Паустовский Константин
Судьба Шарля Лонсевиля
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Шарль Лонсевиль, инженер по литью пушек, был взят в плен во время отступления из Москвы наполеоновской армии. У Лонсевиля была отморожена нога. Старый мундир пропах гарью пожарищ, глаза слезились от блеска снегов.
Несколько раз за время жизни в России Лонсевиль упоминал, что был когда-то бонапар-тистом.
Он был благодарен Бонапарту, бросавшему его как незаметную частицу своей армии из Ломбардии в Моравию и из Пруссии в Россию.
Произнося слово \"бонапартизм\", Лонсевиль вспоминал вечера Венеции, каналы на окраи-нах, где артиллеристы купали лошадей, дубовые леса Германии, горячую кровь, капавшую в сырую траву, дым сражений, застилавший полевые дороги и реки...
В плену Лонсевиль понял, что прошлое убито окончательно и возврата к нему нет.
В 1810 году Лонсевиль встретил в почтовом дилижансе по пути в Гренобль высокую и тонкую женщину с живыми глазами. Ее сопровождал кавалерийский офицер в пыльном мундире и мягких сапогах, обшитых мехом. Была зима. Дилижанс поминутно застревал в грязи. Ночью ехать стало невозможно. Остановились в ближайшей деревне, где в кабачке нашлось чудесное вино. Офицер топил камин можжевельником и хвалил сырой ветер, дувший с Альп. Женщина дремала. Почти всю ночь офицер болтал с Лонсевилем. Потом Лонсевиль уснул и сквозь сон слышал, как офицер сказал женщине суровым тоном наставника:
- Мой молодой друг, пределом глупости является желание повторить вчерашний день.
Утром Лонсевиль вспомнил во всех мелочах ночную болтовню, и она показалась ему блес-тящей и увлекательной. Расставаясь со своими спутниками, Лонсевиль узнал их имена. Женщина оказалась молодой поэтессой Марией Трините. Имя офицера он забыл.
Год спустя Лонсевиль посетил Марию Трините в Париже. Она читала ему стихи о подорож-нике и звоне колоколов над Луарой. Через три месяца девица Трините стала женой Лонсевиля. С ней он прожил всего две недели, потом начались походы.
Изредка он получал от нее письма и читал их в пыльных палатках. Жена писала о жестоком времени, одиночестве, вытоптанной солдатскими конями Европе. Лонсевиль улыбался - за тягостью походов он видел победы. Но они не пришли. Пришли разгром и плен.
Лонсевиль сначала жил в Калуге. Затем его отправили на пушечный завод в Петрозаводск.
Путь был уныл. У Лонсевиля осталась память о тусклых реках и молчаливых людях, глядев-ших на француза с покорностью.
Приезд его в Петрозаводск совпал с посещением завода императором Александром. Царь медленно обошел закоптелые низкие мастерские. Он взял молот у кузнеца, три раза ударил по раскаленному стволу пушки и помахал в воздухе бледной рукой с длинными, будто оттянутыми искусственно, пальцами. Потом он вышел во двор, где у пруда толпой стояли рабочие, лениво вынул золотую монету и швырнул ее и пруд. Тотчас несколько рабочих бросились в воду в одежде, и один из них вынырнул с монетой в зубах.
- Молодец! - внятно сказал царь, вытирая руки мягким фуляром: на пальцы попали брызги прудовой тухлой воды.
- Рад стараться, ваше величество! - хрипло прокричал рабочий.
Лонсевиль смотрел на царя с отвращением и гневом. Так вот каков этот \"брат\", а потом соперник Бонапарта, метавшийся по своей стране, как мечется рыба с порванным плавательным пузырем!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Вскоре после переезда в Петрозаводск Лонсевиль был вызван к начальнику завода, оберберг-гауптману1, англичанину Адаму Армстронгу.
Стояла осень. Черные реки - Неглинка и Лососинка - проносили через город желтые березовые листья и нагромождали их в пышные кучи около зеленых от гнили плотин.
Столбы тусклого пламени из доменных печей озаряли по ночам мертвый город, и в освеще-нии этом он чудился Лонсевилю бредом. Зарево выхватывало из кромешной темноты куски незна-комой и угнетавшей Лонсевиля жизни: страшные усы будочника, поломанные мосты, мокрый нос пьяного, оравшего песню: \"Не знаешь, мать, как сердцу больно, не знаешь горя ты мово\", обрывки афишек, извещавших, что в знак посещения завода государем с рабочих будут отчислять по две копейки с заработанного рубля на сооружение церкви в слободе Голиковке.
Армстронг жил в губернаторском доме, построенном двумя полукружьями по обочинам пло-щади, заросшей травой. Дом был благороден и прекрасен, как и все творения зодчего Растрелли.
Лонсевиль долго не мог припомнить, в каком городе он видел подобное здание. Потом вспомнил и улыбнулся. Конечно, в Веймаре, куда они входили июньским утром. Как можно забыть запах воды и лип и росу, падавшую с ветвей на сукно серых мундиров! Как можно забыть дым жаровен и золотую пену - ее приходилось с силой сдувать с тяжелых пивных кружек! Как можно забыть дом Гете, где в тишине, среди бальзаминов, рождались мысли, волновавшие лучшие умы Европы!
Воспоминание о Веймаре являлось, пожалуй, последней вспышкой детского бонапартизма. Портрет императора был потерян во время отступления, и новые мысли волновали Лонсевиля - мысли о странной стране, где он находился.
Армстронг принял Лонсевиля в темном кабинете, загроможденном, как старая кузница, образцами изделий завода - ядрами, кандалами, гирями и моделями пушек.
Армстронг был толст и сумрачен. Губы его подергивались неопределенной усмешкой.
Разговор пришлось вести через старичка переводчика, гувернера детей Армстронга, - англичанин плохо знал французский язык.
- Я докладывал императору о вас, - пролаял Армстронг, не глядя на Лонсевиля. - Его величество повелел оставить вас на заводе до окончания войны и, буде вы покажете старания и опыт в своем деле, заключить с вами контракт на работу в дальнейшем. Вы назначаетесь в литей-ную мастерскую помощником пушечного мастера Кларка.
- Я пленный, - горячо ответил Лонсевиль. - До окончания войны я принужден жить и работать здесь, но ничто в дальнейшем не заставит меня остаться в этой жестокой стране.
Армстронг поднял темные веки и тяжело взглянул на Лонсевиля. Тот невольно отвернулся. В этом англичанине все - вплоть до припухлых век и редких бакенбард - казалось отлитым из чугуна. С чугунной усмешкой Армстронг порылся в ящике стола, вынул горсть мелких бляшек и разложил их перед собой.
- Последствия свободы, равенства и братства столь очевидны и отвратительны, - сказал он, перебирая бляшки, - что жестокость необходима. Вы - джентльмен, и я хочу говорить с вами свободно. Россию можно назвать страной не столь жестокой, сколь несчастной. Беззаконие господствует сверху донизу - от приближенных венценосца до последнего городничего. Вот небольшой тому пример: в разгар войны, когда ядра были нужнее хлеба, я получил приказ изгото-влять в числе прочих вещей железные пуговицы с гербами всех губерний Российской империи.
Армстронг придвинул бляшки Лонсевилю. Рука его тяжело прошла по столу, точно он толкал стальную отливку.
Лонсевиль рассеянно взглянул на пуговицы с орлами, секирами и летящими на чугунных крылышках архистратигами и потер лоб - разговор с англичанином раздражал его и вызывал утомление. Этим утром в литейном цехе он видел обнаженного до пояса старика рабочего, со спиной, исполосованной синими шрамами.
То были следы порки.
- Вы - британец. Вы - сын страны, кричащей на всех перекрестках об уважении к человеку, - Лонсевиль взглянул на крутой лоб Армстронга, - как можете вы сносить порку?
Армстронг встал, давая понять, что разговор, принявший острый характер, окончен.
- Мне нет дела до чужих законов, - промолвил он сухо. - Я думаю, что в армии Бонапар-та тоже было принято хлестать плетьми лошадей, чтобы заставить работать, а не кормить их сахаром. Мой знаменитый предшественник, начальник завода, шотландский инженер и кавалер Гаскойн, потребовал у царского правительства полной независимости от русских властей. Только благодаря этому он создал завод и ввел самый рачительный карронский способ литья чугуна2 в воздушных печах.
Армстронг проводил Лонсевиля до дверей кабинета и пригласил в ближайшее воскресенье к себе на бал. Балы Армстронга славились по Олонецкому краю обилием еды, пышностью и скукой.
Лонсевиль вышел. Ветер с Онежского озера доносил запах мокрой сосновой коры. По черной озерной воде плавала мертвая карта северного звездного неба.
Только к рассвету, когда озеро покрылось редкими хлопьями чаек и рыбачьих парусов, Лонсевиль уснул. Тоска по Франции, по ветру с Альп мучила его в эту ночь с особой силой.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Гувернера детей Армстронга звали Филипп Бараль. Он был француз, родом из Эльзаса. Подружившись с Лонсевилем, старичок выболтал ему невеселую историю своей жизни.
В 1765 году его старший брат, негоциант, получил от императрицы Екатерины разрешение возвести на месте закрытого чугунолитейного завода в Петрозаводске, построенного еще при Петре, небольшую жестяную фабрику. Брат вызвал Филиппа из Эльзаса и поручил ему вести счетоводство. Фабрика изготовляла из сибирской руды жестяную посуду, серпы, наперстки и стальные кирасы.
Бараль с восхищением вспоминал парады кирасирских полков в Петербурге в новеньких баралевских кирасах.
- Мы зажгли на этой холодной стали солнце Прованса! - кричал он пронзительно, как все глуховатые люди, и утирал остренький нос коричневым платком.
Через несколько лет фабрика пришла в упадок: русское правительство отказалось отпускать Баралю сибирскую руду. Бараль-старший вернулся во Францию, где был убит во время револю-ции. Бараль-младший остался распродавать фабричное имущество. Связь с Францией была поте-ряна, и старик поступил конторщиком на Александровский завод. В то время его восстанавливали, и адмирал Грейг привез на завод из Шотландии множество инженеров, мастеров и художников во главе с кавалером Гаскойном.
Гаскойн умер несколько лет назад, но до сих пор Бараль с ужасом вспоминал этого \"беснова-того англичанина\". По его словам, Гаскойн был груб, жаден и нетерпим. Не было такого порока, которого бы старик не приписал Гаскойну. Он даже считал его виновником своей глухоты. Помилуйте, разве можно производить такие дикие пробы новых пушек, какие придумал Гаскойн?!
Пробы эти назывались \"тягчайшим аглицким коронным испытанием\". В пушку забивали порох, пыжи и пять ядер - последнее ядро торчало из дула - и стреляли, полагаясь на милосер-дие Святой Девы. Иные пушки разлетались в куски. Во время одного из взрывов погибло трое рабочих, а Бараль оглох на левое ухо. И во всем этом был виноват Гаскойн.
Лонсевиль заинтересовался Гаскойном. Имя его повторялось на заводе ежеминутно.
Болтовне пустого и раздражительного гувернера Лонсевиль доверял очень мало, особенно после того, как узнал, что Бараль - роялист. Когда пришло известие о битве при Ватерлоо, в страшный день падения Бонапарта, Бараль устроил для себя праздник. Он надел шелковый камзол, кружевной галстук с вышитыми серебром королевскими лилиями и пошел гулять на набережную. Он постукивал палкой по мшистым валунам и размышлял о плеяде Людовиков, создавших из Франции прелестный рай для легкомысленных вельмож и женщин.
Если бы Лонсевиль не был артиллерийским инженером, он занялся бы составлением биогра-фий замечательных людей. Любимой его книгой всегда оставался Плутарх.
Лонсевиль любил распутывать историю чужих существований, как клубок свалявшихся ниток. Он справедливо считал, что нет ни одной, даже самой ничтожной, человеческой жизни, где не отражалась бы эпоха, то блистательная, то грубая и жестокая, как империя Александра.
Склонность Лонсевиля к изучению биографий вызывала симпатии к нему среди окружаю-щих. Следуя своему влечению, Лонсевиль любил беседовать с людьми различных общественных ступеней и молча выслушивать исповеди, давая каждому право считать себя его мимолетным другом и наперсником. В свободные часы Лонсевиль думал над всем услышанным, и лицо его приобретало холодное и острое выражение. Он совсем не был так человеколюбив без разбора, как то могло показаться на первый взгляд.
На Александровском заводе из трех занимавших его людей - Гаскойна, квартирного хозяи-на, литейщика Мартынова, и чернорабочего, старика Костыля, - Лонсевилю удалось узнать кое-что лишь о Гаскойне и Мартынове. От Костыля Лонсевиль ничего не мог добиться.
На лбу и щеках у Костыля были выжжены три буквы: В, О и З. В ответ на расспросы Лонсе-виля Костыль поглядывал испуганно и дико.
Мартынов же побаивался посвятить Лонсевиля в тайну Костыля, мало пока доверяя францу-зскому офицеру.
Гаскойн оказался совсем не таким, каким он чудился жалкому гувернеру. Этот спокойный светлоглазый шотландец был по натуре реформатором и воротилой-дельцом. Он создал на развалинах Петровского завода лучший пушечный завод в России, названный Александровским. Он ввел карронский способ литья в воздушных печах и начал работать на английском угле.
Он добился больших прав и не терпел ни малейшего вмешательства в дела завода. Он холод-но третировал немудрых олонецких губернаторов и окружил себя армией соотечественников-англичан. Он потребовал для себя две тысячи пятьсот фунтов стерлингов в год и крупной доли из прибылей завода. Бергколлегия3 согласилась. Гаскойн стал неограниченным правителем завода и почти всего Олонецкого края.
Доходы завода росли с неслыханной быстротой. Это объяснялось просто. Гаскойн ввел много новых производств, а рабочим платил нищенские деньги - от двадцати пяти до ста рублей в год.
Бараль подарил Лонсевилю отлитый из чугуна тончайшей работы барельеф \"Тайную вечерю\" Леонардо да Винчи. Литье это было исполнено по распоряжению Гаскойна. Лонсевиль повесил барельеф над койкой. Разглядывая его, он вспоминал фрески итальянских церквей, как бы просвечивавшие через мутную воду.
Лонсевиль всегда чувствовал склонность к архитектуре и считал, что единственное свойство, достойное уважения в \"бесноватом англичанине\", - его любовь к литью барельефов, бюстов, балюстрад и садовых решеток.
Но Гаскойн относился к художественному литью как к забаве и отдыху. Он начал изготов-лять на Александровском заводе земледельческие и прядильные машины и отлил огненную (паровую) машину для Воицкого золотого рудника. Это было настоящее дело, достойное англий-ского инженера. Серьезные работы задерживались из-за пустяков: от Гаскойна требовали отливки садовых скамеек, перил для петербургских дворцов и бронзовых ваз для дворцовых парков.
Гаскойн пожимал плечами, соглашался. \"Ну что ж, рабская страна взамен машин требует украшений - будем ее украшать!\"
То было время, когда великие зодчие - Растрелли, Кваренги, Камерон и Воронихин - создавали каменный величественный ансамбль императорской России. Его густо обкуривал нищий дым деревень. Порфир блестел над Невой, как бы омытый слезами безвестных строителей. Россия боязливо кряхтела, скрывая под отрепьями сизые рубцы от плетей. Блистательные фейер-верки взлетали над навозом крепостных погостов, и огненный вензель императрицы - громадная буква Е - высовывал насмешливый язык в ответ на проклятья.
Гаскойн добросовестно отливал цветочные вазы, дельфинов и нимф, бюсты Павла с вздерну-тыми ноздрями и кандалы для каторжан. Вазы принимались по внешнему виду, кандалы - по звону. Лучшими считали те, что звенели от малейшего прикосновения.
Но главной работой была отливка морских пушек, лафетов, бомб, гранат и брандкугелей. Принимать их приезжали чины адмиралтейства - очень схожие друг с другом красноносые старички, пившие в изобилии наливки и нечистые на руку.
Пушки принимали на глаз, грузили на баржи-галиоты и отправляли в Кронштадт.
Незадолго до смерти Гаскойн был назначен директором Кронштадтского и Луганского пушечных заводов. Он приобрел облик русского вельможи: стал ленив, тяжеловат, грубо шутил, толкал палкой в затылок ямщиков и ходил по заводу в халате.
Воспоминания о туманной Шотландии, о танцах под звуки волынки, песнях Оссиана и реках, полных форели, приходили к Гаскойну все реже. Только по старой привычке он изредка вздыхал и приговаривал:
- Чудно живется в веселом городке Эдинбурге!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Лонсевиль не любил англичан и всего английского. Завод работал на английской глине и английском угле. Только руда шла местная, озерная, но в ней было столько воды, что в доменных печах постоянно случались взрывы.
Лонсевиль решил заменить английскую глину олонецкой. Говорили, что на южном берегу озера, около Вытегры, есть превосходная глина, годная для литейного дела. Лонсевиль получил разрешение от Армстронга поехать в Вытегру. Он взял с собой Мартынова и четырех чиновников заводской конторы.
Три дня они плыли по свинцовому озеру. Изредка оно серебрилось от ряби. Стояло бабье лето. Лонсевиль читал Плутарха и Руссо и беседовал с Мартыновым, коверкая русские слова. Чиновники пили водку. Они условились пить, не произнося самого слова \"водка\". Каждое утро начинался один и тот же разговор.
- Не плохо бы, а? - спрашивал один из чиновников.
- Да, не вредно бы, - отзывался другой.
- Пожалуй, стоит, как полагаешь?
- Так в чем дело? Я сбегаю в каюту и принесу.
Днем чиновники, напившись, спали на палубе и храпели так, что Лонсевиль не находил себе места. Матросы пинали их сапогами и грозились выбросить в воду. Матросы были раскольники из \"поморского согласия\" и не потребляли ни водки, ни табаку.
Шкипер, тощий мужик с ястребиными глазами, тяжело икал и хватался за низ живота. Он рассказал Лонсевилю, что у него \"вывалилась кишка\" и случилось это все из-за того же \"подлого англичанина\" Гаскойна. Гаскойн отлил несколько икон из чугуна весом по пяти пудов. Шкипер пытался один поднять такую икону во время крестного хода, но в животе лопнула таинственная жила и \"хряснул мосолок\".
На корабле Лонсевиль написал письмо Марии Трините:
\"Дорогой друг, я не решаюсь просить вас приехать сюда хотя бы на месяц. Разрешение вы могли бы получить у русского посланника в Париже, но дорога утомительна и угрюма. Я не хочу подвергать ваше воображение столь тяжким испытаниям.
До сих пор я живу подобно пленному и знаю, что отсюда меня не выпустят. Начальник завода англичанин Армстронг в ответ на мою просьбу отпустить меня во Францию рассказал много интересных подробностей о Шлиссельбургской тюрьме, находящейся невдалеке отсюда. Туда царь заточает людей на всю жизнь, и имена их раньше смерти заносятся в списки мертвых.
Я устал. Я часто болею лихорадкой.
Любовь моя к вам прошла ряд тяжких испытаний в ошибках, сражениях и одиночестве. Я берегу ее как последнее ощущение юности. Прошло два года, но я не имею никаких известий от вас\".
В Вытегре остановились в подворье женского монастыря. Пахло кислым хлебом и болиго-ловом. На горах белели церкви и березы. У плотин шумела зеленая вода. Монахини-белички с черным флером, свисавшим до пят, семенили по дорожкам и опускали перед Лонсевилем глаза. Их пухлые щеки покрывала больная монастырская бледность.
В Вытегре Лонсевиль купался вместе с чиновниками и Мартыновым. Когда чиновники разделись, Лонсевиль вздрогнул от отвращения: на их ягодицах синели тонкие злые шрамы.
- Неужто в России бьют плетьми даже чиновников? - спросил Лонсевиль Мартынова.
- Да ведь они заводские чиновники, сироты, - ответил Мартынов равнодушно. - К нам на завод привозят сирот из Рязани и Тулы, учат счету и письму, потом они и служат здесь до самой смерти. У нас, почитай, вся контора из сирот. Их, конечно, порют: они не дворяне.
В нескольких верстах от Вытегры Лонсевиль нашел глину. Чиновники были оставлены для добычи глины и отправки ее на завод, Лонсевиль же с Мартыновым выехали обратно в Петро-заводск.
Опять на озере стояло безветрие, и солнце погружалось в серый пепел туч. Лонсевиля трепала жестокая лихорадка. Мартынов сидел рядом с Лонсевилем и вполголоса рассказывал о своей жизни:
- Меня тоже секли, ваше высокородие. Дали мне пятьдесят ударов. Год хворал, все нутро рудой запеклось. Пороли меня за нашего деревенского попа. Пьяница-поп, охальник-поп всю деревню держал в трепете.
Работал я в тогдашнее время на заводе шишельником4. Сталь мы делали знаменитую, даже в Англию ее отсылали. При царице Екатерине приезжали за этой сталью аглицкие морские офице-ры. Солидные, белорусые, в синих тонких камзолах, при серебряных шпагах.
Работали мы круглый год без отдыха. Только на Рождество да на Пасху давали нам на неделю выход. Платили, милок, плохо, как и сейчас платят. Мне назначили сорок рублей серебром в год да на малых ребят по двадцать рублей в год - у меня их двое. Считай восемьдесят рублей.
Повиновение у нас на заводе военное. Шагнул не так - получай вычет. Аккуратно надо было себя держать. Особливо с аглицкими мастерами. Вы человек французского звания, доходчивый к простому народу, - вам не обидно такие слова слышать.
Приехал я как-то на Пасху и слышу - поп похваляется по деревне, что женку мою себе забрал. Встретил я его пьяного и плюнул в рыжее рыло. Он - в кулаки. Я, как замечаете, был парень крепкий. Пришлось попу плохо.
Взяли меня в наручники, привезли на завод, судили. И вышла во время суда такая история, ваше высокородие, что, почитай, по всей Руси другой такой не было.
Суд у нас помещался в губернаторском доме - сгорел теперь тот дом, - а рядом через прихожую жил и сам губернатор, его превосходительство господин Державин. Гимны писал, но человек был тихий. Завел он себе медвежонка по имени Яша.
Судят меня. Поговорили то да се. Поп на суде сидит трезвый и кроткий, как овца, только волос рыжий злым огнем горит. Начали читать приговор, и вдруг - шасть - медвежонок в присутственный зал вкатился, прямо к столу. Схватил лапами красное сукно и со всеми делами, и стаканами, и колокольчиками, и чернильницами - грох на пол. Зачал рвать на мелкие части. Рычит. Зерцало разбил. Писарю руку окровенил. Едва солдаты Яшу поймали.
Судьи объявили: поелику зерцало разбито неосмысленным зверем, приговор силу теряет, и надо, мол, судить сызнова, а на господина Державина послать жалобу в Санкт-Петербург.
Пошло дело в Сенат, потом к самой императрице, и повелела она дать мне безо всякого суда пятьдесят плетей, а медвежонка того убить.
Однако отсидел я в остроге, дожидаясь царской милости, лишний годок. Да до суда отсидел год пять месяцев. Вот и сочтите, ваше высокородие, сколько выйдет. Ежели правду сказать, то доля моя счастливая. Иные прочие, дожидаясь суда, по десять лет гниют в цепях да в царских ямах. Ко времени суда никакой вины не остается. Вся вина в воздух уходит, и остаются от человека одни вши да смрад.
Рассвет зеленел над туманным озером. На далеком берегу горели костры. Над ними перели-валась блеском ключевой воды утренняя звезда Венера.
- Судьбина наша чугунная, а сами мы царские да барские, - промолвил Мартынов. - И вам назначено царской волей помереть на Александровском заводе.
Лонсевиль глухо застонал. Ему приснился фрегат, быстро резавший мутные волны.
В каюте капитана блестел лакированный ларец. В нем лежал пакет - письмо от Марии.
- Зачем вы отправили письмо морем? - спросил Лонсевиль и открыл глаза.
- А-а-ай, а-а-ай! - кричали над ним испуганные чайки. На лбу выступила обильная испарина.
Мартынов отошел на цыпочках и сел покурить у борта. Озеро уже шумело. Начиналась предрассветная качка.
- Судьбина наша чугунная, - пробормотал Мартынов, - и конца ей никак не сыщешь. Вот, милок француз, ваше высокородие, какие наши дела.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Балы у Армстронга поражали Лонсевиля не меньше, чем порка. То были длинные и вялые балы, где надоевшие друг другу люди приправляли провинциальную скуку жареной медвежати-ной и острой сплетней. Балы устраивались по любому поводу. На этот раз балом было ознамено-вано открытие на заводе мастерских для сверления пушечных жерл по английскому способу.
В официальной переписке новые мастерские назывались \"свиреленными\", рабочие же звали их попросту \"свирельными\". Четыре исполинских сверла, вращаемых водой, медленно врезались в пушечные стволы. Работа в \"свирельных\" мастерских почиталась самой тяжелой. Было трудно почти на глаз, без точных приборов, определить середину ствола и просверлить его до назначен-ного предела.
В день пуска мастерских на Абрамовском мосту по наущению городничего устроили кулачный бой. Голиковка вышла стенкой на Гористую улицу. Рабочие дрались с купеческими молодцами.
Дым слоился над крышами, закрывая угрюмое солнце.
Посмотреть на бой пришли даже англичане. Русские способы праздновать технические победы казались им занимательными. Но бой начался вяло и разгорелся лишь к темноте, когда гости не могли видеть крови, разъедавшей красными проталинами истоптанный снег.
Победили купеческие молодцы. Рабочие дрались неохотно, лишь бы не ссориться с началь-ством, пожелавшим отпраздновать пуск новых машин крупным \"кулачным делом\".
Лонсевиль подошел близко и видел кровь. Он видел сизое от сокрушительных ударов лицо молотобойца Степана, слышал, как выл, катаясь по снегу, десятилетний мальчишка. Мартынов, пытаясь успокоить Лонсевиля, объяснял, что мальчишку нечаянно ударили \"под душу\", мучиться он будет недолго и вскорости отойдет.
На бал Лонсевиль приехал бледный от неизлитого раздражения.
Чиновники губернских учреждений совместно с женами ставили любительский спектакль. Шла опера под названием \"Олонецкая русалка\".
То была грубая пародия на \"Энеиду\", сплошная дичь, усилившая раздражение Лонсевиля. Карфагенские министры пили романеечку, а Дидона плясала \"барыню\", помахивая платочком. При этом она визгливо пела:
В нашем зеленом саду
Девка рвала лебеду.
Она рвала,
В фартук клала,
Приговаривала.
Припев подхватывали все карфагенские министры:
Кому тошно по нам,
Тот пускай придет сам.
Кому хочется,
Тот сволочится.
Зрители искренне хлопали в ладоши, но после спектакля Лонсевиль слышал, как седовласый толстяк, держа за пуговицу гувернера Бараля, громко возмущался, называя оперу якобинской.
- Что означает сия пьеска? - Старик задыхался и поводил желтыми глазами, будто ожидая сочувствия от потемневших портретов. Лицо его вздрагивало при каждом треске нагоравших свечей. - Министры возносятся друг перед другом своей сонливостью и выражаются самыми подлыми речами, как они спокойно почивают при воплях подданных. Не есть ли это самая колкая критика на министерство?
Лонсевиль отошел. Казалось, скука воплотилась в чад свечей и мерцание грубой позолоты приземистых и жарких зал. Декабрьская ночь черным камнем давила на сердце.
\"Опять лихорадка\", - подумал Лонсевиль и вытер лоб холодным белоснежным платком. Но испарина не проходила.
- Где я? - спросил Лонсевиль почти вслух. По привычке одиноких людей он часто гово-рил сам с собой. - Откуда столько пьяных англичан и русских? Какая тяжелая ночь! Как болит голова от дыма канделябров и сладкой вони жареных уток! Сейчас я должен уйти.
Он оглянулся на залы, откуда доносило тошный запах пачуль.
- Ах, не то, не то! - поморщился Лонсевиль и пошел к выходу.
Кровь! Он видел ее очень много в боях, еще во время революции. То была чистая артериаль-ная кровь. На политой ею земле, как говорила ему мать, расцветают гвоздики. То была кровь борьбы, кровь изорванных в клочья, но победоносных армий санкюлотов, кровь марсельезы, высыхающая мгновенно от палящих пожаров. Наконец, то была благородная кровь мщения. А здесь? Здесь он видел густую венозную кровь унижений, порок, драк в угоду начальству.
А балы? Как еще памятны балы Гренобля, где девушки прикалывали к корсажам букеты полевых ромашек, а легкое вино, выпитое за счастье товарищей, напоминало по цвету солнечный день.
У выхода Лонсевиля задержал секретарь Армстронга Юрий Ларин. С живостью двадцати-летнего юноши он взял Лонсевиля под руку и мягко, но сильно повел обратно к столу, болтая без умолку. Ларин говорил шепотом, глаза его блестели.
- Ну, какова пьеса? Это наше общее сочинение, наша посильная сатира на министерства. Не правда ли, забавно? Великая революция владеет умами и находит отклик даже в таких медвежьих углах, как наш завод.
Лицо Лонсевиля покрылось бледностью. Они подошли к столу, где, погромыхивая креслами, рассаживалась к ужину петрозаводская знать.
- Сударь, - сказал Лонсевиль, - вы позволяете себе оскорблять великую революцию моей родины, считая жалкую эту пьеску детищем революционных идей. Вы не знаете революции. Ее дыхание кроваво и беспощадно. Я благодарен небу за то, что был ее участником и очевидцем. Вы, полагающие себя чуть ли не монтаньярами, знаете ли вы, что в новых английских машинах, пущенных сегодня на заводе, в тысячу крат больше революционного пороху, чем в десятке таких глуповатых спектаклей?
Лонсевиль сознавал, что мысли его не совсем ясны от начинавшейся лихорадки. Во время горячечных припадков он начинал плохо видеть и слышать. Иначе он заметил бы тяжелую и грозную тишину, воцарившуюся в зале. Иначе он увидел бы рядом с собой голубую ленту губернаторского мундира и шелковый камзол гувернера Бараля.
- Чем вы ознаменовали начало работ новых машин? - продолжал Лонсевиль. - Кулач-ным боем и балом, где лишь глупость и жирная пища вызывают веселье гостей. Сегодня я узнал, что в здешнем суде лежит три тысячи нерассмотренных дел. Остроги переполнены. На заводе секут плетьми рабочих. Все это требует жесточайшего конца.
Лонсевиль остановился, пытаясь собрать разбегавшиеся мысли. Треск свечей походил на отдаленную ружейную пальбу.
- Если вы располагаете временем и охотой, - Лонсевиль слегка поклонился Ларину, - я готов в свободное время подробно посвятить вас в ход революции. Тогда вы поймете ее истинные задачи и способы осуществления.
Лонсевиль вышел. Губернатор подозвал движением глаз адъютанта и промолвил, почти не шевеля губами:
- Надлежит немедленно поставить в известность канцелярию его величества.
Звон шпор подтвердил, что приказ услышан и будет исполнен.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В конце зимы на завод приехал принимать пушки величественный генерал Ламсдорф.
Мартынов рассказал Лонсевилю, что этот генерал, будучи еще молоденьким офицером, участвовал в подавлении восстания крестьян, приписанных к Александровскому заводу.
Восстание? Это слово звучало неправдоподобно. Полно, не горячечный ли это сон олонец-ких пустошей?
Неверие Лонсевиля раздосадовало Мартынова. Он посвятил француза в историю мятежа, длившегося три года.
Народное возмущение! Что может быть благодарнее этой темы для исследователя, каким был по натуре Лонсевиль?
С некоторых пор Лонсевиль переживал странное ощущение времени - оно как бы ускорило свой бег. Эпохи сменяли друг друга, подобно картинам, освещенным короткими вспышками молний. Будущее, порожденное прошедшим, надвигалось с неясным гулом, а прошедшее таяло безвозвратно.
Лонсевиль решил записывать, хотя бы наспех, все, что касалось переплетения эпох, на переломе которых ему суждено было жить.
Первый толчок к записям дала встреча Ламсдорфа с Костылем.
На пробе пушек присутствовало все заводское начальство. Падал пухлый и теплый мартов-ский снег. Он был настолько непрочен, что от самого ничтожного звука - от удара кувалды по наковальне и великопостного звона колоколов слетал с деревьев и падал хлопьями на серые плащи офицеров. Костыль был приставлен сметать снег с бронзовых орудийных стволов. Вензель императора Александра блестел на них самоварной медью.
Ламсдорф пристально взглянул на Костыля и сделал знак, чтобы тот подошел.
Генеральские баки и глаза ничем не отличались от цвета пасмурного неба. Костыль понуро стоял перед Ламсдорфом и смотрел на острые носки генеральских сапог. По привычке ему хотелось нагнуться и смахнуть снег с черного лака.
Ламсдорф шагнул к Костылю, величественным жестом выпростал руку из-под плаща - золотое шитье мундира тускло блеснуло в глаза окружающим - и сдернул с Костыля шапку. Армстронг поморщился: он ждал грубой вспышки генеральского гнева на непочтительного холопа. Но Ламсдорф улыбнулся сухими губами и спросил:
- Меня знаешь?
- Как не знать, знаю. - Костыль поглядел на шапку: генерал бросил ее в снег около орудий.
- Вот, государи мои, - Ламсдорф положил на голову Костыля тяжелую руку в кожаной перчатке, - вот пример подлинного монаршего благоволения к заблудшим подданным. Глядите сюда.
Ламсдорф взял Костыля за волосы, откинул его голову и медленно обвел пальцами шрамы на его щеках и лбу - клейма В, О и З.
- Сии знаки выжжены по приговору императорского Сената.
Он поворачивал голову Костыля решительно и умело, точно показывал собравшимся ручного зверя. Костыль и вправду стал похож на ярмарочного медведя. Он топтался, глядя в снег, и багровая кровь неторопливо растекалась от его шеи к ушам.
- В Кижах был?
- Так точно, был, - тихо ответил Костыль.
- Климку Соболева помнишь?
- Запамятовал, ваша светлость.
- То-то, запамятовал!
Ламсдорф, забыв о том, что рука его крепко держит Костыля за взъерошенные волосы, взглянул на почтительную толпу, окружавшую его, и медленно заговорил:
- Вот один из девяти тысяч мятежников, возмутившихся против императрицы Екатерины. Приписные к вашему заводу холопы, пользуясь дикостью окрестных лесов и отсутствием гарнизона, безнаказанно буйствовали три года, остановили завод и лишили государство оружия, потребного для войны с турками. Роте Зюдерманландского полка, в коем я служил в то время в малом чине, посчастливилось окружить мятежников в погосте Кижи и принудить к покорности орудийной пальбой. История сия поучительна. О ней надлежало бы рассказывать более простран-но вечерком за фараоном и бутылкой рейнвейна.
Армстронг хмуро поклонился, выражая согласие на вечер с фараоном и бутылкой рейнвейна.
Ламсдорф вспомнил, что держит Костыля за волосы, оттолкнул его и отряхнул перчатки.
Торжественный и прямой, он двинулся вперед под унылый перезвон колоколов и шепот инженеров, поспешавших сзади.
Громыхнула первая пушка - началась проба. Солдаты стояли у лафетов, не смея шелохну-ться. Талый снег щекотал их лица, капал с носов и стекал по рыжим усам на мокрые мундиры.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
О приписных крестьянах Лонсевиль записал в тетрадь все, что удалось узнать от Мартынова.
При Петре I к заводу приписали крестьян Вытегорской, Белозерской, Олонецкой и Петроза-водской вотчин. Приписка означала худший вид рабства. Только лопарей, признанных царским правительством ни к чему не годными людишками, освободили от приписки. За это с них драли неслыханные налоги и взятки.
Приписные вместо подушной подати должны были работать на заводе. Расценка для них была в четыре раза меньше, чем для вольных.
Отработка подати требовала непосильного напряжения. Никто из приписных толком не знал расценок. Они менялись с хитрым расчетом, чтобы заставить крестьян работать круглый год, даже в горячую пору пахоты и жатвы.
Приписной получал примерно пять копеек в день. За этот пятак надо было пропитаться самому и задать корм коню.
Приписные возили лес, выжигали уголь, добывали руду, клали заводские здания и плотины, мяли глину и жгли известь.
Зачастую приписных гнали на завод за триста - четыреста верст для работы на два дня. Измываться над приписными вошло в обычай. Этим занимались все - от начальника завода до последнего рыластого писца.
Жалоб не слушали. В ответ на жалобы поминали первого начальника завода голландца Генина5, поровшего приписных, и грозили цепями и каторгой.
Зипунное горе настаивалось крепко, подобно кислому хлебу. От приписных за версту несло тоской и беспомощностью. Лошаденки их ходили в кровавых подтеках.
Жить было обидно и подло. И день и ночь над головой свистели батоги. И день и ночь - тоска бесконечных обозов с мокрыми бревнами, урчащие от голода животы, окрики. В 1769 году приписные восстали.
\"Память моя ослабевает, - писал Лонсевиль в своей тетради. Метель свирепела над озером и выла в холодных боровах. Этот заунывный звук напоминал ему отдаленные сигналы трубачей к атаке. - Я в упор смотрю в глаза истории и замечаю, как быстро иссякает время великих общих дел. Вопреки этому даже здесь, в России, я переживаю одушевление, присущее смелым и свобод-ным мыслям. Такое состояние напоминает предчувствие далекого рассвета, неизбежного и в этой стране.
Россия имеет свои способы возмущения, называемые бунтами. Примечательно, что поводом для бунтов весьма часто являются подлинные или подложные царские указы.
Пятьдесят лет назад императрица Екатерина подписала указ об увеличении подушной подати с крестьян на один рубль. Слух об этом с непостижимой быстротой дошел до деревень - раньше, чем фельдъегери прискакали с указом в губернские города, и вызвал бунт, длившийся несколько лет.
Я убедился, что Россия живет ожиданием чуда. О чуде гнусаво бормочут монахини, оплаки-вая мертвых. О чуде возглашают в церквах спившиеся певчие. Чудо предсказывают нищие, чья одежда блестит от лампадного масла, - их здесь почитают святыми и называют странниками. Наконец, о чудесных капризах царей любят рассказывать старые солдаты, облысевшие от тяжелых париков.
Иногда я ловлю себя на глупой мысли, что действительно только чудо может спасти этих крестьян, скребущих липкую глину полей и хлебающих щи, столь же соленые, как слезы. Наивная вера в милосердие царя до сих пор существует в народе.
В России, так же как и всюду, царская воля получает осуществление в указах, написанных языком торжественным и непонятным.
Указов ждут, но, когда они появляются, их почти никто не читает - нет грамотных людей. Немногочисленным чтецам верят на слово и толкуют указы так, как желательно каждому.
Когда был издан указ 1769 года, приписные решили, что царица отменила приписку и взамен работы на Александровском заводе можно вносить в государственное казначейство по семьдесят копеек с души.
Заводское начальство объявило, что царица отнюдь не отменяла приписку и, наоборот, впредь придется отрабатывать вдвое больше. Приписные этому не поверили. Возможно, что они и поверили, но прикинулись дурачками и упорно толковали указ по-своему.
Приписной Емельян Каллистратов поехал по вотчинам. Он собирал приписных и призывал их не выходить на работу.
Мартынов знавал Каллистратова. Насколько я понял его боязливый рассказ о восстании, Каллистратов был угрюмый и насмешливый мужик. Но он, как и многие в те времена, верил, что в золоченых залах дворца живет, подобно райской птице, нетленная и прекрасная правда и только министры не дают ей дойти до народа.
На сходах Каллистратов кричал короткие и взволнованные речи. Он называл вельмож захребетниками (людьми, живущими на чужой шее), ругал приписных за робость последними словами и требовал отправки выборных людей в столицу.
Я не могу отказаться от искушения записать речь Каллистратова совершенно так, как передавал ее мне Мартынов:
\"Работу кидай! Ни единого коня не ставить, ни единого бревна, ни единой меры руды! Правду спрятали от нас захребетники, как золотое колечко в навоз. Правду надо достать. Царица живет за семью дверьми. Министры и гвардия вокруг нее стенкой стоят. Стенку надо сломать, поднести челобитную - пусть льется горе мужицкое к царским ногам. Гляди, какие мы. Гляди, чего с нами делают, с верноподданными, с людьми в державе твоей, Богом хранимой. Обману положим конец! Правду взыщем. Министрам тем вырвут языки, сгноят их в Пелымских острогах6. За что сгноят, пытаешь? За бездолье твое, за раннюю твою смерть, вот за что. Терпежом всю жизнь жили, теперь от терпежа одни крохи остались\".
По приписным вотчинам стоял гул. Гудел весь полуостров Заонежье, где начался бунт. Кричали люди, гудели набаты, сзывая крестьян на сходы, плакали от радости женщины. Работы на заводе остановились. Заводское начальство растерялось. Каллистратов с прошением за пазухой уехал в Петербург.
Он присылал оттуда короткие и радостные письма. Он ждал приема у царицы и требовал присылки в Петербург ста выборных крестьян, чтобы вместе с ними подать жалобу Екатерине.
\"Чем боле будет нас, мужиков, - писал он, - тем боле горе мужицкое встрянет в глаза царице\".
(Смысл слова \"встрянет\" мне никто не мог объяснить. Остается предположить, что это слово соответствует словам \"вонзится\", \"вопьется\" или хотя и имеет иное значение, но близко к указан-ным выше.)
Вскоре письма прекратились. По Заонежью прошел слух, что Каллистратова заковали в цепи и бросили в страшные подвалы Петропавловской крепости.
Слух скоро подтвердился. Подтвердил его сам Каллистратов, выпущенный из заключения.
Он приехал худой и пристыженный. Он снова созывал приписных и говорил, что из столицы едет чрезвычайная комиссия, назначенная царицей, и комиссия эта найдет, наконец, настоящую правду. Но Каллистратова слушали плохо. Воздух освобождения проветрил головы.
В деревне Кондопоге молодой парень крикнул Каллистратову дерзкие слова:
- Хорошо поет твоя царица, райская птица, только здорово гадит на голову. Что ж не показываешь языки, у министров отрезанные?
Каллистратов погрозил ему кулаком. Приписные зароптали:
- Ты не грози. Мы \"кулаченные и переплаченные\". (Эти слова Лонсевиль написал по-русски.) Ты правду про царицу скажи. Много вас, царских угодников!
В июле 1770 года на Александровский завод действительно приехала чрезвычайная следст-венная комиссия.
По вотчинам разослали гонцов с приказом всем приписным выбрать старост и прислать на завод.
Тогда выступил новый главарь восстания, приписной Клим Соболев\".
Он занимал Лонсевиля гораздо больше, чем угрюмый и неуравновешенный Каллистратов.
По словам Мартынова и Костыля, Соболев был весельчак и балагур. Он хорошо знал грамо-ту. Он составил от имени приписных заявление обо всех беззакониях и подал его председателю комиссии - беззубому и пышному вельможе, распространявшему сладкий запах ландышевых капель.
В заявлении в числе прочих обид было указано, что за последние сорок лет заводское начальство незаконно взыскало с приписных пятьсот тысяч рублей якобы неотработанных денег.
Это же подтвердили все старосты. Они излагали свои жалобы неясно и торопливо. Они стояли перед столом комиссии, как перед церковным аналоем, и дурели от могильного запаха ландышевых капель. Вельможа слушал, закрыв глаза. Когда он открывал их, что означало неже-лание слушать дальше, секретарь обрывал допрашиваемого и вызывал следующего. Вельможа зевал и говорил добродушно:
- О-хо-хо! Сие совершенно верно, но польза государственная двулика, как бог Янус. Токмо таковым соображением надлежит комиссии руководствоваться. Понятно вам, государи мои?
Члены комиссии наклоняли головы в белоснежных столичных париках.
Опросив старост, комиссия уехала. Сенат, приславший комиссию, был обескуражен ее рабо-той: вместо крутых мер беззубый вельможа - председатель комиссии - ограничился сонным докладом. Тогда на завод был послан генерал Лыкошин. Он, ознакомившись с делом, вызвал войска. Пока рота солдат и артиллерия под командой подпоручика Ламсдорфа двигалась к заводу, приписные по-прежнему не выходили на работу - ждали вестей из столицы.
Настало затишье, какое часто бывает в разгар народных волнений.
\"Дальнейший ход событий не совсем ясен, - записал Лонсевиль. - Следует расспросить о нем не только Мартынова и Костыля, но и Ларина - в его руках находятся все документы, имею-щие касательство к восстанию.
Отныне я пишу не биографию великого человека, как предполагал ранее, но биографию крестьянского возмущения\".
На этом запись Лонсевиля обрывалась. Дальнейшие события не дали ему возможности закончить начатую работу по изучению мятежа приписных крестьян.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вечеринки у Юрия Ларина носили иногда таинственный характер. Собирались молодые чиновники губернских учреждений. Они играли в фараон, пели песни, пили водку и под шумок вели вольнодумные разговоры. Сборища эти получили наименование \"парижского парламента\".
Лонсевиль бывал несколько раз у Ларина, стремясь изучить русские нравы и получить новые сведения о Климе Соболеве и конце крестьянского восстания.
Особенно памятным для Лонсевиля был последний вечер,совпавший с приездом Ламсдорфа.
С утра шел снег, падавший густо и совершенно отвесно. В зимнем пейзаже господствовали две краски - серая и белая. Белой была земля, а серым и темным - небо. Поэтому свет вопреки обычным законам падал не с неба, а подымался с земли, что придавало редкую причудливость садам, превращенным инеем в гигантские кружевные видения, городу и лицам людей, освещен-ным снизу.
У Ларина пахло угаром, дымили шандалы и собравшиеся молодые люди пели излюбленную песенку \"парижского парламента\":
Наше вечное согласье
Нам подаст веселы дни.
Насадим народам счастье
Мира сладкого в тени.
На этот раз среди чиновников сидел грузный старик с бегающими глазами вора и льстивым голосом. Он тер ноги, обутые в меховые сапоги, и охал.
- Вот осколок екатерининского века, бывший полковник Тарновский. Ларин подвел Лонсевиля к старику. - Очевидец многих событий, вас интересующих. При императоре Павле он был сослан к нам на завод писарем, но до сих пор не получил помилования. Отсюда вы можете судить, как жестоки наши российские законы и как беспощадна Тайная экспедиция.
- За что вы сосланы? - спросил Лонсевиль. \"Явный мошенник\", - подумал он про себя и пожал плечами: неразборчивость Ларина начинала его удивлять.
- Я без водки рассказывать не согласен! - прокричал старец сипло и весело.
Лонсевиль пристально смотрел на Тарновского.
Фамилия эта всплывала в глубине памяти. Она была связана с чем-то давно забытым, от нее осталось одно только ощущение противности и смрада.
Наконец Лонсевиль вспомнил - да, эту фамилию он слышал в городе Кале, где сооружал помосты для погрузки пушек на корабли. Там ему рассказывали об английской авантюристке герцогине Кингстон, жившей в Кале, и об управителе ее имениями и водочными заводами в Рос-сии полковнике Тарновском. Так вот кто сидел перед ним! Беседа обещала быть занимательной.
- Кстати, - промолвил Ларин, - вы осведомлялись о значении букв В, О и З, выжженных на лице у Костыля? Они составляют слово \"Возмутитель\".
- Это что! Холопам жгут лбы за дело, - пробормотал Тарновский. - А вот у герцогини Кингстон выжгли позорное клеймо на левой руке за двоемужество, и с тех пор она не могла носить бальных туалетов. То холоп, а то герцогиня несравненной красоты. Разницу постигаете?
Лонсевиль промолчал.
- Юрий Петрович сообщил мне, что вы, будучи историком, интересуетесь бунтом здешних холопов. - Тарновский икнул. - Ну что ж, история - вещь почтенная, хотя и малосовместимая со званием инженера.
- История - это я. - Старик ударил себя в грудь. Он заметно пьянел. - Я был управите-лем богатейшей женщины в Европе, затмившей блеском своих брильянтов императриц. Я привел из Лондона в Петербург корабль с картинами, подаренными матушке Екатерине герцогиней Кингстон. Целый фрегат, батенька, одних Рембрандтов. Мы пили чай на ящиках с творениями Рафаэля. Это надо понимать! В этом есть видимость широкой русской натуры!
Когда леди Кингстон прибыла в Петербург на собственной яхте, вся столица заполнила набережную и приветствовала красавицу криками и бросанием цветов. Леди Кингстон блистала на всех балах и, выражаясь фигурально, была летней розой на всех зимних праздниках и парадах. А чего стоил тот зимний парад, когда холоп Клим Соболев, приписной к Александровскому заводу, подал царице челобитную... Стой, не мешай, дай рассказать по порядку. Я рассказчик отменный.
Было это зимой тысяча семьсот семидесятого года. Слышал я стороной о мятеже на заводе и о посылке следственной комиссии, но делом сим не интересовался.
Говаривали, что восстание стихло и что мятежники сидят, мол, и ждут царицына решения. Ждали, ждали, да заждалися. Прислали в столицу Соболева. День выдался морозный, золотой, солнце блистало, батенька мой, не хуже, чем сабли гвардейцев.
Старик выпил.
- Ты не гляди на меня, Юрий Петрович, точно я бродяга. Когда выпью, во мне поэзия возгорается. Недаром я Державину сказал обидные стишки:
За счастье поруки нету,
И чтоб твой свет светил нетленно свету,
Не бейся об заклад.
- А не тебе ли Державин сказал их! - спросил юноша в грязном малиновом фраке.
- Замолкни, птенец! Слушай, что будет. День был трескучий и снежный. Царица ехала в золоченой карете на полозьях, а за нею невдалеке следовала в открытых санях леди Кингстон.
Внезапно к карете императрицы подбежал молодой холоп в чистом армяке, пал на колени в снег и крикнул весело и требовательно: \"Царица-матушка, примай челобитную на великие наши обиды!\"
Царица подняла веки - а надлежит помнить, что подымать их было трудно, ибо они тяже-лели от сурьмы, - светлые ее глаза блеснули улыбкой. Улыбку ту она изучила в совершенстве и могла вызывать на устах в любое мгновение.
Лошади остановились. Граф Орлов подъехал к челобитчику. Я заметил, как в гневе тряслась, сжимая повод, его рука с синим родимым пятном на пальце. Признаться, я был напуган.
\"Ну, что ты? - спросила царица протяжно, что означало приветливость. Подай сюда. Кто ты таков?\"
Холоп, впоследствии оказавшийся Климом Соболевым, подполз на коленях, протягивая перед собой сложенную вчетверо бумагу.