ДЖУЗЕППЕ БАЛЬЗАМО.

(ЗАПИСКИ ВРАЧА).

ТОМ II

Александр ДЮМА

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1.

БРАТ И СЕСТРА

Итак, Жильбер все слышал и видел.

Андре полулежала в кресле, лицом к застекленной двери, другими словами, лицом к Жильберу. Дверь была приотворена.

На столике, заваленном книгами, – единственное развлечение хворавшей красавицы, – стояла небольшая лампа под абажуром, освещавшая лишь нижнюю часть лица мадмуазель де Таверне.

Время от времени она откидывала голову на подушку, и тогда свет заливал ее лоб, белизну которого еще больше подчеркивали кружева.

Филипп сидел к Жильберу спиной, примостившись на подножке кресла; рука его по-прежнему была на перевязи, и он не мог ею пошевелить.

Андре в первый раз поднялась после злополучного фейерверка, а Филипп впервые вышел из своей комнаты.

Молодые люди еще не виделись со времени той ужасной ночи; им только сообщали, что они чувствуют себя лучше.

Они встретились всего несколько минут назад и говорили свободно, так как были уверены в том, что они одни. Если бы кто-нибудь вздумал зайти в дом, они были бы предупреждены об этом звонком колокольчика, висевшего на двери, не запертой камеристкой.

Они не знали об этом последнем обстоятельстве и потому рассчитывали на колокольчик.

Как мы уже сказали, Жильбер все прекрасно видел и слышал: через приотворенную дверь он не упускал из разговора ни единого слова.

– Значит, тебе теперь легче дышится, сестричка? – спросил Филипп в ту самую минуту, как Жильбер устраивался за колыхавшейся от ветра занавеской на двери туалетной комнаты.

– Да, гораздо легче. Правда, грудь еще побаливает.

– Ну, а силы к тебе вернулись?

– До этого еще далеко; впрочем, сегодня я уже смогла подойти к окну. До чего хорош свежий воздух! А цветы! Миге кажется, пока человека окружают цветы и свежий воздух, он не может умереть.

– Но ты еще чувствуешь слабость?

– Да, ведь меня так сильно сдавили! Я пока передвигаюсь с трудом, – улыбаясь и покачивая головой, продолжала девушка, – и держусь за мебель и за стены. Ноги подкашиваются, мне кажется, я вот-вот упаду.

– Ничего, Андре, свежий воздух и цветы поднимут тебя на ноги. Через неделю ты сможешь отправиться с визитом к ее высочеству, – мне говорили, что она часто справляется о твоем здоровье – Надеюсь, Филипп; ее высочество в самом деле очень добра ко мне.

Андре откинулась в кресле, положив руку на грудь, и прикрыла глаза.

Жильбер сделал было шаг вперед, протянув к ней руки.

– Что, больно, сестренка? – взяв ее за руку, спросил Филипп.

– Да, какая-то тяжесть в груди.., иногда кровь начинает стучать в висках, а то еще свет меркнет в глазах, и сердце словно останавливается.

– Это неудивительно, – задумчиво проговорил Филипп, – ты пережила такой ужас! Ты просто чудом уцелела.

– Именно чудом, ты это хорошо сказал, дорогой брат.

– Кстати, о твоем чудесном спасении, – продолжал Филипп, придвигаясь к сестре и словно подчеркивая этим важность своего вопроса, – ты ведь знаешь, что я еще не успел поговорить с тобой о случившемся несчастье?

Андре покраснела. Казалось, она испытывает некоторую неловкость.

Филипп не заметил или сделал вид, что не замечает ее смущения.

– Я думала, что когда я вернулась, ты мог узнать все подробности. Отец мне сказал, что рассказ его вполне удовлетворил.

– Разумеется, дорогая Андре. Этот господин был чрезвычайно деликатен – так мне, по крайней мере, показалось. Однако некоторые подробности его рассказа показались мне не то чтобы подозрительными, а.., как бы это выразиться.., неясными!

– Что ты хочешь этим сказать, брат? – простодушно спросила Андре.

– То, что сказал.

– Скажи, пожалуйста, яснее.

– Есть одно обстоятельство, – продолжал Филипп, – на которое я сперва не обратил внимания, а теперь оно представляется мне весьма странным.

– Что это за обстоятельство? – спросила Андре.

– Я не совсем понял, как ты была спасена. Расскажи мне, Андре.

Казалось, девушка сделала над собой усилие.

– Ох, Филипп, я почти ничего не помню, ведь мне было так страшно!

– Ничего, дорогая, расскажи, что помнишь.

– О Господи! Ты же знаешь, брат, что мы потеряли друг друга шагах в двадцати от Гардмебль. Я видела, как толпа потащила тебя к Тюильри, а меня к Королевской улице. Еще мгновение – и ты исчез из виду. Я пыталась к тебе пробиться, протягивала к тебе руки, кричала: «Филипп! Филипп!», как вдруг меня словно подхватил ураган и понес к решеткам. Я чувствовала, что людской поток, в котором я оказалась, несется на стену, что он вот-вот об нее разобьется. До меня доносились крики тех, кого прижали к решеткам. Я поняла, что сейчас наступит моя очередь, и я тоже буду раздавлена, растоптана. Я считала оставшиеся секунды. Я была полумертва, я почти потеряла рассудок, и вдруг, подняв руки и глаза к небу, увидела человека со сверкавшими глазами, словно возвышавшегося над толпой, и люди ему повиновались.

– И человек этот был барон Джузеппе Бальзамо, не так ли?

– Да, тот самый, которого я видела в Таверне; тот, который еще там поразил меня, тот, который будто заключает в себе нечто сверхъестественное. Этот человек подчинил себе мой взгляд, заворожил меня своим голосом, заставил трепетать все мое существо, едва коснувшись пальцем моего плеча.

– Продолжай, Андре, продолжай, – мрачно проговорил Филипп.

– Мне показалось, что человек этот парит над толпой, словно человеческие несчастья не могут его коснуться. Я прочла в его глазах желание спасти, я поняла, что он может это сделать. В эту минуту со мной произошло нечто необъяснимое Несмотря на то, что я вся была разбитая, обессиленная, почти мертвая, я почувствовала, как неведомая, неодолимая сила поднимает меня навстречу этому человеку. Мне казалось, будто чьи-то руки напряглись, выталкивая меня прочь из людского месива, откуда неслись предсмертные стоны, эти руки возвращали мне воздух, жизнь. Понимаешь, Филипп, – продолжала Андре в сильном возбуждении. – я уверена, что меня притягивал взгляд этого человека. Я добралась до его руки и была спасена – Увы, она видела его, – прошептал Жильбер, – а меня, умиравшего у ее ног, даже не заметила. Он вытер со лба пот.

– Значит, все произошло именно так? – спросил Филипп.

– Да, до той самой минуты, как я почувствовала себя вне опасности, все так и происходило. То ли вся моя жизнь сосредоточилась в этом моем последнем усилии, то ли испытываемый мною в ту минуту ужас оказался выше моих сил, но я потеряла сознание.

– В котором часу ты потеряла сознание, как ты думаешь?

– Минут через десять после того, как потеряла тебя из виду.

– Значит, было около двенадцати часов ночи, – продолжал Филипп. – Как же в таком случае вышло, что ты вернулась домой в три часа? Прости мне этот допрос, дорогая Андре, он может показаться нелепым, но для меня он имеет большое значение.

– Спасибо, Филипп, – сказала Андре, пожимая брату руку – спасибо! Еще три дня назад я не смогла бы ответить, но сегодня, – это может показаться странным, – я отчетливее вижу все внутренним взором; у меня такое ощущение, будто чья-то чужая воля повелевает мне вспомнить, и я припоминаю.

– Дорогая Андре! Я сгораю от нетерпения. Этот человек поднял тебя на руки?

– На руки? – покраснев, пролепетала Андре. – Не помню… Помню только, что он вытащил меня из толпы. Однако прикосновение его руки подействовало на меня так же, как в Таверне. Едва он до меня дотронулся, как я вновь упала без чувств, вернее, словно уснула, потому что обмороку предшествуют болезненные ощущения, а я в тот раз просто заснула благодатным сном.

– По правде говоря, Андре, все, что ты говоришь, представляется мне до такой степени странным, что если бы не ты, а кто-нибудь другой мне это рассказал, я бы ему не поверил. Ну хорошо, договаривай, – закончил он невольно дрогнувшим голосом.

В это время Жильбер жадно ловил каждое слово Андре, он-то знал, что пока все до единого слова было правдой.

– Я пришла в себя, – продолжала девушка, – и увидела, что нахожусь в изысканной гостиной. Камеристка вместе с хозяйкой сидели рядом со мной и, казалось, ничуть не были встревожены, потому что, едва раскрыв глаза, я увидела, что меня окружают улыбающиеся лица.

– Ты не помнишь, в котором это было часу?

– Часы пробили половину первого.

– Ага! Прекрасно! – с облегчением проговорил молодой человек. – Что же было дальше, Андре?

– Я поблагодарила женщин за хлопоты. Зная, что ты беспокоишься, я попросила немедленно отправить меня домой. Они отвечали, что барон опять пошел на место катастрофы за ранеными; он должен был скоро вернуться вместе с каретой и отвезти меня к тебе. Было около двух часов, когда я услыхала шум подъезжавшей кареты; меня охватила дрожь, какую я уже испытывала при приближении этого человека. Я упала без чувств на софу. Дверь распахнулась, и, несмотря на обморок, я почувствовала, что пришел мой спаситель. Я опять потеряла сознание. Должно быть, меня снесли вниз, уложили в фиакр и привезли домой. Вот все, что я помню.

Филипп высчитал время и понял, что сестру привезли с улицы Экюри-дю-Лувр прямо на улицу Кок-Эрон, так же как раньше она была доставлена с площади Людовика XV на улицу Экюри-дю-Лувр. С нежностью взяв ее за руку, он радостно произнес:

– Благодарю тебя, сестричка, благодарю! Все расчеты совпадают с моими. Я пойду к маркизе де Савиньи и поблагодарю ее. Позволь задать тебе один второстепенный вопрос.

– Пожалуйста.

– Постарайся вспомнить, не видела ли ты в толпе знакомое лицо?

– Я? Нет.

– Жильбера?

– Да, в самом деле, – проговорила Андре, напрягая память. – Да, в тот момент, когда нас с тобой разъединили, он был от меня в нескольких шагах.

– Она меня видела, – прошептал Жильбер.

– Дело в том, Андре, что когда я искал тебя, я нашел бедного парня.

– Среди мертвых? – спросила Андре с оттенком любопытства, которое существа высшего порядка проявляют к низшим.

– Нет, он был только ранен; его спасли, и я надеюсь, что он поправится.

– Прекрасно, – заметила Андре. – А что с ним было?

– У него была раздавлена грудь.

– Да, да, об твою, Андре, – прошептал Жильбер.

– Однако во всем этом есть нечто странное, вот почему я говорю об этом мальчике. Я нашел в его напрягшейся от боли руке клочок твоего платья.

– Это действительно странно.

– Ты его не видела в последнюю минуту?

– В последнюю минуту, Филипп, я видела столько страшных лиц, искаженных ужасом и страданием, столько эгоизма, любви, жалости, алчности, цинизма, что мне кажется, будто я целый год прожила в аду; среди всех этих лиц, промелькнувших перед моими глазами, я, вполне возможно, видела и Жильбера, но совсем этого не помню.

– Откуда же в его руке взялся клочок от твоего платья? Ведь он – от твоего платья, дорогая Андре, я выяснил это у Николь…

– И ты ей сказал, откуда у тебя этот клочок? – спросила Андре: ей вспомнилось объяснение с камеристкой по поводу Жильбера в Таверне.

– Да нет! Итак, этот клочок был у него в руке. Как ты это можешь объяснить?

– Боже мой, нет ничего проще, – спокойно проговорила Андре в то время, как у Жильбера сильно билось сердце. – Если он был рядом со мной в ту самую минуту, как меня стала приподнимать, если можно так выразиться, сила взгляда того господина, мальчик, вероятно, уцепился за меня, чтобы вместе со мной воспользоваться помощью подобно тому, как утопающий хватается за пловца.

– Как низко истолкована моя преданность! – презрительно прошептал Жильбер в ответ на высказанное девушкой соображение. – Как дурно думают о нас, простых людях, эти благородные! Господин Руссо прав: мы лучше их, наше сердце благороднее, а рука – крепче.

Только он хотел прислушаться к разговору Андре с братом, как вдруг услыхал позади себя шаги.

– Господи! В передней кто-то есть! – прошептал он. Он услыхал, что кто-то идет по коридору, и ринулся в туалетную комнату, задернув за собой портьеру.

– А что, дурочка-Николь здесь? – заговорил барон де Таверне; задев Жильбера фалдами сюртука, он вошел в комнату дочери.

– Она, наверное, в саду, – отвечала Андре со спокойствием, свидетельствовавшим о том, что она не подозревала о присутствии постороннего. – Добрый вечер, отец!

Филипп почтительно поднялся, барон махнул ему рукой в знак того, что тот может оставаться на прежнем месте, и, подвинув кресло, сел рядом с детьми.

– Ах, детки, от улицы Кок-Эрон далеко до Версаля, особенно если ехать туда не в прекрасной дворцовой карете, а в таратайке, запряженной одной-единственной лошадью! Однако я в конце концов увиделся с ее высочеством.

– Так вы приехали из Версаля, отец?

– Да, принцесса любезно пригласила меня к себе, как только узнала, что произошло с моей дочерью.

– Андре чувствует себя гораздо лучше, отец, – заметил Филипп.

– Мне это известно, и я об этом сообщил ее высочеству. Принцесса обещала мне, что, как только твоя сестра окончательно поправится, ее высочество призовет ее к себе в малый Трианон; она выбрала его своей резиденцией и теперь устраивает там все по своему усмотрению.

– Я буду жить при дворе? – робко спросила Андре.

– Это нельзя назвать двором, дочь моя: ее высочество не любит светскую жизнь; дофин тоже терпеть не может блеск и шум. В Трианоне вас ожидает жизнь в тесном семейном кругу. Правда, судя по тому, что мне известно о характере ее высочества, маленькие семейные советы похожи на заседания Парламента или Генеральных штатов. У принцессы твердый характер, а дофин – выдающийся мыслитель, как я слышал.

– Это будет все тот же двор, сестра, – грустно заметил Филипп.

«Двор! – повторил про себя Жильбер, закипая от бессильной злобы. – Двор – это недостижимая для меня вершина, это бездна, в которую я не могу пасть! Не будет больше Андре! Она для меня потеряна, потеряна!»

– У нас нет состояния, чтобы жить при дворе, – обратилась Андре к отцу, – и мы не получили должного воспитания. Что я, бедная девушка, стала бы делать среди всех этих блистательных дам? Я видела их только однажды и была ослеплена их великолепием. Правда, мне показалось, что они глуповаты, но до чего хороши собой! Увы, брат, мы слишком темные, чтобы жить среди всего этого блеска!..

Барон насупился.

– Опять эти глупости! – воскликнул он. – Не понимаю, что у моих детей за привычка: принижать все, что исходит от меня или меня касается! Темные! Да вы просто с ума сошли, мадмуазель! Как это урожденная Таверне-Мезон-Руж может быть темной? Кто же тогда будет блистать, если не вы, скажите на милость? Состояние… Ах, черт побери, да знаю я, что такое – состояние при дворе! Оно истаивает в лучах короны и под теми же лучами вновь расцветает – в этом состоит великий круговорот жизни. Я разорился, ну что же – я снова стану богатым, только и всего. Разве у короля нет больше денег, чтобы раздавать их своим верным слугам? Или вы думаете, что я покраснею, если моему сыну дадут полк или когда вам предложат приданое, Андре? Ну, а если мне вернут удел, или я найду контракт на ренту под салфеткой за ужином в тесном кругу? Нет, нет, только у глупцов могут быть предубеждения. А у меня их нет… Кстати, это принадлежит мне, я просто возвращаю свое добро: пусть совесть вас не мучает. Остается обсудить последний вопрос: ваше воспитание, о чем вы только что говорили. Запомните, мадмуазель: ни одна девица при дворе не воспитывалась так, как вы. Более того, помимо воспитания, получаемого знатными девушками, вы знакомы с жизнью простого сословия и людей, принадлежащих к финансовому миру. Вы прекрасно музицируете. Вы рисуете пейзажи с барашками и коровками, которые одобрил бы сам Бергхейм. Так вот, ее высочество без ума от барашков, от коровок и от Бергхейма. Вы хороши собой, и король не преминет это заметить. Вы – прекрасная собеседница, а это важно для графа д\'Артуа или его высочества де Прованса. Итак, к вам не только будут относиться благосклонно.., вас будут обожать. Да, да, – проговорил барон, потирая руки и так странно засмеявшись, что Филипп взглянул на отца, не веря, что так может смеяться человек. – Да, именно так: вас будут обожать! Андре опустила глаза, Филипп взял ее за руку.

– Господин барон прав, – произнес он, – в тебе есть все, о чем он сказал, Андре. Ты более, чем кто бы то ни было, достойна Версаля.

– Но ведь я буду с вами разлучена!.. – возразила Андре.

– Ни в коем случае! – поспешил ответить барон – Версаль – большой, дорогая.

– Да, зато Трианон – маленький, – продолжала упорствовать Андре; она была несговорчивой, когда ей пытались перечить.

– Как бы там ни было, в Трианоне всегда найдется комната для барона де Таверне; для такого человека, как я, найдется место, – прибавил он скромно, что означало:

«Такой человек, как я, сумеет найти себе место».

Андре не была уверена в том, что отцу в самом деле удастся устроиться поблизости от нее. Она обернулась к Филиппу.

– Сестренка, – заговорил тот, – ты не будешь состоять при дворе в полном смысле этого слова. Вместо того, чтобы поместить тебя в монастырь, заплатив вступительный взнос, ее высочество пожелала выделить тебя и теперь станет держать при себе, пользуясь твоими услугами. В наши дни этикет не так строг, как во времена Людовика Четырнадцатого. Обязанности распределяются иначе, а зачастую и смешаны. Ты можешь быть при ее высочестве чтицей или компаньонкой; она сможет рисовать вместе с тобой, она будет держать тебя всегда при себе. Возможно, мы не будем видеться, это вполне вероятно. Ты будешь пользоваться ее благосклонностью и потому многим будешь внушать зависть. Вот чего тебе следует опасаться, ведь правда?

– Да, Филипп.

– Ну и прекрасно! – воскликнул барон. – Однако не стоит огорчаться из-за такой ерунды, как один-два завистника… Поскорее поправляйся, Андре, и я буду иметь честь сопровождать тебя в Трианон. Таково приказание ее высочества.

– Хорошо, отец.

– Кстати, – продолжал барон, – ты при деньгах, Филипп?

– Если они вам нужны, – отвечал молодой человек, – то у меня их не так много, чтобы предложить вам. Если же вы намерены предложить денег мне, то, напротив, я мог бы вам ответить, что у меня их пока достаточно.

– Да ты и вправду философ, – насмешливо заметил барон. – Ну, а ты, Андре, – тоже философ? Ты тоже ни о чем не просишь, или тебе все-таки что-нибудь нужно?

– Мне не хотелось бы вас беспокоить, отец…

– Да ведь мы не в Таверне. Король вручил мне пятьсот луидоров, в счет будущих расходов, как сказал его величество. Подумай о туалетах, Андре.

– Благодарю вас, отец, – обрадовалась девушка.

– Ах, ах, что за крайности! – воскликнул барон. – Только что ей ничего было не нужно, а сейчас она разорила бы самого китайского императора! Ничего, Андре, проси. Красивые платья тебе к лицу.

Нежно поцеловав дочь, барон отворил дверь в свою комнату.

– Ах, эта чертовка Николь! – проворчал он. – Опять ее нет! Кто мне посветит?

– Хотите, я позвоню, отец?

– Нет, у меня есть Ла Бри; уснул, наверное, в кресле. Спокойной ночи, детки! Филипп тоже поднялся.

– Ты тоже иди, брат, – сказала Андре, – я очень устала. Я впервые после несчастья так много говорю. Спокойной ночи, дорогой Филипп.

Она протянула молодому человеку руку, он по-братски приложился к ней, вложив в поцелуй нечто вроде уважения, всегда испытываемого им к сестре, и вышел в коридор, задев портьеру, за которой прятался Жильбер.

– Не позвать ли Николь? – крикнул он на прощанье.

– Нет, нет, – отвечала Андре, – я разденусь сама, покойной ночи, Филипп!

Глава 2.

ТО, ЧТО ПРЕДВИДЕЛ ЖИЛЬБЕР

Оставшись в одиночестве, Андре поднялась с кресла, и Жильбера охватила дрожь.

Андре стоя вынимала из волос белыми, словно вылепленными из гипса, руками одну за другой шпильки, а легкий батистовый пеньюар струился по плечам, открывая ее нежную, грациозно изогнувшуюся шею, трепетавшую грудь, небрежно поднятые над головой руки подчеркивали изгиб талии.

Стоя на коленях, Жильбер задыхался, он был опьянен зрелищем, он чувствовал, как яростно колотится у него в груди сердце и стучит в висках кровь. В жилах его пылал огонь, глаза заволокло кровавым туманом, в ушах стоял гул, он испытывал сильнейшее возбуждение. Он был близок к тому, чтобы потерять голову, безумие толкало его на отчаянный шаг. Он готов был броситься в комнату Андре с криком:

– Да, ты хороша, ах, как ты хороша! Но перестань кичиться своей красотой, ведь ты ею обязана мне, потому что я спас тебе жизнь!

Поясок у Андре никак не развязывался. Она в сердцах топнула ногой, опустилась на постель, будто небольшое препятствие ее обессилило, и, наполовину раздетая, потянулась к шнурку звонка и нетерпеливо дернула.

Звонок привел Жильбера в чувство. Николь оставила дверь незапертой, чтобы услышать звонок. Сейчас Николь вернется.

Прощай, мечта, прощай, счастье! Останется лишь воспоминание. Ты вечно будешь жить в моем воображении, ты навсегда останешься в моем сердце.

Жильбер хотел было выскочить из павильона, но барон, входя к дочери, притворил двери в коридор.

Не подозревавшему об этом Жильберу пришлось потратить некоторое время на то, чтобы их отворить.

В ту минуту, как он входил в комнату Николь, камеристка приближалась к дому. Он услышал, как скрипели по песку ее шаги. Он едва успел отступить в темный угол, пропуская девушку. Заперев дверь, она прошла через переднюю и легкой пташкой порхнула в коридор.

Жильбер попытался выйти.

Но когда Николь вбежала в дом с криком: «Я здесь, я здесь, мадмуазель! Я запираю дверь!» – она в самом деле заперла ее на два оборота и впопыхах сунула ключ в карман.

Жильбер сделал безуспешную попытку отворить дверь. Он бросился к окнам. Окна были зарешечены. Внимательно все осмотрев, Жильбер понял, что не может выйти.

Молодой человек забился в угол, твердо решив, что заставит Николь отпереть дверь.

А Николь придумала для своего отсутствия благовидный предлог. Она сказала, что ходила закрывать рамы оранжереи, опасаясь, как бы ночной воздух не повредил цветам. Она помогла Андре раздеться и уложила ее в постель.

Голос Николь подрагивал, движения рук были порывисты, она была необыкновенно услужлива. Все это свидетельствовало о ее волнении. Впрочем, Андре витала в облаках и редко взглядывала на землю, а если и удостаивала ее взгляда, то простые смертные проплывали мимо нее, словно неживые.

Итак, она ничего не замечала.

Жильбер горел нетерпением с тех пор, как ему было отрезано отступление. Теперь он стремился только к свободе.

Андре отпустила Николь, обменявшись с ней всего несколькими словами; Николь разговаривала с нежностью, на какую только была способна, подобно субретке, мучимой угрызениями совести.

Она подоткнула хозяйке одеяло, поправила абажур у лампы, размешала сахар в серебряном кубке с остывшим питьем на белоснежной салфетке, нежнейшим голоском пожелала хозяйке приятного сна и на цыпочках вышла из комнаты.

Выходя, она прикрыла за собой застекленную дверь.

Напевая, чтобы все поверили в ее спокойствие, она прошла к себе в комнату и направилась к двери в сад.

Жильбер понял намерение Николь и подумал было, не стоило ли, вместо того, чтобы показываться ей на глаза, прошмыгнуть неожиданно, воспользовавшись моментом, пока дверь будет приотворена, и удрать. Но тогда его увидят, хотя и не узнают. Его примут за вора, Николь станет звать на помощь, он не успеет добежать до своей веревки, а если и успеет, его заметят в воздухе. Разразится скандал, и большой, раз Таверне так дурно могут думать о бедном Жильбере.

Правда, он выдаст Николь, и ее прогонят. Впрочем, зачем? В таком случае Жильбер причинил бы зло без всякой для себя пользы, из чувства мести. Жильбер был не настолько малодушен, чтобы испытывать удовлетворение от мести. Месть без выгоды выглядела, по его мнению, дурно: это была глупость.

Когда Николь поравнялась с входной дверью, где ее поджидал Жильбер, он внезапно шагнул из темного угла ей навстречу, и падавший через окно свет луны осветил его фигуру.

Николь чуть было не вскрикнула, но она приняла Жильбера за другого и, справившись с волнением, проговорила:

– А-а, это вы… Как вы неосторожны!

– Да, это я, – едва слышно отвечал Жильбер. – Только не поднимайте шума.

На сей раз Николь узнала собеседника.

– Жильбер! – воскликнула она. – Боже мой!

– Я вас просил не кричать, – холодно вымолвил молодой человек.

– Что вы здесь делаете, сударь? – грубо спросила его Николь.

– Вы неосторожно назвали меня по имени, а сейчас поступаете еще более неосторожно, причем для себя самой, – проговорил Жильбер с прежним спокойствием.

– Да, я и в самом деле могла бы не спрашивать, что вы здесь делаете.

– Что же я, по-вашему, здесь делаю?

– Вы пришли поглазеть на мадмуазель Андре.

– На мадмуазель Андре? – не теряя присутствия духа, переспросил Жильбер.

– Вы в нее влюблены, да она-то, к счастью, вас не любит.

– Неужели?

– Ох, берегитесь, господин Жильбер! – с угрозой в голосе продолжала Николь.

– Я должен беречься?

– Да.

– Что же мне угрожает?

– Берегитесь, как бы я вас не выдала.

– Ты, Николь?

– Да, я! И вас выгонят отсюда в шею.

– Только попробуй! – с улыбкой возразил Жильбер.

– Ты мне угрожаешь?

– Угрожаю.

– Что же будет, если я скажу мадмуазель, господину Филиппу и господину барону, что встретила вас здесь?

– А будет то, как ты говоришь, что выгонят не меня – меня и так, слава Богу уже выгнали! – на меня будут делать облаву, как на дикого зверя. А вот кого отсюда выгонят, так это Николь.

– То есть, как – Николь?

– Ну, разумеется – Николь, ту самую Николь, которой бросают камешки через стену.

– Берегитесь, господин Жильбер, – угрожающе проговорила Николь, – на площади Людовика Пятнадцатого у вас в руках нашли клочок от платья мадмуазель.

– Вы в этом уверены?

– Господин Филипп говорил об этом со своим отцом. Он еще ни о чем не подозревает, но если ему помочь, он, может быть, кое о чем догадается.

– Кто же ему поможет?

– Я, конечно.

– Будьте осторожны, Николь, ведь барон может также узнать, что под видом того, что вы развешиваете кружева, на самом деле вы подбираете камешки, которые вам бросают через стену.

– Неправда! – вскрикнула Николь.

Потом она передумала и решила не запираться.

– А что особенного в том, что я получаю записки? Это не так страшно, как пробраться сюда в то время, как мадмуазель раздевается… Что вы на это скажете, господин Жильбер?

– Скажу, мадмуазель Николь, что нехорошо такой благоразумной девушке, как вы, просовывать ключи под садовые калитки.

Николь всю передернуло.

– Скажу, – продолжал Жильбер, – что, будучи хорошо знакомым и барону де Таверне, и господину Филиппу, и мадмуазель Андре, я совершил ошибку, пробравшись к ней, потому что очень беспокоился о здоровье бывших хозяев, особенно о мадмуазель Андре, которую я пытался спасти на площади, старался так, что у меня в руке остался, как вы сами подтвердили, клочок ее платья. Скажу, что если я совершил эту вполне простительную ошибку, пробравшись сюда, то вы поступили непростительно, введя постороннего в дом своих хозяев и бегая на свидания с этим посторонним в оранжерею, где провели с ним около часу.

– Жильбер! Жильбер!

– Вот что такое добродетель – добродетель мадмуазель Николь, я хотел сказать. Ах, вам не нравится, что я оказался в вашей комнате, мадмуазель Николь? А вы в это время…

– Господин Жильбер!

– Так скажите теперь своей хозяйке, что я в нее влюблен, а я скажу, что пришел не к ней, а к вам, и она мне поверит, потому что вы имели глупость сказать ей об этом сами еще в Таверне.

– Жильбер, дружочек!..

– И вас прогонят, Николь. Вместо того, чтобы отправиться вместе со своей хозяйкой в Трианон ко двору ее высочества, вместо того, чтобы кокетничать с богатыми и знатными сеньорами, что вы непременно стали бы делать, останься вы в доме, – вместо этого вам придется убраться вместе со своим любовником, господином де Босиром, гвардейцем, солдафоном. Ах, какое падение! Далеко же вас завело ваше честолюбие, мадмуазель Николь! Николь – любовница французского гвардейца!

Жильбер расхохотался и пропел:



Я в гвардии французской

Любовника нашла!



– Сжальтесь, господин Жильбер, – пролепетала Николь, – не смотрите на меня так! Какие у вас недобрые глаза, они так и горят в темноте! Пожалуйста, перестаньте смеяться, я боюсь вашего смеха.

– Тогда отоприте мне дверь, Николь, – приказал Жильбер, – и ни слова больше!

Николь отворила дверь. Ее охватила сильная нервная дрожь: плечи ее ходили ходуном, а голова тряслась, будто у старухи.

Жильбер был совершенно спокоен; он вышел первым и, видя, что девушка идет за ним следом, обратился к ней:

– Нет! Вы знаете способ провести сюда людей, а у меня – свой способ отсюда выйти. Ступайте в оранжерею к достолюбезному господину де Босиру – он, должно быть, заждался. Оставайтесь там на десять минут дольше, чем рассчитывали. Я вам дарю их в обмен на ваше молчание.

– Десять минут? Почему десять? – спросила затрепетавшая Николь.

– Да потому, что за это время я успею исчезнуть. Ступайте, мадмуазель Николь, и, подобно жене – Лота, историю которой я вам рассказывал в Таверне в те времена, когда вы назначали мне свидания в стогу сена, не оборачивайтесь. Иначе с вами случится нечто худшее, чем если бы вы обратились в соляной столб. Ступайте, сладострастница, ступайте. Больше мне нечего прибавить.

Покорная, напуганная, подавленная самоуверенностью Жильбера, от которого теперь зависело все ее будущее, Николь с опущенной головой подошла к оранжерее, где ее дожидался встревоженный гвардеец Босир.

А Жильбер с прежними предосторожностями подошел к стене; оставаясь незамеченным, он взялся за веревку и, отталкиваясь от увитой диким виноградом решетчатой загородки, добрался до желоба второго этажа, а потом ловко вскарабкался на мансарду.

Судьба пожелала, чтобы он никого не встретил на своем пути: соседки уже легли, а Тереза была еще за столом.

Жильбер был так возбужден одержанной над Николь победой, что ни разу не оступился, передвигаясь по желобу. В эту минуту он готов был пройти по лезвию бритвы длиной в целую милю.

Ведь целью его пути была Андре.

Итак, он добрался до чердака, запер окно и разорвал записку, к которой так никто и не притронулся.

Он с удовольствием растянулся на кровати Спустя полчаса послышался голос Терезы: она спрашивала через дверь, как он себя чувствует.

Жильбер поблагодарил ее, позевывая и тем самым давая понять, что его клонит ко сну. Он страстно желал вновь остаться в одиночестве, в темноте и тишине; ему хотелось помечтать вволю, насладиться воспоминаниями; он всем своим существом словно заново переживал события этого незабываемого дня.

Однако вскоре на глаза его опустилась пелена, и исчезли все: и барон, и Филипп, и Николь, и Босир; перед глазами у него осталась лишь Андре – полуобнаженная, с приподнятыми над головой руками, вытаскивавшая шпильки из своих прекрасных волос.

Глава 3.

БОТАНИКИ

События, о которых мы только что рассказали, произошли в пятницу вечером; через два дня в лесу Люсьенн должна была состояться прогулка, к которой, как к празднику, готовился Руссо.

Жильбер ко всему был равнодушен с тех пор, как узнал о предстоящем отъезде Андре в Трианон. Он целый день не отходил от окошка. Окно Андре оставалось отворено, раза два девушка подходила к нему, еще слабая и бледная, подышать воздухом. Когда Жильбер видел ее, ему казалось, что он ничего не просил бы у Бога, знай он, что Андре суждено жить в этом павильоне вечно, а у него была бы только эта мансарда, откуда он мог бы дважды в день, как теперь, мельком видеть девушку.

Наконец настало желанное воскресенье. Руссо приготовился к нему еще накануне: его туфли сверкали; серый сюртук, теплый и в то же время легкий, был извлечен из шкафа к большому огорчению Терезы, полагавшей, что для подобного занятия было бы вполне довольно полотняной блузы. Ничего ей не отвечая, Руссо делал так, как считал нужным. Он тщательно осмотрел не только свою одежду, но и костюм Жильбера, прибавив к нему целые чулки и подарив молодому человеку новые туфли.

Гербарий также был приведен в порядок. Руссо не забыл о том, что особое внимание заслуживала его коллекция мхов.

Руссо, словно ребенок, не мог усидеть на месте от нетерпения: он раз двадцать подбегал к окну посмотреть, не едет ли карета де Жюсье. Наконец он увидел лакированный экипаж, запряженный лошадьми в богатой сбруе; огромный напомаженный кучер остановился перед дверью. Руссо бросился к Терезе:

– Вот и он! Вот и он!

Потом он обратился к Жильберу:

– Скорее, Жильбер, скорее! Нас ждет карета.

– Раз вы так любите разъезжать в карете, – ядовито заметила Тереза, – отчего же вы не заработаете на нее, как господин де Вольтер?

– Ну, ну! – проворчал Руссо.

– Конечно! Вы любите повторять, что так же талантливы, как и он.

– Я этого никогда не говорил, слышите? – крикнул Руссо, разозлившись на жену. – Я говорю, что… Ничего я не говорю!

Радость его в ту же минуту исчезла, как бывало всякий раз, когда он слышал имя своего врага.

К счастью, в эту минуту вошел де Жюсье.

Он был напомажен, напудрен, свеж, словно сама весна. На нем был восхитительный костюм толстого индийского атласа в рубчик цвета льна, куртка из светло-лиловой тафты, белоснежные шелковые чулки, а золотые сверкавшие пряжки довершали его нелепый наряд.

Когда он вошел к Руссо, комната наполнилась таким благоуханием, что Тереза вдыхала воздух, не скрывая восхищения.

– До чего вы нарядны! – проговорил Руссо, предостерегающе взглянув на Терезу и сравнивая свой скромный туалет с элегантным костюмом ботаника де Жюсье и его огромным экипажем.

– Да нет, просто я боюсь жары, – отвечал разряженный ботаник.

– А как же роса в лесу? И что будет с вашими чулками, если мы будем собирать травы в болоте?..

– Ну что вы, зачем? Мы выберем другое место.

– А как же болотные мхи? Мы, стало быть, не сможем ими сегодня заняться?

– Не будем об этом думать, дорогой собрат.

– Можно подумать, что вы собрались на бал или к дамам.

– Отчего не оказать почтение и не надеть шелковые чулки ради дамы по имени Природа? – несколько смутившись, отвечал де Жюсье. – Ведь это любовница, которая стоит того, чтобы ради нее понести убытки, не так ли?

Руссо не стал спорить. Как только де Жюсье упомянул о природе, Руссо сейчас же согласился, что оказать ей слишком много чести просто невозможно.

А Жильбер, несмотря на свой стоицизм, смотрел на де Жюсье не без зависти. С тех пор как он увидел так много элегантных юношей, врожденное превосходство которых еще более подчеркивал их туалет, он понял преимущество элегантности. Он говорил себе, что атлас, батист, кружева только усилили бы очарование его молодости. Если бы вместо своего теперешнего костюма он надел бы такой, как у де Жюсье, Андре, вне всякого сомнения, обратила бы на него внимание.

Пара отличных датских лошадей бежала рысью. Спустя час после отъезда ботаники уже спускались к Буживалю и поворачивали налево на дорогу Шатенье.

Эта прогулка в наши дни была бы просто восхитительна; в те времена она была по крайней мере так же хороша, потому что часть склона, открывшаяся взору наших путешественников, была засажена лесом еще при Людовике XIV и оставалась предметом неусыпных забот государя с тех пор, как он полюбил бывать в Марли.

Каштаны фантастических очертаний, шероховатой корой и огромными ветвями, напоминали то змею, кольцами обвившую ствол, то опрокинутого мясником на стол быка, из пасти которого текла теплая кровь. Яблони стояли будто в белой пене. Огромные кусты орешника были желтовато-зелеными, но скоро листья их должны были стать зеленовато-голубыми. Местность безлюдна, живописный косогор уходит под тенистые деревья и вновь показывается под матовой голубизной неба. Мощная, но в то же время привлекательная и меланхоличная природа привела Руссо в состояние неизъяснимого восхищения.

А Жильбер был спокоен, но строг. Вся его жизнь заключалась в одной-единственной фразе:

«Андре переезжает из садового павильона в Трианон».

На вершине склона, по которому ботаники поднимались пешком, возвышались стены замка Люсьенн.

Вид замка, из которого он сбежал, изменил течение мыслей Жильбера. Он вернулся к более приятным воспоминаниям, в которых не было места страхам. Ведь он шагал сзади, а впереди него шли два его покровителя, и поэтому он чувствовал себя вполне уверенно. Он смотрел на Люсьенн, как потерпевший крушение разглядывает с берега песчаную отмель, на которой разбилось его судно.

Руссо шел с небольшой лопатой в руке. Он начал поглядывать под ноги, де Жюсье – тоже. Правда, первый искал растения, а второй берег чулки от росы.

– Восхитительный lepopodium! – сказал Руссо.

– Очаровательный, – согласился де Жюсье, – однако давайте пойдем дальше, хорошо?

– А вот lyrimachia fenella! Ее вполне можно было бы взять. Взгляните!

– Берите, если вам так нравится.

– Вот как! Мы разве не за этим пришли сюда?

– Вы правы… Однако я полагаю, что вон там, на плоскогорье, мы найдем еще лучше.

– Как вам будет угодно… Идемте.

– Который теперь час? – спросил де Жюсье. – Я так торопился, что забыл часы.

Руссо достал из жилетного кармана большие серебряные часы.

– Девять, – ответил он.