Михаил Березин



Книга усовершенствования мертвых

Я – террорист. Мои объятия смертельны. В жилете, плотно облегающем мою грудь, десять с половиной килограмм тротила.

Я – маньяк.

Я – фанатик.

А, попросту, я – дракон.

И не нужно путать меня с этим ублюдком Айрой Гамильтоном. Он-то был самым заурядным человеком. И отец его был самый заурядный человек.

За свою не очень-то долгую, но достаточно безалаберную, жизнь отец Айры Гамильтона успел несколько раз обзавестись семьей. Айра являлся его первым отпрыском, однако далеко не последним. И, если быть до конца откровенным, Айра имел весьма смутное представление об этих своих многочисленных родственниках. Он даже не удосужился разобраться в ситуации, когда речь зашла о наследстве. Тем не менее, он знал, что сводных братьев и сестер у него то ли шесть, то ли восемь.

Больше всего на свете отец Айры Гамильтона любил охотиться на тарантулов. Занятие, с точки зрения разумного человека, совершенно бессмысленное. А все его жены, без сомнения, являлись разумными людьми. У них просто не укладывалось в голове, как может мужик в расцвете сил, к тому же весьма талантливый в бизнесе – ему это удавалось неоднократно доказать – целыми днями напролет просиживать у маленькой норки, опустив в нее кусочек смолы, и время от времени дергать за ниточку. Ему предлагали переключиться на каракуртов, мол, яд у них полезный и достаточно дорогой, однако отец Айры ни в какую, тарантулы – и все.

Справедливости ради следует отметить, что каждый раз, когда он влюблялся и женился, он тут же забывал о тарантулах и брался за ум. Лучше всего у него выходило торговать недвижимостью. Газеты тут же разражались восторженными откликами. \"Отец Айры Гамильтона провернул крупное дельце в Оклахоме!\" \"Благодаря отцу Айры Гамильтона песчаные каньоны во Флориде скоро превратятся в цветущие сады\". \"Внимание, сделка века! Новый курортный комплекс! В игре задействованы тридцать девять крупнейших компаний! Отец Айры Гамильтона – душа проекта!\" При этом бизнес как таковой его мало интересовал. Им не завладевал кураж. Просто он был твердо уверен, что как самец-производитель обязан заботиться о семье и обеспечивать ее всем необходимым. Забота его в эти дни являлась всеобъемлющей и простиралась даже на такие умозрительные сферы, как защита близких во время ядерной войны. Достаточно упомянуть, что после него осталось три мощнейших бункера: в Пенсильвании, Коннектикуте и то ли Южной Дакоте, то ли Северной Каролине. Тот, что в Пенсильвании, впоследствии отошел ко мне.

Однако время не стояло на месте, и вдали от тарантульих норок отец Айры Гамильтона понемногу приходил в уныние. Семейная жизнь – и даже не столько семейная жизнь, сколько взваленные в связи с нею на себя обязательства – все более тяготила его.

– Опротивело, – заявлял он в какой-то момент и рвал путы.

Отныне он не желал отягощать свой ум не только проблемой защиты своих близких во время ядерной войны, но и вопросом, как снискать хлеб насущный. Газеты и тут не оставались в стороне. \"Отец Айры Гамильтона удаляется от дел!\" \"Песчаным каньонам во Флориде так и суждено остаться песчаными каньонами!\"\"Один из лучших специалистов в области торговли недвижимостью переключается на ловлю тарантулов!\"

И вроде бы все утряслось, так нет же! – через определенное время в душе отца Айры Гамильтона вновь прорастала тоска, и у него появлялось неодолимое желание обзавестись семьей. Так и метался специалист по ловле тарантулов и торговле недвижимостью между двумя влечениями: заниматься любимым делом и иметь семью. Обладая непоколебимой уверенностью, что ни одна женщина не потерпит нахлебника-мужчину (при этом, если иметь ввиду непосредственно его жен, а не всех женщин вообще, он был, безусловно, прав), он сбегал первым, не дожидаясь объяснений и даже не давая возможности очередной супруге высказать свои претензии вслух. Если не ошибаюсь, только моя мать успела по собственной инициативе бросить его.

Между прочим, здесь важно лишний раз подчеркнуть: его уверенность в том, что в принципе любая женщина не способна потерпеть нахлебника-мужчину, была трагически неверной. Многие способны и даже получают от этого немалое наслаждение. Его жены – да! – тут спору нет. Но думал-то он вообще обо всех женщинах на свете. И мыслью этой он был обязан Общественному Мнению. Эмансипированному Общественному Мнению. Улавливаете разницу? \"Женщина не должна терпеть\" и \"Женщина не потерпит\". Очевидно, он и жен себе подбирал вполне определенного склада, исходя из этого принципа, а другие, согласно его представлениям, являлись вроде бы и не женщинами. Возьмусь утверждать, что Общественное Мнение изувечило его. Если бы с детства в него молотом не вгонялось отвращение к членам семьи-паразитам и к \"неджентльменскому\" обращению с представительницами противоположного пола, он без труда отыскал бы себе какую-нибудь простодушную соломенноволосую Нэнси, которую его образ жизни вполне бы удовлетворил. И был бы счастлив и спокоен до конца дней своих. И, может, скончался бы как Яаков, в окружении многочисленной родни, счастливый и умиротворенный.

Но вернемся к нашей истории. Однажды до отца Айры Гамильтона дошло известие, что где-то в Африке обнаружили принципиально новый вид тарантулов. Он мигом снарядил экспедицию, уселся в самолет, и там, на зеленом континенте, его хватила кондрашка. То ли тарантул укусил, то ли местный дикарь, подобравшись сзади, раздробил ему череп, то ли он покончил жизнь самоубийством, спрыгнув с баобаба.

И Айру-то Гамильтона детали не очень интересовали, а меня – и подавно. В газетах писали, что по всей вероятности у него случился инсульт. Но инсульт, это ведь кровоизлияние в мозг, а оно может произойти и от удара дубинкой по голове, и от прыжка с баобаба.

Что же касается самого Айры Гамильтона, то это, повторюсь, был редкий ублюдок, на которого и бумагу переводить жалко. Воспитывался он в разных полувоенных интернатах для мальчиков, потом в Стэнфорде изучал историю религий. Вот и все, что он успел. На кой хрен ему сдалась история религий, я не знаю. Нравилось ему. На манер того, как папочке нравилось охотиться на тарантулов.

Тут-то и появился я…

Хочу сразу отметить, что на вышеупомянутые полувоенные интернаты я бы не пожалел тротила и получил бы немало удовольствия, глядя, как все они один за другим взлетают на воздух. Иногда я даже жалею, что выбрал для себя иное поприще. Однако это бы сильнее связало меня с Айрой Гамильтоном, а, как вы уже, наверное, догадались, я его не очень-то жалую.

Одним словом, я появился и сказал:

– Проваливай.

И он побрел прочь, понуро опустив голову.

Наверное, я выбрал подходящий момент – как раз вскорости после событий в Африке. В наследство мне досталось шикарное тело, знания в области истории религий, впрочем, совершенно мною невостребованные, а еще кое-какие средства к существованию и уже упомянутый ранее бункер в Пенсильвании.

Я – self-made man. Человек, создавший самого себя. Мое имя – Дин Донн. Я сам придумал его, и именно под этим именем меня разыскивают сейчас все полиции мира. За мою голову назначено такое совокупное вознаграждение, что если кто-то все же ухитрится сдать меня, при этом уцелев, он сможет купить себе остров в океане или кинокомпанию.

Как я уже упоминал, я – дракон. И стал я им оттого, что ненавижу фламинго. Вообще-то, людям свойственно ненавидеть друг друга. У нас это в крови. Многие ненавидят, исходя из национальных представлений, и ненависть их сильна, но все же время подобной ненависти проходит. Нет, пока еще националисты – в полном соку. Но нужно уметь предвосхищать события. Национализм неперспективен. Он основывается на различиях в антропологии и ментальности. Однако медленно, но верно человечество вырабатывает единый стандарт, в чем мои родимые \"Ю Эс Эй\" по сравнению с другими странами, даже вырвались вперед. Безусловно, приход к единому человеческому стандарту – вопрос времени. Однако наиболее дальновидные уже сейчас ощущают потребность в чем-то ином. К тому же, национальной ненависти, как правило, недостаточно. Наши гены требуют большего. Пешеходы не любят автомобилистов, девственники – проституток, телезрители – рекламодателей, классовая ненависть – ни что иное, как самая элементарная потребность в ненависти вообще.

И все же самые непримиримые группы людей – это драконы и фламинго. Объяснюсь коротко: фламинго – это выродки, начисто лишенные естественной для человека потребности в ненависти. Своего рода евнухи. Однако именно они формируют Общественное Мнение. (В обществе почему-то принято подавлять естественные инстинкты.) Их любимые лозунги: \"Все люди – братья!\" и \"Красота спасет мир!\"

Драконы же – это те, кто не только ощущает потребность в ненависти, но и дает ей открытый, ничем не завуалированный выход. Мы кочуем по земле в жилетках, начиненных тротилом.

Фламинго и драконы – суть два полюса. Однако в любой среде, где существуют полярные силы, есть и субстанция, на которую они воздействуют. В нашем случае субстанция – это Общество. Оно тоже неоднородно. Одни ловко маскируются под фламинго. Сами фламинго, как правило, не достигают больших высот на политическом или государственном поприще. Они расходуют свои силы нерационально и бестолково, организуя многочисленные и в то же время никому не нужные гуманитарные, благотворительные, пацифистские организации и фонды, единственная цель работы которых – формирование Общественного Мнения. И вот на этом-то Общественном Мнении и паразитирует часть субстанции, маскирующаяся под фламинго. Есть еще одна разновидность субстанции, представителей которой я мысленно именую \"шакалами\". К ним, к слову сказать, относился и Айра. Шакалы, или, точнее, шакалята, это те, кто ненавидит люто, однако у них не хватает духу нанести какой-либо вред предмету своей ненависти. Они ненавидят молча, ненавидят взглядом, в лучшем случае ненавидят чужими руками, если это у них получается. Но они не в состоянии ненавидеть действием. В основной же части субстанции ненависть до поры до времени лишь тлеет. Однако пробуждаемая драконами, эта ненависть в какой-то момент прорывается наружу, и происходит нечто вроде термоядерного взрыва. И тут же принципы, на которых зиждется Общественное Мнение, летят к чертям. Что лишний раз доказывает их призрачность и недолговечность.

Если кто-то убивает, выдвигая при этом какие-либо политические требования, его называют террористом, псевдоморальные (с точки зрения Общественного Мнения) – скажем, протест против абортов или продажной любви – маньяком, религиозные – фанатиком. На самом деле подобного рода классификация – возмутительная чушь. Все эти люди просто ненавидят. А потому они, т.е. мы, – близнецы-братья. Драконы, хотя можно назвать и по другому, от этого смысл не изменится.

И все же так повелось, что законы жанра требуют конкретизации ненависти. Отсюда и появляется деление драконов – разумеется, чисто условное – на террористов, фанатиков, маньяков и прочих. Меня, пожалуй, проще всего причислить к маньякам, поскольку я протестую против эсперанто. Как видите, у драконов тоже имеется собственная эстетика.

Я подчинился этой эстетике, во-первых, исходя из корпоративной солидарности, а, во-вторых, поскольку она мне и в самом деле близка. Да и, к тому же, попробуй различить в случайном встречном фламинго. Ни рост, ни вес, ни профиль носа, ни даже профессия человека не говорят о принадлежности его к этому ненавистному племени. Даже в хорошем знакомом иной раз невозможно с большой степенью точности определить розового пернатого.

Оттого я и объявил войну любителям эсперанто. Истребляю всех, кто изучает этот искусственный язык. К сожалению, я лишен возможности прикончить лично доктора Заменгофа – создателя эсперанто (он умер задолго до того, как я родился), зато уничтожаю всех его последователей, до которых удается добраться.

Почему ополчился именно против них? Потому что все они заведомо – фламинго. Ибо этот язык призван сделаться средством межнационального, т.е. общечеловеческого общения. При наличии современных средств коммуникаций существование – и, главное, дальнейшее развитие – подобного языка грозит полной интеграцией отдельных групп в единую человеческую массу, в которой окончательно восторжествует чудовищный монстр современности – Общественное Мнение. По натуре я оптимист, и верю, что, быть может, где-то до наших дней сохранились благословенные племена, еще не подпавшие под безжалостные жернова этого монстра. И вот в среду подобного племени проникает отравленное облако эсперанто. И дикари вроде как прозревают, в их узких лбах начинает что-то шевелиться, прокручиваться и щелкать, и неожиданно они постигают истину. Что нехорошо иметь общих женщин, что если у тебя в ожерелье болтается на три кабаньих зуба больше, чем у соседа по пальме, то ты – более уважаемый человек и т.д. и т.п.

Другими словами эсперанто – это своеобразный шприц, наполненный дурманом, квинтэссенцией которого является Общественное Мнение. Если захотите выучить эсперанто, похлопайте себя сначала по венам.

Мною выработан следующий официоз:



\"Человечество не обладает достоинствами, поскольку все выставленные напоказ добродетели – суть цинизм, лукавство, лицемерие или в лучшем случае – выдача желаемого за действительное. Сорви этот покров лжи, и на смену приторному благообразию в смокинге мгновенно явится оскалившая пасть химера. Одной группе людей здесь совершенно нечем обогатить другую. Зато человечество обладает массой пороков, которые при наслаивании одних на другие – а это неизменно происходит в процессе интеграции – постепенно превращают человека из глупого, но относительно безобидного животного в подлинное чудовище. Следовательно, секта эсперантистов стремится именно к этому.

Жрецы эсперанто верно служат молоху Общественного Мнения, являясь его опорой и оплотом.

Безусловно, и без эсперанто мир категорически несовершенен. Однако эсперанто возводит это несовершенство до абсолютного уровня.\"

Вооруженный этим официозом, я и бросаюсь в атаку.

Скажем, Бо Уэбстер я пощадил только потому, что она не знала эсперанто. Это была подружка Айры Гамильтона. Она появилась у меня в бункере и сообщила, что делает мне предложение. Мол, у меня теперь завелась недвижимость, и, поскольку я трахаю ее уже третий год, она тоже имеет на эту недвижимость право. Завтра же мы пойдем в мэрию и распишемся, а потом я смогу трахать ее в бункере, сколько душе заблагорассудится.

Я ответил, что дело обстоит как раз наоборот: отныне я не желаю трахать ее ни в бункере, ни в каком-либо другом месте.

Она опешила.

– Айра! – воскликнула она. – Очнись! Это же я – твоя Бо!

– Я не Айра, – возразил я.

– Очень мило. Тогда, быть может, скажешь, как тебя зовут, и мы познакомимся снова? Меня, к примеру, величают Бо Уэбстер.

– А я – Дин Донн, – представился я. – Давай, проваливай.

– Дин Донн, – повторила она, словно пробуя мое имя на вкус. – Это больше подходит для собаки. Такой огромный мохнатый пудель по прозвищу Дин Донн.

– А Бо Уэбстер больше подходит для шлюхи.

Она пристально вгляделась в меня.

– По-моему, ты переутомился, Айра. В последние дни ты слишком сильно налегал на эту свою историю религий. Сдалась она тебе. Разве на это можно прожить? Конечно, дядя у тебя – известный магнат и своих детей у него нет. Но зато здоровье у него – дай Бог каждому, так что в ближайшем будущем наследство на тебя не свалится, не рассчитывай. Вот мы поженимся, и ты займешься чем-нибудь стоящим. Станешь адвокатом или торговцем компьютерами…

– Проваливай, – перебил я ее.

Но она даже не думала подчиниться.

– Нет, ты становишься просто невыносим! Я из кожи вон лезу, чтобы как-то загладить неловкую ситуацию, а ты ее все усугубляешь и усугубляешь. Что с тобой, Айра?

– Я не Айра, – напомнил я.

– О\' кэй. – Она даже захлебнулась слюной. – Ты – Дин Донн. И что же ты собираешься делать, Дин Донн? Просидишь всю жизнь в этом бункере, словно диктатор какой-нибудь латиноамериканской страны? Посвятишь себя изучению истории религий? Сейчас ты мне здорово напоминаешь своего покойного папочку!

– Ты знаешь, я решил расстаться с историей религий, – спокойно возразил я.

– Неужели? – На лице ее заиграла ироническая улыбка. – И чем же ты намереваешься заняться?

– Эсперанто.

Произнеся это, я нанес ей короткий удар ребром ладони по горлу. Недостаточно сильный, чтобы это закончилось летальным исходом. А потом, когда она кашляла, выпучив глаза, сделал ей укол полиформа, и она забыла не только о нашем разговоре, но и о том, как ее зовут. Я слышал, что в дальнейшем ее заново учили разговаривать.

Можно сказать, что мы осваивали язык одновременно, только я – эсперанто, а она – английский. Я накупил учебников, консервов, компакт-дисков и заперся у себя в бункере. К тому моменту я довольно сносно владел французским, немецким и испанским, так что выучить еще один язык не составляло большого труда. Потом я написал на эсперанто обширный трактат и разослал его электронной почтой всем членам ИСЛЭ (Исполнительного Совета Любителей Эсперанто): Масперо, Шамполиону, Лепаж-Ренуфу, Лепсиусу, Кетлину, Дю-Шалью, Пханье, Баудиссену и Делитчу. В нем я отмечал, как важна сегодня их деятельность во благо эсперанто, интеграции и взаимопонимания. Ведь лишь когда все люди снова заговорят на едином языке прекратятся войны. И только лишь с исчезновением языковых барьеров возможно достижение всеобщей гармонии. Ведь согласно Ветхому Завету человечество когда-то уже обходилось одним единственным языком. Многоязычие явилось карой господней. Но, пожалуй, в наше время, общество уже достигло той поры зрелости, чтобы самому определить свою дальнейшую судьбу. Не дожидаясь помощи Всевышнего, возвратить гармонию на землю. Вернуть единоязычие и возвести гигантские плотины во избежание новых потопов. И если вдуматься, тот библейский единый язык ведь тоже был эсперанто. Крючкотворы с этим, естественно, не согласятся: мол, язык был совершенно другим. Однако он был единственным, общим, а значит это все же был эсперанто. Эсперанто! Да здравствует эсперанто!

На следующее утро, когда я подошел к компьютеру, меня уже поджидали восемь сердечных ответов. Не откликнулся лишь Лепаж-Ренуф. Я сразу же решил, что уничтожу его в последнюю очередь.

Думаю, нелишне заметить, что в бункере моем имелась лишь одна комната, пригодная для жилья. Остальные были полностью заставлены стеллажами с изловленными и засушенными отцом Айры Гамильтона тарантулами. Я решил все оставить как есть. Лишь в своей комнате установил компьютер, а на стену повесил два портрета: доктора Заменгофа и запечатленный мною собственноручно лик досточтимого греческого тирана Драконта. Прославившийся в свое время введением законов, названных драконовскими, он отвечал, когда его спрашивали, почему и за малую провинность и за серьезное нарушение им предусмотрено одно и то же наказание – смерть: \"Уже самая малая провинность достойна наказания смертью, за большую же, к сожалению, мне не удалось придумать ничего более подходящего\".

Великие слова, не так ли?

Первого любителя эсперанто я прикончил тут же в Пенсильвании. Я даже не удосужился поинтересоваться его именем. К счастью, эсперантистов всегда можно распознать по таким специальным значочкам, которые они носят с беспредельной гордостью.

Я обратился к нему на эсперанто, получил ответ на эсперанто и всадил в него обойму из своего бессменного \"люгера\". Он повис на мне, словно мешок с дерьмом, а когда я сбросил его на землю, лацкан пиджака, на котором висел значок, задрался, и тогда я посмотрел ему прямо в лицо. Стройный мулат лет двадцати пяти, правильные черты, на губах улыбка, в глазах радость, во лбу – дырка от пули. Рядом с ним я оставил свою визитную карточку, в которой значилось: \"Дин Донн, кафедра драконовских наук, бакалавр\". Для себя же решил, что после первой сотни стану магистром, а после тысячи – доктором.

Когда я прикончил десятого любителя эсперанто, обо мне заговорили всерьез. Дело в том, что в каждом штате для начала я решил угробить по эсперантисту. И на десятом это дошло, наконец, до полиции. Впрочем, и то, что я охочусь именно за любителями эсперанто, до них дошло только после Дага Сайса, а он был шестым. Газеты разразились потоком публикаций, ставивших целью разрешить загадку Дина Донна. Заодно они пытались предугадать, в каком из штатов произойдет очередное убийство. Нечасто им это удавалось.

Когда пал сорок девятый любитель эсперанто, всеобщее оживление достигло апогея. Ведь теперь практически безошибочно можно было определить место следующего преступления: штат Юта. Штат маленький, эсперантистов в нем – кот наплакал, и полиция всерьез рассчитывала на успех при поимке зловещего Дина Донна. Впрочем, в этом штате давно уже орудовал другой дракон по имени Грэг Григ, который уничтожал мормонов. И ни полиции, ни ФБР пока не удавалось его задержать. Но мормонов в штате Юта хоть пруд пруди, а любителей эсперанто – как уже говорилось, кот наплакал. К каждому эсперантисту была приставлена охрана, ФБР наводнило штат своими агентами.

И все же я прибыл в Солт-Лэйк-Сити. Примчался на запыленном \"Шевроле\" с мятым капотом и продавленными сидениями, и уже начиная с границы штата меня вели фараоны. Но что они могли возразить против визита Айры Гамильтона, который в рамках своей специализации на истории религий желает ознакомиться с бытом и верованиями мормонов.

К любителям эсперанто, разумеется, было не подступиться. Я бродил по городу, беседовал с мормонами, выясняя, что заставляет их вести патриархальный образ жизни. Здесь и произошло непредвиденное. В течение одних суток прозвучали выстрелы в Нью-Арке, Сакраменто и Майами, унесшие жизни нескольких любителей эсперанто. На месте происшествия, правда, ни разу не была оставлена визитная карточка с именем Дина Донна, однако раздосадованные полиция и ФБР упустили это из виду. Средства массовой информации тоже были разочарованы. Состояние боевой готовности в штате отменили, охрана была снята, и я тут же, не мешкая, уложил Йозефа Дильмана. А заодно Беллу Згуриди, Кевина Гершвина и Насиро Тахамату. Ведь программа под лозунгом \"Один штат – один любитель эсперанто\" была уже полностью выполнена.

Имя каждого из убитых мною любителей эсперанто – многие из них я узнавал лишь из газет – получал очередной тарантул. Я надписывал его рядом с ним на стеллаже аккуратным каллиграфическим почерком. Для членов ИСЛЭ был заготовлен специальный стенд с бархатом, на котором покоились особенно крупные тарантульи особи. Одновременно я вел активную переписку на эсперанто с членами Совета и другими активистами движения. Компьютер пыхтел от натуги, принимая все новые и новые сообщения, поздравления, предостережения. В частности, мне рекомендовалось не носить значок в общественных местах, а также не вступать в разговоры, если ко мне обратятся на эсперанто на улице. Со своей стороны приблизительно то же самое я рекомендовал и другим. Им ведь было невдомек, что ежедневно ко мне в компьютер поступают сотни новых имен и адресов. Отныне я не нуждался в случайных встречах. К тому же мне удалось вскрыть сетевую защиту и проникнуть в информационную базу данных Исполнительного Совета. Вскорости сотый по счету тарантул получил имя, и я сделался магистром. При этом прекрасно сознавая, что получить звание доктора будет значительно сложнее.

В гараже рядом с бункером обнаружилось несколько фотографий моей матери. В общем-то, у меня сохранились о ней кое-какие воспоминания, поскольку, когда она нас бросила, мне уже исполнилось четыре года. Стоило взглянуть на эти фотографии, как сразу становилось ясно, что отец Айры Гамильтона ей не пара. Слишком она выглядела сияющей в период предпринимательского взлета отца. Вполне возможно, она подошла бы дяде. Однако того интересовали лишь киноактрисы, которых ему нравилось доводить до состояние глубокой депрессии.

Мой дядя! Вернее, дядя Айры Гамильтона! Один из ведущих заправил Голливуда. Баснословное состояние, которым он располагал, однако не помешало ему принять участие в разделе отцовского имущества. Если не ошибаюсь, ему отошел бункер в Коннектикуте. Дядя слыл очень вздорным и жестоким человеком, и одно время даже поговаривали, будто он явился виновником самоубийства двух многообещающих киноактрис.

Я повесил мамины фотографии рядом с портретами доктора Заменгофа и Драконта.

А через несколько дней отправился в Европу. Самолет приземлился в Копенгагене, но там мне не повезло и первого любителя эсперанто в Старом Свете я настиг только в Роттердаме. Там же в толпе я приметил одного из драконов. Мы сразу узнали друг друга по слегка оттопыренным рубашкам. Приблизившись, я поднял вверх ладонь, и он слегка шлепнул по ней своей ладонью. Мы отошли в сторону.

– Против кого воюешь? – поинтересовался я.

– Против эксгибиционистов, – ответил он. – Ну это те ребята, что любят пощеголять голышом.

– А почему? – Я имел ввиду, за что именно он их уничтожает.

Он пожал плечами.

– Странный вопрос. Ведь это же неприлично.

Я бросил на него оценивающий взгляд. Вполне серьезный парень, и тротила в его жилетке, по крайней мере, на полтора килограмма больше, чем в моей.

Мы посидели в баре, выпили по коктейлю и разошлись, пожелав друг другу хорошей охоты. Приблизительно через пол года я обнаружил его фотографию в газетах: отстреливающегося, окровавленного, со всех сторон обложенного агентами Интерпола. Потом он взорвал себя, и у магазинов на той площади рухнули витрины. Целый день я ходил сам не свой. Мысленно находился рядом с ним и посылал очередь за очередью в наших врагов.

Одна из штаб-квартир Исполнительного Совета любителей эсперанто располагалась в Дублине в старом двухэтажном особняке. Я был принят там с почетом и представлен членам Совета. При этом лишь Лепаж-Ренуф отнесся ко мне довольно холодно и с настороженностью. Остальные же – в особенности я сошелся с Масперо – проявили немалое радушие. Как и доктор Заменгоф, по профессии Масперо являлся окулистом. Он был высоким, тощим, с большими черными глазами и орлиным носом.

Штаб-квартира в Дублине представляла собой гигантскую библиотеку. Все без исключения помещения были заставлены стеллажами с книгами. Книги, книги, книги… Книги, написанные на эсперанто, переводы с различных языков мира на эсперанто, переводы с эсперанто на различные языки мира, книги по языкознанию. Повсюду на стенах были развешены плакаты.



Мы, эсперантисты, покажем миру, что взаимопонимание различных наций вполне доступно, что идея искусственного языка не утопия, а дело вполне естественное, наши внуки даже не захотят поверить, что когда-то было иначе и что люди долгое время могли жить без него.\"

(Л. Заменгоф.)



\"Ключ к всечеловеческому языку, потерянный в вавилонской башне, должен быть вновь искусственно выкован при помощи эсперанто.\"

(Жюль Верн.)



и т.д. В центре находилось большое помещение, посреди которого установлен круглый стол, словно во дворце у короля Артура. В остальных же комнатах, помимо книг, находились письменные столы с креслами, клетки с певчими птицами и диваны.

Долгие часы мы с Масперо просиживали на одном из таких диванов, пытаясь затеять какую-либо дискуссию. Однако из этого ничего не выходило, и наконец мы поняли, что виной тому условность и ограниченность языка и невозможность в связи с этим вести полемику на каком-то приличном уровне. Скажем, зашел спор об извечном противоречии частного и общего. Но как определить общее? Как синтез, совокупность или обобщение?

Тогда нам в голову пришла дерзкая мысль – углубить эсперанто. Ведь до сих пор его развитие заключалось исключительно в расширении. Существовала некая плоскость, на которой можно было стоять по колено в воде, мы же поставили перед собой задачу создать пучину. И, засучив рукава, принялись за дело. Каждое слово, введенное нами в язык, в среднем сопровождалось семидесятью страницами пояснительного текста. Однако слово это уже невозможно было понять приблизительно или истолковать превратно. Помимо текстов в качестве пояснений использовались формулы, схемы, живопись, архитектура, музыка.

Помню, уйму времени отняло у меня определение понятия \"мертвый\". Для того чтобы сформулировать для других, необходимо было для начала разобраться с этим самому. Что доминирует в человеке, тело или душа? Вообще-то, краеугольным камнем всех наших построений, разумеется, должно было стать определение понятия \"человек\". Посему мы сообща взялись за эту сложную задачу. Дю Шалью – по образованию биолог – помог создать биохимическую картину человека. Кетлин – психолог – присовокупил сюда кое-что из Фрейда. Лепсиус был пастором, а Пханья – буддистом. Каждый из них по-своему дал определение души. Я же настаивал на том, что человек – всего лишь сознание. Разумеется, в наши дни найдется мало умников, берущихся утверждать, что человек состоит только из тела. Однако за тело все равно продолжают цепляться. Наиболее распространенная версия, будто человек – симбиоз тела и души. При этом душу чаще всего отождествляют с памятью. Но это заблуждение. Человек – всего лишь поток сознания, бесконечное движение невидимого эфира. Память только фиксирует конкретную судьбу. Поток сознания же, пронзая тело с его памятью и судьбой, проходит сквозь него и устремляется дальше. Пресловутая карма или планида – лишь та совокупность недоразумений и случайностей, из которых, словно из кубиков, складывается конкретная жизнь конкретного индивидуума (если под индивидуумом понимать вышеупомянутый симбиоз тела и души). Человек же, или поток сознания, что по сути – одно и тоже – это совокупность бесконечного числа вариантов кармы или планиды. Т.е. поток сознания пронзает собой и все непрожитые варианты жизни. Иногда мы смутно чувствуем некоторые из них, иногда мечтаем, как хотели бы прожить, но нам кажется это недоступным. Так вот, все это правда! То, о чем вы мечтаете – правда. И бицепсы на ваших хилых руках, и талант и богатство, и то, что вы – половой гигант в не меньшей степени правда, как и то, что вы – полный импотент. Поток сознания пронзает собой все возможные варианты развития вашей судьбы. И это и есть полное Вы, т.е. человек. Т.е. понятие \"человек\" выше какой-то конкретной судьбы, отраженной в памяти индивидуума. И поскольку один из вариантов судьбы человека заключается в том, что индивидуум вообще не рождается, (а это чаще всего и происходит) то понятия смерти, а значит и жизни, для него не существует. Т. е. человек заведомо – по определению – мертв. Другими словами быть мертвым – естественное состояние человека, а быть живым – одна из редких его модификаций.

Задумавшись над этим всерьез, я неожиданно понял всю эфемерность своего нынешнего положения. Ведь то, что я – дракон-убийца для меня в не большей степени верно, чем то, что я впал в детство или сделался гонщиком \"Формулы-1\". Да и убиваю я лишь индивидуумов, приостанавливая деятельность биохимических процессов и стирая память на манер того, как это делается в компьютерах. На месте прежней информации вскорости появляется новая. А для человека я определяю всего лишь одну из бесконечного множества равноправных версий судьбы, сквозь которые проходит его сознание. Человека убить нельзя – он и без этого мертв.

Разумеется, попутно мне пришлось дать объяснение немалому числу других понятий.

Любители эсперанто набросились на меня, будто татаро-монгольская орда на Европу. Как же! Ведь я посягнул на человеческую индивидуальность. Согласно моим утверждениям выходит, словно все мы – как бы один человек, ведь бесконечное число вариантов судьбы охватывает нас всех. И этот пресловутый поток сознания, проходя через каждого, объединяет нас в единое целое.

Мне удалось их немного успокоить – пока об этом речь не идет. Хотя, быть может, в этом и кроется истина. И все же мне кажется, что в самом потоке сознания – некоем эфире – уже заложена человеческая личность. Ведь понятие \"индивидуум\" неразрывно связано с памятью, а понятие \"личность\" – всего лишь с чертами характера и наклонностями. Я могу быть наследным принцем или нищим, но если по натуре я – грешник, то на какой из бесконечного количества версий судьбы ни остановиться, праведником мне не бывать.

Пока я занимался в Дублине столь достойной деятельностью, выстрелы продолжали греметь. По обе стороны от океана ребята-драконы не дремали. Еще тогда, в Солт-Лейк-Сити, я начал подозревать, что уже не только я один ополчился против любителей эсперанто. Теперь в этом не оставалось сомнений. Ряды эсперантистов редели, словно стая уток в сезон охоты. Я не мог далее оставаться в стороне, и в один прекрасный день очередной тарантул получил имя Масперо.

Это произошло в зимнему саду дублинского особняка. Я посмотрел ему прямо в глаза.

– Мое имя – Дин Донн, – признался я.

Масперо удивленно замер.

– Не очень смешная шутка, – проговорил он, облизывая губы.

– А я и не шучу, – заверил я, вынимая \"люгер\" из кармана. – Попрошу принять во внимание, что согласно нашему же словарю, изменяясь как индивидуум, как личность вы остаетесь таким же, каким были прежде.

\"Люгер\" кашлянул, и Масперо повалился навзничь.

Во время панихиды я прилюдно поклялся, что продолжу совместно начатое дело, и оставшиеся члены Совета за исключением Лепаж-Ренуфа высказали желание всерьез подключиться к работе над проектом. Словарю я дал название \"Точный словарь Масперо\". Вместо Масперо в Совет был принят Либлейн, однако моя пуля тут же сразила его, после чего в ИСЛЭ избрали меня.

Разумеется, газеты обнаружили во мне очередную мишень для Дина Донна. Пришлось поверить им и спешным образом вернуться в Пенсильванию.

Нужно заметить, что в сфере подсознательного я еще не в полной мере освободился от Айры Гамильтона. Скажем, в ночных кошмарах до сих пор представал в облике этого шакала. Бывало, правда, что и во сне я был Дином Донном, или еще кем-нибудь, однако чаще все же это был он – Айра. Он как бы являлся из каких-то неведомых миров и пространств, из каких-то загадочных мест вроде царства Аида. Мало того, во снах он продолжал жить своей прежней жизнью. Сны иллюстрировали прошлое. Скажем, в первую ночь после возвращения в бункер мне приснился его разговор с отцом. Происходило это, в одном из скаутских интернатов как раз в то время, когда отец бросил на произвол судьбы свою очередную семью.



– Как дела, Айра? – поинтересовался отец, потрепав мальчика за плечо.

В ответ Айра Гамильтон только засопел.

– Сколько раз ты делаешь выход силой?

Ну вот, начинается!

– Десять, – неохотно отозвался Айра.

– А подъем переворотом?

– Семь.

– Неплохо. А подтягиваешься сколько раз?

– М-м-м… семнадцать.

– А отжимаешься на кулаках?

– Не помню.

Айра делался все угрюмее. Неужели больше не о чем говорить? У них, между прочим, имеются и общеобразовательные дисциплины.

– Ну раз не помнишь, значит много. – Отец рассеяно посмотрел по сторонам. – Окреп ты здесь, сынок. Н-да… А стреляешь как?

И тут лицо Айры вспыхнуло.

– Стреляю я лучше всех, – с каким-то мстительным выражением заявил он.

– Вот это номер! – воскликнул отец Айры Гамильтона. – Мой сын стреляет лучше всех в группе! Когда подрастешь, я организую для тебя охоту на львов.

Хорошо еще, что не на тарантулов, промелькнуло в голове у Айры. Разумеется, он не стал уточнять, что каждый раз, когда спускает курок, он мысленно видит посреди мишени физиономию отца. Что он всегда у него на мушке, отсюда и такие отличные показатели в стрельбе. И что когда он отжимается или делает подъем переворотом, силы ему придает слепая ярость, ненависть…

– Ну а кем ты хочешь стать? Теперь, когда ты такой крепкий…

– Киносценаристом, – неожиданно выпалил Айра. В панике, что если тут же не поставить точки над i, отец бесцеремонно залапает его будущее.

Отец с удивлением уставился на него.

– Сценаристом? Странно. Хм-хм… А ты хотя бы можешь отличить ямб от хорея?

Айре тут же сделалось досадно, что он так глупо проговорился.

– Сценаристом, а не поэтом, – уточнил он. – Поэзию я терпеть не могу.

– Х-м…Ну, я думал, это все равно нужно уметь. А почему именно сценаристом? Неужели у тебя есть, что сказать этому гнусному обществу?

Вот тебе и на! Оказывается, Айру с отцом все-таки кое что объединяет. Ведь он тоже считал общество гнусным.

– Можно говорить, а можно и не говорить. Достаточно развлечь, – возразил он. – К тому же и самому интересно.

– Ты просто раскатал губу на крупные гонорары, признавайся.

Айра только пожал плечами.

– Ну ясное дело. – Отец довольно захихикал. – Иначе бы ты не был моим сыном.

– Гришему удается, Стивену Кингу, Клэнси… Я не верю, что они сделаны из какого-то особого теста.

– Любопытно, любопытно, – промямлил отец. – А ты уже сделал что-нибудь в этом направлении, что-нибудь написал?

– Пока только всякую ерунду: сценарии для короткометражных фильмов. Но в ближайшем будущем я планирую написать настоящий кинороман.

– И ты их уже кому-нибудь показывал?

– Что именно?

– Ну, эти свои работы.

– Пока нет.

– Знаешь… – Видно было, что отец Айры Гамильтона всерьез заинтересовался. – Покажи их мне.

– Нет, – отрезал Айра.

– Ну почему же? А вдруг ты – гений. Вроде Вуди Алена.

– Вроде кого?

– Вроде Вуди Алена.

Айра в нерешительности подергал металлическую пуговицу на гимнастерке.

– Я знаю, куда их нужно послать. И я пошлю.

– Не тяни сынок. Чем ты моложе, тем большую привлекательность представляешь для Голливуда. Этот как с участком земли. Пока его овевает легенда какого-либо заманчивого проекта…

– Не смей сравнивать меня с участком земли, – зло перебил отца Айра. – Я тебе не какие-нибудь триста акров под казино или под пашню.

– О\' кэй, все равно тебе стоит поторопиться. Думаю, пройдет еще немного времени и кинематограф умрет. Его вытеснят компьютерные виртуальные комиксы. Так что твой дядя тоже останется без работы… Хи-хи! Постой, а не ему ли ты собираешься показать свои сценарии? Берегись! Он обдерет тебя, как липку.

– Еще чего, – воскликнул Айра.

– Прежде чем что-либо талантливое попадет в его загребульки, к делу должен подключиться опытный литературный агент. Иначе дядя, словно вурдалак, высосет из сценария наиболее ценные идеи, а остальное вышвырнет на помойку, и ты потом ничего от него не сможешь добиться. Уж своего-то братца я знаю.

– Я тоже немного знаю твоего братца. Слышал, к примеру, что он умудрился довести до самоубийства двух весьма перспективных киноактрис.

– Не двух, мой мальчик, отнюдь не двух. Двух – это за последнее время.

Айра решил еще кое-что рассказать отцу. Коль уже этот разговор все равно состоялся.

– Между прочим, у меня есть сценарий и о нем тоже.

– Но ты ведь с ним почти не общался, – удивился отец.

– Вполне достаточно и газет.

– М-да, – проговорил отец Айры Гамильтона, – хотелось бы мне взглянуть на этот сценарий.

Отец протянул ему руку, и Айра было собрался ее пожать, однако ладонь повисла в воздухе, поскольку на месте отца уже высилась долговязая фигура руководителя группы. Он злобно глядел на Айру.

– Вся группа уже выстроилась, чтобы идти на обед, один ты здесь прохлаждаешься.

Кованные ботинки скаутов зацокали по мостовой.

Айра терпеть не мог этих коллективных походов в столовую. Также он ненавидел дисциплину и распорядок дня. Он любил ложиться поздно и спать почти до полудня. И еще он любил быть предоставленным самому себе. Однако военизированные интернаты – не самое подходящее место для этого.

Айра утаил от отца лишь одно: он уже послал сценарии на рецензию и ждал ответа. Да вот же и ответ. Этот ненавистный руководитель группы попытался вскрыть конверт, но Айра был начеку.

\"… Делайте биографию, предлагал рецензент. Ведь вам явно не хватает знания жизни, что и не мудрено в вашем возрасте. Скажем, все, что вы предлагаете нам в сценарии о киномагнате Х уже давно известно из газет. В рассказе не содержится ничего нового. Отсутствует сложный и противоречивый внутренний мир: хороший киномагнат человек или плохой – он, должно быть, представляет собой яркую и незаурядную личность. Однако у вас он вышел донельзя аморфным, невыразительным, бесцветным, плоским. Разумеется, вы слышали или читали, что зачастую даже очень хорошие писатели заимствуют свои сюжеты из газет. Но это ровным счетом ничего не значит. Они облагораживают, напитывают сюжет своим собственным знанием жизни и человеческой натуры. Что же касается других ваших работ, они, извините, вообще не выдерживают никакой критики. Какое-то сплошное насилие, банды, соперничающие друг с другом, кровь льется рекой… Начните с биографии, а там посмотрим…\"

Прочитав это, Айра Гамильтон с унылым видом оглядел комнату, в которой находился. На стенах висели фотографии устремившихся в атаку воинов с разукрашенными черной краской лицами…



Провалявшись несколько дней в бункере, я отправился в Кливленд, где разминки ради шлепнул еще нескольких любителей эсперанто. Кливленд – большой город, и развлекательных заведений в нем – тьма. Вечером я отправился в турне по секс-клубам, и, наконец, встретил потрясающую девчонку. Волосы у нее были пушистые, пепельного цвета. Ничего общего с Бо. И имя у нее было какое-то неамериканское – Мадлен. Она сказала, что пишет монографию о мужчинах, по сути превративших себя в гермафродитов. Об их психологии, мироощущении. Для какого-то там научно-исследовательского журнала. У нее были длинные красивые ногти. И ноги тоже. Мы немного посидели в одном из ночных баров, и я все больше поддавался ее очарованию. Она разбиралась в уйме вещей: в искусстве, литературе, политике. Я сказал, что искусство вредит человечеству, поскольку учит лжи. Мадлен не отрицала, что искусство учит лжи, однако заявила, что и все остальное вокруг без исключения ложь, и ничего кроме лжи просто не существует. У нее было загорелое слегка продолговатое лицо и умный взгляд. С ней было легко. У меня появилось ощущение, будто в жизни моей начинает происходить нечто странное. Мы перебрались в ресторан, где заказали массу питья и еды, а потом чуть не подрались при попытке определить, поздний ли это ужин или ранний завтрак. У нее был низкий, слегка хрипловатый голос необычного тембра. Потом я здорово набрался и уж не помню, как оказался у нее в постели. Она мне показала небо в алмазах. И тут среди стонов и слов любви, я внезапно пришел в себя, в голове прояснилось, и я, вдруг, понял, что говорим-то мы с ней на эсперанто. Мои мускулы мгновенно отвердели, а пальцы сжались вокруг ее горла.

– Прощай, – пробормотал я все на том же роковом для нее языке.

Лицо ее исказилось, и она перестала дышать. Я не испытывал ни малейшей жалости к этой фламинго. Ни малейшей!

В гостиной стоял компьютер с модемом, и я принялся разыскивать кого-нибудь из членов Совета. Отозвался Баудиссен. Баудиссен – датчанин, хотя с виду и смуглый, с черными как смоль глазами. У меня была истерика. Никогда еще я так быстро не работал с клавиатурой. Я кричал – буквально кричал, – что, сколько же можно?! Должен же быть этому положен конец! Мы теряем достойнейших из достойных. Нужно что-то срочно предпринимать, в противном случае всех нас ждет гибель.

Баудиссен, как мог, старался утешить меня. На светло-зеленом мерцающем экране одна за другой возникали строчки, наполненные цифрами и математическими выкладками, с помощью которых он, всемирно известный математик, пытался доказать, что чем больше любителей эсперанто выйдет из игры, тем больше в конечном счете их окажется. Ей-богу, меня поразила его позиция. Не будь я сам Дином Донном, я мог бы предположить, что Дин Донн – это он.

Потом я долго бродил по ночным улицам Кливленда, разглядывая светящуюся рекламу, проносящиеся мимо автомобили и ярко освещенные квадраты магазинных витрин. Потом купил \"Джеральд трибюн\" и на первом же развороте обнаружил портрет своей матери и Лепаж-Ренуфа. Оказывается, они уже три года как вместе. Сейчас, когда Лепаж-Ренуфа выдвинули на соискание Нобелевской премии, она была счастлива и необыкновенно горда своим супругом. Нынешняя ее улыбка напоминала ту, с фотографии периода проживания с отцом Айры Гамильтона.

Стала понятной его сдержанность по отношению ко мне. Сегодня для меня это было уже слишком. Я сел на скамейку в городском парке и зарыдал.



– Але, племянник!

– Дядя? Вот те раз! Чему я обязан твоим визитом?

– Как будто я не могу просто так навестить своего любимого родственника.

– Просто так не можешь.

– Молодец!

Дядя засунул мизинец себе в ухо.

– Вот, дошли до меня слухи, что ты собираешься сделаться солдатом удачи.

– А тебе это интересно?

– Разумеется!

– Только не нужно делать вид, что тебя беспокоит моя судьба. Все равно не поверю.

– Молодец!



В этот момент я на мгновение проснулся на топчане в своем бункере и снова провалился во мрак.



– Твой отец рассказывал мне, что ты хочешь заняться сочинительством, и я подумал, что, коль скоро, мы с тобой родственники, я мог бы оказаться тебе полезен.

Айра все хмурился. Дядя сидел напротив в своем дорогом костюме, положив ногу на ногу, и разглядывал непритязательную обстановку гостиничного номера во Фриско, в котором Айра остановился.

– Ерунда все это. Просто я брякнул тогда отцу первое, что пришло в голову.

В действительности все обстояло по иному. Айра Гамильтон вычитал у Хемингуэя, что литератор ни за что не добьется успеха, если хотя бы раз в жизни не побывает на войне. Вот и решил на какое-то время определиться в наемники.

– Что ж. – Дядя развел руками. – А я было хотел заключить с тобой договор. Неплохая была бы тема для фильма \"Дикие гуси\"…

– Это можно обсудить, – воодушевился Айра. – Однако должен признаться: единственное, в чем можно быть уверенным на сто процентов, это то, что я умею стрелять. Могу баллотироваться на место телохранителя…

– Телохранители у меня есть, – отмахнулся дядя. – Отправляйся-ка ты, голубь, лучше в какой-нибудь Занзибар и постреляй там немного в туземцев. А в промежутках добросовестно записывай впечатления. По рукам? Если хочешь, можем прямо сейчас подписать контракт…

– А сумма?

– Сто тысяч долларов. Для начинающего недурно, не так ли?

И вот он в джунглях.

– Айра, стреляй! – орет Бругш. – Пора уходить в отрыв!

Они сидят в полузасыпанной яме, вырытой бульдозером. Некоторое время назад одна из организаций, входящих в ООН, собиралась строить здесь водопроводную линию, но гражданская война помешала завершению проекта. Айра судорожно сжимает в руках автомат. Бругш, поминутно высовываясь из ямы, поливает противника свинцом, Айра же словно находится в состоянии ступора.

– Айра, проснись, черт бы тебя побрал!

Бругш бьет его кулаком в лицо. Айра трясет головой, наваливается на бруствер и нацеливает свой автомат на приближающуюся фигурку. Палец застывает на спусковом крючке.

– Ну же! Ну!

– Не могу, он шевелится!

– Вот сволочь!

Бругш уже расстрелял все патроны из своего автомата, вырывает из рук Айры оружие и продолжает стрельбу. Им на выручку подползает танк…

– Ну, как новичок? – интересуется лейтенант у Бругша, когда они прибывают в лагерь.

– Хороший парень. Прыгает здорово, бегает… и стреляет метко… по мишеням. Ему бы… – Бругш замялся. – Тех двоих, которых мы вчера захватили… они еще живы? Прикажите ему пустить их в расход.

Пленных выводят из сарая со скрученными за спиной руками, напяливают на головы мешки и ставят у стены.

– Ну, давай, – командует лейтенант.- Пли!

Айра поднимает автомат. Палец замирает на спусковом крючке. Вокруг собирается толпа любопытных.

– Не могу, – говорит Айра, – они шевелятся.

Лейтенант и остальные смеются.

– Да не шевелятся они, смотри, как смирно стоят.

– Не дрейфь, не промахнешься.

– Они же живые.

Присутствующие катаются от хохота.

– Если бы они были мертвыми, пули им уже не нужны.

Один из стоящих у стены падает на колени.

– Не могу, – упрямо твердит Айра Гамильтон.

– Впервые вижу наемника, который не в состоянии убить человека. Запомни, парень, весь мир – это гигантский тир. Ну-ка, дай сюда автомат.

И лейтенант без промедления пускает в пленных струю огня.

Тут же вокруг начинают рваться мины. Падают лейтенант и Бругш. Потом и самого Айру ослепляет боль…

– Что это такое? – с возмущением рычит дядя Айры Гамильтона, разбрасывая по палате прочитанные листы. Сам Айра – уже почти оклемавшийся – застыл у больничной койки. – Отрубленные руки, содранная с тел кожа… Кровожадности твоей, голубь, нет предела! Меня в данном случае интересует одно: ты действительно все это видел? Если ты и впрямь видел все это, если подобными зверствами занимаются цивилизованные наемники, эти пресловутые \"дикие гуси\", то требуется снимать фильм не художественный, а документальный. И он без сомнения станет бестселлером века. Если же у тебя такое изощренное воображение… один главный герой, я подсчитал, на протяжении фильма убивает шестьсот девяносто шесть человек… если у тебя такое воображение, то тебе срочно требуется посетить психиатра. Итак, видел ты все это собственными глазами?

Айра хмурится.

– Разумеется, нет. Если бы в действительности каждому удавалось убить столько, достаточно было бы одного взвода, чтобы расправиться с целой армией повстанцев.

– Ну а, к примеру, ты… сколько лично ты убил человек?

– Причем здесь я? – рычит Айра.

– Должен же я хоть как-то сориентироваться.

– Лично я не убил никого.

Дядя с удивлением замирает.

– Не успел? – уточняет он.

– Не в этом дело. Просто выяснилось, что я не в состоянии стрелять в живых людей. Органически не в состоянии.

– Ха! – кричит дядя. – Вот же тебе и замечательный сюжет! Главный герой в совершенстве владеет каратэ и джиу-джитсу, умеет прыгать с большой высоты и выживать в диких джунглях, стреляет лучше Соколиного Глаза, мечет ножи, лассо и прочую гадость, одним словом, обладает всеми качествами, необходимыми для супермена; в частях наемников ему прочат большое будущее, однако выясняется, что он органически не в состоянии убивать людей.

– И кого подобное сможет заинтересовать?

Дядя смотрит на Айру, словно на кретина.

– Меня это интересует, – рявкает он, делая двойное ударение на слове \"меня\". – Меня это интересует, к тому же здесь именно я диктую правила игры. Напишешь такой сценарий, или нет?

– Нет, – отрицательно качает головой Айра.

– Ну и болван. У тебя был шанс, теперь его не стало. И что же ты собираешься делать дальше?

– Наверное, поступлю в университет.

– На какой факультет?

– А мне все равно. Пока не знаю.

– Ладно, – говорит дядя, – попутного ветра.

И направляется к выходу.

– Дядя, – бросает ему в спину Айра.

– Что?

– У меня есть еще одна хорошая идея.

– Для фильма?

– Ну да.

Дядя застывает.

– В Голливуде появляется молодой, подающий надежды продюсер. Однако выясняется, что он органически не в состоянии вгонять в депрессию молоденьких киноактрис…



…Шамполион высказал неожиданную мысль в подтверждение о необходимости эсперанто. Доказательство он экстраполировал на проблемы языка и общения, основываясь на достижениях математики. Вообще-то, основным занятием Шамполиона – который, как и Баудиссен, являлся математиком по образованию – и было эсперанто. Точнее, он возглавлял группу, занимавшуюся переводом основных компьютерных программ на этот язык, а один из американских университетов оплачивал работу. Так вот, Шамполион позволил себе сделать предположение, что все народы мира не только говорят на разных языках, но и цифры на этих языках записываются по-разному. Мало того, в различных странах существуют различные системы исчисления: где двоичная, где троичная, где семеричная и т.д. С какими же неисчислимыми бедами было бы связано подобное положение! Буксовало бы развитие точных наук, и, как следствие, развитие экономики. Не возникло бы необходимой базы для создания эффективных средств коммуникаций. Ученые разных стран двигались бы вслепую, разрозненными рядами, неоправданно ударяясь то в одну крайность, то в другую, а за ними бы металось, повторяя все эти действия, обескураженное общество. Да, в современных условиях, располагая ассемблерами, дизассемблерами, кодерами, декодерами и прочими хитроумными штучками еще можно было бы как-то наладить обмен информацией, но вся беда-то как раз и заключается в том, что этих современных условий бы не возникло. Вернее, процесс их создания мог затянуться на лишнее тысячелетие.

И вот в один прекрасный момент появляется математический эсперанто, т.е. – нынешняя арабская система записи чисел и два унифицированных стандарта исчисления: универсальный десятичный и компьютерный двоичный, и наука решительно устремляется вперед. А вслед за нею невиданными темпами развиваются и все остальные сферы жизни.

Так и с языком. Можно себе представить, какой гигантский скачок совершит человечество, когда достигнет единоязычия. Как продвинется вперед наука, а за нею и экономика. Возрастет взаимопонимание, подскочит жизненный уровень, исчезнут войны…

Я решил, что следующим из членов ИСЛЭ отправлю на тот свет именно Шамполиона.

Впрочем, его размышления натолкнули меня на идею пополнить \"Точный словарь Масперо\" расшифровкой понятия \"усовершенствование\". Завершив работу, я разослал текст всем членам Совета, как это и было между нами заведено.

Ограничусь здесь лишь преамбулой, которая непосредственно предшествовала расшифровке.

\"Понятие усовершенствование носит исключительно условный характер, поскольку объективного процесса \"усовершенствования\" в природе не существует. Если понимать под усовершенствованием движение от более примитивных форм к более сложным, мы неизбежно натолкнемся на противоречие, которое заключается в одном из представлений совершенного как простого. Не зря ведь одно из бытующих мнений гласит: все гениальное – просто (просто до гениальности). А уж что может быть совершеннее гениального? С другой стороны нельзя и утверждать, что усовершенствование – напротив, движение от сложного к простому, поскольку в наиболее общей форме подобный процесс называется деградацией. Выход тут возможен только один: столкнуть понятия примитивное и простое. Рассматривать процесс развития как движение от примитивного к более сложному (промежуточное состояние), и далее – от сложного к более простому. Т.е. рассматривать примитивное и простое, как понятия полярные. Рассмотрим сказанное на следующем силлогизме: человек – существо до редкости примитивное и мерзкое; человек – существо достаточно мерзкое, но в нем бродят сложные процессы, он подвластен сомнению, а значит существует надежда на его духовное возрождение; человек – существо, всеми поступками и помыслами которого управляют сложные биохимические процессы (не так ли, господин без пяти минут Нобелевский лауреат Лепаж-Ренуф?), а значит, несмотря на всю архисложность этих биохимических процессов, сам человек остается существом до редкости примитивным и мерзким. Т.е. фактически ничего не меняется, человек остается прежним, и вместе с тем он прошел процесс усовершенствования. Ибо усовершенствование – ни что иное, как переосмысление: простота – лишь осмысленная примитивность и одновременно конечная точка развития. Любой процесс усовершенствования тем самым можно считать движением по замкнутой кривой…

Хотите, поделюсь одной любопытной историей?

Некий дракон по имени Бил Болл специализировался на уничтожении произведений искусства. Как и многим знаменитым художникам, в своей деятельности ему суждено было пережить несколько периодов: испанский, когда он расправился с несколькими полотнами Эль Греко, Веласкеса, Пикассо и Сальвадора Дали, итальянский – Джорджоне, Караваджо, Тициан, Ботичелли, французский – Пуссен, Делакруа, Монэ, Ренуар, Тулуз-Лотрэк… По-видимому, он двигался с юга на север и уже подбирался к знаменитым фламандцам и голландцам, когда случилась непредвиденная вещь. Он \"вышел\" на Питера Брегейля, оснащенный горючей жидкостью и еще – на всякий случай – царской водкой, глянул на одно из знаменитейших его полотен и… ничего не почувствовал. Не было привычной дрожи в руках и холодной пустоты в груди, когда всем своим нутром проникаешься великой исключительностью момента, когда на мгновение не только внутренне, но и внешне превращаешься в дракона (я и сам неоднократно переживал подобное – на спине разворачиваются мощные, зигзагообразные, перепончатые крылья, на пальцах, словно лезвия автоматических ножей, выстреливают когти, а глаза загораются красным пламенем), не было ощущения великой значимости творимого, а ведь только это ощущение и отличает дракона от остальных. И он задумался…