Сергей Беляков

«Другой России не будет»



ThankYou.ru: Сергей Беляков «Другой России не будет»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Автомат в руках ребенка: историческая правда и мифология войны

Пролог

Мне посчастливилось застать то время, когда ветеранов Великой Отечественной можно было встретить в каждом дворе: не только по праздникам, но и в будние дни они носили на пиджаках орденские планки, а то и сами ордена и медали. Я смотрел на них, завидовал им, восхищался: герои, победившие в той славной войне. Я помню, что на сорокалетие победы на улицах нашего города было множество ветеранов. В отличие от традиционно снежного Первомая, День победы был почти всегда солнечным, веселым. И в этот раз солнце играло на тысячах медалей и орденов, украшавших военные мундиры и цивильные пиджаки. Кто бы тогда мог подумать, что спустя всего шесть-семь лет даже девятого мая нелегко можно будет отыскать человека с орденскими планками. Почему? Причин две. Одна — естественное, неизбежное старение. С каждым годом их становилось все меньше. Но, к сожалению, имелась и другая причина. Если кто не помнит, напомню: в конце восьмидесятых, во времена достославной перестройки, появилось мерзкое слово “учвов”, то есть участник Великой Отечественной войны. Словечко придумали жадные и завистливые существа, преимущественно женского пола. Эти “тетки” (слова “женщина” они не достойны) завидовали старым больным ветеранам, которых полагалось пропускать вне очереди. Люди, прошедшие ад Сталинграда и Курской дуги, слышали речи примерно следующего содержания: “Кто вас просил воевать?! Жили бы сейчас, как немцы, не стояли бы тут по три часа за сосисками”. Спорить с этими тупыми и злыми существами — все равно что стрелять по лобовой броне “Фердинанда” из “сорокопятки”. От “теток” не отставала молодежь. Актер Георгий Юматов перестал носить боевые награды после того, как какой-то молодой болван предложил ему “позвенеть цацками”. Вот и перестали многие ветераны носить награды, чтобы не нарваться на оскорбление. Откуда взялся этот кошмар? Что произошло с людьми? Причина, на мой взгляд, заключается в крушении мифа о войне, то есть в разрушении привычных представлений о ней. Традиционные представления перевернулись: герои превратились во врагов, а враги в героев. Года через два-три после начала “гласности” наш народ охватило коллективное сумасшествие. В те годы и было совершено то великое преступление против исторической памяти народа, последствия которого не осознаны и по сей день. Преступники, в большинстве случаев, сами не ведали, что творили. Напротив многие из них были убеждены как раз в том, что делают благое дело, разоблачают миф и восстанавливают историческую правду. Впрочем, начнем по порядку.

1. Историческая правда и историческая память

Знаете ли вы, что такое историческая память? Странная вещь. Что мы знаем, например, о Первой мировой? В лучшем случае, наступление армии Самсонова в августе 1914-го да Брусиловский прорыв мае-июне 1916-го. Забыты и бои за Перемышль, и героическая оборона крепости Осовец, и блистательные победы на Кавказском фронте (Сорокамышская операция, взятие Трапезунда и др.). Даже то, что ни в одной из прежних войн Россия не несла столь страшных потерь (миллион семьсот тысяч), не помнят. Русская литература слабо откликнулась на войну: пара стихотворений у Маяковского, “Петроградское небо мутилось дождем” Блока, “Записки кавалериста” Николая Гумилева, эпизоды в “Тихом Доне”, в “Хождении по мукам” — в общем, не густо. Даже на творчестве тогдашних фронтовиков — Катаева, Зощенко, того же Гумилева — Первая мировая отразилась слабо, эта тема была для них где-то на десятом месте. Нет или почти нет ее у служивших санитарами Вертинского, Есенина, Паустовского. Конечно, забвению той войны способствовала и советская пропаганда, изображавшая ее “империалистической”, народу чуждой, ненужной. В “Школе” Аркадия Гайдара, одного из самых блестящих советских романтиков, певца советского революционного милитаризма, есть эпизод о том, как романтическое настроение героя повести, мальчика Бориса, развеивает товарищ его отца, вернувшийся с фронта:



— Ну, как у вас на фронте, как идут сражения, какой дух у наших войск? — спросил я спокойно и солидно…



— Ишь ты!.. Какой дух! Известное дело, милый, какой дух в окопе может быть… Тяжелый дух. Хуже, чем в нужнике.



И все-таки не в одной пропаганде тут дело. Для России Первая мировая стала только предисловием к революции и гражданской войне, событиям, начисто вытеснившим ее из исторической памяти народа.



Совсем другое дело Вторая мировая, ставшая для нас 22 июня 1941 года Великой Отечественной. Она прочно заняла в национальном самосознании место самого значительного события в XX веке, превзойдя даже революцию. Это была война не только самая тяжелая (отступали до Волги), самая кровопролитная (проблемы потерь мы еще коснемся, но они, в любом случае, не сопоставимы с потерями ни в одной из войн, которую когда-либо вела Россия) война, завершившаяся самой блистательной победой. Это самая литературная из наших войн. Обо всех войнах, вместе взятых, начиная с похода Вещего Олега на Константинополь и заканчивая Второй чеченской войной, не написано столько стихотворений, поэм, романов, повестей, пьес, рассказов, сколько написано о Великой Отечественной. И дело тут вовсе не в мощи и организованности советской пропаганды, поставившей писателей на службу Красной Армии. Как ни парадоксально, первые двадцать лет после войны советская власть не уделяла этой теме особого внимания. Конечно, тема Великой Отечественной оставалась среди разрешенных и даже поощряемых (вспомним хотя бы Сталинскую премию Виктора Некрасова), но день 9 мая до 1965-го праздником не считался. Был это обыкновенный рабочий день. Десятая и пятнадцатая годовщины Победы не отмечались. Казалось, пройдут годы, затянутся старые раны, придут новые заботы, которые вытеснят память о войне. Ветераны еще долго будут поминать однополчан, но их дети и внуки станут вспоминать о войне только перед экзаменом по отечественной истории. Так было со всеми войнами: и с благородной и бескорыстной Русско-турецкой 1877–1878 годов, когда русская армия спасла балканских славян от геноцида и принесла свободу болгарскому народу, и с несчастной Русско-японской, и с той же Первой мировой. Но все случилось как раз наоборот. С годами Победа не забывалась, напротив, все больше и больше ощущалось ее величие. В 1965 году День победы стал наконец официальным праздником. Как известно, выдающуюся роль в этом сыграл писатель Сергей Сергеевич Смирнов. Он был как бы представителем общественного мнения, давно настроенного на то, чтобы придать этому народному празднику государственный статус. Государству пришлось пойти навстречу, ведь не только ветеран, но и простой советский обыватель, и партийный бюрократ, и даже диссидентствующий интеллигент почти единодушно признавали: война была грандиозной, ни с чем не сравнимой трагедией, а победа в ней — свидетельство беспримерного мужества нашего народа.



В советской (русской) литературе военная тема стала едва ли не ведущей. Этому, правда, способствовала и советская цензура: ведь в обществе победившего социализма, в обществе, лишенном “антагонистических противоречий”, писателю, с его вечной страстью к таким рискованным вещам, как проблема добра и зла, верности и предательства, к трагической природе самого бытия и податься-то было некуда. А военная тема давала определенную свободу. “Да почти вся отечественная литература… только этой кровушкой и напоена”, — писал Солженицын. Резко, конечно, но в общем действительности это соответствовало. “Живые и мертвые”, “Батальоны просят огня”, “Дожить до рассвета”, “Сотников”, “Пастух и пастушка”, “Жизнь и судьба” стоят на золотой полке советской литературы, то есть русской литературы советского периода. На книгах, на фильмах о войне, на военных песнях целые поколения воспитаны. Про Великую Отечественную нельзя сказать, что она “осталась в истории”. Она стала важнейшим элементом национального самосознания, одним из его краеугольных камней. Знакомые американцы не раз жаловались мне на то, что русские необычайно болезненно реагировали, если разговор касался темы войны. Одна-две неосторожные фразы могли привести к серьезной ссоре. Это естественно, чужим рукам не следует прикасаться к национальной святыне, значения которой все равно не дано понять чужаку, пусть даже умному и доброжелательному. У нас уже давно сложилось народное представление о войне, которое мы в дальнейшем будем называть мифом. Миф, с моей точки зрения, это не вымысел, не ложное представление, не далекий от реальности самообман. Миф — это народное восприятие истории и действительности. Оно может соответствовать реальности, может быть далеким от нее. Именно на мифах базируется национальное самосознание всякого народа. У государства всегда были сложные отношения с национальной мифологией. С одной стороны, государство через СМИ старается влиять на нее: придворные композиторы сочиняют песни о “соколе Ленине и соколе Сталине”, придворные поэты сочиняют верноподданнические стихи. Детей в школе заставляют эти стихи заучивать и т. д. Но общество усваивает идеологическую жвачку избирательно: что-то остается, но многое все-таки отбрасывается. Выдвигает общество и своих героев, которых рано или поздно власть бывает вынуждена канонизировать. Маршал Жуков, например, стал почти легендарным героем еще во время войны. Почти сразу после войны он попал в опалу. Кратковременное возвышение при Хрущеве уже в 1957 году сменилось новой опалой. До конца 1960-х никто “культ Жукова” не поощрял, никто не сочинял песен о Жукове, в официозе “Падение Берлина” роль маршала всецело узурпировал Сталин. Имя Жукова старались пореже упоминать даже на страницах научных монографий (шеститомная “История Великой Отечественной войны Советского Союза” тому пример). Однако в народе “миф о Жукове” как о главном, истинном герое войны жил[1]. И власти в конце концов вынуждены были признать его “маршалом Победы”. А вот ни Сталин, ни тем более Хрущев, несмотря на все усилия пропаганды и официальной историографии, героями войны в народной памяти так и не стали.



Как бы то ни было, но к началу перестройки народный миф и официальная историография Великой Отечественной до поры до времени жили дружно. На книжных полках стройными рядами стояли хорошо отредактированные мемуары генералов и маршалов, на соседних полках — труды классиков советской военной истории — Анфилова, Самсонова и др. Случайно появившихся еретиков, вроде Александра Некрича, вовремя высылали за границу. Все было бы хорошо, но миф устраивает нормального человека. Ученого он никогда не устроит. Можно утаивать документы, допуская в секретные архивы лишь избранных, можно закрывать для исследователей опасные темы, выгонять фрондеров с кафедры, но мысль ученого не остановить. Найдется исследователь, который на свой страх и риск поднимет запретный вопрос. Придет время, и его труд станет доступен рядовому читателю.



“Мифов”, связанных с войной, было много. Остановимся только на одном. На мифе о справедливой войне и на принятой официальной историографией версии начала Великой Отечественной.

2. Историк — преступник № 1

До начала 1990-х наша официальная, принятая историками и утвержденная членами Политбюро ЦК КПСС версия начала войны в основном соответствовала народному мифу. Призвана она была ответить на один проклятый вопрос: почему немцы нанесли Красной Армии столь страшное поражение летом 1941-го, почему зиму 1941/42 они встретили под Москвой, под Ленинградом, на Нижнем Дону? Объяснялось это просто: Вермахт был очень силен, Красная Армия же оказалась к войне не готовой, не успели завершить ее перевооружение, новой боевой техники было мало, а старая не шла ни в какое сравнение с немецкой. Используя фактор внезапности, немцы уничтожили нашу авиацию, расположенную почему-то на приграничных аэродромах, и на первых порах они имели подавляющий перевес над Красной Армией, и количественный, и качественный. Следовательно, нападение на Советский Союз, мирную, никому не угрожавшую страну, было вероломным. Могучая, но мирная страна не сразу смогла ответить агрессору.



Для особо любопытных существовало продолжение. Оказывается, в 1937–1938 гг. цвет командного состава Красной Армии был уничтожен Сталиным и его приспешниками, Ворошиловым и Буденным. Последние, будучи кавалеристами, не понимали значения бронетехники в современной войне, всячески тормозили ее внедрение. Именно из-за них Красная Армия и отстала от Вермахта. К тому же глупый Сталин не верил в то, что немцы могут на нашу страну напасть, а верил он в дружбу с Гитлером. Эта версия стала очень популярна в годы перестройки. С нее, собственно, и начался процесс развенчания “мифа”, хотя на самом деле в общепринятый миф она неплохо укладывалась, а официальную трактовку начала войны она лишь слегка корректировала. Что интересно, эта версия вполне устраивала и многих западных историков. Ведь она соответствовала основным мифам о России, сложившимся в массовом сознании европейского обывателя, а ученый тоже подвержен влиянию общепринятых истин, мифов массового сознания. Россия страна отсталая — не удивительно, что немцы ее едва не разгромили. Вермахт по всем статьям превосходил Красную Армию, ведь европейское войско всегда сильнее варварской орды, умеющей воевать лишь числом. Русские победили только потому, что их было слишком много, да и “генерал Мороз”, как всегда, им помог. Как ни странно, этот бред наши историки не спешили опровергать, ведь он отчасти соответствовал их утверждению о техническом превосходстве немцев и неподготовленности Красной Армии.



Кое-что все же оставалось неясным. В конце 1930-х советское общество было до предела милитаризовано. “В мое время все были военными: и поэты, и музыканты”, — вспоминает Галина Долматовская (дочь известного поэта) в недавно вышедшем телефильме “Возлюбленная солдата”. Старательно насаждавшийся властями в 1930-е культ спорта тоже объяснялся отнюдь не заботой о здоровье нации. Парашютные вышки в парках культуры и отдыха строили вовсе не из желания сделать интересней досуг молодых экстремалов. Это была часть программы подготовки будущих десантников. Названия очень престижных тогда значков “Готов к труду и обороне” и “Ворошиловский стрелок” тоже говорили за себя. Спортивная милитаризованная молодежь — одна из самых характерных черт тоталитарного государства. Это прекрасное пополнение для вооруженных сил.



Советская пропаганда в конце 1930-х неустанно твердила о будущей войне с фашизмом. В советских фильмах врагов громили не красные конники, а летчики и танкисты (см, например, фильм “Если завтра война”). А “Вратарь”, лучший, так и не превзойденный в нашем кинематографе фильм о спорте? Кульминация фильма — матч команд “Гидроэр” и “Торпедо” — начинается лихим парашютным десантом на футбольное поле! Прозрачная символика. А чего стоит знаменитая песня: “Эй, вратарь, готовься к бою! Часовым ты поставлен у ворот. Ты представь, что за тобою полоса пограничная идет”. Полоса за вратарем, но команда-то играет не за воротами, она на поле, скажу смелее — на чужом поле… Фильм “Трактористы” правильней было бы назвать — “Танкисты”. Это не картина о достижениях народного хозяйства. Как вы помните, главный герой, которого играет артист Крючков, организует в МТС изучение военного дела, чем поднимает энтузиазм трактористов и вызывает черную зависть у влюбленной в него Марьяны Бажан (артистки Ладыниной), которая со своей бригадой тоже принимается за изучение тактики бронетанковых войск. В фильме прямо говорится: управляя трактором, мы учимся управлять танком. За каждым кадром читается: сельхозработы — не более чем закамуфлированные учения бронетанковых частей. Вспомним знаменитую сцену: громадный трактор, управляемый Борисом Андреевым, едет по окутанному густым дымом полю. Уж что он там сеет или пашет — понять абсолютно невозможно, зато песня за кадром не оставляет сомнений:





А если к нам полезет враг матерый,
Он будет бит повсюду и везде.
Тогда нажмут водители стартеры,
И по лесам, по сопкам, по воде,
Разя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход.
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведет.



Песню эту в фильме исполняют аж три раза, почти подряд.



Другая песня братьев Покрас, прославившая этот фильм, знаменитые “Три танкиста”. А вот еще одна, менее известная песня конца тридцатых:





Мы с тракторов на танки пересядем,
Мы оседлаем боевых коней.
Фашистских гадов, банды самураев,
На их же землях мы их разгромим.
Ни одного вершка родного края
Мы никогда врагу не отдадим!





Для русской же литературы как раз пришло время приравнять перо к штыку. “Вот уже три месяца, как командир бронедивизиона полковник Александров не был дома. Вероятно, он был на фронте”. Так начинается “Тимур и его команда”, произведение культовое. Где, на каком фронте? Не важно. Не было в русской литературе писателя, чье творчество столь тотально было бы подчинено идее подготовки молодежи к войне! А ведь это был один из самых популярных и действительно талантливых писателей своего времени.



Он был не одинок. Вспомним Павла Когана.





Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя!





Так неужели мы совсем не готовились к войне, не ожидали ее? Или, может быть, Сталин не знал, чем занимается его собственная пропаганда?



В официальной версии было много других странностей. Например, все советские авторы писали о великолепных танках Т-34 и КВ, при этом сетовали, что другие советские танки были столь плохи, что и учитывать-то их не имело смысла. Не странно ли, что советские конструкторы, умевшие, если верить нашей официальной историографии, делать только никуда не годный хлам, вдруг создали столь замечательные танки? Не странно ли, что у лучшего танка начала войны не было ни одного достойного предшественника?



Пробовали ли вы когда-нибудь сравнить военную мощь СССР и Германии накануне войны, опираясь на наши официальные исторические труды? Нет? Тогда возьмите двенадцатитомную “Историю Второй мировой войны”, или шеститомную “Историю Великой Отечественной войны Советского Союза” с ее сокращенным однотомным вариантом, или “Провал блицкрига” В.А. Анфилова, или “Москва 1941” А.М. Самсонова[2]. Это классические труды, написанные докторами наук, академиками, специалистами по военной истории. И что же? Из них невозможно составить представление ни о численности, ни о структуре вооруженных сил. Можно узнать, что “большинство дивизий (в приграничных округах) содержалось по сокращенным штатам мирного времени, и лишь часть соединений переводились на полный штат”[3]. Большинство это сколько? Сто из ста семидесяти? Или сто двадцать? А что такое “лишь часть”? И главное, а какова была численность, структура этой дивизии? Были ли в ней танки? А сколько танков было в мехкорпусе? Маршал Жуков пишет, что “для полного укомплектования новых мехкорпусов требовалось 16,6 тысячи танков только новых типов, а всего около 32 тысяч танков”[4]. Это, конечно, производит впечатление (у Вермахта всего было 6 292 танка и САУ[5], но численность и структура все-таки не ясны. Кстати, на вопрос, сколько у Советского Союза было танков, тоже ответить нельзя, ибо “легкие и устаревшие” танки в расчет, как мы помним, не принимались. Не надо думать, что советские монографии лгали. Нет, в основном они как раз говорили правду, но или не договаривали, утаивали нечто важное, или подавали вполне правдивую информацию столь бессистемно, что рядовому читателю могло показаться, что историки либо не умеют систематизировать, связно излагать факты (а значит, они вообще не ученые), либо что наши профессора и академики его просто дурачат. “История второй мировой войны” изобилует разнообразными фактами, статистическими данными. При этом они очень слабо систематизированы. Создается очень фрагментарное представление о структуре, численности и боеспособности Красной Армии. Еще в большей степени это относится к “Великой Отечественной войне Советского Союза”. Сравнительный анализ советских и германских вооруженных сил либо отсутствует, либо проводится поверхностно и некорректно. Например, советский истребитель И-16, устаревший к началу войны, почему-то сравнивается с новейшим Ме-110, устаревший бомбардировщик СБ с новейшим Ю-88[6]. Но ни Ме-110, ни Ю-88 еще не стали основными самолетами Люфтваффе. Они только поступали на вооружение, и их логичней было бы сопоставить с новейшими советскими самолетами Як-1, ЛаГГ-3, МиГ-3, Пе-2. Примеров такого “выборочного” сопоставления можно найти довольно много. Все эти особенности характерны и для классической монографии В.А. Анфилова “Провал Блицкрига”. Та же отрывочность сведений, те же выборочные сопоставления.



Еще лучше обстоят дела с мемуарами наших военных. Казалось бы, самая важная, интересная для нас информация должна содержаться в мемуарах бывших генштабистов. Эти люди располагали сведениями, которых не могло быть у тех, кто встретил войну командирами дивизий и корпусов. Что же пишет первый заместитель начальника Оперативного управления Генштаба (должность на 22 июня 1941 г.) А.М. Василевский? А ничего не пишет, почти не приводит данных о численности и структуре наших вооруженных сил в коротенькой главе о “Планах отражения агрессии”[7], а ведь он как раз и был автором “Соображений об основах стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на Западе и на Востоке на 1940–1941”, любопытнейшего документа! Может быть, более откровенен С.М. Штеменко, в начале войны сотрудник того же Оперативного управления? Не на много. Те же сетования на нехватку Т-34 и КВ для оснащения мехкорпусов, на нехватку новых самолетов. При этом не ясно, сколько у СССР боевых самолетов, сколько танков, сколько дивизий, сколько в этих дивизиях стрелковых частей, а сколько артиллерийских. Нет и сопоставления с Вермахтом, а ведь интересно было бы узнать, сравнить. Нет, сравнительный анализ у Штеменко есть, но почему-то он сравнивает… количество тонн чугуна, выплавленных в СССР и в Германии, и количество киловатт-часов, выработанных советскими и немецкими электростанциями[8], а вот бы сравнить количество танков, боевых самолетов, орудий и минометов, их боевые характеристики.



Ну а что же начальник Генерального штаба Г.К. Жуков? Отдадим ему должное, он несколько откровеннее. Из его мемуаров мы даже можем узнать штатную численность советской стрелковой дивизии (вот чудо из чудес!), но о мехкорпусах почти ничего, равно как и о танковых дивизиях. Что до самих танков, то, как обычно, только о КВ и Т-34. О других танках и речи нет. И конечно же, сетования на размещение авиации на приграничных аэродромах, и на крайне неудачное размещение части войск в белостокском выступе. И кто это пишет? Начальник Генерального штаба! Неужели не в его власти было оттянуть войска из приграничной полосы, перебазировать аэродромы подальше от границы? Нет, что-то мудрит Георгий Константинович. Так же мудрил в своих мемуарах и его предшественник на посту начальника Генштаба К.А. Мерецков. Ах, Кирилл Афанасьевич, Кирилл Афанасьевич! С вами-то как раз все более-менее ясно. ГУЛАГ обычно отбивает охоту писать недозволенное, даже спустя много лет после войны.



Словом, должен был когда-нибудь появиться человек, которому все эти странности надоели бы и он захотел попросту разобраться, что к чему. Стал им не профессиональный историк (профессионального историка сразу же выгнали бы с кафедры, усомнись он в превосходстве немецких панцер-дивизий над нашими бронетанковыми), а еще молодой, уже бессовестный и чертовски талантливый офицер спецназа ГРУ Владимир Резун, ставший известным всему миру под псевдонимом Виктор Суворов. Я не стану здесь пересказывать “Ледокол” и “День М”, не стану разбирать подробно аргументы историков-суворианцев и историков-антисуворианцев. Позволю себе только напомнить, что, с его точки зрения, Советский Союз очень хорошо подготовился к войне, но не к оборонительной, а к завоевательной, революционной войне. Признак хорошей концепции — внутренняя непротиворечивость, соответствие известным историческим фактам, способность наиболее логично разрешить проблему. У Суворова все это есть: все встает на свои места — и милитаризация общества в 1930-е, и лихорадочная подготовка к войне, и создание огромного военного потенциала, и, главное, трагедия Красной Армии летом-осенью 1941-го. Поверьте, я не испытывал и не испытываю симпатии к перебежчику, к этому корыстному и бессовестному человеку, но его аргументы весомей, его объяснения логичней, его анализ глубже, чем у сторонников традиционного подхода. Противники Суворова нашли в его книгах множество мелких ошибок, но так и не смогли ничего поделать с его главным аргументом: анализ театра военных действий лета 1941-го, проведенный Виктором Суворовым, практически не оставляет сомнений: советские войска к границе выдвигались, к обороне они не готовились, а если учесть, что военная доктрина Красной Армии была наступательной, что сил Красной Армии было достаточно для того, чтобы, по меньшей мере, остановить Вермахт или даже разгромить его, что наши “легкие и устаревшие” танки практически по всем статьям превосходили действительно устаревшие немецкие Т-I, T-II и трофейные чешские танки 35 (t) и 38 (t), то разгром Красной Армии можно было объяснить только тем, что наши войска не были готовы для отражения удара, так как сосредотачивались для проведения наступательной операции. Гитлер опередил нас на две-три недели. Вот по этой причине и скрывали наши маршалы и особо приближенные военные историки и численность советских танков (25 479 танков, из них 19 810 исправных[9]), и структуру наших мехкорпусов — главной ударной и маневренной силы Красной Армии (две танковые дивизии и одна мотострелковая, более тысячи танков, что примерно соответствует немецкой танковой группе, но только таких групп у немцев было четыре, а у нас в приграничных округах — девять мехкорпусов и еще двадцать формировались — вот им и не хватало 32 тысячи танков для укомплектования) и вообще всячески принижали боевую мощь Красной Армии.



Казалось бы, можно порадоваться: разрешена давняя проблема, раскрыта величайшая тайна, наши знания стали полнее и т. д. Увы, не все так просто. Концепцию Суворова критикуют разные люди: одни исполняют госзаказ (не может признать наша власть, что является правопреемником государства, готовившего завоевательную войну); другие не могут примириться с тем, что их привычную, еще недавно общепринятую концепцию, которую они лет сорок преподавали в вузе, приходится пересматривать; третьих возмущает сам факт: человек, не окончивший истфак, не защитивший диссертацию и, следовательно, не принятый в наш “цех”, смеет покушаться на нашу вотчину! Честно говоря, никто из этих людей не вызывает у меня ни малейшего сочувствия. Сочувствие вызывают совсем другие люди.



Пару лет назад на местной радиостанции я услышал интервью с ветераном Великой Отечественной. Тот сетовал, что очень трудно стало разговаривать о войне с современной молодежью из-за того, что “мерзавец Суворов выпустил книгу”. Вот над этим стоит задуматься.

3. Новая мифология

Многие годы мы верили, что война была справедливой, что мы спасли от фашизма не только свою страну, но и весь мир, что нападение Германии было вероломным. И вдруг какой-то перебежчик, предатель (иначе его не назовешь) утверждает, что Советский Союз — агрессор, стремившийся покорить всю Европу (точнее, ее советизировать). Пишет Виктор Суворов намеренно провокационно, ему принадлежит чудовищная (действительно, чудовищно-несправедливая) фраза: “Война, которую коммунисты почему-то называют Великой и Отечественной”. Сколько людей восприняли это как чудовищное оскорбление, как плевок в память о погибших защитниках Отечества. К тому же книги Виктора Суворова стали выходить в эпоху всеобщих разоблачений, “переписывания истории”, когда наши люди впервые узнали, что Молотов подписывал с Риббентропом секретный протокол, деливший сферы влияния двух хищников, что советские и немецкие танки прошли победным маршем по покоренному Бресту, а немецкие летчики и танкисты еще в двадцатые годы учились воевать на советских полигонах. Переписывание истории вылилось в эпидемию разоблачений и псевдоразоблачений. Вслед за историками к делу “закрашивания белых пятен истории” присоединились журналисты, писатели и просто люди с гуманитарным образованием и большим желанием прославиться. Переоценка ценностей стала носить тотальный характер. Кажется, в истории войны не было факта, который не подвергся бы переоценке. Маршал Жуков из народного героя превратился в бездарного и кровавого самодура, Александр Матросов — в уголовника, несчастная Зоя Космодемьянская — в шизофреничку, 28 панфиловцев — в нечто вроде коллективного поручика Киже, предатель генерал Власов — в истинного патриота России, а Советский Союз, как мы помним, в поджигателя войны. Правда и ложь сплелись на страницах газет и тогда еще многотиражных журналов, как пылкие любовники в страстном танго. Их связь принесла свои плоды — новые мифы. Поиски исторической правды закончились новой ложью. Люди были окончательно дезориентированы, сбиты с толку. Что станет с обществом, чьи святыни поруганы, идеалы растоптаны, герои осмеяны? Его охватит коллективное сумасшествие. Так и произошло с нашим обществом в те годы.



Вернемся к нашему примеру. Виктор Суворов — прекрасный историк. Искусством анализа исторических источников Суворов владеет лучше большинства дипломированных историков, он великолепно умеет выстраивать причинно-следственные связи, обращает внимание на факты, по какой-то причине ускользавшие от внимания ученых. Но он не понимает, не желает понимать того, что историк несет ответственность перед обществом, что его труд может привести к последствиям, для этого общества губительным. В XX веке проблема ответственности ученого поднималась не раз. Вспомним хотя бы “Физиков” Дюрренматта. Ученый подобен оружейнику, который дает ребенку (обществу) заряженный автомат. Что тот сделает с этим автоматом, на кого он направит оружие? В дурных руках концепция Виктора Суворова способна принести (и уже принесла) колоссальный вред. Возьмем, к примеру, книги, если можно так сказать, последователей Виктора Суворова: “Танковый погром 1941 года” Владимира Бешанова и третью книгу Игоря Бунича из цикла “Пятисотлетняя война в России”.



Бешанов собственных оригинальных мыслей не имеет. Его концепция представляет собой компиляцию идей Виктора Суворова (треть книги занимает пересказ “Ледокола”, “Дня М” и “Последней республики”, причем необходимостью давать отсылочные сноски автор себя не обременяет) и расхожих представлений, почерпнутых из перестроечных и постперестроечных газет. Поражение Красной Армии летом 1941 он объясняет не только крайней уязвимостью армии, сосредотачивавшейся для внезапного удара по врагу (как это делает Виктор Суворов), но и плохой подготовкой красноармейцев, которые-де вместо того, чтобы заниматься боевой подготовкой, трудились на колхозных полях, и поголовной бездарностью командиров от Жукова, Кирпоноса, Павлова и до ротных командиров включительно: “…воевать “как положено” красные командиры не умели. Вот гробить людей и технику — это сколько угодно. Им и ста тысяч танков могло не хватить для завоевания Европы”[10]. Сам того не замечая, Бешанов в точности повторяет расистские постулаты нацизма. Не только Гитлер и Геббельс, но и Гальдер, и Блюмментрит были убеждены в том, что русские от природы глупы, непонятливы, неспособны к ведению современной войны, к овладению сложной техникой. Эта убежденность стоила Германии проигранной войны и гибели Третьего Рейха. Но Бешанов не одинок, он лишь повторяет миф, заимствованный нашими интеллигентами у европейских русофобов, миф об отсталости русских, об их неполноценности в сравнении с “нормальными” европейцами. По сути, Бешанов со своими единомышленниками относится к россиянам как к недочеловекам.



Игорь Бунич тоже взял за основу суворовскую концепцию подготовки революционно-завоевательной войны, но дополнил ее старым интеллигентским мифом о том, что все советское военное руководство во главе со Сталиным, которого “раздирали внутренние противоречия и комплексы неполноценности”, были идиотами. Что как раз плохо вяжется с концепцией Суворова, по которой Сталин был необыкновенно дальновиден и расчетлив, да и окружал себя отнюдь не дураками, а людьми компетентными. Повторяет Бунич и другой старый миф: “кавалерийские вожди Ворошилов, Буденный, Тимошенко… наделали немало славных дел… деятельность кавалерийского “лобби” привела к срыву программы насыщения армии автотранспортом, к расформированию механизированных корпусов”. Даже советскую военную доктрину с ее идеей внезапного сокрушительного удара и развертывания наступательных операций на вражеской территории Бунич объясняет влиянием “кавалерийской удали”[11]. Разумеется, повторяет Бунич и все штампы о небоеспособности советских войск: “Любая финская школьница стреляла лучше знаменитых “ворошиловских стрелков” <…> Советский Союз продемонстрировал полную бездарность военного руководства, полную беспомощность армии”[12].



Странно, что автор, не только принявший основные постулаты концепции Виктора Суворова, но и читавший, судя по документам, которые Бунич приводит в книге, не только журнал “Огонек”, пишет такую очевидную ахинею. Я не могу понять, как человек, который сам же пишет о техническом превосходстве советских танков, о советских танковых армадах, о грозной советской артиллерии, одновременно повторяет старую легенду о “господстве кавалеристов”? Видимо, мы имеем здесь дело не с логикой ученого, а с примером мифологического мышления. Для Бунича, так же как и для Бешанова, не важно, что их выводы противоречат друг другу. Важно другое: их труды соответствуют общераспространенным “новым мифам”. И суворовское открытие мгновенно обернулось новым мифом, который занял свое место в сознании.



Разоблачители вольно или невольно создали новый миф, новую мифологизированную историю.



Тут есть еще один нюанс. И Бешанов, и Бунич обвиняют наших генералов и маршалов в некомпетентности и необразованности. Но некомпетентность и отсутствие общего образования — это разные вещи. Многие хорошие полководцы образования не имели, что не мешало им бить культурных, грамотных и образованных противников. Можно вспомнить не только генералов революционной Франции и красных командиров времен русской гражданской войны, но и, например, современных чеченских полевых командиров: гаишника Бараева, уголовника Гелаева, инженера-недоучку Басаева. Академий они не кончали, а воевать научились отменно. Однако в глазах Бунича и Бешанова отсутствие высшего образования у многих советских командиров — неисправимый недостаток. В этом чувствуется давняя обида русских интеллигентов на власть: начитанный, но инертный интеллигент всегда уверен в своем неоспоримом интеллектуальном превосходстве над энергичными, но не очень образованными людьми, выбившимися “из народа”. “Как же это так: я окончил университет с красным дипломом, а мной руководят бывший рабочий Хрущев, бывший скорняк Жуков, семинарист-недоучка Сталин? Это несправедливо! Вот если бы я был маршалом или генсеком…” Так на российских кухнях вывелась плеяда выдающихся “стратегов”, которые и сыграли заметную роль в компании “демифологизации” нашей истории. Однажды мне довелось говорить с таким “стратегом”, кстати, приятным и вроде бы неглупым интеллигентным человеком. Он уверял меня в том, что советское командование в Финскую войну было бездарным: “Ну как же можно было штурмовать линию Маннергейма в лоб, неужели нельзя было во фланг, в обход?” Как объяснить человеку, никогда не видевшему карты, что линия Маннергейма одним флангом упиралась в Ладожское озеро, а другим в Балтийское море? Не могла же седьмая армия в полном составе с тяжелой боевой техникой пойти по тонкому льду Балтики прямо на Хельсинки. Частные обходные маневры другое дело, их не раз применяли, а попытка глубокого обхода линии Маннергейма из Карелии не удалась. Но сколько людей убеждены, что они куда лучше Тимошенко и Мерецкова справились бы с Финляндией. Как-то Георгия Владимова упрекнули в том, что герой его романа генерал Кобрисов уж больно невежествен, “небось и “Каштанку” не читал”. “Каштанку”, он, может быть, и правда не читал, а вот войну у тебя, умника, выиграл бы”, — ответил автор “Генерала и его армии”.

4. Новая статистика

Новая трактовка начала войны подействовала все-таки не на всех: шпион-перебежчик для многих людей представлялся фигурой чересчур одиозной, чтобы его аргументы воспринимать всерьез. Иное дело вопрос о цене Победы. Наверно, нет в России человека, которого оставила бы равнодушным эта тема. Причин тут две. Первая и все-таки главная: редкую семью не затронула война. Трудно найти человека, у которого не было бы родственников, погибших, пропавших без вести или ставших инвалидами на этой войне. Есть и другая причина. Древнейший, еще языческий миф о строительной жертве. Воистину, “дело прочно, когда под ним струится кровь”. Чем величественней строение — тем страшней жертва. Народ убежден, что Петербург строили на костях. И хоть археологи массовых захоронений под северной Пальмирой не обнаружили, миф о городе, построенном на костях, живет. Победа в Великой Отечественной столь грандиозна, что малой кровью ее оплатить бы не удалось. Потери и в самом деле были велики. Но насколько велики?



Сталин определил потери Советского Союза в семь миллионов, Хрущев в двадцать. Обе цифры были взяты “с потолка”, научному обоснованию они практически не поддаются. Однако много лет историки послушно повторяли как священное заклинание, что потери Советского Союза составляют именно 20 000 000, при этом не уточнялось даже, какую долю составили потери вооруженных сил, а какую — мирного населения. Когда в начале 1990-х годов комиссия генерал-полковника М.А. Гареева обнародовала официальные данные о потерях Вооруженных Сил СССР: 8 668 400[13], ей мало кто поверил. К этому времени в ходу были уже совсем другие цифры.



Если миф о неготовности Советского Союза к войне был разоблачен историком (историком по призванию, а не по образованию), то цену Победы определяли совсем другие люди. Это были и писатели, и журналисты, и некоторые ученые, работавшие, впрочем, на уровне квалифицированных дилетантов. Подавляющее большинство публикаций представляли собой скорей фантазии, которые не опирались на мало-мальски серьезные исследования. Вот, к примеру, статья доктора наук (правда, не исторических, а филологических) Бориса Соколова, “Великая Отечественная: меняющиеся цифры”, опубликованная накануне празднования 50-летия Победы в газете “Московские новости”[14]. Статья эта довольно типична, поэтому я позволю себе остановиться на ней. Автор отвергает не только “сталинскую” и “хрущевскую” оценки потерь Советского Союза, но и ставшую к середине 1990-х едва ли не общепринятой цифру 27 миллионов. Цифра эта появилась вот откуда: в 1941-м население СССР составляло приблизительно 198,7 (по другим данным 196,7 или даже 194) миллиона человек, а в 1946 — приблизительно 172,5, (по другим данным — 170,5) следовательно, разница в 26,2 миллиона и должна составлять потери Советского Союза. При модном не только у журналистов, но и у историков округлении — получаем 27 миллионов. Восемьсот тысяч “округлили”, но это для таких “статистиков” мелочь. Но и этого г-ну Соколову мало. Оказывается, данные ЦСУ на 1941-й не точны, ибо “повторное исчисление, проведенное в Молдавской ССР и в Хабаровском крае, выявило недоучет в среднем 4,6 %. Если эту цифру распространить на остальную территорию СССР плюс естественный прирост в 1-й половине 1941, (численность населения), следует оценивать в 209,3 миллиона человек. Потери СССР в войне, по нашей оценке, равняются 43,3 миллиона”. Надо хоть немножко знать систему учета населения, чтобы убедиться в том, что автор писал явную ахинею. Во-первых, точная численность населения СССР перед войной не известна. По переписи 1937-го население СССР составляло 162 миллиона. Перепись признали дефектной, материалы засекретили, а ее организаторов расстреляли, так как И.В. Сталин “прогнозировал” гораздо большую численность. В 1939 г. население вновь переписали. На этот раз приписывали где могли, считали мертвые души, одну и ту же семью переписывали по два раза. В результате перепись показала 171 миллион. Однако рассчитывать население СССР исходя из данных этой фальсифицированной переписи некорректно. В 1939–1940 гг. территория СССР значительно расширилась: Красная Армия “освободила” Бесарабию, Западную Украину, Западную Белоруссию, Прибалтику, Карельский перешеек. Соответственно, население страны возросло. Однако насколько возросло — не ясно, переписи населения не было, а данные демографической статистики по этим землям очень приблизительны. К.К. Рокоссовский, например, вспоминал, что в предвоенные месяцы в приграничных районах Западной Украины “происходили невероятные вещи. Через границу проходили граждане туда и обратно. К нам шли желающие перейти на жительство в СССР. От нас уходили не желающие оставаться в пределах Советского Союза”[15]. Кроме того, население Карельского перешейка, например, большей частью переселилось в Финляндию, не желая стать потенциальными или реальными жителями ГУЛАГа. С послевоенной статистикой дела обстоят не лучше. Первая послевоенная перепись состоялась только в 1959 году, то есть спустя 14 лет после окончания войны! Данные на 1946 и последующие годы очень приблизительны, и основаны они на избирательных списках, составлявшихся при организации выборов в Верховный Совет СССР, однако эти списки не учитывали ряд категорий населения, в частности, лишенных избирательных прав (то есть многомиллионное население ГУЛАГа). Уж совсем непонятно, о каком таком пересчете в Молдавии и в Хабаровском крае идет речь? Контрольный пересчет населения может проводиться после переписей. В 1941 г. всеобщей переписи не было, не было и подобных пересчетов. Может быть, автор имеет в виду не 1941-й, а 1939-й? В любом случае его предложение распространить выявленный “недоучет” в 4,6 % на все население СССР говорит о вопиющей безграмотности г-на Соколова. Это просто некорректно. Представим, что в Молдавии действительно недоучет, а в соседней Украине, напротив, перепись дала завышенные данные, скажем, на три процента, а может, не на три, а на пять! А может, недоучли население, но не на 4,6, а на 3 %. Что тогда? А Борис Соколов все равно советует все прибавить 4,6 %. Это уже не наука, а откровенное шарлатанство.



Не устраивают Соколова и официальные данные о потерях вооруженных сил. Восемь миллионов шестьсот шестьдесят тысяч. Никак это не согласуется с уже едва ли не общепринятым мнением о том, что наши воевать не умели и потому несли потери аж в десять раз больше немцев, победить же смогли, имея только пяти-шести кратное превосходство. И смелый московский филолог выходит из положение следующим образом: “Если сопоставить данные Волкогонова о безвозвратных потерях Красной Армии за 1992 (извините, но так в тексте. Очевидно, автор все-таки имеет в виду 1942 год. — С.Б.) 5,9 млн с динамикой числа раненых по месяцам в течение всей войны, то общее число погибших и умерших красноармейцев получится равным 22,4 млн плюс 4 млн умерших в плену (гм, а почему не пять, не шесть, не десять миллионов? — С.Б.). Таким образом, общие потери вооруженных сил — 26,4 млн, мирного населения — 16, 9 млн”. Замечательно, только я что-то не понял, а при чем тут “динамика числа раненых”? Что это вообще такое? Что-то в вашей тезе распадается, господин Соколов. Сопоставление числа убитых с какой-то “динамикой раненых” почему-то дало совершенно несуразную цифру? Но это только цветочки. Анатолий Адамишин в эфире радиостанции “Эхо Москвы” назвал еще более примечательную цифру. Он, де, вычитал у Жореса Медведева, что Красная Армия во время войны каждый день (!) теряла по сто тысяч человек. Не слабо! Великая Отечественная продолжалась 1418 дней и ночей. Если каждый день по сто тысяч, то наши потери (причем, насколько я понял Адамишина, боевые) 141 800 000. Не многовато ли? Честно говоря, я такой глупости в трудах Жореса Медведева найти не смог. Может, наш знаменитый дипломат что-нибудь перепутал? Но вот ведь сказал такое в эфире и не усомнился.



Если честно, то даже официальные данные о наших боевых потерях вызывают много вопросов. В этих данных учтены и те, кто не вернулся из плена, а это были не только погибшие, но и не пожелавшие возвращаться в Советский Союз (вторая волна русской эмиграции). Кроме того, воинов многочисленных коллаборационистских формирований, сложивших свои головы в боях на стороне Германии, вряд ли справедливо зачислять в боевые потери Красной Армии. Речь идет не только о “власовцах” (Русская освободительная армия), сражавшихся, кстати, по некоторым свидетельствам, ожесточеннее немцев[16], но и о “каминцах” (Русская освободительная народная армия), “прославившихся”, в частности, при подавлении Варшавского восстания, о солдатах Русской национальной народной армии, о воинах “восточных батальонов”, о литовцах, латышах и эстонцах, дезертировавших из Красной Армии и служивших в Вермахте, в войсках СС, в полицейских формированиях, об украинских националистах, сделавших то же самое, о крымских татарах (Татарская горно-егерская бригада СС и многие другие части), о калмыках (Калмыцкий корпус). Так что данные о боевых потерях Вооруженных Сил СССР будут еще долго уточняться. Что до общих потерь, то, строго говоря, научно обоснованных данных по численности населения СССР в предвоенные и послевоенные годы и данных, на основании которых можно было бы судить о потерях Советского Союза во Второй мировой войне, нет. Подсчеты, при которых допускается погрешность в несколько миллионов (!), я при всем желании научными не назову. Да и война включала в себя не только военные действия Советского Союза, с одной стороны, и гитлеровской Германии и ее союзников, с другой. Внутри этой большой войны велись и войны поменьше. Например, кровавая польско-украинская резня на Западной Украине, включавшая самые настоящие этнические чистки. К чьим потерям приписать убитых бендеровцев, польских националистов и просто украинских и польских крестьян, неужели к боевым потерям Красной Армии? А уж в те самые 27 000 000 (или 26 200 000) они конечно же вошли, хотя какое отношение имела эта межэтническая война к Великой Отечественной? Но и польские националисты, и бендеровцы — все оказались в числе погибших в борьбе с нацизмом, хотя пали они в борьбе друг с другом.

Эпилог

Почти все “разоблачители” говорили, кто искренне, а кто нет, о том, что они преклоняются перед подвигом солдат, но осуждают наших военачальников и правителей, не жалевших солдат, бросавших на красноармейцев на убой: “11 февраля Тимошенко бросил на слабеющих финнов новую гору пушечного мяса. <…> Сталину понравилось, как Тимошенко рвал линию Маннергейма, завалив ее трупами”[17]. Это стало стереотипом. У нас прочно утвердился миф о бездарности советских генералов и маршалов. Но это было бы полбеды. В конце концов, все крупные советские военачальники периода Великой Отечественной уже давно “почили в бозе”. Удар пришелся не по ним, а по еще живым ветеранам, бывшим солдатам или младшим офицерам, именно их вольно или невольно поливали грязью журналисты, историки, писатели. Герои оказались “пушечным мясом”. Когда я думаю о том, сколько ветеранов с болью, с возмущением, с гневом выслушивали “новую правду о войне”, сколько нервов, здоровья, сил стоила им эта “новая правда”, я начинаю сомневаться в том, следовало ли обнародовать исследования Виктора Суворова, стоило ли устраивать публичные дискуссии о цене Победы? Ведь “новая историческая правда”, в конце концов, не более чем предположение, версия. Нет ничего более изменчивого, чем она. Отыщутся в архивах не публиковавшиеся ранее документы, и “историческая правда” вновь изменит обличие: то, что считалось правдой, окажется очередным заблуждением. Так стоит ли она здоровья, жизни хотя бы одного человека? Впрочем, мысль ученого все равно нельзя остановить, нравится нам это или нет. Утешает другое. Несмотря ни на что, ни на какие пересмотры и переоценки, представление о Великой Отечественной как величайшем подвиге нашего народа сохранилось. Сохранилось и преклонение перед русским солдатом — главным, истинным героем войны. В начале статьи я говорил о том, что общество отвергает чуждые ему идеи, усваивая лишь то, что близко, понятно, что соответствует привычной картине мира. В 1990-е много гадостей было сказано и о русском солдате. Помимо “пушечного мяса” припомнили, что в освобожденной Европе наши солдаты-де грабили и насиловали. Весь мир обошел снимок: русский солдат отнимает у немки велосипед. По фотографии не понять: всерьез это происходит, или это просто игра, да и немного, видно, у них таких свидетельств, раз эту несчастную фотографию при каждом удобном случае поминают. Так вот: грязь эта к русскому солдату, вернее к его образу в исторической памяти народа, все равно не пристала. “Мир спасенный”, к сожалению, “Сережку с Малой Бронной” не помнит. Но мы помним и будем помнить до тех пор, пока стоит Россия.

Впервые опубликовано в журнале «Урал»

Библиотеки против книг

А вы знаете, что по всей России уничтожают книги? Кто бы вы думали? Не скинхеды, не фашисты, не анархисты, а самые обыкновенные библиотекари. Книги списывают и отправляют в макулатуру, предварительно оторвав обложки.

Из сочинений Толстого, Чехова, Тургенева, Куприна получается низкокачественная туалетная бумага или бумага газетная. Иногда книги просто выбрасывают на помойку.

Так и стоят мусорные контейнеры, наполненные томиками Булгакова, Шолохова, Бунина. А знаете, что с ними будет потом?

Правильно, их сожгут.

В детстве я впервые посмотрел фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Одна из самых ярких сцен, запомнившаяся многим, ― костры из книг, которые нацисты сочли вредоносными.

«Кого же жгли?» ― спрашивает Михаил Ромм. Сам же отвечает: «Жгли Толстого и Маяковского, Вольтера и Анатоля Франса, Ромена Роллана и Джека Лондона. <…> Жгли Гейне. Жгли Томаса и Генриха Манна. Жгли Фейхтвангера, Ремарка, Бертольда Брехта».

Как возмущался я, как негодовал!

Вот уж действительно фашисты!

Но уже в детстве я узнал, что, оказывается, от «ненужных» изданий избавляются и у нас.

Впервые столкнулся с этим лет в девять, когда захотел найти в районной библиотеке подшивку газеты «Советский спорт» за позапрошлый год. Оказалось, не держат. Негде хранить.

Я начал выпрашивать подшивку прошлогоднего «Советского спорта»: увлекался тогда футбольной статистикой, оказалось, невозможно и это. Подшивку полагается списать и выбросить, но читателю не отдавать.



Прошло несколько лет, и я узнал, как в советские времена библиотеки «чистили» от дореволюционной литературы, как ещё тщательнее чистили от «троцкистских» изданий двадцатых.

А вскоре и сам увидел рядом с библиотеками целые горы советской литературы, которую теперь признали негодной. Там были не только собрания сочинений Маркса, Энгельса, Ленина, но и мемуары советских генералов и маршалов ― Василевского, Рокоссовского, Мерецкого.

Тогда учёт списанной литературы не вели, а потому можно было спокойно забирать книги с этих бесплатных развалов.

Зрелище было грустным, но тогда я всё же не мог представить, что наши библиотекари, в большинстве своём от фашизма далёкие, будут хладнокровно уничтожать книги русских и западных классиков, отправлять на помойку собрания сочинений Бальзака, Золя, Диккенса, Чехова, Достоевского.

Наверное, многие мне не поверят. Так уж случилось, что культурная элита ничего не знает об этом варварстве. Шум подняли в интернете простые блогеры.

Профессора и академики молчат. Молчат писатели и учёные. Известные журналисты, колумнисты популярных изданий не пишут об этом. Ничего удивительного, ведь они попросту не ходят в публичные библиотеки.

Они записаны в Ленинку, в Историчку, в Салтыковку, в Библиотеку Академии наук. Наконец, у них прекрасные домашние библиотеки. О том, что происходит в обыкновенной публичной или школьной библиотеке, просто не знают.

Правда, и в солидных научных библиотеках подчас творятся странные дела. 26 июня 2008 года из библиотеки Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ) выбросили несколько тонн (!) книг.



Устаревшую научную литературу грузили в кузов самосвала. Но это всё-таки редкость, локальный случай самодурства. В публичных и школьных библиотеках варварство стало нормой.

Вот несколько комментариев к материалу о книгах, выброшенных из библиотеки ГАРФ.



Jerveza, 27.06.2008:

«Знаете, а я не удивлена. Я работала в библиотечной системе и со всей ответственностью могу сказать: она относится к книгам без всякого пиетета. Такие случаи ― общее место, просто мы не всегда знаем о них».



Heckfyy, 27.06.2008:

Мне одиннадцать лет, районная библиотека, библиотекарша складывает в мешок истрёпанные книги. Увидел полуразвалившийся том любимого Майна Рида.

― Вы их выбрасываете?

― Списываем.

― Продайте Майн Рида. За любые деньги!

― Не положено. Их сожгут…

― Ну продайте!

― Нет.

Слёзы навернулись на глаза. До сих пор вижу эту сцену как наяву.

<…>

В субботу, прогуливаясь, увидел в мусорном баке картонный ящик, полный книг. Достал, просмотрел. «Талейран» Тарле, «Одиссея». «Отверженные» Гюго, II и III тома «Русской истории» Костомарова, «Овод», «Махатма Ганди», «Мысли и сердце» Амосова.

Теперешние времена ― это что-то. Представляю городскую свалку ― книг там, видимо, не меньше, чем в Ленинке».

Расправа над русской литературой продолжается, библиотекари-вандалы упорно уничтожают русскую и зарубежную классику. На форуме телеканала «Россия» я прочёл, как за несколько дней библиотечные работники извели на макулатуру библиотеку ДК имени Ленина:

«Несколько тёток в халатах отрывают от книжек обложки. Ещё несколько человек бродят среди полок и ищут книги, которые они унесут с собой. <…> А мы бродим между полок, спасая тома Пушкина, Маяковского, Гоголя, Чехова, Горького. Мы ― воры. Мы крадём книги у библиотеки. Мы отнимаем у государства доход от сдачи макулатуры. <…> Читальный зал похож на кладбище. <…> Книги стали дешёвой бумагой. Никому не нужной бумагой. Их никто не прочитает. И даже не украсит ими пыльную полку». Это сообщение пришло из Нижнего Новгорода, но что-то подобное творится и в Екатеринбурге, и в Москве, и уж тем более в сотнях маленьких городов.

Блогер sasha_bogdanov, который, собственно, и застукал библиотекарей-варваров в нижегородском ДК и даже успел сделать несколько фотографий, обращается к Путину и Миронову. Увы, варварство юридически безупречно. Закон о библиотечном деле оставляет вопрос о фондах в компетенции самих библиотек.

«Смерть Кощееву» надо искать в другом месте. Закон охраняет только «книжные памятники», скажем, старопечатные книги, уникальные издания и т. д. Всё остальное отдано на откуп библиотекам, которые у нас в стране объединены в Российскую библиотечную ассоциацию.

Эта ассоциация и принимает различные постановления. Самый важный для нас документ называется так: «Модельный стандарт деятельности публичной библиотеки». Его последняя редакция принята 22 мая 2008 года на очередной сессии ассоциации. Там в статье 3, параграфах 10―11 говорится следующее: «Для сохранения значимости фонда публичной библиотеки необходимо его постоянное пополнение» из расчёта 3,8 % новых поступлений «к общей книговыдаче за год».

Но ведь хранилища библиотек не безразмерны, их площадь не прирастает на 4 % в год. Значит, чтобы принять на хранение новые книги, придётся выбросить старые.



И «Модельный стандарт» здесь категоричен: «Обновляемость фонда публичной библиотеки определяется как темпами их пополнения, так и своевременного исключения и списания документов. В обязательном порядке (курсив повсюду мой. ― С.Б.) библиотека осуществляет списание ветхих и устаревших изданий <…> изданий, утративших актуальность и не имеющих спроса со стороны пользователей».

С практическим применением этого стандарта я столкнулся недавно в своей районной библиотеке, где некогда можно было найти не только почти всех русских и зарубежных классиков, изданных в советское время, но и «толстые» журналы ― от «Знамени» и «Нового мира» до «Москвы» и «Нашего современника».

Библиотеку недавно отремонтировали, а книжный фонд обогатился новинками. На абонементе появились не только Устинова и Донцова, но и новые издания Фредерика Бегбедера, Милана Кундеры, Саши Соколова, Ольги Славниковой, Дины Рубиной.

Зато куда-то исчезли собрания сочинений Эмиля Золя, Чарльза Диккенса, Валентина Катаева и, что самое поразительное для библиотеки имени А.П. Чехова, исчезло двадцатитомное полное собрание сочинений А.П. Чехова 1944―1951 годов (академического тридцатитомника в библиотеке никогда не было), подготовленное ещё при участии Марии Павловны Чеховой.

Оказалось, что старые книги или выброшены, или отправлены в депозитарий. Правда, сказала мне заведующая библиотекой, в депозитарии прорвало трубу… Осталось ли хоть что-то от этих книг или нет, неизвестно.

С точки зрения библиотекарей, всё сделано правильно: неходовое старьё не храним! Логика товароведа из бутика. Но библиотеки ― предприятия некоммерческие, торговать не могут, а потому всё списанное подлежит уничтожению или передаче в депозитарий.



Но если такая «чистка» проведена по всем районным библиотекам, то, очевидно, большая часть книг пойдёт всё-таки на макулатуру. Зачем депозитарной библиотеке 5–7—10 одинаковых собраний сочинений? Хватит и одного-двух.

Чем руководствовались библиотекари? Почему собрания сочинений классиков, которые (свидетельствую!) были в идеальном состоянии, списали?

Ответ прост. Во-первых, их мало читают. Во-вторых, занимают много места. Вот двухтомник Александра Чаковского, однотомники Георгия Маркова и Лидии Сейфуллиной много места не занимают, а потому их никто списывать не стал. Так и стоят себе по соседству с Кундерой и Павичем. А Диккенс с Чеховым списаны.

Что же это за люди такие ― современные библиотекари? В памяти всё ещё живёт образ скромной интеллигентной девушки в больших очках или старомодно, но чисто одетой пожилой женщины.

Она небогата, но умна и начитанна, любит книги и книжность, готова жертвовать комфортом, успехом, даже «личной жизнью» ради любимого дела. Она читает классику, следит за книжными новинками, на её столе лежит «Знамя» или «Новый мир».

Всегда готова порекомендовать читателю новую книгу. Образ, запомнившийся мне ещё по старой, ныне забытой пьесе Александра Белинского «Пятый десяток». Хрупкий рыцарь просвещения.

Не такая ли женщина много лет назад составила для умного и талантливого, но не слишком начитанного мальчика Васи список книг, которые должен знать образованный человек? Мальчик книги прочёл, а когда вырос, стал Василием Макаровичем Шукшиным.

Да, и в наше время такие библиотекари встречаются. Немало их и среди моих знакомых. Честь и слава этим замечательным людям! Но появляется всё больше библиотекарей, так сказать, новой формации.

Ежегодно гуманитарные факультеты выпускают многие тысячи незнаек с дипломами, не всем везёт сразу же прибиться к офисному планктону, кому-то приходится посидеть год-другой на нищенской ставке библиотекаря.

Попросил я однажды девицу-библиотекаря найти в базе данных собрание сочинений Валентина Катаева. Первая попытка провалилась, потому что девушка набрала уверенной рукой: «Котаев».

Но возраст и дурное образование решают не всё. Сколько книг гибнет от рук равнодушных исполнителей. Не девчонка же списала собрания сочинений Диккенса и Золя?

«Варвары», ― говорит кто-то библиотекарям, уничтожающим книги. «От них только бактерии заводятся», ― отвечает какая-то блондинистая женщина. Они делают вид, что не замечают нас. Тупо выполняют свою работу», ― пишет всё тот же sasha_bogdanov.

Но беда не только в дурных законах и безграмотных работниках. В гитлеровской Германии уничтожение книг было идеологически оправданно. Сжигали сочинения коммунистов, евреев и прочих врагов режима. Как ни парадоксально, но и уничтожение книг в современной России тоже идеологически обоснованно.

Публичная библиотека ― детище эпохи просвещения. Собственно, именно тогда и родилась мысль, что знание рассеет тьму невежества, сделает людей добрее и лучше, а потому их надо просвещать, а разве есть лучший вид просвещения, чем бесплатная общедоступная библиотека, где любой сведущий в грамоте сможет приобщиться к культурной сокровищнице человечества?

Советская власть оставалась в рамках просвещенческого проекта, поэтому советские радиостанции, помимо партийных песен и сводок с полей, транслировали превосходные радиоспектакли и оперную музыку.

В каждой богом забытой дыре появлялась библиотека, где можно было рядом с марксистскими брошюрами найти Сервантеса и Свифта, Флобера и Дюма.

Между тем просвещение и в самом деле обанкротилось. Мало кто станет спорить, что знание не делает людей ни добрее, ни мудрее. Достижения науки принесли оружие массового уничтожения, а поголовная грамотность не помогла исправить нравы.

Институты просвещения никуда не исчезли, но они начали мутировать, перерождаться. Вот и публичные библиотеки в современной России стали одна за другой превращаться в «информационно-досуговые центры», где библиотекари не помогают читателю, но оказывают услуги пользователю. Библиотекарь становится чем-то вроде продавца, а заведующая всё больше смахивает на менеджера по продажам.

Правда, библиотека осталась заведением некоммерческим, но общество потребления добралось и до неё. Казалось бы, какая разница библиотеке, много ли у неё читателей?

Можно ли судить о её работе исключительно по количеству посещений? Быть может, один читатель Флобера стоит сотни любителей «иронического детектива». Кто знает, возможно, Сервантес и Достоевский на запылённых книжных полках ждут нового Шукшина?

Каждый год библиотеки скрупулёзно подсчитывают количество посещений, начальство делает выводы, распекает нерадивых сотрудников, ставит новые задачи: повысить посещаемость, иначе урежем финансирование! И библиотекарям ничего иного не остаётся, как заказывать те книги, что пользуются спросом. Донцова, Дашкова, Устинова вытесняют бесполезных классиков с полок. Выживают счастливчики, включённые в школьную программу, остальных ждёт контейнер на помойке.

Год назад молодой критик Сергей Сиротин заметил, что, вопреки распространённому стереотипу, чтение Донцовой вовсе не безобидно: «Подземная вода литературы в лице Донцовой однажды может выйти наружу и затопить то, что построено на поверхности… В случае с Донцовой «ничего не читать» впервые становится намного полезнее, чем читать» (Сергей Сиротин. Картина мира по Донцовой // Континент. 2008. № 137).

Увы, эти слова относятся не к будущему, а к нашему настоящему. «Подземные воды» уже затопили наши библиотеки, погубив тысячи хороших книг.

Библиотекари, несогласные с этой системой, всё чаще покидают «информационно-досуговые центры», остаются библиотекари новой формации, которых не коробит требование оценивать книги, как коллекции нижнего белья, по году выпуска.

Кажется, ещё немного, и книги начнут расставлять не по тематике или алфавиту, а по цвету обложек: синенькие к синеньким, жёлтенькие к жёлтеньким.

А что же нам делать? Ведь помимо глупости начальства, неграмотности сотрудников есть и объективные обстоятельства: помещений-то не хватает, а новые книги надо где-то размещать.

Выскажу крамольную мысль: иногда лучше отказаться от пополнения фондов, чем выбрасывать на помойку хорошие книги. Библиотекари повсюду воюют за пространство.

Даже Британская библиотека как-то распродала бесценную коллекцию американской прессы, за что удостоилась сокрушительной критики Николсона Бейкера.

Последний обвинил и американских библиотекарей в преступлении: они микрофильмировали старые газеты, а сами подшивки потом выбросили. Но после нескольких громких скандалов варварство прекратилось.

Газеты продолжали переснимать на плёнку, но уже не выбрасывали, а подыскивали для них новые помещения. Какими же дикарями рядом с этими американцами выглядим мы, ведь в наших библиотеках подшивка газет или комплект литературных журналов первыми идут на свалку, только в лучших библиотеках их переводят на электронные носители, да и то выборочно. Наследие просвещения мы промотали раньше европейцев и американцев.

Но, может быть, попробуем сохранить то, что осталось?

На строительство новых книгохранилищ требуются большие деньги, на воспитание грамотных и ответственных библиотекарей ― много времени и сил. Но ведь есть простое решение, которое не требует особенных затрат. Не оценивать работу библиотекарей по «книговыдаче» и количеству посещений, а придумать другой критерий.

Например, богатство и разнообразие книжного фонда.

Впервые опубликовано на сайте Частный корреспондент (www.chaskor.ru)

Всё позволено

Классики и Уголовный кодекс

Любого русского классика в наши дни посадят в тюрьму. По 282-й статье. Первым сядет Николай Васильевич Гоголь. Ему компанию составят Достоевский, Пушкин, Лесков. Ни современная русская, ни современная западная литературы не подарят человечеству новых гениев.

Месяц назад Кирилл Анкудинов решил разобрать, чем настоящая русофобия Марины Палей отличается от мнимой русофобии Всеволода Бенигсена.

Я первым обвинил Марину в русофобии, но я же регулярно печатал в журнале «Урал» её эссе, рассказы и даже два романа, один из них, «Жора Жирняго», откровенно русофобский. Потому что художнику всё позволено. Если думаете иначе, вам вообще не следует читать хорошие книги.

282-я для Пушкина и Достоевского

Любого русского классика в наши дни посадят в тюрьму. По 282-й статье. От двух до четырёх лет. В лучшем случае он отделается приличным штрафом.

Не верите? Почитайте сами:

«Действия, направленные на возбуждение национальной, расовой или религиозной вражды, унижение национального достоинства, а равно пропаганда исключительности, превосходства либо неполноценности граждан по признаку их отношения к религии, национальной или расовой принадлежности, если эти деяния совершены публично или с использованием средств массовой информации».



Первым сел бы Николай Васильевич Гоголь за гениального «Тараса Бульбу». Штрафом бы не отделался. Там ведь полный набор, что ни страница — то материал для уголовного преследования.

«Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей».

Разве перед нами не пропаганда национальной исключительности?

«Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали под юбки своих жидовок…»

Что это, как не унижение национального достоинства и «пропаганда неполноценности граждан»? А ведь это ещё из самых безобидных фраз повести, напитанной самым яростным антисемитизмом.

А что же говорить о полонофобии? Если бы Гоголь жил в наши дни и смог каким-то чудом напечатать своего «Бульбу» хоть сколько-нибудь значительным тиражом, то не избежать нам международного скандала.

Не меньший скандал вызовет и «Бородинская годовщина» Александра Сергеевича Пушкина. Здесь, впрочем, поляки не успеют, свои же, отечественные, либералы заклюют.

Компанию в тюремной камере Николаю Васильевичу и Александру Сергеевичу составит Фёдор Михайлович Достоевский. Не только за «Дневник писателя».

Впрочем, где бы ему этот «Дневник» напечатать? Разве что в газете «Завтра». «Братьев Карамазовых», если повезёт, возьмёт «Наш современник».

Если спросить филолога об антисемитизме Достоевского, филолог наверняка сморщится, будто наберёт полный рот клюквы, и ответит как-то неопределённо, но в том духе, что мы зря считаем гуманиста Достоевского антисемитом. А кем же его ещё считать?



Разве случайно именно омерзительный Фёдор Павлович Карамазов сошёлся «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами, а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но и у евреев был принят».

Но дело далеко не ограничивается антисемитизмом. Григорий Померанц однажды заметил, что герои Достоевского делятся на мужчин, женщин и иностранцев.

Что заставило весьма начитанного в европейской классике Фёдора Михайловича выбрать для самого отвратительного героя «Игрока» имя бескорыстного и благородного кавалера де Грие из повести аббата Прево?

Трудно найти вовсе безвредного классика. Лермонтов назвал чечена «злым» («Казачья колыбельная»). Тургенев смеялся над национальными чувствами немцев («Вешние воды»). Салтыков-Щедрин передразнивал еврейский акцент («Пропала совесть»). Константин Симонов вовсе призывал убивать людей:





Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!





Не надо ссылаться на войну. Симонов был не журналистом, а поэтом, эти стихи остались в вечности, а не только в подшивках фронтовых газет.

В наших глазах классик не может быть классиком, если его творчество противоречит нашим (гуманистическим) убеждениям. Поэтому мы или не замечаем ксенофобии классика, или замечаем, но оправдываем, объясняем каким-нибудь временным помешательством или же вовсе начинаем классиков «адаптировать».



Впервые с цензурой я столкнулся ещё в детстве, когда увидел советский мультфильм «Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях». Сказку Пушкина я знал гораздо раньше, знал наизусть, тем больше я удивился, когда за словами «серых уток пострелять» не услышал знакомого продолжения:





Руку правую потешить,
Сорочина в поле спешить,
Иль башку с широких плеч
У татарина отсечь,
Или вытравить из леса
Пятигорского черкеса.





Цензоры больше всё-таки пропускают, глаз замылился, да и за классиками не уследишь. Между тем материал для УК РФ можно найти где угодно.

Вряд ли посадили бы в тюрьму Льва Николаевича Толстого, зато могли заставить объясняться за неполиткорректные слова Наташи Ростовой: «…по-моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю. Разве мы немцы какие-нибудь?..»

Цепи художника

«Мы во всю мочь спорили, очень сильно напирая на то, что у немцев железная воля, а у нас её нет — и что потому нам, слабовольным людям, с немцами опасно спорить — и едва ли можно справиться».

Так начинается повесть Николая Семёновича Лескова «Железная воля». Её герой, немецкий инженер Гуго Пекторалис, в России разорится и в конце концов погибнет из-за своей непреклонной немецкой воли, из-за упорства и методичности.



А представьте себе, что Лесков живёт в наши дни. И вот он решил написать повесть, используя всё тот же приём. Вряд ли он стал бы писать о немцах, современных безвредных и беззубых немцах, давно закопавших свои боевые доспехи под Бранденбургскими воротами. Скорее всего, Лесков сделал бы героем… китайца.

Ведь о возможной войне с великим восточным соседом у нас давно пишут, давно предсказывают и наше неизбежное поражение, не военное, так демографическое или экономическое.

И вот появляется повесть о железной китайской воле или о непревзойдённом китайском трудолюбии какого-нибудь предпринимателя из Поднебесной, которого эта воля и это трудолюбие губят.

Кто бы её напечатал? Опять-таки малотиражное, презираемое либералами националистическое издание, которое даже в сообщество «Журнального зала» не пускают.

Я очень хорошо понимаю, как легко оскорбить национальное чувство, как можно больно и несправедливо обидеть человека, высмеяв его отечество, его народ.

Ещё в детстве я читал изумительный очерк Александра Ивановича Куприна «Листригоны». Читал, но бросил, как только наткнулся на оскорбительное слово «русопеты».

Куприн будто поддакивал балаклавским грекам, высокомерно, с презрением говорившим о гибели в море артели «каких-то белобрысых Иванов».

После этого я несколько лет не мог видеть книги Куприна. Мне легко представить чувства еврейских, чеченских, немецких, польских читателей.

Но разве эта ситуативная русофобия хоть в чём-то умаляет талант автора «Листригонов»? Разве антисемитизм Достоевского мешает нам ценить его дар? Разве не прощаем мы Гоголю самые чудовищные слова? Прощаем, потому что только мы, читатели, и должны быть терпимы, толерантны. Художник не может быть толерантен по своей природе.

Искусство не отражает жизнь, но создаёт реальность, столь же богатую и сложную, как сама жизнь. А жизнь не оставляет места толерантности.

История человечества полна крови, ненависти, преступлений. Их можно осуждать, но нельзя предавать забвению. В наше время ничто не изменилось, не изменилась же человеческая природа со времён Сервантеса и Шекспира.

Зато изменилась литература, тяжкие вериги политкорректности сковали художника. Я не только о России говорю. Как сложилась бы судьба Уильяма Шекспира в современной Англии?

Разве он не загубил бы на веки свою репутацию одним лишь «Венецианским купцом»? А что скажут мусульмане, если не «Отелло», защищённый бронёй бессмертной славы, а пьеса молодого малоизвестного британского драматурга будет оканчиваться такими словами:





В чалме злой турок бил венецианца
И поносил Республику, — cхватил
За горло я обрезанного пса
И поразил вот так.





Кто такую пьесу поставит? И что скажут критики?

Ни современная русская, ни современная западная литературы не подарят человечеству новых гениев, потому что гений не знает запретов, условностей, законов. Он воистину по ту сторону добра и зла. А наш мир накладывает на писателя слишком много ограничений.

Впервые опубликовано на сайте Частный корреспондент (www.chaskor.ru)

Гром и молнии Полтавы

День российской армии нельзя праздновать 23 февраля. Каждый, кто хоть немного интересуется историей, со мной согласится.

Столкновения с ничтожными по численности (от 60 до 200 человек) немецкими отрядами окончились позорным бегством наспех сформированных красноармейских частей. Псков пал, вскоре немцы заняли Нарву, откуда первым бежал нарком по морским делам Павел Дыбенко. Как утверждают злые языки, бежал даже не от страха, просто у него закончились запасы спирта.

3 марта 1918 года наступление немцев остановил «похабный» Брестский мир.

Каждый, кто внимательно читал статью В. И. Ленина «Тяжелый, но необходимый урок», может представить, что февральскими днями 1918 года гордиться не стоит.

Красную армию большевики всё же смогли создать, более того, новорождённая РККА выиграла гражданскую войну. Только что это была за армия? В РККА служили бывшие царские солдаты, офицеры и даже генералы, но воевала Красная армия не за национальные интересы России, а за счастье трудящихся всего мира. Об этом прямо говорил наркомвоенмор товарищ Троцкий ещё на первом конгрессе Коминтерна.

Слегка перефразируем Фрунзе: «Мы армия класса, идущего на завоевание мира».

Вот такая армия родилась зимой революционного восемнадцатого.