Логинов Святослав
Сидящий на краю
Святослав ЛОГИНОВ
СИДЯЩИЙ НА КРАЮ
Предисловие
Это не предисловие, это объяснение ситуации. Не раз и не два меня спрашивали, будет ли написано продолжение \"Многорукого бога далайна\". Спрашивали потому, что в послесловии Андрея Балабухи недвусмысленно указывается на такую возможность.
Так как же обстоит дело с гипотетическим продолжением?
Жорж Санд однажды в разговоре с братьями Гонкур сказала, что пишет ежедневно, без выходных, и делает ровно тридцать страниц руописного текста. Язвительный Эдмон де Гонкур тут же поинтересовался, как поступает мадам Санд, если, написавши двадцать девять страниц, видит, что роман закончен.
- Начинаю новый роман, - ни секунды не колеблясь, ответила знаменитая беллетристка.
К счастью или же нет, но я не могу подражать автору \"Консуэло\". После окончания работы даже над самым небольшим рассказом я некоторое время хожу больной и не могу взяться ни за что дельное. Не пишется - и всё тут. И уж конечно, после окончания романа ломка бывает особенно мучительной. После окончания романа \"Многорукий бог далайна\" я пребывал в таком состоянии почти полгода. И все эти полгода меня уговаривали писать продолжение \"удачно начатой вещи\". Большинство читателей рукописи просто требовали продолжения, Борис Владиморович Романовский призывал сочинять \"робинзонаду\" целого человечества, нечто наподобие карсаковских \"Робинзонов космоса\". Особенно усердствовал Андрей Николаев, которому посвящён \"Многорукий бог далайна\". На мои слабые попытки доказать, что я уже всё сказал, и больше писать не о чем, следовал каскад идей, как можно было бы продолжить ту или иную линию.
В конце концов я сдался и летом 1993 года начал писать роман \"Сидящий на краю\". Я потратил на работу три месяца и написал полторы главы. Текст отчаянно сопротивлялся и в конце концов застопорился окончательно. Не избавиться было от ощущения. что я повторяю сам себя. По счастью, именно в это время сдвинулся с места давно задуманный роман \"Колодезь\" (Вообще-то он задумывался как рассказ, но материал и герой потребовали романа, и получился роман).
Затем возникли новые сюжеты и оказалось, что многие заготовки, придуманные для \"Сидящего на краю\", вошли в \"Чёрную кровь\" (скажем, обряд инициации) или в \"Земные пути\". К тому же, один знакомый критик обратил моё внимание, что и \"Многорукий бог далайна\", и \"Колодезь\", и \"Земные пути\", в ту пору ещё не дописанные - это \"романы воспитания\", история взросления мальчика - Шоорана, Семёна, Иста, рассказ о превращении его в илбэча, водоношу, бога... Герой второй книги о далайне должен был пройти подобный путь. Когда я это понял, писать \"Сидящего на краю\" стало совсем неинтересно.
И всё же, почти три листа текста у меня было готово, а среди фэнов не утихают толки, что будет-таки когда-нибудь \"Многорукий-2\". Чтобы положить конец этим разговорам, я и решил написать эту объяснительную записку и вместе с ней выложить на страничке законченный пять лет назад фрагмент романа, который никогда не будет дописан.
СИДЯЩИЙ НА КРАЮ
Выше больших деревьев взлетел он, выше высоких гор и бегучих облаков. выше самой высоты поднялся он, туда, где больше нет ни верха, ни низа, где один царит над миром сияющий алдан-тэсэг. К самому алдан-тэсэгу поднялся он и не нашёл там никого. Никто не думал о вечном и не направлял движение сил. Пуст был алдан-тэсэг, и мир пребывал в небрежении.
Там, за пределами высот он остановился и глядел на землю, наблюдая прошлое и будущее, то, что было и чего не могло быть, чему предстояло случиться, и чему не сбыться вовеки.
Странные вещи видел он и удивительные.
Глава 1
Мир был мал.
Он напоминал узорную шкатулку из потемневшей от старости рыбьей кости, в каких матери хранят свои нехитрые сокровища, передавая их по наследству любимейшей из дочерей. В такую коробочку ничего стоящего не уложить, разве что женские финтифлюшки. И в мире таком жить нельзя, если ты, конечно, мужчина, а не финтифлюшка.
Казалось, странный мир жмёт в плечах, словно прошлогодний мальчишеский жанч, из которого ты давным-давно вырос. В нём было тесно и слишком мало пространства, чтобы жить. Старушечьи ларчики внутри разделены на множество одинаковых закуточков. Также и мир делился на ровные квадраты, между которыми не удавалось найти разницы. Это был скучный, однообразный мир. Но как и в ларце в нём была своя тайна.
За долгую двенадцатилетнюю жизнь Ёортон видел три или четыре старинных шкатулки, и в каждой из них было пустое отделение. Центральная часть, самая большая и просторная оказывалась ничем не занята. Бабушка говорила, что прежде там лежало зеркало, но прошло время, и зеркало испортилось. Теперь ни у кого нет зеркал. Бабушка рассказывала, что зеркало делали из большой чёрной кости, а сверху наклеивали прозрачную пластину рыбьей чешуи. Ёортон знал, что кость не бывает чёрной, разве что очень долго пролежит в земле и совсем изгниёт. Поэтому зеркало представлялось чем-то страшным, пахнущим давней смертью. Ещё неприятней становилось от мысли, что поверх гнилой кости лежит чешуя поганой рыбы. Какой нормальный человек коснётся рукой рыбы? Это нужно только для злого волшебства. И неужто бывает рыба с такой огромной чешуёй? Нет, здесь явно не обошлось без чародейства.
Бабушка твердила, что в зеркале нет ничего тайного - обычная женская хитрость: смотришь в зеркало и видишь себя самого. Будто в ручей смотришься. Этому никто из сверстников Ёортона не верил: если так, то зачем нужно страшное зеркало из небывалой чёрной кости и невиданно огромной ядовитой чешуи? Просто так смотреться можно в любую лужу. Всякому ясно, что в зеркале запрятана древняя жуть, недаром же, как не стало проклятого колдуна илбэча, о котором шёпотом сказки рассказывают, так и зеркала ослепли в замкнутых ларцах.
Скучный мирок тоже имел особое отделение - в центре этой неправдоподобной шкатулки исчезали ровные квадраты, ладно приспособленные для тоскливого прозябания. Сердце мира занимала большая, неправильной формы ёмкость. В этом вместилище древней жути тяжело плескалось зеркало - мутное, тягучее, лениво-склизкое. Ёортона неудержимо тянуло посмотреть сквозь его отблёскивающую поверхность. Конечно, бабушка не лжёт, и там можно увидеть себя самого, но не то отражение, что видишь в тихом речном затоне, а по-настоящему, как умеет показывать лишь зеркало. Что это значит - Ёортон не мог представить, но страх сжимал сердце, и Ёортон отходил от холодной глади в смятении.
Странный мир не имел ничего общего с настоящей жизнью, Ёортон не знал, где расположены его унылые квадраты, не знал, как он сам попадает туда и попадает ли вообще. Он просто помнил этот мир, как будто жил в нём.
А кроме того, он жил дома, вместе с родными и соседями, в краю, где всё было просто и понятно, кроме старинных ларцов с пустующими отделениями. Мужчины здесь добывали зверя, женщины рыли корни, сушили наыс, собирали ягоду и готовили на очаге еду. Иногда появлялись незнакомые, празднично одетые люди и забирали часть припасов и мехов. Тогда отец ходил злой, кричал на женщин и охотников, и к нему было лучше не подходить.
Ёортон знал, что отец самый главный и сильный на свете, мама - самая красивая и ласковая, а бабушка - самая добрая, хотя чужие люди боятся её и зовут илбэчкой. Среди сверстников подобную болтовню Ёортон пресекал быстро и решительно Это было нетрудно, все подростки давно признали его вожаком. Короче - жить было хорошо, и Ёортон старался не думать об уродливом маленьком мире, который прятался где-то рядом - в памяти, душе, сердце или ещё ближе.
Однажды Ёортон попытался рассказать об ином мире отцу. В тот день сельчане варили пиво из мучного корня, и отец пребывал в благодушном настроении. Но едва Ёортон начал говорить о том, что удивляло и мучило его, как получил такой оглушительный подзатыльник, что не сумел удержаться на ногах и покатился по земле.
- Чтоб я этого больше не слышал! - рыкнул отец и, не оглянувшись, ушёл в землянку.
Наказание обрушилось неожиданно, но Ёортон даже не чувствовал себя обиженным. Он понимал, что так просто отец его не ударил бы, очевидно, он совершил какой-то небывалый проступок, а может и преступление, и оплеуха была самым малым из того, что он заслуживает. Жизнь приветлива лишь на первый взгляд, а на самом деле везде и всюду скрыты недобрые силы, которые лучше не будить. Ёортон забился в кусты и сидел, замерев, испуганно прислушиваясь к тому, что происходило в землянке.
- Это твои штучки! - кричал отец. - Дуришь головы людям! Кому она нужна, твоя правда? Другие старухи иначе рассказывают, зато у них и дети нормальные растут...
- Да что они помнят, другие... - ворчливо огрызалась бабушка.
- Не помнят - и не надо! - кипятился отец. - Значит, и не было ничего. Сама завралась и парня запутала. Что ты ему нарассказывала?
- Ничего... - недоумённо произнесла бабушка, и это была правда. Не любила старуха вспоминать Гору и если говорила о былом прекрасном житье, то только ругательно и зло.
Хлопнула шкура, завешивавшая вход, отец вышел наружу. Повернулся и, словно на совете охотников решение объявлял, произнёс:
- Коли ничего, так и языком трепать нечего. Не было никакого далайна! Запомнила? Всё!
После этого слова обычно наступала тишина, и люди, довольные или недовольные, молча расходились. Но сейчас полог колыхнулся ещё раз, и на улице показалась бабушка. Щуря морщинистые веки, она взглянула на зятя. Потом поднесла к его лицу культю искалеченной руки. Пальцев на руке не было, кожа на уцелевшей части ладони пестрела чёрными крапинами въевшейся копоти. Ни когти, ни клыки зверя не могли оставить таких следов на человеческом теле.
- Не было, говоришь? - спросила бабушка. - А это мне ты скусил, да?
- Тьфу, ведьма! - плюнул отец и быстро ушёл.
Бабушка с полувзгляда нашла спрятавшегося в кустах Ёортона.
- Иди-ка сюда, - строго позвала она.
Ёортон выбрался наружу, послушно подошёл. Больше всего на свете его мучило, что два самых дорогих человека - папа и бабушка не любили друг друга. Но с этим Ёортон ничего не мог поделать и старался не замечать тлеющей вражды.
- Ну так что с тобой приключилось? - спросила бабушка.
Ёортон молчал.
- Говори, мне можно.
Ёортон подошёл и тихо-тихо, чтобы и воздух не услышал, начал рассказывать. Бабушка не перебивала, слушала молча, но лицо её закаменело, стало жёстким, как в ту весну, когда от голодных болезней умерли разом две сестры Ёортона.
- Да, - сказала она наконец. - Всё так и было. Так мы жили на Горе, пока илбэч не выгнал нас оттуда. Но ты об этом молчи, а всего лучше, вовсе забудь, что мне говорил, и никогда не вспоминай. Эх, бедолага, семя прОклятое...
- Почему, бабушка? - прошептал Ёортон.
Старуха приблизила к нему страшные, горящие тёмным огнём глаза.
- Да потому, что ты одного рода с илбэчем, кровь у вас общая. Мать твоя - илбэчу родная племянница... а может, и дочь - теперь я и сама не знаю, от кого она у меня. А ты у неё единственный сын, дюжину девок родила, прежде чем тебя выносила. Единственный ты в роду, и лучше бы тебе тоже девчонкой родиться.
Ёортон молча проглотил готовый вырваться протест, а бабушка продолжала шептать, шамкая обеззубевшим ртом:
- Теперь ты всё знаешь, но лучше забудь, не думай об этом и не знай. И самое главное - молчи. Это тебя илбэч зовёт, но ты не поддавайся, живи просто, как все люди...
Бабушка говорила что-то ещё, но Ёортон не воспринимал слов. Того, что он уже услышал, было слишком достаточно для него. Потом он тихо, но твёрдо произнёс:
- Значит, ты была знакома с илбэчем... Расскажи, какой он.
- Я была не просто знакома с ним, - усмехнулась бабушка. - Я была за ним замужем целый год. Он казался самым обычным человеком, даже лучше многих. Не его вина, что меня тошнило от одного его вида, и я не смогла с ним жить. Может быть, виновато проклятие многорукого бога, а скорее всего, просто я такая уродка...
- Но ведь илбэч это злой колдун! - воскликнул Ёортон. - Он пожирает рыбу... он делает зиму, чтобы все люди умерли...
- Это враки, - отмахнулась бабушка. - Трёх дюжин лет не прошло, как исчез илбэч, а о нём уже придумано больше, чем о бессмертных Тэнгэре и Ёроол-Гуе вместе взятых. Он не умел убивать взглядом и не превращал воду в лёд. Прежде чем мы попали сюда, никто из людей и в глаза не видывал льда. Вот песенки петь он умел, и дрался отменно, и харвах сушить у него тоже получалось... - бабушка осторожно погладила искалеченную руку, привычным движением спрятала её в пройму жанча, и никому в голову не могло прийти, что он - илбэч.
Огненное зелье - харвах, вдребезги разносящее горы, сияющий в небесах алдан-тэсэг, бездонная прорва далайна, мудрый Тэнгэр - создатель мира, и многорукий Ёроол-Гуй - его повелитель, всё это было вполне знакомо Ёортону. Что же он, сказок никогда не слышал?
- ...единственное волшебство илбэча, - полузакрыв глаза говорила бабушка, - делать землю. Никто не знает, как это у него получалось, но он умел высушивать бездонный далайн и ставить на его месте квадраты земли. Сначала это приносило пользу людям, и илбэча считали добрым чудотворцем. Но потом наступила великая засуха, и его стали проклинать. Тогда илбэч задавил бессмертного Ёроол-Гуя и обрушил стену, огораживающую мир. Людям пришлось уйти с Горы сюда. Здесь непросто жить, многим это не понравилось. Куда как проще сидеть на Горе и ждать дармового хлеба. Ведь большинство людей жило на сухом и видело далайн раз в год, на праздник мягмара. Эти люди и придумали об илбэче тьму небылиц. Но на самом деле с той минуты, как упала стена Тэнгэра, в мире больше не происходило никаких чудес. Ни злых, ни добрых. И это хорошо.
- Тётка Йолай рассказывает всё по-другому, - перебил Ёортон. - Её послушать, так она не только с илбэчем зналась, но и Тэнгэру помогала далайн копать.
- Сказки! - фыркнула бабушка. - У Йолай язык липкий, вот к нему чужие слова и пристают. Ей дюжины лет не было, когда стена упала, что она может помнить? Вот и рассказывает, что ни попадя.
- А ты что рассказываешь?.. - крикнул Ёортон. - Все знают: илбэч злой дух! Я тебе не верю.
- Не верь, - тихо произнесла бабушка. - А что мне рассказывал забудь. Так лучше всего.
Легко было не верить услышанному, когда ярко светило осеннее солнце, и тёплый ветер шелестел начинающими желтеть кустами. В такие минуты чужие воспоминания кажутся сном или слишком хорошо рассказанной легендой. Но потом маленький прямоугольный мир снова сгустился вокруг, и от него было нельзя отвернуться. Но на этот раз Ёортон знал, что тесные квадраты суши и есть те самые оройхоны, на каких прежде жили люди, а влажное зеркало посреди мира - бездонный далайн. Могучая стена окружала мир, положив предел всякому движению, а на небе не проглядывали ни солнце, ни звёзды, там клубились вечные облака, из которых никогда не шёл дождь.
Как и прежде загадочное зеркало манило к себе, просило заглянуть в густую отравленную глубину. Ёортон знал, что это нельзя, что чем скорее он забудет не бывшее с ним прошлое, тем лучше, но всё же подошёл и, наклонившись над мутной влагой, глянул в глубину.
Он ждал, что увидит там себя, пусть не такого, к какому привык, а искажённого волшебным зеркалом, но всё же себя. Вместо этого в глаза ему глянула бездонная жуть. У неё было множество жадных хищных рук, и прорва голодных ртов, и дюжины глаз, которые смотрели в самую душу и звали к себе.
* * *
Река брала начало далеко на севере, долго петляла в мокрых лесах, то и дело теряясь среди болот, но каждый раз отыскивалась и катила дальше, всё более полноводная. Она принимала в себя воду тёмных лесных речек, бурунами вздувалась на перекатах и, успокоенная, ходко шла через степи к южному морю. Над ней летали птицы, в неё смотрелись деревья, из неё пили звери. Всё было привычно, как испокон веку заведено. Нетронуто, дико, пустынно.
И лишь в одном месте, где северные леса сменялись светлыми, лиственными, перемежающимися широкими полянами, берег незнакомо оживал. Издревна неподалёку от реки стояла гора - странно высокая для здешних равнинных мест, и неправдоподобно крутая. И главное, склоны этой горы были идеально ровными и сходились под прямыми углами, что можно наблюдать лишь в мире малых предметов, каковы суть кристаллы.
Бессчётные годы белая вершина стояла над рекой, но однажды самую её верхушку словно срезало ножом, и сверху на прибрежные поляны полезли люди. Их селения и сейчас жались к обезглавленной скале, на которую люди старались, но не могли вновь подняться.
Люди принесли с собой хлеб и маленькие корявые деревца полыхающие по весне алым облаком цветов, а осенью усыпанные мягкими жёлтыми плодами. Прежде внизу не росло ни хлебной травы, ни плодоносных туйванов. Люди огородили речные затоны, превратили ручьи в цепочки прудов и поселили там сытых бовэров, ленивых и добродушных. Таких зверей тоже раньше не было, да и не могло быть - исконные обитатели приречья живо расправились бы с этими беспомощными глыбами мяса.
Люди строили свои посёлки вверх и вниз по течению, но только на правом берегу. Широкий поток был для них непреодолимым препятствием, и незнакомые с копьём звери левобережья безбоязненно выходили на водопой под жадными взглядами охотников. Только зимой немногие смельчаки решались перейти по льду на тот берег, остальные встречались с глубокой водой только после смерти, когда их с заунывным пением приносили на берег, укладывали на погребальный плот и отправляли в последний путь к многозаботливому Ёроол-Гую.
Медленно уплывали вниз погребальные плоты - бедные, связанные из четырёх брёвен, и богатые, уносящие некогда облечённых властью людей.
Правителю Ээтгону теперь часто представлялась эта картина: гладкие шесты отталкивают от берега огромный плот, на каком дюжину людей можно разместить, но на этом плоте лежит единственный человек - он сам. Мёртвые глаза открыты, но не видят ни неба, ни реки, ни богатого убранства. Плот покрыт мягкими шкурами, устелен тканью, расшитой крупным жемчугом, запасённым ещё когда люди жили на Горе и не знали, как огромен мир. Снежно искрится дорогая кость, какой уже не добыть с тех пор как пересохла ядовитая влага далайна, ласкают глаз розовым перламутром хрипучие раковины. Несметные сокровища уложат верные слуги на погребальный плот. Зачем?
Никогда за свою долгую жизнь правитель Ээтгон не увлекался сокровищами. Сначала, потому что был беден, но горд, затем, когда стал среди сильных мира, - то узнал и цену власти, которая заключается вовсе не в кусках редкой кости. Кость стоит не больше чем кость, а это всего лишь кусок мёртвого тела. Стоит ли придавать ему особое значение?
Совсем иной разговор, когда речь идёт о деле твоей жизни.
Правитель Ээтгон был великим государем. Он пестовал свою страну пять дюжин лет, ещё с тех времён, когда люди жили на Горе. Он сберёг государство, когда рухнули стены, и началась новая жизнь. Ведь страна, это вовсе не земля, от которой кормится народ. Страна - это люди и закон, скрепивший людей вместе. Закон - в первую очередь. Землю можно сменить, земля может родиться новая, на его памяти так бывало не раз. Люди тоже меняются, хотя и не так быстро. Умирают старики, рождаются дети. Но закон должен быть вечен. Он рождается и умирает вместе со страной.
Правитель Ээтгон создал своё государство сам. Конечно, был ещё илбэч: единородный брат Ээтгона, враг, соперник. Чудотворец илбэч, это он воздвиг острова-оройхоны на том месте, где прежде плескался бездонный, смердящий ядом далайн. Но что такое оройхон? Всего лишь кусок пористого камня. Ээтгон сумел объединить сбежавшихся на новые земли бродяг и дать отпор алчным соседям. Он создал страну.
Илбэч пришёл и поставил новые оройхоны, расширив границы между государствами до неслыханных размеров.
Ээтгон создал небывалую прежде армию и отстоял страну.
Илбэч поставил ещё оройхоны, сдавив ядовитый далайн и схватив за горло обитавшего там многорукого бога. Казалось, грозный Ёроол-Гуй стерпел оскорбление, но вскоре на мир, в котором почти не осталось влаги, обрушились засуха и голод. Стали умирать люди и рушиться сильные государства. Илбэчу не было до этого дела, он продолжал застраивать далайн, словно не замечая, что благословения людей сменились проклятиями.
Ээтгон создавал запасы, распределял хлеб и воду, спасал людей.
Илбэч убил бессмертного Ёроол-Гуя, засЫпал бездонный далайн и обрушил стены мира. То, что люди прежде считали вселенной, оказалось лишь крошечным клочком мироздания, верхушкой неприступной горы. Людьми овладела паника; мнилось, наступил конец света.
Ээтгон заткнул рот болтунам и устрашил паникёров. Он восстановил порядок и, объединив вместе своих и чужих, спустил народ с Горы, открыв новые земли и новую жизнь.
Илбэч бродил беспомощный и потерянный. Его волшебная сила оказалась беспомощна внизу, и он ничего не мог сделать.
Ээтгон не дал людям разбежаться словно стаду испуганных животных. Он восстановил земледелие, насадил сады и оградил чужое добро от грабителей. Он собирал налоги осенью и выдавал хлеб во время весенних голодовок. Он сберёг государство.
Илбэч умер.
Ээтгон продолжал царить, а это непросто там, где нет стен, и люди могут свободно разойтись в разные стороны.
Так спрашивается: кто по-настоящему создал этот мир, кто победил в давнем, много лет длящемся споре? Любому ясно, что верх одержал правитель Ээтгон. Вот только почему так тяжело на душе, и всё чаще приходят мысли о том, что всё было зря, а перед глазами качается роскошный погребальный плот, и гладкие шесты отталкивают его от берега, от людей, от жизни?..
Впервые такие мысли овладели Ээтгоном три года назад, когда гонцы принесли страшное известие: умер одонт Моэртал. С этим человеком судьба связала Ээтгона ещё крепче, нежели с ненавистным братом. Мальчишкой Ээтгон бродяжничал во владениях Моэртала, который уже тогда был одонтом, управлявшим одной из провинций царственного вана. Ээтгон вырос и стал бандитом. Он ходил по землям Моэртала, грабил его добро, отбивался от его цэрэгов. В ту пору не было для Ээтгона имени ненавистней чем Моэртал. По всему судя, одонт рассчитывался с изгоями тем же мелким жемчугом, но когда начался поход изгоев на запад, отряды одонта расступились, выпустив запертые в ловушке шайки бандитов. Таков был первый урок государственности, полученный Ээтгоном.
Ээтгон воевал, работал, пробивался наверх, отпихивая дураков и соперников. Моэртал оставался одонтом. Он тоже воевал, управлял подданными и пресекал дворцовые интриги, но внешне в его жизни ничто не менялось. Ээтгон стал правителем, Моэртал остался одонтом. Но когда пришло время, именно Моэртал оказался главным соперником Ээтгона. Во время голода, когда разрушались другие, более могучие страны, Моэртал сохранил в своей провинции порядок. Он отверг соблазн свергнуть старого вана и короноваться самому, очевидно, уже тогда Моэртал понимал, в чём сокрыто истинное величие. Он так и остался одонтом, даже когда пала стена и вместе с ней - одряхлевшая держава вана.
Моэртал спускал людей в восточного склона Горы и основал там свои селения, очень похожие на деревни изгоев. Так в новом мире появилось два государства. Нельзя сказать, что Моэртал с Ээтгоном любили друг друга, но за три дюжины лет они сумели ни разу не начать войны, а это тоже немало значит.
Ээтгон, бросив все срочные и неспешные дела, примчался на похороны давнего недруга. Стоял в первом ряду, как самый почётный гость, держался прямо и ничем не выдал своих чувств, но впервые богатый доспех из кости чёрного уулгуя показался ему тяжёл.
Выли плакальщицы, хрипло рыдали раковины, народ как умел изображал скорбь, покаянно били себя в грудь безутешные родственники, которых у покойника насчитывалось более чем достаточно, но по-настоящему горевал один Ээтгон. Стоял молча, лишь застарелый шрам на щеке наливался чёрной синевой. Не о Моэртале горевал - о себе. Видел, что со смертью старого одонта начинается новая эра, которая в скором времени отбросит за ненадобностью и правителя Ээтгона.
Претенденты на престол лебезили перед грозным правителем сопредельного государства, не без оснований полагая, что слово Ээтгона веско прозвучит и здесь, в чужой стране. И конечно, Ээтгон не упустил выгод, обещанных смертью соседнего государя, сделал всё, чтобы связать волю новых властей, но всё же домой вернулся словно больной и с тех пор уже не находил покоя ни в отдыхе, ни в делах. Вспоминал мёртвое лицо Моэртала, с которым сродниться успел, хотя виделся за всю жизнь раза четыре. Моэртал лежал недовольный и словно обиженный, и только правитель Ээтгон знал, чем недоволен усопший. Моэрталу тягостно было слышать сторожкий шепоток, скрытую торговлю, ссоры вокруг его плота. Родственники грызлись из-за наследства, каждый думал о себе и никто о государстве. Куча родственников была у Моэртала, многие дюжины детей от бессчётных жён - и ни одного родного человека. Некому отдать страну.
Тогда и понял правитель Ээтгон, что его ждёт то же самое. Дела государства не оставили времени для личных дел, и теперь некому это государство передать. Вокруг слуги, помощники, исполнители, но нет ни равного, ни родного человека. Одонт Моэртал имел слишком много братьев, жён, сыновей - среди них было трудно, почти невозможно выбрать кого-то одного, тем более, что придворные интриги давно убили человеческие чувства среди тех, кто звался роднёй престарелого монарха. У Ээтгона всё обстояло по-другому - он был одинок. Нет, конечно, за долгие годы у него перебывало немало женщин, особенно с тех пор, как молодой изгой с боем прорвался в новую страну и занял место в совете. Но это были всего лишь женщины, а не родные люди. Они появлялись и уходили бесследно. Возможно, у кого-то из них были дети от него - это были их дети.
Теперь постаревшему Ээтгону не были нужны женщины, ему был нужен сын или внук, родной человек, которого он мог бы вырастить, выучить и отдать в его руки дело своей жизни: страну, государство, власть.
Но среди дюжин безымянных женщин была одна, которой он до сих пор не мог забыть, хотя полагал, что не испытывает к ней ничего, кроме холодного презрения. Сам он тогда был до неприличия молод и бродил по опасным прибрежным оройхонам. Всё его состояние заключалось в гордости и режущем хлысте - страшном оружии изгоев. А она, хоть и считалась бесприданницей, но всё же жила на сухом и чуть не всякий день могла есть хлеб. И всё же, хотя изгой и семья вещи попросту несовместимые, молодой Ээтгон воображал в ту пору что-то подобное. Они тайно встречались, когда Яавдай ходила на мокрый оройхон собирать водянистую чавгу, росшую в грязи. Божественная чавга, что представляется нынешним детям чем-то вроде лесного мёда или зрелых плодов тувана, в ту пору была главной пищей бродяг и немалым подспорьем земледельцам. Ээтгон до сих пор помнит её гнилостный привкус.
А потом Яавдай вышла замуж. Молодой цэрэг, совсем ещё мальчишка, успевший, однако, выслужить кремнёвый наконечник к копью, был завидной партией для девушки из бедной семьи. Немудрено, что она согласилась на предложение неожиданного жениха. Ведь никто не мог знать, что бродяга Ээтгон станет сильнейшим правителем мира, а красавец-цэрэг окажется колдуном-илбэчем, чья воля меняет мир и рушит царства, но собственную жизнь не может улучшить и на волос. Проклятие Ёроол-Гуя висело над илбэчем, и в скором времени его ожидала судьба самого ничтожного из оборванцев, месящих грязь на мокрых оройхонах.
Но всему этому ещё предстояло быть, а пока среди грязи бродил Ээтгон, вымещавший злобу на безвинных стеблях хохиура, которыми сплошь заросли мокрые острова.
Прошёл месяц, и Яавдай сама пришла к нему. Она пыталась что-то объяснять - Ээтгон не слушал. Неродившаяся любовь умерла навсегда. Он спал с Яавдай, когда мужа не было дома, а такое случалось часто одонт Моэртал вёл много войн, и цэрэгам редко приходилось ночевать под крышей. Но это была всего лишь месть удачливому сопернику, Ээтгона радовала мысль, что он, пропахший нойтом изгой, спит с женой гордого цэрэга, который в это самое время рыщет по прибрежным болотам в поисках мятежных изгоев. Ээтгон считал, что к самой Яавдай он не испытывает никаких чувств, хотя, если бы женщина бросила своего цэрэга и ушла к нему, всё могло бы сложиться по-другому.
Яавдай пришла к нему насовсем, когда её муж впал в немилость и дезертировал из войск царственного вана. Такая жена была не нужна Ээтгону, он прогнал её, хотя Яавдай призналась, что у них скоро будет ребёнок. В ту пору будущий правитель был очень горд и не очень умён. К тому же, он уже знал, что ненавистный цэрэг - его единородный брат.
У Яавдай тоже достало гордости уйти и остаться одной. Она не вернулась к своему цэрэгу и даже не пыталась найти новую семью, она пошла в сушильщики, занявшись смертельным ремеслом, проклятым зловредным Ёроол-Гуем. Когда Ээтгон в следующий раз встретил её, это уже была не черноглазая красавица, а вконец изработавшееся, искалеченное гремучим порошком существо, живущее только, чтобы не дать погибнуть маленькой дочери.
Ээтгон в ту пору был уже в силе и ждал, что Яавдай подойдёт просить милости. Яавдай не подошла. Ээтгон усмехнулся презрительно и забыл об этой женщине и о девочке, которую, несмотря ни на что, считал своим единственным ребёнком.
Но теперь словно ядовитая колючка, словно порошина сгоревшего харваха впилась в него одна мысль: ведь дочь давно выросла, должно быть, вышла замуж, и где-то у него есть внуки или хотя бы один внук - мальчишка с нахальным взглядом серых глаз, похожий на самого Ээтгона в молодости, ершистый, словно колючая тукка. О том, что внуку может оказаться больше двух дюжин лет, Ээтгон старался не думать. Он отдал приказ: отыскать Яавдай и её потомство.
Такой приказ было гораздо проще отдать, чем исполнить. Это на Горе люди были замкнуты между четырьмя стенами, здесь границ не было, и любой человек мог идти куда угодно. Немалое количество народу и в самом деле уходило. Бежали преступники и просто неуживчивые люди, снимались целые деревни, недовольные дисциплиной и налогами. Посёлки охотников давно уже превратились в самостоятельные племена, лишь на словах признающие власть Ээтгона. Государство расползалось, как слишком жидко затворённая лепёшка. Раз даже один из военачальников, посланный собирать налоги с охотничьих кочевий, вздумал объявить себя правителем. Ээтгон не возражал. Он лишь усилил гарнизоны окраинных посёлков да предупредил о мятеже Моэртала, который в ту пору был ещё жив. Весна показала правильность такой политики: бунтовщики начали голодать, попытались добыть провизию у сельчан, но были отброшены ни с чем. Не дал себя в обиду и Моэртал. Дело кончилось тем, что ослабевшие остатки непокорных были вырезаны охотничьими племенами.
Кочевников Ээтгон во время весенних голодов прикармливал в обмен на формальную покорность и скудный налог шкурами и вяленым мясом, который удавалось брать через две осени на третью. Делал так, хотя знал, что лесовики никогда не упускают случая ограбить селян. Но это было даже хорошо - иначе, как заставить мужиков кормить армию? Здесь не оройхоны, где хлеб рос сам, и его было нетрудно отдать.
Ещё существовали лесные бродяги, признающие своим владыкой Моэртала, и просто дикие племена, за четыре дюжины лет потерявшие всякую память о человеческом житье. Эти не признавали никого, бродили в дальних окраинах и, как говорят, даже огнём разучились пользоваться. А сколько народу ушло так далеко, что о них и слуху никакого не осталось? Может быть, они жили посёлками, не нуждаясь в охране среди своего одиночества, возможно, просто погибли, а возможно - нашли счастливую землю, сияющий алдан-тэсэг, о котором говорят старухи. Мало ли что может быть там, куда загибается земля.
И как среди этой неразберихи отыскать потомство однорукой сушильщицы, самая память о которой, должно быть, уже истрепалась в людских умах?
Искали не кто попадя, приказ отдавался тайно среди сборщиков налогов, особо доверенных баргэдов и разведчиков, которым часто приходилось встречаться с лесными охотниками. Розыск длился более двух лет и всё же окончился удачей: в одном из глухих поселений сыскалась старуха Яавдай и её тоже постаревшая дочь.
Проще всего было бы привести их в ставку, во дворец правителя у подножия Горы, но Ээтгон понимал, что эти люди не должны быть пленниками, и собрался в дорогу сам. Бывший бродяга всегда был лёгок на подъём, хотя ноги уже не могли служить ему как прежде.
* * *
Кто угодно подтвердит: дюжину лет жил Ёортон на свете и столько же времени ждал этой поры. Охотники уходили на промысел: Ёортон провожал их и ждал. Охотники возвращались: Ёортон помогал разделывать добычу, вялить, сушить и квасить мясо впрок, а сам ждал всё более нетерпеливо. Ждал, что вырастет и сам пойдёт на крупного зверя. Когда мужчины уходили, Ёортон тоже целыми днями обитал в лесу. Ставил силки, бил тонким дротиком птицу и безнадёжно мечтал завалить в одиночку большого зверя. Но стоило охотникам вернуться, и Ёортона было не выгнать из посёлка. Он постоянно вертелся перед глазами старших - боролся со сверстниками, метал тяжёлое копьё или ременный аркан и всё время ждал, что отец скажет:
- Эге, да ты совсем взрослый стал. Собирайся, завтра пойдём на косматого...
Но отец молчал все двенадцать лет, даже в шутку ни разу не поддразнил его. Молчал и всё лето, хотя Ёортон уже с весны считался взрослым. Лишь когда трава засеребрилась первым утренним инеем, сказал словно между прочим:
- Завтра будем жечь костры.
У Ёортона захолонуло сердце. Завтра он станет охотником!
Костры загорелись вечером, когда начало темнеть. За день из леса натаскали толстых брёвен и сухого валежника. Пламя вскинулось выше деревьев, осветив площадь, на которой собралось всё население посёлка. Женщины стояли у костра, посвящённого Тэнгэру, мужчины сгрудились возле огня Ёроол-Гуя.
Год, когда родился Ёортон, был голодным, младенцы не выживали, и сегодня посвящение проходили всего два человека: сам Ёортон и черноволосый Хамжих, сын охотника Хаамжиха. Ёортон всегда старался держаться старших или же, командовать малышнёй. Хамжиха он считал соперником, всюду показывал своё над ним превосходство, а частенько и просто бил. И вот сейчас они стояли рядом, одетые в тесные детские жанчи с пришитыми рукавичками и ждали, пока старики жребием определят, кому первому проходить посвящение.
- Хамжих! - крикнули из-за огня.
Ёортон скрипнул зубами от бессильной злости. Эта дрянь Хамжих уже станет охотником, а он ещё будет стоять здесь в детском наряде! Не иначе, сам илбэч заступил ему дорогу...
Хамжих вышел вперёд, остановился в узком промежутке между двумя кострами, повернувшись лицом к стойбищу.
- Мальчик Хамжих! - позвали от землянок женщины, - иди к нам!
- Нет мальчика Хамжиха! - крикнул сквозь огонь юноша. - Мудрый Тэнгэр взял его к себе на алдан-тэсэг. Умер мальчик Хамжих, велел вам свою одежду передать - пусть младшие носят!
Хамжих быстро разделся, сняв всё до последнего лоскута, скатал детскую одежду и кинул свёрток женщинам.
- Охотник Хамжих! - загудели мужчины, - иди к нам!
- Не могу идти к вам, - отвечал Хамжих, повернувшись ко второму костру. - Я наг и бос, а на пути огонь.
- Чем поможем тебе, охотник Хамжих? - спросил один из стариков. Дать тебе крепкие буйи? - они спасут от горячих углей. Дать ли кожаный жанч? - он укроет от пламени.
- Не надо мне ничего, одежду охотник добудет сам. Дайте острое копьё, с ним пройду сквозь огонь!
Вперёд вышел отец Ёортона, поднял боевое копьё с мелко околотым наконечником. Застыл, картинно изготовившись к броску.
\"Хоть бы не поймал...\" - мелькнула в голове Ёортона недостойная мысль.
Такое иногда случалось: если испытуемый не мог поймать копья, посвящение откладывалось на год.
Казалось, чужая мысль передалась Хамжиху, в момент броска он замешкался, но всё же успел, вскинув руку, ухватить летящее копьё за самый конец. От толчка Хамжих покачнулся и отступил на шаг, ступив босой ногой в угли. Но он устоял на ногах, не выронил копья и не вскрикнул от боли и, значит, покуда выдерживал испытание, хотя коснуться огня Тэнгэра считалось дурной приметой.
- Спасибо, братья! - срывающимся голосом крикнул Хамжих. - Иду к вам!
Он прыгнул с места, хотя до костра, отделявшего его от воинов оставалось ещё два шага. Костёр был велик, почти никто не мог бы перепрыгнуть его без разбега, даже если бы прыгал, подойдя вплотную. Должно быть, в эту минуту Хамжих плохо соображал, что делает, а быть может, не надеясь перепрыгнуть огонь, хотел поразить охотников своим бесстрашием и умением переносить боль. Хамжих угодил в самую середину пылающей россыпи, в два прыжка вылетел из огня и остановился перед мужчинами. Ёортон видел, как дрожат мышцы его ног. Ошпаренная кожа на ступнях покраснела и вспухла.
- Ты сумел пройти босым сквозь шавар и, значит, достоин быть воином, - произнёс вождь. - Мы приветствуем тебя, охотник Хамжих.
Хамжиху подали взрослую одежду, и он, не торопясь, оделся, На лице его застыла улыбка: превратившаяся в оскал, когда они натягивал на обожжённые ноги многослойные буйи.
- Ёортон! - не глядя на сына, крикнул вождь.
Ёортон встал между огнней.
\"Разве это испытание? - мрачно думал он. - Пока эта снулая рыба возилась, костры прогорели, тут и огня-то не осталось...\"
В ответ на призыв женщин он произнёс слова о смерти мальчика Ёортона, разделся догола, скомкал одежду и кинул её через огонь. Лёгкий, подбитый птичьим пухом жанч развернулся в воздухе, смешная детская шапочка выпала из рукава и спланировала на угли. Тишину прорезал женский крик. Кричала мать Ёортона.
Если коснуться огня Тэнгэра считалось плохой приметой, то куда хуже было, если загоралась детская одежда. Это не мешало стать её владельцу охотником, ведь он уже не был ребёнком, но жизнь его вряд ли будет долгой. Говорили, что сжегший детскую одежду умрёт прежде, чем увидит своих детей.
\"Ну и пусть, - отрешённо подумал Ёортон. - Охотником-то я всё равно стану...\"
Он ответил как полагалось на слова охотников и одним движением руки поймал стремительно летящее копьё. Но мысли его были далеко.
\"Это всё из-за Хамжиха, из-за того, что костры успели прогореть. Теперь здесь и прыгать-то нечего, любой младенец перепрыгнет. Ничего он мне не остаивл, всё себе забрал\".
Держа копьё в поднятой руке, Ёортон шагнул вперёд, прямо в угли.
От костра шёл жар, Ёортон слышал, как терщат, сворачиваясь колечками, волосы на голове, но удивительным образом босые ноги не чувствовали огня. Напротив, казалось, будто он ступил в ручей и идёт по щиколотку в холодной воде, лишь мелкая галька на дне колет подошвы дюжиной дюжин острых иголок. Он шёл сквозь огонь, словно не принадлежал этому миру, как привык ходить вдоль квадратных оройхонов маленькой скучной земли, где он никогда не бывал, и где ничто не могло причинить ему вреда. Он, не торопясь пересёк раскалённую полосу, вышел на траву и остановился напротив отца. Один из охотников протянул ему новую одежду. Прежде чем Ёортон натянул буйи, старый охотник Каайтал наклонился и провёл ладонью по ногам Ёортона.
- Бессмертные боги! - воскликнул он. - Пламя Ёроол-Гуя не смогло обжечь этого парня, а Тэнгэр... вы сами видели, как тянулся к нему вечный старик. Парень, у тебя будет непростая судьба!
- Хватит болтать! - прервал охотника отец. - Несите жертвы многозаботливому Ёроол-Гую!
* * *
Через несколько дней охотничья ватага уходила на границу степи добывать авхая. Этот осторожный и удивительно быстрый зверь обитал в степи, но в конце лета, когда солнце выжигало степную траву, появлялся на окраинах леса, и тогда его можно было взять.
Бабушка при упоминании об авхае обязательно говорила, что настоящий авхай вовсе не такой, у него и ног-то не было, жил он в далайне и плавал быстро, как... авхай. Теперь далайна нет, так и старые авхаи исчезли вместе с ним. А новых зверей так назвали, потому что бегают здорово, ну, и чтобы хорошее слово не пропаддало. А то все говорят: \"Мчится, как испуганный авхай\", - а что за авхай - никто не знает.
Отец не возражал против этих измышлений, только иногда говорил недовольно:
- Ты сначала его излови, авхая-то, а потом называй как хочешь.
На этот раз охотникам повезло. Они сумели прижать небольшое стадо авхаев к кустам, так что перепуганным животным оставалось или бежать прямиком на людей или рваться сквозь стену непролазных колючек. Одного зверя достал копьём отец Ёортона, двое запутались в чащобе и были настигнуты охотниками прежде чем выдрались оттуда. К одному из этих зверей первым поспел Ёортон и в награду получил острый рог, из которого должен был изготовить наконечник для копья, своего собственного, не принадлежащего больше никому.
Испуганные авхаи долго не возвращаются на прежнее место, поэтому отряд в тот же день собрался домой. Шли, не скрываясь, в голос орали песню, дошедшую из старых сказочных времён и почти никому уже не понятную:
На соседнем оройхоне растёт дерево туйван,
А у нас тайвана нету, только холод да туман...
В прежней жизни эту песню пели изгои - бродяги, не поладившие с властями и ушедшие жить на негодные земли возле самого далайнна. А теперь её поют охотники - те же изгои, тоже не больно ладящие с властью. Печальные, завистливые слова хорошо ложатся на бодрый мотивчик. Ёортон порой думал, что же это за счастливые века были, ежели люди сочиняли такие песни? Видать и вправду права бабушка, когда ругает былые времена, а гадкая старуха Йолай врёт что ни попадя.
На соседнем оройхоне созревает вкусный хлеб,
А у нас в гнилом шаваре никакой добычи нет.
До дома оставалось совсем немного - часа два ходу, отряд уже шёл не лесом, а хорошо утоптанной тропой, ведущей прямо к деревне. Охотники прибавили шагу, громче загорланили воровскую песню:
На соседнем оройхоне льётся чистая вода,
А у нас воды в помине не бывает никогда!
Из-за поворота выскочила худенькая чумазая девчонка, суматошно замахала руками, словно желая погасить взлетающую песню. И хотя это была просто девчонка из их становища, которой ещё два года ждать совершеннолетия, полторы дюжины взрослых мужчин немедленно послушались сигнала. В лесу приказ отдаёт тот, кто первым заметил опасность. Песня оборвалась на полуслове.
- В селе цэрэги! - быстро произнесла девчонка, подбегая к вождю. Очень много цэрэгов. Деревню окружили, никого не выпускают. Требуют тебя и вот его, - грязный пальчик ткнул в Ёортона.
Отец коротко выругался и злобно глянул в сторону Кэрингала молодого, но ловкого охотника и опытного следопыта.
Этот короткий взгляд заключал в себе очень многое. Кэрингал был не просто соперником вождя. За его спиной стояли не только молодость и сила, но и опыт человека, рождённого и выросшего в лесу. Кэрингал, как и большинство молодых охотников, был уверен, что они могут прожить самостоятельно, и незачем платить налоги посланцам жадного Ээтгона. Ёртоон тоже старался по возможности увильнуть от выплат, но явной ссоры с правителем избегал. С земледельцами Ээтгона предпочитал торговать, а лихие набеги устраивал на поселения Моэртала. Кэрингал в таких тонкостях разбираться не желал. Запасы на весну, - утверждал он, - можно сделать и самим, никто их не разорит, если отнести заимки подальше; а хлеб, сладкое вино и девушек-невест - взять силой, тем паче, что и без того деревенские давно уже не выходят своей волей за лесовиков. Карательных экспедиций, которые устраивались против племён никому не подвластных, Кэрингал не боялся, веря, что всегда успеет уйти так далеко, что и длиннорукий Ёроол-Гуй не дотянется, а иные вопросы его лесной голове были недоступны.
- Одним не прожить, - втолковывал Ёртоон ослушникам. - Одичаем, станем как звери, речь людскую позабудем.
- Зачем это нам дичать? - не верил Кэрингал. - Те, что у Горы живут, раньше одичают, а я не стану.
- Племена жирхов встречал? - сурово спрашивал Ёртоон. - Такие же люди были, как и ты, а теперь живут хуже зверей. Ты говори, а на них поглядывай, чтобы тоже таким не стать.
- Да это же жирхи! - оставался на своём Кэрингал. - Они дикие и нам не указ. Они и огня не знают... С чего бы нам такими быть?..
Если бы дело кончалось разговорами, то можно было бы жить спокойно, у Тэнгэра много мудрых слов, и все ничего не значат. Но с полгода назад Кэрингал, посланный с отрядом в набег, поленился пробираться в земли старого одонта и ограбил одну из союзных деревень. Бывало, что такие выходки сходили лесовикам с рук, но случалось, что опальное племя погибало или должно было спешно бежать в непознанные леса, потому что от Горы приходило войско, и соседние селения, спеша доказать властям свою лояльность, тоже ополчались против преступников. Зимой обычно бежали за реку, а куда бежать сейчас? Реку вброд не перейдёшь. И вообще, поздно бежать, когда цэрэги уже в посёлке.
В том, что пришли каратели, Ёртоон не сомневался. Раз спрашивают вождя и его сына, значит, будут брать заложников. Отдавать единственного сына Ёртоон решительно не хотел, биться с цэрэгами - не мог. Больше ничего не оставалось, как задобрить пришельцев, выдав головой виновника. Мгновенный косой взгляд решал судьбу неумного упрямца Кэрингала.
- Ты, - повернулся Ёртоон к сыну, - в посёлок не пойдёшь. Будешь прятаться в горах за приозёрной мокривиной - там не найдут. Цэрэгам скажем, что тебя длдиннорогий убил.
Вождь обвёл взором охотников, словно проверяя, все ли поняли его распоряжение. Взгляд остановился на девочке.
- Тебя как зовут? - српосил Ёртоон.
- Таалай.
- Тебе, Таалай, тоже нельзя домой. Увидят, поймут, что ты нас предупредила. Пойдёшь с ним. А ты, Ёортон, смотри, заботься о девчонке как следует.
- Ха! - заявила пацанка. - Да я, если понадобится, сама его прокормлю.
* * *
Правитель Ээтгон сидел в прокопчённой охотничьей землянке и не очень знал, о чём говорить с древней старухой, сидящей напротив. Если бы ему не сказали, что это и есть та самая Яавдай, которая когда-то так сильно корёжила его жизнь, то Ээтгон попросту не узнал бы её. Хотя и теперь порой зажигалось в глазах старухи мрачное грозовое пламя, обещающее испепелить и саму Яавдай, и того, на кого этот огонь выплеснется.
Себя Ээтгон считал прежним, не изменившимся ни на волос, тем более, что Яавдай сразу признала его и назвала по имени, хотя он старался не выделяться среди своих баргэдов и предоставил командование одному из младших начальников. Но на самом деле и Яавдай не знала, о чём говорить с бывшим любовником, и недоумевала, как сумела угадать его в нагрянувшей толпе. От прежнего изгоя сохранилась лишь резкость движений, хотя и та приобрела суетливую мелкость. Даже глаза - самое постоянное, что есть в человека, - выцвели. Прежде они были ровно-серыми, словно замерший на миг полуденный далайн, а теперь заводенели и напоминали скорее бесцветный нойт. Но взгляд оставался прежний, цепкий, запоминающий, умеющий бить по-бандитски, без размаха. Взгляд повелителя, приказывающего людям или бездне далайна. У них были одинаковые глаза - у Шоорана и Ээтгона, и Яавдай порой думала, что могла бы ещё тогда, пять дюжин лет назад догадаться, с кем имеет дело. А впрочем, что взять с девчонки... Это теперь она узнает роковой взгляд среди многих других. Когда-то так умела смотреть маленькая Бутай, но её взор давно поблек, замордованный трудной лесной жизнью. И Ээтгон тоже стал не тот. Во всём мире осталась одна пара прежних колдовских глаз. Есть на свете мальчишка со взглядом правителя и колдуна. Только как быть илбэчу, там, где нет далайна? И что делать государю в бедной лесной орде?..
- Вот, значит, как ты живёшь... - произнёс Ээтгон.
\"Доживаю\", - хотела съязвить Яавдай, но промолчала, помня, что за её спиной племя, родня, дочь, которую любящий отец и сейчас не поинтересовался увидеть. Случись недоброе - охотники, может, и уйдут, а женщины все здесь. Среди них - пять её внучек, те, что выросли и дожили до нынешнего дня, все с детьми - тоже родная кровь. Ради них можно и смириться, не поминать прогоревших обид.
- А я всё по-прежнему, - сказал Ээтгон, - один...
\"Ишь, когда спохватился\", - молча кивнула Яавдай.
- Я знаю, - произнёс правитель, - у нас есть внук. Где он? Я пришёл, чтобы увидеть его.
\"Не отдам! - вскинулась было Яавдай, но вновь нашла силы промолчать и кивнуть безучастно. Но в душе упрёки, обвинения и просто обидные слова неслись, сменяя друг друга сплошным потоком: Ты всегда был паразитом и умел думать только о себе... Ты словно мелкозубый жирх изгрыз, источил всю мою жизнь, не дав взамен ничего. У тебя есть богатства, сила, власть над всем миром, но тебе мало этого, ты явился, чтобы отнять у меня единственного внука... ты как Ёроол-Гуй, который жрёт и гвааранза и прокисшую чавгу. Ты был и остался грабителем, великий правитель Ээтгон. Но моего внука ты украсть не сможешь...\"
И Ээтгон, глухой к чужим стонам, словно божественный алдан-тэсэг, казалось, на этот раз услышал непроизнесённое.
- Я не буду его отнимать, - сказал он, - мне не нужен ещё один слуга. Мне нужен наследник. Ты же не хочешь, чтобы он стал диким охотником... наш внук достоин большего. И всему твоему роду это тоже пойдёт на пользу. Конечно, ему придётся подолгу жить у Горы, но сюда он будет приходить каждый раз, когда захочет. И только он станет решать, где он дома, а где - в гостях. Пойми, это мой внук, у меня нет другого, я не имею права покалечить его. И я прошу: забудь старое и помоги мне. Ради него.
\"Не хочу!..\" - мысленно простонала Яавдай, в очередной раз безмолвно кивая головой.
Снаружи раздался костяной стук - ножом о копьё - и в землянку спустился воин, один из тех, что пришли с Ээтгоном.
- Охотники вернулись, - доложил он.
Ээтгон кивнул и вышел, пригнувшись перед низким проёмом. Яавдай заковыляла следом, машинально продолжая кивать, словно разговор ещё продолжался.
Охотники стояли на вытоптанном кругу перед землянками. Они старались держаться ближе друг к другу, не зная, чего ждать от нагрянувших гостей. Цэрэги окружали их плотными рядами, и это внушало самые худшие опасения. Но, с другой стороны, оружие у лесовиков не отняли, и это вселяло надежду.
Один из охотников, отдав копьё соседу, шагнул вперёд.
- Меня зовут Ёртоон, - сказал он. - Эти люди - мои.
- Мне не нужны все твои люди, - произнёс Ээтгон. - Я приказывал доставить только тебя и твоего сына. Где он?
- Его нет. Все знают, на посвящении он сжёг детскую одежду и, значит, не мог жить долго. Вчера его забодал длиннорогий.
Какая-то женщина, из тех, что толпились за стеной солдат, невнятно замычав, повалилась на землю. Ээтгон не повернулся и даже не подумал, что это, верно, и есть его родная дочь. Он стоял, вслушивался в тишину и старался понять прозвучавшие слова.
Потом его, словно простую вещь сдвинули в сторону, и в круг вступила Яавдай.
- Полно врать, - сказала она, повернувшись к охотнику. - Всё равно не умеешь. Где ты его спрятал? Говори, ничего с ним худого не будет.
\"Опять своего добился, кровосос, - думала она в отчаяньи. - Со всех сторон обошёл...\"
* * *
Большое озеро, изрезавшее заливчиками топкие берега, покрытое дюжинами островов и чуть ли не до половины затянутое ковром плывуна, считалось самым что ни на есть гиблым местом. Древние болотные оройхоны были залиты ядовитой слизью, но там было нельзя утонуть, разве что полезешь в шавар и провалишься в нижний ярус прежде чем тебя зажрёт гвааранз или иной сказочный зверь. Озёрные топи, такие похожие с первого взгляда на мокрый оройхон, изобиловали бездонными окнами и ямами, чуть прикрытыми цветущей травой. Эти ловушки взяли с людей немалую плату, прежде чем охотники научились избегать их.
Ёортон ходил по зыбям уверенно, поскольку как и все мальчишки, нередко промышлял болотной птицей, не брезгуя ни свистуном-куличком, ни жирной облинялой кряквой. Таалай не отставала от него и даже то и дело пыталась вылезти вперёд, так что Ёортону пришлось одёрнуть зарвавшуюся сопливку и напомнить, кто здесь главный.
Позади мокрвивин земля вставала дыбом, там крутым кряжем громоздились каменные тэсэги, на вершинах которых в незапамятные времена выросли из занесённых ветром семян кривые, избитые непогодой деревья. Местами среди каменных стен чернели полускрытые цеплючим кустарником пещерные провалы шаваров. Одни из них были огромными и уходили в неизведанные глубины, другие оказывались так малы, что человеку не вбиться. Но все вместе они делали Заболотное Угорье местом весьма подходящим, чтобы прятаться там, ежели привалит вдруг такая нужда.
Одно время укромные каменные норы облюбовали одичавшие племена, получившие у охотников презрительную кличку \"жирхи\". Эти убогие существа, среди которых, должно быть, не осталось уже никого из помнящих былую цивилизованную жизнь, всё же представляли немалую опасность. Они грабили всех, не считаясь ни с законом, ни с обычаями, не щадя ни единой живой души и уничтожая всё, что сделано людьми. В свою очередь, земледельцы и охотники, люди Моэртала или Ээтгона, да и просто воровские роды, забывали свои разногласия, когда речь заходила о жирхах. Люди, переставшие быть людьми, куда опаснее самого дикого зверя.
В конце концов, \"не знающие огня\" были вырезаны почти поголовно, разрозненные орды уцелевших обитались теперь где-то в неизведанных краях, благо что бежать им было куда. А в мрачных шаварах Угорья и сейчас ещё можно найти человеческие костяки, изгрызенные острыми зубами пронырливых трупоедов. Настоящий, древний шавар хоронил надёжнее - там и костей не оставалось.
Ёортон облюбовал для житься пещеру с двумя узкими, едва ползком пролезть, выходами. Натаскал валежнику и сложил кострами около выходов. Когда прячешься от людей, нельзя жечь огонь, но иметь дрова под рукой - нужно. Конечно, косматый не протиснется в узкую дыру, но есть и другие опасности, от которых одиночка может оборониться только огнём. Например, набежит невесть откуда стая тощих зверей, прозванных пархами за голодную хищность и длинные усы - и всё, никто уже не найдёт одиночку, а в тесном шаваре прибавится новая кучка набело обглоданных костей.
Таалай помогала ему, и Ёортон вдруг обратил внимание, что даже когда она совалась вперёд, как в трясинах, она делала это молча, как и положено в лесу, где главное - молчание, чтобы не всполошить добычу и не привлечь плотоядного внимания сильного зверя. Таалай наломала лапника для постели и нагребла ворох сухих листьев, всё так, чтобы не оставлять слишком уж заметных следов. Надёргала в сырой ручьевине жгучих луковиц дикого чеснока и даже силки поставила на водяную тукку, но втихаря, чтобы Ёортон не увидел. Не годится женщине промышлять даже мелкого зверя, когда рядом есть охотник. Силки Ёортон, конечно, обнаружил, но промолчал - пусть девчонка тешится. Сам Ёортон изготовил полдюжины тонких дротиков - тяжёлое копьё не годится для охоты в плавнях - и сумел подбить пару молодых гусят - добыча не слишком почётная, но зато вкусная.
Птиц они съели сырьём, зажёвывая сладковатым мясом едучие луковицы, расстелили поверх лапника жанч Ёортона и улеглись спать, тесно прижавшись друг к другу и накрывшись детским жанчем Таалай.
Казалось, можно было бы спать спокойно: след через мокривину они не натропили, так что сторонний человек не сможет их отыскать, зверей тоже можно не бояться - оба выхода заложены шипастыми кустами, а рядом приготовлен сложенный в костры хворост. И всё же, Ёортон не мог уснуть. Лежал, буравя широко раскрытыми глазами шаварный мрак, слушал тишину. Тишина была беспросветная, и только лёгкое дыхание Таалай редило её. Не должно быть в мире такого молчания, человек не может его выдержать, и обезумевшее ухо начинает слышать то, чего нет и чему не следует быть под сенью алдан-тэсэга.
Маленький скучный мир, похожий на шкатулку полную женских безделушек, кричит на разные голоса, хрипит от боли, мечется, ища спасения. Куда бежать, запертому между четырёх стен? Всхлипывает, плюясь смердящей влагой колдовское зеркало далайна, и на берег лезет живущая по ту сторону древняя жуть - многорукий бог, добрейший Ёроол-Гуй, повелитель мира, задавленный много лет назад злым колдуном илбэчем. Кричали запертые в игрушечный мир люди, мчались по тэсэгам, пытаясь скрыться от ненасытной алчности голодного бога, хрипели, умирая в его заботливых руках. Что из того, что мир игрушечный - люди в нём настоящие и более чем настоящий божественный аппетит. Не так говорили о Ёроол-Гуе скорые на забывчивость люди, где он, многозаботливый бог? - о своей утробе заботится. Одна бабка Яавдай говорит правду и за то прозвана илбэчкой.
Ёортон впервые видел такое в забавном несуществующем мирке, где он привык бесцельно и безмятежно гулять, не особо задумываясь, что с ним происходит. Теперь он стоял в полной растерянности и лишь, когда кривые, как болотные коряги, руки потянулись к нему, он, опомнившись, кинулся бежать, хотя и видел, что не успеет сделать и трёх шагов. Но неожиданно от первого же толчка земля осталась далеко внизу, и он облаком летучего пламени проскользнул между дрожащими от жадного нетерпения конечностями пирующего бога и взвихрился под самые облака.
\"Сон! Это сон! - вспыхнула радостная догадка. - Во сне я могу всё! Я умею летать, я могу победить кого угодно, даже самого Ёроол-Гуя! Это замечательный сон!\"
Ёортон сделал круг под самым небом, едва не касаясь тёмных ночных облаков, и с высоты оглядел свой мир. Мир казался ещё меньше, чем виделось в прошлые разы, вернее, в нём было меньше земли. Почти всё пространство занимало живое, неспокойное и недоброе зеркало далайна, и лишь восемь квадратиков суши лепились друг к другу, окружённые со всех сторон густой влагой.
\"А ведь там негде спрятаться от Ёроол-Гуя! - вспомнил Ёортон рассказы бабки. - На этой земле многорукий бог может достать до любого места.\"
Оставляя искрящийся след, Ёортон спикировал с высоты и встал на холодном камне в своём привычном облике. Неподалёку на соседнем оройхоне ёзрал бесчисленными руками легендарный повелитель мира. Рядом в темноте возились люди - те, кто ночевал здесь, и кто сумел вырваться с обречённого оройхона. Из тьмы доносились плач и проклятия - вряд ли эти отрывистые звуки были благодарственными молитвами.
\"А ведь для них это не сон, а правда,\" - отчётливо подумал Ёортон.
Он выпрямился и, жалея, что в руках нет подаренного отцом копья, пошёл туда, где плясали видимые даже в темноте синевато-светящиеся щупальцы Ёроол-Гуя. Не колеблясь, Ёортон перешагнул узкий, заметный лишь своей прямизной поребрик,, через который не смел перешагнуть всемогущий Ёроол-Гуй. Юный охотник шёл сразиться с многоруким богом и навеки свергнуть его в бездну, из которой тот выполз. Ёортон не сомневался в успехе, когда человек знает, что происходящее всего-лишь сновидение, - он непобедим.
Живущий самостоятельной жизнью тонкий, призрачно мерцающий отросток на конце одной из рук дёрнулся ему навстречу и впился в щёку загнутым когтем. Острая, несоразмерная ране боль пронзила Ёортона. Он рванулся, отчаянно пытаясь обернуться огнём и улететь изо сна, оказавшимся вовсе не таким радостным. Прикосновение Ёроол-Гуя было нестерпимо холодным, холодней льда, холодный воды, выступившей поверх проруби, холодней зимнего ветра с колючей позёмкой снега. Никакой огонь не мог выдержать этого холода, но всё же пламя, бледное и несогревающее, вспыхнуло на миг, и Ёортон, сорвавшись с зацепившего его крючка, покатился по камням, больно ударился о стену и осознал себя в тёмном каменном мешке на Заболотном Угорье, где они с Таалай скрывались от неизвестной, но всё же вполне человеческой опасности.
Пещера была пуста, один из колючих кустов выдернут, сквозь отверстие трудно протискивался свет. Смертельно болела правая щека. Боль колотилась под глазам, в скуле, отдавала в висок и затылок. Ёортон чувствовал, как опухоль раздаётся вширь, залепляя глаз.
\"Это был сон, - убеждал Ёортон сам себя, - я во сне ударился о камень. Надо вставать, искать Таалай - куда она умотала одна?
Боль мутила сознание, Ёортону лишь казалось, будто он встаёт и отправляется на поиски запропавшей девчонки. Привёл его в себя шорох. Скудный свет померк, в отверстие просунулась Таалай.
- Вот он где!.. - плачущим шёпотом выкрикнула она. - Куда ты запропал? Я тебя целое утро ищу. Проснулась, а тебя нету, один жанч остался. Что я охотникам отвечу, что не уследила за тобой, да?
У Ёортона не было сил отвечать.
Таалай подошла ближе, глянула ему в лицо, охнула удивлённо и испуганно.
- Ну и рыло у тебя! Где ты так? Тебя ядовитка укусила или зогг. Надо яд высосать.
- Это Ёроол-Гуй ударил, - через силу выдавил Ёортон.
Таалай припала губами к ране, стараясь высосать яд, но вскрикнув, отшатнулась. Ядовитая горечь ошпарила её рот. Ни змеиная отрава, ни яд чёрного паука не были способны так жечь.
- Не надо. Это Ёроол-Гуй, - снова пробормотал Ёортон.
- Молчи, - невнятно выговорила Таалай и упрямо прижалась ртом к его щеке.
Она уже знала, что её ждёт, и даже не вздрогнула, когда её захлестнула чудовищная боль. Было нальзя даже до скрипа сжать зубы, Таалай отрывалась от раны только чтобы сплюнуть на сторону высосанную заразу. А перед глазами вращались чёрные разводы, пух язык и не слушались затвердевшие губы...
Ёортон не очнулся, он силком выдрался из беспамятства. Его подгоняла мысль, что нельзя так просто лежать, надо что-то делать. Таалай скорчилась рядом, ткнувшись лицом в камень. Ёортон нащупал охотничью сумку, вытащил завёрнутый в змеиную кожу комочек благоуханной смолы туйвана. Прозрачная камедь, плывущая с ветвей царского дерева, лечила раны, унимала воспаления и была лучшим противоядием, какое только можно представить. Охотники задорого покупали ароматические комочки у земледельцев и старались всегда носить с собой.
Ёортон взял берестяную чашечку, изготовленную вчера Таалай, плеснул немного воды, бросил туда разом всю камедь. Перемешал воду, отщипнул от разбухшего комка небольшую часть и принялся размазывать по чужой одеревеневшей щеке. Его скорчило от новой боли, но это была боль очнувшейся плоти - значит, лекарство действовало.
С чашкой в руках Ёортон повернулся к Таалай:
- Прополощи рот.
Таалай не отвечала.
Ёортон приподнял Таалай, надавив сбоку, разжал стиснутые зубы и принялся пальцами размазывать по дёснам и распухшему языку остатки смолы. Таалай застонала, закаченные глаза, блеснув белками вернулись из-под полуопущенных век.
- Рот прополощи, - старательно настаивал Ёортон.
Таалай глядела на него и, кажется, ничего не понимала. Ёортон запрокинул безвольно качнувшуюся голову и попытался влить раствор между лиловых распухших губ. Таалай слабо дёрнулась и невнятно выдавила:
- Бой-но...
- Надо, - твердил Ёортон, борясь с новым приступом дурноты. - Это лекарство.
Таалай наклонилась к чашке, но вздувшийся язык не давал глотнуть. Тогда Ёортон вновь опустил девочку на землю и, отжав язык пальцем, принялся тонкой струйкой вливать лекарство. Таалай закашлялась и немного пришла в себя. Она сумела сплюнуть липкую тягучую слюну и промыть ошпаренный рот остатками лекарственногоо раствора. Боль медленно отступала, хотя у обоих кружилась голова и бил озноб, словно они на сильном морозе провалились в незамерзающее болотное окно.
- Жаль больше туйвана нет, - посетовал Ёортон.
- У мэна эшть, - сумела выговорить Таалай.
Она стащила с шеи шнурок, на котором висел маленький костяной амулетик. Внутри полой косточки лежал крошечный комочек смолы. Такие обереги надевали детям, чтобы росли здоровыми. Запах туйвана отгоняет всякую порчу. Ёортон, радуясь, что предусмотрительно запас воды, растворил целебную крупинку и аккуратно разделил настой на две части, оставив половину на завтра. Ёортон ещё раз промыл язву на щеке, Таалай уже сама прополоскала рот. Их обоих по-прежнему била дрожь, мёртвый холод отравы сковывал движения. Ёортон подумал, что надо бы плюнуть на предосторожности и разжечь огонь, но сил уже не было.
Таалай уснула, сжавшись в комок и постанывая время от времени. Ёортон укутал её свободным жанчем и сам примостился рядом, стараясь согреть её и согреться самому. Засыпая, он услышал какие-то голоса... или это во сне почудилось? Надо было бы проснуться, прислушаться как следует, выяснить, что за шум, какую угрозу он несёт, но Ёортон подумал лишь, что ни бежать, ни сражаться они с Таалай сейчас не смогут, а если шумят свои или там вообще никого нет, то нет и опасности, и тревожиться не о чем. Значит, можно спать.
Уснуть не удалось. Мир далайна сгустился вокруг него, неправдоподобный, убогий и негостеприимный. Это был тот последний мир, в котором он так реально и неудачно побывал. Эта вселенная больше не напоминала шкатулки с женскими безделками, а скорее клетку, где заперт скверный и опасный зверь и брошена на каменистые оройхоны пригоршня корма. Здесь не было того, что видел он раньше - ладненьких сухих оройхонов, на которых так бестревожно жить, куда не может дотянуться многорукое исчадье. Здесь далайн был рядом повсюду, отравляя своей нечистотой землю. Здесь была слизь, вонь, холод и яд, нельзя было ни лечь, ни даже сесть, негде согреться, а голова болела, ныла рана на лице и, не отпуская, бил озноб.
Ёортон сделал пару шагов, безвольно опустился на измазанный нойтом камень. Огонь еле тлел в душе, готовый погаснуть от любого дуновения. Жгучая струйка слёз прочертила дорожку по воспалённой коже. Ёортон видел, что бездарно проиграл свою битву: одного прикосновения врага оказалось достаточно, чтобы убить его.
Потом память милосердно погасла, задавленная слабостью, лишь одна картина отпечаталась в мозгу: он лежит в каком-то корыте или странно большой люльке из блестящей чёрной кожи, а над ним склонилась незнакомая девчонка лет десяти, чумазая и невероятно худая. Она мажет ему лицо густой, тошнотворно воняющей мазью, и тянущая, в кость перешедшая боль, спадает, Ёортон засыпает, успокоенно чувствуя, что он дома, вокруг надёжные каменные стены, а рядом спит Таалай, которую, кажется, удалось согреть и, значит, она уже не умрёт.
Проснулся Ёортон не то чтобы совсем здоровым, но всё же нормальным человеком. Он смутно помнил, что происходило с ним после того, как коснулся его палец Ёроол-Гуя, и мог бы приписать происходившее бреду, но щека густо лоснилась зеленоватым, по-рыбьи воняющим жиром, хотя, возможно, это выступал наружу нежелающий сдаваться яд.
Таалай тоже чувствовала себя получше, хотя ещё не могла нормально говорить. Они поровну поделили остаток целебной воды, и Ёортон, велев Таалай сидеть тихо, пошёл на разведку.
Довольно было беглого взгляда, чтобы понять, что сюда пришли люди. Несторожкий, прекрасно видимый сверху след в нескольких местах приминал росистую траву, а из-за ближних островерхих тэсэгов поднимался дым - там палили костёр. Пришли не скрываясь, значит, внизу сильный отряд. Свои, каким бы числом ни ходили, никогда не стали бы так явно заявлять о себе - следовательно, пришли чужие, возможно, те самые цэрэги, что стояли в селении. Но что им делать здесь, на Заболотном Угорье, куда со времён избиения жирхов живая душа не заглядывала? Не за ним же примчало этакое войско...
Ёортон осторожно выполз наружу. Как бы то ни было, надо разузнать, кто вздумал хозяйничать в местах издавна принадлежащих общине Ёортона.
Даже беглый взгляд на соседний распадок с поросшей кустами вершинки поверг Ёортона в недоумение. Внизу были свои, знакомые охотники, но там же ходило множество неведомых людей с боевым, а вовсе не охотничьим оружием. Да и самые повадки выдавали в них цэрэгов, живущих возле Горы. Но и соплеменники Ёортона ходили свободно, при оружии, хотя, даже когда являлись сборщики налога, лесовикам полагалось оставлять копья и рогатины дома.
Среди солдат Ёортон разглядел и отца. Тот объяснял что-то высокому старику в праздничной одежде, показывая рукой на окрестные вершины. На секунду его палец повернулся в сторону Ёортона, и тому показалось, что отец видит его, прижавшегося к земле и замершего, чтобы стать незаметней. Но рука опустилась, так и не задержавшись, и Ёортон отполз в смятении, не зная, как ему поступать. Если отец и прочие охотники в плену - надо скрываться, если же они пришли искать его, то нужно выйти им навстречу, а не ползать под кустами, словно испуганная тайза. Но в любом случае, не следует болтаться на вершине, где его может случайно обнаружить кто угодно.
Ёортон осторожно пополз назад и через минуту наткнулся на замершую в траве Таалай.
- Ты почему здесь? - одними губами спросил Ёортон.
- Куда я тебя такого отпущу? - также беззвучно просипела девчонка. - Опять пропадёшь...
Спорить и ругаться не имело смысла. Ёортон, внутренне чертыхнувшись, отдал приказ:
- Спустишься к охотникам. Цэрэги тебя не тронут. Если это враги, то не делай ничего. А если отец на самом деле ищет меня - три раза махни рукой. Ясно?