Фэнтези-2005
ТЕНЬ ЧУДОВИЩА
Ирина Скидневская
СНЫ В НАЧАЛЕ ТУМАНА
Посвящается замечательному советскому писателю Юрию Рытхэу и его незабываемому роману
1
В самый темный и ответственный день зимы шаман племени айнов по имени Токо откинул меховой полог и вышел из яранги, чтобы прочесть на небе его письмена.
От морозного воздуха перехватило горло. Шепча заклинания, старик по ломающемуся насту обошел ярангу и только тогда поднял голову. Вся северная сторона неба озарялась двумя колышущимися дугами, багровой, как кровь, и зеленой, как трава в оттаявшей по весне тундре. Токо обомлел — слишком безжалостными были знаки.
— Зима выдалась тихая, о Солнце! Охотники набили вдосталь моржей и даже кита загарпунили. В ярангах жарко пылают костры, люди сыты и поют песни. От радости. Потому что мясные ямы заполнены доверху и всем хватает чаю и табака. И весна будет теплой… Льды отойдут, вода очистится, и тогда можно бить нерпу. Не придется айнам глодать полусгнившие ремни и выскабливать из бочек протухшие остатки жира и мяса. Вот все, чего просят айны у жизни, у тебя, о Солнце!
Багровые занавеси колыхались, переливаясь всеми оттенками красного. И ни проблеска зелени!
Шаману стало жарко. Он откинул капюшон с опушкой из неиндевеющего меха росомахи, извлек из-под полы обтянутый кожей желудка моржа бубен-ярар и несильно встряхнул. Потом тихо запел. Нельзя так громко разговаривать с небом, он, Токо, виноват, но пусть Солнце простит его, глупого, и даст знак, что за беда ожидает айнов…
Жалобно звучит ярар, аккомпанируя смиренному бормотанию. Молит старый Токо простить племя трудолюбивых морских охотников — за грехи, за недостойные мысли, за гордыню, неизвестно за что, просто так, за все, что не понравилось Великому Солнцу!
Звуки далеко разносятся по тундре, отражаются от пустынных скал на берегу залива, где темными пятнами виднеются яранги. Но в ответ еще ниже свешивается с небес переливающаяся рдяная бахрома.
Песец был беленьким и шустрым. Веселым очень. Он подпрыгивал и вертелся, как в танце, уводя от яранги в темноту, и у Иби сил не было отвести взгляд от светящегося огненно-золотистого ореола вокруг его пушистой шубки. Наконец зверек присел на задние лапки и подпустил девушку к себе. Как ручной, смиренно вытерпел, когда погладила она его аккуратную головку со смышлеными черными глазками. Потом Иби вернулась в родную ярангу, легла в спальном уголке на пол, застеленный мягкими оленьими шкурами, — айны выменивали их у оленных племен на нерпичий жир, — и больше уже не встала.
Погоревав, совершили айны немудрящий похоронный обряд. Несколько заклинаний, произнесенных шаманом, короткая дорога к вершине горы, и вот уже тело заложено камнями, чтоб не добрались до него волки или песцы.
Когда на следующий день не проснулась Пату, дочка охотника Куари, мрачный Токо обстоятельно поговорил с духами жилищ и в каждой яранге нашептал на моржовую печенку, предназначенную к ужину.
Утром опять горе: в стойбище недосчитались еще одной души, певуньи и озорницы Нанайны. Убитые горем родители не знали, что и думать, ведь накануне в их доме не происходило ничего необычного. Молчали и домашние деревянные идолы, чьи лики по обычаю были смазаны нерпичьим жиром и довольно лоснились.
Ночью собрались все в просторной яранге Койта, отца Нанайны. Стенаний не было слышно, у айнов не принято громко выражать скорбь. Токо в своем балахоне из дымчатого меха росомахи, украшенном множеством монет, колокольчиков и звенящих пластинок, с тихим бормотанием обошел простертое посреди яранги мертвое тело, присел на корточки и подсунул под голову умершей палку. Лицо его, блестевшее от пота, напоминало кусок отполированного дерева.
— Слышит ли нас Нанайна? — произнес Токо и осторожно надавил на конец палки — голова девушки легко приподнялась, что означало «да».
— Не рассердит ли старый Токо духов этого дома своими расспросами?
Шаман с трудом поднял голову девушки — «нет».
— Хорошо ли жилось Нанайне с ее родителями?
«Да».
— Кто-то обидел Нанайну?
«Нет».
— А может быть, Нанайна заболела?
«Нет».
— Зачем тогда Нанайна переселилась к духам? Неужто кто-то заставил Нанайну это сделать?
«Да».
По яранге пронесся общий вздох.
— Беда живет в этом доме? — продолжал Токо. По лицу его градом катился пот, руки дрожали.
«Нет», — в последний раз ответила мертвая, и Токо почувствовал, что больше спрашивать нельзя.
Беда пришла снаружи — это старый Токо и сам знал. Он велел, и вечером все пришли в его большую ярангу. Старик построил ее из плавника, что каждое лето прибивает к скалам, — из обломков досок и частей корабельной обшивки со следами медных заклепок. Снаружи визжала пурга, и жались к опустевшим жилищам собаки. Внутри было тепло, чадили плошки с жиром — жирники, за неспешными разговорами опустошались котлы с чаем, подвешенные над огнем. Женщины, бесшумно сновавшие в полутьме, подавали на плоских деревянных блюдах дымящееся мясо с почками и печенью тюленя.
Неспешна мужская беседа. Да, правда, лучше всего бить песца в море, когда он ходит вслед за белым медведем и подбирает его объедки… И не стоит начинать охоту раньше времени, пока не подует сухой студеный ветер — он отбелит и распушит хорошо выделанный мех. А иначе вся работа насмарку…
Токо замечал каждую мелочь, каждый быстрый взгляд, которым обменивались девушки и парни, обостренным слухом улавливал любой шорох и вздох. Вот, пригнувшись, встала со своего места Майя, симпатичная девчонка лет четырнадцати. В прошлом году Токо лечил ей сломанную руку. Следом скользнул к выходу молодой охотник Коти. Осенью парень впервые с отцом вышел на вельботе в море.
Токо ухватил его за рукав:
— Куда?!
Коти смутился:
— Поговорить…
— Останься, — негромко приказал старик и вышел сам.
Пурга злобно набрасывалась на ярангу. Отчаялся Токо разглядеть девчонку через завесу из пляшущих белых вихрей. И звать ее — напрасный труд: ветер, словно в бубен, колотит в крышу, обтянутую моржовой кожей. Громкий у ветра голос, грозный. К яранге Майи побежал Токо.
…Слабо теплился жирник, отбрасывая причудливую тень на стены, затянутые шкурами. Майя вошла в родную ярангу так тихо, что, если бы не собаки, испуганно заворчавшие в холодном чоттагине у входа, Токо вполне мог прозевать миг ее появления. Шла она спотыкаясь, будто в незнакомое место попала. Не разделась и даже капюшон из красной лисы не откинула, сразу побрела к расстеленной на полу оленьей шкуре. Спать, видно, захотела.
Токо тихо окликнул — она не отозвалась. Метнулся наперерез — не заметила. Тогда он встряхнул бубен перед ее затененным лицом и ловким движением сорвал капюшон. Мертвые и белые, как у вываренной рыбы, глаза уставились на отпрянувшего в ужасе старика. Потом Майя упала и завалилась на бок в позу спящей…
2
С этого дня все девушки селения, начиная с десятилетнего возраста, находились под неусыпным женским надзором. Но через месяц погибла еще одна — не помогли, стало быть, просьбы Токо, обращенные к духам. Чтобы удвоить силу молений, старик пошел на крайние меры: раньше срока посвятил в шаманы своего приемного сына Орво. Безбородое лицо юного шамана украсила священная татуировка, и сам он добровольно дал обет безбрачия.
Уже начали синеть снега, и все чаще на небе появлялись звезды. В одну из таких звездных ночей в ярангу Токо прибежала вдова Ну: ее дочь Пыльмау порывается выйти из яранги, да так настойчиво, что не удержать…
Токо с Орво застали девушку в состоянии, близком к обмороку. Шаман похлопал ее по щекам, велел напоить горячим чаем и прочел несколько заклинаний, без которых в селении теперь шагу нельзя было ступить. Очнувшись, Пыльмау рассказала дрожащим голосом: зовет чей-то ласковый голос, и идти нужно непременно.
— И сейчас зовет? — спросил Орво.
Пыльмау заплакала:
— Я не хочу идти! Не хочу…
Словно напавшая на след собака, старик хищно раздул ноздри и взглянул на сына. Тот понял его с полуслова.
Чудесный зверек плясал и крутился, заманивая ее. Девушка охотно принимала эту странную игру и тихонько смеялась, прикрывая лицо большим капюшоном, стянутым на подбородке. Старый Токо следил за ними издалека, скользил по пригоркам легко и бесшумно, как умеет ходить по снегу даже самый маленький айн, — пригнувшись так низко, что белая меховая камлейка почти неразличима на белой земле.
Наконец песец присел на задние лапки. Ореол вокруг него освещал ночь, как сияние костра. Вот девушка сняла рукавицу, протянула руку — зверек ждал, когда она прикоснется к его голове, — и откинула капюшон. Песец в испуге зашипел: лицо было мужским и татуированным.
— Нет! — крикнул Токо, выныривая из темноты, но Орво уже схватил растерявшегося зверька за горло.
Песец тут же вывернулся из вспыхнувшей огнем шубки, черным вихрем крутанулся на месте, обернулся старухой и исчез в ночи.
— Кэлена! — грозил и кричал ей вслед Токо.
Орво плакал от боли — рукав его мехового балахона пылал.
Ожог был несильным, но правая рука Орво, коснувшаяся Кэлены, начала гнить. Токо видел: еще немного, и у сына начнется горячка, от которой не спасти. Ночь он провел в молитвах, а утром ввел Орво в транс и по локоть отпилил его почерневшую, как головешка, руку. В снегах за стойбищем он сжег ее на костре и выплакал свое горе. Как теперь сыну жить, безрукому с семнадцати лет? Как шаманить одной рукой? С духами должен разговаривать сильный…
Странные мысли вызвал у старика вид отрезанной руки. Видения прошлого назойливо возвращались к нему, хотя он гнал их от себя, как надоедливую собаку.
В начале этой зимы ледяные поля, идущие с севера, пригнали в узкий залив вмерзшую во льды китобойную шхуну. Не без внутреннего трепета поднялся тогда Токо по неубранному трапу. Корабль скрипел тремя бесполезными мачтами, обледеневшими снастями вызванивал нестройную мелодию. Токо передвигался мелкими шажками, непрестанно читал молитвы и вдруг увидел мертвеца. Подперев спиной открытую дверь и вытянув ноги, сидел на палубе великан с заиндевевшей бородой. Вокруг валялись части человеческих тел, жуткие признаки людоедства. Как водится, команда начала умирать от голода, а холод довершил начатое. Широко раскрытыми глазами мертвый смотрел на гарпунную пушку, установленную на носу корабля.
Пятясь, чтобы не выпускать из виду страшного человека с застывшей на белых губах улыбкой, Токо спустился с корабля и запретил айнам приближаться к этому месту.
При воспоминании о том тягостном посещении у Токо всегда кололо сердце, но сейчас какое-то внутреннее побуждение снова погнало его к накренившемуся трехмачтовому силуэту на краю мыса. Быстрее с холмов на пустынный берег, окутанный промозглым туманом, еще быстрее — по скользкому льду лагуны, на который пурга намела косые снежные полосы, и вот он уже на борту мертвого судна.
Палуба была чистой от тел — волки поработали, — но выпавший ночью снежок покрывал отчетливые беспорядочные следы, словно кто-то безумный плясал по кругу на этом пустом и ужасающе печальном корабле…
Отпечатки босых человеческих ног вели к борту. Токо двинулся было туда, и тут корабль сильно тряхнуло, точно что-то ударило в днище. Морозный воздух подхватил длинный гулкий стон, бросил его на прибрежные скалы и вернул пугающим эхом. Токо беззвучно забормотал заклинания и сбежал по трапу. Стыдясь своей робости, он заторопился к столбикам дыма над ярангами — туда, где в сгущавшейся тьме встревоженно залаяли собаки.
Звезды мерцают на небе. Просит их старик рассказать про самое важное для племени, перечисляет по порядку: солнце, небо, вода, ночь, день, тюлень, морж, песец, рука, нога, голова, ветер, буря, туман. Едва произносит последнее слово, гаснут звезды — задергивает Солнце свой полог.
Глядит старый Токо на небо — яркие сполохи говорят: туман.
Оленья лопатка крутится, слетают с нее отполированные круглые кости и складываются в рисунок, означающий «до тумана».
«Туман», — без устали повторяет Токо. Беда придет из тумана? Айнов спасет туман? Начало тумана — пыль-мау. Пыльмау?! Токо приглядывается к ней. Пылающие глаза, черные косы ниже пояса, пальцы ловкие и быстрые. Все в ней кипит и играет, много жизни, много сил, но — слишком красива, слишком умна, слишком хороша… У таких жизнь обычно не ладится. Ни днем ни ночью не оставлять ее в одиночестве! Приставить двух женщин, нет, даже трех. Пусть глядят на нее во все глаза, а спят по очереди. Тяготит ее это внимание, да и ладно, времена-то трудные. Не до песен стало в стойбище, не до веселых посиделок — началась охота на песца и тюленя. Совсем быстро укорачиваются тени от береговых скал — солнце встает рано. Еще немного, и сильный южный ветер погонит льды от берега и вмерзшую в них шхуну — пристанище неуспокоенных душ. Скорей бы.
Токо ждет счастливого знака, освобождения от злого заклятия, наложенного на племя Кэленой, и с надеждой поглядывает на девушку, о которой ему говорят звезды.
…Пыльмау удавилась ремнем, когда ее на минуту оставили без присмотра. С мрачной решимостью Токо ощупал еще теплое тело и выгнал из яранги плачущих женщин. Как мертвый рядом с мертвой, он полежал без движения, потом, не отнимая головы от пола, судорожными рывками начал подниматься. Колокольчики на балахоне зазвякали в такт его резким движениям.
Убыстряя шаг, Токо обходит неподвижное тело девушки… и уже не бежит, а летит — не касаясь шкур, устилающих пол! Уговаривает старик душу Пыльмау: вернись, ты нужна здесь! Пожалуйста…
Опускается ниже, ноги его касаются пола, и вот он снова лежит рядом с Пыльмау. От страшного напряжения сердце выпрыгивает из груди, но краем своего ускользающего сознания старик улавливает ее неровное тихое дыхание…
3
Охотник с сыном-подростком, затаившиеся среди обломков льда у большой полыньи, не спешили. Один неверный выстрел может лишить их добычи, которую пришлось караулить несколько предрассветных часов. Чтобы подышать, тюлень легко найдет другую полынью, а им придется возвращаться домой — слишком продрогли на студеном ветру.
Выстрел оказался метким, убитый тюлень заколыхался в ледяном крошеве. Пробуя посохом крепость льда, охотники подобрались к кромке полыньи. Сегодня отец впервые доверил сыну метнуть деревянную грушу-акын, утыканную крючьями, чтобы достать убитого зверя. Мальчику посчастливилось зацепить с первого раза, но черная лоснящаяся тушка неожиданно ушла под воду, кожаная бечева натянулась и задергалась. Встревоженный охотник быстро перехватил акын из рук сына, прочно обмотал вокруг кисти и потянул на себя. Что-то цепко держало тюленя под водой. Может, балует хозяин льдов — белый медведь?
Айн подкрался к самой воде. Небо уже достаточно посветлело, чтобы он мог разглядеть громадную волосатую руку, ухватившую в воде бечеву. У животных не бывает таких длинных пальцев, но сила, с какой рука сдернула человека под воду, была не человеческой, а звериной…
— Беги! — успел крикнуть сыну охотник.
Когда приходит беда, собаки в стойбище замолкают, словно несчастье вмиг лишает их мужества. Совсем тихо стало у айнов: погибли еще два охотника, отправившихся на промысел. Все, что осталось от них, — капли крови да обрывки меховой одежды во льдах. Забившись в яранги, женщины стерегли девушек, дети перестали играть в свои обычные игры. Ни смеха, ни веселых разговоров. Страшно. К тому же впереди отчетливо замаячил голод.
Орво дни напролет слушал тихие речи Токо, твердил длинные и странные заклинания, учился разговаривать с потусторонним миром. Однажды он спросил:
— Отец, почему же наши духи не могут защитить нас? Разве у них нет силы?
— Не говори так! — испугался Токо и быстро-быстро отбил поклоны деревянным фигуркам, которыми в изобилии было уставлено их жилище. — Это мы с тобой виноваты — до сих пор не знаем, что за напасть пришла. Ленивые мы, как сытые волки, трусливые, как лемминги. Но сегодня, Орво, этому придет конец. Сегодня старый Токо узнает всю правду и спросит у духов: «Поможете?»
— Я пойду с тобой!
— Нет, — покачал головой старик, — не пойдешь. Если мы оба погибнем, кто будет слушать речи богов?
— Ешь, Снег, досыта. Ах, какая вкусная и нежная моржовая печенка! Она дает силу и храбрость моржа, и — ты чувствуешь? — у тебя словно вырастают его клыки, а шкура становится крепкой, как камень. Да-да, это всем известно, ты вожак всех псов в стойбище. Это всегда так было, ведь ты родился самым крупным и красивым щенком в помете, и я кормил тебя за троих. Умница, Снег… хорошая собака, храбрая… Ты покажешь его мне, выманишь из моря, правда? Трусливого, вонючего тэрыкы…
Снег насторожился и взглянул Токо в глаза.
— Жалкого тэрыкы-людоеда! — Шаман презрительно сплюнул. — Что он против тебя? Ты удачливый охотник, Снежок. Ох, какой же ты умный и ловкий… Ведь никто лучше тебя не выследит песца… не почует пугливого тюленя, всплывшего подышать и отдохнуть на льду. А вспомни, как ты один тянешь груженые нарты, будто они не весят ничего, и все вокруг восхищенно кричат: «Посмотрите, какой сильный этот Снег!»
Пес довольно заворчал.
— Ешь, Снежок, набирайся сил, и пойдем, пожалуй. Никто, кроме тебя, не сможет этого сделать. Оглянись — остальные псы забились в чотгагины, трусливо прикрыли носы хвостами. Разве они помощники старому Токо?
Снег доел печенку, облизнулся и, тяжело раскачиваясь, побежал к нагромождениям торосов на краю лагуны — здоровенная белоснежная лайка с огромными лапами.
— Хорошая собака, храбрая… — горделиво бормотал Токо, поспевая за ним.
Черная яма полыньи к весне еще больше увеличилась, им долго пришлось ее обходить. Пес принюхивался, временами глухо ворчал, торчком поставив уши. Самые древние, самые грозные заклинания вспомнил Токо, щурясь на темную воду. Вдруг Снег взъерошился и злобно залаял, змейкой забегал по льду лагуны — кого-то почуял под ледяным панцирем.
— Выходи, тэрыкы! — издалека наблюдая за псом, прошептал Токо. Сердце у него тоскливо заныло — до слез было жалко собаку.
Захлебнувшись отчаянным лаем, Снег ушел под лед, с грохотом взломанный чудовищем, что поднялось из моря. Громадная лапа в воздухе играючи перебила ему хребет; мохнатое и рыжее, как у земляного слона-мамонта, тело с ревом рухнуло в воду, увлекая пса за собой.
Случается, ветер уносит человека в море и долго держит в ледяном плену. Если он выживет, то совершенно дичает и больше не может жить среди людей. Злой становится, опасный. Тогда, объединившись, охотники убивают тэрыкы.
Этот же, весь заросший, огромный, как гора, с горящими пронзительными глазами, был похож не просто на коричневого медведя, который водится где-то далеко за тундрой — на страшного духа, возвращенного Кэленой в мир живых. Этот мертвец с китобойной шхуны не успокоится, пока не истребит всех айнов, как когда-то злобный непобедимый демон извел до последнего младенца одно из племен кереков…
— За что, о Солнце?! Ничем не заслужили айны такой жестокой доли, — горько твердил старик Токо, пробираясь среди прибрежных торосов.
Двенадцать самых сильных охотников, устроивших у полыньи облаву на тэрыкы, были растерзаны в клочья — их винчестеры не причинили ему ни малейшего вреда. Выстрелы, крики умирающих и злобный нечеловеческий рев разносились далеко над заливом. Следующей ночью айны сожгли корабль, замерзший во льдах, жилище тэрыкы. Тогда дух вышел из моря и погромил яранги, убив еще нескольких человек.
Токо принял нелегкое решение: женщины и дети до пятнадцати лет уйдут, а мужчины и старики останутся, чтобы спасти племя от полного вырождения.
Не медля, айны опрокинули нарты полозьями вверх и мокрыми шкурами принялись наводить на них лед, достали для дальней дороги одежду мехом наружу, двойные штаны, огромные оленьи рукавицы и малахаи с густой меховой опушкой.
В день прощания они веселились. В ярангах жарко горели костры, готовилась еда, звучал бубен Токо, и даже собаки оживленно бегали по стойбищу.
— Ты слышишь, тэрыкы? — громко говорил шаман, расхаживая по селению и наблюдая, как айны укладывают в кожаные мешки еду, топоры, пилы, котлы, иглы, ружья, лыжи-снегоступы, торбаса. — Мы здесь, с тобой! Вот, никуда не уходим, ждем, когда ты сожрешь нас. Мы все с тобой, о тэрыкы, все до одного! Ты только сиди в море — мы сами будем приходить к тебе, по одному каждый день, раз уж так случилось… Ты сильный, ты сильный! Мы кланяемся тебе, тэрыкы! — И старик бил поклоны, поворотившись к морю.
Когда тронулся в путь длинный обоз из нарт, еще ярче запылали костры в ярангах, разожженные мужчинами, громче, веселее заговорили они на разные голоса, будто каждая семья собралась вокруг праздничного стола, — чтобы не услышал подлый дух скрипа полозьев, не увидел молчаливых, скупых слез на помертвевших перед вечной разлукой лицах женщин.
Веселились айны перед смертью — чего ее бояться, страшную старуху Кэлену?!
Орво уходил последним и часто оборачивался, чтобы навсегда запечатлеть в памяти эти курящиеся яранги под холодными крутыми берегами, эти беззаботные возгласы и смех — когда хочется кричать и плакать…
Старик Токо смотрел ему вслед. Скорее, сынок, и подальше отсюда — чтобы тэрыкы не отправился вслед за вами, не выследил, не догнал! Мы задержим его здесь, отвлечем. Береги Пыльмау и сделай все, как я просил. Вы вернетесь через десять и еще пять лет и отомстите. Только это придает силы остающимся здесь мужчинам — со смелой улыбкой ожидающим, когда наступит ночь…
4
Шалашик из оленьих шкур на нартах оберегает от мороза и ветра ее лицо. Медвежья — самая толстая — шкура брошена в ноги, самая теплая одежда из песца защищает от непогоды, самые выносливые собаки волокут ее нарты, которыми управляет Орво. Замерзнув, молодой шаман соскакивает на снег. Когда от быстрого бега становится жарко, он скидывает капюшон и бежит с непокрытой головой, и его черные волосы покрываются инеем.
Тяжел путь от отвесных берегов залива до пологих холмов материка. Три дня и три ночи бежали айны от побережья к перевалу и наконец перешли горный хребет, преодолев самую трудную часть пути.
Силы их тают с каждым часом. Внизу, в долинах, кочуют нищие кривоногие каарамкыт — оленеводы, что ездят на оленях верхом. Яранги у них холодные, и корма не допросишься, но если не помогут они, совсем пропадут айны. На сильном ветру да без глубокого снега не разжечь костер, а скудные припасы на исходе.
Наконец впереди показались холмы, поросшие низким кустарником, и несколько яранг. От Орво по цепочке передали приказ остановиться, притормозили нарты остолами — палками с железными наконечниками — и прочно вбили остолы в лед.
В отдалении бродило небольшое стадо заморенных бескормицей оленей. Над жильем не вился дымок — похоже, каарамкыт уже спали, благо ночь была поздняя. Похлопывая рукавицами и деликатно покашливая, Орво вышел к самой большой яранге.
— Входи! — раздался оттуда надтреснутый старческий голос.
Слабо тлели два жирника. Перед потухшим очагом на длинном бревне, покрытом оленьей шкурой, сидел древний старик. Орво поклонился.
Старик выслушал его с непроницаемым лицом.
— Где она?
Шаман привел закутанную с головы до ног девушку, которую вез на своих нартах. Она скинула капюшон — из-под короткой челки ярко сверкнули черные глаза.
— Красивая, — сказал старик, с кряхтеньем поднимаясь. — Как зовут?
Под его пристальным взглядом девушка засмущалась и прикрыла лицо рукавом. За нее ответил Орво:
— Пыльмау.
Старик захихикал, и от этого смеха у юноши внутри все помертвело.
— Пыльмау! — громко и радостно вскричал старик и, прежде чем Орво успел опомниться, длинным когтем, как ножом, полоснул девушке по шее, крутанулся и пропал. Вместе с ним растаяли стены яранги и пасущиеся олени. Вокруг были все те же унылые холмы, обледеневшая дорога между ними и — ночь…
— Прости, Тала, прости… — горестно прошептал Орво.
Он отдал окровавленное тело плачущим женщинам и быстро пошел по обозу, выискивая глазами нарты, на которых сидела другая девушка. Когда он нашел и склонился к ней, Пыльмау хмуро отвернулась.
— Мау, смирись, — твердо сказал шаман. — Подмена удалась. Мы должны были так сделать, ты знаешь это. Старуха не могла не появиться. — Орво погрозил темным холмам. — Мы обманули тебя, Кэлена!
…Каарамкыт встретились айнам через два часа пути. Они побоялись принять помеченное Кэленой племя и, откупившись десятью тощими оленями, направили его дальше, в глубь материка, где кочевали кереки. У них стада тучные, яранги теплые, а сами они не такие пугливые. Глядишь, и отважатся бросить вызов судьбе…
— Ай-я-яй! Ай-я-яй! — Шаманка слушала рассказ Орво и сильными руками ощупывала его культю. — Значит, Токо уже нет? Или скоро не будет… Так болит? — Ильма сдавила железными пальцами обрубок руки. Орво без сознания повалился лицом вниз ей на колени. — Горит огнем… Это дурная кровь воспалилась. Ну, ничего, Ильма вылечит тебя.
Она вышла наружу и приказала племени разобрать айнов по ярангам. Кереки всегда рады гостям. А Кэлена… В глазах соплеменников шаманка видела этот немой вопрос.
— Все там будем! — строго крикнула она. — Чего надулись? Разжигайте костры побыстрее, подвешивайте котлы!
Весна пришла в тундру, вновь наполнив ее жизнью и расцветив красками. К заливу Энмын съехались со всего побережья охотники, поднялись из долин оленеводы. И перемешалась на многолюдной ярмарке разноязычная речь, началась оживленная торговля и обмен. Топленый нерпичий жир, слитый в кожаные мешки, меняли на оленьи шкуры, связки песцовых и лисьих шкурок — на новые винчестеры и патроны, капканы, домашнюю утварь; резные амулеты из моржового клыка — на расшитые торбаса и одежду из оленьих шкур; копченую оленину — на тюленьи тушки, с которых сняты шкуры и отрублены ласты; острые ножи, иглы, нитки из жил оленя и длинные полосы мягкой и чистой оленьей замши, что используют как бинты, — на китовый ус и морские деликатесы: почки и печень моржа или нерпы.
Но для Орво важнее соревнования, где тешат охотники и оленьи пастухи силу и самолюбие: кулачные бои, стрельба по мишеням, гонки на собачьих и оленьих упряжках. Здесь и высматривает молодой шаман самых удачливых. Следом за ним женщины всюду водят Пыльмау. Глаза у нее прикрыты кожаными полосками-очками с прорезями — от снежной слепоты; косы спрятаны под капюшон, отороченный мехом лисы. Лицо затенено — чтобы никто раньше времени не разглядел ее удивительную красоту, чтобы внезапно, вдруг поразила она в самое сердце единственного, судьбой ей предназначенного, которого так ждут айны.
…Танцуют девушки по кругу под звуки ярара. Плавно покачиваются тонкие фигурки, порхают руки в такт незамысловатой музыке, древним умиротворяющим ритмам. Как завороженные, следят за танцем неженатые охотники-победители. Обычай разрешает им выбрать невест из самых красивых девушек побережья.
Пыльмау танцует легко, как пушинка из крыла гаги, страстно, словно жаркий язык пламени. В длинный замшевый балахон, увешанный множеством кисточек из белой оленьей шерсти, нарядили ее кереки. Тонко звенят серебряные колокольчики и монеты на ее одеянии, вьется по спине меж толстых кос снежно-белый горностай. Не могут охотники распознать, к какому племени принадлежит красавица, но все ярче разгораются у них глаза на это чудо.
Не укрылись от Орво взволнованные взгляды, которыми обменялись Пыльмау и один из женихов по имени Комой. Очень был хорош этот высокий крепкий парень, недаром все красавицы смотрели только на него, первого из первых. А он не сводил глаз с Пыльмау.
Они долго едут на собачьей упряжке. Комой немного смущен тем, что ему завязали глаза, но готов на все, лишь бы увидеть
ее.Потянуло запахом дыма, и нарты встали. Его куда-то повели, а когда сняли повязку, Комой увидел, что очутился в жилище оленных айнов-кереков. Крыша была сшита из множества оленьих шкур и переходила в стены, снаружи прижатые к земле камнями. Молодого охотника усадили у огня. Теплый дым от него кругами поднимался под купол и выходил через отверстие в ночное небо.
Женщины с распущенными космами черных волос и обнаженными покатыми плечами подали на плоском деревянном блюде дымящееся мясо, и Орво проследил, чтобы гость съел много. Комою почему-то становилось не по себе, когда однорукий юноша-шаман бросал на него оценивающие взгляды. Наконец с едой было покончено, и яранга опустела.
— Ты не будешь выходить отсюда три дня, — коротко приказал Орво. — Иначе больше ее не увидишь.
…Комой лежал на боку. Руки у него были заведены за спину и крепко связаны кожаными ремешками, как и щиколотки ног. В полной тишине пленник смотрел на яркие звезды через задымленное отверстие в крыше, и они были похожи на глаза Пыльмау. Он мгновенно почувствовал ее присутствие, хотя она появилась бесшумно, как осторожный зверек. В ее улыбке, в тонкой фигурке было что-то детское, и эта трогательная беззащитность навылет пронзила его сердце…
Пыльмау присела на корточки и тихо заговорила — о том, как метко он стреляет, как ловко управляется с упряжью и какие сильные у него руки. Он настоящий мужчина, надежный, смелый. Любая женщина может только мечтать о таком муже…
Он хотел что-то сказать, но она быстро приложила пальчики к его губам, и он только поцеловал их — вместо того, чтобы говорить. Он смотрел, как она умело колет прозрачный речной лед и бросает его в котел, чтобы вскипятить чай, как легко, словно в танце, ходит по яранге, и глаза ее, ласковые, зовущие, то и дело меркнут — ее непонятная печаль сильнее беспечности юных…
Пыльмау налила в деревянную кружку чаю, помогла ему сесть, подогнув под себя ноги, и напоила пахучим напитком из горьковатых листьев и ягод. Мягко уложив Комоя на спину, она прилегла рядом, прижалась щекой к груди и до утра слушала, как стучит его сердце.
Тусклый утренний свет падал сквозь отверстие в крыше. Молодой керек, разрезав ремни на руках и ногах добровольного пленника, удалился. Чтобы размять затекшие ноги, Комой прошелся по яранге, прильнул к щелке между шкурами на стене — вдруг Пыльмау пройдет мимо? За его спиной раздался возмущенный возглас:
— Ты смотришь на других женщин?! — Орво подскочил к Комою и замахнулся на него единственной рукой. — Хочешь нам все испортить?! — Он чуть не плакал.
Комой пораженно смотрел в его расстроенное лицо.
— Я никого не видел, шаман…
— Обещай, что больше не станешь выглядывать! — угрюмо потребовал Орво и добавил вовсе уже непонятное: — Твоя страсть принадлежит племени. Семя должно вызреть…
Весь долгий день Комой снова спал, будто его опоили. Сон был бесконечным и тягостным — он искал
ее,а когда находил, она печально улыбалась и ускользала. Тяжелый был сон, из тех, что могут присниться только на рассвете, в начале густого тумана. Не помнишь, проснувшись, этих сновидений, не думаешь и не хочешь знать, но после них вдруг больно кольнет в сердце непонятная острая печаль — сожаление о когда-то желанном, но не сбывшемся, или уже ушедшем, невозможном… Скажи только айну: мне приснился сон в начале тумана — любой, вздохнув, поймет тебя.
Разбудили Комоя мужские голоса. В яранге собрались кереки — ели обжигающую вареную оленину, запивали крепким чаем.
— Дружная весна, теплая…
— Какая все-таки красивая эта Пыльмау. Вы ее видели?
— Конечно, видели, да.
— Оленят народилось целое стадо. Всех до одного вчера перещупал — ни одного заморыша, все крепенькие, широколобые. Вот как.
— Глаза у этой Пыльмау — горячие угли от костра.
— Ягель оленям нынче легко добывать, не придется нам кочевать слишком далеко. Хорошо.
— У Ильмоча дочь родилась. Ха. Кто бы мог ожидать от старика таких подвигов?..
— А как она танцует, эта Мау!
— Это точно, плавно ходит красавица. Не идет, а плывет по воздуху.
Толкуют промеж собой кереки и исподтишка поглядывают на Комоя — не скрипит ли зубами от ревности молодой охотник? Нарочно распаляют они его и без того горячую кровь.
Из-за мехового полога снова появляется она. Темно в яранге ночью, мерцает единственный жирник, но Комой отчетливо различает каждый ее жест, и растет, поднимаясь со дна его души, незнакомая прежде нежность. Пыльмау встает на колени, убирает волосы с его лба, и у него прерывается дыхание от этих робких прикосновений. Сегодня она старается быть веселой, тихонько поет песню. Он почти не понимает слов, так громко стучит в висках кровь. Ее лицо низко склоняется над ним, связанным, лукаво блестят влажные черные глаза. Осторожное прикосновение губ к его щеке, ко лбу — и она снова грустит.
— Почему ты плачешь? — в тревоге спрашивает Комой.
— Потому что я люблю тебя…
Жестом она запрещает ему говорить. Как предыдущей ночью, ложится рядом и медленно поглаживает его обнаженную — по приказанию Орво — грудь и бугры мускулов на руках. Она скоро затихает, иногда горестно вздыхает во сне, и он знает, что ей снится, — сон в начале тумана, долгий грустный сон о несбывшемся.
— Я хочу жениться на Мау, — твердо говорит Комой.
— Ешь.
— Я словно мышь, которую выслеживает лиса в тундре! Почему ты не скажешь прямо, что тебе нужно, шаман?
— Говорят, ты убил хозяина? — вкрадчиво спрашивает Орво.
— И не одного! Я убил двух белых медведей!
— Давно?
— Этой зимой!
Орво восхищенно цокает языком:
— Сильный охотник, смелый охотник…
— Не уходи от ответа, хитрый лис! — в бешенстве кричит Комой.
— Вот сейчас я кликну кереков, и мы вернем тебя твоему племени. Собирайся, парень-который-слишком-много-хочет-знать!
— Нет, — сразу сникает охотник. — Нет…
Он не может жить без нее.
Подбросив в огонь дров, Пыльмау взяла в руки бубен, топнула ногой и закружилась на месте — словно волчок завертелся перед Комоем под звон монет и пластинок на одежде, под звуки ярара. Он боялся даже вздохнуть, чтобы не помешать. Танцуя, девушка горестно и одновременно блаженно что-то приговаривала. Заклинания?
Кружение постепенно замедлялось, и ноги ее уже не держали. Стиснув зубы и пошатываясь, она упала на колени и запрокинула голову, будто ее мучила сладкая боль. Яркий румянец окрасил ее щеки. Она стащила через голову свое одеяние из замши, и Комой застонал, увидев так близко ее обнаженное тело с ровным матовым цветом кожи, ее упругие смуглые груди. Присев на корточки у очага, Пыльмау принялась расплетать тяжелые косы. Словно выточенная из темного дерева, озаренная внутренним светом и нежностью, она смеялась тихим волнующим смехом. Потом она разрезала кожаные ремешки, стягивавшие руки и ноги ее суженого, и они отдались страсти.
…Огонь в очаге едва тлел. Вся яранга была завалена тюками с оленьими шкурами, мешками с припасами, искусно сделанной деревянной посудой. Комой переводил взгляд со свежеободранных оленьих ног, коптящихся под потолком, на связки шкурок черных и красных лис, росомахи, песца, и волна тревожных чувств вдруг поднялась в нем. Он быстро натянул кожаные штаны и меховую куртку и выбежал из жилища.
День клонился к вечеру. При виде Комоя с визгом вскочили на ноги пять ездовых собак, привязанных к шесту у одинокой яранги. Он остался один посреди пустынных холмистых полей, запорошенных снегом! Ранняя весна в тундре так же коварна, как и те, кто увез Пыльмау, — она скрыла следы нарт бежавших от Комоя айнов…
Он пошел в ярангу, острым ножом в ярости разодрал драгоценные шкурки, которыми они откупились от него, высыпал собакам на корм все припасы из кожаных мешков, долго, бессмысленно шел по тундре, потом, упав на снег, тяжело и мучительно плакал и все смотрел на небо с яркой россыпью звезд. Всю жизнь потом они напоминали ему ее сияющие, счастливые глаза…
5
Роды были тяжелыми. Ильма разрезала ножом огромный живот Пыльмау и извлекла младенца, который — слава богам! — оказался мальчиком. Он был вылитый Комой.
Орво долго и горячо благодарил богов за снисхождение к просьбам его племени, за щедрость и великодушие. Он обратил к идолам с блестящими от жира лицами новые молитвы: не дать умереть Пыльмау, послать ей свежих сил для выздоровления. Насмелившись, молодой шаман напомнил богам, что айнам не выжить в тундре, где кочуют оленеводы, ведь айны привыкли охотиться в море. Зов крови приведет их обратно в родные места, к могилам предков. А там их ждет тэрыкы. Проклятый тэрыкы!
Пыльмау поправилась, и радости айнов не было предела. В племени теперь остались только женщины и мальчики-подростки. Всех девушек с большим трудом выдали замуж в другие племена с условием, что первенцев вернут айнам. Понадобились все связи Ильмы, дорогие подарки кереков, авторитет старого Токо, чье имя хорошо знали на побережье, и природное красноречие Орво, чтобы уговорить чужаков принять в свои семьи девушек из племени, преследуемого Кэленой. Никто не горел желанием пострадать за чужие грехи.
Юноши же из племени айнов должны были еще подрасти и научиться охотничьему промыслу — только тогда они приведут в стойбище своих жен.
Медведица, за снежным логовом которой начали следить с самого начала зимы, еще до рождения Яко, наконец вышла покормиться. Это означало, что ее детеныши подросли. Она ушла далеко во льды, и, пока ныряла за рыбой, айны, рискуя жизнью, выкрали двух ее медвежат. Когда в кожаном мешке их внесли в ярангу, Пыльмау разъяренной росомахой кинулась на вошедших. Своим плачем она разбудила младенца, спящего в колыбели, но он не испугался, смотрел на взявшую его на руки Ильму спокойно и серьезно, только немного удивленно.
Пыльмау почтительно связали — кереки вместе с Орво приглушенно бормотали слова утешения — и напоили горьким напитком из трав, от которого молодая мать впала в тревожное забытье. Ильма, надев кожаные рукавицы, заколола медвежат и в их крови искупала маленького Яко.
— Больше крови, больше крови! — приговаривала она. — Пусть медвежья кровь вольет в тебя медвежью силу и выносливость!
Мальчик молчал.
Туго скрученными нитками из оленьих жил шаманка зашила его в шкурки медвежат таким образом, чтобы он свободно двигался в этом странном одеянии, а ручки и ножки его оставались свободными. И даже тогда Яко не испугался, не пискнул, не выразил недовольства. Его черные глазки внимательно изучали хлопочущую над ним женщину с татуировкой на морщинистом лице.
— Ах, хороший охотник, добрый айн, — восхищенно шептала Ильма.
Улучив момент, когда медведица, рыскавшая по окрестностям в поисках своих медвежат, снова ушла к полынье охотиться, айны вместе с Орво подложили ребенка к берлоге. Теперь оставалось только молиться, чтобы медведица не разорвала младенца и приняла его за своего детеныша. Люди отошли на расстояние, с которого еще можно было слышать рев зверя, и замерли в тревожном ожидании.
Вернувшись и обнюхав находку, медведица жадно схватила ее и потащила в свою снежную пещеру.
Пыльмау очнулась через час, вспомнила все, и глаза у нее снова закатились. Ильма похлопала ее по щекам и помогла сесть.
— Нет, девочка, пора приниматься за дело. Иначе чем ты будешь кормить своего богатыря, когда он вернется? — Сильными жилистыми пальцами она сцедила молоко из разбухших грудей Пыльмау. — И так четыре раза в день. Хорошо есть и много спать!
Пыльмау молча плакала.
— А что делать, доченька? — дрогнувшим голосом сказала Ильма. — Судьба у каждого из нас висит на шее…
Полтора года айны не смели наведываться в район берлоги и кочевали вместе с кереками по тундре. Полтора года Пыльмау сцеживала из груди молоко. Когда наступило короткое лето, оленеводы вернулись на побережье и вместе с опытными охотниками из другого племени убили медведицу, выкормившую Яко.
Пыльмау принесли глухо рычащее, странное, грязное, заросшее, остро пахнущее зверем существо. Когда она увидела на этом диком лице родные, любимые глаза Комоя, то закричала, и ребенок, которого положили ей под ноги, вскочил на четвереньки и больно укусил ее за лодыжку. Он был огромен не по возрасту. Остатки шкурок медвежат висели на его боках, сросшись с кожей, а руки и ноги с длинными загнутыми ногтями покрылись коротким белым пушком.
Выделанную шкуру расстелили на полу яранги, Яко припал к ней и три дня тоскливо скулил, отказываясь от пищи и призывая приемную мать-медведицу.
Лицо Пыльмау распухло от слез. Ильма не разрешала никому входить к ней, и по приказанию шаманки в стойбище кереков стояла мертвая тишина. Запах медведя сводил собак с ума, но тех из них, что осмеливались подбежать к яранге и залаять, нещадно хлестали упряжью. Айны во главе с Орво усердно молились своим богам, и на четвертые сутки Яко взял грудь Пыльмау, лежащей на шкуре медведицы.
Всю силу своей невысказанной нежности и горькой, неосуществившейся любви Пыльмау обратила на сына. На это и надеялись айны и сочувствовавшие их нелегкой судьбе кереки.
До четырех лет Пыльмау кормила Яко грудью. Баюкая на руках сына-медвежонка, она ласково пела ему нехитрые песни, и под эти звуки разглаживались резкие черты на грубоватом детском лице, смягчалось его звериное выражение. Она купала сына в нагретой воде, подстригала волосы и ногти, терла крепкое, сильное тельце, чтобы соскрести все следы меха. Настал день, когда Яко странно искаженным, низким голосом впервые произнес: «Мама…» — и сам протянул к ней руки. И она заплакала, напугав его.
Она научила сына ходить на двух ногах, и они долго гуляли по тундре, сопровождаемые стаей собак.
Айны простились с кереками и, пользуясь родственными связями выданных замуж девушек, стали кочевать по побережью. Охотничьи племена, чтобы не навлечь на себя гнев богов, были вынуждены принимать племя, бросившее вызов самой Кэлене.
Молодые охотники обзаводились семьями, рождались и пестовались дети, но главным ребенком в племени оставался Яко, а главной женщиной — Пыльмау. Все безропотно, охотно, трепетно признавали их главенство. Самый жирный кусок, самую нежную печенку, самую красивую одежду несли в ярангу Пыльмау.
На глазах взрослеющий Яко принимал эти знаки внимания как должное и не понимал тайных слез матери. Сильный и рослый, на две головы возвышающийся над сверстниками, он всегда чувствовал себя лидером, рано научился охотиться и приносить домой собственную добычу — тюленя, нерпу или моржа.
Орво зорко следил за ним. Когда шаман приходил к ним в ярангу, Пыльмау с застывшим лицом садилась в стороне. Орво, как со взрослым, беседовал с десятилетним Яко о приметах, о сроках и способах охоты, о прогнозах на грядущую зиму. Юноша, наделенный звериным чутьем, обнаруживал недюжинный человеческий ум и сметливость. Но почти всегда их беседы принимали странный оборот, и сердце матери болезненно сжималось.
— Говорят, души хитрых и злых шаманов вселяются в белых волков? — к примеру, ни с того ни с сего замечал Яко.
— Может быть, — хмыкнув, невозмутимо отвечал Орво.
— И они становятся вожаками волчьей стаи?
— Случается и такое.
— А я? Я тоже вожак?
Орво пыхтел трубкой и кивал с серьезным видом:
— Ты самый сильный, Яко, самый смелый. Айны могут жить спокойно, пока ты их защищаешь.
Часто, впрягшись в нарты вместо собак, Яко катал по десять ребятишек за раз. Завалившись в снег, они с радостным визгом осаждали его, висли, как собаки на медведе, а он осторожно раскидывал их, стряхивая в снег.
— Можно, я возьму у Пыльмау твой винчестер, когда ты умрешь, Яко? — в пылу такой веселой возни и в полном восхищении от его силы воскликнул один из мальчиков.
Все замолчали в испуге, а Яко громко рассмеялся и закинул мальчишку в сугроб.
Когда он уходил охотиться, Орво отправлялся за Пыльмау, и они вместе шли за ним во льды.
— Сынок! Яко! Вернись! — звала Пыльмау, хотя всей душой противилась требованию Орво учить сына беспрекословному послушанию. — Он не слышит, — обернувшись, в первый раз сказала она. — Пойдем домой…
— У него слух медведя, не забывай. Еще! — отрывисто приказал Орво, а потом поинтересовался, слышал ли Яко зов матери.
— Я думал, мне почудилось, — удивился тот.
— Когда в следующий раз почудится такое, сразу возвращайся.
— Зачем?
— А вдруг матери плохо и некому помочь?
С тех пор Яко всегда отзывался на далекий материнский голос.
Однажды Орво пришел в ярангу охотника Пачука. Хозяин заметался, но шаман с недовольным видом отказался от угощения, а усевшись, неприязненно сказал:
— Холодная у тебя яранга, Пачук, не пахнет жильем. Все потому, что один живешь. Почему не женишься?
Пачук угрюмо молчал, и это окончательно разъярило Орво.
— На Пыльмау все поглядываешь, никого не стесняясь, а? Будто больше нет женщин в стойбище? Не боишься, Пачук, гнева богов? Что глаза у тебя вытекут, что падучая разобьет? — в страшном гневе шипел Орво. — О себе только думаешь?!
Охотник забормотал, возражая, но Орво указал на оленью шкуру под ликами домашних божков.
— Поклянись, что и в мыслях не имел такого. Иначе пусть духи покарают тебя!
Пачук отбил поклоны, густо смазал лики богов нерпичьим жиром, ночью заболел сильной лихорадкой и через три дня угас.
«Прости меня, айн, — мысленно сказал Орво, вместе с другими проводив охотника к последнему пристанищу, — но страсть Пыльмау принадлежит только племени…»
Прошло еще четыре года. Среди зимы Яко нырял в ледяную прорубь и ловил руками рыбу. Завернувшись в длинный меховой балахон с капюшоном, он возвращался домой с целым мешком больших серебристых рыбин, и издалека было видно, как валит пар от его огромного горячего тела.
Орво без конца заставлял сына Пыльмау бороться со взрослыми охотниками. Юноша легко заваливал на лопатки любого, а однажды сломал сопернику руку и вовсе отказался от поединков, чем вызвал недовольство шамана. Стойбище в полной тишине слушало, как в своей яранге Орво впервые кричит на Яко.
Сын Пыльмау изумленно смотрел на шамана, которого охватило ужасное отчаяние… да просто горе! Оправдывался:
— Я не хочу делать им больно…
— Когда голодная волчья стая с белым волком во главе придет в стойбище и окружит дом твоей матери, мой дом, дом любого айна, ты выйдешь к волкам и скажешь: я не хочу причинить вам боль, ешьте нас всех! — презрительно сказал шаман.
— Я возьму вожака за загривок и за ноги, вот так, — Яко показал, — и разорву пополам!
— Слабого лемминга ты разорвешь, а не волка. На большее у тебя не хватит сил!
— А у тебя, однорукий?! — покраснев от злости, выпалил Яко.
— Я стал одноруким, потому что не побоялся схватить за шиворот Кэлену, которая хотела убить твою мать! — ответил Орво.
Яко смутился, а через день притащил из тундры трех задушенных волков, и племя потрясённо разглядывало его охотничьи трофеи.
— Чего молчите? — сердито сказал Орво. — Онемели?
Айны принялись наперебой восхищенно хвалить Яко, а он возвышался над ними — могучий, невозмутимый — и слушал их с редким достоинством.
С тех пор каждые две недели Яко уходил в тундру и всегда приволакивал связку убитых волков. Но однажды — это было в середине зимы — парень вернулся пустой. Орво в тревоге проследовал за ним в ярангу, но не успел ни о чем спросить — Яко сам ответил:
— Не смог утащить всех. Там бросил.
Пальцы единственной руки шамана затряслись, трубка, которую он поднес ко рту, упала на пол. Он торжествующе взглянул на вошедшую с мороза и застывшую у порога Пыльмау, и она горько заплакала, прочитав в его глазах, кроме гордости за Яко, неизбежное, страшное решение.
И шаман произнес самые ненавистные для нее слова:
— Мы возвращаемся домой, Мау.
6
Зима перевалила на вторую половину. Дни стояли темные, только всполохи полярного сияния освещали дорогу, но за горизонтом уже смутно угадывалось присутствие солнца. Оставив позади горный перевал, айны медленно продвигались к побережью. Ураганный ветер неутомимо разглаживал на плотном снегу следы от полозьев их нарт. Когда впереди показались черные скалы залива, сердца людей затрепетали от радости, смешанной с мучительной тревогой.