Салман Рушди
«Гримус»
Часть первая. Время Существующего
— Иди! Иди прочь! — пела птица, — ведь разум человека не способен выдержать всю тяжесть знания о реальности.
(Т. С. Элиот. Четыре квартета)
Покорись же, о заблудший атом, своей Центростремительной Силе, Стань сам Зеркалом Вечности, в которое смотришься сам; Лучами, которые странствуют вечно сквозь беспредельную тьму, Вернись, когда диск солнца опустится за земную твердь.
(Фарид-уд-дин\'Аттар. «Птичий парламент», перевод Фицжеральда)
Вороны дрались, трепали ослабевшими клювами его останки. Он стал собственным прахом — ничтожнейший след, небрежно отброшенный за ненадобностью. Представить себя таким раньше он просто не мог.
(Тэд Хьюз. Игрища воронов)
Пески времени текут к новому Истоку.
(Игнатиус К. Грибб. Философия универсальных цитат.)
Глава 1
Мистер Виргилий Джонс, человек без друзей и невоздержанный на язык, любил спуститься со своего утеса посидеть на берегу поутру в тиусверг. (Мистер Джонс, немного педант и человек, интересующийся природой вещей, именовал дни своей недели только лунедельник, торник, середа, тиусверг, фрейница, сатурнбота и солнечнокресенье и никак иначе; наряду с прочим, эта его неистребимая привычка тоже явилась причиной того, что он остался без друзей). Было пять часов утра; без каких-либо очевидных на то причин, совершенно случайно, мистер Джонс для сегодняшней своей традиционной прогулки на маленький и узкий пляж острова Каф выбрал именно это время. Вприпрыжку спускаясь по серпантину тропинки, он отчасти напоминал упитанную горную козу, едва поспевая за костлявым задом сгорбленной пожилой, но еще не старой особы, по имени Долорес О\'Тулл, несшей на своей крепкой спине исключительной красоты кресло-качалку из орехового дерева. На спине миссис О\'Тулл кресло удерживал ремень, изъятый из брюк мистера Джонса, каковые тот теперь вынужден был придерживать обеими руками, предохраняя от соскальзывания. Данное обстоятельство чрезвычайно осложняло ему спуск.
Вот некоторые факты касательно мистера Джонса: был он тучен и близорук. Отказываясь верить в собственную немощь, его глаза часто моргали. Перед фамилией он ставил три инициала: В. Б. Ч. Джонс, эсквайр. Б. означало Бовуар, а Ч. осталось от Чанакия. Все без исключения имена мистера Джонса имели свою историю и назначены были магически определять судьбу, хотя сам мистер Джонс, отказываясь иметь какое-либо отношение к магии, считал себя своего рода историком. Ступив сегодня на бесплодные серо-серебряные прибрежные пески своего избранного острова, окруженного со всех сторон вековечной стеной серо-серебряного тумана, отгораживающего от всего остального мира, он, сам того не ведая, обрек себя на встречу с событием пусть небольшим, но все же исторического масштаба. Узнай он об этом наперед, он не стал бы занимать себя философскими размышлениями по поводу формальной стороны хода истории, например, или о неустанных попытках историков отрешиться от обыденной жизни и предаться чистому созерцанию; по мнению мистера Джонса, не следовало видеть в себе эдакого олимпийского хроникера; человек — непременный участник исторических событий. Историк всегда подвержен влиянию настоящего, которое во многом переобозначает прошлое заново. Он не стал бы обдумывать это столь всесторонне и тщательно, тем самым ненадолго позволив истории твориться совершенно безотносительно к его персоне. Но по причине близорукости, из-за стены тумана и необходимости непрерывно поддерживать руками штаны тело Взлетающего Орла, прибиваемое к берегу волнами поднимающегося прилива, он заметил не сразу; Долорес же О\'Тулл была раз и навсегда отведена пассивная роль внимающей аудитории.
Иной раз, пытаясь совершить самоубийство, люди попадают в такие любопытные ситуации, что от удивления у них потом просто-таки дух захватывает. Взлетающий Орел, сию минуту то взбирающийся на гребни мерно плещущих волн, то соскальзывающий в ложбины меж ними, был весьма близок к открытию этого факта. Но пока что он пребывал в беспамятстве; он только недавно провалился в дыру в море. Это море когда-то называлось Средиземным; сейчас это не так, или, лучше сказать, не совсем так.
Женщина Долорес сняла со спины кресло-качалку и поставила его на песок. Мистер Джонс одобрительно следил за приготовлениями. Кресло было установлено так, чтобы сидящий в нем оказался спиной к морю, лицом к лесистым склонам горы Каф, занимавшей большую часть острова и оставлявшей свободным только небольшой карниз прямо над берегом, где как раз и жили мистер Джонс и Долорес. Мистер Джонс уселся в кресло и принялся покачиваться.
Долорес О\'Тулл была ярой католичкой. Еще проживая в К., она время от времени дозволяла себе нечестивый акт посещения беспутной городской церкви, совершения там католических обрядов и возжигания свечей. Не то чтобы всего этого хотелось ей самой, просто она жила в городе вместе с законным супругом, и в этом было все дело. Посещение церкви составляло как бы часть семейных обязанностей. Ее тогдашний муж, мистер О\'Тулл, заправлял питейными заведениями в К., раскинувшемся высоко над береговой линией на склоне горы Каф, в городе, к которому Долорес относилась с неодобрением, в частности не одобряя употребление там спиртных напитков и в особенности не одобряя того, что заведует этим ее собственный муж. Конкретное, частное и особое неодобрение в итоге привело Долорес к бегству из К. и уединенной жизни совместно с Виргилием Джонсом (подальше от бара мистера О\'Тулла и его излюбленного места отдохновения, печально известного непристойного заведения мадам Джокасты). И каждый четверг на рассвете она относила кресло-качалку мистера Джонса вниз на пляж.
— Скучное, — пробормотал себе под нос мистер Джонс, повернувшись к морю спиной. — Скучное сегодня море.
Тело Взлетающего Орла, покачивавшееся на волнах лицом вверх — чем, в частности, объяснялся тот факт, что оно так и не утонуло, — наконец ткнулось в берег. Взлетающего Орла и размеренно движущуюся спинку кресла мистера Джонса разделяло всего несколько метров, и набегающие волны раз за разом выталкивали Орла все дальше на берег. Ни мистер Джонс, ни миссис О\'Тулл его пока что не замечали.
Нужно сказать, что Взлетающий Орел был человеком добрым и неплохим; тем не менее довольно скоро на его плечи предстояло лечь ответственности за изрядное количество смертей в К. Так же как и второй мужчина на берегу, Взлетающий Орел пребывал в здравом уме, а вторым мужчиной на берегу в тот момент был не кто иной, как мистер Виргилий Джонс.
Взаимоотношения Виргилия Джонса и Долорес О\'Тулл имели своеобразные печальные особенности: они были влюблены друг в друга, но выразить свою любовь не могли. Их любовь не была прекрасной, поскольку и он и она отличались особенным уродством. Выражению нежных чувств с той и другой стороны мешало то, что души обоих были чрезвычайно глубоко ранены предыдущим опытом и свои чувства они предпочитали лелеять в укромной глубине собственных сердец, не выставляя их напоказ из боязни оказаться осмеянными и отвергнутыми. Поэтому они, разделенные личной уединенностью мыслей, усаживались рядом, и Долорес принималась выводить надтреснутым голосом старинные песни, баллады и гимны о печальном уделе; Виргилий Джонс тем временем бойко произносил свои ритмические эллиптические монологи, упражняя мысль и язык, для которых голова его была слишком тесным пристанищем. В такие минуты на пляже эти двое оказывались совсем близко к своему возможному счастью, ближе, чем где-либо еще.
— Любимый мой, желанный мой, да с белой бородою, — меланхолически сообщала Долорес под монотонный аккомпанемент скрипучих покачиваний кресла. Погруженный в свои мысли Виргилий поглаживал покрытый белесой щетиной давно небритый подбородок и не слышал ничего.
— Язык, — вслух размышлял он, — язык дает основные понятия и представления. Из понятий и представлений слагаются звенья цепи. Я прикован, Дотти, и прикован не знаю к чему и где. Мои оковы нельзя назвать путем Гримуса, и в них недостаточно суетного, чтобы их можно было назвать путем К. — носит меня взад-вперед с одной стороны на другую, между тобой и ими. Так-то, Долорес О\'Тулл. Боже мой. Знаешь ли ты, дорогая моя, что я не всегда был таким, как сейчас. Гроза титек и филейных частей. Да, я. Так-то. Когда-то был. Раньше. Сейчас не то.
— Рано-рано поутру, когда солнышко встает, чиста дева, лугом я иду, песню распеваю, слезы проливаю, — надрывалась Долорес.
Пребывающего в беспамятстве Взлетающего Орла теперь отделяла от полозьев кресла-качалки всего какая-то пара футов.
— Остров, — тихим и ровным голосом продолжал рассуждать Виргилий Джонс, — самое ужасное место из всего сотворенного. Но поскольку мы как будто бы продолжаем жить и, как кажется, нас не затягивает в неведомые глубины его пути, то, стало быть, и любить мы способны.
Дальнейшие его излияния, ставшие за многие годы обязательными до оскомины, должны были коснуться нервных срывов и новых забот, имевших место после бегства от мира, большой протяженности времени жизни, безысходности, любви и дружбы, состояния его мозолей, орнитологической стороны мифа, а также всяческих свежих мыслей, навеянных мирным присутствием Долорес; сама она все так же пела бы и пела, до тех пор пока песни эти не выжали бы слезу из нее самой; через некоторое время после этого они пошли бы домой.
Но на сей раз сильная волна, этакий отголосок девятого вала, толкнула Взлетающего Орла еще чуть выше и правее, и он оказался почти прямо под покрытым чудесной резьбой гнутым полозом кресла, всего изукрашенного замечательной резьбой, изображающей перевитых в танце граций, и попал в поле зрения правого глаза мистера Джонса. Вмиг испуганно прекратив скрипучие мерные покачивания, кресло остановилось.
— Смерть, — в ужасе воскликнула Долорес О\'Тулл. — Смерть выплыла из моря…
Виргилий Джонс в ответ не сказал ничего, поскольку рот его в тот момент был полон соленой воды, хлынувшей туда из легких Взлетающего Орла. Тем не менее он, хоть и усердно вдыхал в незнакомца жизнь, также был встревожен.
— Нет, это не смерть, — наконец отозвался он нарочито спокойным голосом, желая уверить в своих словах не только Долорес, но и себя. — Этот человек еще жив.
Лицо мистера Джонса было бледно.
Примечательный факт прибытия Взлетающего Орла на остров Каф: обитатели острова, не слишком пораженные его появлением, тем не менее сочли это тревожным, более того, пугающим знаком. Через некоторое время, кое-что узнав и кое в чем разобравшись, Взлетающий Орел тоже начал смотреть на свое появление на острове как на событие из ряда вон выходящее.
То, что он узнал, вкратце сводилось к следующему:
Никто не попадает на остров Каф случайно.
Гора притягивает только родственных ей созданий.
Или, может быть, это делает сам Гримус.
Глава 2
День начался недурно. Можно было бы даже сказать, что день этот во многом напоминал несколько предшествующих (в понятиях погодных, температурных и состояния природы), что давало всплывающему из сна молодому человеку ощущение неразрывной протяженности времени. Кое в чем день отличался от вчерашнего (например, если говорить о направлении ветра, доносящихся с верхушек деревьев криках птиц, поджидающих появления объедков, и оживленной болтовне молодых женщин у одного из соседних вигвамов), так что и ощущение наличия разрывов в течении времени присутствовало в той же мере. Наслаждаясь гармоничной контрастностью этих двух переживаний, молодой человек позволил ощущению начала дня медленно выднести его к берегу бодрствования, где контрастная пара уходила, сменяясь третьим чувством: реальности настоящего момента.
Этим молодым человеком был я. Я был Джо-Сью, индейцем аксона, сиротой, получившим смешанное имя из-за того, что в момент рождения мой пол не был определен и четко установился только некоторое время спустя, девственником, младшим братом дикой человеческой самки по имени Птицепес, которая, по иронии судьбы, очень боялась потерять свою красоту, а красивой так никогда и не стала. Тот день был моим (его) днем двадцать первого рождения, и довольно скоро мне предстояло стать Взлетающим Орлом. Перестав при этом быть кое-кем другим.
(Я был Взлетающим Орлом).
Двадцать первому дню рождения индейцы аксона не придавали никакого особого значения. В племени праздновали только наступление половой зрелости, потерю девственности, первое доказательство храбрости на охоте, свадьбу и смерть. Смерть, конечно, была печальным праздником. В день празднования моей половой зрелости старейшины взяли шерсть козы и привязали ее мне под подбородком, после чего шаман помазал мой наконец обретший потенцию орган нутряным жиром зайца для пущей плодовитости, вознося какие следовало молитвы богу аксона.
Заповедей у бога аксона было всего две: бог любил, чтобы аксона молились ему как можно чаще, в поле, в отхожем месте, даже во время совокупления, если возбуждение еще позволяло сосредоточить мысли на молитве; во-вторых и в-последних, наш бог наказывал аксона жить отдельно, не смешиваясь с внешним лукавым миром за пределами плато. Мне самому так и не удалось уделить богу аксона должного внимания, особенно после достижения половой зрелости, потому что едва мой голос огрубел, все стали признавать его недостаточно благозвучным, в связи с чем я совершенно перестал молиться. Второй причиной была Птицепес и ее интерес к внешнему лукавому миру. Если бы не интерес моей сестры к миру за пределами плато, она, возможно, так никогда и не встретилась бы с бродячим торговцем по имени Сиспи, никогда не ушла бы из племени, а вслед за ней никогда не ушел бы из племени я, и все могло бы пойти по-другому. Хотя не исключено, что мы все равно встретились бы с Сиспи.
Теперь позвольте объяснить вам кое-что. Я родился и вырос на горном плато в стране, которая все еще (мне хочется верить в это) носит название Соединенные Штаты, или, что более общеупотребимо, зовется Америндия. На плато мы жили на полном самообеспечении: иными словами, там можно было найти всю необходимую для аксона еду и материал для изготовления предметов быта и охоты. Ни один аксона никогда не спускался с плато и не ступал ногой на равнину у подножия гор; после ряда кровавых стычек, в ходе которых внешний лукавый мир узнал о том, как мы непорочны и несгибаемы, он оставил нас в покое. Насколько мне известно, Птицепес первая (и первый) из аксона побывала в долине; она первая научилась языку жителей нижнего мира, нашла в их жизни вкус и научилась понимать их обычаи.
Для того чтобы понять, почему Птицепес так поступила, необходимо вновь повторить, что оба мы, Джо-Сью и Птицепес, были сиротами. Моя мать умерла в родах за мгновение до того, как появился на свет я, откуда и пошло мое настоящее, изначальное имя — Рожденный-от-Мертвой. Джо-Сью меня поначалу дразнили просто ради злой забавы, а потом прозвище приклеилось. Что значит быть двадцатилетним парнем с именем типичного гермафродита, заставляющим всех доступных женщин с отвращением шарахаться от тебя из страха нарушить табу, предоставляю вам догадываться самим.
Отец умер вскоре после матери, оставив меня на полном попечении сестры Птицепес, которой тогда было тринадцать. Имя Птицепес не было дано сестре при рождении. Настоящего имени моей сестры никто среди аксона не знал или не мог мне назвать. В возрасте шестнадцати лет сестра сама выбрала себе достойное имя, по праву доказавшего свою храбрость.
Подобное редко случалось среди аксона, но нужно сказать, что после смерти родителей мы с Птицепес не пользовались среди сородичей горячей любовью. Дело было вот в чем: отношение к сиротам у аксона точно такое же, как в своре породистых охотничьих псов к приблудившимся дворняжкам. После того как наш отец отошел в мир иной, мы сделались все равно что париями, а некоторые особенности мои и сестры, которые будут упомянуты ниже, только отягощали наше и без того нелегкое положение.
Птицепес всегда была вольной натурой. Я говорю это с некоторой завистью, поскольку сам таким качеством ни раньше, ни сейчас не отличался. Ни табу, ни гласные или негласные законы племени никогда не были для нее указом. Еще совсем маленькой девочкой она проявляла большую тягу к луку и стрелам, с отвращением отвергая занятия домашним хозяйством и возню с ребятишками, что, конечно же, не могли одобрять старейшины. Для меня же такое увлечение родной сестры стало истинным подарком судьбы. Птицепес кормила нас обоих. На охоте в лесу она давала сто очков вперед многим мужчинам-аксона. Птицепес была прирожденной добытчицей. Добытчицей с широкими бедрами и высокой грудью. То есть со всеми теми первичными признаками, на основании которых причислять себя к добытчикам у аксона считалось никак невозможно.
Я становился старше, и неодобрительное отношение племени к нашей семье становилось все более прозрачным. Стоило мне появиться у колодца, как все разговоры мигом смолкали. Когда Птицепес шла между вигвамами, мужчины поворачивались к ней спиной. Задрав носы, аксона подвергали нас самому безжалостному остракизму. Изгнать нас из племени они не могли — мы не совершили никакого преступления. Но свою нелюбовь к нам сородичи выражали от души.
— Ну что ж, — сказала моя сестра Птицепес в день моего шестнадцатилетия (а каким юным и беспомощным шестнадцатилетним мальчиком я был!), — если они не желают иметь с нами дело, то мы спокойно обойдемся без них.
— Да, — отозвался я, — обойдемся без них.
Я сказал это печально, потому что хоть и находился полностью под влиянием сестры, но юношеское желание быть принятым среди своих было во мне еще очень сильно.
— Мы уйдем из племени и найдем себе друзей где-нибудь еще.
Птицепес проговорила это легко, небрежно, но определенно с вызовом. По всему было видно, что она обдумывала такую возможность уже давно, может быть, несколько лет подряд. Эти несколько коротких слов должны были изменить нашу тогдашнюю горькую жизнь, открыть нам новое будущее, возможно, дать другую судьбу. Само собой, Джо-Сью не стал спорить со своей взрослой, опытной, умной и мужеподобной сестрой.
Чего Птицепес мне тогда не сказала и в чем никогда не винила впоследствии, так это того, что причиной нашего разрыва с племенем, основной и главной, было не наше сиротство, не ее мужеподобие и самовольное избрание себе мужского ремесла и не ее манера держать себя свободно среди мужчин, в общем, совсем не она сама. Это был я, Джо-Сью.
Причин, имеющих отношение ко мне, было три: мой неопределенный пол; затем: обстоятельства моего рождения; и наконец: цвет моей кожи. Рассмотрим все по порядку. Родиться среди аксона гермафродитом было все равно что во всеуслышание объявить себя черным магом. Чудовищем. Дальнейшее мое развитие из среднеполого существа в «нормального» мужчину поразило всех и было отнесено на счет колдовства. Излишне говорить, что мало кому это понравилось. Второе, а именно мое появление на свет из мертвого чрева, уже содержало в себе отпечаток дурного знамения; коли я принес смерть уже самим фактом своего рождения, то смерть после этого должна была следовать за мной всюду, куда бы я ни пошел, устроившись наподобие ловчего сокола у меня на плече. И наконец третье — цвет моей кожи. Аксона были темнокожей и низкорослой расой. Уже к пяти годам всем стало ясно, что из меня выйдет: широкоплечий светлокожий великан. В дальнейшем эта генетическая разница — белый цвет кожи — только углублялась, и сородичи начали бояться и сторониться меня.
Нас боялись, но и уважали. На меня смотрели как на урода, но насмехались исподтишка.
Не нужно говорить, что я и моя сестра Птицепес были очень близки. Птицепес сильно переживала из-за моих ненормальностей, но никогда ни единым словом не выдала своей боли. Такова была ее любовь.
Таким вот образом, сам того не осознавая, я готовился к грядущему путешествию на остров Каф и пребыванию на нем. Я был изгоем среди племени, существующего в строгой изоляции от внешнего мира, и цеплялся за любовь к сестре, как утопающий вцепляется мертвой хваткой в кусок деревянной обшивки своего разбитого корабля.
В один прекрасный день, начав разговор о недозволенном, Птицепес открыла мне страшный секрет.
— Когда-то давно, когда мне было еще меньше лет, чем тебе сейчас, я спускалась с плато Вниз, — сказала мне она.
Я был потрясен. До сих пор одна только мысль о нарушении законов аксона заставляет меня холодеть.
— Позже, когда мне было примерно столько же, сколько тебе сейчас, я пробралась в город, — продолжила рассказ сестра, — и подслушивала под окнами в том месте, где городские жители собираются, чтобы вкушать пищу. Там внутри была поющая машина. Машина пела песню о существе, наполовину птице, наполовину собаке, умном, очень дружелюбном. В голосе машины был слышен страх, она боялась этого зверя. И я подумала: какое хорошее, смелое имя у этого зверя. Назовусь и я так же.
Все еще не оправившись от потрясения, я решился спросить сестру:
— А как же Демоны? — Мой голос сорвался. — Как ты сумела уберечься от Демонов?
Птицепес покачала головой.
— Это оказалось несложно, — отозвалась она спокойно. — Крутящиеся Демоны — это просто быстрый воздух, и ничего более.
С того первого дня, как открыла дальше мне сестра, она бывала в городе много раз. Она поведала мне невероятные вещи о движущихся картинках и стремительных машинах; о машинах, дающих пищу и питье, о бесчисленных толпах людей… Птицепес звала меня с собой, но тогда мне так и не хватило смелости совершить вместе с нею путешествие в город. Кстати, именно там, в городе, сестра узнала о знаменательном смысле двадцать первого дня рождения.
— В этот день ты становишься настоящим, самостоятельным мужчиной, — объяснила она мне. — Ты должен быть отважным и решительным. После наступления этого дня ты отправишься в город. И что самое важное, ты отправишься в город один.
В день моего двадцать первого рождения сестра Птицепес встретила мистера Сиспи и получила от него в подарок вечную жизнь.
Как я уже говорил, этот важный день начался для молодого человека по имени Джо-Сью совсем недурно. Но едва он окончательно проснулся, оказалось, что начало дня было обманчивым.
Глава 3
Этот день был днем рождения Джо-Сью: я поднялся и вышел из нашего вигвама наружу. Небо было ослепительно голубым. Куда ни повернись, повсюду на сочно-зеленой траве возвышались бело-красные вигвамы моих сородичей, а где-то вдали, за краем утеса, расстилалась темно-красная пустынная бесконечность внешнего мира, в которую наше плато вдавалось напряженно отставленным, непокорным зеленым пальцем.
Неподалеку от нашего вигвама у подножия скалы на камне сидела Птицепес, зрелая женщина тридцати пяти лет, трех месяцев и четырех дней от роду, одетая в обычную юбку из мешковины и замшевую куртку с бахромой. Темные волосы частично закрывали ее оливковое лицо. В руках она держала два небольших сосуда вроде пузатых бутылок. Внутри той бутылки, которую Птицепес держала в правой руке, была ярко-желтая жидкость. В той бутылке, которую она держала в левой руке, плескалась жидкость ярко-голубого цвета. Солнечный свет проходил сквозь жидкость в обоих сосудах и играл разноцветными бликами на всех предметах. На всех, кроме моей кожи. Неожиданно я почувствовал, что солнце заслонило облако.
Миг яркого света минул, но свет радостного возбуждения в лице моей сестры не угас. Она показала мне свое богатство.
— Сегодня я опять была Внизу, — сообщила она. — Только что вернулась. Крутящиеся Демоны сегодня спокойны. Они не носятся больше по долине так бешено. Сегодня все тихо. Везде мир и лад.
Голос Птицепес звучал рассеянно, она не сводила глаз с сосуда с пронзительно-желтой жидкостью.
— Где-то еа полдороге между горами и городом я повстречала человека, — продолжила она задумчиво, словно разговаривая вовсе не со мной. — Он дал мне вот это.
— Что это такое? Кем был тот человек? Зачем он дал тебе это?
— Он бродячий торговец. Назвался мистером Сиспи. Очень симпатичный человек. Смешное имя, Сиспи. Он дал мне это, потому что я сама попросила.
— Но что это?
— Выпив из этих бутылок, ты сможешь оставаться молодым, — ответила мне Птицепес, и ее руки сжались на горлышках бутылок еще крепче. — По крайней мере действие желтого снадобья именно таково.
И она снова показала мне бутылку с желтой жидкостью.
— И сколько можно будет после этого оставаться молодым? — спросил я робко. Тень снова нашла на солнце.
— Вечно, — ликуя воскликнула моя сестра и разрыдалась от страха и радости.
Обняв Птицепес, мокрый от ее слез, я задал новый вопрос:
— А что будет, если выпить голубого снадобья?
Птицепес ответила не сразу.
Даже теперь, когда я стал не в пример старше, я не могу сказать определенно, что означает слово колдовство. Я просто не уверен в его значении. Для молодого человека Джо-Сью, почти мальчика, кем я был тогда, рожденного и выросшего в индейском племени, где колдовство в повседневной жизни упоминалось постоянно, смысл этого слова сводился к обладанию некой силой, или властью, или знанием, которых у него самого не было. В действительности верное значение этого слова, может быть, как раз таково; в свете чего тогдашним Птицепес и Джо-Сью, наивным душам, мистер Сиспи вне всякого сомнения казался колдуном. Вот как моя сестра описывала свою встречу с таинственным бродячим торговцем:
— Я сидела за выступом скалы и следила за Кружащимися Демонами и вдруг позади меня раздался голос он шептал СИСПИ СИСПИ я обернулась быстрей всякого демона и увидела, что он уже стоит ТАМ и что он знает мое имя. Птицепес, прошептал он, и шепот его был подобен грому хотя и говорил он мягко и нежно и шептал словно весенний ветерок но весь мир был его шепотом столько в нем было колдовства. Птицепес это ты красавица, спросил он, и если он так спросил то стало быть так оно и есть и потому я ответила, да да это я красавица раз уж ты говоришь так и он тогда сказал да ты красавица но Птицепес должна умереть и сказано это им было так страшно и грустно что я не удержалась и заплакала. Но мир полон тайн и сюрпризов, сказал тогда он. Вот я сказал Сиспи у тебя за спиной и ты удивилась. С тайной в своем мешке я хожу по свету, сказал он дальше, и ищу таких как ты а такие как ты ищут еще похожих и передают им мою тайну. Эта тайна красоты: с ее помощью ты сможешь сохранить свою красу навсегда ты не умрешь ты получишь дар времен и сможешь увидеть и разыскать все что хочешь посмотреть и найти узнать все что хочешь узнать совершить все что хочешь совершить стать всем чем хочешь стать. Но и страшное есть в тайне: всякий кто владеет ею в конце концов сдается падает на землю под ее тяжестью подобной весу той самой последний соломинки которая переломила спину верблюду и заставила его пройти сквозь игольное ушко. Потом он дал мне это питье желтое для солнца и света и голубое для покоя и вечности когда я вдруг захочу их. Жизнь содержится в желтой бутылке а смерть голубая как небо ледяная и голубая как сталь, так он сказал. Его одежда была очень старой и поношенной, он был бедным торговцем с тяжелым залатанным мешком за спиной на мешке была начертаны письмена и он повернулся чтобы уйти. Тогда я сказала ему что у меня есть еще брат по имени Джо-Сью или Рожденный-от-Мертвой и что сегодня он становится мужчиной такой сегодня у него день так что может быть у тебя есть тайна и для него? Есть, ответил мистер Сиспи, есть тайна и для молодого Рожденного-от-Мертвой та же что для тебя, Птицепес. И прежде чем уйти совсем он сказал еще: для тех кто не пожелал выпить из голубой бутылки существует только одно место на всем свете и я знаю его; я отправлюсь туда сейчас и если ты не станешь пить из голубой бутылки то сможешь пойти туда вместе со мной. И еще он добавил: скажи своему брату Рожденному-от-Мертвой что все орлы когда-нибудь обязательно поднимаются в поднебесье и там парят свободно и что все мореходы когда-то приходят к своему берегу СИСПИ СИСПИ прошептал он ветру потом содрогнулся потом исчез.
Птицепес была не многословна, и потому молодому Джо-Сью было странно услышать из ее уст такой длинный рассказ, даже не принимая во внимание его содержание. Я удивился бы, даже если бы моя сестра так долго говорила просто о погоде. Кроме того, суть рассказа — потрясала. Птицепес засунула руку в карман своей просторной юбки и выудила оттуда вторую пару пузатых бутылочек, точно таких же, как те, что она мгновением раньше гордо показывала мне. Желтую с вечной жизнью и голубую с вечной смертью. Джо-Сью схватил подарок и убежал с ним в вигвам, где откинул циновку, на которой спал, выкопал в земле ямку и зарыл туда бутылки. Когда он снова вышел наружу, все уже было кончено — одна из бутылочек, принадлежащих его сестре, из-под желтой жидкости, была пуста, а другая, голубая, разбита о скалу вдребезги.
— Смерть, — проговорила Птицепес. — Смерть пусть умрет.
Из своих бутылочек Джо-Сью не сделал ни глотка, ни в тот день, ни долгое время потом. Вскоре после этого между ним и его сестрой начался разлад.
После долгого молчания, во время которого тишина кругами расходилась от них по вселенной, Птицепес наконец заговорила, придав голосу тон решительный и суровый:
— Пора в путь, Джо-Сью. Я покажу тебе дорогу в город.
Я спустился с плато аксона на равнину, где носились Крутящиеся Демоны, которых я был приучен бояться; но невысокие смерчи среди ровной, как озеро в штиль, пустыни, иногда попадавшиеся мне на пути, как и говорила сестра Птицепес, состояли из обычного ветра, поэтому, без труда уклоняясь от них, я добрался до города без приключений. В городе я увидел автомобили, и прачечные и музыкальные автоматы, и одетых в пропыленную одежду людей с отчаянием в глазах; я узнал о том, что скрывается за дверями и заборами и таится в сумрачных коридорах, сам оставшись при этом незамеченным. В конце концов я насмотрелся предостаточно; то, что я видел, накрепко засело у меня в памяти, и хотя я еще не понимал этого, но я уже был болен той же болезнью, что и сестра Птицепес.
А самое главное, тогда я увидел вот что: в городе жили белокожие люди.
На обратном пути из города к моему плато со мной произошел любопытный случай. Внезапно я заметил прямо перед собой сидящего на камне орла — огромную птицу, высотой примерно мне по плечо. Орел смотрел на меня не отрываясь. Верите или нет, но взгляд птицы заставил меня остановиться. Орел был самым обыкновенным, но на редкость большим, настоящий великан среди орлов. Я медленно и очень осторожно двинулся в сторону птицы, подходя к ней все ближе и ближе. Орел не улетал, даже не шевелился и ничем не выказывал страха, будто ожидал моего прихода. Приблизившись к орлу вплотную, я поднял руки и осторожно положил ладони птице на крылья. Поистине день моего совершеннолетия был удивительным — необычно начавшись, он так же необычно заканчивался. Несколько мгновений я практически держал орла в руках и гладил по перьям, потом птица, внезапно обеспокоившись, начала вырываться. Само собой, я моментально раскрыл объятия и отскочил на приличное расстояние, убоявшись грозного могучего клюва, который несколько раз громко щелкнул у моей груди. Шумно хлопая крыльями, орел поднялся в воздух и скрылся в небе. Я долго стоял и смотрел птице вслед; можно сказать, частица меня улетела вместе с орлом.
— Взлетающий Орел, — раздался у меня за спиной голос Птицепес. — Вот подходящее имя для тебя, чтобы идти с ним по жизни, — добавила она.
— Да, — согласно отозвался я.
— Значит, тебе пришло время стать мужчиной, — сказала она.
Сестра Птицепес легла на спину прямо на камни под скалой, откуда она следила за моей встречей с орлом, и высоко задрала юбку из мешковины.
Таким вот образом в один день я получил возможность жить вечно, нарушил закон аксона, получил благодаря знамению имя храброго и потерял девственность с собственной сестрой. По мне, так всего этого вполне достаточно для того, чтобы почувствовать: достигнуть совершеннолетия — что-нибудь да значит.
Глава 4
Шаман вошел в вигвам Взлетающего Орла с посохом ю-ю в руках, который он задумчиво поглаживал с видом мрачного школьного надзирателя-садиста, и своим присутствием мгновенно создал в жилище свою излюбленную атмосферу безысходной печали. Шаман любил повторять, что боль другим он причиняет только в самых крайних случаях, когда в отправлении обрядов без этого просто не обойтись. Мол, делать нечего, он должен выполнять свою работу. Шаман, очень похожий на тучного старого матерого моржа, плотоядно навис над напряженно сжавшейся и молчаливо ожидающей своей участи устрицей — Взлетающим Орлом.
— Прошу простить за вторжение, — скорбным голосом проговорил шаман вместо приветствия. — Но мне кажется, нам есть о чем поговорить. Одно деликатное дело…
(Взлетающий Орел почему-то сразу обратил внимание на рот шамана — по углам этого рта залегала и подсыхала беловатая пена).
— Гм, — продолжил шаман. — Не знаешь ли ты случайно, куда ушла… она?
Как и подавляющее большинство аксона, шаман не желал называть Птицепес ее заслуженным именем храброго; и так же, как подавляющее большинство, он напрочь забыл, как Птицепес звалась раньше.
— Нет, — ответил Взлетающий Орел. — Я давно ее не видел. У аксона ее нет.
— Совершенно верно. Надеюсь, ты понимаешь, что исчезновение твоей сестры ставит нас всех в довольно затруднительное положение? Vis-?-vis с законом, так сказать.
Все было очень просто. Исчезновение Птицепес означало, что Взлетающий Орел, следующий за ней по старшинству и единственный член ее семьи, должен держать ответ перед племенем. Поскольку собственно нарушительницу закона нельзя было наказать ввиду ее отсутствия, ответственность за ее преступление ложилась на Взлетающего Орла. Наказание было известным: изгнание из племени.
То, что Птицепес сказала ему перед уходом, сводилось к следующему: сегодня я снова встретилась с Сиспи. Я ухожу вместе с ним, навсегда. Сказано это было рано утром, сразу после восхода солнца. И только после того как Птицепес ушла, Взлетающий Орел внезапно сообразил, что лет ему сейчас ровно столько же, сколько было сестре в день, когда она впервые повстречала бродячего торговца. Тридцать четыре года, три месяца и четыре дня. Словно его будущее вдруг соприкоснулось с ее прошлым.
Уход сестры стал полной неожиданностью для Взлетающего Орла, совершенно не посвященного в ее планы, поскольку с тех пор, как он отказался выпить желтый эликсир, пропасть между ними неуклонно росла. Им было нелегко друг с другом. Взлетающему Орлу было невыносимо смотреть на прекратившее меняться лицо сестры: каждая клетка кожи день за днем в точности воспроизводилась, каждый выпавший волос на голове неизменно заменялся точной равноценной копией. Что касается Птицепес, то для нее видеть, как младший брат медленно, но неуклонно становится старше — становится ее ровесником — было равносильно постоянному укору из-за когда-то принятого ею судьбоносного решения. Знакомство с желтым эликсиром стало главнейшим событием ее жизни, но тут Взлетающий Орел отказался следовать за ней.
Их любовные утехи быстро прекратились; отвергая друг друга, и он и она очень тосковали. Теперь, подумал Взлетающий Орел, у нее появился Сиспи. Птицепес стала женщиной бродячего торговца; дикая краса приручена — невеселый финал.
Шаман сердито откашлялся. Взлетающий Орел заставил себя прислушаться и вникнуть в смысл витиеватых словоизлияний старца.
— Здоровье, — продолжал вещать морж значительно, — очень хитрая штука. Ужасно хитрая. И непростая. Весь фокус вот в чем: для полной уверенности всегда нужно оказываться на шаг впереди. Это еще сложнее, чем недоношенный зародыш, если, конечно, ты понимаешь, что я имею в виду. Нужно успеть поймать червя за хвост, прежде чем он повернет и уйдет в глубину, хм-хм.
Аксона были просто одержимы идеями чистоты и здоровья. По этому поводу у них в запасе имелось больше метафор и крылатых выражений, чем у самого законченного ипохондрика.
— При данном положении вещей (лицо шамана превратилось в трагическую маску) остов преступления свидетельствует против тебя, старина.
— Состав, — подал голос Взлетающий Орел.
— Вот именно. Против тебя по всем статьям. Температура поднимается. Можно сказать, что плато лихорадит, если ты улавливаешь мою мысль. Кое-кто даже советуют прибегнуть к небольшому кровопусканию (губы шамана слегка изогнулись, что, очевидно, должно было обозначать неприязнь по отношению к подобной возможности развития событий). Конечно, я был против подобных крайностей. Но их тоже можно понять, имей в виду. Просто я был не согласен. Должно быть, помешало излишне либеральное воспитание.
— Что вы предлагаете? — поинтересовался Взлетающий Орел.
— А? Что я предлагаю? Ага. Стало быть, ты хочешь это знать? Хорошо. Цитирую одну из заповедей аксона, и поправь меня, если я ошибаюсь: «Все, что неаксона, Нечисто». Мы не можем позволить заразе свободно разгуливать по округе, и уверен, что ты понимаешь нас правильно. Зараза расходится быстрее лесного пожара. Дело не в тебе, дружище, а в самой болезни. Сам ты нас вполне устраиваешь, поверь. Твой грех — не твоя вина. Такой уж ты уродился. Но была она, и она сделала тебя таким, как теперь, вот что тревожит. После нее зараза угнездилась в тебе очень прочно.
— Так что вы предлагаете?
— Что я предлагаю? Вот что — сейчас скажу. Слушай внимательно. Сегодня вечером, после наступления темноты — следишь за моей мыслью? — ты вполне можешь выйти из вигвама и уйти куда глаза глядят — никто не станет мешать тебе. Ясно? Так будет лучше для всех. Подумай о том, что я сказал. Мне очень жаль, что так вышло.
Оставшись в вигваме один, Взлетающий Орел откинул циновку и принялся копать ножом утоптанную землю пола. Через несколько мгновений он уже держал их в руках: голубую и желтую бутылочки.
— Если уж мне суждено жить дальше на равнинах, — сказал себе он, — то по крайней мере я буду иметь одно преимущество.
Откупорив бутылку с эликсиром жизни, он осушил ее до дна. Вкус у желтой жидкости был горько-сладким. Голубую бутылочку Взлетающий Орел спрятал в карман.
Выше я уже упоминал, что жизнь с аксона во многом подготовила меня к укладу острова Каф. В частности, можно было бы назвать следующее: Взлетающий Орел понял, что в болезненной одержимости есть сила.
Город назывался Феникс, потому что когда-то давно он поднялся из пепла другого города, гораздо большего и тоже называвшегося Феникс, но уничтоженного великим пожаром. Никто не знал, почему старому городу дали такое имя. Новый Феникс был значительно меньше предыдущего.
Проезжая по улицам любого города, не только Феникса, Ливия Крамм на заднем сиденье своего авто обычно прикрывала глаза, напуская на себя вид томный и скучающий. Миссис Крамм была хищницей в обличье человека; с совершенно нездоровой алчностью она насыщалась любовным пылом мужчин. Выжав из несчастного мистера Крамма, низкорослого эксцентричного миллиардера, некогда взиравшего на мир сквозь стекла пенсне, все жизненные соки до последней капли, после чего он, шепча слова благодарности, испустил в ее сокрушительных объятиях дух, миссис Крамм получила в полное свое распоряжение все завещанные ей миллиарды.
Кроме того, мистер Крамм оставил молодой супруге свои автомобили, лошадей, поместья в Америндии и на Кавказе и одну из лучших яхт. А если в мире и существовало нечто, способное соблазнить миссис Крамм сойти на время с пути соблазна, это было море. То была их общая с мистером Краммом любовь: общая и единственная.
— У мистера Крамма, — частенько говаривала миссис Крамм в те дни, когда ее речь еще не стала столь рафинированной и изысканной, как ныне, — есть излюбленная морская шутка. — Опечаленный или расстроенный чем-то, он, чтобы успокоиться, говорит: «стараюсь вспоминать про нежности… то есть промежности». Мистер Крамм был горазд на такие каламбуры. Он, полиглот, называл меня своей «юнгфрау». А когда я однажды спросила, почему он так меня зовет, то Оскар моментально ответил, мол, детка моя, называть тебя «фройляйн» уж никак нельзя! О Господи, вот такие каламбуры. Я люблю остроумных мужчин, с ними никогда не скучно.
В тот день, когда миссис Крамм повстречала Взлетающего Орла, она была уже гораздо более изысканна и менее разборчива. Она любила мужчин молодых, но не слишком; высоких, но не чересчур; светлокожих, но смуглых, а не бледных. Другими словами, она брала все, что подворачивалось. Выезжая на автомобильные прогулки по улицам городов вроде Феникса, она всегда держала глаза полуприкрытыми, поскольку в таких местах всегда и повсюду полно моложавых, высоких, смугловатых и обнадеживающе неустроенных претендентов.
При виде бредущего по тротуару Взлетающего Орла сердце миссис Крамм учащенно забилось. Она почувствовала приближение привычного восторга охотничьего азарта. Милашка, мелькнула у нее в голове хищная мысль.
— Эй, ты, большеглазый, — позвала она. — Иди-ка сюда.
Окрик заставил Взлетающего Орла прервать бесцельную прогулку и поднять глаза. Пустая жестянка, которую он лениво гнал перед собой, наконец затихла и улеглась отдохнуть.
— Работа нужна?
— Работа? А что нужно делать?
Взлетающий Орел не без труда унял в груди поднимающееся возбуждение и сделал равнодушное лицо.
— Зарабатывать деньги, что же еще, — гаркнула в ответ миссис Крамм. — Будешь выполнять всякие необычные поручения. Понятно?
Взлетающий Орел обдумывал услышанное от силы мгновение. Потом смело приблизился к длинной машине миллиардерши.
— Мадам, — проговорил он, — там, откуда я родом, есть одна поговорка. Живой пес лучше мертвого льва, но смерть все-таки предпочтительней бедности.
— Чувствую, мы с тобой замечательно поладим, — довольно проговорила миссис Крамм. — Мне нравятся мужчины с головой на плечах.
Покуда машина мчала их от места встречи, Взлетающий Орел мысленно сказал себе, что его судьбу вновь взяла в свои руки женщина старше его. Но я не имею ничего против такого положения вещей — сразу же пришла следующая мысль. Я могу приспособиться к любым условиям жизни, я не орел, а в большей степени хамелеон, всегда готовый быстро приноровиться, подладиться, а не предпринимать активные действия. Что касается миссис Крамм, та сразу взяла быка за рога.
Глава 5
Николаса Деггла Взлетающий Орел сразу же невзлюбил. Во-первых, он не мог взять в толк, в каком качестве этот человек состоит при миссис Ливии Крамм. В двух словах функция Деггла была самой простой: он изредка проводил в доме миссис Крамм сеансы магии и очень часто уносил из этого дома в карманах своих одежд крупные суммы или редкостные драгоценности, однако чувствовалось, что за всем этим кроется нечто гораздо большее.
— Это подарки, дорогой, — объясняла миссис Крамм. — Николас мой хороший друг, и, что еще важнее, он гений. Настоящий злой гений. Могу я преподнести своему другу подарок?
Взлетающий Орел не видел в Николасе Деггле ничего гениального, за исключением, может быть, гениальной способности с изящной непринужденностью принимать от своей благодетельницы ценные подарки. Ничто в его облике, стройной, гибкой и в меру упитанной фигуре, дорогом платье, унизанных кольцами пальцах и тонком парфюме не говорило о том, что он нуждается в подарках.
Существуя не под дамокловым мечом неумолимо разматывающейся ленты ограниченного жизненного срока, Взлетающий Орел не способен был понять причины столь сильной привязанности Ливии к Дегглу, если не сказать зависимости. С приближением старости миссис Крамм вдруг почувствовала в себе нарастающую тягу ко всему сверхъестественному. Она с удовольствием предавалась манипуляциям с картами таро, разбору и практическому применению заклинаний из старинных рукописей, каббалистике, хиромантии, в общем, всему, что свидетельствовало о том, что в действительности мир содержит в себе гораздо больше, чем кажется на первый взгляд, и физический конец, по сути дела, вовсе не конец. Поскольку Деггл не только активно разделял интересы миссис Ливии, но был в этих областях гораздо более сведущ, та находила его общество совершенно необходимым.
У Деггла был предмет, который он называл магическим жезлом и с которым не расставался никогда. Вещица эта была с виду очень занятной: гладкая, цилиндрическая, около шести футов длиной, слегка изогнутая. И что самое поразительное, жезл Деггла был искусно выточен из цельного камня. Ничего подобного Взлетающий Орел в жизни не видел.
— Где вы взяли этот свой жезл? — спросил он однажды Деггла, который, лукаво глянув на него, ответил так:
— Это часть стебля Каменной Розы; я отломил его собственными руками.
Взлетающий Орел почувствовал, что над ним смеются; но, задав такой вопрос, он сам напросился на издевку.
Жезлом Деггл пользовался во время нечастых демонстраций своего магического искусства, когда он, спокойный, мрачный и длинноносый, в особом черном плаще, без труда извлекал из воздуха различные предметы. Зрелище не могло не потрясать и производило впечатление даже на Взлетающего Орла, что настроило его против Деггла еще сильнее. Маг никогда не раскрывал своих секретов, но за эти трюки Ливия любила его безумно.
В один прекрасный день, после очередного сеанса, миссис Крамм тоже пожелала продемонстрировать свое умение. Повелительным жестом она приказала Орлу приблизиться.
— Пойди присядь со мной, дорогой, и позволь Ливии прочитать линии на твоей ладони.
Почувствовав тревогу, Взлетающий Орел повиновался. Ливия долго рассматривала обе его ладони, мяла и поворачивала их так и эдак, водила пальцем и что-то шептала; все это происходило в атмосфере величайшей серьезности и значительности.
— Ну что ж, дорогой мой Орел, — наконец проговорила она. — Могу сказать одно — у тебя ужасная рука.
Сердце у Взлетающего Орла екнуло.
— Ты точно хочешь узнать, что я там увидела? — замогильным голосом осведомилась у него миссис Крамм.
Послушать ее, так может показаться, что у меня есть выбор, подумал Взлетающий Орел. Заглянув в ее горящие желанием поделиться сокровенным глаза, где черным антрацитом поблескивало роковое знание, он кивнул.
Ливия Крамм приопустила веки и заговорила хорошо поставленным голосом:
— Ты будешь жить долго и перенесешь всего одну серьезную болезнь. Твоего физического здоровья эта болезнь не коснется — ты необыкновенно крепок и чист, мой Орел. Эта болезнь будет болезнью разума, но и от нее ты со временем излечишься, хотя отпечаток недуга пронесешь через всю свою жизнь. Ты не будешь состоять в браке, и у тебя не будет детей. Труд будет также незнаком тебе, никакой профессии ты не приобретешь. Признаков великих талантов в тебе тоже не заметно. Удача не будет тебе сопутствовать. Твой удел быть ведомым другими; в конце концов ты примешь его и смиришься. Но самое главное в другом — ты опасен для окружающих. Ты приносишь боль, горе и страдания всем, с кем встречаешься. Ты делаешь это не преднамеренно; по натуре ты добрый человек. Но злые ветры следуют за тобой всюду, куда бы ты ни направился. Там, где ступаешь ты, ступает Смерть.
Чтобы унять дрожь в руках, Взлетающему Орлу пришлось сделать над собой усилие. Сама того не зная, Ливия Крамм в точности повторила проклятие его рождения и первого настоящего имени.
Женщина подняла голову и успокоительно улыбнулась ему.
— Но при всем том ты очень привлекательный мужчина, — закончила она обычным голосом.
Следом за Ливией улыбнулся и Деггл.
День ото дня зависимость миссис Крамм от Деггла росла. Что бы ни предложил Взлетающий Орел, направить ли яхту к тем-то и тем-то берегам, например, перезимовать ли там или пообедать здесь, головка миссис Крамм неизменно совершала вопросительный полуповорот в сторону Деггла, и только после этого она либо соглашалась, либо отвергала предложение. Все это немало раздражало Орла. Раз приняв то или иное решение, миссис Крамм отказывалась его обсуждать.
Более всего Взлетающему Орлу досаждали две фразы, можно сказать, истерзавшие его слух. Одна фраза принадлежала Ливии Крамм. Когда бы с мрачных уст Деггла ни слетело очередное темное соцветие глубокомысленных слов, Ливия неизменно хлопала в ладоши на манер молоденькой девушки пубертатного возраста, внезапно заметившей под розовым кустом спаривающихся зверушек, и восклицала (продуманно допуская в своей речи тщательно культивируемые огрехи произношения) — «Да неужто это сам Деггл соблаговолил заговорить с нами». Шутка эта нравилась ей чрезвычайно. Услышав очередной хлопок в ладоши, Взлетающий Орел всякий раз поджимал губы и уходил в себя.
Автором второй фразы был сам Деггл. Предаваясь днем, утром или ночью своему таинственному времяпрепровождению и возвращаясь затем на виллу миссис Крамм, на южный берег Мориспании, Деггл неизменно без улыбки вздымал к небесам руки и восклицал:
— Эфиопия! Эфиопия!
Шутка эта была лаконичной, чудовищной, корнями восходила к архаическому имени этой уединенной, отгородившейся от всего мира, малопосещаемой местности (Абиссиния… я видел тебя) и портила настроение Взлетающему Орлу, стоило ему раз услышать ее, на целый день. Эфиопия. Эфиопия. Эфиопия.
Присутствие Деггла иногда заставляло Взлетающего Орла задуматься о том, способен ли он до конца пройти свой жизненный путь?
Став личным жиголо Ливии Крамм, Взлетающий Орел прожил при ней неотлучно двадцать пять лет. Резоны были самыми простыми: в его распоряжении имелось большее количество времени, чем у любого существа во вселенной, но не было денег. Ливия была богата, но срок ее жизни был крайне ограничен. Таким образом, предоставляя в распоряжение миссис Ливии небольшое количество своего времени, Взлетающий Орел приобретал изрядную толику ее наличных. Решение, принятое им, было чрезвычайно циничным, рожденным отчаянием, не обещавшей ему абсолютно ничего безрадостной ревущей вечностью, на заре которой ему выпал миг, когда в городе Феникс миссис Крамм заметила его. Вполне возможно, что он мог бы чувствовать за собой вину, если бы не одна важная деталь: Ливию Крамм он нисколько не любил.
Ливии Крамм было сорок четыре года, когда она повстречала Взлетающего Орла, и тогда в ней еще можно было найти остатки былой красоты, которым не позволяли исчезнуть огромная сексуальная притягательность и природный магнетизм. К дню развязки, к семидесяти годам, сексуальная притягательность миссис Крамм начисто выдохлась. Она превратилась в несносность, безумную привязанность клаустрофоба. Ливия яростно цеплялась за Орла, с таким видом, словно желала умертвить его на себе, как это вышло когда-то давно с несчастным мистером Оскаром Краммом. На людях ее костистая лапа никогда не отпускала его локтя; оставшись с ним наедине, она лежала не поднимая головы с его коленей и обхватив свои ноги руками так крепко, что костяшки пальцев становились белыми; ночью на ложе она обнимала его с силой просто поразительной — нередко он даже пускал ветры. Если Ливия вдруг замечала, что Взлетающий Орел разговаривает с другой женщиной, то немедленно нависала над ними и принималась отпускать своим хриплым каркающим голосом такие вульгарные и оскорбительные замечания, что несчастная дама спешила спастись бегством. После этого миссис Ливия тоном девочки-дошкольницы (что, принимая во внимание ее возраст и внешность, вызывало тошноту) приносила Взлетающему Орлу свои извинения, произнося примерно следующее:
— Ах, прости меня, дорогой, я, наверно, испортила тебе веселье?
Деваться от миссис Крамм было просто некуда.
Деггл появился на сцене сравнительно недавно — всего каких-нибудь восемнадцать месяцев назад. Появление мага сделало жизнь Орла еще более невыносимой, поскольку с этих пор он перестал быть тем единственным, кто помогал Ливии определять завтрашние вехи на ее тривиальном пути неуклонного умирания. Он превратился в простой символ ее людской власти, став мужской инкарнацией ее прежней физической красоты — размышления никак не входили в круг его обязанностей. Он был ее прибежищем от разрушительного потока старения.
— Мой Орел не знает, что такое старость, — гордо заявляла иногда она. — Взгляните на него: в сорок четыре года (в день первой встречи Взлетающий Орел благоразумно сбавил себе десяток лет) он выглядит только на тридцать. Наглядный пример пользы обильного секса.
Вежливые собеседники миссис Крамм обычно отвечали:
— Этот мужчина не единственный пример, Ливия. Взять хотя бы вас — вы просто потрясающе красивы, поверьте.
Услышав это, миссис Крамм успокаивалась — никакой иной цели ее замечания относительно Орла не преследовали. Но доброжелательных знакомцев оставалось все меньше — вот беда.
Единственной дозволенной Взлетающему Орлу возможностью контакта с реальным окружающим миром был Николас Деггл. И время от времени Орлу приходилось пользоваться этой возможностью, до того он задыхался в навязчивом обществе миссис Крамм. Взлетающий Орел старательно убеждал себя, что Николас Деггл не заслуживает к себе иного отношения, кроме как к содержанцу Ливии в социальном планет, такому же, каким в сексуальном отношении был он сам; однако признать это с чистой совестью Орел не мог, так как во всех их беседах Деггл неизменно верховодил и был центром внимания.
Деггл полулежит в свободной позе на просторной софе.
— Сомнений больше нет, — неожиданно объявляет он, в присущей ему манере протяжно выговаривая слова. — Ливия Крамм чудовище.
Взлетающий Орел отвечает молчанием.
— La Femme-Crammpon, — продолжает тогда Николас Деггл и разражается пронзительным лающим смехом, срывающимся на фальцет.
— Что?
— Мой дорогой Орел, я только что все понял. Знаете ли вы, на чей крючок попали?
Деггл снова смеется своей совершенно непонятной Взлетающему Орлу шутке.
Тому хочется объяснения.
— Я не понимаю вас. Растолкуйте, что к чему.
— Да ну что вы, дорогой мой, ведь la Femme- Crammpon! Женщина-крюк! Морская Старуха, если так понятнее! Сама Вейярда!
От неудержимого смеха Деггл хватается за бока. (Взлетающий Орел сидел неподвижно, побледнев как полотно. В такие минуты Николас Деггл особенно его пугал.)
— Все сходится, — выдавливает Деггл сквозь душащие его спазмы. — Она старуха. Она уродлива. Она живет морем. Она подбирает по пути наивных любопытных юнцов вроде вас, хоть вы и не так молоды, как кажется. После этого она вцепляется в вас своими лапами с крючьями и сжимает и стискивает до тех пор, пока из вас весь дух не выйдет вон. Ливия Крамм — гроза путников! А что — вам она даже привила любовь к морю, чтобы легче было вами управлять! Бедный морячок, несчастный красавчик — вот кто вы такой. Ходячий труп с Морской Старухой на плечах, ее ноги крепко обхватывают ваши бока и подобны мертвой петле, с которой вы боретесь, но которая стягивается все крепче и крепче у вас на шее.
— На вашем месте я бы и бороться не стал, — заканчивает Деггл, утирая слезы.
Вот другой отрывок из разговора Взлетающего Орла с Николасом Дегглом:
— Вас никогда не интересовала судьба старого Оскара Крамма?
— Нет, как-то не приходилось задумываться, — отзывается Взлетающий Орел. На самом деле у него было много других, более интересных тем для расспросов и размышлений.
— Против этой старой людоедки у него не было ни единого шанса, — говорит тогда Деггл. — Ходят слухи, что он отдал концы, занимаясь любовью с нашей общей знакомой — ясно? Интересно, не было ли у него следов укусов на шее?
— Вы хотите сказать… — начинает Взлетающий Орел.
— Все возможно, — улыбается в ответ Николас Деггл. — Он был совсем еще не стар, да будет вам известно. И если Ливии вдруг придет в голову, что вы с ней поменялись ролями, то она может начать подыскивать вам замену.
— У вас нет абсолютно никаких причин… — снова начинает Взлетающий Орел, но Деггл опять его перебивает. В разговоре с этим мрачным шутником Орлу удавалось закончить лишь считанное число фраз.
— Я хотел сказать только, что вы мне симпатичны. Я по непонятным причинам питаю к вам привязанность, и мне не хотелось бы, чтобы вы, такой красавчик, закончили так же печально, как некоторые.
После этого разговора Взлетающий Орел несколько ночей подряд ловил себя на том, что смотрит на спящую миссис Крамм не отрываясь; едва ее руки или ноги обхватывали его тело, а сама она прижималась к нему, он немедленно вспоминал про покойного Оскара Крамма и по спине его пробегал холодок. В итоге переживания пагубно сказались на его мужских способностях, и, заметив, что после очередного конфуза миссис Крамм задумчиво нахмурилась и поджала губы и лишь потом обронила — дескать, ничего, дело житейское, он встревожился еще пуще. Миссис Крамм взяла с ночного столика пилюлю, коих — разных сортов — там было великое множество, положила в рот, запила глотком воды из высокого стакана, который также всегда стоял на ее столике, повернулась к Орлу спиной и заснула.
Той же ночью Орлу приснился поразительный сон. Кошмар. Ливия Крамм сидела у него на груди, обхватив его горло руками, и душила, медленно стискивая пальцы. Во сне он тоже спал и проснулся, лишь когда почувствовал, что жизнь постепенно покидает его. Он вступил в борьбу за свою жизнь, пытаясь освободиться, но, едва он начал вырываться, Ливия стала меняться, превращаясь в мокрую, отвратительно пахнущую, бесформенную скользкую тварь. Он пытался схватить ее и оторвать от себя, но руки всякий раз соскальзывали. Пальцы же миссис Крамм сжимались на его горле все сильнее. Взлетающий Орел понял, что вот-вот потеряет сознание и, собравшись с силами, взмолился:
— Ты стара, Ливия. Ты жалкая старуха. Если я умру, ты останешься одна.
И только он сказал это (что в это время происходило, он не видел, ибо во сне в глазах у него уже потемнело), как мокрые холодные пальцы ослабили хватку. Он услышал голос Ливии:
— Да, мой Орел, моя вольная птица. Ты прав.
Проснувшись на следующее утро, Взлетающий Орел обнаружил, что его соложница уже умерла, окоченела, и руки ее застыли, впившись пальцами в ее же собственное горло. Стакан с водой был пуст, пилюль на столике заметно поубавилось.
Только через несколько часов Взлетающий Орел неожиданно обнаружил, что его единственная собственность, драгоценная бутылочка с голубой жидкостью, со снадобьем, сулящим избавление, исчезла. Он бросился разыскивать Деггла, которого обнаружил в обычной позе раскинувшимся на просторной софе в гостиной, в обычном темном одеянии, на сей раз вполне соответствующим случаю.
— Ливия была не из тех, кто кончает жизнь самоубийством, — с ходу заявил Взлетающий Орел.
— О ком это вы говорите, глупый мальчишка? — спросил его Деггл. — Она была стара.
— Вы ничего не знаете о некой бутылочке? Она принадлежала мне, а теперь ее нет, — поинтересовался тогда Взлетающий Орел.
— Вы переволновались, — отозвался Деггл. — Вы мне нравитесь, я уже говорил это. Самое лучшее, мой мальчик, если вы как можно скорее уедете от всех этих переживаний куда-нибудь подальше. Берите яхту. Правьте в открытое море. Море такое, ха-ха, голубое.
Что мог Орел сказать человеку, который мог быть, а мог и не быть убийцей, который мог спасти, а мог и не спасти когда-то ему жизнь?
— Судьба замечательно бережет вас, — улыбнулся Деггл. — Вероятно, за вами следит ваш ангел-хранитель.
Или дьявол, подумал про себя Взлетающий Орел.
По завещанию я получил деньги, а яхта досталась Дегглу. Причиной смерти было названо самоубийство. Поскольку Дегглу, по его словам, яхта была совершенно не нужна, а я отчаянно стремился бежать, я принял его предложение и первый раз за четверть века вышел в открытое море — в полном одиночестве, без цели и курса.
Глава 6
Он был леопардом, меняющим свое логово; ловким увертливым червем. Текучим песком и уходящим отливом. Он напоминал круговорот времен года, был пасмурным как небо, безымянным как стекло. Он был Хамелеоном, вечно меняющимся, всем для всех и ничем ни для кого. Он становился собственным врагом и поедал друзей. Он был всем чем угодно и ничем.
Он был орлом, царем птиц — но был и альбатросом. Она обвилась вокруг его шеи и умерла, и мореход сделался альбатросом.
Никогда не стесненный в средствах, он влачил свое существование без цели и смысла, направляя судно от одного неведомого берега к другому, заполняя пустые часы досужных дней ничем не обремененных лет. Удовольствия без радостей, достижения без целей, парадоксы на его пути поглощали его.
Ему хватало времени замечать то, на что обычные люди в обычной жизни не обращают внимания.
Нагую деву, распятую на песке незнакомого пляжа, по ногам которой к своей цели ползли гигантские муравьи; он слышал ее крики, но не свернул и проплыл мимо.
Человека, пробующего голос на краю высокого обрывистого утеса: голос незнакомца был то высоким, воющим, то низким и мрачным, то тихим и вкрадчивым, то резким, хриплым и скрипучим, то напитанным болью, как кусочек хлеба — медом, то сверкающим от смеха, то голосом птиц или голосом рыб. Он (проплывая мимо) спросил человека, чем тот занят. Человек прокричал ему в ответ — и каждое его слово было словом иного существа: — Я пробую голоса, хочу выбрать себе по вкусу, чтобы говорить.
При этом человек на краю утеса подался вперед, потерял равновесие и сорвался вниз. Его предсмертный крик был самым обычным голосом; камни у подножия утеса оборвали этот вопль, отпустив на волю все заключенные в нем голоса.
Он видел одетого в лохмотья потерпевшего кораблекрушение, страдающего на плоту от голода и жажды; рыб, которые сами выскакивали из воды, падали в пустую миску несчастного и умирали для него.
Занимающихся любовью китов.
Видел он и множество других вещей; но нигде в морях, нигде среди спокойных вод, нигде среди удивительно изогнутого водного горизонта, не заметил, не почуял и не услышал он своей смерти.
Смерть: голубой флюид, голубой как море, исчез в бездонной глотке чудовища. Оставалось только жить. Отказавшись от прошлого, забыв родной язык ради языков архипелагов мира, забыв об обычаях предков ради обычаев тех стран, мимо которых он проплывал, забыв и помышлять об идеалах ввиду тех постоянно меняющихся и противоречивых идеалов, с которыми ему приходилось сталкиваться, он жил, исполняя то, что ему выпало исполнять, думая только о том, что от него требовалось, становясь тем, чем его желали видеть, надеясь только на то, на что позволено было надеяться, и выполняя все это так ловко, с такой естественной легкостью, словно здесь и речи не было о чужой воле, и потому все встречные любили его и были рады его обществу. Он любил многих женщин — без труда совершая насилие над собой и исполняя любые пожелания и прихоти своих подруг.
Несколько раз он менял имя, которым представлялся. Его лицо было таким, его кожа была такой, что во многих странах он легко сходил за местного жителя; превратив свое проклятие в своего союзника, он пользовался этим. Называться одним именем он не мог, иначе его бессмертие было бы раскрыто. И бессмертие же гнало его вперед: никогда не переставал он искать нового места, где был бы неизвестен или забыт.
Он убивал борцов за свободу для тиранов; в свободных краях он вовсю поносил тиранию.
Среди пожирателей плоти он с жаром говорил о достоинствах и придающих силу качествах мяса животных; среди вегетарианцев он со знанием дела рассуждал о душевной чистоте, коей можно добиться, отказавшись от мяса живых существ; среди каннибалов он насыщался плотью своих товарищей.
Он был мягок по своей природе, но тем не менее некоторое время служил палачом, совершенствуясь в умении владеть топором и ножом. Считая себя хорошим человеком, он предал без счета своих подруг. Лишь очень малому их числу удавалось бросить его первыми.
Прошло достаточно времени, пока он вдруг понял, что так ничего и не узнал. Он много видел и испытал, сошелся с тысячами людей и потерял счет своим преступлениям, но опустел внутри; доброжелательная гримаса без лица, вот кем он стал. Согласный кивок, приветливый наклон головы, не более.
Его тело по-прежнему было само совершенство, не изменившись ни на йоту; его разум был все так же светел и остер. Раз за разом он проживал свой физиологический день снова и снова. Вот его тело: страна незаходящего солнца.
Однажды, в одиночестве качаясь на волнах посреди очередного моря, он сказал вслух самому себе:
— Я хочу стать старше. Я не хочу умирать: просто стать старше.
Ответом ему был насмешливый крик чайки.
Взлетающий Орел начал методичные поиски Сиспи и сестры Птицепес. Он вернулся к берегам Америндии и добрался до расположенного в сердце страны Феникс, города, откуда должен был брать начало холодный след. Безрезультатно. Впечатление было таким, словно Сиспи и Птицепес не перемещались в материальном мире. Просто исчезли, и все.
— Сиспи? — переспрашивали его люди в Фениксе. — Какое чудн?е имя. Должно быть, иностранец?
После неудачи в Фениксе Взлетающий Орел решил отбросить всякую систему. Он снова вывел в море свою яхту и наудачу отправился вперед, через океаны, каналы, озера, реки туда, куда гнали его ветер и течения, кое-где останавливаясь на ночлег, расспрашивая, выпытывая, страдая и не переставая надеяться. Но нигде никто ничего не слышал ни о его сестре, ни о бродячем торговце.
Он понимал, что надежды нет; те, кого он так стремился найти, могли находиться в любом месте планетарного шара; они могли сменить имена; могли утонуть или умереть насильственной смертью; могли, наконец, просто расстаться.
Только две мысли заставляли Взлетающего Орла продолжать поиски: первая — Сиспи должен знать способ (если, конечно, такой способ вообще существует) пусть не умереть, но по крайней мере вернуть его тело к нормальному, уязвимому в той же степени, как и у других людей, и подвластному току времени состоянию. Сиспи сделает так, что он станет старше.
Второе было связано с тем давним посланием, которое бродячий торговец передал ему устами сестры Птицепес в день первой с ней встречи:
Скажи своему брату, Рожденному-от-Мертвой, что все орлы когда-нибудь обязательно поднимаются в поднебесье и там парят свободно и что все мореходы когда-то приходят к своему берегу.
Сиспи сказал это до того, как Джо-Сью стал Взлетающим Орлом; за много лет до того, как он впервые увидел море. Возможно, думал Взлетающий Орел, мореход, Сиспи умеет читать будущее.
Эти мысли не вселяли особого оптимизма, но это было хоть что-то.
Он вспомнил и другое сказанное Сиспи: Для тех, кто не пожелал выпить из голубой бутылки, существует только одно место на всем свете, и я знаю его.
Раз за разом Взлетающий Орел повторял себе: такое место есть; рано или поздно я найду его, нужно только запастись терпением; а когда я найду его, то узнаю об этом тотчас же, ведь тамошние жители будут похожи на меня. Старые или молодые, они не смогут спрятать от меня глаз. Их глаза будут похожи на мои, все повидавшие и все познавшие. Глаза вечноживущих.
Но годы уходили за годами. Так прошло много лет. Потом еще больше.
Взлетающий Орел начал задумываться о том, в здравом ли он уме. Возможно, никогда не было никакого Сиспи, сестры Птицепес, шамана и Феникса; может быть, не было даже Ливии Крамм и Деггла. Безумие могло объяснить все. Итак, все ясно — он сошел с ума.
И тогда он решительно переложил курс и повел яхту в родной порт, в порт Х на моришском берегу Мориспании. Когда он ступил на берег, взгляд его был неподвижным и отстраненным.
Он обдумывал различные способы самоубийства.
Глава 7
Николас Деггл сидел в просторном шезлонге у самой оконечности самого конца далеко выступающего в море мола, все такой же длинный и темный, но с новой лукавой улыбочкой, играющей на губах.
— Уверен, что морская прогулка удалась на славу, не так ли, красавчик? Как волна? Не слишком была крутая? Как ветер? Не слишком сильный? Но и не слишком слабый? Извините, я не очень силен в таких вопросах.
Взлетающий Орел медленно поднял голову. Сомнений больше не было — он действительно сошел с ума.
— Деггл… — начал он.