Венедикт Ерофеев

У моего окна

1. Allegro moderato

2. Andante comodamente

3. Скерцо

4. Финал

Я очень редко гляжу на небо, я не люблю небо. Если уж я на него взглянул ненароком, так это верный признак того, что меня обдала очередная волна ипохондрии. Ну вот как сегодня, например: в моем славном тупике погашен свет, и, обозревая из темноты все небесные сферы поочередно, я предаюсь «метафизическим размышлениям». Если хотите — я прослеживаю эволюцию звука «у» в древневерхненемецком наречии. И, так как нравственность моя до скотства безупречна, я избегаю глядеть в сторону затемненного палисадника; с наступлением весны я рискую быть свидетелем всеобщего икрометания и хамства.

Когда же взгляд мой иногда соскальзывает все-таки с небес на землю, я вижу приблизительно следующее: у центрального подъезда, вот уже полчаса наверное, двое неизвестных поддаются естественной склонности, сообразуясь с обстоятельствами времени и места. Один из них — судя по всему — сержант. Другая повернута ко мне тылом, но, насколько позволяют угадывать очертания, принадлежит к факультету агро-биол‹огическому›. Они бесконечно размениваются лобзаниями — но твердолобый сержант является, по-видимому, «сторонником более тесных и всесторонних связей»; он даже с каким-то нервозным беспокойством поминутно теребит ее за рукав и зовет в туманную даль.

Между нами говоря, вполне добродетельная и достойная сценка. Издавна различались два аспекта нашего существования — сентиментальный и практический; первый включает в себя хризантемы, жюрфиксы, грезы, лобзания, гиацинты и па-де-труа; объем второго, напротив, почти исчерпывается автобазами, санпропускниками, подоходным налогом, ливерной колбасой и казенными портянками.

У меня лично — врожденное отвращение к обоим этим аспектам. Жизнь претит моей природе. И если уж лирическая ее сторона привлекает меня больше других, то потому только, что содержит в себе больший элемент комизма. Господь остроумен. Он сделал так, чтобы уход из жизни доставлял человеку максимальную физическую боль, а зачатие новой жизни — наибольшее из всех телесных наслаждений; таким насильственным образом он проявляет свою заботу о продлении человеческого рода — и никто не виноват в том, что эта пара двуногих впала в состояние эротической истомы. Черт с ними. Мне нет никакого дела до того, что какая-то агробиол‹огическая› кроха жертвует своей невинностью в интересах национальной обороны. Я пожимаю плечами и, вновь обратив свои взоры в сторону созвездий, пробую завершить эволюцию звука «у» в…

Но безуспешно. Долетевший до меня звук пощечины возвращает мне чувство современности. Не знаю, кто был автором этой пощечины, по-видимому, сержант, потому что в данный момент он удалялся от крохи с видимым наслаждением и с сознанием выполненного долга…

Массаж лица, видимо, не пошел ей на пользу. Сплошное олицетворение распятой красоты, она рассеянно брела в направлении моего тупика — и, так как учтивое лунное сияние позволило мне рассмотреть ее сверху донизу, я опознал в ней ту, которая, судя по слухам, пользуется в этом городе популярностью рискованной и скандальной. Российский лексикон изобилует терминами, обозначающими особ подобного рода, но я не решаюсь употребить ни один их них. Во всяком случае, мне известно, что под пурпурным балдахином ее опочивальни выспалось, без ущерба для здоровья, все прогрессивное человечество, что в отношениях к каждому из них она придерживалась принципа: «От каждого по его способности, каждому по его потребности», что вследствие этого — у нее размоченная и восприимчивая душа, легко поддающаяся деформации сколько-нибудь настойчивой, и что вследствие того же самого она выходит в весенние ночи извлекать квинтэссенцию.

Отверзлись парадные врата — и общежитие ОЗПИ изрыгнуло из себя отрока, которому суждено было стать новой — и центрфигурой моего лирического повествования.

Вот тут-то и начинается трагедия.

Andante

Заранее предупреждаю, однако: по ходу действия я буду долго и утомительно рассуждать. Ибо все вокруг меня происходящее, все до единого люди — интересуют меня лишь постольку, поскольку могут дать пищу моим размышлениям и софизмам.

Весьма вероятно, что весь ход развития человеческой мысли был всего-навсего бледной увертюрой к тому, что призван сказать я. Ну-с, так слушайте.

Мой юный герой был пьян, как тысяча свинопасов — и сам по себе этот факт уже настолько значителен, что определяет собой весь ход развернувшихся передо мной драматических коллизий. Сто лет назад, надо заметить, люди, которым не нравилось то, что они при жизни своей воспринимали, по простоте душевной пытались изменить воспринимаемое. Теперь эти «неудовлетворенные» меняют сами восприятия — получается гораздо эффектнее, к тому же безопаснее и дешевле.

О пользе алкоголя можно говорить бесконечно — и не только в политическом плане. Уменьшая количество выдыхаемой углекислоты, замедляя, следовательно, перегорание органических тканей, алкоголь позволяет нам поддерживать свои силы минимальным количеством пищи.

Мало того, трезвый человек настолько беден духовно, что иногда не в силах вызвать в себе даже самые значительные из своих аффектов; он стыдится и мимического, и словесного, и какого угодно пафоса. Иногда я склоняюсь к мысли, что средний психологический «уровень» древних греков был аналогичен нашему «уровню» в состоянии заметного опьянения, что общее психологическое состояние человечества имеет тенденцию к отрезвлению и что всякий бунт против этой тенденции закономерен и справедлив. Трезвость можно признать явлением нормальным разве что только в биологическом отношении; а ведь человек — меньше всего явление биологического порядка.

Алкоголь удваивает силу человеческих чувствий и удесятеряет силу их проявления, независимо от того, хороши они или низменны. В состоянии максимального опьянения человек ведет себя натурально.

Глупо, следовательно, обвинять алкоголь в том, что некоторые из его потребителей становятся до идиотства некорректными и агрессивными. Я думаю, говорить о вреде кислорода мы никогда не решимся, — а ведь ни один негодяй, ни один идиот не был бы идиотом и негодяем, если бы время от времени не дышал кислородом. Этиловый спирт заменил собой, в нравственном плане, христианского Бога. Тот, кто лишен точки опоры внутри себя, ищет ее теперь над собой и не в сверхчувственном. Предмет его поисков стал настолько «осязательным», что выражается простейшей химической формулой. Не зря же медицина проводит аналогию между состоянием опьянения и состоянием религиозного экстаза.

Всякий, кто взглянул бы теперь на моего героя, не усомнился бы в верности этой аналогии: счастливец приближался к «спящей княжне» походкой таинственной и вдохновенной и время от времени, чтобы не упасть, цеплялся за наиболее плотные слои атмосферы. Я, сознаюсь, до сих пор еще неотчетливо систематизирую потомство нашего коменданта, но расстановка глаз моего героя была слишком неповторима, чтобы ошибиться. Один из этих глаз был томно расширен, другой — интимно полузакрыт; расширенный глаз был обращен к северо-западу, полузакрытый никуда не обращен не был и отливал испорченным перламутром — будь тысячу раз благословен плод чрева Твоего, Евд‹окия› Андр‹еевна›!

Я затаил дыхание.

Княжна, по всей вероятности, сделала то же самое: юный Дафнис уже вплотную приблизился к ней и приветствовал ее с сентиментальной развязностью. Левый глаз его выражал при этом же ‹…›

«Неведомы цели Твои, о Господи; и неисповедимы пути твои»

18/IV.60 г.



‹…›Издохла килька пряного посола,
Изглоданы спасательные кольца,
Последней жаждой иссушает голод
Затылки несъедобных комсомольцев ‹…›
… «Срывай с груди моей нательный крестик,
Бери меня со всеми потрохами,
Кусай меня, мой сладостный Асхат!..»



‹1960?›

Венедикт ЕРОФЕЕВ

Есть авторы, имя которых связывается в читательском сознании прежде всего с одним произведением — оно становится их символом, визитной карточкой, даже если есть и другие. Грибоедов написал не только «Горе от ума», но не случайно именно эту комедию Пушкин назвал его «делом», после которого можно было умереть. Так же и Венедикт Ерофеев ассоциируется для многих из нас только со своей давно уже хрестоматийной поэмой в прозе «Москва — Петушки». В этой книге он создал образ своего гротескного двойника Венички, праведного грешника и трезвого пьяницы, представляющего важный социальный и культурный тип своей эпохи. Поэма «Москва — Петушки», подобно «Горю от ума», разошлась в среде интеллигенции на поговорки за многие годы до публикации на родине. Неудивительно, что она несколько заслонила другие произведения Венедикта Ерофеева — в том числе фантасмагорическую трагикомедию «Вальпургиева ночь», пронзительное эссе о Василии Розанове, «Мою маленькую Лениниану», записные книжки. Не говоря уже о неопубликованном корпусе текстов, который только еще ждет своего читателя. Венедикт Ерофеев — мастер короткого эссе и дневниковой записи, достойный продолжатель традиции великого русского философа, на которого он смотрел «глазами эксцентрика». Как и Василий Розанов, Веничка пишет очень интимно, очень личностно, он не боится показать читателю, что с ним происходит, не стесняется внутренних противоречий, сомнений. Он любит Бога и доверяет людям.

П.К.

В материале использованы иллюстрации: Георгия МУРЫШКИНА