- Чудак ты, Пит. Кто говорит - читать. Листочки я употреблял - горы же, лопушок-то не везде растет. Но я честно делал, без поддавков - лишние страницы не трогал, - две понадобятся, так две и вырву. А то что за соревнование! Кстати, не удалось майора обогнать: феноменальная, понимаешь, скорость чтения! Ну, а скорость путешествия какая - это уж вы сами представьте: до столицы миль тридцать, а мы их две недели шли. Нет, точно говорю - сгинули бы без меня. А третье, в чем прокол у англичан был, - это зря они двух монахинь с собой взяли. Где баба, там... Да опять же, не в девчонках дело, девчата что надо, никто ничего не говорит. Майор - вот кто все опошлил! Лежим мы, значит, с Франциской в палатке, - ну, само собой, предаемся благочестивым молитвам, вдвоем, и вдруг прямо под ухом раздается какое-то похабное хаканье:
- Х-ха-а, х-ха, х-ха...
- Ходл, - говорю - он в той же палатке с Анной стоял на молитве, умерь религиозные экстазы!
А Ходл - это кореш мой был, повар, - он и отвечает:
- Да это не я, я так лежу, это полковник за стенкой онанирует.
Я посмотрел - рядом костер, значит, горел - и точно, тень Томсона на стене - так и колышится, так и стонет. Ну, мужики - вы меня поймете - ну это что такое? Мы, значит, тут тихонечко себе взываем к Господу, Францисочка вся такая нежная, так и вдохновляет к возвышенным, значит, переживаниям, так и пылает девчоночка, - и вдруг полковник тут же подслушивает и стонет - ну, это как, а? Вот вы, - Джим обратился к мастеру дзена, - что бы вы сделали?
- Я бы отобрал у него пистолет, отчислил из отряда и отправил назад в Лахор. А главой экспедиции назначил бы Франциску, - не задумываясь отвечал мастер дзена.
Джим с завистью вздохнул:
- Что значит человек Востока! А я вот не догадался. Зато я другое сделал. Во-первых, послал гонца в деревеньку к местным. Мол, идет начальство - встречайте, готовьте подарки. Горло там промочить, а полковнику чтобы непременно была клизма. И знаете что - не в пример дело лучше пошло. Липтон уж не знал, как меня благодарить. Раньше он раз пять, а то и все десять к полковнику в кусты бегал, а теперь сбегает разок-другой, ведерко воды принесет - и порядок. Мы как-то переходили бурную горную реку, а клизма-то возьми да вывались из мешка. Так Липтон с себя всю поклажу сбросил - и в реку. И спас ведь клизму. Я спросил его потом - может, думаю, это он для виду, может, просто искупаться захотел. Нет, говорит, как подумал, что по-старому будет - так одна мысль: или клизму выловлю, или утоплюсь. Я смотрю - а парень-то герой! Пошел к полковнику - так и так, сержант жизнью рисковал ради вас, надо его наградить. А сволочь майорская только пялится исподлобья и молчит. Ладно, утром я говорю Ходлу - майора больше не корми, провинился. - Как так? Солдат буду кормить, а его нет? - А так, скажи ему, что ему офицерский паек идет и что он его весь приел, а за счет солдат ты, мол, не намерен его питать. Ну и - подействовало! На второй же день Томсон написал представление, - поди, Липтон уж с орденом ходит. А насчет подслушиваний ночных - так-таки ничего не мог я поделать. Если не прямо за стенкой, так все равно где-нибудь по кустам шарахается. И такое, меня, мужики зло взяло: как же так, думаю, вот такой придурок - и собирается стать генерал-губернатором, половиной Азии заправлять - где же тут логика? А с другой-то стороны - император некитайский - тоже додик. Меня так и озарило: э, думаю, так вот и надо, чтобы два засранца - нет, я не в счет, я это о майоре и императоре - чтобы два, значит, каннибала пожрали один другого! А за что же вся-то экспедиция должна гробиться, солдатики, девчонки? И стал я убеждать майора, что его личная задача, как командира, его, так сказать, миссия главного белого человека - это укусить некитайского императора.
- Как укусить?!.
- А что - до смерти загрызать, что ли? Укусить! Я вам не британский колонизатор.
- И что же полковник?
- Струсил, конечно. Я ему говорю: вы понимаете, что имеете дело с азиатским чудовищем в лице Некитая? - Да, понимаю. - А вы понимаете, что Запад обязан показать ему свои клыки? - Согласен. - Так кому же, как не вам, главе экспедиции, это выполнить! - Нет, боится, на солдат стал перекладывать. Я же говорю - такой трусливый майор. Ходл ему снова порцию урезал - нет, не помогает. До того перепугался, что онанировать перестал вокруг нашей палатки. И ещё знаете что? - нипочем не угадаете - писаться ночью начал, - от страха, конечно. Я ему тогда и сказал: хрен, мол, с тобой, читай \"Гамлета\", майор, я это дело на себя возьму. Ну и вот, добрались, значит, до столицы. А дальше, мужики, чудеса начались. Кажется, я в Некитае всего уж насмотрелся - а вот никак не ждал от майора. На приеме-то во дворце кинулся он все-таки на императора, поборол свою трусость! Насилу удержали, говорят, а то ходить бы богдыхану без ягодицы. Ну, а дальше что - выслали, конечно, всю экспедицию из страны, а консулу ноту. Дескать, английские офицеры могли бы выбрать более удачный способ показать свой прикус.
А меня, ребята, совесть замучала. Думаю, - ладно, полковник, ему так и надо, а миссия-то белого человека, а ребята-то - простые английские парни Ходл, Липтон, - таких мучений натерпелись, столько миль отшагали - и что же, все впустую? Нет, думаю, - доведу их дело до конца. Ну, прошел как-то во дворец - я-то без подозрений, притаился за портьерой, гляжу - кто-то из спальни императрицы выходит, подскочил да как вцеплюсь ему в ляжку! Вот тебе, азиатское чудовище! И, конечно, деру, пока не поймали. Только, мужики, не на того я напал. Оказалось, это какой-то французский граф был. Такая вот досадная ошибка. Но все равно - на всякий случай я спрятался получше. Пошел в бродячий цирк, в номер к факиру. Он меня собакой заколдовал. Гвоздь программы был! Он мне: Жомка, сколько будет два плюс три? Я: гав-гав-гав-гав-гав! Он: Жомка, кто из зрителей взял монету? Я лапой показываю - вон тот лысый придурок! Так и путешествовал с цирком, пока из Некитая не выбрались. А потом факир меня обратно расколдовал, да, видно, жалко ему было - видите, хвост остался.
- Так ты отрежь!
- А зачем? Мне так самому больше нравится. Да и дамам как-то пикантно кажется. Да! Забыл. Я ведь потом навестил майора - надо, думаю, выразить ему свое восхищение его храбрым поступком. Да только опередил его - Мэри-то дома, а полковник только по горам ещё полз. Ну, натурально, остался у ней всякому понятно, мой долг - жену друга утешить. Конечно, расписал ей муженька в лучшем виде, какой он удалец. Такой он, говорю, смелый, такой смелый - с голыми зубами на императора кинулся! - Как кинулся? - А так чтобы клыки Запада показать! А какой верный муж! Сколько его солдаты звали на ночную молитву с монашками, а он - ни в какую! Задрочусь, говорит, а не изменю! Мэри только ахала, какой у неё полковник герой. И что вы думаете оценил майор мою поддержку? Как бы не так! Я месяц его жену отхаживал, а он меня в Лондон не захотел с собой взять. Вот какова благодарность английских майоров! А мне-то ещё солдаты говорили, что вроде как в конце концов нашли они с командиром общий язык. Да видно, горбатого могила исправит - пока была нужда, поближе к солдатам жался, а как чуть полегче стало - и дружба врозь. Ну и - пустился я обратно в Некитай.
- Обратно в Некитай, - как эхо повторил граф Артуа - и вдруг закрыл глаза, встал и, как лунатик, не открывая глаз, прошел обратно в пещеру, а там повалился на свою подстилку и захрапел.
* * *
- Н-да, - произнес граф, завершив чтение. - Н-да. Теперь все понятно план Тапкина по захвату Некитая провалился, и он, этот прожженый интриган стремится... уморить нас с аббатом лягушачьей икрой! - выпалил Артуа неожиданно для себя.
- Да, да! - горячо поддержал де Перастини. - Я уже говорил вам - вы не налегайте так на это средство. Сначала, так утверждают, потенция повыша...
- Моя потенция в этом не нуждается, - холодно отрезал граф. - Я уже говорил вам. Я вообще собираюсь немедленно ехать к императору и просить об изменении нашего стола. Наше национальное блюдо - жареная курица в майонезе и бургонское.
- О! - вскричал де Перастини, облизываясь. - О! Жареная курица!..
- Конечно, против нас с аббатом англо-прусский альянс, - рассуждал граф вслух, расхаживая по комнате. - Теперь мне ясно, что кража наших вещей на дороге - это часть их дьявольского плана... Но нам есть что противопоставить этому... Некоторые лица при дворе, я полагаю, обладают достаточным весом, чтобы замолвить за нас словечко.
- Вы про императрицу? - откровенно спросил де Перастини. - Имейте в виду - у неё Ахмед.
- У неё - _Я_ и Ахмед, - парировал Артуа. - Так, теперь надо подкрепиться... Де Перастини, вы не угостите меня спагетти с сыром? Ну, а потом и во дворец! Немедля.
- Вы обещали меня свести с аббатом, - плотоядно ухмыльнувшись, напомнил итальянец.
- Да, да, я не забыл! Идемте, - граф вышел в коридор и постучал в двери напротив.
- Тебе какого хрена надо? - раздался грубый мужской голос - тот самый, что отвечал графу вчера из этой же комнаты.
Но теперь граф был настроен решительно. Он сказал де Перастини:
- Послушайте, де Перастини! Дело серьезно - в комнате аббата посторонний, и это уже не первый раз. Вы не могли бы толкнуться как следует в эту дверь - вы как будто достаточно тяжелы?
- Вы думаете, аббата там... ? - обеспокоенно спросил де Перастини.
- Очень может быть, - кивнул граф.
Де Перастини сделал пару шагов и сильно ударил в двери всей тушей. Дверь открылась легко - однако до того, как это случилось, обоим послышалось, будто кто-то вскочил с кровати, пробежал по комнате, стукнуло окно, - и вот, взорам двоих друзей предстала пустая комната с неприбраной постелью, в которой, однако, уже никого не было. Зато на подоконнике раскрытого окна сидел, обернувшись к Артуа и де Перастини, мальчик лет десяти и показывал им язык.
- А, мальчик! - сладко произнес де Перастини, и глаза его замаслились. - Здравствуй, мальчик! Тебя как зовут?
Не отвечая, мальчишка вынул из-за пазухи рогатку и выстрелил де Перастини в глаз грецким орехом. Раненный итальянец взвыл, а озорник спрыгнул с окна вниз на землю и был таков.
- Посмотрите, что у меня с глазом? - стонал де Перастини. - Я ничего не вижу, я окривел!..
- Еще немного, - определил граф, - и вы бы и впрямь окривели. Легко отделались - глаз просто заплыл.
- Да? Вы утешили меня, - отвечал де Перастини. - Ах, какой негодный мальчик... плохой мальчик...
- Пойдемте к А Синю, - повел его граф, - я думаю, не мешает наложить повязку, а то будет неприличный синяк.
- Ну, а куда же девался аббат? - спросил меж тем де Перастини.
- Аббат ушел рано-рано, - отвечал ему А Синь. - Он сказал, что ему надо читать проповедь.
- Проповедь? - переспросил Артуа - и вдруг словно молния сверкнула у него в голове: вчерашняя частная аудиенция у императора и адрес - дом Гу Жуя, постучать четыре раза. - Знаю я, какая проповедь!
Он выбежал на улицу, намереваясь отыскать аббата по злосчастному адресу и задать ему хорошую взбучку. Но каково же было изумление графа, когда, выскочив на улицу, он в двух шагах от крыльца увидел аббата! Тот был запряжен в шарабан, как и вчера, но на сей раз не привязан и без кляпа во рту. Крюшон нервно расхаживал взад-вперед, высоко вскидывая ноги, будто разминаясь. Увидев графа, аббат закинул голову назад и радостно заржал - в точности как лошадь. У графа Артуа челюсть так и отвисла: что это с аббатом? У него появилась догадка: наверное, пришло в голову Артуа, Крюшон хочет так отомстить за вчерашнюю поездку графа на нем и нарочно снова стал рикшей, чтобы быть графу живым упреком! Граф подошел к аббату и сказал:
- Аббат, я прошу вас - выслушайте меня. Вчера я не узнал вас - было темно, а мне и в голову не приходило, что с вами могут сотворить такую гадкую проделку. Клянусь Богом, я ни за что не сел бы в коляску, если бы знал, что рикша - это вы.
Крюшон по-лошадиному замотал головой и тихо заржал.
- Послушайте, почему вы не хотите поверить мне? - продолжал граф. Давайте же вести себя как разумные люди. Аббат - ещё раз: я приношу вам свои извинения. Клянусь честью - больше никогда и ни при каких обстоятельствах не повторится ничего подобного.
Крюшон нервно забил копытом - то есть башмаком - о мостовую, а граф продолжал:
- Вот слово потомственного дворянина и гасконского графа - я больше никогда и ни за что не буду использовать вас в качестве рикши, хоть бы рухнуло небо или мне предложили корону Испании - ну, довольно вам этого?
Крюшон яростно забил ногами и заржал, и даже прогнулся и подпрыгнул, что изображало, очевидно, подъем на дыбы.
- Ну же, граф, - раздался голос де Перастини, - зачем вы так горячите рикшу! Имейте в виду - эти некитайцы чрезвычайно злопамятны. Он может вывалить вас в канаву где-нибудь по дороге.
- Де Перастини, вы ничего не поняли, - отвечал граф. - Это аббат Крюшон, а я битых полчаса уговариваю его не дуться на меня и перестать изображать из себя лошадь.
- А, так это ваш партнер аббат Крюшон! - осклабился итальянец. Он приблизился к аббату и, сняв свой цилиндр, поклонился: - Разрешите представиться - Винсент де Перастини, итальянский посланник. Ваш партнер обещал свести нас с вами покороче.
Аббат искоса посмотрел на де Перастини и несколько раз по-лошадиному мотнул головой. Де Перастини, казалось, понял его жесты. Он полез в карман и достал кусок сахару:
- Ну, ну, хорошая лошадка, на, бери, - он с ладони скормил весь сахар аббату, а тот слопал как ни в чем не бывало и довольно заржал, и благодарно укусил рукав сюртука де Перастини, а потом вновь забил копытами о мостовую.
- По-моему, он хочет показать, что готов к путешествию, - видите, сила в нем так и играет, - обратился итальянец к Артуа. - Какая красивая лошадка!
Граф не находил слов - и этот туда же!
- Де Перастини, - вымолвил он наконец с неудовлоьствием, - я бы попросил вас - не потакайте этой причуде аббата. Я хочу попасть во дворец к императору, но теперь не знаю, на кого мне оставить аббата.
- О, я присмотрю! - радостно осклабился де Перастини. Он потрепал аббата по плечу. - Видите? Ваш партнер уже признает меня.
- Ну что же... А может быть, - спросил Артуа, - вы дадите мне своего рикшу? Вчера я слышал, что во дворец надлежит добираться именно так.
Де Перастини скорчил кислую мину.
- Увы, увы... У меня нет постоянного рикши. С тех пор как я остался без партнера, мне приходится добираться с кем-нибудь из послов или нанимать рикшу самому.
- Хорошо, а где это? - спросил граф.
- О, это далеко, в другом конце города - там есть каретный двор.
- Может быть, мне попросить Тапкина или Пфлюгена, чтобы меня подвезли?
- Да, попробуйте, - согласился итальянец. - Только не говорите, что у нас теперь альянс, хорошо? А то...
- Понимаю, - кивнул граф.
Он спросил дорогу к дому, где поселился британский посол, и отправился сначала к нему. Однако незнамо как граф вышел на угол Главной улицы и Набережной к дому Гу Жуя. Не отдавая отчета в своих действиях, граф уже поднимался по лестнице, и вдруг опомнился - у самой двери на втором этаже.
- Погодите-ка, - сказал граф себе, - а какого хрена мне тут надо? Я же хотел застукать тут этого слизняка Крюшона - а ведь он запряжен в шарабанку и гарцует под окнами А Синя! Может, аббат и был тут, подлец, да теперь-то его нет! Так чего же я сюда приперся?
И граф повернул и спустился вниз - и улыбка о неизбежном не играла на его лице, ибо он не узнал тайны загадочной квартиры.
Зато Артуа вышел-таки к дому британского посла. У крыльца были вколочены в землю две лавки, на которых сидело несколько стариков и старух. Они бесцеремонно разглядывали графа.
- Скажите-ка, почтенные, - обратился граф. - Не здесь ли проживает британский посол?
- Чаво? - спросил один старик, приставив к уху ладонь, а другой прошамкал что-то нечленораздельное.
Граф, не повторяя уже вопроса, постучал в дверь молотком. Вверху на балконе показался какой-то малый в парике - очевидно, слуга британца. Артуа окликнул его:
- Послушай, любезный... Мне нужно увидеть лорда Тапкина.
- Ну и что? - невозмутимо отвечал малый.
- Как это - что? Он дома? Доложи-ка ему, что граф Артуа хочет его видеть.
- Ага, тороплюсь, - нагло отвечал слуга. - О каждом шарамыге докладывать, так и язык отвалится.
- Это о каких шарамыгах ты говоришь? - не понял граф. - Я сказал тебе: я - французский посол, граф Артуа.
- А где же тогда твой рикша? - спросил слуга и продолжил торжествуя: Графья пешком не ходят!
- Это какой гондурас долдонит у меня под окнами? - раздался в этот момент голос Тапкина - и из окна над балкончиком выглянул сам лорд.
- Да вот, приперся какой-то оглоед и просит, чтобы ему дали водки за то, что он будто бы граф, - подло объяснил слуга.
Граф, не унижаясь до разъяснений, снял шляпу и раскланялся. Тапкин с лицом, выражение которого напоминало выражение лица людей, которые уже заранее знают, что услышат какую-нибудь гнусность вроде просьбы денег взаймы, и заранее настроены поскорей отвязаться от нежеланного гостя, - с таким лицом Тапкин едва кивнул и молча ждал, что скажет граф.
- Я хотел бы поговорить с вами, - начал граф.
Посол пожал плечами:
- Не представляю, чтобы у нас были общие темы для разговора.
- Может быть, вы сначала все же впустите меня в дом? - нахмурился Артуа.
- Не могу, - отвечал Тапкин.
- Это почему же? - начиная закипать, спросил граф.
- Потерялся ключ от входной двери, - отвечал Тапкин. - Я сам не знаю, как выйти.
- Хм... Хорошо, я изложу свое дело отсюда, - начал граф, глядя на Тапкина снизу вверх. - Понимаете, мне нужно срочно попасть во дворец.
- Чаво? - спросил Тапкин, прикладывая руку к уху. - Говорите громче!
- Мне! срочно! нужно! попасть! во дворец! - стал кричать граф. - Я! хотел! попросить! вашего! рикшу!
- Решку?
- Рик-шу!..
- За-чем? - допытывался лорд, не убирая ладонь от уха.
Кое-как, крича по нескольку раз одно и то же, граф растолковал свою нужду тугоухому британцу. Наконец тот отвечал:
- Я распоряжусь насчет рикши, граф. Я сам собираюсь во дворец.
- Отлично! - обрадовался Артуа. - Какие бы ни были у нас политические трения, мы, европейцы, должны поддерживать друг друга, вы не согласны?
- Чаво? - отвечал Тапкин с рукой у уха.
- Я говорю! как же! вы! выйдете! - прокричал граф. - Сквозь! запертую! дверь?!.
- А, да, да! Знаете, граф, - идите к черному ходу и ждите там, отвечал Тапкин. - Я распоряжусь, чтобы подали коляску.
Граф обошел вокруг дома и стал ждать у черного хода. Он стоял битых сорок минут, но никто не появился. Тогда граф толкнулся в дверь - она была заперта.
- Неужели Тапкин потерял ключ и от этой двери? - спросил граф сам себя. - А ну-ка, вернусь я к парадному входу и позову англичанина.
Он снова обогнул дом и обомлел: на порядочном уже расстоянии от него виднелась сквозь пыль удаляющаяся коляска с Тапкином в ней.
- Лорд Тапкин! - закричал Артуа. - Погодите-ка! Я здесь!
Но англичанин не слышал - его рикша, похоже, даже прибавил ходу.
- Мьерд! - выругался граф Артуа впервые в жизни. Не сдержавшись, он произнес слово, неприличие которого невозможно передать даже намеком (что не мешает употреблять это нехорошое выражение отдельным разложившимся французам). По-некитайски это всего-навсего дерьмо, но по-французски чрезвычайно неприлично. Так что можно понять, до какого состояния дошел граф, если допустил столь непростительную выходку.
Артуа оглянулся на стариков у крыльца и спросил:
- Эй, любезные... Скажите, а где тут живет германский посол?
- Чаво? - спросил самый старый, а два других зашамкали что-то совершенно неразборчивое. Старухи же глядели на Артуа молча, но с какой-то опасливой ненавистью, будто видели перед собой разбойника с большой дороги, который находится в розыске, но кого вдруг занесла нелегкая прямо во двор к честным людям.
Граф махнул рукой, поняв, что толку он тут не добьется. Он пошел наугад, решив расспросить дорогу у кого-нибудь еще. сзади послышалось:
- Ходют тут всякие...
- Не говори - понаехало прощелыг со всего свету... К лорду-живоглоту не успели привыкнуть - и на тебе, жиголо уже катит.
- В штанах дыры, а туда же - граф...
- Рикшу нанять не на что, вот до чего опустился...
- Да, а уж пожрать на халяву только их и поискать. То им пудинг, то икры лягушачей... А денежки-то наши...
- Мне бы хоть раз икорки этой попробовать!..
Но не в обычаях Артуа было опускаться до перебранки с чернью, тем более - выжившими из ума стариками, а то бы он задал им жару! И все равно слушать эти досужие разговоры было неприятно.
Кое-как, сделав несколько петель по улицам, Артуа разыскал дом Пфлюгена и попытался договориться о рикше. Увы, с немцем получилось ещё хуже. Мало того, что он тоже не соизволил спуститься вниз или, по крайней мере, принять графа в доме, так этот чваный пруссак даже не затруднил себя притворством из приличия. Барон заслушал графа с балкона, надменно блестя очками и с таким лицом, будто терпел какие-то непристойные домогательства. Едва Артуа открыл рот, как Пфлюген стал наливаться каким-то высокомерным отвращением и гневом. Прервав графа на полуслове, немец выдал резкую отповедь:
- Я просил бы... если только... у вас ещё сохранились... какие-то понятия... о чести... впредь... избавить меня... от подобных визитов!.. - и козел с моноклем (Пфлюген) перекосился в лице и побагровел.
- Что вы имеете против моих визитов, барон? - спросил, побледнев, благородный граф Артуа.
Пфлюген с омерзением уставился сверху вниз на графа и с оскорбленным видом отвечал:
- Не желаю видеть здесь юродивых клерикалов и сопливых жеребцов-гомосеков!.. Стыдно за Европу!.. Да-с!.. Прямо на лестнице!..
Немец повернулся спиной к графу и громко сказал:
- Гринблат! Если ещё раз придет этот субъект, скажи, что меня нет дома.
- Я понял вас, господин барон! - бойко отозвался Гринблат-Шуберт-Верди.
Вне себя от возмущения и обиды граф подобрал с земли камешек покрупней и запустил его вслед надменному пруссаку. Меткая рука воина послала снаряд точно в немецкий затылок. Пфлюген дернулся, схватился за ушибленное место и поспешно скрылся в доме.
- Значит, так, да! Значит, вот как! - воскликнул меж тем граф. - Ну, мы с тобой ещё потолкуем, прусская свинья. Это кого он тут назвал сопливым жеребцом-гомосеком?
Граф мрачно брел по пустынной полуденной улице. В животе бурчало от голода, в голове мутилось от жары и тоски. Из окон неслись острые запахи некитайской кухни вперемежку с разноголосицей. Погруженный в невеселые раздумья, Артуа не обращал внимания на эту болтовню. Но стояла такая тишь, что далеко было слышно каждое слово, и граф, помимо своей воли, стал вникать в говоримое. Один разговор показался ему особенно любопытным:
- ...Вишь, какого принесло! Мало своих бонз, так ещё этот! Так и накинулся на мальчишку!..
- Ну, ну? - переспрашивала другая женщина собеседницу. - Что он - мочу подучил его пить?
- Да хорошо бы мочу! Хуже! Люби, говорит, свою маму, а особенно папу!..
- Это ребенку такое!.. - взвизгнула женщина.
- Да! Ты, говорит, не думай - мы все замечаем. Тут, говорит, мужика поставили за тобой исподтишка следить, а как он недоглядел, его сразу на плаху вздернули, а в следующий раз и тебя вздернут!
- Да ты что! - ахала собеседница. - Вот изувер! Зачем же он страсти-то такие ребенку невинному?..
- А это ему чтобы в свою секту заманить, - разъясняла сметливая дама. - Люби, говорит, свою папу - а кто у нас папа? - император!.. и свою, значит, маму - а мама кто? Государыня наша! А какое право у малого-то ребенка себя в наследники назначать!..
- Так это он, выходит, смуту затевает!
- Ну, доехала наконец! - я-то что толкую? Этот толстяк - он из их всех самый опасный, вон палач-то наш - уже второй день ревет - сразу понял, на кого нарвался!..
\"Постойте-ка! - осенило графа. - Да уж не про аббата ли нашего это толкуют? Вот те на - когда же это он успел натворить дел?\" И действительно - в столице Некитая, где все новости, как водится, разносятся быстрей телеграфа, утренние подвиги аббата уже получили всестороннее и весьма своеобразное преломление.
Подоплека тут была ещё и в том, что император и императрица считались матерью и отцом каждого некитайца и не могло быть и речи, чтобы кто-то мог рассуждать о любви или нелюбви к ним - это было бы то же самое, как если бы ноготь начал любить палец, на котором находится. Какие-либо личные чувства питать к царственной чете мог только тот, кто состоял в личных отношениях с ними - например, их родители или дети. Получалось так, что объявить о своей любви к императору было все равно что провозгласить себя наследником престола, если только не императором-отцом!
Вот почему так ужасались некитайские кумушки, обсуждая святые наставления нашего благочестивого аббата. Ведь аббат Крюшон, когда требовал от некитайского мальчика любить свою папу и маму, подбивал мальца, не зная того, на бунт против властей и узурпацию престола! Ни больше, ни меньше. Наш аббат, конечно, не понял этого, зато смышленый мальчуган живо расчухал что к чему и сообщил куда следует - ну и - все знают, что произошло потом.
Не ведая о том ничего, граф шел по улице далее. Новые голоса привлекли его внимание. Из раскрытого окна второго этажа доносился скрипучий мужской голос:
- Нет, батенька, вы недооцениваете этого иезуита!..
- Да полноте вам, - лениво отвечал вальяжный голос. - Обычный толстый губошлеп, вот и все. Пожрать да попить да почесать языком - вот и все его христианство.
- Да? А что вы на это скажете? - ядовито возразил скрипучий голос. Вот, послушайте-ка - это из дневников Лотты Бенкендорф.
- Кто такая? - лениво отозвался вальяжный.
- Экзекутор второй особой зондеркоманды при Опеле Хорьхе. Так, где оно... Вот, слушайте: \"французские аббаты, особенно иезуиты, особенно Крюшон - это какие-то железные люди, полностью лишенные либидо и контролирующие все свои инстинкты. На них не действует даже третья степень фелляции... Вчера мы попеременно с Гретхен в течении четырех часов подвергали аббата допросу пятой степени, но не выдавили из него ни капли раскаяния... Если бы мне сказали раньше, что это возможно, я бы ни за что не поверила... Неужели религия может давать такую бесчувственность к пыткам? Я всю ночь плакала...\"
- Бедная девочка, - вздохнул вальяжный. - А знаете - гол он все-таки забил великолепный!..
Граф ничего не понял из этой беседы, но, неизвестно почему, испытал некую гордость за аббата. Он подкрутил усики и подумал: \"Да уж, господа некитайцы, галльский дух так просто не сломить. Что, немка, выкусила? Пять часов пятой степени, а аббату хоть бы хны!\"
Приосанившись, он продолжал двигаться дальше и, несколько раз спросив дорогу, вышел наконец к каретному двору. Он оказался огромным деревянным сараем. Артуа угораздило выйти к нему с тыла, и он был вынужден огибать сооружение. Внезапно сквозь щель в сарае послышались голоса, которые вновь заставили графа прислушаться:
- ...Ребя, этот граф - полное говно! - доказывал кто-то так, будто только что открыл нечто весьма замечательное.
- Да кто спорит, - отвечали на это, - конечно, говно!
- Под юбку чужой жене лазит, на людей накидывается, корчит из себя Лоэнгрина, а сам весь табурет соплями измазал! - привел кто-то перечень недостатков в обоснование и развитие данного выше утверждения.
- А вот аббат не такой, - заметили на это.
- Аббат Крюшон - душа-человек, - горячо поддержали эту оценку. - Аббат на все готов - хоть тебе проповедь прочитать, хоть мяч забить...
- Хоть на фелляции отстоять, - дополнил другой.
- Хоть на фелляции отстоять - всегда пожалуйста!.. - согласились с дополненим. - Он - свой! Душка да и только.
- А граф Артуа - говно!
- Говно, говно! - подтвердили в ответ. - Еще какое вонючее.
- Да уж, его на хлеб не намажешь!..
Весь покраснев, граф продолжил свою прогулку вокруг сарая. Он уже не знал, спрашивать ли ему рикшу - ведь речь-то шла о нем, а разговор меж собой вели, надо полагать, рикши, а денег-то у графа не было и ломаного гроша - так сумеет ли он, при таком к нему отношении, уговорить кого-нибудь отвезти его до дворца в долг?
Артуа вышел ко входу в каретный двор и в нерешительности стоял у ворот. Он было уже занес ногу, решив сказать насчет поездки в долг уже потом, у самого дворца. Но тут будто из-под земли в воротах возникло трое головорезов с самыми разбойничьими рожами. Один из них легко крутил на кожаном ремне железную гирю размером с арбуз, а двое других держали руки на огромных мясницких ножах длиной почти со шпагу гасконца. Трое молодчиков разглядывали графа, нехорошо прищурясь, и наконец старший спросил бегемотьим голосом:
- Эй, вы! Какого хрена надо?
- Да я... я насчет рикши, - отвечал Артуа.
Вожак-головорез пригнул голову и пристально вгляделся в графа:
- Ну-ка, ну-ка... Да не вы ли тот храбрый иностранец, что вчера на глазах лысого гондураса нагло залез нашей славной государыне под юбку?
Граф в замешательстве открыл рот, не зная, что отвечать. А ну как перережут глотку, если он скажет что не то? Жить-то хочется! Не отвечая, граф стал пятиться и пробормотал на ходу:
- Пожалуй, я раздумал насчет рикши...
И повернувшись, Артуа поспешил прочь, чувствуя вспотевшей спиной нехороший взгляд себе вслед. Он поскорее свернул за угол и облегченно вздохнул:
- Уф-ф... И здесь неудача!
Внезапно Артуа охватила злость на аббата. Какого черта тот юродствует, корча из себя лошадь! Ну, если уж ему так нравится - пусть пеняет на себя. Граф решительно отправился домой, с каждым шагом укрепляясь в своем намерении. Когда он, вновь поплутав, добрался до дома А Синя, то застал Крюшона понуро сидящим на шарабане в полном одиночестве. Заметив графа, Крюшон встрепенулся и, схватив оглобли, принял позицию готовности. Он несколько раз топнул ногой о землю и приветственно заржал, закидывая голову. От этого граф разозлился ещё пуще. Он подошел к аббату и заявил:
- Аббат, я поклялся вам словом чести, что никогда больше не поеду на вас...
Аббат Крюшон, горячась, стал высоко вскидывать колени и яростно замотал головой.
- ...однако, - продолжал граф, - бывают совершенно чрезвычайные обстоятельства, в которых нельзя исходить из понятий обычной... э-э... морали... Время уже к вечеру, и надо поговорить с императором, чтобы нас перестали кормить этой пакостной икрой... Это в наших же собственных интересах... Конечно, я обещал вам, но просто нет иного способа попасть во дворец... И к тому же, раз уж вам так нравится ломать эту комедию... Я обещаю вам - это в последний раз! Да трогайте же, ну, пошел!.. окончательно рассвирепев, заорал Артуа на аббата и сел в коляску.
Аббат весело заржал и резво взял с места. Он был нимало не обижен и не опечален - наоборот, как будто даже рад и доволен. Бойко стучали по камню набойки на башмаках аббата (а где же башмаки были вчера? - не знаю!), споро трусил он вдоль улиц, не обращая внимания на вид по сторонам. Зато новоявленный рикша и его седок сами обращали на себя всеобщее внимание изо всех окон выставлялись горожане и глазели на нечто невиданное: скупость европейцев, по всему, достигла того, что они, не желая платить рикше, предпочитают ездить один на другом! - вот так гондурасы!
А графу и без того было тошно - его все-таки терзали угрызения совести. В дороге на самых крутых пригорках он несколько раз вылазил из коляски и пытался сам толкать шарабан кверху, чтобы облегчить труд аббату. Но Крюшон начинал яростно бить копытом и вставать на дыбы, так что граф отказался от этого и махнул на все рукой.
Почему так получилось, Артуа не мог сказать, но только прибыл он во дворец почти одновременно с прочими послами. И опять, пока граф распрягал аббата, Пфлюген с гримасой омерзения лорнировал обоих своих моноклем, а Тапкин скорчил такую мину, что за одно это его можно было вызвать на дуэль. Впрочем, Артуа некогда было сделать это - у него опять начались недоразумения с аббатом. Едва граф снял с него сбрую, как аббат резко оттолкнул его и помчался прочь внутрь дворца с крайне обиженным видом и чуть не плача. Выходило так, будто граф Артуа принудил аббата быть рикшей, а ведь все было наоборот! Граф поспешил за своим спутником, на ходу произнося увещевания и извинения, но аббат не хотел ничего слышать. Они едва что не вбежали в тот самый парадный зал, и Крюшон юркнул в сторону, в толпу, где граф не мог его достать. Артуа не успел последовать за аббатом, как его перехватила Зузу. Прелестница затрещала:
- Ах, граф! Как я рада снова вас видеть!.. О!.. Вы знаете - сегодня у нас будет литературный вечер. Признайтесь - вы, как тонкий ценитель изящной словесности, рады этому, ведь правда?
Дама за руку отвела графа в сторону и принялась секретничать:
- Граф - вы просто неотразимый сердцеед, о ваших вчерашних подвигах толкуют все наши дамы... В вас по уши влюбилась половина из них, а другая стесняется показать это... И, - Зузу понизила голос, - одна ваша вчерашняя собсеседница пылает нетерпением продолжить свое знакомство с вами. Она, Зузу хихикнула, - призналась, что была вчера излишне сдержана с вами и, вновь хихиканье, - жаждет вознаградить вас за это сегодня! Вы понимаете?.. - смелее, смелее, крепость готова к сдаче, граф!.. И кажется, - игриво улыбнулась Зузу, - я уже вижу белый флаг... Не буду мешать...
К Артуа спешила разодетая императрица, жеманно улыбаясь и обмахиваясь веером.
- Долгожданный гость! Мы весь вечер хотели вас видеть... Не удивляйтесь сегодняшнему малолюдью - вы уже знаете? - сегодня у нас заседание литературного кружка, будут только свои - избранный круг. О, как мне не терпится продолжить нашу беседу!..
Она прижалась к нему и жарко прошептала:
- Почему вы вчера бросили меня в одиночестве? Я на вас сердита!..
Она шлепнула его веером - да так, что у графа распух нос и едва не потекла кровь, а потом ещё пребольно ущипнула. Государыня отвела Артуа за один из столов к каким-то тупорылым некитайцам и велела:
- Граф, оставайтесь сегодня здесь, без дамы, я больше не пущу к вам Зузу, я ревную!..
Императрица убежала в другой конец залы. Народу, несмотря на слова императрицы о \"сегодняшнем малолюдьи\" было нисколько не меньше вчерашнего. Граф узнавал лица Гу Жуя и Ли Фаня и кое-кого еще, не говоря об иностранцах, - ему вообще показалось, что в литературном избранном кружке состоит поголовно весь двор. Вдалеке он заметил Крюшона. Аббат не терял времени даром - напротив него с лицом, перекошенным от ненависти, стоял вчерашний спорщик - императорский палач. Судя по всему, эти двое возобновили свой теологический диспут, и полемика накалялась от минуты к минуте. На весь зал послышался отчаянный голос:
- Да поймите же, наконец, Крюшон, - император не поставит вас на фелляцию!
В ответ на это аббат растопырил руки и, размахивая ими и приседая, как наседка на гнезде, закричал:
- Пожар!.. Пожар!.. Насилуют!..
Их разняли - к аббату невесть откуда подскочил де Перастини и увел, обнимая за плечи. Он что-то толковал Крюшону, масляно поблескивая глазками и отвратительно ухмыляясь. А к графу меж тем приблизился сам император. Артуа принялся отвешивать поклоны, но государь, улыбнувшись, произнес:
- Да, ладно, граф, чего там... Мы ведь теперь почти родня... У нас нынче запросто - литературный вечер.
Он постоял ещё немного, раздумывая, что бы поласковей сказать своему гостю. Императору было неловко за вчерашнее - у него перед глазами так и стояло бледное лицо Артуа, застигнутого с рукой между колен императрицы. Государь понимал, какие борения должны теперь происходить в душе фаворита его супруги, и теперь он всем сердцем жаждал поддержать, ободрить графа словом участия. Но он не знал, как бы это сделать поделикатней, чтобы не смутить и без того смущенного француза. Наконец, государь решился:
- Слушай, граф, мы тут вчера ночью тебе под окно нассали - ты слышал?
- О, что вы, ваше величество! - учтиво отвечал граф. - Я так крепко сплю.
- Да слышал ты, слышал, - возразил император. - Ты сразу храпеть начал, чтобы думали, будто ты спишь. Ну да, не бери в голову - мы по пьяни это, не обижайся.
- Ну что вы, сир! - изумился граф. - Как можно? Я всегда ценил тонкую шутку.
- А то, если обиделся, - продолжил государь, милостиво улыбаясь, - так приходи нынче, да мне под окно нассы. Мы ведь люди свои - ты же с моей женкой это... ля-ля...
Государь постоял ещё немного, прикидывая, что бы ему ещё залупить полюбезней. \"Да ладно, он и так теперь на карачках готов ползти\", - решил наконец император и вернулся обратно на трон. Однако после этого царственными знаками внимания Артуа принялась осыпать императрица. То она подбегала и с томными глазами жаловалась графу:
- Ах, этот противный Гу Жуй пустил парашу, будто при нашем дворе не ценят изящных искусств! Мне так обидно, граф, - когда вернетесь в Париж, расскажите всем про наших \"Золотых аргонавтов\"!
То государыня и вовсе присаживалась рядом с графом и, чуть не одевая свое декольте ему на голову, делилась наболевшим:
- Граф, я уже не знаю, как выпинать от нас этого гадкого министра печати! Он так вонько рыгает чесноком, и всегда за десертом!.. Если бы вы только знали, как ранит меня эта бескультурность!.. Ведь у меня такие тонкие чувства...
То императрица прижимала свою ногу к ноге графа и, ущипнув его, громко хихикала, - словом, всячески корчила из себя Родильду Пезедонк*.
____
* Родильда Пезедонк (1796-2078) - видная австралийская общественная деятельница, покровительница искусств, женщина многообразных дарований и незаурядной судьбы. Изобрела банджо, лекарство от спида и геометрию. Была интимным другом Генделя, Грига, Шопена, Чайковского (последовательно), а также Шнитке и И.С.Баха (одновременно). В 1878 году подняла на восстание гетто транссексуалов в Варшаве, за что была выслана царским правительством в Сибирь на вечное поселение. В ссылке организовала среди якутов конспиративную сеть по изучению иврита (обязательный курс) и санскрита (факультатив), однако была выдана предателем из-за второй переэкзаменовки. Бежала вместе с женой Чернышевского и Г.Лопатиным и во главе отряда хунхузов скрылась в Китае, где произвела на свет Мао Цзе-Дуна, Дэн Сяо-Пина и Чжоу Энь Лая (последовательно), а также их жен (одновременно). Последние достоверные данные о Р.Пезедонк относятся к 2341, когда она боттомлис форсировала Меконг на пари. В настоящее время версия о посещении Родильдой Некитая считается практически доказанной.
Тем временем за стол напротив графа пристроился какой-то узколицый некитаец с ехидным пронзительным взглядом, чем-то похожий на А Синя. Он сверлил взглядом графа и вскоре принялся подражать его движениям и манерам - не то передразнивая, не то подделываясь под графа. Граф хотел было этим возмутиться, как вдруг император призвал всех к тишине и объявил начало литературных чтений.
- Ну, мужики, - начал венценосный владыка половины Азии, - сами знаете, как вчера блеснул наш наследник. По такому случаю мы устроили расширенное заседание клуба \"Золотой аргонавт\" - стишки послушаем, рассказы там... Ну, ясно, награды всякие будут... Может, кто чего сказать хочет?
На этот вопрос откликнулся аббат Крюшон. С шумом освободившись от удерживающих рук де Перастини, он какой-то идиотской полуприпрыжкой выбежал на середину пустой залы, поклонился императору, затем сделал на нижней губе \"б-в-ву-у-а\", \"б-в-ву-у-а\", затем подскочил к столу, за которым располагался граф, сделал правой рукой неприличный жест, который делают футболисты, когда забьют мяч, и рявкнул в лицо графу:
- Долой опиздюневших шамбальеро!
Зал разразился рукоплесканиями, а император одобрительно закивал головой, глядя на аббата милостивым взглядом. Той же педерастической припрыжкой Крюшон вернулся на место и уселся со скорбным видом невинно пострадавшего человека. По залу прокатился негодующий ропот:
- До чего довел бедного аббата!..
- Совсем заездил...
- А ещё граф! - где это видано - ездить на священнике?
От этого всеобщего осуждения графу стало неловко, тем более, что он ни в чем не был виноват. Артуа едва не заплакал от несправедливости и обиды. Но тут, к счастью, на трибуну близ трона взошел Ли Фань и начал речь:
- Я тут, - сказал великий писатель, - в честь нашего примирения с государем набросал кое-что... Это, так сказать, хроника нашего с вами, сир, недолгого разногласия. Ну, в общем, рассказец. Я тут о себе в третьем лице пишу - это не то что из скромности, а так по литературе принято...
Ли Фань ещё долго растыкал о том и о сем, о нелегкой доле писателя, о своем общественном служении, о своеобычае своего вдохновения, о своеобразии своего метода - и проч., проч. проч. Потом он наконец принялся за свой \"рассказец\", где, действительно, излагались перепитии его противостоянии с императором - оно, и верно, имело место в недавнем прошлом.
ЛИ ФАНЬ И ТАРЗАН
В столицу занесло двух бродячих американцев с кинопередвижкой. Они стали крутить многосерийного \"Фантомаса\". В Некитае все разговоры были об этом невиданном зрелище. Ли Фань возмущался:
- Не понимаю, что наши балбесы нашли в этом задрипанном Фантомасе? Если так пойдет дальше, то и меня перестанут читать!
Он решил противостать этому. Как раз в это время вернулся с Запада Чжун Гао. Ли Фань пошел к нему и сказал:
- У нас тут все свихнулись на этом придурке Фантомасе! Вот я и подумал: напишу-ка я книгу, чтобы по ней сняли фильм в Америке. И на Западе прославлюсь, и нашим козлам нос утру. Вы долго жили в тех краях, как по-вашему, история о роковой любви понравится тамошней публике?
Чжун Гао засмеялся:
- Кого в Америке удивишь этой манной кашей? Нет, публика Запада пресыщена, им подавай что-нибудь особенное, - про извращенцев или там лесбиянок. А лучше всего, если будет какой-нибудь сильный герой, боец, вроде Рэмбо, - тут уж верный успех.
- А кто из таких героев самый-самый любимый?
Чжун Гао подумал:
- Если брать всю историю, то, пожалуй, Тарзан.
Ли Фань пришел домой и сел писать сценарий: \"Тарзан в плену у гомосеков\". Слух об этом распространился по столице, и император встревожился. Он вызвал министра печати:
- Ли Фань потрясает устои, бросает вызов Небу! Тарзан - кумир моего детства, а этот мерзавец, того глядишь, запишет его в педерасты! Так он, чего доброго... В общем, надо остановить Ли Фаня. Тарзан мне - как сын, как брат...
Министр пригласил к себе Ли Фаня и забазлал:
- Тарзан - кумир всех народов, за что вы хотите его опетушить? Оставьте это!
Ли Фань оскорбился:
- Я взыскую бессмертной славы! Докажу западным зазнайкам, где живут настоящие творцы, да и нашим недоумкам нос утру. Мое творение будет сиять в веках, как вы смеете мне препятствовать?
- Но почему же обязательно Тарзан? - пустился в уговоры министр. Если уж вам так это надо, можно зачушить кого-нибудь ещё - того же Фантомаса или Джеймса Бонда.
Однако Ли Фань был неколебим.
- Вы-то чего гоношитесь? - спросил он наконец. - Можно подумать, что этот волосатый дикарь ваш родственник!
Министр замялся.
- Нет, мне он не родственник, но некоторым высшим лицам он дорог, как сын и брат...
- Кому же?
Министр показал глазами вверх.
- Тоже гомосек, - удивился Ли Фань.
Однако он не отказался от своего намерения. Прошло два дня, и в газете \"Дело\" появилась статья: \"С кем вы, Ли Фань?\" В ней писалось:
\"Весной цвели сливы, но сейчас осень. Всюду сыро, много грязи. Кое-кто начинает с прекрасных замыслов, а потом вянет как подмороженный подорожник. Придурок уставился в небо, а наступит на дохлую кошку!\"
\"Маразматику неймется\" - был заголовок статьи во второй столичной газете \"Голос\". Эта статья была длинней:
\"Вчера толпа расходившихся дигамбаров, к которым примкнули отдельные шветамбары, а также торчащий от всего этого аббат Крюшон, ворвалась на дворцовую площадь. Они вели себя некорректно, намекая на отсутствие пива в продаже. Только усиленной уринотерапией государю удалось успокоить разгулявшиеся страсти.
Сегодня вся столица бурлит. Вот рассказ нашего корреспондента:
- Всюду толки о вчерашних событиях, люди возмущены. У пивного ларька плакат: \"Не Ли Фань, а козел\". Мне навстречу попался молочник Лао Дань с женой и детьми. Они шли с 40-й серии \"Фантомаса\". \"Ну-ка, а что думает об этом человек из народа?\" - решил узнать я. На мой вопрос Лао Дань ответил прямо:
- Это из-за таких, как Ли Фань мы завалили всю Америку огурцами! И где обещанный чудо-моргушник? Одни разговоры!
Что ж, ясней и не скажешь: пора дать по рукам зарвавшемуся суходрочке!\"
Ли Фань пошел к министру печати:
- В прессе развернута разнузданная травля. На меня клевещут, называют придурком и суходрочкой!
- Что вы говорите? Ежедневно читаю газеты, но не видел никакой травли... Не уходите, я незамедлительно вызову редакторов.
Тут же вошли Ван Вэй, редактор \"Дела\", и Ван Мин, редактор \"Голоса\". Выслушав жалобу, они неслыханно удивились:
- Здесь какое-то недоразумение, Ли Фань ошибается.
- Ну как же, вот же эти статьи, - показал Ли Фань.
Министр сделал вид, что читает, и сказал, проглядев первую статью:
- Но, дорогой мой Ли Фань, почему вы решили, что эта статья про вас? О вас здесь нет ни слова.
- Да, в статье обо мне не говорится, - согласился Ли Фань, - но...
- Вот! - вмешался Ван Вэй. - Ли Фань сам признает, что эта статья не имеет к нему никакого отношения.
- Но заголовок! В нем упомянуто мое имя!..
- Подождите, подождите любезный Ли Фань. Ведь и заголовок, как я вижу, не имеет никакого отношения к статье.
- Формально - да, но...
- Значит, остается сам по себе заголовок? А что же в нем ругательного? \"С кем вы, Ли Фань?\" - действительно, с кем вы вздумали тягаться?
- Кстати, насчет имени, - вмешался редактор \"Голоса\". - Почему Ли Фань решил, что говорится именно о нем? Есть и другие Ли Фани. Если не у нас в Некитае, то, скажем, в Японии.
- Или во Франции, - поддержал Ван Вэй.
- Или в древние времена. Я сам читал - тогда Ли Фаней было как собак нерезанных, только по ошейнику и различали.
- Вот о ком-нибудь из них, наверное, и идет речь, - заключил министр. - Успокйтесь, дорогой наш Ли Фань, кому же придет в голову, что вы маразматик и суходрочка? Трудитесь спокойно над вашим шедевром, как он, кстати, называется - \"Рэмбо - вождь лесбиянок\", кажется?
Обескураженный Ли Фань не нашелся, что сказать. Он вышел от министра с обоими редакторами.
- Послушай, Ван Вэй, - обратился он к редактору, - может быть, ты не станешь...
- Подожди, - злобно оборвал его тот, - я с тебя ещё шкуру спущу и голым в Африку отправлю!
Ван Вэй с ненавистью посмотрел на оторопевшего Ли Фаня и ушел.