У крыльца так и валялась шарабанка рикши. Сам не соображая, зачем он это делает, аббат Крюшон быстро впрягся в неё и помчался по улицам некитайской столицы, сверкая пятками.
Меж тем Тапкин и Пфлюген вместе с Синь Синем, найдя черный ход запертым, вернулись к окну аббата с лестницей.
- Ребя! - шепотом сказал Тапкин. - Нам повезло - окно не закрыто. Ну, Синь Синь!
Водовоз полез по лестнице в комнату аббата. Он поднялся до подоконника и вдруг испустил крик, от которого у жителей столицы заледенела кровь в жилах:
- Де-е-мо-оны-ы-ы!.. - из окна аббата в лицо пугливому вышибале сунулась крокодилья морда и вперилась в его глаза немигающим взором, причем, один глаз крокодила закрывала черная повязка - очевидно, и среди крокодилов (если, конечно, это был крокодил) тоже попадаются гегельянцы.
Синь Синь вместе с лестницей повалился на землю и ругаясь понесся прочь. Он хромал и крыл обоих послов самыми черными словами и орал от ужаса. Тапкин и Пфлюген глянули вверх, на выступающую из окна крокодилью пасть, и ошеломленно уставились друг на друга - такого поворота друзья-европейцы никак не ожидали.
- Опять он нас обошел! - произнес Тапк с чувством неизгладимой досады.
- Надо рвать когти! - отвечал Пфлю, признавая полное фиаско их плана, - оба посла решили было, что аббат раскрыл их замысел и подготовил, так сказать, свой контрподкоп.
В этот момент послышалось громыхание колес по булыжникам и мимо оторопевших послов промчался с невообразимой скоростью аббат Крюшон, запряженный в коляску. Он как сумасшедший вопил:
- Пожар!.. Пожар!.. Насилуют!..
Тапкин и Пфлюген уставились друг на друга в окончательном изумлении: они ничего не могли понять. А Крюшон меж тем совершенно ополоумел от страха и сам ничего не соображал. Он несся в одну сторону, в другую, орал благим матом, будя всю столицу - и наконец, к аббату вернулась столь свойственная ему выдержка, ясность ума и благоразумие. Надо срочно линять! - осознал аббат. - Немедленно! Но куда? Как куда? - тотчас сообразил он. - Конечно, к пруду во дворце, где намечалось торжество онанирующего перехода границы! Надо будет переплыть в лодке на ту сторону, а после исчезнуть подобно святому графу Артуа. - Конечно! - осенило аббата. - Ведь это же просто знамение - он просто обязан последовать по стопам своего великого соотечественника! \"Графа хрен кто нашел - и меня хрен кто найдет!\" подумал аббат и припустил со всех ног ко дворцу.
Меж тем крики его и Синь Синя, громыханье шарабанки, возгласы разбуженных жителей наделали большой переполох, и на ноги поднялась уже чуть ли не вся столица. Многие выбегали на улицу узнать причину суматохи и, встретив бегущего аббата Крюшона, устремлялись вслед за ним, повинуясь стадному чувству.
Так что аббат прибежал к пруду отнюдь не в полном одиночестве - в отдалении за ним следовала все более увеличивающаяся толпа. А Крюшон меж тем вскочил в лодку и гребанул веслом. Лодка как-то боком подвинулась прочь от берега. Аббат не сделал и дюжины гребков, как вдруг обнаружил, что его ноги по щиколотку в воде - дно посудины почему-то оказалось дырявым как решето. Не отплыл аббат и пяти саженей от берега, как вода поднялась на высоту бортов, и лодка вместе с аббатом ушла на дно. Сгоряча Крюшон хотел было продолжать плаванье вплавь, но невдалеке от него что-то шумно плюхнулось в воду и с плеском устремилось к нему.
\"Акула-крокодил!\" - вспомнил о завезенном чудище аббат. Обезумев от страха, он побрел к берегу, скользя ногами по топкому дну и крича на весь Некитай. У самого берега аббат поскользнулся, а когда встал на ноги, у его колен уже обнаружилась пасть хищника-убийцы. Сутана задралась на аббате, сковывая ему движения. Аббат взмахнул руками и попытался оттолкнуть водяное чудовище. Но то плотоядно клацнуло челюстями и попыталось схватить аббата. Что-то резко обожгло Крюшона где-то внизу, но он переборол свою боль и рванулся вперед. Акула-крокодил сделала новую попытку вцепиться в плоть аббата, на этот раз - более удачную: подлая тварь вонзила свои зубы в член аббата.
- А-а! - закричал аббат и стукнул зверюгу по башке. Из воды на него глянул крокодилий глаз - он почему-то показался аббату знакомым, будто он уже где-то его видел. Второй же глаз был залеплен тиной. В этот момент голова акулы-крокодила вынырнула на поверхность, и аббат увидел, что глаз зверя закрывает не тина, а какая-то тряпка - как и почему ей сумела обмотаться мерзкая тварь, гадать о том у аббата не было времени.
Подбежавшие к озеру горожане и обитатели дворца стали свидетелями титанической борьбы между аббатом Крюшоном и зубастым исчадием: чудовище, вцепившись в конец аббата, тянуло вглубь, а аббат, вцепившись рукой в прибрежный куст, тянул к берегу. Они будто перетягивали канат, только это был не канат - впрочем...
Есть известная африканская сказка о том, как у слонов появился хобот это произошло, когда один глупый слоненок дал крокодилу вцепиться в свой нос. В конце концов слонячье чадо вырвалось из захвата водного хищника, но нос его удлинился настолько, что превратился в хобот.
Когда подоспевшие на выручку некитайцы криками и баграми отогнали зверюгу, то обнаружилось, что нечто подобное приключилось и с нашим аббатом. Акула-крокодил так-таки не откусила самое дорогое, не по зубам подлой твари оказался аббатский член. Но в результате сверхнатяжения этот орган удлинился до того, что свисал теперь у самой лодыжки аббата Крюшона.
И подобно слоненку, разглядывающему свой хобот, аббат не веря своим глазам держал меж раздвинутых рук удлинившуюся часть своего тела и переводил взгляд с одной на другую ладонь.
- Великолепное достижение, аббат! Молодчина! - хлопнул его по плечу Ли Фань. - Все восемьдесят сантиметров.
- Больше, - отозвался Гу Жуй. - Я на глаз скажу, что все девяносто.
Зазвучал хор поздравлений и похвал. Полгорода, и среди них все знакомцы и друзья аббата наперебой спешили изъявить святому аббату свое восхищение. Сыпались восклицания:
- Да уж, с таким-то шлангом аббат теперь у нас первый фаворит!
- Этак он и Ахмеда теперь за пояс заткнет!
- Конечно! Куда теперь Ахмеду - девяносто сантиметров! - победоносно заявил Ван Мин, редактор \"Вестника некитайской онанавтики\" - он, сияя гордой улыбкой, озирался по сторонам так, будто не Крюшон, а он сам отрастил эти сантиметры.
Из дворца прибыл разбуженный император и императрица с Ахмедом - ради девяноста сантиметров августейшие особы сочли возможным пожаловать к пруду лично. Они сами освидетельствовали достижение аббата и удостоили его высочайшей похвалы. Галдеж и хор восхищенных голосов усилился многократно. В этот момент к аббату каким-то чудом протолкался А Синь. Он зашел спереди, сзади, нагнулся - и вдруг показал рукой вниз и, мелко кивая и подло улыбаясь, заявил с ехидной улыбкой:
- Суета сует и всяческая суета!
На эти идиотские слова поначалу не обратили внимания. Но А Синь не убирал руку, показывая на что-то промеж ног аббата. Крюшон, отвлекшись от изумленного и любовного лицезрения удлинившейся части своего тела, наклонился и тоже посмотрел, куда показывал его домохозяин.
КОШМАРЫ РОГФЕЙЕРА, РОДШИДА И БИДЕРМАЙЕРА*
____
* Бидермайер - преподаватель сольфеджио в Лондонском финансовом техникуме. Сугубо вымышленное лицо.
Бывало, провернет Рогфейер удачную сделку на бирже, - да мало сказать, удачную, а такую, что свалится на голову не что-нибудь, а самое главное капиталистское сокровище - ну, то самое, вокруг которого на цирлах ходят все акулы Уолл-Стрита - и Морган, и Родшид, козел старый, и Дюпон, и Вандербильт - ходят да облизываются да косятся друг на друга, - а ну как кто-нибудь нарушит баланс сил, опередит своих конкурентов-компаньонов? И вот - на-кося выкуси! - обломилось-таки Рогфейеру, выиграл он главный буружуйский приз. Ну, естественно, тут же сбегутся дружки, кореша-приятели финансовые, хлопают по спине, поздравляют, - ясно, завидуют, это уж само собой, но - что сделаешь? - лихо всех обул Рогфейер, остается только головой крутить да шляпу с почтением снять. И стоит в толпе поздравляющих весь бледный Родшид, козел старый, закусил губоньку, поздравить-то поздравил, а сам, поди, весь уж не может, глотает валерьянку - и слезы в глазах Родшида.
А в центре мира приосанился, как на именинах, Рогфейер, сам ещё не веря в свое нечаянное счастье, но уже прикидывая про себя, как он теперь будет заправлять вселенной, - казнить и миловать земные правительства, президентов по пять часов в углу приемной держать, - словом, определять ход планетарной истории на столетия вперед. И вот открываются двери праздничной залы, и под стрекотание телекамер, под овацию публики въезжает главный сейф с главным финансовым сокровищем, перекочевывает к новому владельцу из сверхсекретных недр главного капиталистического банка. И воют сирены, и от полицейских рыл рябит в глазах - а рыла-то сплошь полковничьи да генеральские! - и подкатывают они заветный сейф прямо под ноги царственному Рогфейеру. И произносит речь Президент, а потом главный банкир главного банка под овацию присутствующих вручает ключи от сейфа властительному Рогфейеру.
И берет небрежно Рогфейер ключи, и отпирает заветный сейф, и гордо-ленивым движением владычной руки откидывает дверцу, обнажая девственное лоно сокровища для взора избранного общества. И сходят с ума операторы, пихая друг друга, стараясь хоть видоискателем забраться вглубь желанного лона. А в сейфе-то... И пошатнулся царственный Рогфейер, и отвисает его челюсть, и ропот удивления пробегает по устам родных-близких, заплечно стоящих дружков-корешков... В сейфе-то - полным-полно рваной туалетной бумаги, а никаких миллиардных чеков или там золота-бриллиантов чего-то и не видно! И лезет ослабевшей рукой Рогфейер в этот ворох, и шевелит одну за другой гадкие бумажки - нет ли там среди них какого алмаза? - но увы, нет алмазов, нет золота, нет миллиардных чеков - только туалетные бумажки лезут в миллионерские руки. И ладно бы, хоть были они новые, в рулонах, ещё бы от них какая-то польза, а то ведь сплошь подтертые да мятые - ни себе оставить, ни на продажу пустить.
И рушатся в одночасье вселенские планы Рогфейера, - уже ясно ему, что все погибло, что денежки-то его тю-тю, никто не вернет, а куда делось главное капиталистское сокровище - этого, как водится, никогда не доищутся, и уж не быть Рогфейеру королем Уолл-Стрита, и ухмылка уже раздвигает губы друга-врага Родшида, злорадствующего поодаль, и корешки Рогфейера отводят стыдливо глаза, хихикая в усики, а несчастный Рогфейер с говенной бумажкой в руке тоскливо озирается по сторонам: да не спит ли он? ужели все это наяву? - и слеза туманит монокль Рогфейера, и не может он проснуться... а кстати, и не Рогфейер это вовсе, а Бидермайер - и чего это ему померещилось, что он Рогфейер?..
А то ещё Родшиду приснится сон, будто он в первую брачную ночь раздевается перед зеркалом в спальне, а возлюбленная дева, цветок юности и чистоты, продавщица из галантерейного отдела, ожидает его в соседней комнате в пылании своей невинности, нетерпеливо елозя задиком по шелковой простыне. И ещё более нетерпеливо стаскивает с себя нижнее исподнее благородный Родшид, и вдруг... вдруг с ужасом замечает, что его нижнее мужское естество полностью заменилось на женское!!! И не веря своим глазам благородный Родшид переводит взгляд в зеркало, и повторяет оно эту сверхъестественную картину. Сверху - по-прежнему Родшид Родшидом - усы, бородка, фрак, черная бабочка на белоснежной рубашке, а внизу, ниже пояса, - совсем, совсем не то, что так пылко ожидает в соседней комнате юная новобрачная - даже полностью противоположно тому! И лезет проверить рукой эту перемену потрясенный Родшид, и с содроганием ужаса нащупывает то, что он уже не раз осязал без ужаса - да только не у себя, а у лиц противоположного пола. И удостоверяется благородный Родшид в свалившейся на него перемене - да, так и есть, вот прорезь, вот - глубже лезет палец Родшида - вот и сладостная пещерка, а вот и... постойте-ка, что это там твердое и как будто металлическое? И выколупывает благородный Родшид из своего углубления... нипочем не угадаете! - золотую монету! \"Откуда, откуда она там взялась?!.\" - недоумевает ещё более потрясенный Родшид. \"Может быть, это Небо послало её мне в возмещение моего ущерба?\" И машинально благородный Родшид кладет золотой соверен на зуб, пробуя надкусить - и на тебе! - монета-то фальшивая! - и в негодовании отбрасывает Родшид скверную монету на пушистый ковер.
А меж тем юная дева в пылу любовного нетерпения взывает к мужу с ложа любви: \"Где ты, о мой супруг? Почто ты медлишь придти ко мне?\"
И вздрагивает, будто пораженный ударом молнии, Родшид, понемногу осознавая щекотливость возникшей ситуации. И делает он шаг прочь из спальни, но внезапно ощущает, что там, откуда он так неожиданно извлек поддельное золото, есть нечто еще, требующее извлечения. И извлекает благородный Родшид - и вновь это золотая монета, испанский дублон, и вновь, увы, фальшивая, как свидетельствует надкус Родшида, - и на ковер летит фальшивый дублон. И вновь лезет рука Родшида к месту, столь неожиданно осчастливившему его тело, и вновь выколупывает фальшивую монету... \"Да что это со мной сегодня такое?\" - медленно, как во сне, тянется мысль в мозгу благородного Родшида.
И наконец весь ужас его положения открывается несчастному Родшиду. Что же будет-то, а? Что будет-то теперь? Ну, перво-наперво, у него отберут капиталы, - есть кому отобрать - вон их сколько, наследничков-конкурентов! Скажут: \"Папаня денежки мистеру Родшиду оставлял, а где же тут мистер, когда это миссис!\" Сожрут, сожрут - звери же! Ну, ладно, он не пропадет, башка есть и связи старые, да что! - он ещё миллионы на своем превращении заработает, пойдет в цирк, с детства мечтал, номер-то будет - полный фурор, - \"Мистер и миссис Родшид!\" - все ждут двоих, а он - вот он, миссис и мистер в одном лице, - и золотые монеты дождем... фальшивые, правда, но все равно эффектно, не пропадет, да он больше прежнего разбогатеет - вот только сейчас-то что делать?!.
И привлеченная золотым звоном, ожидая какого-нибудь супружеского щедрого сюрприза, выходит к Родшиду юная дева, нареченная ему в жены самим кардиналом Перастини. И поворачивается к ней оцепеневший Родшид, и слова веселого упрека смолкают на устах прелестной новобрачной, потому что от взора её не укрывается необычайная перемена в её супруге. А совсем потерявшийся Родшид вновь лезет пальцем в известную прорезь и отработанным движением выковыривает монету - золотой луидор - и вновь пробует её на зуб, и вновь отбрасывает на ковер. \"Что, фальшивая?\" - растерянно спрашивает ошеломленная леди Родшид столь же ошеломленного супруга. И машинально кивает ей Родшид, не в силах вымолвить слова, и только повторяет освоенную последовательность движений, и поддельный венецианский дукат присоединяется к своим собратьям на ковре - а юная дева только провожает взглядом движения руки благородного Родшида, - и не может, не может он очнуться от своего невероятного сна... и кстати, это опять-таки не Родшид, а Бидермайер, - и с чего только взбрело ему, что он - Родшид?!.
И подобно спящему Родшиду, выколупывающему из своей промежности фальшивую золотую монету или Рогфейеру с говенной бумажкой в руке, аббат Крюшон застыл изваянием горестного потрясения посреди всеобщего хора веселых поздравлений.
Стоящие близ аббата мало-помалу тоже разглядели то, на что показывал А Синь и что повергло неустрашимого аббата в такое остолбенение. Лица их вытянулись, выказывая разочарование, а рты закрылись - все начали, скривившись, похмыкивать и пятиться прочь.
Еще сулили аббату первое место в книге рекордов Гиннеса, ещё спорили, кто кого - аббат или буйвол, ещё звучал гвалт восхищенных и завистливых голосов. Но уже смолкал он; уже хмурилось утро и веяло ледяное дыхание мирового трагизма. Мало-помалу шепот бежал по галдящим рядам, и стихали они, и скорбное молчание воцарялось в толпе, и сознание каждого достигала весть о непоправимом.
Действительно, тело аббата в результате победоносной схватки украсил непостижимый член, действительно, превосходил он все мыслимое и вообразимое - ничего не скажешь, царь-член, всем членам член. Но вот вторая часть мужского отличия - яйца - напрочь отсутствовала между ног аббата. Откусила их подлая акула-крокодил. Как бритвой срезала!
Яйца-яйца! Как несправедлива к вам жизнь, людская молва и женская ласка! Вот член - как его балуют, как любят, как нежат женские ручки! Сколько ласковых слов, сколько жарких поцелуев осыпает этот отличительный признак мужчины. И по заслугам, спору нет, ибо кто же, как не член, достоин всего этого? А яйца? Разве их умеют так ценить? Отнюдь - плохое отношение к яйцам, бранят их, \"да зачем вы только взялись на нашу голову, окаянные? опять я подзалетела!\" - выговаривает им слабый пол. Плохое, правду сказать, отношение у женщин к яйцам! А ведь яйца - это неотъемлемая часть мужчины, неразрывное единство образуют они со членом, надо же понимать это, голубушки вы мои! Вот аббат Крюшон - член хоть куда, царь член, о таком всякий мечтает/каждому бы такой/никто не откажется, - а нет яиц, так и члена все равно что нет. Считайте, пол-аббата осталось или того меньше. А эти девяносто сантиметров - с них ведь чай не пить, кому они нужны, без яиц-то, вокруг шеи их, что ли, обматывать вместо шарфа?
Подобные мысли наконец овладели всей собравшейся у пруда толпой. Не глядя в глаза Крюшону удалилась прочь императрица под руку с Ахмедом, высоко подняв голову; ушел император; ушли друзья Крюшона, иностранные послы, горожане, А Синь - все миновали аббата как пустое место. Вскоре он в полном одиночестве остался на берегу пруда - один-на-один с другом своим последним, свисающим из откинутой руки. Но никому уже не был нужен ни этот друг, ни сгинувшие яйца, ни сам аббат. Вот что натворила подлая акула-крокодил!
Берегитесь акул, мужики! Особенно с черной повязкой на глазу страшный это хищник.
Результатом сумасшедшей ночи, столь преобразившей телесное естество аббата, явились некоторые перемены в жизни столицы. Уже на следующий день к дому А Синя подали коляску, в которую были запряжены сразу три рикши: двое изо всех сил подделывались под Пфлюгена и Тапкина, а третьим был Синь Синь, водовоз-вышибала.
Ничего странного в этом не было. Ведь план Тапкина и Пфлюгена все-таки провалился. Правда, аббат лишился яиц, как то и замышляли послы, однако не Синь Синь отпнул их аббату. Да и как он мог теперь это сделать? Яйца-то были то ли на дне пруда, то ли в желудке у водяного дракона. Так чем же теперь мог угрожать водовоз аббату? Неуязвим он стал для громилы, вот так-то! И получилось, что несмотря на мнимый успех посольской интриги аббат все ж таки взял верх и с честью вышел из ниспосланных ему испытаний. Да ведь и с какой честью - ровно девяноста два сантиметра, если её не очень растягивать. Как ни крути, а это все равно рекорд. Так что безропотно катили все трое аббата - и вновь ко дворцу.
А там аббата ждал самый участливый прием. И опять-таки ничего удивительного. Действительно, из-за первоначального шока все покинули аббата в гефсиманском одиночестве у пруда - но спустя время все так же дружно опомнились. Ну да, яиц-то аббат лишился, но член! Все-таки девяносто сантиметров (если не очень растягивать) - не при каждом дворе, хоть в седой древности, хоть нынче водились такие чудеса, было что оценить в аббате. И потом - аббат, как-никак, оставался соотечественником святого графа Артуа, - святого, чья просветленность единственно спасала прогнившую Европу в глазах культурной передовой Азии.
Так что все не только осталось по-прежнему, но аббат даже упрочил свое положение. Он сиял как звезда, не замечая придорожную пыль вроде каких-то тапкиных и пфлюгенов. Единственным изменением было то, что это сияние не падало более на ранее дружественную Италию в лице де Перастини. Причиной того были, однако, не какие-либо раздоры между друзьями, а физическое недомогание итальянца: он с той памятной ночи по неизвестной причине стал испражняться исключительно когтями.
А как такое может быть? - усомнится иной читатель. Ест пиццу и макароны, а испражняется когтями? Как это так? Да так, друзья мои, что весьма и весьма болезненно - иной раз в кровь раздирали проход несчастного итальянца эти проклятые когти (особенно когти муравьеда и крокодила). Так что де Перастини лежал дома пластом и не мог сочувстовать горю обожаемого аббата. Что же до причин его болезни, то Бог весть каковы они. Удивительного, во всяком случае здесь опять же нет. Ну-ка, вспомните-ка где расположен Некитай? Верно, это почти что предместье Шамбалы. А что такое чудеса для Шамбалы? Семечки, рутиннная повседневность, можно сказать придорожный чертополох на пути к горним прозрениям высших истин. Так что же странного, что неопытный путник де Перастини зацепил-таки пару колючек на своем восхождении к небесным высотам? Ничего ровным счетом - ещё и не такое бывает (я вот, например, каждое утро добрые полчаса провожу в единоборстве с унитазом - а ведь я во-он на каком отдалении - и все равно Шамбала сказывается. Хрен ли удивляться - дыхание горних высот, оно везде достанет!).
Еще же одним новообразованием в жизни Некитая стало то, что кроткий аббат взялся укрощать дикий нрав громилы Синь Синя. Он освободил его от выездки; ездить тройкой, рек аббат, это обычай одной варварской страны, не то Польши, не то Исландии, а для Некитая упряжки в два рикши вполне достаточно. Так что теперь аббат с утра проводил время на заднем дворе трактира \"Клешня\", где он пытался обуздать кровожадность вышибалы. Крюшон хотел помирить его с иностранцами Тапкиным и Пфлюгеном, вы ведь помните, как осерчал на них Синь Синь, когда сунулся в комнату аббата и едва не попал в крокодилью пасть. Теперь же аббат Крюшон пытался привить водовозу науку христианской кротости и всепрощения.
- Дружок, - ласково увещевал аббат, - нельзя быть таким злобивцем, надо прощать ближнего своего. Тебя ударят по правой щеке, а ты левую подставь. Господь нас так учил!
- Дык это, - чесал в затылке Синь Синь, - меня ведь трактирщик уволит тогда. Как же я вышибалой-то буду стоять, ежели щеки подставлять стану?
- А ты не гневайся, - наставлял аббат, - вышиби кого-ни-то из кабака да и прости его.
- Дык я-то прощу, а меня бы кто простил, - отвечал водовоз. - Народ такой - с ними покруче надо.
- Ах, ах, - вздыхал Крюшон. - Какой ты неподатливый... Тебе надо научиться разряжать свою ярость. Пойдем-ка на задний двор.
Все четверо, включая послов, выходили из кабака. Аббат спрашивал:
- Голубчик, ты видишь те деревянные воротца, на одних написано \"Тапкин\", а на других рядом \"Пфлюген\"?
- Ага, сам писал, - отвечал громила.
- А кто там нарисован?
- Дык на одних воротах этот козел Тапкин, а на других - этот падла Пфлюген.
- Господа, - просил послов аббат Крюшон, - встаньте-ка у этих щитов вот так. Ну, как, дружок - ты все ещё сердишься на этих двух добрых людей, Тапкина и Пфлюгена? Поди, головы готов им своротить?
- Это можно, - соглашался верзила.
- Ай, ай, - снова вздыхал аббат. - Ну, так поди и вымести свой гнев на этих чучелах, - просил он, кротко склонив голову набок.
Синь Синь со зверским лицом мчался к щитам и разносил их в щепу. Щепа летела на бледных послов, однако они героически оставались на своих местах.
- Ну что, голубчик? - остыл? - спрашивал аббат.
- Чего остывать-то, - ухмылялся громила. - Чай, не мороз.
- Какой же ты, братец, злобивец, - сокрушался аббат. - Надо прощать, прощать... За что же ты яришься на этих добрых христиан?
- Дак они, падлы, - объяснял водовоз, - обещали пивом поить дак ни хрена че-то не поят нынче.
- Ах, ах, - снова сокрушался Крюшон, - как же это они... А ты с ними по-хорошему - может, они и сами нальют тебе кружечку-другую. А, сэр Тапкин, как - нальете? Идите-ка, дети мои, - напутствовал аббат паству, - идите в харчевню да угостите этого водовоза пивком.
- По четыре с каждого! - бухал Синь Синь.
- Да не сердите вы его, - увещевал аббат своих подопечных. - Вы же видите, какой он яросердый. Вы с ним помягче - соглашайтесь во всем, ублажайте... Может, он музыку любит - ну, спойте ему что-нибудь, сыграйте... Вы ведь, герр Пфлюген, на гармошке губной играете, верно?
Послы исполняли все сказанное и даже дуэтом пели народную балладу \"Дрочилка Артуа\", чтобы усладить слух водовоза. Однако же, на следующее утро ярость вышибалы разгоралось снова Бог весть почему.
Все это, однако, никак не могло заглушить звучащий в душе аббата голос странствий. Образ милого графа Артуа по-прежнему стоял перед аббатом, взывая к странствию и исканию. \"Линять, линять пора!\" - зудела мысль в голове Крюшона. Он жестоко раскаивался. \"Я тяжко согрешил, - думал аббат (утрата яиц осуждается орденом иезуитов как один из тягчайших грехов). Теперь я должен потрудиться, дабы искупить свою вину\". На приемах он тяжело вздыхал.
- Вы сокрушаетесь о безумствах этого любострастца Луи? - участливо осведомлялся государь.
- Ах, нет... - шептал аббат.
- О судьбе несчастной Европы?
- Увы, нет...
- О святом графе Артуа? - проницательно спрашивала государыня.
- О, да, да, о нем в особенности... Ваше величество! - признался аббат. - Я чаю разыскать своего святого соотечественника. И, так я дерзаю уповать, за святость его Господь не откажется выполнить ту просьбу, с которой я хочу обратиться к своему другу графу Артуа. Я чаю вернуть свои пропавшие яйца... Может быть, после моления этого подвижника явится Сен-Пьер и скажет: Аббат! Возьми назад! - ты заслужил их! - и с ласковой улыбкой протянет мне мою пропажу.
Аббат скорбно вздохнул. Император почесал в затылке.
- Ну, ты прямо... А зачем они тебе?
- Надо, - отвечал аббат с кроткой улыбкой.
- Но ведь тебе же все равно не положено ими пользоваться? - удивился император.
- Ах, ваше величество, - сообщил аббат, - устав нашего ордена строжайше осуждает утрату яиц аббатом, особенно если он француз. Это грех-с.
- Ну, не знаю что и сказать, - развел руками император. - Я бы лучше живот этой зверюге вспорол или от барана себе пришил... А как ты думаешь заслужить назад свои яйца?
Аббат Крюшон не затруднился:
- Очень просто, ваше величество, - я буду проповедовать христианское учение. И за мой подвиг миссионера, - аббат всхлипнул, - за мой труд на ниве Господа моего Он, по неизреченной милости Своей, - аббат снова всхлипнул, - колбаса мой сентябрь... килда с ушами...
Император, сострадая, тоже всхлипнул:
- Ну, ежели так... А ты бы хоть рассказал, что же ты проповедовать-то будешь?
- Ах, ваше величество, я буду учить евангельским заповедям. Это исключительно проповедь добра, весьма, кстати, полезного для властей и государей. Надо, - открыл аббат, - любить Господа своего, а ещё ближнего своего, а ещё соблюдать, что велено.
- А что же велено-то?
- Не укради, не убий, не прелюбодей, - и аббат перчислил все заповеди, сопроводив их вставками из Нагорной проповеди и иных мест евангелия.
Весь двор принялся озадаченно переглядываться. Император скреб затылок и разводил руками в сильном затруднении. Наконец он заговорил:
- Оно не жалко, конечно, читай свои проповеди... Только вот загвоздка - тебе ведь грешники нужны, чтобы их вразумлять? Так кого же ты наставлять будешь - у нас ведь в Некитае никто заповедей не нарушает.
- То есть как так - не нарушает? - возопил изумленный и раздосадованный аббат. - Никто не крадет, не грабит, чужую жену не это... ля-ля?..
- Дык так оно, - виновато развел руками государь. - Которое уже тысячелетие.
- И брат не судится с братом? И никто творит себе кумира? И...
- Да, да! - хором подтвердил двор.
Аббат заморгал - затруднение пришло с той стороны, откуда он ждал менее всего. Да, с этими язычниками ухо надо востро!..
- Ну, а вот насчет \"не прелюбодей\", - наконец заговорил он. - Вот её величество, скажем...
- Э, куда хватил! - засмеялся император. - Да ведь женка-то моя как раз христианка, с самого вашего Рима католичка. Ты что же - снова её будешь в христианство обращать?
Императрица, гордо улыбаясь, показала аббату висящий на шее серебряный крестик.
- Ах, отче, - сказала она, - я такая грешница! Я никак не соберусь к вам на исповедь. А ведь знаете? - когда его святейшество напутствовал меня занять престол в Некитае, то заранее отпустил все грехи и благословил во всем наперед.
Аббат, помрачнев, задал новый вопрос:
- Что же - у вас и в триединого Бога все верят?
- А как же! - дружно отвечали аббату. - Именно в триединого.
- Но ведь вы, наверно, ещё не крестились? - с надеждой предположил Крюшон.
- Как это не крестились! - возразил Гу Жуй. - Да мы каждый вечер и утро крестимся в реке.
- Верно, - поддержал Ли Фань. - С тех пор, как уверовали, так и крестимся. Уж тому сколько тысяч лет - десять.
- Пятнадцать, - поправил Гу Жуй.
Ошарашенный аббат разевал рот - затруднение оказалось и вовсе непреодолимым. Одна на весь Некитай выявилась грешница, да и та императрица, да и та уже была христианка, да и той его святейшество папа загодя отпустил все грехи. Вот так так!
- Так куда ж мне идти-то! - возопил несчастный аббат.
- Да вот и сам теперь не знаю, куда тебя послать, - развел руками государь. - Хотя... Знаешь, аббат, насчет путешествий у нас тут управа есть - Сюй Жень и Тяо Бин ей заведуют. Ты сходи к ним в контору - может, чего подскажут. Не совсем же зря, чай, жалованье-то получают!
УПРАВА ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ПУТЕВОЖДЕНИЯ
Некитайской Управой маршрутов и предварительного путевождения ведали Сюй Жень и его заместитель Тяо Бин. Задачей управы являлось ознакомить путешественников с местностью и дорогами Некитая, а затем \"сообразно личным склонностям, характеру и иным качествам предложить путешественнику такой маршрут следования, чтобы он максимально удовлетворял его пожеланиям, с одной стороны, и соответствовал его возможностям - с другой\".*
___
* выдержка из \"Типового уложения о деятельности управы путевождения\".
Для определения этих склонностей существовали специально подготовленные работники с особым даром проницательности - или, по крайней мере, предположительно наделенные таким даром. Вот они-то и подбирали маршруты для тех путешественников, которых почему-либо угораздило занести в управу путевождения. Ни подвижных средств, как-то: лошадей, верблюдов, мулов, яков - а равным образом ни проводников, ни снаряжения, ни даже карт здесь не предлагали, и все это приходилось доставать в других местах самостоятельно. Но, с другой стороны, управа маршрутов находилась на содержании казны и удовлетворяла любопытство путешественников бесплатно. Таким образом, если от услуг этого ведомства и не было большого толку, то и особо повредить оно тоже не могло и, во всяком случае, находило хоть какое-то применение людям с даром проницательности.
Такое положение, однако, не устраивало начальника управы Сюй Женя. Он хотел с бухгалтерской точностью знать - а какова же польза от возглавляемого им учреждения? Как повысить ее? И, главное, - _какова эффективность услуг предварительного путевождения?_ С этим вопросом он постоянно приставал к сотрудникам управы: \"Вот вы, Яо Фо-минь, только что консультировали того пузатого англичанина. Какой маршрут вы ему посоветовали?\" \"Такой-то и такой-то,\" - отвечал несчастный Яо Фо-минь. \"А какова эффективность данных вами рекомендаций?\"весь превратившись во внимание спрашивал Сюй Жень. Загнанный в угол подчиненный то бледнел, то краснел, жалко что-то мямля. На вопрос любознательного начальника, действительно, непросто было ответить, даже если бы здесь существовало нечто, поддающееся измерению. Ведь путешественники, следовали они совету управы или нет, проводили в пути годы и десятилетия, чаще всего навсегда пропадая из виду. Как за это время менялись они сами, никто не знал, и более того - за это время менялись и дороги, и самое рельеф Некитая. Для того, чтобы както ответить на вопрос придурковатого управляющего, следовало сделать, по меньшей мере, две вещи: во-первых, изобрести прибор для точного измерения полученных кайфов, а во-вторых, размножить путешественника в неограниченном количестве экземпляров. Затем эти экземпляры следовало пустить по всем возможным направлениям и в конце каждого из них измерить удовлетворение с помощью упомянутого прибора. После этого надлежало сравнить наилучший из показанных результатов - и, соответственно, маршрутов - с тем, что предлагалось на сеансе предварительного путевождения. Степень расхождения и являлась бы искомым ответом. Всего-то!
Сказать иначе, начальнику Сюй Женю хотелось обладать всеведением Господа Бога в распоряжении судьбами других, но горе было в том, что исполнение своего желания он возлагал на своих затраханных подчиненных, которые таким всемогуществом не обладали. Все это Сюй Женю много-много раз пытались объяснить самые разные люди, в их числе и сами путешественники, но Сюй Жень был неколебим. \"Я обязан повышать эффективность своего ведомства!\" - был его ответ на все возражения. И хуже всего было то, что он не притворялся - с тем, например, чтобы под удобным предлогом помучить очередную жертву. Нет, он и впрямь, вполне искренне, верил в свой бред, а то есть страдал острым расстройством психики, которое, однако, приняло у него внешне правдоподобный служебный вид. Неудивительно, что все работники управы тоже постоянно изнывали если не от душевного, то от какого-нибудь телесного недомогания, - ну, а если с кем-нибудь не мог сладить начальник Сюй Жень, то ему на выручку приходил заместитель Тяо Бин.
Его придурковатость была другого рода. Он не спрашивал об эффективности предварительного путевождения, зато очень любил злиться. Если ему не удавалось довести кого-нибудь - разумеется, это были подчиненные, до белого каления, то он начинал чувствовать какую-то слабость, неуверенность в себе и с тоской сознавал, что жизнь проходит напрасно. Поэтому он любил посадить кого-нибудь из подчиненных напротив себя, поручить ему какое-либо идиотское задание, а затем спросить, как тот собирается его выполнять. \"Управляющий Сюй Жень сделал замечание, что у нас нет маршрута для красноносых путешественников. Вам поручается срочно восполнить это упущение. Какие шаги вы предпримете?\" Если сотрудник не пытался оспорить необходимость такого задания, но и впрямь пробовал изложить свои действия, то Тяо Бин начинал выкатывать белые глазки, перебивал его, делал разные придирки и в конце концов выходило, будто данные шаги предлагает как раз Тяо Бин, а грубиян-подчиненный пытается с ним спорить. Если не получалось с этим, тогда Тяо Бин хватался за что-нибудь другое и почти всегда успевал в том, чтобы создать накаленность противостояния. Он, как молодой задорный баранчик, выставив рога, кидался бодаться с чем ни попадя на своем пути. Конечно, ему не раз и не два доставалось по этим самым рогам, но Тяо Бин то ли ловил кайф от этого, то ли попросту не представлял себе иного образа жизни.
Короче, два этих бесподобных наальника морочили голову своим сотрудникам, как только хотели, даже не подозревая о том, какими додиками они сами выглядят в глазах окружающих. Для полноты картины стоит отметить, что между собой два начальника постоянно спорили, но несмотря на все их различия, при взгляде со стороны они сливались во что-то единое, вроде пары близняшек, и одинаковость эта была тем разительней, что оба чиновника были в сути своей две плаксивые скандальные бабы, - и неудивительно, что оба были под каблуком у своих жен.
Император часто вздыхал: \"Вот бы мне навести в Некитае такой же шмон, как Сюй Жень и Тяо Бин в своей управе!\" - однако присуждать им переходящий вымпел \"За ретивость и борзоту\" не торопился.
Вот в логово-то этих гондурасов и направился наш неукротимый аббат Крюшон.
Сюй Жень поначалу подумал, что аббат Крюшон будет подряжать его в рикши вместо Пфлюгена и испугался - он знал, в каком фаворе у государя заезжий священник. Однако уразумев причину появления Крюшона в его епархии, Сюй Жень немедленно кликнул к себе Тяо Бина и настроился хорошо поживиться. Глазки его заблестели тусклым тухлым огнем, а на бесцветном личике Тяо Бина зазмеилась улыбочка райкомовского инструктора, приехавшего в ячейку для проработки непосещенца политзанятий.
- Значит, вы, аббат, хотите узнать, в какие места Некитая и в каком порядке вам отправиться, чтобы наилучшим образом осуществить свою миссию проповедника? - плотоядно осведомился Сюй Жень.
- Совершенно верно, - отвечал ничего не подозревающий аббат.
- А вы, стало быть, будете наставлять всех в своей вере и очищать от грехов?
- Да, по мере моих скромных сил, - подтвердил наш праведный аббат. Постараюсь обратить души человеков к Богу и добродетели.
- А с какой эффективностью? - неожиданно спросил Тяо Бин.
- Что-с? - переспросил аббат, не уразумев вопроса.
- Мы хотели бы знать, драгоценный аббат Крюшон, с какой эффективностью вы будете читать проповеди, - пояснил Сюй Жень.
- Я? С эффективностью?!. - и челюсть Крюшона отвисла.
- Да, да, - повторил Тяо Бин. - В процентах, пожалуйста. И желательно, с точностью до одной десятой.
- И еще, - добавил Сюй Жень, - заполняя вот эту анкету, не забудьте сообщить, среди прочих данных о себе, процент эффективности исповедей ваших прихожан.
- То есть, - переспросил аббат, - вы хотите знать, с какой эффективностью я исповедую?
- Именно так. И ещё - укажите там же методику расчета эффективности.
Аббат обвел двух додиков взглядом, выражающим небесную кротость и смиренно поинтересовался:
- Конечно же, я все это выполню в точности, но зачем вам это?
Сюй Жень и Тяо Бин пустились в путаное и пространное словоблудие. Их галиматья, в основном, содержала ту идею, чтобы держать под контролем душевное состояние всех и каждого и с научной точностью определять меры для надлежащих воздействий. Сюй Жень, в частности, хотел достичь всеобщего осчастливливания, но не какого-то там абстрактного, а научно рассчитанного и дозированного - если, положим, кто-то был счастлив только на 34%, то его счастливость надо было поднять до 100 - и, конечно, с помощью математически точно определенных шагов. Скажем, прослушивание такой-то мелодии в исполнении такого-то оркестра поднимало счастливость на 5%, а в исполнении другого оркестра - уже на 15%. Ну и - таким вот образом неукоснительный подъем должен был быть произведен до полного покорения вершины во 100% - у всех и каждого поголовно.
Аббат терпеливо выслушал эту ахинею и вполне уяснил, с придурками какого рода его свела судьба. На его месте дрогнул бы кто угодно, хоть святой Варсонофий - но только не аббат Крюшон. Как знаток человеческой природы, он сразу понял, чем взять этих гондурасов. Аббат поинтересовался:
- Уважаемый Сюй Жень, все это очень интересно, я только не понимаю, в чем же тут проблема? Вам всего только нужно на практике исполнить ваш замечательный замысел.
- Увы, - помрачнел Сюй Жень, - наши ученые саботируют выполнение этой программы. Мы никак не можем получить методику расчета счастливости.
- В особенности, - добавил Тяо Бин, - туго идет расчет эффективности воздействия произведений искусства. Потому-то и хотели изучить ваш метод определения эффективности проповеди и исповеди.
- Как! - вскричал в изумлении аббат Крбшон. - Стало быть, у вас все ещё не умеют определять эффективность проповеди! Но ведь нет ничего проще у нас в Ватикане каждого семинариста учат этому ещё в младших классах.
Ушки Сюй Женя навострились.
- Дорогой аббат, а как скоро вы сможете предоставить нам эту методику?
- Боюсь, что это невозможно, друзья мои, - грустно отвечал аббат. - Я не могу снабдить вас ей - вы не христиане.
Сюй Жень и Тяо Бин коротко глянули один на другого, и начальник управы немедленно вызвался принять христианство.
- Да, да, отче, - вторил Тяо Бин. - Я тоже хочу стать христианином. Что же нам делать для этого?
- Креститься, дети мои. Оставить ваш окаянный шамбализм и креститься.
- Но нас уже крестили! - вскричали в один голос оба начальника.
- Э, нет, - отвечал аббат Крюшон, - обычного крещения тут недостаточно. Надо принять боевое крещение.
- И что же тогда?
- Все в один миг прояснится. Стоит только принять это боевое крещение, как в один миг разрешатся все эти детские вопросы, с которыми вы тут плюхаетесь. Всеобщее счастье, методики, подсчет эффективности - все это откроется в один миг и будет сиять в мозгах огненными буквами, - наставлял язычников аббат.
Тухлые огни в глазах Сюй Женя разгорелись как две болотные гнилушки, и он немедленно изъявил готовность принять боевое крещение. Заместитель Тяо Бин к этому присоединился. Аббат сурово предупредил о жесточайших испытаниях, через которые придется пройти кандидатам до, а в особенности во время боевого крещения и потребовал абсолютного послушания. Два додиковатых начальника обещали это.
- Нам понадобится батут, кольца с паклей, шелковые тросы и пояса и ещё кое-что, - наказал Крюшон. - Но сначала мы предварим все испытанием на выносливость. Вы готовы к тому, чада?
- Да, да! - нетерпеливо отвечал Сюй Жень. - Готовы.
- Тогда начнем вот с чего. Обойдите со спущенными штанами все комнаты, где находятся ваши подчиненные, показывайте друг на друга одной рукой, а другой хватайте себя за свои ятра и нараспев произносите: Он козел! Он додик! Он гондурас! - а потом поворачивайте к ним свой зад и машите около него левой рукой и чирикайте сойкой: Фью-фью! Фью-фью! - и идите в другую комнату.
- Как? - переспросил Сюй Жень. - Вот так? Он додик, гондурас, козел? и Сюй Жень с удовольствием показал на Тяо Бина.
- Нет-нет! - строго поправил Крюшон. - Порядок слов мантры нельзя менять, это очень важно. Он козел, он додик, он гондурас - именно в такой последовательности.
- А что потом? - спросил Тяо Бин, который был не столь воодушевлен, как его начальник.
- А потом вам надлежит взять у ваших рикш коляски и развести по домам ваших подчиненных, а утречком - ко мне, отвезете меня в управу. Да! - штаны надевать нельзя.
Сюй Жень несколько сник - все-таки его опасения насчет рикшинга оправдались. Но Сюй Жень, как это часто бывает с подобными гондурасами, крайне тяжело поддавался доводам разума и истины, зато легко мог быть обморочен любым проходимцем и проглотить самую баснословную глупость, если только эта глупость шла в струю с его психическим расстройством. Так что теперь он крепко сидел на крючке и, как в том и был уверен аббат, готов был хоть яйца свои изжарить на сковороде, если то будет велено для нужд всобщего осчастливливания.
Так и оказалось. Утром два чиновника без штанов, но, правда, в длинных рубашках, стучали копытами, то бишь каблуками под окнами аббата. После этого они весь день под началом аббата Крюшона сооружали укрепления и приспобления, необходимые для боевого крещения. Происходило это под окнами их управы (а она находилась на третьем этаже здания, где размещались прочие государственные ведомства, и между прочим, на втором этаже был кабинет министра внутренних дел обер-полицая Кули-аки). За этот день два начальника установили двойной батут, укрепили два железных обруча над ними, в обручи поставили два больших чана с водой - которую позже заменили на поросячью мочу, ибо это сообщает большую полноту и глубину откровения при боевом крещении - ну и т.д. А на крыше были сооружены двое мостков для того, чтобы прыгать оттуда на тросе - тарзанкой, как это принято называть.
Следующий день двое путевожденцев собственноручно оборудовали ещё и полосу препятствий - впрочем, некоторую помощь им с удовольствием оказывали и подчиненные, посвященные в предстоящее испытание. И только через несколько дней, когда все было сооружено, аббат объявил, что настала пора решительных испытаний. Раздевшись догола два начальника на четвереньках устремились один навстречу другому, причем, они должны были пятиться раком. С разных сторон они продвигались к крутой горке, при этом должны были забираться в окопы, ползти по лужам и сквозь трубы, а когда один видел другого, то швырял в него комья грязи. Задачей каждого было занять вперед другого эту крутую горку, а она был покрыта мокрой глиной и называлась курганом славы, и тот, кто опережал другого, причащался, как сказал аббат, более полного откровения и более совершенного знания эффективности. Затем чемпион должен был дождаться напарника, и вот тут, стоя плечом к плечу, они должны были трижды подпрыгнуть на одной ноге и испустить троекратный клич:
- Пыдла-пыдла!
Когда двое додиков добрались до кургана славы, то вид их был довольно живописен. Первым, между прочим, успел Тяо Бин и сделал было шаг на горку. Но Сюй Жень, нарушив завет и вскочив на ноги с четверенек, подбежал к сопернику и с гнилым блеском в глазах схватил своего заместителя за ногу и сдернул вниз. Затем они, барахтаясь, как два куска того, что не тонет в воде, пытались вскарабкаться вверх, спихивая друг друга и скользя по мокрой глине, покрывающей склон. Кое-как, уже не борясь друг с другом и помогая себе шестами, двое первопроходцев забрались-таки на курган славы. Отдышавшись, двое начальников попытались исполнить заключительную часть испытания. Всячески корячась и вцепившись один в другого эти додики постарались выпрямиться и подпрыгнуть. Но после первого же \"пыдла-пыдла\" оба полетели вниз и крепко треснулись о землю. Последовал новый штурм непокорного кургана - и тут, в горячке восхождения, Сюй Жень укусил Тяо Бина. Двое начальников, оба злые как черти, начали отчаянную потасовку, катаясь по мокрой глине. Они так извозились, что уже не имели сил для нового \"пыдла-пыдла\". Отдуваясь, с разбитыми коленками и локтями, все в грязи, с синяком под глазом у Сюй Женя и со следом укуса на предплечьи у Тяо Бина, они, всхлипывая от обиды, разочарования и телесных мук, виновато предстали перед аббатом Крюшоном.
- Очень плохо! - сурово выговорил бескомпромиссный наставник. - Первое испытание вы полностью провалили.
Сюй Жень выплюнул выбитый зуб и всхлипнул.
- Теперь вся надежда только на испытание боевым крещением, - сказал аббат. - Если вы и тут дадите себе потачку, то...
Он мрачно покачал головой.
- Нет! - поспешно сказал Сюй Жень. - Мы готовы к боевому крещению.
Аббат Крюшон повел их на крышу, где начальник управы и его заместитель подверглись самобичеванию - это, как открыл Крюшон, необходимо было для разогрева перед решающим испытанием. Самобичевание это, впрочем, было не совсем само - бичеванием: каждый бичевал другого, и чем больней было одному, тем жарче он воздавал другому - и остервенясь, два придурка употчевали друг друга так, что голодными не остались.
- Ну, теперь как будто лучше, - рассудил Крюшон, с удовольствием оглядывая переполосованные бока и спины искателей эффективности. Одевайте-ка, чада, эти пояса да сигайте с Богом в котлы.
Сюй Жень и его заместитель по шажочку дошли до края узких мостков и замерли в нелепых позах, с оторопью глядя вниз.
- Ну, что же вы? - понукал их аббат. - Неужели передумали? Как же вы тогда узнаете методику расчета эфффективности?
- Аббат, - нерешительно спросил Сюй Жень, - а нам обязательно пролетать сквозь эти обручи с зажженой паклей?
- А как же! Совершенно необходимо, - заверил аббат. - Вы должны одолеть все стихии - сначала воздух, потом огонь, потом воду.
- Но, отче наш, а ведь в чаны налита свиная моча, а не вода, напомнил зануда Тяо Бин.
- А что же, в поросячьей моче, по-твоему, нет воды? - вознегодовал Крюшон. - Не умничай, чадо, перед пастырем твоим.
- Аббат, - робко продолжал Сюй Жень, - а как насчет четвертой стихии земли? Мы не врежемся в неё в конце нашего пути?
- Четвертой стихии, - рек аббат, - вы уже сподобились набраться во время штурма кургана славы. Нет никакой нужды соприкасаться с ней в полете. Да это и не получится. Ну, смотрите сами - внизу глубокий котел, он стоит на упругом батуте, вы крепко сцеплены тросом с мостками - тройная страховка. Это просто манная каша, а не боевое крещение.
- Господин Сюй Жень, - заговорил белый как мел Тяо Бин, - я слышал, есть один математик в управе небесных светил. Может, он нам рассчитает эффекти...
Договорить Тяо Бин не успел. Аббат предвидел такой оборот и подготовился к нему. По его знаку двое здоровяков, и один из них - вышибала Синь Синь, подскочили к новокрещенцам и хорошим пинком сбросили обоих с крыши. Оба начальника с воплями полетели вниз. Они благополучно миновали огненное кольцо и, как два куля с говном, ухнули в чаны с мочой. От удара котлы сорвались со своих некрепких треножников - они были установлены чуть выше батутов - и брякнулись на пружинящее полотно. Обоих новокрещенцев вместе с водой выплеснуло вверх. Двое начальников вылетели аж на подоконники второго этажа и схватились за выступы, распластавшись на стекле. Что за бесподобное зрелище являли эти два додика - мокрые, в неотставшей грязи и копоти, в синяках по всему телу и полосах от бичей они как две ящерицы в террариуме прижимались к стеклу, отплевываясь от попавшей в рот поросячьей мочи.
Как раз в это время министр внутренних дел принимал у себя делегацию репортеров. Он с упоением излагал свои теории по поддержанию правопорядка, похваляясь успехами Некитая в этой части - и то сказать, преступность там за исключением провинции Неннам - отстутствовала напрочь уже в течении многих тысяч лет. Министр увлеченно описывал заслуги полиции в поддержании законопослушания и добропорядочности граждан Некитая, как вдруг у него над ухом раздались какие-то дикие вопли. А вслед за тем из-за прикрытого портьерой полуоткрытого окна прямо за шиворот министру сильно плеснула какая-то желто-зеленая жидкость. Сразу за этим в стекло что-то с шумом ударилось, и кто-то громко стал барабанить в окно. Недоумевающий министр откинул портьеру и остолбенел: с другой стороны стекла ему в лицо пялились перемазанные как свиньи Сюй Жень и Тяо Бин. Голышом! Эти двое нетерпеливо стучали по стеклу и кричали министру, чтобы он отворил раму. Машинально, все ещё не приходя в себя, Кули-ака откинул раму, и в комнату спрыгнули мокрые начальники управы путевождения.
- Господин Тяо, отстегните мой пояс от троса, - сказал Сюй Жень, повернувшись спиной к своему заместителю.
Они освободились от креплений тарзанки и хлопнули друг друга по рукам.
- Мы сделали это! - особенно сиял Сюй Жень.
- Вы... это... это как... чего... - бессмысленно двигал челюстью оторопевший обер-полицай.
Не отвечая на эти пустые расспросы двое прыгунов прошлепали мокрыми ногами мимо иностранной делегации, жадно созерцающей экзотическое зрелище, и вышли из кабинета. Из-за дверей послышался визг секретарши. Перепуганная дама вбежала в кабинет министра и показала рукой:
- Там!.. Там!..
- Я знаю, - вальяжно кивнул министр, все ещё не выходя из умственного оцепенения.
- Кто это, ваше превосходительство? - поинтересовался один из репортеров.
- Это начальник управы Сюй Жень и его заместитель Тяо Бин, очень ответственные и в высшей степени исполнительные чиновники, - бесцветным голосом отвечал Кули-ака - и наконец взорвался: - Это что?!. Это кто?!. Я вас спрашиваю? Кто позволил?!.
Перепуганные репортеры, толкая друг друга кинулись прочь из кабинета.
А боевые крещенцы Тяо Бин и Сюй Жень поднялись на крышу к аббату и жадно делились воспоминаниями:
- Аббат! Мне наконец открылось! Я сподобился! - на два голоса восклицали в мочу окунутые чиновники.
- Ну вот, чада, - отечески улыбаясь, отвечал аббат, - теперь вы сами видите. Р-раз - и все вопросы решились сами собой.
- Да, но, - Сюй Жень помрачнел, - но, отче, я все же так и не узнал методику расчета эффективности.
- Как? - изумился Крюшон. - Ну, а ты, чадо? Тебе-то открылось?
Тяо Бин виновато заморгал:
- Нет, святой отец.
- Плохо дело, - вздохнул аббат. - Вы что-то упустили... Видимо, это из-за того, что вы не доработали на кургане славы. Надо было трижды крикнуть \"пыдла-пыдла\", а вы поленились.
Двое додиков стояли огорошенные.
- Что же делать? - спросил, набычась, Сюй Жень.
- Боевое крещение придется повторить трижды, - отвечал аббат.
Министр внутренних дел только-только успел вернуть назад репортеров и извиниться за недоразумение, как из его окна снова спрыгнули на пол двое начальников.
- Вы что это у меня? Я императору доложу!.. - завопил главный полицейский Некитая. - Вы у меня в намордники захотели?!.
Он орал и брызгал слюной на двух новоявленных тарзанов, однако не решался лично схватить их из-за грязи и мочи, что покрывала тела двух придурков. Пользуясь этим, Сюй Жень и Тяо Бин снова вышли из кабинета и поднялись на крышу. Однако истина эффективности им не открылась и на сей раз - и неколебимый пастырь послал их на третий прыжок.
Четвертого боевого крещения, однако, уже не состоялось воспрепятствовали прибежавшие на крышу стражники. Придурковатых управленцев связали и в намордниках свели вниз. Аббат Крюшон спустился вслед за ними и продолжал наставлять их - мог ли он в такую минуту оставить словом пастыря своих подопечных?
- Отче, но почему же так? - с отчаянием допытывался Сюй Жень. - Мы же трижды прыгали в котлы с поросячьей мочой, я вот даже обделался... Почему же это не зачлось вместо кургана славы?
Аббат Крюшон задумчиво крутил носком башмака по земле и глядел то на свои четки, то в небеса. Наконец его озарило:
- Ага! - воскликнул он. - Я вспомнил! Вот ведь что, чада мои - я упустил одну подробность. Боевое крещение действует только на тех, кто выкрестился в христиане из иудаизма.
Тяо Бин улыбнулся злобной и трусливой улыбочкой:
- Что же, нам теперь в иудаизм подаваться?
- Нет, не податься в иудаизм, а выкреститься из него в христиане, сурово поправил пастырь.
- Отче, а как же нам тогда стать иудеями, чтобы потом выкреститься? робко спросил Сюй Жень.
- Я не могу благословить вас на принятие иудаизма, - строго отвечал аббат. - Не забывайте, что я католик и аббат. Если вы сделаете это, то я отлучу вас от церкви, вот так.
Двое додиков остались на месте, разиня рот так, что их намордники едва что не рвались. Несколько смягчившись, аббат благословил начальника и заместителя на продолжение духовных исканий и отправился во дворец.
- Ну, ты, аббат даешь, - крутил головой император. - Удивил, удивил... Недооценили мы тебя! Я думал, адресок дам, так ты, колбаса мой сентябрь, в лягушачью икру закопаешься да и того, заквакаешь куда-нибудь подальше... А ты вон чего - дружка своего в святые вывел, Тапкин с Пфлюгеном, значит, в профсоюз рикш почти что вступили, де Перастини когятми серет... Ты вон девяносто сантиметров отрастил... А теперь и Сюй Женя с Тяо Бином в намордники законопатил! Да, иезуитская косточка, что тут скажешь!
- Истинный француз, - хором поддакивал двор.
- Видать, придется нам тебя отпустить, - вздохнул император. - Не хотел я, но... Есть, слышь, аббат, одно у нас тут место, где от твоих проповедей может толк может выйти. Понимаешь, с нравственностью там тоже полный порядок, а преступность наместник такую развел, что твоей \"Козе Ностре\" впору.
- А! - воскликнул аббат Крюшон. - Где преступность, там, ваше величество, и нравственность всегда в упадке. Она ведь от того и заводится, собственно говоря.
- Да не, - возразил император. - Тут, понимаешь, другое дело. Был один мужик, Бисмарк, тоже вроде тебя все хотел нравы исправлять. Надо, говорит, совершенствовать карательную систему. Я говорю - как же нам её совершенствовать, когда у нас всю жизнь портянкой да намордником обходились? Да и те только для экспедиции полковника Томсона, почитай, и понадобились. А так - сколько уж тысяч лет не пользовались мы ими?
- Десять, - сказал Ли Фань.
- Пятнадцать, - выскочил Гу Жуй.
- В общем, испокон веков. Я и говорю Бисмарку - ты, может, конструкцию намордников усовершенствовать хочешь? А он прямо на колени встал, плачет дай да дай ему с преступностью бороться. Ну, выпросил он провинцию, Неннам называется. И что ты скажешь? - развел ведь преступность, не обманул. А теперь борется с ней. Да токо как он с ней ни борется, а она у него день ото дня растет. Ты бы, аббат, сходил, посмотрел - может, справишься.
- Эти немцы, - с возмущением заметил аббат, - они всегда полагаются единственно на палочную систему. Разумеется, я завтра же отправлюсь в Неннам. Далеко ли это, ваше величество?
- Да тут в двух шагах, за бугром, - отвечал император. - Но, вишь, какое дело - боюсь я: перевал-то заколдованный. Бес там живет, никого, сволочь такая, без жертвы не пропускает! В прошлый раз вон британская экспедиция три месяца этот перевал штурмовала, полковник Томсон уже в пропасть хотел броситься - вон, спроси Тапкина, он мне читал отчет.
Британец Тапкин побагровел и отвечал с поклоном:
- Ваше величество, я не располагаю отчетом о возвращении нашей экспедиции из Некитая.
Поднялся Ли Фань и доложил:
- Ваше величество, с перевалом тут маленько не так - о штурме его не отчет, а дневник, сержант один вел. У лорда Тапкина его Пфлюген взял почитать да так и не отдал, ну да, у меня есть экземплярчик.
- А я хрен его не знаю, чи то дневник, чи отчет... Ты вот прочитал бы аббату, он, поди, хочет - а, аббат?
Аббат Крюшон выразил согласие. И историограф и корифей некитайской словесности огласил сверхсекретный документ, неизвестно каким образом попавший их архивов британской разведки в столицу Некитая.
3. ЗАКОЛДОВАННЫЙ ПЕРЕВАЛ
Дневник сержанта Липтона
9 авг. Прошло ровно две недели обратного пути из столицы Некитая. Сегодня конвой некитайской гвардии наконец освободил нас от цепей и покинул у предгорий Кашанского хребта. Предстоит горный переход, а там недалеко и наша база в Лахоре. Полковник выстроил остатки экспедиции и час орал, что не потерпит более никаких вольностей:
- Забудьте все, что было при этом негодяя Жомке! Мы в условиях боевого похода. За малейшее неповиновение буду беспощадно карать, вплоть до расстрела на месте!
Полковника можно понять - экспедиция провалена, но он зря так ненавидит Джима, даже зовет его этим некитайским прозвищем. Верно, это Джим рассказал, будто достаточно раз укусить императора Некитая, чтобы стать властелином всей Азии. Полковник Томсон и повар Ходл пытались, но у них ничего не вышло. Но чем же тут виноват Джим? Надо было тренироваться.
11 авг. Мы вплотную приблизились к Заколдованному перевалу. Местный лама рассказывает, что все это место находится во власти чар духа горы.
- Вам могут открыться ваши прошлые или даже будущие воплощения, сказал он. - Будте начеку - возможны всякие чудеса. А главное, непременно принесите духу горы жертву, без этого он никого не пропускает через перевал.
- Какую же жертву требует дух горы? - спросил наш экспедиционный врач, лейтенант Слейтер.
- Заранее сказать нельзя, - отвечал лама, - бывает по-разному. Но дух горы обязательно даст это понять каким-нибудь способом.
Как все-таки суеверны эти азиаты! Впрочем, в Некитае я и впрямь насмотрелся разных чудес.
12 авг. Сегодня всю ночь снился очень странный сон, причем, все в малейших деталях походило на явь. Как будто бы наша экспедиция достигла верха перевала, откуда уже должна была начать спуск. На вершине стояло какое-то каменное изваяние и рядом росло дерево. Полковник Томсон приказал остановиться и встать строем в форме буквы \"L\". Потом он повернулся к нам спиной, снял с себя бриджи, исподнее, опустился на четвереньки и самым свирепым и непреклонным голосом скомандовал:
- Сержант Липтон! Сделайте меня жертвой мужеложства!
Я не поверил своим ушам, но полковник повторил приказ. По моей просьбе лейтенант Слейтер произвел медицинское освидетельствование полковника Томсона и признал его полностью вменяемым. Причины для колебаний исчезли, и я был вынужден повиноваться. А куда деваться? - военный приказ!
Потом полковник поднялся и живо спросил:
- Ну что, ребята, - передохнули немного? А теперь начнем марш-бросок! Строевую - запе-вай!
Его так и переполняла энергия. Бегал туда-сюда, как угорелый, сыпал шутками и подбадривал солдат. Оказывается, в нем ещё столько мальчишеского! Я его раньше таким никогда не видел.
Но ближе к вечеру в движениях полковника появилась какая-то заторможенность, лицо его вытянулось, и он еле плелся с отвисшей челюстью и выпученными глазами. Казалось, он внезапно осознал что-то очень неприятное.
Потом мы разбили бивак и легли спать. Я до полуночи ворочался с боку на бок - мне мешали заснуть рыдания полковника у себя в палатке. Движимый угрызениями совести, я заглянул к нему:
- Вам нужна помощь, сэр?
- Не прикасайся ко мне, грубое животное! - взвизгнул полковник.
Очевидно, он меня как-то не так понял.
А утром я насилу сообразил, что все было только сном. Вообще-то мы все чувствуем себя как-то странно. Полковник ходил по лагерю как-то потерянно и весь нахмуренный. Он даже не смотрел в мою сторону. Я обратился к нему с каким-то вопросом. Командир так и вскинулся:
- Не прикасайся ко мне, грубое животное!
- Но, сэр, - неожиданно для себя выпалил я, - это же был ваш собственный приказ!
Полковник побагровел. Повар Ходл поддержал меня:
- Накидываться на человека из-за дурацкого сна!
Полковник побагровел ещё пуще. Тихо и с горечью он произнес:
- Сержант Липтон, вы не имели права выполнять подобный приказ даже во сне!
Ага, \"не имел права\"! А как же - \"буду карать вплоть до расстрела на месте\"?
А к полудню мы одолели подъем и увидели каменную статую и дерево, как они и снились ночью. Непроизвольно мы начали строиться буквой \"L\" - и тогда я понял, что мой сон снился сразу всем нам. Полковник весь пошел пятнами, но он только скомандовал продолжить движение, а больше ничего. Какая разница с тем, что во сне! Признаться, я ощутил некоторое разочарование.
13 авг. Ночью вчерашний сон продолжился с того места, где он закончился в прошлый раз. Мы - во сне - проснулись и двинулись дальше. Наша экспедиция уже достигла долины, когда полковник скомандовал построение и повторил прежний приказ: