Этот человек явно не знал, что лучше сейчас предпринять, охватившие его смешанные чувства, которые иногда, все таки появлялись, заставили некоторое время посопереживать несчастному, но будучи чрезмерно рациональным, став почти безэмоциональным, выработав в себе привычку не увлекаться личностями и их судьбой, быстро успокоился и дал возможность человеку закончить то, чем тот был занят.
Оба стояли, повернувшись лицом к окну, спиной к двери, странно было наблюдать через видеокамеру за этими двумя персонажами ответственному офицеру СИЗО, но делать больше было нечего. Через минут десять тот, что у окна развернулся и сев на стул, застыв в позе Сфинкса, второй сделал тоже самое, опустившись на седалище напротив. Казалось, они встретились только ради того, что бы помолчать, сидя друг напротив друга.
Бывший шеф и его советник, даже не поздоровались, будто только расстались.
Нависшее молчание, как гимн непримиримости, лег между ними, нарушаемое только звуками вдыхаемого и выдыхаемого воздуха — дышать приходилось одним. Но если гость и испытывал некоторые неприязненные чувства, то слепец, как называл Кирилла Самуиловича Сергей Петрович про себя, впрочем не совсем доверяя такому повороту дела, не испытывал ничего отрицательного в сторону пришедшего.
Направив в сторону гостя не отсутствующий взгляд, а все лицо, чем позволил полностью рассмотреть себя и прийти к выводу невероятных перемен, произошедших за это время. Он похудел, кожа выбелилась в тон совершенно белесым глазам, отросшие за несколько месяцев до плеч волосы, обрамляли по сторонам лицо, лишившееся любого признака суеты, позабыв и об обычной мимике — застывшие мышцы, если и «просыпались», то изредка и явно не желали этого сделать сейчас.
Утончившиеся губы, словно склеенные, оставались почти незаметными, нос только оставался почти прежним, обретя форму более заостренную, благодаря чему казался удлинившимся. Погустевшие брови, нависшими сугробами, оттеняли, похожие на вареные белки глаза — они и были центром, притягивающим взгляд, завораживающие и отталкивающие одновременно. Смотрящему на них человеку, казалось, что он видит за этой оболочкой вперившиеся в него зрачки, добрыми или злыми они определялись только интонацией речи или кончиками губ, чье микроскопическое движение вниз, вверх или в стороны, могло оттенять внутреннее состояние.
Понять по этому лицу, что переживает или готовит его хозяин, было не возможно. Иначе видел собеседника Буслаев. Случается человеку хорошо контролировать свои эмоции, внешне оставаясь спокойным и недоступным для понимания и опознания уровня и заряда эмоциональности, что внутри такой индивид прячет, оставалось известным только ему одному. Так обманывается зрячий. Слепец же, если становится внимательным и прозорливым, развивая в себе другие чувства, ориентируется только на слух и чувственность своего биополя. Поразительно, но лишившись зрения, Кирилл почувствовал себя гораздо сильнее в этом направлении, и именно сейчас осознал эту проницательность, внимательно, пользуясь возможностью неторопливо и кропотливо изучать свои возможности на бывшем своем, как ему когда-то казалось, товарище. Пяти минут хватило ему, чтобы научиться ощущать чужое биополе, а слуху выуживать информацию, которая раньше была скрыта от него за ненадобностью.
Даже стук сердца, частота его сокращений, от их гулкости и насыщенности само кровяное давление, нервозность, ходившей под одеждой «шкурЫ», шумно переливающийся комок злобы, где-то в области солнечного сплетения, мышцы тела, пронизанные напряженностью нервирующего тонуса, поддерживаемого пробегающими электрическими разрядами, направляемым мозгом, мизеные движениями конечностями, незаметные самому человеку, сдерживаемость, злорадство и еще многое, чувствуемое, но пока не полностью опознанное, рисовала более четкую картину собеседника, нежели прежде, когда он мог видеть своими глазами.
«Петрович» выжидал, пока сорвавшись, его бывший шеф, раскуксившись, начнет плакаться о своей судьбе или умолять спасти, что угодно, но обязательно не достойнное мужчины — таким он видел в своем воображении нынешнего слепца, потерявшего все, а теперь и зрение, и надежду, и волю, как ему казалось.
Эти мысли стали первыми из прочувствованных заключенным. Никак не отреагировав, он промолчал, заинтересовавшись наблюдением перемены настроения, и эмоциональностью самого мыслительного процесса, если не с сутью мыслей, то с их зарядом. Зная тему предстоящей беседы, этого было достаточно для того, что бы понять и их ход — так бывает часто в жизни, когда один из участников диалога, заранее предугадывает, что хочет сказать второй.
Дождавшись момента, когда терпение гостя достигло максимума, а мысли потекли по замкнувшемуся кругу, Кирилл разорвал тишину неожиданным:
— Зачем тебе все это?
— Что?… — Такой вопрос своим смыслом подходил к слишком многому, поэтому, что бы ответить, необходимо было, сначала, понять в отношении чего он задан, причем ошибиться — значит, проиграть первый гейм, а переспрашивать, все равно, что признать свою неготовность вести беседу, что тоже минус. Не ожидав подобного хода, генерал сделал вид, будто не расслышал, во что поверил бы зрячий, но не сегодняшний Буслаев, понимающий все происходящее с сидящим напротив. К тому же, обвиняемый не имел ни планов своего спасения, ни жажды быть сильнее, не собирался соперничать. Происходящее сейчас для него почти не имело смысла, в то время, как пришедший с каждым мгновением повышал ставки, таким образом «играя» сам с собой, а в такой игре случаются только проигрыши.
— Так… зачем тебе это?
— Хочу тебе помочь…
— Это не правда, но я о другом… — Предположить такую смелость, конкретику рассуждений совершенно не связанную с его положением, тем более исходя из нависшей угрозы пожизненного заключения, было не возможно, а потому и это продолжение и все последующее просто выталкивало «Петровича», раз за разом, из наезженной думами об этой встрече, колеи:
— Позволь мне судить…
— Мне безразлично…, не поверишь, хоть я и ослеп, но вижу теперь гораздо глубже — все сказанное тобой даст мне полную картину безошибочную и беспроигрышную в отношении тебя… Тебе не стоило приходить сюда с неправедными целями, но я приму любые…
— Я не стану сердиться… Что бы ты хотел от меня?
— Ничего… А ты?
— С тобой стало сложно говорить, а ведь твое положение очень усугубилось за последние неделю — две…
— Оно усугубилось, когда я согласился стать депутатом, понимая, что все с этим связанное прежде всего игра, а лишь потом бизнес. Привыкать к правилам приходилось в процессе, причем и кубики то за тебя бросают и фишки двигают в нужную, кому-то сторону, совершенно не интересуясь твоим мнением…
— Ну это грубо… Даже в этих стенах не стоит забывать о…
— О подвале на острове?
— Хотя бы… — Кирилл почувствовал некоторое переживание не свойственное собеседнику, будто не хотел продолжения этой темы, что бывает в случае отсутствия фактов, которыми можно свободно оперировать. Мелькнувшая догадка, указала правильное направление:
— Подвал был сумрачный, ты прекрасный режиссер и все делал всегда вовремя, но зачем?
— Что ты имеешь в виду? Ты дал команду… Ну ты же понимаешь…
— Передай мои извинения этой женщине, она действительна очаровательна, а мне бы нужно было лечить свои нервы, а вместо этого… — Сергей Петрович от удивления приоткрыл рот, не ожидав такого поворота. Интонации в словах бывшего шефа не оставляли сомнений о правильном понимании произошедшего тогда, а значит эта партия проиграна. Как у хорошего, даже гениального игрока, давно не получавшего такую оплеуху, у бывшего советника Буслаева взыграла не злоба, но уважение к сопернику, захотелось понять, как тот догадался, где была совершена ошибка и каким образом потенциальный на сто процентов ведомый стал ведущим и без оппеляционно лидирствующим:
— Я не смогу этого сделать… — Только и оставалось отвечать двояко, не споря и ничего не доказывая, делая вид, будто ничего не произошло.
— Я и не настаиваю.
— Ты очень изменился, я бы даже сказал — возбуждаешь недюжее любопытство. Что за способности ты приобрел?
— Хочешь такие же?…
— А что именно. Написанный доклад Лагидзе содержит несколько формулировок, близких к фантастике. Я, признаться, не поверил, думал — это попытка тебе помочь… Но теперь вижу…
— Значит, ты признаешься, что не хотел помочь?…
— Можно и так сказать…
— Я понимаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь…, почему не сказать прямо, облегчив себе душу?…
— Ты был на пути стратегического направления, а потому тебя, да и любого на твоем месте, нужно было не контролировать, а направлять…
— Сейчас что ты хочешь, ведь ты без серьезной причины ничего не делаешь?…
— Хотел потешить себя — глупо, конечно…, мне было интересно в кого ты превратился…, так сказать поставить точку в конце предложения…
— Надеюсь, оно удалось? И на этом мы распрощаемся…
— Не знаю… Видя тебя в таком…, таким, я могу поставить этот знак препинания, только с одним чувством… — это предложение способно закончить только очередную главу, но никак не книгу!..
— Неужели, кто-то хочет начать исследования, а тебя поставят во главе…
— Ты слишком верно узнаешь мысли, причем не самые близкие к поверхности. Расскажешь, как ты это делаешь…
— Меньше всего этого бы хотел…
— Но ты отвержен прежней средой своего обитания, неужели это не понятно?… Тебе ведь не безразлична твоя судьба?
— Нет, не безразлична, теперь я не хочу смерти…, но знаю, чего от меня ждет Бог! Можно сказать, что я уже прошел свою земную стезю, знаю, что будет и после — разве есть смысл бояться урагана, когда знаешь, что спасешься?!..
К ПРОЦЕССУ
— Кирилл Самуилович, прежде всего вам нужно понять, что мы делаем и зачем. То есть… Представители обвинения о вас хорошего мало чего скажут, так же и соответственно свидетели обвинения… Хотя, вот здесь мы с вами можем подумать…, во первых кто они?
— …
— Ну кто может быть приглашен?
— Не знаю. А кого сочтет нужным приглашать…
— Обвинитель?… Так… что мы имеем?… Им нужны будут показания в доказательство вашей вины…; все силы направят на последний день…; от куда видео запись, кто к ней причастен, кто может свидетельствовать, что именно вы на ней…; кто был в это время в доме; кто видел вас на кануне; очевидцы ваших отношений с супругой: охрана, прислуга, друзья, нам все важно, и еще важнее, что они могут сказать о вас. Как они…, все перечисленные эти люди — каждый, к вам относятся? Что еще можете предположить?… — Игнатьев, приблизительно понимал меру, которую может перейти каждый из предполагаемых им свидетелей обвинения, но это он, человек посторонний. Его же подзащитный мог основательно подкорректировать каждый момент, что-то подсказать, подтвердить или опровергнуть. Алексей, изо всех сил старался, не напоминая о самой трагедии, выяснить нюансы ей сопутствующие.
Буслаев же, хоть и присутствовал, но казался отстраненным, лишь слегка касающимся дела, будто подготовка эта была ни к его суду, а адвокат просто советовался с ним, по какой-то причине.
— Кирилл Самуилович, я все понимаю, но без вашего участия я не смогу…, понимаете, я же не провидец, хотя, конечно, вы можете совершенно отстраниться, как многие делают, но я же вижу — вам не безразлично! Хотяяя…, честно говоря, я не совсем понимаю ваше настроение…, будто вы уже прошли суд, и даже уже отбыли наказание…, но ведь мы либо в клинику, либо на пожизненное… Здесь не может быть по-другому…
— Я понимаю…, очень хочу помочь, но…, Алексей Михайлович…, при всей нашей совместной прыти…, мы попадем не на суд, а на судилище… — вы не хуже меня знаете конец…
— Честно?… Я научился себя убеждать в том, что даже очевидный безысход, имеет выход, а бесконечность заканчивается, если не сама по себе, то для отдельно взятого, имеющего начало, чего угодно. Я не смогу потом спокойно жить, если не буду уверен, что ничего не упустил, и сделал все по максимуму…
— Спасибо вам…
— Да не за что… Не подумайте, что я такой хороший… — это просто профессиональный подход, обоснованный привычкой никогда не проигрывать. Я, так самая лягушка, которая хоть и выдыхается, но из сливок масло взбивает!
— Хорошо, я помогу, я скажу, что у кого и каким образом нужно спрашивать, только пообещайте не приукрашивать…
Оба эти человека прекрасно понимали, что не будет ни одного наблюдателя за процессом сопереживающего главному его виновнику, что вся людская масса, присутствующая в зале судебного заседания, вряд ли испытает и толику добрых чувств к ним обоим. Десятки раз адвокат пробегался в воображении по разным вариантам протекания процесса, и каждый раз убеждался, что мало кто сможет переступить через себя, что бы хотя бы постараться понять всю глубину и ужас не самой трагедии, а жуть трагичности участвующей в этом личности обвиняемого.
Мало кто даже задумывается, что испытывал он тогда, переносит сегодня, что его ожидает завтра и потом, что преступление, за которое его теперь будут судить не должно и не могло было произойти, поскольку не имело и могло иметь не мотива, ни намерения, ни подготовки, ни выгоды, ничего, в чем можно было обнаружить, хотя бы один процент его вины, а не болезни. Без вины виноватый — это о нем.
В то же время, Буслаев был и тем самым человеком, занесшим палку над подобными ему, требовал наказания тем, кто был подвержен приступу «реактивного психоза», упразднив при этом и саму научную деятельность, ведущуюся в этом направлении. Человек, не умеющий прощать, сам по себе, не имеет права даже рассчитывать на прощение, и это тоже было про него, что еще больше усугубляло его положение.
Игнатьев понимал, что обвинитель обязательно воспользуется и записью той самой передачи, с которой начиналась эта книга, и множеством его выступлений, показаниями самих медиков, хотя в последнем есть пробелы, которыми точно получится воспользоваться, ведь чем не доказательство для врачей сама судьба борца за непризнание невменяемости в подобном случае, именно этой самой невменяемости!
Да, но что для суда мнение врачей о невменяемости, пусть и с мировым именем, при наличии в материалах дела экспертизы, сделанной несколькими работниками главного центра психиатрии, утверждающей вменяемость!
Согласись в этом деле помочь своими мнениями и иностранные коллеги Лагидзе, но их услуги не пригодятся, поскольку им отказали во включении в список свидетелей защиты, в связи с тем, что российское законодательство имеет свое четкое мнение на этот счет * (Реактивный психоз по российскому законодательству не является диагнозом невменяемости, поэтому совершивший преступленное деяние человек, находящийся в момент совершения преступления в данном состоянии сознания, признается вменяемым и отдающим отчет в своих действиях. Прим. автора).
Не строили никаких иллюзий оба, но оба же сошлись в одном очень странном понимании: поддержки не будет, но необходимо пройти это судилище не с гордо поднятой головой, а доказательно противостоять этому ошибочному мнению, что будет хоть каким-то искуплением для Буслаева и делом профессиональной чести для «защитника»…
* * *
Узнав поближе «Гомера», оба сокамерника, прониклись к его трагедии настолько, что предложили найти свидетелей, способных дать любые показания, пусть он только определит, что именно должно прозвучать.
На одной из встреч с Буслаевым, Игнатьев сообщил о невероятном предложении, поступившем от воспитательницы двух сыновей Кирилла, той самой, что вцепилась в него сзади, той самой, которую изначально хотели сделать крайней во всей этой истории, чему помешало видео, выброшенное в интернет. Эта женщина, так и не смогла пропустить трагедию мимо своего сердца, частично самообвинила себя, испытывая не обоснованные для нормального человека угрызения совести в гибели мальчиков, предложила взять всю вину на себя, прося, даже умоляя пойти ей на встречу.
Женщина многое обдумала, даже то, что её не могут приговорить к пожизненному заключению, поскольку для женщин такого наказания в России не существует.
Видео же, обошедшее все экраны, можно как-то объяснить, отпечатки ее пальцев на оружии имелись, спецназовцы видевшие ее болтающейся с визгом на спине Буслаева, видели только этот момент, что можно было объяснить борьбой, после того, как он отобрал у нее оружие, а стрельбу в их сторону, как стрельбу вообще в состоянии аффекта, испытанного от понимания гибели семьи, только что произошедшей на его глазах.
Кстати, как уточнил Игнатьев, крови жертв на Буслаеве почти не было, в отличии от почти измазанной ей женщины. Пересказав вкратце суть предложение, Алексей зачитал и уже имеющееся в наличие «чисто сердечное признание» спятившей женщины.
Кирилл Самуилович, прежде всего, хотел понять отношение к этому самого адвоката. Не составляло труда определить затаившуюся в душе защитника неприязнь к человеку, способному воспользоваться подобным предложением, на случай, если бы бывший депутат на это пошел. Поскольку слепцу было важно знать, какой именно человек его будет защищать, он, не задумываясь ни секунды тихо спросил, чтобы расставить все на свои места:
— И чем же в этом случае мне перед Богом оправдывать?!
— Ну, если остаться на прежних позициях, то и не нужно будет.
— Рад, что мы на одной стороне…, а женщине помогите, чем возможно из имеющихся средств. Сильное искушение бесспорно, но Господь уже приготовил меня и к более искушенному…
— Помилуйте, Кирилл Самуилович, что может быть мощнее этого?!
— За тысячелетия любое искусство можно довести до совершенства, особенно если оттачивать его на соблазнении миллиардов грешников. Извращенность этого настолько сильна, что добро со злом давно спутано этим искусителем в головах человеков, переставших слышать голос разума и стоны совести, что мы принимаем пытки своей души за удовольствие своей же плоти.
— Возможно… Значит, все те же и все там же?
— Слава Богу за все!..
Прошло два месяца ознакомления с материалами дела, наступил день принятия на свои рамена обвинительного заключения, означающего приближение процесса совсем вплотную.
Кирилл иногда терял спокойствие, происходило это в моменты отвлечения на суету мира, другие раздражители, будто специально устраиваемые бесами, выражающимися в обычных для тюрем режимных мероприятиях, сопровождаемых мелкими неожиданностями, позволяющими Буслаева в чем-то обвинить.
Так в день предъявления ему обвинения при обыске у него нашли «заточку» — сделанный из маникюрной пилочки маленький ножичек, о существовании которого он только узнал. Оказалось, что обыск был устроен неожиданно и по простоте душевной, один из сокамерников, убежденный, что обыскивать слепого никто не будет, сунул вещицу ему под подушку.
Исходя их обвинения и понимания администрацией возможности стремления к суициду, последняя заняла жесткую позицию и «поставила» его на специальный учет с обвинением «склонен к суициду», что пока не предъявлялось Буслаеву, хотя обыкновенно в подобных случаях обязательно бывает…
По возвращению от адвоката, его ждали несколько неприятных разговоров, с домаганиями на предмет: от куда у него такой нож взялся; кому он принадлежит, если не ему; зачем он; и так далее. Ответов прямых не было, зато достаточно нервных клеток погибло, благодаря чему упование и вера отошли на второй план, впустив на свои места уныние, а за ним и отчаяние, которому он подвергнется за следующими событиями сегодняшнего дня.
Только вставшего на молитовку Кирилла, снова вытянули из камеры в кабинет оперативного сотрудника, где уже с почти пристрастием начали звучать вопросы по поводу заметок в его тетрадке, показавшиеся подозрительными. Объяснения были краткими, понятными, снимающие любые подозрения, выставляющие сотрудника в неприглядном, даже смешном виде, что признать со стороны офицера было совершенно не возможно, поэтому допрос затянулся, порождая один стресс за другим.
Совершенно выжатым вернулся несчастный в камеру, с пониманием окружающей его ненависти и в связи с этим ожидающими испытаниями: «Путь меня ожидает трудный и далекий, а вот ни отдыха, ни помощи ждать не от куда… и как же это замечательно, ведь любое недоброе слово, любой плевок и подзатыльник — это искупление, несущее облегчение»…
В бессилии встав на молитовку, которую так хотелось кончать, он простоял больше часа, обращаясь со слезами покаяния к Богу, не преминувшему отозваться с успокоением и восстановлением ненадолго утраченных упования и подобающей силы веры: «Господи! как я так мог впасть в отчаяние?! Ты со мной и кто теперь на меня?!»…
Через несколько дней ему принесли обвинительное заключение, прочитать которое из-за своей слепоты, он не мог. Подержав в руках стопку листов, Кирилл поставил, где нужно подпись и спокойно забыл о стопке сшитых бумаг, до следующего появления адвоката.
Игнатьев совместил свое прибытие с новостью о назначенном первом дне заседания, которое должно было быть посвящено выбору присяжных заседателей в коллегию. Алексей, так же передал привет от Лагидзе, сообщавшего о написании им целого трактата об открывшихся возможностях изучения его феномена, который он отправил по назначению, чем заинтересовались и одобрили тему, но вот в отношении главного звена, которое собственно и нужно изучать, то есть Буслаева, ответ еще не поступил. Тем самым получилось, что исследовательский проект поддержан, а предмет исследования отсутствует.
Известие не обрадовало и не огорчило:
— На все воля Божия — Господь управит… — С тем «защитник» и удалился, сказав, что Лагидзе постарается пробиться на короткое свидание, если судья позволит, следователь не разрешил. Оставалось чуть больше недели, но это совершенно не задевало слепца — Господь хранил душу раба Своего в спокойствии…
За день до заседания случилось быть настоящей церковной службе в маленькой моленьной комнате пенитенциарного заведения, очень тепло и уютно отделанной под храм, имевший и небольшой алтарь и настоящие иконы, сразу видно намоленные в других местах в течении многих лет. Тюремная церковка сразу наполнилась благодатью чувствовавшейся и сотрудниками, с благоговением снимаших головные уборы при входе и накладывавших неумело на себя крестное знамение.
Место это притягивало почти всех служжащих, заставляло задумываться, как любое святое место подталктвало, хоть немного к милосердию и сопереживанию к арестантам. Близость Распятого Христа, даже за дверью, заставляла просто проходящего мимо, вспоминать о том, что здание сие место не простое, но дом страданий, где больший Страдалец из всех сам Господь, восшедший на страдания своею волею — здесь Спаситель всегда более близок, чем где бы ни было!
Впервые причастился Буслаев, прежде исповедовавшись со слезами и с содроганием, тюремный пастырь, не смог сдержать и своих, подпав под мощную энергетику раскаяния. Почувствовал он мощь постоянных испытаний с трудом проходимых рабом Божиим Кириллом ежедневно, благословил на продолжение и на принятие Святых Тайн, обещав молиться за спасение его души.
Участие в Литургии и Таинствах взбодрило несчастного, а произнесенная священником проповедь, будто нарочно для него, обещала еще много испытаний и искушений, бояться, которых не нужно, но ожидать их с готовностью, помня, что каждое из них есть очищение и даже желать, потому как, с каждым Бог приближается к испытуемому, а то и на руках Своих держит, когда и можно почувствовать Его присутствие и возрадоваться от всей души.
На последок батюшка, подавая Крест с Распятием для прикладывания, задержал подводимого под руки Кирилла и сказал:
— Тяжко тебе, брат наш во Христе, будет, тяжко — таков крест твой, но… он тебе легко дастся, если будешь помнить, что Господь с тобой. Знай, что падения неизбежны, будешь и забываться, и отчаиваться, и унывать, и печалиться, и греха тебе не извергнуть из себя навсегда — все грешны! Падая, не думай, что погиб безвозвратно — Господь уже десницу Свою к тебе протянул, по-другому то и не бывает — неизбежно это, но всегда в покаянии вставай, ибо только встающий и хотя бы шаг вперед делающий, дойдет! Господь управит! Ангела тебе Хранителя!..
Не в состоянии уйти сразу, «Гомер» попросил дать ему возможность побыть еще минут десять в храме, понимая, что жаждет напитаться благодатью этого места, чувствуя в себе присутствия Того, Кому только что принес исповедь, и Тело, и Кровь Которого вкусил отчистившись.
Слепец почувствовал, как помещение опустело, его оставили на какое-то время, нечаянно одного, чего не полагалось по правилам тюрьмы, тем более с его специальным учетом по склонности к суициду, но ничего у Господа не бывает случайно. Вдруг, читая еле слышно, молитовку, человек явно ощутил чье-то присутствие, яркий, непривычный свет, пробившись сквозь пену, лежавшую на его глазах, проник в его душу, согрев и заставив почувствовать силы, не бывшие физическими, но наполнившие сердце его непоколебимой уверенностью и верой. Он услышал странный голос:
— Дух Святый на тебе… — Кирилл вскочил, но еще больше почувствовав присутствие кого-то, испугавшись так, как никогда в жизни не пугался, упал пред Ним ниц и застыл. Что-то живое коснулось его затылка, отозвавшись в сердце резким наполнением его будто теплой жидкостью, разлившейся сразу по всему телу. Поднялся ветер, раздался гром, в котором Он ясно услышал: «Я с тобой», и все затихло…
Вошедший в молельную комнату конвоир, вскрикнул от неожиданности, увидев кого-то лежавшего на полу с совершенно белыми волосами и белой аккуратной бородкой, человек, как-то не естественно был распростерт, притом, что колени были подогнуты к животу.
— Что стоишь поднимай!.. — Крикнул сокамернику Кирилла, пришедшего за ним, и тоже опешившему совершенно, от неожиданности увидеть такие изменения, произошедшие за какие-то пару часов.
— А он хоть жив?
— Вот и проверь…, моли Бога, что бы был жив, а то на тебя все спишу…
— Ааа-га, за бубней то следи, сбрендил что ли?!.. Васянь * (Обращение бывалых арестантов друг к другу), ты жив что ль?… — Кирилл очнулся, понял что этот вопрос к нему, попытался встать, но сил в мышцах не было. В голове, мелькнуло где-то прочитанное: «Сила Моя совершается в немощи» * (Второе послание коринфянам, Гл. 12, Ст. (9—10) — «Господи помилуй!» — сказав эти два слова, поставивших его на ноги и выпрямивших, будто и не было слабости, человек ощутил другую силу, более мощную физической, ощущаемую так, словно кто-то более сильный вошел в него и двигался по его воле.
— Слава Богу за все!.. — Конвоир, хотел было сплюнуть со злости, но поостерегся в святом месте…
— Ну пошли…, еще раз так меня испугаешь, знай, мало не покажется, не посмотрю, что калека!
— Прости меня грешного!
— Тьфу ты! Наубивают с десяток-другой народца, а здесь святошами прикидываются!..
Попав, наконец, в камеру, Кирилл взял предложенную кружку с горячим сладким чаем, захотелось булки с маслом, но не было ни того, ни другого. Взамен молодой сокамерник отломал горбушку от пайки тюремного хлеба с сырой мякотью, отчистил от нее, накапал подсолнечного масла, посыпал солью и натер чесноком:
— Вот, бать, держи тебе «ништячок»!
— Спаси Господи! Вот угодил то… — Сделав глоток крепкого вонючего напитка и откусив горбушку, он почувствовал, как зачесалась грудь в районе грудины, и зачесалась так, будто ранку посыпали солью:
— Что за… — Положив корку на стол, Буслаев, почесал, и почувствовал какое-то неудобство, как бы приклеенное инородное тело в виде креста. Первая мысль была о какой-то болезни кожи, но потом забрежжила, какая-то другая:
— Ну-ка, малой, посмотри, что это у меня… — Попросил он задирая майку и показывая на то место. Молодой человек, думая, сначала, что это какая-то каверза из тех, что бывают в арестантской среде, отшутился, но посмотрев на сдвинутые брови просившего, ощутил его озабоченность, и решил присмотреться, после чего вскрикнул от неожиданности — на грудине был православный крест «восьмиконечный», каким и должен был быть, непонятно откуда там взявшийся.
— Что это?
— Крест…, будто выжгли…, или… хрен его знает! Ведь с утра еще не было…, и вроде как зажил уже… От куда он у тебя?
— Вот именно… Да что ж это?… — Тут он начал вспоминать касание головы сзади, снисхождение тепла в сердце, распространение его по всему телу, услышанные слова и о немощи, и о Святом Духе, и о том, что Кто-то с ним… Охвативший, сначала, страх быстро переросший в благоговение и предчувствие, чего-то великого и пока не объяснимого, бросили на колени перед маленькой иконкой Спасителя, прикрепленной на решетку окна. Перекрестившись, «Гомер» коснулся лбом пола и громко, и четко начал говорить на каком-то незнакомом, для остальных сокамерников, языке. Он даже не говорил, а как-то странно и красиво распевал, очень энергично, от чего заряжалась вся камера, казалось, затрепетали стены, задребезжали окна, с каждым словом вода в кружке, поставленной на стол и взятая в руки молодым человеком, поначалу улыбнувшегося, но увидевшего происходящее, застывшего, концентрически расходилась волнами от центра к краям, от чего парень быстро поставил емкость на место.
Так продолжалось минут пять, после чего Кирилл встал, что-то кратко сказал, наложил на себя крестное знамение, поклонился и сев на место, взял кружку и застыл, словно моментально замерзший.
Воцарившаяся тишина, скоро осторожно прерванная более старшим сокамерником:
— Послушай, «Гомер», ты вот сейчас перепугал не на шутку! Ты… эта…, объясни что с тобой? Вас, вот…, извини, конечно, нууу…, вас, кто семьи свои того…, вас вот не понять. Один вот просил постоянно убить его, обещая миллион долларов — заманчиво конечно, был бы на воле… Второй, как зомби нарезал * (Ходил) целыми сутками от «тормозов» * (Входная дверь тюремной камеры) до «решки» * (Решетка на окне тюремной камеры) кругами, что-то там себе нашептывая, мы вон с пацаненком глаз не смыкали, постоянно на «измене», а ты вооощеее… всех их переплюнул… Ты уж…, эта, скажи, чего ждать то?
— Ничего плохого… Крест «Животворящий» — это символ веры.
— Ага… — с утра не было, а к вечеру на пузе появился, это что же, нормально? А на каком языке ты сейчас стены содрогал?!
— Ну если я тебе скажу, что… А… Я не знаю, как объяснить от куда я знаю язык, на котором сейчас молился…, но так нужно… — Кирилл понимал, что многое из происходящего говорить не стоит, тем более такое личное…, он понимал, что нужно быть осторожнее, вполне парни могли подумать, что он спятил. Честно говоря, Буслаев и сам произошедшего осознать полностью не мог. Изменения в нем случившиеся он чувствовал настолько, что даже не мог чуть согрешить: не выругаться, не осудить, не обвинить, напротив, хотелось говорить, как сказали бы апостолы, видевшие Христа, благовествовать.
Внутри него происходила, какая-то борьба, пока неотчетливо определившаяся, единственно, что он ощущал — это не возможность нервничать, что прежде бывало, когда ребята включали громко телевизор, начинали играть в нарды или домино, просто спорить на повышенных тонах. Сейчас, само собой, когда он начинал читать молитовку, заглушавшую все напасти, да и сама молитва, это обращение к Богу, Который после сегодняшней службы, как-то, совсем явно, присутствовал, что Кирилл не мог объяснить, но принимал, ценил, теперь считал единственно важным, боясь, каким-нибудь образом изменить это состояние, вырывалось почти овеществленное слово, очень ощутимо выходившее из глубины его душевной боли, облегчая ее, что хотелось делать непрерывно, если и отрываясь, то для чтения Святого Благовествования.
Конечно, человек, даже таким чудным образом, не может перемениться в одночасье, привыкая быть грешником в течении всей жизни, стать иным очень трудно, чудо уже, если человек начинает об этом задумываться! Буслаев, как индивид, многое осознал, трепетно относился ко всему, что касалось Христа, обрел веру и даже больше — то, что казалось ему сном, в котором он ослеп, дало ему незыблемую уверенность в видимом, что было уже не столько верой, сколько знанием, наподобие того, что обладают Ангелы.
Он и ощущал то себя по-другому, что отдаленно можно сравнить с шоком постигшим эскимоса на пару дней попавшего на океанические острова с пальмами, растущими на них кокосами и бананами, жарой, теплой океанской водой, рыбой, морепродуктами, которые всегда в изобилии, при отсутствии многих забот, сопутствующих любому холодному краю.
Причем тот сон он воспринимал не минутным промежутком привидевшегося, но действительно, почти бесконечным промежутком временем, проведенным в тех страшных муках и страданиях, закончившихся встречей со спасенными, к которым он обязательно вернется, минуя мытарства — большая часть его духовного мира ждала этого безусловно. Остальная же мизерная часть по-прежнему оставалась, прежней частью человека, которой и нужно было измениться. Разум его пока еще принадлежал тому самому человеку, что творил много зла еще не так давно, а несколько месяцев назад убил всю свою семью, чего он не в состоянии был забыть, не переживать, не винить себя, несмотря на обретенные знания и уверенность в своем спасении.
Кирилл Самуилович отдавал себе отчет, да и опорой ему были слова проповеди о падениях и вставании, что ничего еще не кончено, все только начинается, впереди предстоял некий путь, который нужно пройти прежнему человеку, а не осветившейся душе, и первое из наитяжелейших испытаний будет завтра, в череде следующих одно за другим! Господь с ним, он чувствовал тепло и благодать Святого Духа — с такой броней, такой поддержкой, защитой, любые испытания этого мира — ничто, а вера непоколебима. Именно поэтому он стал самой желанной добычей врага рода человеческого, в ком он еще чувствовал присутствие своего корня зла, не искорененного, но теряющего быстро и неумолимо свою силу.
«Гомер» сам это понимал довольно поверхностно, а уж объяснить, кому-то, тем более, людям далеким от веры, привыкшим к тому, что их образ жизни самый верный и удобный, вряд ли получится, поэтому ощущая какую-то особенность своей миссии, сути которой не знал, притом, что молчать он уже не мог, слепец решил действовать осторожно, начиная просто с истории…
Но сначала, его ожидал суд…
СУДИЛИЩЕ
Наступивший первый день торжества справедливости с точки зрения закона, не сулил ничего хорошего. Любому человеку трудно и нерадостно проходить подобными узкими вратами, вводящими его в неизвестность. Расчитывающий только на себя человек, ставит себя тем самым на грань помешательства, уповающий же на волю Божию спокоен, хотя и не может избежать переживаний, тем более, когда речь идет о поступке, приведшем к трагедии всей его жизни, которой в принципе не могло быть.
Каким образом человек меняет отношение к самому себе, объяснить сложно, пытаться же понять, интуитивно полагаясь на свои собственные ощущения, ставя себя на чужое место вряд ли стоит. Нормальный мозг любого из нас будет уводить мысли от трагических минут, отвлекать от воспоминаний счастливых и уже потерянных, ибо невозможно ни одной психике вынести атаки отчаяния, без ущерба для самой себя. Человек сильный и волевой заставляет себя жить и с таким грузом, тщательно избегая мыслей о самоубийстве, желая пройти до конца предназначенное наказание.
Так выглядит идеальная готовность к ответу за содеянное, но и оно не может быть постоянно одинаковое, как и отношение разных людей к случившемуся, с кем-то посторонним, неординарно ужасному.
Подсудимый уже в клетке, отведенной для него в зале суда. Оглядываясь вокруг себя, обозревает он обычный зал, безвкусно заставленный трибуной, креслами с высокими спинками, какие бывают специально для возвышения сана положения в них садящихся; столы, и стулья по всему залу, расположенные необъяснимым образом, напротив клети — перила, отгораживающие двенадцать кресел же, для коллегии присяжных заседателей; телевизор на стене, герб, окна, куча микрофонов, маленькая одноместная трибунка для стоячего свидетеля, три двери, несколько камер в углах под потолком, снующий секретарь и все обволакивающий мрак неизвестности.
А что же делает слепец? Застывший в одной позе, прислушивается сначала к каждому звуку, больше к человеческим голосам, понимая, что основные реплики касаются его. Наслушавшись, обостренным уже слыхом, разных неприятностей, впитывает он обреченность, которой кишит все вокруг, впитывает остатки биополя этого зала, с множеством следов негатива, ибо не было в нем ни одного оправдательного приговора, но всегда страх и недюжие переживания. «Лучше здесь и сейчас — Господи, как же ты милостив мне грешному!» — Буслаев не рассуждает, но знает, что прав, а потому уголками губ слегка улыбается и закрывает веки, чем перестает привлекать своими белыми глазами всеобщее внимание, каждого вошедшего. «Слава Богу за все! Слава Богу за все! Слава Богу за все, и за скорбь, и за радость!» — повторяет он без устали, пока народ набивается в зал, занимая свои места.
Пока нет восстающих против него обвинителей и осуждающих свидетелей, будто не имеющих никакой вины, проживших всю жизнь, якобы, без единого греха, чистых совестью и намерениями, пока не начинает воздыхать в виновном та масса чувств и эмоций, что спрятана и от него самого внутри его сознания, пока еще не приближается эшафот, хотя и видимый с помоста судилища даже слепым.
На обвиняемого смотрят, как на предмет, чье тело может лишиться головы, и как же многим хочется, что бы это произошло, по разным причинам: кому ради еще одной галочки в списке осужденных им на высшую меру наказания; кому зрелища ради; кому ради самоутверждения, что бы убедить себя, будто он лучше; кому в, якобы, мужественно слове обвинения, брошенном в скованного по рукам и ногам безответного преступника, видится личная отвага; кому, участие в подобном — уже приключение, запомнившееся на всю жизнь, и замечательнее чего в его жизни вряд ли что-то не сучиться, на ссылаясь в кругу таких же, как он друзей, завидующих ему, он сможет сказать: «я видел все это собственными глазами!»; кто-то просто глядя на это, произнесет, так чтобы никто не слышал: «Хорошо, что не я!»…
Каким образом подходят к назначению судей на тот или иной процесс? Да какая разница, однозначно, не учитывая нюансов, которые обязательно могут повлиять на судьбу подсудимых. Скорее всего — справится судья со сложностью ожидаемого процесса, таким образом, что бы подсудимый получил точно срок или нет.
Что такое пресловутая «внутренняя убежденность», на основе которой человек в мантии, обладающий всей полнотой власти для вынесения любого приговора? Константа ли это? Навряд ли! А если нет, то страшно ли должно становиться любому, только взявшему на себя труд подумать об этом…
Сообщая своему подзащитному о назначенном судье, Игнатьев явно не выражал удовлетворенности выбора.
— Алексей Михайлович, что ж вас озаботило — судья, как судья?
— Известно, что муж ее — судья женщина…, увы не ангел, лупит ее почем зря, будто ненавидит, но там где буйствует крайность, всегда есть место и полярности. В этом случае он влюбленный тиран, авторитарный собственник, в полную зависимость попала это женщина — жаль ее, но она благодаря этому не пожалеет вас! Она любит его, но ненавидит насилие, и более всего всех мужчин, способных поднять руку на свою вторую половину.
— Ну это же справедливо…
— Угу…, нооо…, она от вас и мокрого места не оставит — с ней у нас нет шансов, даже если убрать право звонка, и настойчивый административный ресурс, или волю, так сказать, народа, на которую так любят ссылаться обвинители, но которая, как правило, почти всегда рано нулю — повозбухают единицы и успокоятся. Хотя, подобные вам…, я имею в виду, в определенный, давно прошедший период, очень любят поднимать свой авторитет, обвиняя, особенно тех, кто ответить уже не может, в виду своего униженного положения.
— Ну что же…, кажется, у нас нет другого выхода, да иии…, как вы сказали «наш козырь присяжные заседатели»…, хотя в этом всего лишь возможность…
— Участие присяжных заседателей — это очень серьезное испытание! Причем для всех, и для них тоже, хотя, соглашаясь, они не думают об этом, испытывая часто настоящий шок от внезапного понимая необходимости участия в принятии решения, чьей-то судьбы.
— Несчастные! Раз так, то может стоит их освободить от этого!.. Может быть, стоит отказаться…
— Будьте потверже…, так вы расплавитесь на первом же заседании, хотя это и замечательно, рыдайте и стенайте — это цепляет, тем более, когда слезы истинные…
— Да, меня разрывает боль изнутри, но не стану паясничать… Алесей Михайлович, поймите, дорогой мой, сейчас я смотрю на мир, на себя, даже на своё будущее совершенно другими глазами, нежели…, дааа…, я понимаю, что это необходимое испытание…, нооо…, но вы не поверите, если я вам скажу, что меня волнует больше всего сейчас…
— Что же?
— Я боюсь измениться, страшно боюсь упустить, возрождающееся во мне…, но именно в горниле этого страшного судилище я смогу закалиться… Остальное почти не важно…
— Вы серьезно сейчас, Кирилл Самуилович? Что-то беспокоюсь я за вас…, и о вас… Вы себя хорошо чувствуете… Иии…, кстати, седина вам идет… и голову поднимайте выше, держите ваши открытые глаза, так, чтобы их все видели — поразительное зрелище…, простите, ради Бога, но должен это сказать, как об аспекте, вызывающем нужные нам сострадательные эмоции у присяжных — не может не вызывать!.. — Этот разговор состоялся с самого утра, еще до «подъема» обвиняемого из камер ожидания в подвале здания суда, куда Игнатьева пустили, благодаря обширным связям, что бы поддержать своего подопечного.
Алексей был очень сконцентрирован, напряжен, как натянутая струна, цинизм выпирал из всех щелей его сознания, и это все прочувствовал Буслаев по первым же произнесенным словам своего защитника. Все это напоминало ему, что они сторонники и единомышленники только в отношении судебного процесса, как такового, остальное в своем подзащитном адвокату не понятно, и даже не интересно — наверное, так и должно быть с профессионалами, иначе лишние эмоции помешают лавировать между чужими чувствами соединяя несоединимое, высвечивая темное, затемняя светлое, убеждая, что белое, это ничто иное, как черное и наоборот.
Кстати, далеко не факт, будто проще доказать, что черное действительно черное, хотя и доказательств для здорового разума этому не требуется, нежели, что красное — это синее, на основе того, что по иному быть не может.
Попробуйте объяснить слепцу от рождения, что такое красный свет. Простое всегда сложно для объяснения, другое дело сложное, объясняемое с помощью простого, а ведь мир наш прост, потому и не понятен мудрствующим и не принимается лукавыми…
Светлая голова — это холодная, безэмоциональная, отчищенная от сторонних мыслей, с четкой систематизацией всего необходимого только для одной темы, уверенная в своей воле, правоте, силе настолько, что застать врасплох не возможно. При сердце должно оставаться в течении заседания, не знающим сопереживания ни к кому, изображая его только по отношению к своему клиенту, оно не должно быть даже затронуто сторонними чувствами, страстностью, что возможно для нормального человека путем огромных усилий в течении непродолжительного отрезка времени. Эмоции и переживания придется, как я писал, придется изображать, что надежнее, а не выставлять свои, что бы не становиться уязвленным — это о «защитнике», что нельзя путать с подзащитным.
Итак, судя по судье, шансов несчастному не остается. Обвинитель, будто поставленный в стойло перед забегом «серой лошадкой», впервые участвовал в такой процесс, что видимо, должно было послужить трамплином куда-то вверх по, ожидающей его восходящей карьере. Он был уверен в себе, что обосновывалось поддержкой со всех возможных сторон и вертикалей, да и само дело виделось простым и скоропостижным, не имеющим ни одной причины для краха…
Каждый, знающий теперь подсудимого, утверждал, что он выжил из ума, совершенно сдал физически и морально, к тому же ослепнув, переживает период, чуть ли не впадения в детство. «Какая разница кого направить на казнь, если через десять минут его голова отделится от тела!» — отвечал на это молодой, много возомнивший о себе, впервые выступающий представителем обвинения, видевший себя уже популярным человеком, отвечающим на множество вопросов журналистов относительно этого суда…
* * *
Выбор присяжных заседателей прошел для Буслаева практически не заметным. Как и обещал его защитник, роль подсудимого здесь сведена почти к нулю, что услышав, Кирилл зада только один вопрос:
— Значит, я могу все это время отдать молитве?… — Посмотрев с некоторой иронией, Игнатьев кивнул:
— Только не увлекайтесь — излишний религиозный фанатизм, показной, тем более в этих места не приветствуется и точно подействует отрицательно на ваш имидж…
— Дорогой мой…, какой имидж…, я обреченный слепец, лишенный всего в материальном мире, но обретший…, хотя, какая вам разница… — меня не интересует этот мир!
— Очень хорошо! Не станем вдаваться в подробности — просто прекрасный имидж и вы ему полностью соответствуете. Если бы вы не ослепли и не поседели, то это надо бы было сделать… Хм…, кстати, а вы действительно поседели в один день?
— В одно мгновение…
— И что послужило причиной?
— Пусть будет так — чудо!
— Странное…, как минимум, чудо… Так! Все шутки в сторону…, работаем — следующую группу привели претендентов… — Тут судья не выдержав вида переговоров, которые ей никак не могли помешать, более того и слышны то не были, злобно потребовала:
— Господин адвокат, прекратите шептаться, вы мешаете и сбиваете!.. Еще раз и я вас выгоню из зала заседаний! Все понятно?!
— При всем уважении, Ваша Честь, я не могу по-другому объяснять своему подзащитному происходящее в зале — он слеп!..
— Так пусть прозреет!.. — Эта фраза, успевшая выскочить не обдуманной, надо сказать, произвела сильное впечатление на всех присутствующих, претенденты застыли, не поверив своим ушам. По всей видимости, заметив это и, неверное, сориентировавшись, решил вмешаться и обвинитель, задумав, как ему казалось, правильным ходом поддержать:
— Вот именно, это неслыханно наполнять священное место подобным шумом! В конце концов, это его проблема, что он не слышит…
— Во-первых мой подзащитный, если вы заметили, слеп, а не глух — так бы я с ним точно говорить не смог, а во-вторых… равенство сторон и их возможностей, вами отвергается?
— Вы адвокат, вот и занимайтесь защитой, а законом займемся мы…
— Кто это мы?
— Ваша Честь, я протестую!.. — Судья, уже осознав свою ошибку, впечатленная выступлением обвинителя, быстро поняла с кем придется иметь дело, несколько растерялась, не зная, как исправить положение. В зале повисла тишина, которую прервала негромко сказанная фраза Кириллом Самуиловичем:
— Господь управит…, давайте продолжим… — Судья поддержала, не намереваясь выискивать другой выход из создавшегося положения, и не смотря на свою заочную ненависть к подсудимому, поставила ему плюсик…
Игнатьев просто был в восторге от такого начала, ведь еще до начала судебного расследования, присяжные заседатели получили понимание, в чем собирались участвовать, что должно было перетянуть большую их часть на сторону его подзащитного, но и сам Буслаев прекрасно «выступил»!
— Браво «Гомер»! … — Шепнул он еле слышно в сторону ушедшего в себя слепца…
Первое заседание закончилось избранием двенадцати основных присяжных и двух запасных и не было ни одного человека из присутствующих в зале заседания, не получивших удовлетворение. Конечно, каждый из них, увлеченный своими наблюдениями, обдумывал свои мысли, перебирал личные ощущения и переживания, готовил частные мнения, как некую базу для следующего действия.
Не было так же человека их них, кто бы не испытал, какое-то необычное воздействие личности обвиняемого, пусть это было довольно полярно, вызывало разные чувства, в зависимости от индивидуального восприятия каждого, состояния и настроение в этот день, но нельзя было не заметить, что он был неординарен, необычен, по-хорошему несовременен, и что сразу бросалось в глаза — независим от обстоятельств, будто происходящее сейчас и та трагедия, следствием чего и стал этот суд, его вовсе не касались.
Конечно, Буслаев не игнорировал это событие и его важность, не делал вид отрешенности, не проявлял неуважения, своим видом и поведением не вызывал озлобленности или возмущения, не отвлекался, но каждому посмотревшему на него, очевидным становилось его существование в другом мире, в то время, когда остальные были заняты им и его судьбой в этом.
Не в пример другим подсудимым, Кирилл Самуилович держал голову высоко поднятой, обращая свои безупречно слепые глаза к Богу — это первое что приходило на ум наблюдателю. Невозмутимая безмятежность выражение его лица могла возбуждать неприязнь только у безумцев или потерявших смысл своей жизни присутствующих, первыми из которых были судья и обвинитель. Именно они, не потому что их специальности и профессии других не приемлет, но поскольку именно эти два человека не собирались в себе задерживать ничего из духовного, потворствуя только разгоревшихся в них страстях. Так случается, когда рабы Божии желают сравняться со Своим Создателям, забывая, а возможно, и вовсе не зная, чем это обычно заканчивается…
Самый большой восторг испытывал Игнатьев, поскольку первый же день, вопреки его ожидания, дал массу положительных моментов, очень укрепивших позицию защиты. Было понятно, что рассчитывать на дальнейший успех, развивающийся в тех же направлении и темпе, было бы полным безумием, но он радовался тому, что уже есть, очень надеясь сохранить до самого вынесения вердикта коллегией присяжных заседателей, хотя бы небольшую крупицу этого сегодняшнего настроения.
Нужно обязательно сказать и о судье, которая, естественно была не в состоянии проникнуться к несчастному, относилась к нему с большой долей неприязни, как я сказал, заочно ненавидела слепца, но как часто это бывает, какая-то маленькая неожиданная, а точнее, даже не предполагаемая подробность, заронила не в сердце, а в сознание положительный момент — она поняла, что подсудимый не станет сопротивляться обвинению, не будет грубить, истерить, не допустит ни единого эксцесса.
Не собираясь быть за это благодарной, однако же, Ее Честь приняла во внимание не желание Буслаева оправдываться и выворачиваться, что поубавило отрицательного отношения и, как будто бы подтолкнуло к заинтересованности изучения поподробнее, как его дела, так и самого этого психического явления, чему не было причин в предыдущих двух судах с такими же ситуациями.
София Валериевна, удивив своего секретаря, девушку циничную и даже грубую в своих чувствах и отношении к любым гражданам, не имеющим профессионального отношения к закону и правосудию, попросив предоставить ей сегодня же целиком все уголовное дело Буслаева и подобрать, какую-нибудь литературу по «реактивному психозу», а немного подумав, добавила:
— Вот что…, найди-ка мне какого-нибудь светилу по это тематике, так сказать, не заинтересованного, что бы смог мне подробно обрисовать, с чем я имею дело…
— Хорошо, София Валериевна, сделаю… Вас, как связать: через рабочий или по мобильному сразу?
— Спроси куда перезвонить…
— Как скажите… — В задумчивости покинула федеральная судья зал заседаний, направившись в столовую. Почему то ее, все больше и больше цепляла именно эта трагедия, в воображении представился ее муж, бьющий ее без всякой на то причины, обида охватила от воспоминания последнего раза, когда получила удар в живот, сразу после того, как посмела сказать о своей любви к нему вместо того, что бы ответить на какой-то вопрос. Он представился ей с оружием, приставляющий длинный ствол к ее голове, с совершенно безумными, отсутствующими глазами — совсем не он, кто-то другой! Потом время перескочило намного вперед, и она увидела его, будто сверху, сидящего в клетке в «ее» же зале заседаний, который она только покинула, в клетке, с наручниками на запястьях, совершенно измученного, постаревшего на десяток лет, изнуренного, с почти мертвым взглядом.
При этом она отчетливо прочувствовала, что именно он переживает в это время, уловила раскаяние, отчаяние, иии… непомерную к ней любовь, которую он так и не сумел раскрыть перед ней, считая это недопустимой слабостью, что и порождало в нем невероятный по силе диссонанс в их семейных отношениях, и их внутренних мирах, разорванных, а ни как должно быть слившихся.
Осознав все это доподлинно, скорее не самим мимолетным видением, а силою чувства и еще чего-то, что иногда теплило ее надежду…
Очнувшись с подносом в руках в столовой, София обнаружила, что другой судья, с которым они приятельствовали несколько нет, что-то ей рассказывает, она попыталась понять, но снова ушла внутрь себя, вернувшись к «жизни», минут через пять в полной уверенности, что именно этот процесс, что-то может изменить и в ее личной жизни.
— Нужно поговорить с Буслаевым и обязательно с этим академиком, который им занимался…
— Что ты говришь? Софи, ты как будто не слышала меня…, я говорю, что никто не поможет разобраться в столь хитросплетенном деле…, а ты мне «академик»!
— А? Да!.. Ой! Извини, мне показалось…
— Да ладно… А у тебя что? Опять «стрелок»? На «пыжик» его отправишь? Ну это и понятно…, куда ж еще!..
— Не знаю…, есть нюансы…, ты знаешь, я думаю, что нужно изучить это вопрос…
— Ты что? Чего изучать то, и так все понятно…
— Понятно, что ужас это повторяется все чаще… — Положив ложку, оперев ее о край тарелки, женщина подняв голову, вызвала встречный взгляд, уставившийся в волевой и колючий ее, заставив тем самым остановиться приятеля в своих рассуждениях с застрявшим поперек горла куском недоразжеванного хлеба:
— Что?!
— А ты знаешь, что такая трагедия часто случается с мужчинами, весьма успешными, твоего возраста, не имеющими не одной причины совершить, что-то подобное, совершенно не криминальными личностями, в большинстве своем, конечно…
— Иии?…
— Если ты будешь сидеть вместо Буслаева, как бы ты хотел, что бы я вела процесс?… — Собеседник побелел…, с трудом заставил себя проглотить хлебный мякиш, откашлялся, и сжав кулаки со скулами, выпалил:
— Ты что…, беременна что ли… или… совсем сдурела!
— Извини…, ой…, что-то я…, и все таки, если гипотетически…
— Да даже гипотетически!
— Ну пожалуйста, прости…, иии…, ну давай, будь мужиком, ты же федеральный судья, неужели такая мелочь может тебя из колеи выбить?
— Блин! Что вы бабы жрете то?!
— Да, тоже самое, чем и вас кормим…
— Оно и видно!
— Ну соберись, это ради дела нужно…
— Нууу…, честно, огорошила ты меня…, а если серьезно, то я тоже задумывался об этом. Только между нами… Я думаю, что нужно в этом отношении законодательство поменять.
— Ого! Круто…, хотя, наверное…, так, но это же значит…
— Ничего это не значит, но вот у меня был один такой, знаешь, что сказал в последнем слове?
— Что?
— Попросил расстрелять…, замечу, что не потому, что я ПЖ влупидорил, а потому, что не мог с этим жить — он, правда, жену, тещу и тестя на тот свет отправил, детей не успел… хорошие, кстати, отношения у него были со всеми убитыми… Вот как это понять?!
— Вот и я о том же… Другими словами, если бы ты…, ну это самое произошло с тобой…
— Наверное, я бы застрелился раньше… Типун тебе на язык!..
— Но этот Буслаев, противный, конечно, тип…, но вот сейчас… — какой-то… не такой… — Из-за стола София Валериевна вставала уже с совершенно другим отношением к сегодняшнему своему подсудимому… Странным был и тот факт, что она впервые нарушила свое правило — никогда не говорить с коллегами о делах, но именно этот разговор не мог не состояться, ибо никто более не обладал опытом, который может иметь только судья.
К следующему заседанию, назначенному через неделю, она твердо решила подготовиться глубоко и серьезно, как никогда не подходила ни к одному процессу. Единственное, что ее пугало — это не совсем адекватный обвинитель, что раньше было бы безразлично, но не сейчас…
Первым, кто помог ей разобраться в нюансах и составить общую картину сложного положения темы «реактивного психоза», стала Марина Шерстобитова. Обе женщины встретились совершенно официальным путем, дабы не вызвать никаких подозрений. Проведенные несколько часов в специально отведенной комнате здания суда, сошли за консультацию, при которой присутствовала секретарь Софии и несколько судей, пожелавших присоединиться к лекции. Освященная тема живо зацепила особенно женскую половину, а мужскую ввела в задумчивость, ибо первая обычно страдала от насилия второй, при этом вторая, уничтожая первую, теряла не только смысл жизни, но и подвергалась моральным пыткам до конца жизни, отбывая наказание на пожизненном заключении.
Уже в кулуарах судьи, находясь под впечатлением услышанного, пришли к общему мнению, что лично им не под силу изменить отношение к этому вопросу высших эшелонов власти, к тому же, вменяемость, все таки ставят эксперты психиатры, они же только основываются на их выводы. Если и пытаться, что-то менять то только совместно. И, конечно, открытым остался вопрос — а куда же, девать прошедших лечение, «стрелков», в случае вынесение не уголовных приговоров, а направления на лечение.
В конце лекции, София и Марина остались наедине, именно здесь судья решила уместным высказать свои соображение в отношении происходящего в ее собственной семье.
На счастье, у Шерстобитовой приятелем был прекрасный сексопотолог, к которому она и направила пару, при этом посоветовав попробовать для начала поговорить с Лагидзе Захаром Ильичом, как с выдающимся психотерапевтом, поскольку было очевидно, насколько сложно Софии справляться с нагрузкой, а между тем, стрессы и некоторые моменты в психике уже давно необходимо было корректировать и затем компенсировать.
Марина же поняла настоящую причину необходимости лекции и самого разговора, потому решила, позвонив Игнатьеву, подбодрить известием о проявленном интересе, а значит, желании судьи подойти именно к этому процессу не обыденно, а изучив вопрос скрупулезно.
Другими словами, перечисленные нами люди появились на следующем заседании с совершенно другим настроем, хотя, что касается судьи, то она честно выполняя свои обязанности, решила собирать все наблюдения, не мешать защите, придерживая ожидаемый беспредел обвинения, а заодно накопить материал для служебного доклада, который хорошо бы совместить с докладами психиатров и силовиков, с чем и выступить на очередной сессии законодателей…
Второе заседание началось с зачитывания подробностей трагедии, где были обвинителем перечислены все подробности личности обвиняемого, где он сделал упор на деятельность депутата, особенно его личное мнение о подобных несчастьях и их виновниках. Надо отдать ему должное — ничего отрицательного в характеристиках отмечено не было, как и в личных отношения между мужем и покойной женой. Даже адвокат про себя отметил, что если бы он сам писал речь, то она не многим бы отличалась.
На самом деле обвинитель решил прибегнуть к небольшой хитрости, оставив весь негатив на выступление свидетелей, с которыми «поработал» следователь — все тот же незабвенный Сущев. Таким образом появилось несколько человек, по всей видимости, когда то обиженных Буслаевым, с самого начала своих выступлений отозвавшихся о нем, как, чуть ли не о домашнем деспоте, тиранившим супругу, детей и остальных домашних. Допросы свидетелей были поставлены таким образом, что ответы не могли быть иными, кроме, как с нужным для прокурора знаком.
Опрос же адвокатом тех же лиц, уже не мог принести оправдательных речей, поскольку люди понимали, что двух мнений по одному вопросу у них быть не может. Игнатьев, поднаторев в подобных процессах, заранее знал, что капать нужно в другом месте, не задавая конкретных вопросов, ответы на которые могли бы вызвать опровержение только сказанного. Обращаясь к другим, близким к обсуждаемым, темам, он умудрялся вытягивать некоторые слова одобрения, основанные на констатации проявлявшейся заботе о семье, нуждах домочадцев, особенно жены, положительных моментах в работе — ведь не мог чиновник говорить о чиновнике, участвующем в одном с ним проекте плохо, когда, раньше, еще в бытность Буслаева на свободе, уже отозвался хорошо! Эти показания были необходимы для озвучивания не только нужных подробностей, но и новых фамилий людей, способных, в случае обращения к ним, дать более выгодную характеристику подсудимого.
Однако никто из выступавших не был в состоянии даже предположить такой трагедии, высказывались даже сомнения в истинности обвинения, самооговоре Буслаева на фоне постоянного нахождения в стрессовой ситуации, благодаря повышенной нагрузке на службе, прочим причинам, которым подвержены политики и люди такого высокого полета, благодаря чему судья сделала безошибочный вывод — эти выступавшие не верят, что подсудимого могут «засудить», и надеются, что его не только оправдают, но и восстановят на своем месте.
Она прекрасно понимала, что самое сложное еще впереди.
Когда ее утверждали на этот процесс председатель суда сказал ей однозначно о необходимости вынесения обвинительного приговора, однако, не указав конечным он должен быть или пожизненным. В любом случае до это еще было далеко и многое зависело от вердикта коллегии присяжных заседателей.
Присяжные же заседатели, сами по себе еще плохо понимали, как свои права, так и свои обязанности. Конечно, не зная законов, не очень хорошо зная регламент, хитросплетения юриспруденции, да пожалуй, и некоторых слов, звучащих из уст обвинителя и адвоката, то и дело оперирующих ссылками на статьи и законы, которые им не о чем не говорили, эти люди ориентировались на простое и понятное каждому: слова, эмоции, мимику, поведение, часто даже не пытаясь следовать сложным логическим цепочкам рассуждений, следить за чередой проводимых анализов ситуаций, проверять точность и верность выводов, прислушиваться к сложной витиеватости экспертов.
Именно поэтому информация, предназначенная для ушей этих двенадцати представителей народа, произносимая Игнатьевым была краткой, точной, резко утверждающей, в отличии от звучащей многословности и сложности речей обвинителя, изо всех сил старавшегося выглядеть ритором и интеллектуалом, стараясь произвести впечатление заумности, помноженной на ученость, что в результате давало выигрыш позиции защиты, и впечатление неадекватности стороны обвинения.
Молодость и максимализм молодого человека в синей форме, заметно подпортили его усилия, на что судья совершенно не обращала внимания, решив обеспечить действительное равенство сторон на самом деле, что стало некоторым предательством с ее стороны, рассчитывающим на нее господином обвинителем. А ведь так и должно быть, между нами говоря!..
К пятому заседанию, означавшему, как потом оказалось, ровно середину процесса, молодой человек осознал ошибочность выбранной им тактики. Более всего его обидело, кажущееся равнодушие судьи, позволяющей адвокату гораздо больше, по его мнению, но более всего злость разъедала от понимания того, каким глупым он выглядел. Тщеславие, неуемная гордыня требовали сатисфакции, будучи человеком не совестливым, не испытавшим в своей жизни ни одного крупного разочарования, не разу не задумавшись о своей, в общем-то, посредственности, но имея большое самомнение, привыкший добиваться цели не своими усилиями, а чужими возможностями, он не нашел лучшего выхода, как вместо того, что бы принять меры к изменению своей позиции, начал везде, где мог, нехорошо отзываться о судье, ведущей процесс, нападать на адвоката, не адекватно отзываться и оскорблять подсудимого.
Сначала, молодой человек просто высказывал свое мнение, к которому прислушивались, но вскоре поняв, что парень пытается таким образом прикрыть свое бессилие, предупредили о возможном снятии с процесса, в случае, если он не перестает интриговать, вместо того, что бы выполнять свои обязанности. Не в пример поведению нормального человека, обвинитель решил пойти другим путем, написав донос об имевшем месте подкупе Ее Чести, разумеется, без подписи.
Надо сказать о полярности нашего мира, именно поэтому и черные злые планы, и добрые могут найти поддержку и оплот в других людях, ибо и одно, и второе всегда рядом с нами, мало того, внутри нас — что выберет человек, что призовет своими намерениями, мыслями, или даже шутками, то и придет к нему!
Только начнет навязываться у человека мысль о мщении или намерении воздать должное, безо всякого желания воплощать, так обязательно появится такая возможность, притом, что и делать то ничего не нужно будет, а вот справится человек с таким искушением или нет — вопрос! Не думайте, что любое ваше действие останется без последствий. Скажем, пойдете вы на языческий праздник хэллоуин, что уже не шаг в сторону, малое падение к пропасти, о которой мало, кто задумывается, отмахиваясь рукой, мол, это же просто карнавал, выберет себе костюм беса, и прощеголяет в нем целый день. Проходит время, и почему-то, начинает рушиться благополучие, все чаще становится в виде выбора необходимость принимать трудные решения, все чаще вынужден человек предпочитать более простую и неверную дорогу, даже не задумываясь почему так, а костюм все висит в шкафу, не как тряпка, а как вполне материализующееся зло. Все, всегда имеет свои последствия, редко имеющие в наших глазах прямую связи с нашими поступками или еще хуже — видимую, но не в верном свете.
Так и господин обвинитель, не желая напрягаться, веря в «свою звезду», свой гений, свое везение, направил свои силы на подлость, уверенный, что поступает совершенно правильно.
Как я сказал, всегда найдется попутчик! Жалоба попала на вид нашему старому знакомому Сергею Петровичу, не то чтобы он занимал ответственных пост, при котором рассмотрение таких бумаг было обязательством, ему донесли всего лишь слух о ней. Тут же он не преминул без проверки (да и кому она нужна) разжечь скандал, по мере его разрастания, в деле находилось все больше «попутчиков», причем с каждой стороны «за» и «против». Честь суда была затронута, включились силы разных уровней и ступеней. Конечно, от Буслаева отреклись, так сказать выбросили из корабля благополучия, но никто не стал его добивать, отдав его на съедение обстоятельствам, но кто же может предречь их плоды воздействия из ныне живущих?!
Завертевшаяся карусель, заставила сделать небольшой промежуток в заседаниях, судья взяла краткий отпуск, надзорные же органы приняли решение о продолжении процесса в том же составе, ибо нет ничего надежнее для поиска истины, чем состязание двух соперников, жестко противостоящих друг другу при одной цели, к которой они обязаны идти совместно.
София Валерьяновна, была женщина гордая, теряя это качество только со своим супругом, а потому не пожелала уступить ни на йоту, обвинитель же Григорий Романович Лейба (героев нужно знать в лицо, хотя больших подробностей эта книга читателю не даст, пока во всяком случае), растерявшись от такого решения, начал придираться больше к ведению процесса, чем пытаться усилить позицию обвинения. Разумеется, на это обратили внимание и приставили к нему «второго номера», поскольку положение его высокопоставленных родственников, конечно же, служащих на том же поприще, не позволяло в самом начале карьеры получить пинка под зад.
«Семейный» подряд сыграл злую шутку, поскольку вторым оказался человек в профессиональном плане весьма подготовленный, но как обладатель характера слабого, не смог настойчиво требовать необходимого от Лейбы, а потому «паровоз» обвинения тащил свое тягло на том же жидком пару и в прежнем направлении.
Сергей Петрович, отследив этот момент, неожиданно понял, что приговор может быть не пожизненным, а конечным, перепугался, ведь по его мнению, носитель такой информации обязан был сгинуть в небытии.
Конечно, бывший советник переживал больше о себе, чем о ком бы то ни было, но чтобы повлиять на ход процесса, необходимо было подключать определенные силы, что не было сложно, если делать напрямую, но когда он так поступал? А потому, этот человек, считающийся «серым кардиналом» решил готовить каверзы не на этом поле, а на следующем, в конце концов, война всегда проходит через множество битв, и выигрывает ни тот, кто побеждает чаще, а тот, кто выигрывает решающее сражение! Запиши это, дорогой читатель, а лучше запомни!
Игнатьев, неожиданно для себя сделал вывод, что не видит противников, опыт не только адвоката, но предыдущих многих специальностей, подсказывал ему, что хотя так не бывает, но сейчас происходит нечто невероятное, во главе чего будет стоять именно он! Кого угодно такое мнение подстегнуло бы к решительным действием, но только не его. Алексей не любил спешки, хотя, как любой человек получал удовольствие от быстрых побед, ведь быстро не значит легко!..
Мы позабыли в описании происходящей брани и смены направлений векторов, упомянуть о бывшем депутате, ставшим, почему-то в глазах многих совершенно другим человеком, и именно сейчас, когда, казалось бы, перевес сил стал очевидным, и будь он обычным преступником, мог бы успокоиться, Кирилл Самуилович, вошел в череду новых духовных испытаний, где с одной стороны его мучили угрызения собственной совести, а с другой напирали попытки собственного оправдания и потуги осуждения тех, кто определил его вменяемость во время убийства, что приносило ему страдания от опасения потери обретенного пути к Богу.
Буслаев, атакуемый подобными переживаниями, увлекаясь одним из них, шарахался от священного храма, охватившей его, веры, спохватываясь всегда, где-то вдалеке, приходил в ужас от ощущения почти богоосталенности с понимание того, что не Господь его оставил, а он сам от Него отвернулся.
Что тут только не приходило на помощь врагу рода человеческого, что только не отвлекало от Истины «Гомера», но опыт, как и любое накопление, не дается легко, не собирается быстро, не ценится по достоинству, не хранится и не оберегается, как должно, пока не становится оплотом и руководящей мерой самой жизни.
«Почему я не могу справиться с собой?! Было сложно противостоять искушениям извне, но Господь упростил мне задачу, направив мое зрение внутрь меня, благодаря чему, прозревая свое сознание насквозь, я обрел возможность видеть глубже него в бесконечности подсознания и дальше скрытых источников мыслей… я, я, я — все „Я“ — вот то, что мне мешает! За собой я не вижу Его! Даже внутри себя, я умудрился пойти не тем путем, забыв, что мир во зле лежит, а потому и мой внутренний мир не может существовать в отрыве от земного, где властвует князь мира сего дьявол!!!» — он поражался, как просто увлекался осуждением своей, убитой им же, жены, обвинения сыпались одно за другим, на деле не имея под собой и малого основания. Уже позже, он видел, что обвинял ее в том, чем в большей степени надо было винить самого себя.
С каждым днем, Буслаев все больше прикладывал сил к борьбе со своими прежними анти духовными навыками, привитыми ему с подачи зла, он уже не допускал появляющимся помыслам, возрастать в мысли, оживая в реальные эмоции и переживания. Звучащий голос совести, усиленный голосом Ангела и той ипостасью его души, что прошла мытарства и была «крещена» в огне страданий бесконечных, гремели теперь набатом, что заставляло сразу прорывающиеся обвинения и осуждения направлять против себя, неожиданно для своей гордыни, точно уверенной всегда в своей идеальности.
Вот тут Кирилл Самуилович снова и снова обнаруживал в себе все больше пороков большее, которые и подвергал законной каре.
Не чудо ли, что присутствуя на своем суде, он устроил судилище над собой?! А осудив себя и делая это постоянно, более гневно и верно, чем, кто бы то ни было, мог ли он думать о чужих обвинениях, бесспорно им заслуженных, по его теперешнему мнению?! Мог ли суд человеческий интересовать его больше, чем свой собственный под страхом предстоящего после смерти, о чем он знал не понаслышке, но по личным страстям?
Лишь представляя себя стоящим на коленях на Страшном суде пред Ликом Господом вооружившимся помимо милосердия, в первую очередь справедливостью, он начинал трепетать очевидности своей полностью понимаемой участи, и теперь уже зная, что не Господь судить будет, а собственное состояние его души! Молитва начиналась сама по себе, суетный мир скрадывал сам себя в его сознании, оставляя молящегося наедине со своими обвинениями в сторону себя, раскаянием, молитвами о даровании возможности искупить хоть что-то.
«Гомер» часто чувствовал не только, почти физически, присутствие душ убиенных им, но больше их молитвы, ощущая их усиление во время своих о жене и детях. Так, сначала, появилась эта странная связь, в последствии укрепившаяся, не имеющая ни ненависти, ни обиды, ни страха, только любовь, которая смогла воплотиться в своей полноте, только через потерю, страдания, осознание нищеты своего духа, своих бессилия и грядущей ответственности перед Вечностью!
Наверное, читателю сложно представить, каким образом происходит перестроение отношения несчастного к самой трагедии, подобной вселенской, только в таком случае в объеме разума человека. Убеждать или сподвигать к чужому мнению, вряд ли будет разумно, но если исходить из необходимости самого человеческого индивида существовать далее с тем, что уже невозможно исправить, и понимания наличия в нашем мозге практически любого алгоритма примирения с почти любой проблемой, даже противоречащей естественному ходу вещей, то можно согласиться с тем, что рано или поздно такое перестроение произойдет.
Заметим здесь, что многое зависит от характеристик самого человека, его внутренних моральных устоев, уровня интеллекта, знаний, психической уравновешенности или наоборот, воли, сомобытности, процентной соответсвенности самой личности с картиной, которую сама личность о себе создала для других, многому другому, что и составляет описание индивидуальных особенностей. Иному и думать не нужно — ну случилось и случилось, забыл человек, ведь не он с жизнью распрощался, а вот жить дальше ему, причем не так как хочется, как решат в соотносясь с законом.
Другой места не находит, потеряв всё, и прежде всего, основу смысла жизни, вместе с волей и становым хребтом, иногда вылезая из своей омебности, молит только об одном — убейте меня. Третий, находя силы взять себя в руки, заставляет зачем-то себя жить дальше, даже не имея ни перспектив впереди, ни смысла своего рационального существования, крепится и каждодневно, доказывается сам себе, что каждый день такой жизни и есть искупление. Дальше этого дня смотреть или думать такой не станет, опасаясь потерять, хоть какое-то постоянство, постепенно обрубая свое сознание изнутри, оставляя нужное только для: поел, поспал, сходил в туалет, сдержался и заново все тоже самое. Жизнь его проистекает «на нерве», а весь мир постепенно станет вражеской средой, не желающей его понимать, хотя он и сам себя понять никогда и не пытался.
Иной, отпуская коней отчаяния, печали, обиды на всю нынешнюю Ойкумену * (Обитаемый мир для греков), забывает отстегнуть повозку, а потому не готов к бешенному скачкам, и с каждым прыжков безумства убивается перспективой того, что никогда не сможет остановить сам, а прочих это не беспокоит.
Пожирая самих себя из нутрии, в отчаянии возненавидя свою жизнь и все, что становится ее атрибутами, существуют эти живые мертвецы взаймы, желая только об окончании этого существования, не в силах прекратить его собственноручно или, хотя бы попытаться отвлечься.
Еще многие существуют варианты, от фанатического увлечения религиозностью, навязчивой, агрессивной, болезненной, до кажущихся вполне разумными увлечениями души или разума, много читающими, складно и умно размышляющими, видимыми другими сконцентрированными до болезненности, с выпуклыми, стремящимися больше них самих мыслями, на свободу, в основном набитые теориями об утопии, знающие, как поменять мир, да пожалуй, все и вся. Спроси их о любом запутанном, затруднительном положении, и увидишь, что лучшего стратега, тактика, политика, руководителя, причем в одном лице, не найти, но стоит прожить с ним день другой в одном помещении, понимаешь, что единственное место такому в сумасшедшем доме…
Тяжелейшие испытания, от одной мысли о которых, подавляющая часть человечества, приходит в трепет, неожиданно обрушаясь, меняет человека или, если быть честнее, приводит его в соответствие с его же настоящей сутью, будто срывает всю шелуху, упаковочный фантик, кожуру и наслоения, не имеющие к нему, на самом деле, никакого отношения.
Возможно, раз от раза любого и каждого необходимо проводить, сквозь такие «игольные уши» * (Лазы очень маленького размера в крепостных стенах, для прохода мелкого скота: баранов, коз, свиней, через который и человеку пройти было сложно), чтобы мир преобразился, трансформировавшись в тот, что был сотворен Богом изначально. Куда вот только девать тех, кто окажется, после такого испытания непригодным?! Кстати, именно они всегда становятся во главе тех, кто обливает и так не чистых несчастных, грязью, осуждая, обвиняя в гораздо большем, низменном, в чем угодно, лишь бы сами выглядеть лучше, пытаясь самоутвердиться, придать значимости себе в чужих и своих глазах, на деле пугаясь только одной мысли, обязательно посещающей их сознание раз от раза, что сами они много хуже, гораздо слабее, более ничтожнее, от того и выглядят чертями, в случае попадания в тюрьму, принимая свой настоящий облик…
Что касается Буслаева, то он был занят описанным мной настолько настойчиво, что не отдавал себе отчета о сейчас и здесь решающейся его судьбе, ибо и в судьбу то уже не верил, поскольку знал — все предрешено, еще до начала, а значит, никто не гадает, не меняет, и ни от кого не зависит его будущее, как только от его решений, которые всегда были известны Проведению Божиему, сжимающему все, до единой нити, грядущего в любой из жизней.
Теперь он доподлинно знал, что нужно делать, что бы выбранное им направление движения соответствовало предназначенной ему стезе, необходимо ориентироваться только на то, что угодно Богу. Казалось это не сложно, но на деле бесконечно трудно, поскольку старательно сам человек стирает желаниями своей плоти, страстностью гордыни и тщеславия, четкую грань между добром и злом, делая ее невидимой.