Нил Гейман

Дети Ананси

Посвящение

Сами знаете, как это бывает. Выбираете книгу, открываете на странице с посвящением и обнаруживаете, что снова автор посвятил свое детище кому-то еще, а не вам.

Но не на сей раз.

Потому что мы еще не знакомы, или знакомы лишь шапочно, или просто без ума друг от друга, или слишком давно не виделись, или состоим в отдаленном родстве, или никогда не встретимся, но тем не менее надеюсь, всегда будем думать друг о друге с нежностью…

Эта книга для вас.

Сами знаете, с чем, и скорее всего знаете, за что.

ПРИМЕЧАНИЕ. Автору хотелось бы воспользоваться возможностью снять шляпу перед тенями Зоры Нил Херстон, Торна Смита, П.Г. Вудхауза и Фредерика «Текса» Эйвери.

Глава первая,

в которой рассказывается об именах и делах семейных

Как и почти все на свете, эта история началась с песни.

В конце концов, в начале ведь были слова, а что они без мелодии? Вот как был создан мир, как разделили пустоту, как появились на свет страны и звезды, сны и малые боги и звери.

Их спели.

Великие чудища были выпеты после того, как Великий Певец покончил с планетами и холмами, деревьями и океанами, и зверьми поменьше. Отвесные скалы на краю мироздания были выпеты, а за ними — охотничьи угодья, а после — тьма.

Песни никуда не исчезают. Они прочнее времени. Подходящая песня способна выставить на посмешище императора и свергнуть династию. Песня может протянуть еще долго после того, как превратились в прах и сны события и люди, про которых в ней говорилось. Такова сила песен.

Песнями можно сделать многое. Они не только творят миры или изменяют бытие. Отец Толстого Чарли Нанси, например, просто использовал их, чтобы провести — как он ожидал и надеялся — чудесный вечерок с друзьями.

Пока не явился отец Толстого Чарли, бармен считал, что затея с караоке обернется полнейшим провалом, но потом в зал скользящей походкой вошел старичок, протанцевал мимо стола нескольких свежеобгорелых блондинок с улыбками туристок, которые сидели возле маленькой импровизированной сцены в углу. Здороваясь с ними, он приподнял шляпу (да, да, на нем и впрямь была шляпа, новенькая зеленая шляпа с широкими полями, а еще лимонно-желтые перчатки), а после присел за их столик.

— Хороший вечер, дамы? — спросил он.

Они же только захихикали и ответили, мол, да, они развлекаются, спасибо, и вообще они тут в отпуске. А он им:

— Сейчас станет еще веселее, помяните мое слово.

Он казался старше их, много, много старше, но был само обаяние: человек ушедшей эпохи, когда обходительные манеры еще чего-то стоили. Бармен расслабился. Когда в баре такой человек, вечер удастся.

Потом пели под караоке. Танцевали. Старик тоже поднимался петь на импровизированную сцену. И не один раз, а дважды. У него был хороший голос, прекрасная улыбка и ноги, которые так и мелькали, когда он танцевал. Выйдя в первый раз, он спел «Что нового, киска?». А когда вышел во второй, то испоганил жизнь Толстому Чарли.



Толстый Чарли был толстым всего лет пять: с почти десяти — когда его мать объявила на весь свет, что с одним и только одним она покончила раз и навсегда (и если у означенного негодяя есть возражения, то он сами знаете куда может их засунуть), а именно с семейной жизнью с престарелым козлом, за которого ей не посчастливилось выйти замуж, и что утром она уезжает далеко-далеко и лучше бы ему не пытаться ее разыскивать — до четырнадцати, когда Толстый Чарли чуть подрос и стал понемногу заниматься спортом. Он не был толстым. Правду сказать, он даже пухлым не был, просто чуть рыхлым и бесформенным. Но прозвище «Толстый» прилипло, как жвачка к подошве кроссовки. Он представлялся как Чарльз или (когда ему было двадцать с небольшим) Чаз, или письменно Ч.Нанси, но без толку: кличка выползала словно из ниоткуда, проникала в новую часть его жизни, как тараканы из-за холодильника в новенькую кухню, и хочешь не хочешь (а Чарли не хотел) он опять становился Толстым Чарли.

А виной тому (вопреки всей логике, Чарли был в этом уверен) отец, ведь когда он давал кому-то или чему-то прозвище, оно приставало намертво.

Жил один пес, через дорогу от дома во Флориде, где прошло детство Толстого Чарли. Это был каштановый боксер, с длинными ногами, остроконечными ушами и с мордой такой, будто щенком налетел с разбегу на стену. Голову он держал высоко, обрезок хвоста — пистолетом. С первого взгляда видна, перед вами аристократ среди собак. Его возили на выставки. У него были розетки «Лучший в породе» и «Лучший в классе» и даже одна «Лучший на выставке». Этот пес носил гордое имя Кэмпбеллс Макинрори Арбутнот Седьмой, а владельцы, когда решались на фамильярность, звали его Кэмп. Так продолжалось до того дня, когда отец Толстого Чарли, попивая пиво в облупившемся кресле-качалке на крыльце, заметил, как пес лениво бегает по соседскому двору на цепи, которая смещалась по веревке от пальмы до заборного столба.

— Вот так Гуфи! — воскликнул отец Толстого Чарли. — Надо же, какой дурашливый пес! Вылитый дружок Дональда Дакка из мультика. Эй, Гуфи!

И реальность «Лучшего на выставке» пса внезапно сдвинулась и вывихнулась. Толстый Чарли словно бы взглянул на него отцовскими глазами, и черт бы его побрал, если перед ним не самый дурашливый на свете, разгуфийный пес. Почти плюшевый.

Прошла неделя, и прозвище распространилось по всей улице. Владельцы Кэмпбеллса Макинрори Арбутнота Седьмого с ним боролись, но с тем же успехом могли бы встать на пути урагана. Совершенно незнакомые люди гладили некогда гордого боксера по голове и говорили: «Привет, Гуфи. Как дела, дружок?» Вскоре владельцы перестали записывать пса на выставки. Просто духу не хватало. «Как он похож на собачку из мультика», — говорили судьи.

Да уж, отец Толстого Чарли давал такие прозвища, что они прилипали намертво.

И это в нем было еще далеко не самое худшее.

За годы детства у Толстого Чарли набрался целый ряд кандидатов на роль «самого худшего»: оценивающий взгляд и не менее предприимчивые пальцы (здесь речь обычно шла о молодых дамах со всей округи, которые жаловались маме Толстого Чарли, и тогда бывали ссоры), тонкие черные сигариллы, которые он называл черуттами и запах которых льнул ко всему, чего бы он ни касался, его пристрастие к странно шаркающей чечетке, модной (как подозревал Чарли) с полчаса в Гарлеме середины двадцатых; его полнейшее и неукротимое невежество относительно всего, что творится в современном мире, в сочетании с твердой убежденностью, что сериалы — это получасовые «окна» в перипетии жизней реальных людей. На взгляд Чарли, каждую мелочь в отдельности еще нельзя было квалифицировать как «худшее», но все вносили свой вклад в общую картину.

Наихудшим же в нем было самое простое: Чарли постоянно его стеснялся. Разумеется, все стесняются своих родителей. А как же иначе? В природе родителей стеснять детей самим фактом своего существования, так же как в природе детей сжиматься от конфуза и стыда, если родители хотя бы заговаривают с ними на улице.

И, конечно же, отец Чарли возвел это в искусство и упивался им, как наслаждался розыгрышами всех мастей, от простых (Толстый Чарли никогда не забудет, как увидел однажды утром в зеркале американский флаг, нарисованный зубной пастой у себя на физиономии) до невообразимо сложных.

— Например? — спросила однажды вечером невеста Толстого Чарли Рози.

Толстый Чарли, обычно избегавший разговоров о своем отце, как раз пытался (довольно сбивчиво) объяснить, почему приглашать его отца на их будущую свадьбу чудовищно плохая идея. Они сидели в небольшом кафе в Южном Лондоне. Толстый Чарли давно уже пришел к выводу, что четыре тысячи миль плюс Атлантический океан — самое подходящее расстояние между ним и его родителем.

— Ну… — протянул Толстый Чарли.

И в памяти у него возникла череда унижений, от каждого из которых даже сейчас невольно поджимались пальцы на ногах. Он выбрал только одну историю.

— Понимаешь, когда я в десять лет перешел в другую школу, отец без устали твердил, как в детстве всегда ждал Дня Президента, потому что есть такой закон, по которому дети, приходящие на занятия в костюме любимого президента, получают большой мешок конфет.

— Какой забавный закон! — улыбнулась Рози. — Жаль, у нас в Англии ничего такого нет.

Рози никогда не уезжала из Соединенного Королевства — если не считать каникул, когда она ездила в дешевый молодежный тур на какой-то остров, расположенный (она почти не сомневалась) в Средиземном море. Пусть она не слишком хорошо разбиралась в географии, у нее были теплые карие глаза и доброе сердце.

— Это не забавный закон, — буркнул Толстый Чарли. — Такого закона вообще не существует. Он его придумал. В большинстве штатов занятия в День Президента вообще отменены, а где нет, нет и традиции ходить в школу в костюме любимого президента. И никакой принятый конгрессом закон не предписывает дарить детям мешок конфет, и твою популярность в последующие годы, до самого конца школы не определяет исключительно то, в какого президента ты вырядишься. Середнячки будто бы одеваются в кого попроще, в линкольнов и вашингтонов или джефферсонов, но те, кому суждено стать популярным, вот эти приходят как Джон Квинси Адамс, или Уоррен Гамалиель Хардинг, или еще кто-нибудь в том же духе. И нельзя загодя обсуждать свой костюм, поскольку это приносит неудачу. Или, точнее, не приносит, но он так сказал.

— И мальчики, и девочки одеваются в президентов?

— А? Да, и мальчики, и девочки. Поэтому я целую неделю перед Днем Президента провел, читая все, что есть о президентах во «Всемирном альманахе», стараясь выбрать самого подходящего.

— И ты не заподозрил, что он тебя дурачит? Толстый Чарли покачал головой.

— Стоит папочке за тебя взяться, такое даже в голову не придет. Он лучший лжец на свете. Такая сила убеждения!

Рози отпила глоток шардоне.

— Ив кого ты нарядился?

— В Тафта. В двадцать седьмого президента. На мне был коричневый костюм, который отец где-то выкопал, штанины пришлось закатать, а спереди затолкать подушку. Еще у меня были нарисованные усы. Отец сам в тот день повел меня в школу. Я пришел такой гордый. Остальные ребята только улюлюкали и показывали на меня пальцами, и в какой-то момент я просто заперся в уборной для мальчиков и заплакал. Пойти домой переодеться мне не позволили. Пришлось весь день так проходить. Это был сущий ад.

— Надо было что-нибудь придумать, — откликнулась Рози. — Мол, после уроков ты идешь на маскарад или еще что-нибудь. Или просто сказать правду.

— Ну да, — многозначительно и мрачно протянул Толстый Чарли, вспоминая.

— И что сказал твой папа, когда ты вернулся домой?

— Ах он? Он пополам согнулся от смеха. Давился и хихикал. А потом сказал, что, наверное, от маскарада на День Президента уже отказались. А еще, мол, хватит дуться, пора идти на пляж искать русалок.

— Искать… русалок?

— Мы спускались на пляж и ходили вдоль кромки воды, и он вел себя так, что любого бы вогнал в краску: то начинал вдруг, петь или выделывал шаркая какие-нибудь коленца, то просто заговаривал с людьми. С совершенно незнакомыми людьми, с первыми встречными! Мне было так неловко… Вот только он говорил, что в Атлантическом океане живут русалки, и если я буду смотреть внимательно, то углом глаза обязательно какую-нибудь увижу. «Вот там! — восклицал он. — Видел? Рыжая красавица с зеленым хвостом». А я все смотрел и смотрел, но ничего не видел.

Он покачал головой. Потом взял из мисочки на столе горстку орехов ассорти и стал забрасывать по одному в рот, с силой раздавливая зубами, будто каждый был унижением двадцатилетней давности, которое ни за что не стереть.

— Брось, — весело сказала Рози. — Судя по всему, он занятный тип. Обязательно надо будет позвать его на свадьбу. Он станет душой праздника.

А вот это, объяснил Толстый Чарли, едва не подавившись бразильским орехом, последнее, чего бы ему хотелось, — чтобы объявился его отец и стал душой праздника. Он не сомневается, больше, чем отца, ему не придется стесняться никого на всем белом свете. И добавил, что был бы совершенно счастлив еще сто лет не видеть старого козла и что самое лучшее, что сделала его мать, это ушла от него и переехала жить к тете Альме в Англию. Свое утверждение он подкрепил, категорически заявив, что будь он проклят, дважды проклят и, вполне возможно, даже трижды проклят, если пригласит отца. На деле, завершил Толстый Чарли, самое лучшее в браке то, что можно не приглашать отца на свадьбу.

Тут Толстый Чарли увидел выражение лица Рози и стальной блеск в обычно ласковых глазах и поспешил исправиться, объяснив, что имел в виду второе самое лучшее, но было уже слишком поздно.

— Привыкай к мысли, — посоветовала Рози. — В конце концов свадьба — самое лучшее время залечивать старые раны. Это твой шанс показать ему, что не держишь на него зла.

— Но я же держу! — возразил Толстый Чарли. — Еще как держу!

— У тебя есть его адрес? — спросила Рози. — Или номер телефона? Тебе, наверное, следует ему позвонить. Когда женится единственный сын, письмо выглядит как-то безлично… Ведь ты его единственный сын, верно? Электронная почта у него есть?

— Да. Я его единственный сын. И я понятия не имею, есть ли у него электронная почта. Скорее всего нет.

«Письмо — это хорошо, — подумал Толстый Чарли. — Как минимум его могут потерять на почте».

— Так у тебя есть адрес или номер телефона?

— У меня нет, — честно ответил Толстый Чарли. Может, отец переехал? Мог же он перебраться из Флориды куда-нибудь, где нет ни телефонов, ни адресов?

— А у кого есть? — проницательно спросила Рози.

— У миссис Хигглер, — сказал Толстый Чарли и совсем пал духом.

— И кто такая миссис Хигглер? — ласково улыбнулась Рози.

— Друг семьи. Когда я был маленьким, она жила по соседству.



Он разговаривал с миссис Хигглер несколько лет назад, когда умирала мама. По просьбе матери он позвонил миссис Хигглер, чтобы она передала отцу Толстого Чарли, что дело плохо, и попросила, чтобы он с ней связался. Несколько дней спустя на автоответчике Толстого Чарли появилось сообщение, оставленное, пока он был на работе. Голос был, безусловно, отцовский, хотя и довольно старческий и чуточку пьяный. Отец сказал, что время неподходящее и что дела удерживают его в Америке. А после добавил, что, несмотря ни на что, мать Толстого Чарли чертовски хорошая женщина. Несколько дней спустя в палату доставил и вазу с полевыми цветами. Прочитав приложенную карточку, мать Толстого Чарли фыркнула.

— Он думает, что я так сразу размякну? — вопросила она в пространство. — Придется ему крепко подумать. Уж ты мне поверь.

Но вазу велела поставить на почетное место у кровати и с тех пор несколько раз спрашивала Толстого Чарли, не слышал ли он что-нибудь? Не собирается ли отец навестить ее перед концом?

Толстый Чарли отвечал, что ничего не знает. Понемногу он начал ненавидеть и ее вопросы, и свои ответы, и выражение на ее лице, когда он снова и снова повторял, мол, нет, отец не приедет.

Самым худшим днем, по мнению Чарли, был тот, когда низенький мрачный врач отвел его в сторону и сказал, что осталось недолго, что его мать быстро уходит и их задача облегчить ей последние дни.

Кивнув, Толстый Чарли отправился к матери. Держа его за руку, она как раз спрашивала, не забыл ли он оплатить ее счета за газ, когда в коридоре начался какой-то переполох: грохот и шум, топот и бряцанье, барабанный бой и литавры, короче, все те звуки, какие обычно не услышишь в больнице, где таблички на лестницах требуют соблюдать тишину, а ледяные взгляды медсестер и санитарок вынуждают к повиновению.

Шум становился все громче.

В какой-то момент Толстый Чарли решил, что это террористы. А вот его мать слабо улыбнулась какофонии.

— Желтая птица, — прошептала она.

— Что? — переспросил Толстый Чарли, испугавшись, что она теряет рассудок.

— «Желтая птица», — повторила она громче и тверже. — Они играют «Желтую птицу».

Подойдя к двери, Толстый Чарли выглянул наружу.

По больничному коридору, не обращая внимания на протесты сестер, ошеломленные взгляды пациентов в пижамах и их родных, шел очень маленький новоорлеанский джаз-банд. Тут были саксофонист и трубач. Тут был огромный детина, тащивший контрабас, туг был человечек с большим барабаном, в который он бил. И во главе этой оравы, в щегольском клетчатом костюме, фетровой шляпе и лимонно-желтых перчатках вышагивал отец Толстого Чарли. Ни на каком инструменте он не играл, но отплясывал степ по затертому больничному линолеуму, приподнимал шляпу перед каждой нянечкой и сестрой, пожимал руки всем, кто оказывался достаточно близко, чтобы заговорить и пожаловаться.

Прикусив губу, Толстый Чарли взмолился всем силам небесным, кто мог бы его услышать, чтобы земля разверзлась и поглотила его, а если нет, то пусть с ним случится быстрый, милосердный и бесконечно фатальный сердечный приступ. Не повезло. Он остался в живых, начищенная медь неуклонно приближалась, отец танцевал, пожимал руки и улыбался.

«Если есть на свете справедливость, — подумал Толстый Чарли, — отец пройдет дальше по коридору. Мимо нас. Прямо в урологическое отделение». Но на свете нет справедливости, и у двери в онкологическую палату отец остановился.

— Толстый Чарли, — сказал он так громко, что все в отделении, на этаже, в целой больнице поняли, что Толстый Чарли знает этого человека. — Посторонись, Толстый Чарли. Твой отец пришел.

Толстый Чарли посторонился. Возглавляемый отцом джаз-банд змеей потянулся к кровати матери. Когда он приблизился, она подняла глаза и улыбнулась.

— «Желтая птица», — слабо сказала она. — Моя любимая песня.

— Что бы я был за человек, если бы забыл? — спросил отец Толстого Чарли.

Мать медленно качнула головой и, протянув руку, сжала его пальцы в лимонно-желтой перчатке.

— Прошу прощения, эти люди с вами? — вмешалась невысокая блондинка с планшеткой.

— Нет, — ответил Толстый Чарли, щеки у него пылали. — Честное слово. Нет.

— Но это же ваша мать, верно? — Женщина смерила его взглядом василиска. — Будьте добры, сделайте так, чтобы они немедленно освободили палату, и, пожалуйста, без дальнейшего нарушения покоя.

Толстый Чарли сбивчиво забормотал.

— Что вы сказали?

— Я сказал, я почти уверен, что ничего не могу поделать, — внятно произнес Толстый Чарли.

Он утешал себя, что хуже уже не будет, но тут отец забрал у барабанщика пластиковый пакет и начал доставать из него банки с элем и раздавать их… музыкантам, нянечкам и пациентам. А после он закурил черутту.

— Прошу прощения, — сказала женщина с планшеткой, а увидев дым, стартовала через комнату, нацелясь на отца Толстого Чарли как боеголовка «земля-земля» с часиками на цепочке.

Толстый Чарли воспользовался шансом улизнуть. Это казалось самым мудрым.

Вечером он сидел и ждал, когда раздастся телефонный звонок или стук в дверь. Точно так же осужденный стоит на коленях под гильотиной и ждет, когда почувствует холодок от лезвия на шее. Но ничего не происходило. Всю ночь он почти не смыкал глаз и наутро проскользнул в больницу, готовясь к худшему.

Такой счастливой и здоровой мать выглядела впервые за многие месяцы.

— Он уехал, — объяснила она Толстому Чарли. — Не смог остаться. Должна сказать, Чарли, мне очень жаль, что ты ушел. Мы устроили вечеринку. Мы на славу повеселились.

Толстый Чарли не мог вообразить себе ничего хуже, чем вечеринка в палате для больных раком, вечеринка, которую устроил его отец со своим джаз-бандом, но промолчал.

— Он не плохой человек, — сказала мама Толстого Чарли, озорно блеснув глазами. Потом нахмурилась. — Нет, это не совсем верно. Он совершенно точно не хороший человек. Но вчера вечером он принес мне уйму пользы.

Тут она улыбнулась настоящей радостной улыбкой и на мгновение снова стала молодой.

В дверях стояла вчерашняя блондинка с планшеткой, которая теперь поманила Толстого Чарли пальцем. Ползя со скоростью улитки через палату, он начал шепотом извиняться, еще будучи вне пределов слышимости. Но, подойдя поближе, сообразил, что вид у блондинки вовсе не как у василиска с желудочной коликой. Теперь она выглядела шаловливым котенком.

— Ваш отец, — начала она.

— Извините, пожалуйста, — выпалил Толстый Чарли, как делал это в детстве всякий раз при упоминании отца.

— Нет, нет, — откликнулась бывшая василиск. — Не за что извиняться. Мне просто интересно… Ваш отец… На случай, если нам понадобится с ним связаться… В карте нет ни телефона, ни адреса. Мне следовало бы спросить вчера, но совершенно вылетело из головы.

— Сомневаюсь, что у него есть телефон, — сказал Толстый Чарли. — Чтобы его найти, лучше всего слетать во Флориду и проехать по шоссе А1. Это прибрежное шоссе, которое идет вдоль всего полуострова. После полудня вы, возможно, застанете его за рыбалкой с моста. Вечером он будет в баре.

— Такой обаятельный мужчина, — мечтательно протянула она. — Чем он занимается?

— Я же вам сказал. Он называет это чудом хлеба насущного.

Блондинка посмотрела на него недоуменно, и Толстый Чарли почувствовал себя глупо. Когда эти слова произносил отец его, собеседники смеялись.

— Э-э-э… Как в Библии. Чудо хлебов и рыб. Папа обычно говорил, что просто рыбачит, и истинное чудо, что ему удается добывать себе на хлеб. Шутка, понимаете?

Ответом ему стал затуманенный взгляд.

— Да, — протянула блондинка. — У него такие смешные шутки. — Потом она щелкнула языком и снова стала сама деловитость. — Итак, вы нужны мне здесь в половине шестого.

— Зачем?

— Забрать вашу мать. И ее вещи. Разве доктор Джонсон не сказал вам, что ее выписывают?

— Вы отправляете ее домой?

— Да, мистер Нанси.

— А как же… а как же рак?

— Кажется, была ложная тревога.

Толстый Чарли не мог понять, как это могла быть ложная тревога. На прошлой неделе врачи собирались послать его мать в хоспис. Врач произносил такие фразы, как «недели, не месяцы» и «их задача облегчить ей неизбежный конец».

Тем не менее он вернулся в половине шестого и забрал мать, которая как будто ничуть не удивилась, узнав, что больше не умирает. По дороге домой она сказала, что спустит сбережения на путешествия по миру.

— Врачи говорили, мне осталось три месяца. И точно помню, как, слушая их, я думала, что если когда-нибудь встану с больничной койки, то поеду в Париж и в Рим, и еще куда-нибудь. Вернусь на Барбадос и на Сан Андреас. Возможно, съезжу в Африку. И в Китай. Я люблю китайскую кухню.

Толстый Чарли не понимал, что происходит, но во всем винил своего отца.

Отвезя мать с увесистым чемоданом в аэропорт Хитроу, он помахал ей на прощание в зале международных перелетов. Проходя через контроль, она лучилась улыбками, сжимая в руке паспорт и билеты, и выглядела такой молодой, какой Чарли не помнил ее уже многие годы. Она посылала ему открытки из Парижа и Рима, из Афин и Лаоса или из Кейптауна. В открытке из Нанкина писала, что ей совсем не понравилось то, что тут, в Китае, выдают за китайскую кухню, и она ждет не дождется, когда вернется в Лондон поесть настоящих китайских блюд.

Умерла она во сне, и случилось это в отеле города Уильямстаун на карибском острове Сан Андреас.

На похоронах в «Крематории Южного Лондона» Толстый Чарли ожидал встретить отца: может, старик устроит грандиозное выступление во главе джаз-банда или по проходу за ним потянется труппа клоунов вперемежку с шимпанзе на трехколесных велосипедах и с сигарами в зубах. Но отца Толстого Чарли тут не было, только подруги и дальние родственницы матери — по большей части крупные женщины в черных шляпах, которые сморкались, прижимали носовые платки к глазам и качали головами.

А когда зазвучат последний псалом, когда была нажата кнопка и мама покатилась по линии конвейера к своему воздаянию после смерти, Толстый Чарли заметил мужчину одних с ним лет, который стоял у задней стены часовни. Совершенно точно не отец. Но кто-то, кого он не знал, даже не заметил бы среди теней, если бы не выискивал глазами отца… И вот пожалуйста, незнакомец в элегантном черном костюме, взгляд опущен, руки сложены.

Толстый Чарли на один лишний момент задержался на нем взглядом, и, подняв голову, незнакомец сверкнул ему безрадостной улыбкой — на лицах чужих людей такого обычного не увидишь, и все равно Чарли не мог сообразить, кто это. Он отвернулся к алтарю. Там пели «Спускайся вниз, сладкая колесница» (Толстый Чарли был почти уверен, что мать никогда не любила этот псалом), и преподобный Райт пригласил всех к двоюродной бабушке Толстого Чарли Альме немного перекусить. В доме двоюродной бабушки Альмы собрались сплошь знакомые лица.

За годы, прошедшие со смерти матери, он иногда вспоминал про незнакомца. Интересно, кто это был? Зачем приходил в часовню? Временами Толстому Чарли казалось, будто он ему только привиделся…



— Значит, так, — сказала, допив шардоне, Рози, — ты позвонишь своей миссис Хигглер и дашь ей номер моего сотового. Расскажешь ей про свадьбу и когда она будет… Да, кстати. Как по-твоему, следует ее пригласить?

— Почему бы и нет? — пожал плечами Толстый Чарли. — Только сомневаюсь, что она приедет. Она старый друг семьи, отца знает с незапамятных времен.

— Прозондируй почву. Узнай, не надо ли ей послать приглашение.

Рози была хорошим человеком. В ней было понемногу от Франциска Ассизского, Робина Гуда, Будды и волшебницы Глинды Доброй из «Страны Оз», она решила, что примирение любимого с отцом придаст их свадьбе дополнительный смысл. Это уже была не простая свадьба, а практически священная миссия мира, и Толстый Чарли достаточно давно знал Рози, чтобы никогда не вставать между своей невестой и ее потребностью Творить Добро.

— Завтра позвоню миссис Хигглер, — смирился он.

— О! Придумала! — Рози трогательно сморщила носик. — Позвони-ка ты ей сегодня. В Америке ведь еще не так поздно.

Толстый Чарли кивнул. Они вышли из кафе: Рози легкой походкой, Чарли — как приговоренный к виселице. Он уговаривал себя не глупить: может же миссис Хигглер в конце концов переехать или отключить телефон. Все возможно. Все что угодно возможно.

Они пошли к Толстому Чарли, поднялись на второй этаж скромного домика в Максвелл-гарденс рядом с Брикстон-роуд.

— Сколько сейчас во Флориде? — спросила Рози.

— Почти вечер.

— Отлично. Звони же.

— Давай подождем? Что, если она вышла?

— А может, лучше сейчас, пока она не села обедать?

Толстый Чарли отыскал старую бумажную записную книжку и на букву «X» — обрывок конверта, где почерком матери был записан номер телефона, а под ним — «Каллианна Хигглер».

Телефон звонил и звонил.

— Ее нет дома, — объяснил он Рози, но в этот момент на том конце подняли трубку и женский голос произнес:

— Да? Кто это?

— М-м-м. Это миссис Хигглер?

— Кто это? — повторила миссис Хигглер. — Если вы из треклятого сетевого маркетинга, то немедленно вычеркните меня из списка, не то я подам на вас в суд. Я свои права знаю.

— Нет. Это я. Чарльз Нанси. Я раньше жил по соседству.

— Толстый Чарли? Вот так сюрприз. Я целое утро искала твой телефон. Весь дом вверх дном перевернула и, как по-твоему, нашла? Если хочешь знать, наверное, записала его в какую-нибудь старую книгу расходов. Честное слово, дом вверх дном перевернула. Поэтому сказала себе: Каллианна, сейчас самое время просто помолиться и уповать, что Господь тебя услышит и наставит, и потому стала на колени, а они у меня сейчас уже не те, и руки сложила, но все равно твоего номера не нашла, что в какой-то мере даже неплохо, особенно потому, что я не из денег сделана и не могу себе позволить звонить за границу даже по такому случаю, хотя я собиралась тебе позвонить, не волнуйся, учитывая, что случилось…

Тут она остановилась, то ли чтобы перевести дух, то ли чтобы отпить из гигантской кружки обжигающе горячего кофе, которую всегда держала в левой руке, и в мгновение тишины Толстый Чарли поспешил вставить:

— Я хотел пригласить папу на свадьбу. Я женюсь.

На том конце провода воцарилось молчание.

— Но свадьба будет не раньше конца года…

Все равно тишина.

— Ее зовут Рози, — стараясь разрядить напряжение, добавил он.

Толстый Чарли уже начал задумываться, а не оборвалась ли связь: разговоры с миссис Хигглер обычно бывали одно-сторонними, часто она даже произносила реплики за собеседника, а тут дала целых три фразы сказать, не прерывая. Он решил попробовать четвертую:

— И вы тоже приезжайте, если хотите.

— Господи, господи, господи! — забормотала миссис Хигглер. — Никто тебе не сказал?

— Что?

Тогда она ему объяснила пространно и в подробностях, а он только стоял и ни слова не мог выдавить, а когда она закончила, сказал только:

— Спасибо, миссис Хигглер, — и записал что-то на клочке бумаги. А потом снова: — Спасибо. Нет, честное слово, спасибо, — и положил трубку.

— Ну? — спросила Рози. — Получил его номер?

— Папа на свадьбу не приедет. — А потом: — Мне нужно поехать во Флориду.

Голос у него был пустой и бесчувственный. С тем же успехом он мог бы сказать: «Нужно заказать новую чековую книжку».

— Когда?

— Завтра.

— Зачем?

— На похороны. Моего папы. Он умер.

— Ох! Мне очень жаль. Мне так жаль!

Она обняла его покрепче, а он только стоял как манекен из витрины.

— Как это… как он… он был болен?

Толстый Чарли покачал головой.

— Не хочу об этом говорить.

И Рози обняла его еще крепче, потом сочувственно кивнула и отпустила. Она решила, что он слишком горюет, чтобы говорить о своих чувствах.

Но нет. Совсем нет. Он слишком стеснялся случившегося.



Есть, наверное, сотни респектабельных способов умереть. Например, прыгнуть в реку с моста, чтобы спасти маленького ребенка. Или пасть под градом пуль, единолично штурмуя бандитское гнездо. Совершенно респектабельные способы умереть.

Правду сказать, существуют и не слишком респектабельные способы умереть. Даже эти не так плохи. Спонтанное самовозгорание, например: щекотливо, с точки зрения медицины, и маловероятно, с точки зрения науки, но люди тем не менее упорно самовозгораются, оставляя по себе лишь обугленную руку с зажатой в пальцах недокуренной сигаретой. Толстый Чарли читал про такое в одном журнале и ничего не имел бы против, если бы отца постиг такой конец. Или даже если бы у него случился инфаркт, пока он догонял воров, укравших у него деньги на пиво.

Но нет, отец Толстого Чарли умер не так.

Он рано пришел в бар, начал вечер, спев под караоке «Что нового, киска?». И (по словам миссис Хигглер, которая сама там не присутствовала) исполнил эту песню так, что Тома Джонса экзальтированные дамочки забросали бы нижним бельем, а он только получил дармовое пиво от нескольких блондинок-туристок, которые считали его самым большим очаровашкой, какого только встречали.

— Это они во всем виноваты, — горько сказала по телефону миссис Хигглер. — Это они его подстрекали!

Эти женщины, затянувшие себя в узкие топы на резинке, эти женщины с красноватым загаром от слишком раннего солнца годились ему в дочери.

И потому очень скоро он оказался у них за столиком, курил свои черутты и прозрачно намекал, что во время войны служил в разведке (хотя осторожничал и не говорил, во время какой именно войны) и еще что знает десяток способов голыми руками запросто убить человека. А потом решил покружить по танцполу самую грудастую и блондинистую туристку, пока одна из ее товарок распевала со сцены «Чужие в ночи» Фрэнка Синатры. Он как будто развлекался вовсю, хотя туристка была на голову его выше, так что он поблескивал ухмылкой на уровне ее бюста.

Покончив с танцем, он объявил, что сейчас опять его очередь. А поскольку он как никто другой был уверен в своей гетеросексуальности, то спел «Я есть, что я есть» всему залу, но особенно самой блондинистой туристке за столиком под сценой. Он выложился вовсю. И как раз собирался объяснить всем вокруг, что, на его взгляд, жизнь ломаного гроша бы не стоила, если бы он не мог сообщить всем и каждому, что собой представляет, когда вдруг скорчил странную гримасу, прижал одну руку к груди, а другую вытянул и повалился (настолько медленно и элегантно, насколько может повалиться мужчина) с импровизированной сцены и на ту самую блондинистую туристку, а с нее на пол.

— Ему всегда хотелось так уйти, — вздохнула миссис Хигглер.

А потом она сказала Толстому Чарли, как последним жестом его отец схватил и дернул вниз что-то, оказавшееся топом без бретелек блондинистой туристки, поэтому сначала все решили, что это он сладострастно нырнул со сцены с единственной целью обнаружить красную от загара грудь. Ведь что же получилось? Вот вам, пожалуйста, она вопит, ее грудь выставлена на всеобщее обозрение, а на сцене играет «Я есть то, что я есть», только никто под музыку не поет.

Когда зеваки сообразили, что на самом деле произошло, повисло двухминутное молчание, а после отца Толстого Чарли вынесли из бара и положили в машину «скорой помощи» — блондинистая туристка тем временем устраивала истерику в дамской комнате.

Именно голая грудь не шла у Толстого Чарли из головы. В мыслях соски обвиняюще следовали за ним по комнате, как взгляд Джоконды с картины. Ему все время хотелось извиниться перед посетителями бара, которых он в глаза не видел. А от сознания того, что отец счел бы это уморительным, становилось только хуже. Когда тебе стыдно за то, при чем ты даже не присутствовал, тебе становится еще хуже: воображение постоянно приукрашивает события, раз за разом возвращается к ним, снова и снова ворошит их и изучает со всех сторон. Ну с вами, возможно, дело обстоит иначе, а у Толстого Чарли было как раз такое воображение.

От стеснения у Толстого Чарли, как правило, начинали ныть зубы и желудок куда-то проваливался. Если на телеэкране случалось что-то, хотя бы предвещавшее неловкую ситуацию, Толстый Чарли вскакивал и выключал телевизор. Если это было невозможно (скажем, в комнате он был не один), то он под каким-нибудь предлогом выходил и пережидал, пока неловкая ситуация не разрешится.

Толстый Чарли жил в Южном Лондоне. В возрасте десяти лет он приехал сюда с американским акцентом, за который его безжалостно дразнили, от которого он по мере сил старался избавиться и наконец искоренил все до единой мягкие согласные и раскатистые «р», научившись правильно и к месту употреблять чисто английские междометия. Когда к шестнадцати ему удалось окончательно расстаться с акцентом, его школьные друзья только-только обнаружили, что им необходимо говорить так, будто они из Бруклина. Вскоре все, кроме Чарли, говорили как люди, которые хотят говорить так, как говорил Толстый Чарли, когда только-только приехал в Англию, — вот только он ни за что не произнес бы на публике таких слов, не то мама тут же дала бы ему подзатыльник.

Все дело в тоне.

Когда стеснение от того, как отец окончил свои дни, начало понемногу спадать, Толстый Чарли поймал себя на мысли, что ощущает лишь сосущую пустоту.

— У меня нет семьи, — почти раздраженно сказал он Рози.

— У тебя есть я.

Это вызывало у Толстого Чарли улыбку.

— И моя мама, — добавила Рози, отчего его улыбка разом увяла. Рози поцеловала его в щеку.

— Может, останешься на ночь? — предложил он. — Утешишь меня и так далее.

— Могла бы, — согласилась она. — Но не останусь.

Рози не собиралась спать с Толстым Чарли, пока они не поженятся. Она сказала, что такое решение приняла, когда ей было пятнадцать; нет, конечно, Толстого Чарли она тогда не знала, но решения надо выполнять. Поэтому она его обняла — крепко и надолго. И сказала:

— Хотя бы теперь тебе нужно помириться с отцом, ты же сам знаешь.

И поехала домой.

А он провел беспокойную ночь — то дремал, то просыпался и мучил себя разными вопросами, потом снова проваливался в сон.

Проснулся он на рассвете. Когда люди придут на работу, он свяжется со своим турагентом и спросит про скидки для скорбящих во Флориду, потом позвонит в «Агентство Грэхема Хорикса» и скажет, что в связи с кончиной родственника берет несколько отгулов и, да, он знает, что это из его отпуска по болезни или из настоящего отпуска. Но пока он был счастлив, что в мире так тихо.

Пройдя по коридору в крошечную пустую комнатенку на задах дома, он посмотрел в сад. Утренний хор уже начался, с ветки на ветку перелетали черные дрозды и воробьи, а на ближайшем дереве сидел одинокий скворец с крапчатой грудкой. Толстый Чарли подумал, что мир, в котором по утрам поют птицы, это нормальный мир, разумный мир, мир, жить в котором приятно.

Позже, когда птицы станут смертельной угрозой, Толстый Чарли еще будет вспоминать то утро как нечто доброе и милое, но и как момент, когда все началось. Мгновение до безумия, до страха.

Глава вторая,

в которой рассказывается о том, что иногда случается после похорон

Отдуваясь и щурясь на флоридское солнце, Толстый Чарли пробирался по Мемориальным Садам Успокоения. По пиджаку расползались от подмышек темные пятна, со лба катил пот.

Мемориальные Сады Успокоения действительно напоминали сад, но очень странный: все цветы здесь были искусственными и росли из металлических ваз, в свою очередь, поднимавшихся из вкопанных в землю стальных плит. Толстый Чарли прочел на бегу надпись на одной из них: «БЕСПЛАТНЫЙ похоронный участок для ветеранов, уволенных в запас с почестями!» Он миновал Младенцекрай, где среди искусственных цветов на флоридском газоне торчали разноцветные игрушки-вертушки и сидели отсыревшие голубые и розовые плюшевые мишки. В синее небо бессмысленно смотрел плесневеющий Винни-Пух.

Впереди уже показалась группка людей в трауре, и Толстый Чарли чуть изменил направление, отыскав нужную тропинку, чтобы поскорее до нее добраться. Вокруг могилы стояли человек тридцать, может, чуть больше. Женщины были в темных платьях и больших черных шляпах с отделкой из черных же кружев — точь-в-точь инопланетные цветы. На от мужчинах — костюмы без пятен пота. Серьезно глядели дети. Толстый Чарли перешел с бега на уважительный шаг, все еще стараясь спешить, но при этом чтобы никто не заметил, что он торопится, и, подойдя к скорбящим, попытался осторожно, не привлекая к себе излишнего внимания пробраться в первые ряды. Учитывая, что к тому времени он пыхтел как кит, который только что вскарабкался на два пролета лестницы, что пот с него лил ручьями и что, протискиваясь, он многим отдавил ноги, его попытка провалилась.

Не только провалилась, но и вызывала свирепые взгляды, которые он постарался проигнорировать. Все пели песню, которую Толстый Чарли не знал. Он кивал головой в такт музыке и пытался шевелить губами, делая вид, что поет по-настоящему, но вполголоса, а может, произносит молитву, а может, у него просто тик. Пением он воспользовался, чтобы заглянуть в могилу, и с удовлетворением увидел, что гроб закрыт.

Гроб был великолепный: из материала, похожего с виду на закаленную сталь и цвета вороненого пистолета. Буде при славном воскрешении, архангел Гавриил затрубит в трубу и мертвые восстанут из могил, подумал Чарли, папочка застрянет у себя в гробу, начнет тщетно биться о крышку, жалея, что его не похоронили с ломом, а еще лучше с ацетиленовой горелкой.

Наконец смолкла последняя мелодичная и протяжная «аллилуйя». В последовавшей за ней тишине Чарли услышал, как кто-то кричит в другом конце кладбища, рядом с воротами, через которые он вошел.

— А теперь кто-нибудь скажет несколько слов в память о дорогом усопшем? — предложил священник.

По лицам тех, кто стоял у самой могилы, очевидно, читалось, что многим есть что сказать. Но Чарли знал: сейчас или никогда. «Тебе нужно помириться с отцом, ты же сам знаешь». Да, верно.

Сделав глубокий вдох, он шагнул вперед и оказался у самого края могилы, где начал:

— М-м… Прошу прощения. Ладно. Думаю, мне нужно кое-что сказать.

Отдаленные крики становились все громче. Кое-кто из пришедших на похороны стал оглядываться, чтобы понять, откуда они раздаются. Остальные в упор смотрели на Толстого Чарли.

— Мы с отцом никогда не были близки, — начал Толстый Чарли. — Наверное, мы просто не умели. Я на двадцать лет ушел из его жизни, а он — из моей. Нам многое трудно было простить друг другу, но однажды настает день, когда ты оглядываешься вокруг и видишь, что семьи у тебя не осталось. — Он отер ладонью лоб. — Кажется, за всю жизнь я ни разу не говорил «Я люблю тебя, папа». Вы… Вы все, вероятно, знали его лучше меня. Кое-кто из вас, возможно, его любил. Вы были частью его жизни, а я нет. Поэтому мне не стыдно, что кто-либо из вас это услышит. Услышит, как я говорю впервые по меньшей мере за двадцать лет… — Он поглядел вниз, на непроницаемую крышку гроба. — Я люблю тебя, — сказал он. — И я никогда тебя не забуду.

Крики стали еще громче, и в последовавшей за речью Толстого Чарли тишине все разобрали слова, которые кто-то орал с другого конца кладбища:

— Толстый Чарли! Прекрати докучать этим людям и тащи сюда свою задницу! Сейчас же!

Толстый Чарли уставился в море незнакомых лиц, на которых увидел смесь возмущения, недоумения и гнева. Уши у него пылали. Он понял…

— Э-э-э… извините… Ошибся похоронами, — выдавил он.

— Это моя бабушка, — гордо сказал маленький мальчик с огромными ушами и еще большей улыбкой.

Бормоча бессвязные извинения, Толстый Чарли попятился через небольшую толпу. Где же конец света, когда он так нужен? Он понимал, что отец тут не виноват, но знал, что он живот надорвал бы от смеха.

На тропинке, уперев руки в боки, стояла крупная седая женщина с грозовым лицом. Толстый Чарли пошел к ней словно по минному полю, словно ему снова девять лет и он напроказил.

— Ты что, не слышал, как я ору? — вопросила она. — Прошел мимо меня. Оскандалился! Вон туда! — указала она. — Ты пропустил службу и все остальное. Но побросать землю лопатой тебе еще оставили.

За последние два десятилетия миссис Хигглер почти не изменилась, лишь стала чуть толще и чуть больше седины появилось в волосах. Плотно сжав губы, она повела Толстого Чарли по многочисленным дорожкам Садов, а он тем временем думал о том, что произвел не самое лучшее впечатление. И теперь оставалось только позорно плестись следом. На колышек стального забора в конце Садов Успокоения взбежала ящерка и застыла на самом острие, пробуя язычком душный воздух Флориды. Солнце скрылось за облаком, но стало как будто еще жарче. Ящерица раздула шею ярко-оранжевым шаром.

Журавли на длинных ногах, которых Чарли поначалу принял за садовые украшения, подняли головы, когда они проходили мимо. Один резко дернул шеей, а после поднял клюв, в котором болталась большая лягушка. Чередой глотательных движений он пытался затолкать ее себе в горло, а она упиралась задними лапами и била воздух передними.

— Пойдем, — сказала миссис Хигглер. — Не трать времени попусту. И так скверно, что ты пропустил похороны собственного отца.

Толстый Чарли подавил желание сказать, что за один день он уже преодолел четыре тысячи километров по воздуху, взял напрокат машину и проделал весь путь из Орландо, что съехал с автобана не в том месте, и вообще кто это придумал загнать кладбище за супермаркет на самой окраине города? Они все шли и шли вдоль большого бетонного здания, от которого пахло формальдегидом, пока не достигли открытой могилы в самом дальнем закутке кладбища. За ней не было ничего, кроме высокого забора, дальше — лишь буйство деревьев, пальм и зелени. В могиле лежал скромный деревянный гроб. На нем уже скопилось несколько горок земли. Рядом с могилой — гора глины и лопата.

Подняв лопату, миссис Хигглер протянула ее Толстому Чарли.

— Неплохая получилась служба, — сказала она. — Явились кое-какие собутыльники твоего отца и все дамы с нашей улицы. Даже когда он переехал в другой квартал, мы не теряли связи. Ему бы служба понравилась. Конечно, еще больше ему бы понравилось, если бы ты тоже присутствовал. — Она покачала головой. — Копай давай. И если у тебя есть что сказать на прощание, можешь говорить, пока закапываешь.

— Я думал, мне полагается бросить всего одну-две лопаты, — сказал он. — Показать, что я готов.

— Я дала тридцать долларов могильщику, чтобы ушел, — объяснила миссис Хигглер. — Сказала, сын усопшего прилетит с другого конца света и захочет сделать папе все как надо. Сделать как надо, а не просто «показать, что готов».

— Ладно, — сказал Толстый Чарли. — Ясно. Усек.

Сняв пиджак, он повесил его на забор. Распустил галстук, стащил его через голову и затолкал в карман пиджака. А потом начал кидать лопатой в открытую могилу глину и черную землю, а кругом дрожал от жара густой, как похлебка, воздух Флориды.

Некоторое время спустя заморосило, только дождь все не мог решить, пойти ему или нет. Когда едешь под таким в машине, никак не можешь понять, включать ли дворники. А когда под таким работаешь лопатой, то просто еще больше потеешь, сыреешь и тебе становится еще больше не по себе. Чарли все копал, миссис Хигглер стояла, скрестив руки на колоссальной груди, а почти дождь туманом обволакивал ее черное платье и соломенную шляпу с одинокой шелковой розой.

Земля и глина раскисли и превратились в грязь. Стали еще более тяжелыми.

Прошла, казалось бы, целая жизнь (и притом не слишком приятная), но, наконец, Толстый Чарли прихлопал лопатой последнюю горсть земли.

Миссис Хигглер подала ему пиджак, который сняла с забора.

— Ты промок до нитки, вспотел и перепачкался, но, кажется, повзрослел. Добро пожаловать домой, Толстый Чарли, — сказала она, улыбнулась и прижала к необъятной груди.

— Я не плачу, — ответил Толстый Чарли.

— Ну же, ну, — сказала миссис Хигглер.

— Это дождь у меня на лице, — объяснил Толстый Чарли.

Миссис Хигглер молчала. Просто обнимала его и раскачивалась из стороны в сторону, и некоторое время спустя Толстый Чарли сказал:

— Все в порядке. Мне уже лучше.

— Еда у меня в доме, — сказала миссис Хигглер. — Давай тебя накормим.

На стоянке он вытер грязь с ботинок, потом сел в свою серую арендованную машину и последовал за седаном (ужасного брюквенного цвета) миссис Хигглер по улицам, которых двадцать лет назад вообще не существовало. Миссис Хигглер водила как человек, который только что обнаружил, что где-то впереди его ждет вожделенная огромная кружка свежесваренного кофе, поэтому Чарли изо всех сил старался не отставать, несся от светофора к светофору и при этом пытался сообразить, где, собственно, находится.

А потом они свернули на какую-то улицу, и со все растущим дурным предчувствием Чарли понял, что узнает ее. На этой улице он жил ребенком. Даже дома выглядели более-менее знакомыми, хотя у многих перед палисадниками выросли внушительные заборы из стальной сетки.

Перед домом миссис Хигглер уже стояло несколько машин. Толстый Чарли пристроился за престарелым «фордом». Подойдя к входной двери, миссис Хигглер открыла ее ключом.

Чарли оглядел свой грязный, пропотевший костюм.

— Не могу же я войти в таком виде.

— Я видела и похуже, — сказала миссис Хигглер. Потом потянула носом воздух. — Вот что я тебе скажу: отправляйся прямиком в ванную, там можешь помыть лицо и руки, привести себя в порядок, а когда будешь готов, приходи к нам на кухню.

Толстый Чарли послушно направился в ванную. Там от всего пахло жасмином. Сняв грязную рубашку, он намылил лицо и руки жасминовым мылом над крохотной раковиной. Намочив махровую варежку, вытер себе грудь и как мог отскоблил комья грязи с брюк. Потом посмотрел на рубашку, которую утром надел белой и которая теперь стала редкого оттенка бурой глины, и решил от нее отказаться. В дорожной сумке у него есть свежие, но сумка на заднем сиденье машины. Лучше просто выскользнуть через черный ход, надеть чистую рубашку и тогда можно будет предстать перед собравшимися на поминки.

Отперев дверь ванной, он ее толкнул.

В коридоре стояли, уставившись на него во все глаза, четыре старушки.

— Что это ты задумал? — спросила миссис Хигглер.

— Сменить рубашку, — отчеканил Толстый Чарли. — В машине рубашка. Да. Скоро вернусь.

Задрав подбородок, он решительно зашагал по коридору к входной двери.

— На каком это языке он говорит? — громко спросила у него за спиной миниатюрная миссис Дунвидди.

— Не каждый день такое увидишь, — сказала миссис Бустамонте, — хотя на Берегу Сокровищ во Флориде что ни день видишь десятки полуголых мужчин и не обязательно в грязных брюках от делового костюма.

Сменив возле машины рубашку, Толстый Чарли вернулся в дом. Старушки на кухне деловито складывали в пластиковые контейнеры остатки, судя по всему, обильного угощения.