Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Энн Перри

«Натюрморт из Кардингтон-кресент»

Глава 1

Миссис Пибоди раскраснелась и запыхалась от быстрой ходьбы и летней жары. Тугой корсет и платье с модным турнюром[1] были слишком тяжелы, не позволяя бежать следом за своенравной собачонкой, стремительно исчезнувшей за чугунными воротами церковного кладбища.

— Кларенс! — рассерженно крикнула миссис Пибоди. — Кларенс! Вернись немедленно!

Но Кларенс, упитанный песик средних лет, юркнул в какую-то лазейку и пулей бросился по высокой траве, росшей среди кустарников, к другой стороне ограды. Придерживая одной рукой шляпку, упрямо съезжавшую ей на глаза, миссис Пибоди попыталась другой рукой открыть ворота пошире, чтобы протиснуться внутрь.

Покойный мистер Пибоди предпочитал женщин с роскошными формами и частенько рассуждал на эту тему. Жена, говорил он, должна отражать положение мужа в обществе: внушительное и величавое. Увы, требовался куда больший апломб, нежели тот, которым отличалась миссис Пибоди, чтобы сохранить величавость, если кто-то вдруг заметил бы, как она, в сбившейся набекрень шляпке, бюстом застряла в кладбищенской ограде, а в десятке шагов от нее, словно обезумевший демон, визжала собачонка.

— Кларенс! — вскрикнула она снова и, вздохнув поглубже, навалилась бюстом на ворота. Увы, ее вопль возымел на песика эффект, обратный желаемому. Издав вопль отчаяния, миссис Пибоди с трудом протиснулась внутрь, с ужасом чувствуя, что турнюр предательски съехал на левый бок.

Заливаясь истерическим лаем, Кларенс принялся что-то вытаскивать из-под кустов. За неделю не выпало и капли дождя, так что земля была сухой. Роясь в ней, пес поднимал лапами клубы пыли. И все-таки он нашел то, что искал. Как оказалось, это был большой, как будто слегка промокший сверток из коричневой бумаги, перевязанный бечевкой. Благодаря стараниям Кларенса, теперь он был в нескольких местах надорван и частично развернулся.

— Брось! — приказала миссис Пибоди. Кларенс пропустил приказание хозяйки мимо ушей. — Немедленно брось! — повторила она, сморщив от отвращения нос. Сверток и впрямь был малоприятным на вид; скорее всего, кто-то завернул в него кухонные отбросы, возможно даже, протухшее мясо. — Кларенс!

Пес, даже не думая ее слушать, оторвал внушительный кусок бумаги. Мокрый от крови, тот отделился от свертка удивительно легко. И тогда миссис Пибоди увидела кожу. Человеческую кожу, мягкую и бледную. Женщина испуганно вскрикнула. Но Кларенс уже отодрал зубами новый кусок обертки, и она вскрикнула снова, а затем еще и еще раз. Казалось, от крика у нее вот-вот разорвутся легкие. Ей не хватало воздуха. Окружающий мир покачнулся вокруг нее, застилая все красноватой дымкой. Не замечая ни Кларенса, продолжавшего рвать зубами сверток, ни напуганных прохожих, которые пытались протиснуться в полуоткрытые ворота, она без чувств рухнула на землю.



Инспектор Томас Питт поднял голову от заваленного бумагами стола, обрадованный возможностью заняться чем-то новым.

— Что случилось?

В дверях стоял констебль Страйп. Его лицо и шея, стянутая тугим воротником, раскраснелись. Он растерянно моргнул.

— Извините, сэр, но поступил доклад о происшествии на церковном кладбище Святой Девы Марии в Блумсбери. Пожилая дама впала в истерику. Вполне респектабельная особа, известная всей округе. Никогда не употребляла даже капли джина. Муж ее, покуда был жив, также являл собой пример трезвенника. В прошлом никаких неприятностей с законом.

— Может, она больна? — предположил Питт. — Может, ей нужно что-то большее, чем присутствие констебля? Услуги врача?

— Видите ли, сэр, — ответил, переминаясь с ноги на ногу, Страйп, — похоже, что ее собачка сорвалась с поводка и откопала в кустах некий сверток. Дама же решила, что это часть человеческого тела. Вот у нее и случилась истерика.

— Что, позвольте вас спросить, вы имеете в виду под словами «часть человеческого тела»? — раздраженным тоном поинтересовался Питт. Ему нравился юный Уилберфорс Страйп. Обычно он проявлял себя как толковый, проницательный и надежный молодой человек. И рассказ про даму с собачкой был совершенно не в его духе. — Что же оказалось в свертке?

— Видите ли, мистер Питт… э-э-э… сэр. Дежурный констебль утверждает, что, прежде чем принести сверток сюда, он не прикасался к нему более, чем того требуется, сэр, но, судя по его словам, в свертке оказалась часть женского тела. Э-э-э… — Страйп был явно не в своей тарелке. Он не хотел показаться невежливым, однако понимал, что служитель закона должен быть предельно точным в изложении фактов. Одну руку он приложил к собственной талии, вторую — к шее. — Вот так, сэр, верхняя половина туловища, сэр.

Питт встал, и бумаги с его колен полетели на пол. Прожив семнадцать лет в Лондоне, в этом сердце империи, он знал, что фешенебельные особняки здесь порой располагались на расстоянии броска камня от трущоб с их ужасающей нищетой; трущоб, где шаткие дома едва не валились друг на друга, где в одной комнате жили, а подчас и умирали до пятнадцати человек одновременно. Но даже спустя семнадцать лет он не переставал содрогаться от дикости творимых здесь преступлений. Его разум отказывался осознавать, как такое возможно, однако боль отдельного человека все еще могла растрогать его.

— Тогда нам лучше отправиться туда и увидеть все своими глазами, — ответил Томас, не обращая внимания на царивший вокруг него беспорядок. Он даже не стал брать цилиндр, оставив тот висеть на рожке вешалки, куда забросил, придя в свой кабинет утром.

— Совершенно верно, сэр, — ответил Страйп и зашагал следом за Питтом по коридору мимо дежурных констеблей.

Вскоре они вышли на жаркую пыльную улицу. Мимо них прогрохотала колесами пустая двуколка — возница не счел нужным остановиться перед Питтом. Кому нужен клиент со съехавшим набок галстуком и развевающими полами сюртука? Облаченный в синюю форму Страйп тем более не вызвал у него интереса.

Томас сбежал со ступенек крыльца и взмахнул рукой.

— Кэбби! — сердито окликнул он кучера. Гнев в его голосе был адресован не только этому вопиющему пренебрежению к его персоне, но и всем преступлениям в городе, в том числе и тому, расследованием которого он намеревался заняться в самом ближайшем будущем.

Возница натянул вожжи и хмуро оглянулся в его сторону.

— Да, сэр?

— Кладбище церкви Пресвятой Девы Марии, Блумсбери.

Питт забрался в экипаж и открыл дверцу для Страйпа.

— Восточная или западная сторона? — уточнил возница.

— Задние ворота, с другой стороны улицы, — подсказал Страйп.

— Спасибо, — поблагодарил за подсказку Питт. — Поехали!

Кэбби щелкнул кнутом, и экипаж, грохоча колесами, тронулся с места. Ехали молча, каждый был погружен в собственные мысли.

— Вам сюда нужно было, сэр? — наконец с сомнением в голосе уточнил кучер.

— Да, сюда, — ответил Питт, уже заметив кучку людей, окруживших растерянного констебля. Это было ничем не примечательное, довольно убогое пригородное церковное кладбище.

— Что здесь у вас? — строго осведомился Питт.

Констебль, не повернув головы, ткнул локтем в сторону высокой ограды с заостренными прутьями, похожими на копья. Лицо его было бледным, на лбу и щеках блестели крупные капли пота. Вид у него был измученный.

— Верхняя часть женского тела, сэр, — доложил он, сглотнув застрявший в горле комок. — Кошмарное зрелище, сэр. Останки были спрятаны среди кустов.

— Кто обнаружил сверток и когда?

— Некая миссис Эрнестина Пибоди. Она выгуливала своего пекинеса по кличке Кларенс, — ответил констебль и заглянул в записную книжку. Питт прочитал вверх ногами запись: «15 июня 1887 года. 3:25 пополудни. Вызван на церковное кладбище Св. Марии. Женщина в истерике».

— Где она сейчас? — поинтересовался Питт.

— Сидит на скамье в вестибюле церкви. Немного не в себе, сэр. Я сказал ей, что, как только вы поговорите с ней, сэр, она может сразу идти домой. Таково мое мнение, сэр, поскольку нам от нее будет мало пользы.

— Пожалуй, вы правы, — согласился с ним Питт. — Где этот… сверток?

— Там, где я нашел его, сэр. Я больше не прикасался к нему, чтобы убедиться, что ей ничего не примерещилось. Знаете, после стаканчика джина всякое бывает.

Питт подошел к массивным чугунным воротам и проскользнул в небольшую, около фута, щель. Ворота не закрывались — мешал присохший к нижней их части плотный слой грязи. Оказавшись внутри, Томас, не оборачиваясь, зашагал вдоль ограды в направлении зарослей кустарника. Страйп следовал за ним по пятам.

Сверток был квадратной формы, восемнадцать дюймов в поперечнике. Он лежал там, где его оставил Кларенс, содравший с него кусок оберточной бумаги. В образовавшуюся дыру проглядывал кусок похожей на сырое мясо человеческой плоти и несколько дюймов белой кожи, перемазанной кровью. Над свертком уже начали роиться мухи. Питту не нужно было трогать кожу, чтобы понять, что перед ним часть женского торса.

Он поспешно выпрямился. Ему тотчас сделалось дурно, и он испугался, что того и гляди рухнет среди могил без чувств. Он сделал глубокий вдох, затем еще и еще раз. Стоявший рядом Страйп отскочил в сторону, где беднягу вырвало возле надгробия, украшенного каменными херувимами.

Питт какое-то мгновение разглядывал пыльные камни, примятую траву и крошечные желтые пятнышки на листьях лавра, однако затем заставил себя снова повернуться к злосчастному свертку. Следовало изучить ряд подробностей — сорт бумаги и ее цвет, тип бечевки, которым был обвязан сверток, особенности узла. При обращении с веревками и бечевкой люди всегда оставляют свой почерк: затягивают узлы слишком крепко или, наоборот, слабо, делают бант или скользящую петлю, перевязывают узлом каждое пересечение или просто закрепляют петлей. Существовали десятки способов перевязки пакетов и свертков.

Освободив разум от всяких мыслей, Питт опустился на колени, чтобы внимательно осмотреть зловещую находку. Изучив верхнюю часть свертка, он осторожно перевернул его. Бумаги оказалось два слоя, причем сама она была плотная, а с внутренней стороны гладкая, как будто слегка лакированная. В такую бумагу часто заворачивали белье перед отправкой в стирку. Она была прочной и при прикосновении обычно поскрипывала, хотя в данном случае пропиталась кровью и потому не издала ни звука, даже когда Питт развернул сверток. Под ней оказалась еще одна обертка, тоже в два слоя, из коричневой промасленной кухонной бумаги, какой обычно пользуются мясники. Чьи бы руки ни произвели этот жуткий сверток, человек этот явно рассчитывал на то, что бумага не размокнет от крови. Бечевка оказалась необычной — грубый мохнатый шпагат, скорее желтоватый, нежели белый. Злоумышленник дважды перетягивал сверток вдоль и поперек; на каждом пересечении тот был перевязан узлом и затянут петлей с двумя чуть разлохмаченными кончиками, каждый примерно в пару дюймов длиной. Питт вытащил записную книжку и занес в нее сведения о находке, понимая, что иначе все забудет. По крайней мере, постарается выкинуть из памяти все. Если сможет.

Вскоре, стыдясь проявления собственной слабости, вернулся Страйп. Он не знал, что сказать. Вместо него первым заговорил Питт.

— Их должно быть больше. Следует организовать поиск останков.

Страйп откашлялся, прочищая горло.

— Больше. Да, мистер Питт. Согласен. Но с чего нам начать? Ведь их могли подбросить куда угодно.

— Они вряд ли найдутся далеко от этого места, — возразил Томас, поднимаясь с колен. — Такое невозможно унести далеко. Даже безумец не осмелится сесть в омнибус с подобной ношей. Остальные части тела следует искать в радиусе примерно мили от этого кладбища.

Страйп удивленно выгнул брови.

— Вы пройдете милю, сэр? Я — вряд ли. От силы пять сотен ярдов.

— Пять сотен ярдов во всех направлениях, — ответил Питт. — Примерно в пятистах ярдах отсюда. — Он сопроводил свои слова энергичным жестом.

— В каждом направлении? — в голубых глазах Страйпа читалось недоверие.

Питт попытался объяснить констеблю суть поисков.

— Это части одного тела. Таким образом, мы имеем где-то шесть свертков. Убийца не мог унести их все сразу, если, разумеется, не воспользовался ручной тележкой. Но я сомневаюсь, что он был настолько глуп, ибо непременно привлек бы к себе внимание прохожих. Он вряд ли стал бы брать ее напрокат, а у кого могут быть ручные тележки, кроме уличных торговцев? Но мы это выясним. Опросим всех, кого видели в этом месте с тележкой вчера или сегодня.

— Да, сэр. — Страйп явно обрадовался тому, что получил точные, недвусмысленные указания. Уж лучше бегать по городу, чем беспомощно стоять рядом с кошмарным свертком, над которым жужжат мухи.

— Отправьте сообщение в участок. Пусть нам в помощь пришлют с полдюжины констеблей. Заодно пусть отрядят сюда погребальную повозку и врача.

— Будет выполнено, сэр.

Страйп покосился разок на злосчастную находку, как будто в том, чтобы уйти, не одарив ее прощальным взглядом, было нечто непристойное. Ведь снимают же мужчины при виде катафалка шляпу, даже не зная, кто, собственно, умер.

Питт прошел между надгробий, украшенных резьбой и заросших сорняками, и вскоре вышел на посыпанную гравием дорожку, что вела ко входу в церковь. Дверь была не заперта. Внутри оказалось удивительно прохладно. Потребовалось какое-то мгновение, чтобы глаза приспособились к полумраку и тусклым пятнам света, проникавшего сквозь цветные стекла витража. На деревянной скамье полусидела-полулежала немолодая полная женщина. Ее шляпка лежала рядом, на полу. Воротничок платья был расстегнут. Жена церковного сторожа, держа в одной руке стакан с водой, а во второй — пузырек с нашатырем, что-то негромко говорила ей, явно пытаясь успокоить. Услышав гулкие шаги Питта, обе женщины испуганно огляделись по сторонам. А вот рыжий пекинес, мирно дремавший на солнышке в проходе, не удостоил его вниманием.

— Миссис Пибоди?

Женщина посмотрела на него одновременно подозрительно и выжидающе. Все-таки приятно оказаться в центре внимания, пусть даже в такой щекотливой ситуации, как эта. С другой стороны, любому понятно, что она не имеет к находке ни малейшего отношения, а является невинным свидетелем, случайно втянутым в эту драму.

— Да, это я, — ответила женщина, хотя в этом не было необходимости.

Питту и раньше доводилось встречать таких миссис Пибоди. Так что он хорошо знал не только то, каково ей в эти минуты, но даже какие ночные кошмары будут преследовать ее спустя неделю. Томас сел на скамью на расстоянии примерно в ярде от нее.

— Вы, должно быть, чрезвычайно расстроены, — начал он, однако, заметив, что она уже набрала полную грудь воздуха, чтобы возразить ему, поспешил добавить: — Поэтому я постараюсь причинить вам как можно меньше беспокойства. Когда вы в последний раз выгуливали вашего песика возле этого церковного кладбища?

Брови миссис Пибоди возмущенно взмыли едва ли не до линии волос.

— Вряд ли вы способны понять меня, молодой человек! Я не привыкла к подобным находкам… к таким… таким…

У миссис Пибоди не нашлось слов, чтобы выразить, какой неподдельный ужас охватил ее в те минуты.

— Согласен, — ответил Питт. — Не будь в кустах свертка, Кларенс ничего не нашел бы.

Несмотря на пережитое потрясение, миссис Пибоди проявила себя как особа, которой не чужд здравый смысл. Она сразу все поняла.

— Я проходила этой дорогой вчера днем, и Кларенс не стал… — Мисс Пибоди не договорила, не желая произносить неприятные слова вслух.

— Понятно. Благодарю вас. Вы не помните, Кларенс вытащил сверток из-под куста, или тот лежал рядом с ним?

Миссис Пибоди отрицательно покачала головой.

Впрочем, это не имело значения. Разница заключалась лишь в том, что, лежи сверток на открытом пространстве, его заметили бы чуть раньше. Можно было с уверенностью утверждать, что тот, кто оставил его в кустах, имел время его спрятать. Свидетельницу было больше не о чем спрашивать, разве что уточнить полное имя и адрес. Питт вышел из церкви на жаркий душный воздух и задумался о том, каким образом организовать поиски. На часах было половина пятого.

К семи часам вечера были найдены остальные части тела. Поиски вылились в безрадостное, малоприятное занятие. Сыщикам пришлось наведаться в самые разные места, в том числе и заброшенные. Они поднимались и спускались по лестницам, копались в мусорных баках, до которых можно дотянуться с улицы, заглядывали под кусты и за ограды. Так были найдены и извлечены один за другим остальные части расчлененного женского тела. Самая омерзительная находка обнаружилась в узком грязном переулке примерно в миле от церковного кладбища, среди зловонных трущоб Сент-Джайлса. Она могла бы старь первым ключиком к установлению личности убитой, но, как и в случае с двумя другими свертками, первыми его обнаружили уличные коты, привлеченные запахом крови и неутолимым чувством голода. Увы, установить личность жертвы не удалось — лицо было изуродовано до неузнаваемости, хорошо сохранились лишь длинные светлые волосы. А еще был проломлен череп.

В этот долгий летний день стемнело лишь в десять часов вечера. Питт переходил от двери к двери, спрашивал, умолял, в отдельных случаях запугивал, вынуждая несчастных служанок сознаваться в мелких домашних проступках вроде заигрывания с представителями противоположного пола, в результате чего они задержались на заднем крыльце дольше обычного. Но никто не признался в том, что видел нечто хотя бы отдаленно похожее на то, что предполагал Питт. Ни уличных торговцев, кроме тех, кого они знали и кто на законных основаниях занимался торговлей на здешних улицах, ни местных жителей, ни незнакомцев, которые несли бы загадочные свертки; никого, кто подозрительно спешил бы куда-то. Заявлений об исчезнувших людях также не поступало.

Питт вернулся в полицейский участок, когда кроваво-красное солнце низко повисло над крышами домов, а на улицах зажглись газовые фонари. Воздух в кабинете был затхлым. Пахло пылью, чернилами, новеньким линолеумом на полу.

Полицейский врач уже ждал его: рукава рубашки деловито закатаны и забрызганы кровью, воротничок застегнут не на те пуговицы. Вид у него был измученный. Кроме того, он умудрился выпачкать кровью нос.

— Итак? — устало спросил его Питт.

— Молодая женщина, — ответил врач и без разрешения сел на стул. — Светлые волосы, светлая кожа. Насколько я могу судить, она была красива. Скорее всего, из приличной семьи, никак не нищенка. Руки чистые, сломанных ногтей нет, хотя она много занималась домашней работой. Мое первое предположение — горничная, но это всего лишь догадка. — Врач вздохнул. — Кроме того, убитая была женщиной рожавшей. Ее ребенку должно быть около года, может, чуть меньше.

Питт сел за свой стол и поставил на него локти.

— Можно точнее?

— Боже милостивый! Да откуда мне знать? — сердито ответил доктор. Его жалость, отвращение и полная беспомощность выплеснулись на того единственного, кто в эти минуты оказался рядом: на Питта. — Вы даете мне тело, рассеченное на полдюжины частей, как будто это куски говядины от чертова мясника, и ждете, чтобы я сказал вам, кто она такая? Да как я могу это сделать?! — Врач встал, опрокинув при этом стул. — Это была молодая женщина, возможно, состоявшая где-то в услужении, и какой-то безумец убил ее, несколько раз ударив по затылку. Одному Богу известно, почему он разрезал ее на куски и разбросал их по всему Блумсбери и Сент-Джайлсу! Вам чертовски повезет, если вы вообще когда-либо узнаете, кто она такая. Не говоря уже о том, чтобы выяснить имя убийцы. Есть тысячи разных способов лишить человека жизни, и удар по голове — еще не самый жестокий. Вы бывали в доходных домах в Сент-Джайлсе, Уоппинге, Майл-Энде? Последний труп, который я видел, принадлежал двенадцатилетней девочке. Умерла при родах… — голос врача был готов сорваться на рыдание. Он умолк и, бросив на Питта негодующий взгляд, выскочил из комнаты и с силой захлопнул за собой дверь.

Томас медленно встал, поднял упавший стул и вышел из кабинета вслед за врачом. Как правило, он возвращался домой поздно вечером, когда на улице уже было темно. Впрочем, идти нужно было всего пару миль.

Но сейчас на часах было уже одиннадцать, он же смертельно устал и проголодался. Да и ноги в этот вечер болели сильнее обычного. Не думая о деньгах, которые придется заплатить, Питт остановил кеб.

Фасад дома было практически невозможно различить в ночной темноте. Томас ключом открыл дверь и вошел внутрь. Служанка Грейси уже давно легла спать, оставив свет на кухне. Питт не сомневался, что Шарлотта его ждет. Вздохнув, он с облегчением разулся и прошел по коридору, чувствуя через носки прохладу выстланного линолеумом пола.

В коридоре появилась Шарлотта. В свете газового рожка ее каштановые волосы отливали медью, обрамляя нежную выпуклость щеки.

Она молча обняла мужа и на удивление крепко прижала его к себе. На какой-то миг Томас испугался, не случилось ли чего, не заболел ли кто-нибудь из детей. Но тотчас понял: это Шарлотта прочла вечернюю газету, в которой сообщалось о сегодняшней жуткой находке. Даже если в заметке не упоминалось его имя, она все равно догадалась по его опозданию, что ее муж имеет к расследованию этого дела самое прямое отношение. Томас не собирался рассказывать ей о том, чем именно занимался сегодня. Хотя Шарлотта была в курсе большинства его дел, он полагал, что ее следует ограждать от жутких подробностей происшествий.

Большинство мужчин привыкли считать дом надежным пристанищем, тихой гаванью, в которой можно на время найти прибежище от житейских бурь и мерзостей окружающего мира, местом, где можно отдыхать телом и душой, прежде чем возвратиться в скорбную земную юдоль. Женщины — часть этого нежного, спокойного, красивого места.

Но Шарлотта редко поступала так, как от нее ожидали, — еще до того, как повергла в ужас свое добропорядочное семейство тем, что вышла замуж за полицейского. Это был поступок настолько радикальный, что ей крупно повезло, что родственники не отвернулись от нее.

В следующее мгновение она выпустила мужа из объятий и с тревогой заглянула ему в глаза.

— Тебе поручили это расследование, верно, Томас? Несчастная женщина, найденная на кладбище рядом с церковью Святой Девы Марии? Я угадала?

— Да, — ответил Питт и нежно поцеловал ее, затем еще раз, надеясь, что она не станет выспрашивать подробности. Он был измотан за день, да и рассказывать особенно было нечего.

Со временем Шарлотта научилась держать свои мысли при себе, однако сейчас был явно не тот случай. Она со смешанным чувством ужаса и жалости прочитала экстренное приложение к газете, подала мужу ужин, который успел безнадежно остыть, и теперь ожидала, что Томас хотя бы поделится с ней мыслями и ощущениями, которые владели им весь этот день.

— Ты ведь намерен выяснить, кто она такая? — спросила Шарлотта, направляясь в сторону кухни. — Скажи, ты что-нибудь ел сегодня?

— Нет, ничего не ел, — устало признался Питт, шагая за ней следом. — Но не нужно ничего для меня готовить, прошу тебя.

Шарлотта удивленно вздернула брови, но, заметив выражение его лица, промолчала. Из стоявшего на плите чайника вырывались струйки пара.

— Будешь холодную баранину, пикули и свежий хлеб? — нежно спросила она. — Ну, или хотя бы чашку чая выпьешь?

Несмотря на скверное настроение и страшную усталость, Питт улыбнулся. В конце концов, будет легче и приятнее сдаться.

— Да, чаю выпью.

Повесив сюртук на спинку стула, он сел. Шарлотта мгновение помедлила, затем мудро решила, что будет лучше приготовить чай и лишь после этого приступить к разговору.

Через пять минут она подала мужу три ломтя хрустящего хлеба с горкой домашнего чатни[2], — у Шарлотты превосходно получались чатни и джем, — несколько ломтей мяса и чашку дымящегося чая.

Она сдерживала любопытство довольно долго.

— Так ты надеешься выяснить, кто она такая?

— Я сильно в этом сомневаюсь, — ответил ей Питт с набитым ртом.

Шарлотта с тревогой посмотрела на него.

— Неужели никто так и не заявил о ее исчезновении? Блумсбери — вполне приличный район. Если в доме есть горничная, хозяева непременно заметили бы, что она пропала.

Несмотря на шесть лет замужества и расследования, к которым она имела хотя бы мало-мальское отношение, Шарлотта, как и подобает благовоспитанной даме, по-прежнему сохраняла некую девичью наивность, ибо выросла защищенной от суровой действительности и мирских соблазнов. Начать с того, что воспитание Шарлотты неизменно приводило Томаса в благоговейный ужас. Порой она даже раздражала его своей наивностью. Но в большинстве случаев его раздражение растворялось в куда более важных вещах, которые объединяли их, — таких, как смех над абсурдными сторонами жизни, нежность, страсть, гнев по поводу несправедливости.

— Томас!

— Моя дорогая Шарлотта, эта несчастная женщина не обязательно должна быть из Блумсбери. Но даже если это и так, сколько, по-твоему, служанок исчезло по самым разным причинам, от банального воровства до интрижки с хозяином дома? Другие убегают с возлюбленным — по крайней мере, так считается, — либо бесследно растворяются в ночи, захватив с собой фамильное серебро.

— Горничные не такие! — возразила Шарлотта. — Неужели ты не станешь расспрашивать о ней?

— Мы уже расспросили, — устало ответил Питт. Неужели ей невдомек, насколько все это тщетно? Он уже и так сделал все, что в его силах. Неужели она так плохо изучила его за все эти годы?

Шарлотта склонила голову и принялась разглядывать скатерть.

— Прости. Наверное, ты никогда не узнаешь.

— Возможно, — согласился Томас, беря в руки чашку. — Это письмо на каминной полке — оно, случайно, не от Эмили?

— От нее, — подтвердила Шарлотта. Эмили, ее младшая сестра, по мнению родственников, вышла замуж куда удачнее, нежели она сама. — Она сейчас гостит у двоюродной бабушки Веспасии в Кардингтон-кресент.

— Мне казалось, что Веспасия живет в Гэдстон-парк.

— Она там и живет. Сейчас же они все гостят у дяди Юстаса Марча.

Питт простонал. Добавить к этому было нечего. Он испытывал глубокое уважение к элегантной, острой на язычок леди Веспасии Камминг-Гульд. А вот о Юстасе Марче слышал впервые и не испытывал особого желания с ним познакомиться.

— Похоже, ей сейчас плохо. Она ощущает себя несчастной, — продолжила Шарлотта, пытаясь найти у него понимание.

— Бывает. — Томас отвел глаза в сторону, не осмеливаясь встретиться с ней взглядом, и потянулся за очередным куском хлеба и к плошке с чатни. — Боюсь, мы бессильны что-либо поделать. Я бы осмелился предположить, что ей просто скучно. — На этот раз он посмотрел жене в глаза. — И не вздумай никуда ездить, тем более в Блумсбери, пусть даже с тем, чтобы навестить давнюю подругу, собственную или подругу Эмили. Ты поняла меня, Шарлотта?

— Да, Томас, поняла, — ответила она, глядя ему в глаза. — В любом случае у меня нет знакомых в Блумсбери.

Глава 2

Эмили и впрямь ощущала себя глубоко несчастной, хотя в данный момент была просто обворожительна в шуршащем аквамариновом платье дерзкого, но элегантного покроя и сидела в частной ложе семейства Марчей в театре «Савой». Сегодня давали постановку оперы Гилберта и Салливана[3] «Иоланта», которая ей особенно нравилась. В иные минуты образ странного существа, наполовину человека, наполовину феи, наверняка не оставил бы ее равнодушной. Увы, сегодня ее мысли были заняты другим.

Причина ее подавленного настроения заключалась в следующем: вот уже несколько дней ее муж Джордж даже не пытался скрыть тот факт, что ему куда приятнее проводить время в обществе не ее, Эмили, своей законной супруги, а Сибиллы Марч. Нет, Джордж был неизменно учтив, но учтивость эта была неискренней, механической и потому хуже любой грубости. Грубость хотя бы означала, что он помнит о ней, а не воспринимает как некий смутный, неясный предмет на периферии зрения. Лишь общество Сибиллы возвращало улыбку на его лицо, именно за ней он неотрывно следил взглядом, именно ее слова пробуждали его внимание, именно ее остроумие вызывало у него улыбку.

Вот и сейчас ее муж сидел позади нее. На взгляд Эмили, наряд Сибиллы являл собой олицетворение дурного вкуса: в огненно-красном платье, резко контрастировавшем с ее белой кожей, темными глазами и пышными волосами, Сибилла напоминала чересчур пышный цветок. Несмотря на боль и абсурд ситуации, в которой она оказалась, Эмили время от времени искоса поглядывала на мужа. От нее не скрылось, что Джордж почти не смотрит на сцену. Переживания героя его нисколько не трогали, так же как и обаятельный флирт героини. В равной степени его не интересовали ни королева фей, ни сама Иоланта. Он не улыбался, лишь еле заметно постукивал пальцами в такт музыке, которая наверняка растрогала бы любого. На короткое мгновение его внимание привлекло танцевальное трио, в котором Лорд-канцлер дурашливо вскидывал вверх ноги.

В душе у Эмили постепенно нарастали страх и отчаяние. Вокруг нее царило буйство красок, веселье, музыка, улыбки на лицах тех, кто сидел вместе с ней в ложе: Джордж улыбался Сибилле, дядя Юстас Марч улыбался самому себе, муж Сибиллы Уильям — происходящему на сцене. Его младшая сестра Тэсси, которой было всего девятнадцать, худенькая, как их мать, с пышными золотистыми волосами цвета солнца на абрикосах, улыбалась главному тенору. Даже ее бабушка, старая миссис Марч, несмотря на всю свою нелюбовь к фривольным развлечениям, скривила уголки поджатых губ. А вот Веспасия, бабушка Тэсси по линии матери, напротив, была в восторге от спектакля. Леди Камминг-Гульд отличало изрядное чувство юмора, и ее давно перестало заботить, что о ней могут подумать окружающие.

Оставался лишь Джек Рэдли — единственный гость этого вечера, кто не был членом их семьи. В настоящее время он также гостил в Кардингтон-кресент. Джек был потрясающе хорош собой, имел прекрасные связи, но, к несчастью, не имел денег и завоевал сомнительную репутацию в том, что касалось женщин. Он, как и Эмили, не принадлежал к семейству Марчей, и уже этим был ей симпатичен независимо от его обходительности и остроумия. Было вполне очевидно, что мистера Рэдли пригласили, имея на него виды в отношении Тэсси, единственной из десяти дочерей семейства Марч, которая все еще оставалась незамужней. Цель этого гипотетического брака была не совсем ясна: Тэсси не проявляла к Джеку теплых чувств и явно ждала от жизни чего-то большего, чем он. Хотя его семейство и было связано родственными узами с сильными мира сего, сам он особых видов на будущее не имел.

Уильям как-то раз цинично заявил, что Юстас спит и видит одно: как бы скорее получить дворянское звание, а со временем и пэрство, что, по мнению самого Юстаса, подняло бы его семейство в глазах высшего общества до уровня безукоризненной аристократической респектабельности. Впрочем, это замечание было продиктовано скорее злорадством, нежели соответствовало истине. В отношениях между отцом и сыном чувствовалось напряжение. Время от времени оно давало о себе знать подобно острой занозе. В данный момент Уильям сидел позади кресла Эмили — единственный, кто был ей не виден. В антракте именно он, а не Джордж, принес ей вина. А все потому, что тот стоял в углу и смеялся какой-то шутке Сибиллы. Понимая тщетность попыток поддержать разговор, Эмили тем не менее заставила себя переброситься несколькими фразами с окружающими. Увы, слова ее как будто падали в раскаленное молчание. Лучше бы она их вообще не произносила! Наконец снова поднялся занавес, и Эмили могла снова притвориться, будто смотрит на сцену.

— Уму непостижимо, и где только мистер Гилберт берет такие смехотворные сюжеты! — проворчала старая миссис Марч, когда стихли последние аплодисменты. — Ведь в них нет абсолютно никакого смысла!

— В этом вся изюминка, — отозвалась Сибилла с мечтательной улыбкой.

Миссис Марч посмотрела на нее сквозь стекла пенсне с черной бархатной лентой.

— Мне жаль тех, кто глуп от природы. Но тот, кто намеренно строит из себя глупца, находится за гранью моего понимания, — холодно добавила она.

— Охотно верю, — шепнул Джек Рэдли на ухо Эмили. — Готов поспорить, что мистер Гилберт нашел бы ее в равной степени непонятной. Иное дело, захотел бы он ее видеть?..

— Моя дорогая Лавиния, он не более глуп, чем любой из романов мадам Уида, которые вы читаете, завернув в коричневую бумагу, — заявила леди Камминг-Гульд.

Лицо миссис Марч как будто окаменело. По щекам, там, где у женщины помоложе лежали бы румяна, пошли пунцовые пятна. Лавиния Марч презирала макияж, считая его вульгарным. Женщин, прибегавших к такого рода уловкам, она величала не иначе как «дамами определенного сорта».

— Вы глубоко ошибаетесь, Веспасия, — парировала она. — Жаль, что тщеславие мешает вам обзавестись очками… Когда-нибудь вы свалитесь с лестницы или иным образом выставите себя на посмешище. Уильям! Почему бы вам не предложить руку вашей бабушке? Я бы не хотела стать центром всеобщего внимания, когда мы будем уходить. — С этими словами миссис Марч встала и повернулась к выходу. — Особенно такого рода!

— О, вам это не грозит, — парировала в свою очередь Веспасия. — По крайней мере, пока Сибилла будет отдавать предпочтение кричаще красным нарядам.

— Которые делают ее еще ярче, — непроизвольно вырвалось у Эмили.

Эти слова предназначались ей самой, однако именно в этот момент окружающие умолкли, и во внезапной тишине ее голос прозвучал довольно громко. Джордж слегка покраснел, и Эмили поспешила отвести глаза, мысленно отругав себя за то, что вовремя не прикусила язык. Сама того не желая, она выдала себя с головой.

— Я рада, что вам нравится, — невозмутимо ответила Сибилла и тоже встала. Ее самомнению не было предела. — У каждой из нас есть свой цвет, который идет только нам. Есть цвета, которых, напротив, следует избегать. Сомневаюсь, что в голубом я буду выглядеть столь же привлекательно, как и вы.

Вряд ли это был комплимент. Однако Эмили не стала отпускать в ответ колкость, призвав себе в помощь все свое обаяние. Даже сейчас Джордж улыбался Сибилле. Затем некое незримое течение вынесло их из ложи прямо в гущу людей, двигавшихся к фойе. Джордж тотчас предложил Сибилле руку, как будто иное было бы расценено как неучтивость.

Чувствуя, что заливается краской, Эмили на дрожащих ногах двинулась следом, избрав в плотной толпе в качестве ориентира седую голову бабушки Веспасии. Людской поток, вытекавший из лож, нес и толкал ее вперед. И лишь рука Джека Рэдли, что легла на ее талию, не давала ей упасть.

В фойе встреч со знакомыми было не избежать. Пришлось обмениваться мнениями о спектакле, осведомляться о здоровье, произносить прочие пустые фразы, какие обычно произносят в подобных случаях. Гул голосов, обрывки фраз — все это напоминало истинный бедлам. Эмили кивала, улыбалась, соглашалась со всякими пустяками, со всем, что только проникало в ее сознание. Кто-то спросил о ее сыне Эдварде, и она ответила, что тот остался дома и в целом прекрасно поживает. Затем Джордж резко толкнул ее локтем, и она вспомнила, что следует в ответ осведомиться о том, как поживает семья того, кто задал ей этот вопрос. Вокруг нее звучал нескончаемый хор голосов.

— Превосходное представление!

— Вы видели «Фрегат „Пинафор“»?[4]

— Когда состоится следующий спектакль?

— Вы будете в Хенли? Я обожаю регату. Как все-таки приятно находиться на воде в жаркий день, не так ли?

— Лично я предпочитаю Гудвуд. В скачках есть нечто ни с чем не сравнимое, вы не находите?

— А что вы скажете об Эскоте?

— Лично меня больше привлекает Уимблдон.

— Мне совершенно нечего надеть! Мне нужно немедленно отправиться к моей портнихе. Необходимо срочно обновить гардероб!

— Мне кажется, что в этом году Королевская академия просто ужасна!

— Согласна с вами, моя дорогая! Все живописные работы навевают скуку…

Чувствуя себя крайне неуютно, Эмили тем не менее выдержала полчаса подобных откровений. Наконец она оказалась в карете рядом с Джорджем, который, однако, держался холодно и отчужденно. Казалось, будто рядом с ней сидит незнакомый ей человек.

— Господи, что с тобой происходит, Эмили? — спросил Джордж после того, как они десять минут просидели в тягостном молчании, пока передние кареты подбирали своих владельцев. Наконец дорога, ведущая к Стрэнду, освободилась.

Может, стоит солгать, дабы избежать неминуемой ссоры, которая — Эмили это знала — будет ей неприятна? Джордж по своей натуре был терпим, щедр и легок в общении, однако считал, что проявление чувств имеет право на существование исключительно в удобные для него моменты. И, безусловно, не сейчас, когда он все еще находился в романтическом настроении.

Половина естества Эмили жаждала конфликта. Боже, с какой радостью она дала бы выход скопившейся боли, потребовала бы от Джорджа объяснений его недостойного поведения!.. Но стоило Эмили открыть рот, чтобы ответить ему, как мужество ее покинуло. Потому что стоит сказать хотя бы слово, как станет поздно, и последний путь к отступлению будет для нее отрезан.

Как же это не похоже на нее! Обычно она была хозяйкой своего настроения, умела держать свои чувства в узде. Именно эта сторона ее характера и привлекла когда-то к ней Джорджа. Теперь же она решилась на небольшую ложь, — презирая себя и ненавидя Джорджа за то, что вынуждена прибегать к постыдной неправде.

— Боюсь, я не очень хорошо себя чувствую, — солгала Эмили. — В театре было немного душно.

— Странно, я этого не заметил, — раздраженно ответил Джордж. — Да и другие тоже.

С языка Эмили едва не сорвалось язвительное замечание о том, что он был слишком увлечен другими делами и потому не обратил внимания на царившую в зале духоту, но она вновь сдержалась.

— Значит, меня слегка лихорадит.

— В таком случае завтра тебе стоит весь день оставаться в постели, — сухо посоветовал Джордж без малейшего сочувствия в голосе.

Он хочет, чтобы я ему не мешала, подумала Эмили, и не ставила своим присутствием в неловкое положение. При этой мысли к глазам тотчас подступили слезы. Эмили сглотнула застрявший в горле комок. Слава богу, что в карете темно и муж не видит выражения ее лица. Она ничего не сказала в ответ из опасения, что дрогнувший голос может ее выдать. Впрочем, Джордж не стал далее развивать тему ее внезапного недомогания. Они молча ехали домой под покровом душной летней ночи, мимо желтых газовых фонарей, под цокот лошадиных копыт и грохот колес по мостовой.

Вскоре Эшворды добрались до Кардингтон-кресент; вышедший навстречу лакей открыл дверцу кареты. Эмили ступила на землю и, почти взбежав по ступенькам крыльца, вошла в парадные двери, ни разу даже не оглянувшись на шагавшего следом Джорджа. Обычно до поездки в оперу обедали, а по возвращении из театра ужинали, однако миссис Марч считала такой распорядок слишком обременительным для своего здоровья, которому, впрочем, ничто не угрожало, кроме преклонного возраста, — и поэтому от ужинов отказались. В гостиной были поданы легкие закуски, однако Эмили поняла, что ей не вынести яркого света канделябров, смеха и испытующих взглядов.

— Надеюсь, вы простите меня, — произнесла она, ни к кому конкретно не обращаясь. — Сегодняшний вечер был превосходным, но, боюсь, я очень устала и потому отправлюсь спать прямо сейчас. Желаю всем спокойной ночи.

Не дождавшись ответа, Эмили торопливо направилась к лестнице, что вела на второй этаж. Но не успела она поставить ногу на ступеньку, как услышала у себя за спиной голос. Увы, он принадлежал не Джорджу, как ей того хотелось бы, а Джеку Рэдли, который увязался за ней следом.

— С вами все в порядке, леди Эшворд? Вы выглядите немного бледной. Может, следует прислать вам что-нибудь наверх?

— Нет, нет, благодарю вас, — поспешила ответить Эмили. — Просто мне нужно немного отдохнуть, и тогда я непременно почувствую себя лучше. — Она понимала, что ей ни в коем случае нельзя проявлять неучтивость, это было бы слишком по-детски. Эмили заставила себя обернуться и посмотреть на Джека. Тот ответил ей широкой улыбкой.

Какие у него удивительные глаза! Он показался ей едва ли не старым другом, хотя Эмили была едва с ним знакома. В то же время в Джеке не было ничего, что могло показаться навязчивым. Эмили стало понятно, почему Рэдли имел репутацию сердцееда. Поделом будет Джорджу, если она влюбится в Джека так, как ее муж влюбился в Сибиллу.

— Вы уверены? — повторил Рэдли.

— Вполне, — бесстрастно ответила Эмили. — Благодарю вас.

С этими словами она быстро зашагала вверх по лестнице, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на бег. Лишь оказавшись на лестничной площадке, услышала, как внизу возобновился разговор и прозвучал смех — обычная реакция людей, все еще остававшихся в плену беззаботного веселья.

Утром Эмили проснулась одна. В спальню, струясь сквозь щелочку между неплотно задернутыми шторами, проникал солнечный свет. Джорджа рядом с ней не было. Похоже, что он вообще не ложился спать. Его сторона огромной постели оставалась безупречно ровной, идеально отглаженные простыни нисколько не смялись. Эмили хотела было распорядиться, чтобы ей подали завтрак в постель, но одиночество было просто невыносимо, и она позвонила в колокольчик, чтобы вызвать горничную. Когда та пришла, Эмили отказалась от чая и отослала служанку обратно, велев набрать ванну и приготовить утреннее платье. Накинув на плечи шаль, Эмили решительно постучала в дверь гардеробной. Через несколько секунд дверь открылась, и на пороге появился Джордж: заспанный, темные волосы всклокочены, в глазах неподдельное удивление.

— Накануне ты плохо себя чувствовала. Я подумал, что не стоит тревожить тебя, и потому распорядился, чтобы мне постелили здесь.

Джордж даже не поинтересовался, как она себя чувствует, стало ли ей лучше. Он лишь посмотрел на ее чуть порозовевшее после сна лицо, на выбившийся из прически локон светлых волос и, сделав некий молчаливый вывод, удалился, чтобы продолжить утренний туалет.

Тягостная атмосфера завтрака не улучшила настроения Эмили. Юстас, как обычно, открыл все окна в столовой настежь. Он был горячим сторонником теории «мускулистого христианства» с его агрессивным подходом к укреплению здоровья. Юстас с аппетитом поглощал заливных голубей, уничтожил целую горку горячих тостов с маслом и мармеладом и, наконец насытившись, отгородился от окружающих свежим номером «Таймс», услужливо протянутым ему лакеем. Просмотреть газету он не предложил никому: не только не снизошел до женщин (что было в его духе), но столь же демонстративно проигнорировал мужчин — и Уильяма, и Джорджа, и Джека Рэдли. К неудовольствию Юстаса, у Веспасии имелся собственный экземпляр «Таймс».

— В Блумсбери совершено убийство, — сообщила она, придвигая к себе блюдечко с малиной.

— Но какое это имеет отношение к нам? — буркнул Юстас, даже не подняв головы. Предполагалось, что своим замечанием он выразил осуждение. Женщинам не пристало брать в руки газеты, не говоря уже о том, чтобы обсуждать их содержание за завтраком.

— Такое же, как и все прочее, что нас окружает, — парировала Веспасия. — Это событие имеет отношение к людям и, безусловно, стало для кого-то трагедией.

— Ерунда! — резко возразила миссис Марч. — Скорее всего, это какой-то представитель преступного мира, который давно заслуживал, чтобы его вздернули на виселице. Юстас, будьте так любезны, передайте мне «Судебный вестник». Хочу знать, имело ли это событие какую-то важность. — С этими словами миссис Марч бросила на Веспасию колючий взгляд. — Надеюсь, никто не забыл, что мы приглашены на ленч к Уитингтонам, а днем играем в крокет у леди Люси Армстронг? — продолжила она, удостоив Сибиллу осуждающим взглядом. — Разумеется. Леди Люси все еще под впечатлением матча между командами Итона и Хэрроу и ведь наверняка станет трещать без умолку, хвастая успехами своих сыновей; нам же не удастся вставить даже словечка.

Сибилла густо покраснела. Зато глаза ее сияли. Она в упор посмотрела на миссис Марч, причем за этим взглядом могло стоять все, что угодно.

— Прежде чем начинать разговоры о школе, надо дождаться, кто это будет, мальчик или девочка, — отчетливо произнесла она.

Уильям застыл на месте, не донеся до рта вилку. Джордж негромко ахнул. Юстас впервые за последние несколько минут опустил газету и растерянно посмотрел на сноху. Но уже в следующий миг выражение растерянности на его лице сменилось неподдельной радостью.

— Сибилла! Моя дорогая! Неужели ты хочешь сказать, что… что ты?..

— Да! — решительно ответила она. — Я не хотела до поры до времени говорить об этом, но меня вынудили колкие замечания бабушки, от которых я, признаться, уже устала.

— Ты не смеешь винить меня за это! — не дала себя в обиду миссис Марч. — Ты и так на двенадцать лет затянула с этим признанием. Нечего удивляться, что за это время я успела отчаяться, утратив всякую надежду ла то, что династия Марчей получит своего продолжателя! Одному Богу известно, чего стоило Уильяму терпеливо дожидаться того дня, когда ты подаришь ему наследника.

Услышав эти слова, Уильям повернулся к бабушке и бросил на нее острый взгляд. Щеки его пылали, голубые глаза сверкнули недобрым огнем.

— Это абсолютно не ваше дело! — резко произнес он. — Я нахожу подобные замечания с вашей стороны в высшей степени вульгарными. — Затем, оттолкнув стул, встал и стремительно вышел из комнаты.

— Отлично, — отозвался Юстас и, сложив газету, налил себе новую чашку кофе. — Поздравляю вас, моя дорогая.

— Лучше поздно, чем никогда, — заключила миссис Марч. — Хотя я сомневаюсь, что за этим последует продолжение.

Вид у Сибиллы был по-прежнему смущенный. Став предметом всеобщего внимания, она явно испытывала неловкость. Впервые после своего приезда Эмили почувствовала к ней нечто вроде сочувствия.

Однако эта нечаянная радость длилась недолго. Следующие несколько дней прошли так, как проходят все дни очередного светского сезона. Утром все отправлялись в парк кататься верхом. Эмили на этот раз научилась уверенно и грациозно держаться в седле. Впрочем, ей было далеко до блестящих способностей Сибиллы, а поскольку Джордж был прирожденным наездником, казалось почти неизбежным то, что он и Сибилла чаще положенного оказывались рядом, держась на некотором отдалении от остальных. Уильям никогда не принимал участия в верховых прогулках, предпочитая им занятия живописью, которая была не только предметом его отдохновения, но и профессией. Он был, безусловно, талантлив: его работами восхищались искусствоведы, их коллекционировали знатоки. Один только Юстас всякий раз делал недовольное лицо, когда его сын уединялся в мастерской, устроенной для него в оранжерее. Здесь Уильям находил более приятное применение утреннему свету, не желая в угоду мнению высшего общества изображать из себя отважного наездника.

Когда же верховые прогулки по какой-то причине отменялись, все отправлялись за покупками, посещали друзей и близких или выставки в картинных галереях.

За обеденный стол садились примерно в два часа пополудни, причем зачастую в чьем-то доме, где собиралась относительно небольшая компания. Днем бывали на концертах, ездили в Ричмонд или Херлингэм, наносили чопорные, но, увы, нужные визиты малознакомым дамам, где неловко рассаживались за столом и, держа спину прямо, вели пустопорожние разговоры о знакомых, нарядах и погоде. Мужчины имели возможность избежать этих нудных и утомительных посиделок, удалившись в один из клубов.

В четыре часа дня все садились пить послеобеденный чай, иногда дома, в столовой, иногда в саду под открытым небом. Как-то раз была затеяна игра в крокет, в которой Джордж выступал на пару с Сибиллой, но безнадежно проиграл под радостный смех Эмили, вышедшей в победители. Правда, победа оказалась с горьким привкусом, подобным глотку пепла. Однако разочарования Эмили не заметил никто, даже Юстас, игравший с ней в паре. Взгляды присутствующих были прикованы к Сибилле. В роскошном розовом платье, она была удивительно хороша собой: щеки раскраснелись, глаза сияли радостью. Смех ее звучал весело и заразительно. Эмили вновь вернулась к себе в тягостном молчании.

В воскресенье она поняла, что ей больше этого не вынести. Утром они посетили воскресную службу — на этом настоял Юстас, видевший себя этаким патриархом благочестивого семейства, что непременно следовало демонстрировать окружающим. Эмили с мужем не посмели ослушаться, потому что были гостями этого дома. Даже Джек Рэдли присоединился к ним, а он по своей натуре был далек от показной набожности. В ясный солнечный день Джек предпочел бы промчаться галопом по парку, распугивая птиц, собак и редких прохожих. Кстати, то же самое предпочел бы и Джордж. Но сегодня тот, похоже, был счастлив возможности сидеть на церковной скамье, исподтишка бросая взгляды на Сибиллу.

За ленчем обсуждали проповедь, искреннюю, но утомительную, и искали в ней «глубинные смыслы». Когда подошла очередь фруктов, Юстас заявил, что главной темой проповеди была сила духа, умение спокойно и мужественно встречать удары судьбы.

Уильяма, похоже, задела эта тема, или же он просто был не в духе. Так или иначе, но он возразил отцу, сказав, что, напротив, главной темой проповеди было сострадание.

— Чушь! — вспыхнул Юстас. — Ты всегда был излишне мягкотел, Уильям. Тебе лишь бы оставаться в стороне… У тебя слишком много сестер, и в этом твоя главная беда. Тебе следовало родиться женщиной. Мужество! — с этими словами Юстас ударил кулаком по столу. — Мужеством должен обладать каждый мужчина и каждый христианин!

После этой выспренней реплики десерт доедали молча.

Днем хозяева дома и их гости читали или писали письма. Вечер выдался еще более тягостным. Все сидели за столом, неуклюже пытаясь вести разговор, подобающий для воскресенья, пока Сибилла не призвала присутствующих послушать свою игру на пианино. Играла она с несомненным мастерством и нескрываемым воодушевлением. В музицировании участвовали все, за исключением Эмили, — хором пели баллады, иногда кто-то отваживался петь соло. У Сибиллы оказался прекрасный голос, чуть хрипловатый и завораживающий.

Оказавшись, наконец, в спальне на втором этаже, Эмили, чувствуя, что больше не в силах сдерживать рыдания, отослала горничную и принялась раздеваться сама. В комнату вошел Джордж и громче, чем подобало бы, закрыл за собой дверь.

— Неужели так трудно проявить хотя бы капельку терпения, Эмили? — холодно осведомился он. — Твое дурное настроение выходит за рамки приличий.

— Приличий? — ахнула Эмили. — Как ты смеешь обвинять меня в нарушении приличий? Ты уже почти две недели подряд пытаешься соблазнить Сибиллу, никого при этом не стесняясь, даже прислуги! И ты же — только из-за того, что я не присоединилась к вам, — обвиняешь меня в нарушении приличий и отсутствии манер!

Лицо Джорджа вспыхнуло, однако он сдержал гнев.

— У тебя истерика, — ледяным тоном проговорил он. — Пожалуй, тебе будет лучше побыть одной. Так ты быстрее сможешь успокоиться и снова прийти в себя. Я буду спать в гардеробной, постель там уже приготовили. Остальным я объясню, что ты неважно себя чувствуешь, и мне не хочется тебя беспокоить. — Ноздри Джорджа едва заметно вздрогнули; по лицу, словно тень, пробежала гримаса неудовольствия. — Они легко в это поверят. Спокойной ночи.

С этими словами он шагнул за порог.

Чудовищный цинизм мужа поверг Эмили в ступор. Нет, это абсолютно несправедливо со стороны Джорджа, говорить ей такие слова! Эмили потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить сказанное им. Ноги ее подкосились, и она рухнула на постель. Не в силах больше сдерживать себя, Эмили кулаками выместила обиду на подушке и разрыдалась.

Она рыдала до тех пор, пока глаза и легкие не начало жечь, однако легче ей так и не стало — жуткая усталость никуда не ушла. Однако, может быть, завтра все наладится?

Глава 3

Эмили проснулась рано утром — еще до того, как поднялись горничные, — и сразу же принялась обдумывать, как ей быть. Кризис вчерашнего вечера мощной волной смыл паралич безволия, ее нежелание признаться себе самой в том, что наверняка принесет лишь боль и унижение. И Эмили приняла решение: она будет бороться! Сибилле не видать победы только потому, что Эмили не хватает ни ума, ни сил дать сопернице бой, как бы далеко ни зашел их с Джорджем роман. Пусть на миг, но Эмили была вынуждена с болью признать, что роман этот наверняка зашел далеко — иначе зачем Джорджу потребовалось спать в гардеробной, а потом искать этому смехотворные объяснения? Даже если это так, она сделает все, призовет на помощь всю свою женскую хитрость, чтобы отвоевать мужа назад. Умений ей не занимать. В конце концов, она завоевала его первой вопреки многим трудностям. Если же она и дальше будет выглядеть столь же несчастной, какой себя чувствует, то лишь выставит себя на посмешище перед остальными членами семьи и станет предметом всеобщей жалости. А это запомнят надолго, даже когда инцидент будет исчерпан и она вернет себе Джорджа.

И что гораздо хуже, в этом случае она перестанет быть привлекательной для Джорджа. Подобно большинству мужчин, он предпочитал женщин веселых и обаятельных, которым хватает ума не показывать окружающим свое дурное настроение. Чересчур бурное проявление эмоций, особенно на публике, вызовет у него раздражение. Это не только не поможет ей одержать верх над Сибиллой, но и подтолкнет мужа в объятия соперницы.

Таким образом, Эмили предстоит сыграть главную роль ее жизни. Она должна стать верхом обаяния и привлекательности, и тогда Джордж сочтет Сибиллу лишь бледной ее копией, жалкой тенью, а ее, свою законную супругу леди Эмили Эшворд, — главной женщиной своей жизни.

В течение трех дней Эмили разыгрывала свою новую роль вполне успешно, без каких-либо заметных неудач. Если же вдруг к глазам подступали слезы, она была уверена, что этого никто не замечал, даже тетушка Веспасия, от взгляда которой не ускользало ничего. Но Веспасия — совсем иное дело. За фасадом холодной элегантности и едкого юмора скрывался тот единственный человек, который искренне любил Эмили.

Увы, сохранять лицо временами оказывалось так трудно, что Эмили приходила в отчаяние от тщетности собственных попыток, догадываясь, что ее голос звучит фальшиво, а улыбка, скорее всего, наигранна. Но поскольку ничего другого, что давало бы надежду на успех, у нее не было, она — после короткого мига одиночества, например, перейдя из комнаты в комнату, — возобновляла игру, пытаясь изо всех сил казаться веселой, тактичной и любезной. Превозмогая себя, она даже вежливо беседовала со старой миссис Марч, хотя и позволяла себе позлословить в отсутствие старой леди, чем вызывала искренний смех Джека Рэдли.

На третий день во время обеда, когда все семейство собралось за огромным столом красного дерева, Эмили столкнулась с новыми трудностями. Все были одеты сообразно случаю: Эмили — в светло-зеленом платье, Сибилла — в синем. Буквально все в этой комнате — плотные шторы красного бархата, многочисленные картины, развешанные по стенам, — давило, вызывало ощущение удушья. Для Эмили было невыносимой пыткой улыбаться, вынуждать себя, невзирая на боль и усталость, натужно выдавать очередную остроумную фразу. Она накладывала на тарелку еду, делая вид, что ест, и глоток за глотком отпивала вино из бокала.

Главное — не сделать ничего, что тотчас бы бросилось в глаза… например, строить глазки Уильяму. Окружающие могут расценить это как явную месть с ее стороны, даже Джордж, которому все безразлично. Зоркие глаза миссис Марч не упускали из виду ни малейшей мелочи. Старуха вдовствовала вот уже сорок лет и все эти годы правила своим семейством-королевством в буквальном смысле железной рукой, ни на йоту не утратив интереса к жизни. Эмили должна быть в равной степени веселой, в равной степени приятной в общении — в том числе и с Сибиллой, — как то подобает женщине ее положения, даже если светские условности безжалостно душат ее. Ей то и дело приходилось проявлять осторожность, дабы не перещеголять рассказы других, и, наоборот, смеяться, глядя рассказчику в глаза, чтобы тот поверил в ее искренность.

Эмили подыскивала подходящие комплименты, достаточно правдивые, чтобы в них можно было поверить, с наигранным вниманием слушала скучные байки Юстаса, живописавшего свои свершения на ниве спорта в молодые годы. Юстас Марч был горячим приверженцем принципа «в здоровом теле здоровый дух» и категорически не находил времени для эстетов, которые были просто недостойны его внимания. Его разочарование сквозило в каждой фразе. Наблюдая за хмурым лицом сидевшего напротив нее Уильяма, Эмили с великим трудом сохраняла на лице маску вежливой заинтересованности.

После десерта, когда на столе не осталось ничего, кроме ванильного мороженого, малиновой воды и фруктов, Тэсси сообщила о каком-то званом вечере, на котором ей пришлось присутствовать, честно признавшись, что не знала, куда деть себя от скуки. За эти слова она тотчас же удостоилась сурового взгляда бабушки. Эмили тотчас вспомнился похожий случай. С еле заметной улыбкой она посмотрела на сидевшего напротив нее Джека Рэдли.

— О да, эти вечера подчас просто ужасны! — согласилась она. — С другой стороны, они незабываемы.

Тэсси сидела на той же стороне стола и поэтому не могла видеть лица Эмили. И, разумеется, не догадывалась о ее настроении.

— Почти весь вечер какая-то пышнотелая дама исполняла арии, — бесхитростно пояснила она. — Фальшивя, но зато с серьезным лицом.

— О, в моей жизни был точно такой случай, — отозвалась Эмили, отчетливо вспоминая тот званый вечер. — Мы с Шарлоттой как раз взяли с собой маму. Это было неподражаемо…

— Неужели? — холодно осведомилась миссис Марч. — Я даже не представляла, что вы разбираетесь в музыке.

Эмили с милой улыбкой пропустила эту фразу мимо ушей и выразительно посмотрела на Джека Рэдли, не без удовольствия отметив, что привлекла к себе его внимание, чего, собственно, хотела добиться и от Джорджа. Но, увы…

— Продолжайте! — попросил он. — Что может быть прелестнее толстой певицы, поющей серьезно и фальшиво?

Уильям вздрогнул. Подобно Тэсси, он был худ и рыжеволос, хотя сами волосы были темнее, чем у младшей сестры, а черты лица — резче, как будто на них свой след оставила внутренняя боль, которая еще не коснулась ее.

Эмили подробно пересказала тот случай.

— Это была крупная дама, очень пылкая, темпераментная, с румяным лицом. Ее платье было расшито бисером и все в рюшах, и поэтому трепетало и переливалось при малейшем движении. Мисс Арбатнот аккомпанировала ей на фортепьяно, худая дама во всем черном. Они несколько минут совещались по поводу музыкальных номеров, затем сопрано шагнула вперед и объявила, что исполнит песню «Дом, милый дом», которая, как вам известно, очень слезливая. После чего, чтобы поднять нам настроение, для нас прозвучит милая, легкомысленная песенка Ям-Ям «Три школьницы» из оперы «Микадо».

— Вот это уже лучше, — согласилась с ней Тэсси. — Эта вещица бодрая и веселая. Хотя и звучит совсем не так, как я представляла себе Ям-Ям.

С этими словами Тэсси жизнерадостно пропела пару тактов.

— Лично я не разделяю ваших восторгов, — критически отозвался Юстас. — Испорчена прекрасная песня.

Эмили намеренно проигнорировала его слова.

— Исполнительница повернулась к нам, — продолжила она свой рассказ, — сделала трагическое лицо и начала петь, медленно и очень торжественно. Зато дама за фортепьяно весело стучала по клавишам, выбивая задорный ритм!

Понимание отразилось лишь на лице Джека Рэдли.

— Будь оно легко и просто… — сделав серьезное лицо, Эмили спародировала пение злосчастной сопрано.

— Трам-тарарам, трам-тарарам, — с воодушевлением изобразил ритм Джек.

— О, нет! — прыснула Тэсси, из всех сил стараясь не рассмеяться в голос. Даже у Юстаса этот короткий дуэт вызвал улыбку.

— Затем, с раскрасневшимися от усердия лицами, они умолкли, — с воодушевлением пояснила Эмили. — Сопрано, запинаясь, произнесла извинения, развернулась и направилась к пианино, где мисс Арбатнот лихорадочно перебирала ноты, отчего те разлетелись по всему полу. Наконец они, что-то энергично бормоча, собрали все упавшие листы, а мы сидели, делая вид, что ничего не заметили. Никто ничего не сказал. Мы с Шарлоттой не смели посмотреть друг на друга из опасения расхохотаться. Наконец певица и аккомпаниаторша достигли согласия, на пианино были поставлены новые ноты, сопрано шагнула вперед и, повернувшись к нам лицом, набрала полную грудь воздуха. Бисер на воротнике звякнул, как сотня колокольчиков, и она с апломбом запела песню трех школьниц «Мы три маленькие проказницы, нам бы игры да веселье»… — Эмили на мгновение замолчала, глядя в темно-голубые глаза Джека Рэдли. — К несчастью, мисс Арбатнот перепутала ноты и с выражением неподдельной тоски на лице заиграла «Дом, милый дом».

На этот раз улыбнулась даже старая леди. Тэсси не смогла удержаться и расхохоталась, а за ней рассмеялись и все остальные.

— Это продолжалось целых три минуты, — наконец завершила свое повествование Эмили. — Обе пытались перекричать друг дружку, и вскоре от шума зазвенели подвески люстры. Мы с Шарлоттой уже больше не могли сдерживаться — вскочили с мест и бросились к выходу, а оказавшись за дверью, хохотали до слез. Глядя на нас, мама даже не смогла рассердиться.

— Какие приятные воспоминания навеял ваш рассказ! — с широкой улыбкой произнесла Веспасия, вытирая со щек слезы. — Мне доводилось бывать на многих кошмарных вечерах. Теперь я больше никогда не смогу слушать сопрано, не вспоминая о вашей истории. Есть немало скверных исполнительниц, которым я пожелала бы подобных конфузов. Для нас и наших ушей это было бы великим благом.

— Я тоже, — поддержала Веспасию Тэсси. — Начиная с мистера Бимиша и его гимнов женской добродетели. Как, по-вашему, такое можно заранее подстроить? — с надеждой в голосе спросила она.

— Анастасия! — ледяным тоном одернула миссис Марч. — Даже не смей думать! Я не допущу столь безответственного поступка с твоей стороны, граничащего с дурновкусием. Я запрещаю тебе даже думать об этом!

Несмотря на грозные предостережения, Тэсси продолжала лучезарно улыбаться.

— Кто такой мистер Бимиш? — полюбопытствовал Джек Рэдли.

— Викарий, — холодно ответил Юстас. — Вы слышали его проповедь в воскресенье.

Веспасия не то откашлялась, не то подавила смех и принялась серебряным ножом и вилкой выковыривать косточки из виноградин, элегантно выкладывая их на край тарелки.

Миссис Марч не скрывала своего нетерпения. Наконец, устав ждать, она, шумно шурша юбками, встала из-за стола, при этом нечаянно зацепила и потянула за собой скатерть. Звякнуло столовое серебро, а Джордж едва успел подхватить бокал, чтобы тот не опрокинулся.

— Дамам пора удалиться, — громко объявила она, смерив холодным взглядом сначала Веспасию, а затем Сибиллу. Что касается Эмили и Тэсси, она хорошо знала, что те не осмелятся ей перечить.

Веспасия встала с грацией, которую она нисколько не растеряла с годами. Ритм и скорость движения задавала она. Движется ли вслед за ней остальной мир, ее не интересовало. Вслед за Веспасией неохотно поднялись и остальные: Тэсси — с притворной скромностью, Сибилла — томно улыбнувшись мужчинам через плечо, Эмили — с ощущением поражения. Если она и одержала победу, то победу пиррову, обманчивый вкус которой быстро сменялся горечью.

— Уверена, кое-что можно придумать, — шепнула тетушка Веспасия на ухо Тэсси, — если проявить чуточку воображения.

Тэсси растерянно посмотрела на нее.

— Вы о чем, бабушка?

— О мистере Бимише, о ком же еще, — бросила ей Веспасия. — Я столько лет ждала возможности сорвать с его лица эту дурацкую улыбочку.

Они быстро прошли мимо Эмили, о чем-то перешептываясь, и скрылись в другой комнате. Просторная и прохладная, декорированная в зеленых тонах, дамская гостиная была одним из немногих помещений в доме, которую Оливии Марч разрешили обставить на свое усмотрение. До этого комната была выдержана во вкусе былых времен, когда вес мебели указывал на достоинство и трезвый ум ее владельца. Позднее мода изменилась, и главным критерием стали статус и новизна. Однако вкусы Оливии были взлелеяны в годы Восточного периода, на который пришлась Международная выставка 1862 года, так что дамскую гостиную отличало изящество: наполненная мягкими оттенками с минимальным количеством мебели, комната эта в отличие от будуара миссис Марч дарила уют. Другая гостиная, расположенная внизу, была декорирована в розовых тонах. Розовыми были шторы, салфетки, драпировка камина и даже чехол на рояле. Не говоря уже об обилии жардиньерок, фотографий и бесчисленных безделушек.

Эмили последовала за ними и, вежливо предложив руку миссис Марч, села. Она должна постоянно, каждую секунду, вести себя так, как задумала, а расслабиться сможет, лишь когда останется одна в своей комнате. Женщины подмечают любые нюансы и способны уловить малейшую странность в манере держаться, в выражении лица, в звучании голоса. И, что самое главное, почти никогда не ошибаются в том, что за этим кроется.

— Благодарю вас, — чопорно произнесла миссис Марч, поправляя юбки и приглаживая прическу. У нее были густые, мышиного цвета волосы, изысканно уложенные согласно канонам моды тридцатилетней давности, времен Крымской войны. Эмили подумала о том, что служанке наверняка нелегко каждый день укладывать эти волосы. Она отметила про себя, что прическа пожилой леди оставалась безукоризненной на протяжении всего дня: и во время завтрака, и во время ленча. Вот и сейчас ни один локон не изменил своего положения. Может, это парик? Эмили ужасно захотелось заглянуть под прическу миссис Марч и проверить свою догадку.

— Это весьма любезно с вашей стороны, — холодно процедила пожилая леди. — Нынешнее поколение в большинстве своем утратило ту предупредительность, которая так украшает людей.

Миссис Марч не посмотрела ни на одну из четырех женщин, однако поджатые губы выдавали ее раздражение, которое ни в малейшей степени не было безличным. Эмили поняла: когда они останутся одни, Тэсси придется выслушать долгую нотацию о долге и добродетелях послушной дочери, таких как безоговорочное послушание, внимание к старшим и необходимость всячески помогать родным в их стремлении обеспечить ей выгодный брак. Или, по крайней мере, не мешать им это делать. Думается, Сибилле также не избежать выговора.

Эмили тепло улыбнулась старой леди, пусть даже если за этой улыбкой скрывалась насмешка, а не искренняя симпатия.

— Я бы осмелилась сказать, что они просто поглощены своими мыслями, — скупо произнесла она.