Джоанна Троллоп

Разум и чувства

Посвящается Т. К.
Часть первая

1

Вид, открывавшийся из их окон — георгианских, огромных, от пола до потолка, — был, по всеобщему мнению, поистине великолепен. Окна выходили в старинный парк, спланированный и разбитый два столетия назад с единственной целью — предоставить счастливым владельцам Норленда в Сассексе все лучшее, что может предложить природа, облагороженная цивилизованной человеческой рукой. Были там и бескрайние зеленые луга, и романтические, но не слишком обширные озера, и тенистые купы вековых деревьев, под которыми щипали траву живописные группки оленей и овец. Добавьте к этому ненавязчивые рукотворные вкрапления в виде изящных парковых оград, и станет ясно, что картина, которую наблюдали сейчас все члены семьи Дэшвуд, сидевшие в тягостном молчании у себя в кухне, была практически совершенна.

— И вот теперь, — заговорила мать семейства, театральным жестом простирая руку к кухонному окну, — мы вынуждены покинуть все это. Весь этот… рай!

Она сделала паузу, а потом добавила, уже тише, но с явственным нажимом:

— Из-за нее.

Все три дочери смотрели на нее, не произнося ни слова. Даже средняя, Марианна, унаследовавшая материнскую склонность к мелодраматизму и природную импульсивность, сидела молча: всем было ясно, что мать еще не закончила. В ожидании продолжения они отвели взгляды от вида за окном, сосредоточившись на чисто выскобленной поверхности кухонного стола, глиняном кувшине с незатейливыми полевыми цветами и своих надтреснутых и потому еще более очаровательных чайных кружках. Все затаили дыхание, дожидаясь следующей материнской тирады.

Белл Дэшвуд по-прежнему смотрела в окно. Своим именем она была обязана отцу девочек, скоропостижно скончавшемуся совсем недавно. Он говорил — в свойственной ему галантной манере, — что имя Белл идет ей гораздо больше, к тому же Изабелла, хоть и звучит величественно, не очень-то годится для повседневного обихода.

Вот так Изабелла, больше двадцати лет тому назад, превратилась в Белл. А со временем, постепенно и незаметно, и в Белл Дэшвуд, жену (на словах) Генри Дэшвуда и мать (на деле) Элинор, Марианны и Маргарет. У них была, по всеобщему мнению, чудесная семья: добродушный зрелый мужчина, его очаровательная художница-жена и их хорошенькие дочки. Благодаря своей общительности и внешнему обаянию Дэшвуды обзавелись множеством друзей, так что, когда Генри внезапно улыбнулась удача, и его вместе с Белл и дочерьми пригласили поселиться в большом поместье у бездетного дядюшки-холостяка, единственным наследником которого он являлся, им было с кем разделить эту радость. Смену их хотя и счастливого, но совсем уж скудного существования на жизнь в Норленд-парке, с бесчисленным количеством спален и акров прилегающей земли, они восприняли как знак свыше, аргумент в пользу веры в волшебство и строительства воздушных замков.

Старый Генри Дэшвуд, дядя младшего Генри, оказался таким же мечтателем и романтиком. Он снискал любовь всей округи, для которой являлся кем-то вроде самопровозглашенного сквайра: от его щедрот финансировалось большинство начинаний местной общины, а двери Норленда всегда были распахнуты для любых благотворительных мероприятий. Старик прожил в Норленде всю свою жизнь, под крылышком незамужней сестры, и только после ее смерти понял, что дом слишком велик для него одного. Вслед за этим осознанием незамедлительно явилось и воспоминание о наличии и незавидном положении его славного, но незадачливого наследника, племянника Генри, единственного сына их давно почившей в Бозе младшей сестры: по последним сведениям, тот жил на грани нищеты, что, по мнению старого Дэшвуда, было абсолютно недопустимо. Итак, молодого Генри призвали для аудиенции, и он прибыл в Норленд в сопровождении очаровательной спутницы и, к вящей радости старика, трех девчушек, одна из которых была еще в пеленках. Семейство сбилось в кучку в гигантском холле Норленда, с изумлением и восторгом озираясь по сторонам, и старый Генри, повинуясь внезапному импульсу, широко распростер объятия и провозгласил, что, отныне и навеки, Норленд является их домом, куда они должны как можно скорее переехать, чтобы жить вместе с ним.

— Для меня будет счастьем, — сказал он голосом, дрожащим от избытка чувств, — видеть, что в Норленде снова кипит жизнь.

А потом, прослезившись, добавил:

— И смотреть на кучу обуви у парадной двери. Дорогие мои! О, мои дорогие!



Элинор сглотнула, пристально глядя на мать, которая так и стояла с поднятой рукой. Нельзя позволить ей слишком уж расчувствоваться, и ни в коем случае нельзя допустить, чтобы разволновалась Марианна. У Белл, конечно, не было астмы, от которой умер отец Элинор, Генри-младший, и из-за которой Марианна росла такой болезненной и хрупкой, однако ей все равно не стоило давать волю, поскольку в таких случаях все обычно кончалось весьма плачевно. То есть, в буквальном смысле, слезами. Элинор порой поражалась тому, сколько времени и сил члены их семьи тратили на слезы. Она негромко кашлянула, напоминая матери, что все они ждут.

Белл едва заметно вздрогнула. Она отвела взгляд от гигантской тени, которую дом отбрасывал на лужайку за окном, и вздохнула. А потом почти мечтательно произнесла:

— Как вы знаете, мы приехали сюда с вашим отцом.

— Да, — сказала Элинор, едва сдерживая нетерпение, — знаем. Мы приехали вместе с вами.

Белл резко повернулась к старшей дочери и чуть ли не с обвинением поглядела на нее.

— Мы приехали в Норленд, — воскликнула она, — потому что нас пригласили. Папа и я перебрались к дяде Генри, чтобы ухаживать за ним.

Она остановилась, а потом добавила, уже не так резко:

— За нашим милым дядей Генри.

Белл снова выдержала паузу, после чего повторила еще раз, словно обращаясь сама к себе:

— Милым дядей Генри.

— На деле он оказался не таким уж милым, — твердо произнесла Элинор. — Он ведь не оставил вам ни дома, ни денег, чтобы можно было на что-то жить. Не так ли?

Белл решительно задрала вверх подбородок.

— Он хотел завещать все отцу. Если бы тот не… — она снова замолчала.

— Не умер? — пришла на помощь матери Маргарет.

Старшие сестры развернулись к ней.

— Как ты можешь, Магз…

— Заткнись, заткнись, ты…

— Марианна! — воскликнула мать.

У Марианны на глазах тут же выступили слезы. Элинор обхватила сестру за плечи и крепко прижала к себе. Как, должно быть, ужасно, часто думала она, принимать все так близко к сердцу, как ее сестра, готовая разрыдаться из-за каждой мелочи. Держа Марианну в объятиях, чтобы немного ее успокоить, Элинор сделала глубокий вдох.

— Итак, — заговорила она, стараясь, чтобы голос звучал по возможности ровно, — мы должны смотреть правде в глаза. Отец умер, да и в любом случае Норленд был завещан не ему. Милый дядя Генри не оставил ему ни дома, ни денег — ничего. Предпочел изобразить из себя доброго дядюшку для переростка-подкаблучника. Он все завещал им. Все завещал Джону.

Марианна уже почти не дрожала. Элинор расслабила объятия и сосредоточилась на матери.

— Он оставил Норленд-парк Джону, — еще раз, уже громче, повторила она.

Белл посмотрела на дочь, а потом с неодобрением отозвалась:

— Дорогая, он был вынужден так поступить.

— Вовсе нет.

— Да-да, вынужден! Поместья вроде Норленда переходят к наследникам, у которых есть сыновья. Так делается всегда. Это называется правом первородства. Отцу Норленд принадлежал только при жизни.

Элинор сняла руку с плеч сестры.

— Мама, мы что, королевская династия? — воскликнула она. — Право первородства — какая чушь!

Все внимание Маргарет, как обычно, было сосредоточено на ее iPod: сидя с отсутствующим видом, она распутывала узел на проводке, идущем к наушнику, который загадочным образом постоянно на нем появлялся. Однако тут она вдруг подняла голову, будто ее посетило неожиданное озарение.

— Я так понимаю, — бойко начала она, — что ты все равно ничего бы не унаследовала от папы. Потому что он не был на тебе женат. Правильно?

Марианна негромко вскрикнула:

— Не смей так говорить!

— Но это же правда!

Белл прикрыла глаза.

— Прошу вас…

Элинор посмотрела на младшую сестру.

— Даже если ты что-то знаешь, Магз, или просто догадываешься, вовсе необязательно говорить об этом вслух.

Маргарет пожала плечами — типичное движение, означающее «мне все равно». Она и ее школьные подружки постоянно так вот пожимали плечами.

Марианна опять зарыдала. Никогда в жизни Элинор не встречала других девушек, которые могли плакать, не лишаясь при этом своей красоты. Нос у сестры никогда не краснел и не тек: просто по щекам вдруг начинали бежать громадные прозрачные слезы, которые — по признанию одного ее бывшего ухажера — так и хотелось стереть поцелуем.

— Пожалуйста, не надо, — в отчаянии взмолилась Элинор.

Марианна, всхлипывая, пробормотала:

— Я обожаю этот дом!

Элинор обвела взглядом кухню. Она не только была ей до боли знакома — эта кухня являла собой квинтэссенцию их жизни в Норленде. Просторная, с элегантными георгианскими пропорциями, она обрела, благодаря способности Белл к организации домашнего хозяйства и ее идеальному вкусу в подборе фактур и цветов, идеальную степень небрежности, делавшей ее особенно живописной. Кухня была свидетельницей их семейных трапез, бурных ссор и примирений, многолюдных праздников и вечеринок в тесном кругу. За этим столом были написаны тысячи строк домашних заданий. В этом кресле с пестрой обивкой дядя Генри часами просиживал за стаканчиком виски, а сестры тормошили его, заставляя порой выходить из себя. Этот резной стул принадлежал их отцу — на нем он восседал во главе стола, за рисованием или книгой, всегда готовый прерваться, чтобы выслушать или утешить дочерей в их детских обидах. Отлученные от этого места, с которым было связано столько воспоминаний, изгнанные так внезапно и жестоко, — как смогут они жить дальше?

— Мы тоже, — держась из последних сил, ответила сестре Элинор.

Марианна лишь отмахнулась — полным драматизма театральным жестом.

— Мне кажется, — прорыдала она, — что я здесь родилась!

— И нам тоже, — настойчиво повторила Элинор.

Марианна сжала руки в кулаки и ударила — несильно — себя в грудь.

— Нет, вам меня не понять! Я чувствую, что Норленд — мой единственный дом. Мне кажется, что нигде больше я не смогу играть. Не смогу играть на гитаре нигде, кроме Норленда!

— Конечно, сможешь!

— Дорогая, — воскликнула Белл, глядя на дочь. В голосе ее звенела дрожь. — О, моя дорогая!..

— Хотя бы ты не начинай, — вздохнула Элинор, обращаясь к младшей сестре.

Маргарет пожала плечами; непохоже, чтобы она собиралась разрыдаться. На самом деле вид у нее был, скорее, задиристый — с учетом ее тринадцати лет Маргарет чаще всего выглядела именно так.

Элинор снова вздохнула. Она чувствовала себя страшно усталой. Это продолжалось уже несколько недель, даже месяцев: сначала смерть дяди Генри, а потом еще более тяжкая утрата — смерть отца, которого спешно увезли в госпиталь с острым приступом астмы, хотя обычно его синий ингалятор отлично снимал все симптомы. Обычно — но не в этот раз. Ужасно было видеть, как отец борется за каждый вздох и хрипит, будто его душат. А потом была «скорая», и поездка в госпиталь, и недолгое улучшение в отделении реанимации, откуда его перевели в отдельную палату, и сдавленный шепот — просьба позвать его сына, Джона, и вдруг, после визита Джона, новый приступ, когда их не было рядом, когда отец был один в этой безликой стерильной комнате, опутанный трубками и проводами, и звонок из госпиталя, прогремевший в Норленде в два часа ночи, когда незнакомый голос сообщил, что врачи ничем не смогли помочь, что не выдержало сердце, что их отец мертв.

Точно так же они собрались на кухне после той бессмысленной, последней поездки в госпиталь. На небе только-только занимался рассвет; с лицами, серыми от усталости и горя, они сидели вокруг стола, сжимая в руках кружки с чаем, словно держась за брошенный им спасательный круг. Почему-то именно тогда Белл решилась рассказать — тем отстраненным голосом, которым давным-давно читала им вслух волшебные сказки, — как они с отцом решили сбежать от его первой, а если говорить точнее, как предпочитала Элинор, единственной жены, и как, после нескольких лет испытаний и невзгод, дядя Генри позвал их к себе. По словам Белл, он был старым романтиком, который так и не женился, потому что возлюбленная ответила ему отказом; тем не менее он искренне радовался, когда у других любовные истории завершались счастливым концом.

— Как-то раз он сказал мне, — рассказывала Белл, медленно поворачивая кружку с чаем в руках, — что Норленд казался таким громадным и пустым, будто день за днем упрекал его всем своим видом. Сказал, ему все равно, женаты мы или нет. Брак, мол, всего лишь дурацкая старая традиция, дань общественному мнению. Он говорил, что восхищается людьми, сделавшими то, на что ему никогда не хватило бы решимости.

Была ли это решимость, гадала Элинор, пытаясь понять, что хочет донести до них мать, сквозь тяжкую пелену собственного горя и потрясения, — много лет прожить с женщиной, но так и не жениться на ней, или же просто беспечность? Был ли счастливым конец, в котором эта женщина и три их общих дочери остались без средств к существованию, потому что отец не позаботился написать вразумительное завещание? Что было романтичного в том, чтобы полагаться на снисходительность богатого, но непоследовательного старика, и оставаться неженатыми — ведь это, скорее, похоже на обычную глупость? Хотя, с другой стороны, какая разница, что сделал или не сделал отец: дядя Генри в любом случае мог завещать все Джону просто потому, что у того были не дочери, а сын.

Она до сих пор злилась на отца, даже теперь, хотя отчаянно скучала по нему. Точнее, то была не злость, а гнев. Гнев, причем безмолвный, потому что мать не желала слышать ни одного плохого слова в адрес отца, — точно так же, как не желала вспоминать о том, что сама никак не позаботилась о своем будущем на случай, если его не станет. А ведь у него была астма! Синие ингаляторы были в их семье таким же привычным зрелищем, как и сами ее члены. Давно стало понятно, что до глубокой старости ему не дожить, и тем не менее отец продолжал слепо полагаться на доброту и покровительство старика, который любил ощущать себя бунтарем, однако на деле оставался махровым консерватором.

Конечно, Белл не готова была признать, что совершила ошибку — или что ошибку совершил отец. Еще много недель после его смерти она продолжала настаивать, что перед смертью он помирился с Джоном, его единственным сыном от первого брака: мол, оба прослезились, и Джон поклялся позаботиться о своей мачехе и сводных сестрах.

— Он обещал, — снова и снова повторяла Белл, — что мы навсегда останемся в Норленде. И он сдержит свое слово. Конечно, сдержит! В конце концов, он же сын своего отца.

А отец, не без горечи думала Элинор, не только лежит в могиле и поэтому ни за что не отвечает, но еще и почитается безупречным. Безупречным.

Вот только в действительности все произошло совсем по-другому. Оказалось, что они сбросили со счетов одну очень важную фигуру — и напрасно. Терзаемые горем после смерти отца, они совсем забыли про Фанни. Сидя за кухонным столом, Элинор разглядывала стоящий у противоположной стены старинный уэльский буфет, в котором хранились их повседневные чашки и тарелки, а рядом были выставлены открытки от друзей и фотографии родни. Имелся там и снимок Фанни — в кружевном платьице с младенцем Гарри на руках. Элинор обратила внимание, что кто-то развернул фото лицом к стене. Несмотря на беспокойство, она не смогла сдержать улыбки. Какой блистательный жест! Интересно, кто это сделал? Наверное, Маргарет, которая сейчас сидит возле стола в наушниках с отсутствующим взглядом. Элинор вытянула ногу и в знак солидарности незаметно толкнула сестру под столом.

Когда Джон впервые привез Фанни познакомиться с ними, Элинор решила, что такое крошечное создание никак не может представлять для них опасность. Как же она ошиблась! Фанни оказалась законченной эгоисткой. Она как две капли воды походила на свою мать, такую же миниатюрную, твердую, как сталь, и заботящуюся только о двух вещах: статусе и деньгах. Особенно о деньгах. Они занимали все ее мысли. Фанни вышла замуж за Джона, располагая собственным состоянием и имея четкие представления о том, на что надо тратить деньги. Собственно, у нее были четкие представления обо всем — и железная воля в придачу.

Фанни хотела иметь мужа, большое поместье, много денег, чтобы все это содержать, и ребенка — желательно мальчика. И все это она получила. Теперь ничто — абсолютно ничто — не могло помешать ей продолжать и дальше оберегать и преумножать свои владения.

Удивительно, как скоро после смерти их отца Фанни прикатила на своем роскошном внедорожнике с Гарри в детском кресле, няней-румынкой и багажником, забитым хозяйственными принадлежностями, которые донельзя прозрачно намекали, кто теперь тут хозяйка. Она привезла Белл букет в целлофановой обертке, на которой красовалась этикетка «20 % скидки», и попросила ее с дочерьми пару часов посидеть в дальнем крыле: к ней должен приехать из Лондона дизайнер по интерьерам, каждый час работы которого стоит бешеных денег, поэтому ей хочется максимально сконцентрироваться на беседе с ним.

Они увели с собой и Гарри с няней, у которой был синий лак на ногтях и юбка в леопардовых узорах, обтягивающая внушительный зад; в ответ на приглашение к обеду няня сказала, что сидит на диете и обойдется сигареткой, а Гарри, поглядев в тарелку, сунул палец в рот и с отвращением зажмурил глаза. Через три часа Фанни, с горящими от открывающихся перспектив глазами, ворвалась на кухню и объявила без предисловий и с таким видом, будто ее новость априори должна быть принята на ура, что они с Джоном переезжают в Норленд через две недели.

И они действительно переехали. Просто бессмысленно, сказала Фанни тоном, не терпящим возражений, платить арендную плату за квартиру в Лондоне, когда Норленд только и ждет, чтобы они в нем обосновались. Ее нисколько не заботило, как воспримут эти слова члены семьи, для которой Норленд стал больше чем домом, потому что там прошло практически все их детство. Фанни была настроена как можно скорее освободить его от всего старого, переделать в соответствии с собственным вкусом, превратив в образчик растиражированного дорогого стиля, и от ее решимости просто захватывало дух. Долой поцарапанную расписную мебель, французские платяные шкафы, выцветшие фестончатые портьеры из старинной парчи — на их место придут полированный гранит и нержавеющая сталь, по последнему слову моды. Прочь сентиментальные сувениры, истертые персидские ковры и потемневшие зеркала в позолоченных рамах — дорогу абстрактной скульптуре, черно-белым полам и огромному плазменному телевизору над величественным георгианским камином.

Перемены происходили, по мнению Белл и дочерей, с непочтительной, жестокой поспешностью. Фанни с Джоном, Гарри и няней заняли лучшие комнаты, ранее принадлежавшие дяде Генри; следом за ними дом наводнила армия строительных рабочих из Восточной Европы, и в нем теперь целыми днями звенели пилы, стучали молотки, и визжала дрель. К счастью, на дворе стояло лето, поэтому окна и двери можно было держать открытыми, чтобы проветривать дом от неизбежной пыли и запахов штукатурки и стружки, однако открытые окна означали также, что Дэшвуды прекрасно слышали разговоры новых хозяев, особенно те, которые Фанни — намеренно, как считала Элинор, — старалась довести до их сведения.

Последние несколько недель она только тем и занималась, что отговаривала Джона от любых попыток помощи мачехе и сводным сестрам. Несмотря на то что Фанни была миниатюрной, ее голос разносился по всему дому, даже если она говорила шепотом. Обычно Фанни просто отдавала приказы («Она никогда не говорит „пожалуйста“, — обратила внимание Марианна, — правда?»), но когда ей было нужно что-то от Джона, она переходила на кошачье мурлыканье.

Сидя у себя на кухне, они прекрасно слышали, как Фанни в захваченной ею гостиной, которую она называла залом, обрабатывает мужа. Судя по всему, она сидела у него на коленях, ласкаясь и перебирая пальчиками с острыми ноготками его волосы, одновременно намекая, что в случае отказа он лишится значительной части постельных утех.

— Им вовсе не надо так много, Джонни, дорогой. Ну сам посуди! Конечно, Магз еще в школе, и, заметь, в весьма дорогой, частной школе, а ведь это просто напрасная трата денег, когда в Льюисе есть отличная государственная, причем совершенно бесплатная, а Элинор уже почти закончила университет, да и Марианна скоро кончает. Белл легко сможет вернуться к работе, преподавать живопись, как раньше.

— Но она же не работала лет сто, — с сомнением в голосе отвечал Джон. — Никогда, сколько я себя помню. Отец хотел, чтобы она сидела дома…

— Что поделать, дорогой, человек не может позволить себе все, что бы ему хотелось. Ты разве не согласен? Она и так столько лет бездельничала в Норленде, вся такая свободная, артистическая и беззаботная.

Фанни что-то прошептала ему на ухо, потом, с колебанием в голосе, Джон произнес:

— Но я обещал отцу…

— Сладенький мой, — перебила его Фанни, — послушай! Подумай о нас. Вспомни, что ты обещал мне. Вспомни, наконец, о Гарри. Я знаю, что ты любишь это место, знаю, что оно значит для тебя, хотя ты никогда и не жил тут, а ты знаешь, что я могу помочь тебе привести его в достойный вид и поддерживать дальше. Я ведь обещала во всем тебе помогать! Обещала, стоя перед алтарем. Но это обойдется в целое состояние. Вот увидишь! Пойми, Джонни, услуги дизайнера по интерьерам стоят недешево, а мы ведь решили, что будем выбирать все самое лучшее, потому что дом этого заслуживает.

— Ну, — кое-как выдавил Джон, — мне кажется…

— Птенчик мой, — ворковала Фанни, — подумай о семье. Обо мне и о Гарри. И о Норленде. Норленд — наш дом.

Последовала долгая пауза.

— Лижутся, — с отвращением пробормотала Маргарет. — Она сидит у него на коленях, и они лижутся.

Прием тем не менее сработал; Фанни, отдавала ей должное Элинор, умела добиваться своего. Дом, их любимый дом, приобретший со временем ту неподражаемую патину, которая появляется только в жилищах, медленно и органично эволюционирующих в соответствии со вкусами разных поколений хозяев, претерпевал катастрофические перемены, превращаясь в новомодную, впечатляющую, но бездушную версию прежнего себя, которую Белл как-то в запальчивости сравнила с пятизвездочным отелем.

— И это ни в коем случае не комплимент! Любой может заплатить, чтобы остановиться в отеле. Именно остановиться! Но ведь в отелях не живут. Фанни ведет себя как застройщик, который думает лишь о внешнем шике. Лишает этот чудесный старинный дом его души!

— Но, — негромко заметила Элинор, — она же как раз этого и хочет. Хочет, чтобы дом производил неизгладимый эффект. И она этого добьется. Мы все слышали, как она переубедила Джона, заставила согласиться с ней. Теперь она здесь хозяйка. Фанни может делать с Норлендом все, что ей вздумается. И сделает, не сомневайтесь.

Неловкая, принужденная любезность царила в доме до позавчерашнего дня, когда Джон, заметно смущаясь, зашел к ним в кухню и поставил на стол бутылку дешевого вина таким жестом, будто принес роскошное шампанское, а потом объявил, что, с учетом всех обстоятельств, после долгих раздумий, обсуждений и даже бессонных ночей — особенно у Фанни, которая, как им известно, ужасно чувствительна и ранима, — они пришли к заключению, что им — ему, Фанни, Гарри и их постоянной няне — будет удобнее жить в Норленде одним.

В кухне воцарилось потрясенное молчание.

— Во всех пятнадцати спальнях? — придя в себя, язвительно поинтересовалась Маргарет.

Джон твердо кивнул.

— Да.

— Но почему… как же…

— Фанни планирует начать в Норленде собственный бизнес. Сдавать часть комнат за плату — конечно, весьма высокую. Чтобы оплачивать содержание поместья, потому что это просто, — он закатил глаза к потолку, — бездонная бочка. Никаких денег не хватит, чтобы поддерживать Норленд в достойном виде.

Широко распахнутыми глазами Белл в упор смотрела на Джона.

— А как же мы?

— Я помогу вам найти другое жилье.

— Здесь?

— Обязательно здесь! — задохнувшись, вскричала Марианна. — Только здесь, поблизости, я не смогу жить далеко отсюда, не смогу…

Элинор взяла сестру за руку и крепко стиснула ее пальцы.

— Может быть, небольшой коттедж? — предложил Джон.

— Коттедж!

— В Сассексе масса симпатичных коттеджей.

— Но за них надо платить, — в отчаянии воскликнула Белл, — а у нас нет ни гроша.

Весь подобравшись, Джон поглядел на нее.

— Нет, есть.

— Нету, — ответила Белл. — Нет.

Она нащупала рукой спинку стула и схватилась за нее.

— Мы собирались что-нибудь придумать. Зарабатывать деньги, чтобы платить вам за аренду. У нас уже были кое-какие идеи насчет дома и земли: тут можно было бы устраивать свадьбы. Мы начали об этом думать после смерти дяди Генри, но у нас не было времени, прошел всего год, перед тем как… перед тем…

Элинор сделала шаг вперед и встала рядом с матерью.

— У вас есть собственный доход, — твердо сказал Джон.

Белл махнула рукой, словно отгоняя навязчивое насекомое.

— Это же мизер!

— Две тысячи фунтов вовсе не мизер, моя дорогая Белл. Две тысячи фунтов это весьма ощутимая сумма денег.

— Для четырех женщин? На всю оставшуюся жизнь? При том что у нас нет даже крыши над головой?

На мгновение Джон было заколебался, но быстро справился с собой. Он ткнул пальцем в бутылку на столе.

— Я принес вам вина.

Маргарет поглядела на этикетку и пробормотала себе под нос:

— Мы такое не используем даже для готовки.

— Тихо! — автоматически шикнула на нее Элинор.

Белл не сводила с пасынка глаз.

— Ты обещал отцу!

Джон перевел взгляд на нее.

— Я обещал позаботиться о вас и собираюсь сдержать обещание. Я помогу вам найти жилье.

— Какое великодушие, — воскликнула Марианна с жаром.

— Проценты с ваших средств…

— Они микроскопические, Джон.

— Удивительно, что вы вообще что-то знаете о подобных вещах.

— А мне удивительно, что ты так легко отказываешься от клятвы, данной отцу, лежащему на смертном одре.

Элинор положила руку матери на плечо.

— Пожалуйста! — обращаясь к брату, сказала она. А потом негромко добавила:

— Мы что-нибудь придумаем.

Джон вздохнул с облегчением.

— Вот так-то лучше. Молодец!

И тут Марианна выкрикнула:

— Ты — мерзавец, слышишь меня? Мерзавец! Ты предатель, трусливый и… как это слово, у Шекспира? А, вспомнила — вероломный! Да, да, Джон!

В кухне повисло исполненное ужаса молчание. Потом Белл потянулась к Марианне; Элинор испугалась, что они сейчас кинутся друг другу в объятия, как обычно бывало в трудную минуту, явив Джону типичную для них экстравагантность.

— Думаю, тебе лучше уйти, — быстро сказала она, обращаясь к нему.

Джон с благодарностью кивнул и отступил на шаг назад.

— О да, а то она прибежит тебя искать, — вмешалась Маргарет. — Как она тебя подзывает — собачьим свистком?

Отчаяние на лице Марианны сменилось злорадной усмешкой. Точно так же, мгновение спустя, отреагировала Белл. Джон переводил взгляд с одной на другую, отступая все дальше к двери, и тут наткнулся на старинный уэльский буфет с расставленными у стены тарелками — изящными декоративными сувенирами с фестончатой кромкой, которые Генри с Белл привозили из своих путешествий по Провансу, две-три за раз, в течение многих лет.

Джон шагнул к двери. Уже держась за ручку, он вдруг выразительно мотнул головой в сторону буфета.

— Кстати, эти тарелки очень понравились Фанни.



И вот теперь, спустя всего день, они сидели здесь же, на кухне, снова вокруг стола, истерзанные волнениями, гневом на Фанни с ее злобой и на Джона с его мягкотелостью, до смерти напуганные перспективой оказаться на улице, не имея ни места, чтобы приклонить голову, ни денег, чтобы, если таковое найдется, за него заплатить.

— Конечно, через год я уже получу диплом, — сказала Элинор.

Белл ответила дочери усталой улыбкой.

— Дорогая, что это изменит? Ты прекрасно рисуешь, но сколько архитекторов сейчас сидит без работы!

— Спасибо за поддержку, мам.

Марианна накрыла ладонь Элинор своей.

— Она права. Ты прекрасно рисуешь.

Элинор попыталась улыбнуться сестре. А потом решительно сказала:

— Как права и в том, что архитектору в наше время трудно найти работу. Особенно начинающему. А ты не могла бы снова пойти преподавать? — обращаясь к матери, спросила она.

Белл беспомощно развела руками.

— Дорогая, я не работала уже сто лет!

— Но сейчас крайний случай, мама.

Марианна сказала, повернувшись к Маргарет:

— Тебе придется перейти в государственную школу.

Лицо Маргарет застыло.

— Ни за что.

— Так надо.

— Магз, у нас просто нет выбора…

— Я не пойду! — закричала Маргарет в ответ.

Она выдернула наушники из ушей, бросилась к окну и сжалась в комок, стоя к ним спиной. Внезапно плечи ее распрямились.

— Эй! — совсем другим тоном позвала она.

Элинор привстала.

— Что там?

Маргарет не обернулась; вместо этого она высунулась в окно и изо всех сил замахала руками.

— Эдвард! — закричала она. — Эдвард!

А потом повернула голову и, хотя все и так было ясно, воскликнула, глядя через плечо:

— Эдвард приехал!

2

Несмотря на то что Фанни по приезде в Норленд восстановила против себя семейство Дэшвудов, они, тем не менее, признавали за ней одно неоспоримое достоинство: наличие брата по имени Эдвард.

Он явился вслед за сестрой, и поначалу все решили, что этот долговязый темноволосый застенчивый юноша — полная противоположность его деятельной и весьма опасной сестрицы, — приехал полюбоваться новым приобретением, словно по волшебству свалившимся к ней в руки. Однако через день-другой стало ясно, что он постоянно топчется на кухне у Дэшвудов, рискуя показаться навязчивым, не только потому, что ему там уютно и легко, но также по той простой причине, что ему больше некуда идти — и совершенно нечем занять себя. Собственно, он и сам был готов расписаться в полной своей никчемности.

— Боюсь, по жизни я неудачник, — сказал он как-то, вскоре после приезда, сидя за кухонным столом и измельчая на терке длинные стручки красной фасоли, как показала Белл. Клок темных волос упал ему на лоб, закрывая глаза.

— Нет-нет, — тут же воскликнула Белл, и добавила с теплотой:

— Вы вовсе не неудачник. Думаю, вы просто не умеете правильно преподнести свои достоинства.

Эдвард перестал тереть и принялся выковыривать большую пятнистую фасолину, застрявшую между лезвиями.

— Меня выгнали из Итона, — с легким вызовом произнес он.

— Серьезно? — хором воскликнули все, кто был в кухне.

Маргарет, вытащив наушник из одного уха, с нескрываемым интересом спросила:

— И что ты натворил?

— Стоял на стреме, пока плохие парни проворачивали свои делишки.

— Насколько плохие? Очень-очень?

— Ну не то чтобы…

Маргарет подалась вперед и заговорщицки прошептала:

— Это было связано с наркотиками?

Эдвард улыбнулся, не поднимая головы от терки.

— Вроде того.

— А сам ты их принимал?

— Хватит, Магз! — одернула сестру Элинор.

Эдвард одарил ее быстрым взглядом, в котором читалась искренняя благодарность, ускользнувшая, тем не менее, от Элинор, поскольку та на нее нисколько не претендовала.

— Нет, Магз, — ответил он. — На это у меня кишка была тонка. Стоял на шухере, но как-то раз зазевался, и мы попались. Нас всех исключили. Мама меня так и не простила. Представляете, до сих пор.

Белл похлопала его по руке.

— Простила, наверняка.

— Вы не знаете мою мать.

— Думаю, — заговорила Марианна, до этого тихонько сидевшая на подоконнике с книжкой в руках, — когда тебя выгоняют, это классно! Особенно из такого благопристойного заведения, как Итон.

— Вот только одобрения за это вряд ли дождешься, — негромко заметила Элинор.

Эдвард снова со значением взглянул на нее.

— Меня с позором услали из дома. В Плимут. Готовиться к экзаменам на частных курсах.

— Бог мой, — воскликнула Белл, — ужас какой! В Плимут!

Маргарет заткнула наушник обратно — разговор снова становился скучным.

Чтобы немного ободрить гостя, Элинор спросила:

— Значит, аттестат ты все-таки получил?

— Ну да, — ответил Эдвард. — Оценки, правда, были так себе. Честно говоря, я не особо старался. А зря. Сейчас вот жалею. Пытаюсь немного наверстать, хотя, конечно, уже слишком поздно.

— Учиться никогда не поздно! — провозгласила Белл.

Эдвард отложил терку. Обращаясь к Элинор, будто она одна была способна его понять, он сказал:

— Мама хочет, чтобы я дослужился до депутата парламента.

— Неужели?

— Или выучился на адвоката и выступал в суде. Хочет, чтобы я занимался чем-нибудь… чем-то…

— Престижным, — закончила за него Элинор.

Он снова улыбнулся ей.

— Именно.

— В то время как сами вы, — заговорила Белл, ласковым движением вкладывая терку обратно ему в руки, — хотели бы заниматься…

Эдвард взялся за следующий стручок.

— Я бы с удовольствием занимался общественной работой. Знаю, звучит глупо, но мне правда не нужны все эти дома, машины, деньги — в общем, то, что так ценится у нас в семье. Роберту, моему брату, удалось избежать этой участи, потому что он младший. У нашей матери своеобразные представления о том, как мы должны жить. Видите ли, Роберт у нас организатор праздников: устраивает в Лондоне грандиозные вечеринки за бешеные деньги. Сам я их просто терпеть не могу. И маму почему-то абсолютно не беспокоит тот факт, что его работу никак нельзя назвать аристократической. Однако когда речь заходит обо мне, она постоянно твердит о престиже, деньгах и власти. Она не желает видеть, что я за человек. А мне просто хочется заниматься чем-нибудь спокойным и… ну…

— Полезным? — спросила Элинор.

Эдвард встал из-за стола и обернулся, чтобы посмотреть на нее — с восхищением, чистым и неприкрытым.

— Совершенно верно, — с нажимом ответил он.



Тем же вечером, пытаясь оттеснить сестру от зеркала в ванной, где они чистили зубы, Марианна заявила Элинор:

— Ты ему нравишься.

Элинор сплюнула пену от зубной пасты в раковину.

— Ничего подобного. Ему просто приятно бывать у нас, потому что мама с ним болтает, а мы не позволяем себе шуточек в его адрес и не говорим, как ему одеваться и как себя вести — в отличие от Фанни.

Марианна вытащила изо рта зубную нить.

— Элли, мы все ему симпатичны. Но к тебе он явно питает особые чувства.

Вместо ответа Элинор наклонилась и начала ожесточенно расчесывать волосы сверху вниз, словно тем самым хотела положить конец разговору.

Марианна снова натянула зубную нить. Сунув ее в рот, она невнятно прошамкала:

— А шебе он нравитша?

— Я ничего не поняла.

— Прекрасно ты все поняла! Я спрашиваю, нравится ли тебе, Элинор Дэшвуд, нашей недотроге, для которой ни один мужчина никогда не будет достаточно хорош, некий юноша весьма привлекательной наружности, по имени Эдвард Феррарс?

Элинор выпрямилась, отбросив волосы с лица.

— Нет.

— Врушка.

На мгновение обе замолчали.

— Ладно. Немножко, — сказала Элинор.

Марианна привстала на цыпочки и посмотрелась в зеркало.

— Он идеально тебе подходит, Элли. Ты же прямо как миссионер — тебе вечно надо кого-то спасать. А Эд как раз дозрел до того, чтобы его спасли. К тому же, он такой симпатяга!

— Мне все равно. Я сейчас не в том состоянии, чтобы взваливать на себя чужие проблемы.

— Бред! — возмутилась Марианна.

— Ты не…

— Да он же весь вечер с тебя глаз не спускал! Стоило тебе открыть рот — даже если ты несла полную чушь, — как он чуть ли не хвостом начинал вилять: вылитый щенок-лабрадор!

— Прекрати сейчас же.

— Но ведь это так здорово, Элли! Жизнь у нас в последнее время была не самая сладкая, так разве не прекрасно, что есть такой вот Эдвард, который считает тебя замечательной!

Элинор принялась с тем же ожесточением щеткой собирать волосы в конский хвост.

— Все это глупости, Эм! Только не сейчас, когда мы в таком положении и надо думать о деньгах и о том, где мы будем жить, и вообще… Совсем не время рассуждать, нравится мне Эдвард или нет.

Марианна повернулась к сестре и неожиданно ухмыльнулась.

— Тут есть еще кое-что…

— И что же?

— Ты можешь представить, как взбесится Фанни, если вы с Эдвардом будете вместе?



На следующий день Эдвард взял машину Фанни и пригласил Элинор прокатиться с ним в Брайтон.

— А она знает? — спросила Элинор.

В ответ Эдвард улыбнулся. Она обратила внимание на то, какие у него красивые зубы, — хотя в общепринятом смысле его вряд ли можно было назвать привлекательным.

— Кто и что должен знать?

— Знает ли Фанни, что ты едешь в Брайтон?

— О да, — с легкостью заверил ее Эдвард, — у меня тут целый список дел, которые она мне поручила: забрать краны для ванной, купить билеты в театр и еще каталог обоев…

— Я не то имела в виду, — перебила Элинор. — Меня интересует, в курсе ли Фанни, что ты собираешься пригласить меня поехать с тобой.