Детские игры

Уильям Нолан

Жестокий мир Льюиса Стилмэна

Льюис Стилмэн двигался по бульвару Уилшир, стараясь раствориться в тени, которую отбрасывали высившиеся вокруг него безлюдные, погруженные в напряженную, неподвижную темноту здания. Он изо всех сил сдерживал рвавшееся из груди горячее дыхание, тогда как рука мертвой хваткой сжимала рукоятку взведенного пистолета. Путь его лежал в сторону Вестерн-авеню, и он почти бесшумно, как-то по-кошачьи, шагал по прохладному ночному бетону, минуя бесконечную вереницу разграбленных подчистую магазинов готовой одежды, аптек и мелких кофеен. Распахнутые двери и окна зияли черными провалами, стекла чаще были разбиты или вообще отсутствовали. Над Лос-Анджелесом висела холодная луна, в свете которой город походил на огромное кладбище; высокие белесые здания надгробными памятниками вздымались над безлюдными тротуарами, пересеченными полосами слабого света и густой, черной тени. Со всех сторон его окружали каркасы перевернутых грузовиков, автобусов и легковых машин.

Оказавшись под высоченным навесом бывшей ярмарки Уилтерна, Льюис остановился. Над головой маячили ряды пустых патронов из-под электрических лампочек, некогда сливавшихся в рекламные надписи; застрявшие в них осколки сейчас отдаленно походили на ощерившиеся стеклянные зубы в необъятной челюсти какого-то диковинного зверя, и Стилмэн невольно поймал себя на мысли о том, что в любой момент они могут рухнуть вниз и разорвать его тело на части.

Ему предстояло пройти еще четыре квартала — именно там, на углу Вестерн-авеню, находилась маленькая кулинария, к которой он и держал путь. Он решил на сей раз обходить стороной крупные магазины типа «Сэйфуэй» или «Трифти-март», несмотря на то, что в них осталось еще немало запасов самой что ни на есть экзотической снеди; сегодня он решил наведываться лишь в маленькие магазинчики. Совсем недавно он обратил внимание на то, что с каждым днем становится все труднее находить места, где еще сохранилась простая, самая обычная пища. Крупные магазины некогда манили его выставленным и на витрину изысканными, сдобренными всевозможными специями яствами (которые, кстати сказать, все еще в изобилии лежали на высоких стеллажах их подвалов), однако ему уже основательно надоели все эти устрицы, черная икра и тому подобные деликатесы.

Он решил перейти на другую сторону Вестерн-авеню и уже почти достиг противоположного тротуара, когда неожиданно увидел их. Инстинктивно согнув ноги в коленях, Льюис присел на землю и спрятался за основательно проржавевшим остовом того, что некогда было «олдсмобилем». Задняя его дверца была открыта нараспашку, и он проворно юркнул внутрь металлического корпуса. Потом снял пистолет с предохранителя и стал пристально всматриваться в двигавшуюся по его стороне улицы шестерку. Боже упаси, неужели заметили? Впрочем, в этом он уверен не был. А если и не заметили пока, но все же каким-то образом догадаются, что он сидит внутри? Лучше уж было остаться снаружи — по крайней мере, там у него оставалась хоть какая-то возможность убежать. Вообще-то он мог постараться и перебить их всех до одного, по крайней мере, большую их часть, однако его пистолет не был снабжен глушителем, а потому звуки выстрелов неизбежно услышат другие, которые уже через несколько минут подтянутся к этому месту. Нет, к стрельбе он прибегнет лишь в самом крайнем случае, когда станет совершенно ясно, что его засекли.

Они постепенно приближались. В общем-то, если разобраться, что это была за сила — шесть маленьких, тщедушных фигурок, выстроившихся в неровный ряд и перегородивших все пространство тротуара? Кто прыгал, кто болтал с соседом, широко раскрывая жестокие рты и поблескивая в лучах лунного света алчными глазенками. Они подошли еще ближе, теперь их тонкоголосый гомон усилился, с каждой секундой он становился все более отчетливым. Вот они уже совсем рядом — сейчас он мог разглядеть даже их острые зубы и никогда не знавшие расчески спутанные волосы. Всего два-три метра отделяли их от машины… Судорожно стискивавшая пистолет ладонь покрылась липким потом, в груди оглушительно грохотало сердце. Теперь счет шел уже на секунды.

Вот, сейчас!

Когда они прошли мимо, так и не заметив его, Льюис Стилмэн тяжело откинулся на покрытую толстым слоем пыли спинку сиденья, рука, чуть подрагивая, обмякла и опустила оружие. Вскоре пронзительные голоса стали стихать в отдалении, с каждым шагом все более теряясь в ночном сумраке.

Его снова окутала могильная тишина.



Маленькая кулинария оказалась как раз тем, что ему было нужно. Ее стеллажи и полки пребывали в относительном порядке, и потому он мог даже позволить себе выбирать среди длинных рядов консервированных продуктов. Вытащив из-под прилавка пустую картонную коробку, он стал складывать в нее банки, стоявшие на ближайшей полке — разумеется, надежда на какой-то выбор так и осталась тщетной мыслью.

Внезапно за спиной послышался какой-то шорох, сменившийся мягким, скребущимся звуком.

Стилмэн стремительно обернулся, одновременно выхватывая из кармана пистолет.

Прямо на него уставилась громадная дворняга, из ее пасти со свистящим шумом вырывалось горячее дыхание, а все четыре лапы были готовы к прыжку. Короткие уши плотно прижались к короткошерстной голове, с убийственных челюстей стекала тоненькая струйка слюны, мощные грудные мышцы походили на туго сжатую пружину. Стилмэн понял, что медлить нельзя ни секунды.

Он прекрасно понимал, что и в этой ситуации не сможет воспользоваться пистолетом — звук выстрела неизбежно привлечет к нему внимание. Резким движением, в которое ему хотелось вложить всю силу своей левой руки, он швырнул в морду одичавшего зверя увесистую банку с консервами. Застигнутое врасплох животное определенно не ожидало подобной атаки, а потому явно опешило, даже поджало хвост. Этого Стилмэну оказалось достаточно — не мешкая, он подхватил коробку с едой и кинулся на улицу.

«Интересно, — думал он, входя в свое жилище, — долго еще будет продолжаться это везение?» Заперев входную дверь, он опустил коробку на деревянный стол и зажег стоявшую неподалеку керосиновую лампу. Под невысоким потолком вытянутой в длину комнаты заколыхался подрагивающий оранжевый свет. «Уже дважды, причем за один и тот же вечер, тебе удалось остаться незамеченным ими, — подсказывал ему рассудок, — хотя в обоих случаях они без особого труда засекли бы тебя, если бы действительно этого захотели. Все дело в том, что они пока даже не догадываются о твоем существовании. Вот когда узнают об этом…»

Он постарался избавиться от столь неприятной мысли, выкинуть из головы весь этот кошмар. Руки между тем стали поспешно выгружать из коробки ее содержимое, расставлять банки по полкам, которые тянулись вдоль дальней стены комнаты.

Неожиданно ему подумалось о женщинах, о девушке по имени Джоан, о том, как сильно он ее любил когда-то…



Мир Льюиса Стилмэна заполняли холод и сырость; узкое и промозглое каменное пространство давило, стискивало со всех сторон. Каждый его шаг гулким эхом отдавался в этом каменном склепе. Это блуждание продолжалось уже несколько часов. Иногда у него возникало желание перейти на бег, поскольку подобная разминка — и это было ему прекрасно известно — хотя бы немного, но все же размяла бы мышцы; и все же он продолжал вышагивать, ступая вдоль контуров тонкого желтоватого луча, падавшего на пол из-под колпака лампы. Он все еще находился в поиске — пусть даже всего лишь мысленном.

«Сегодня, — думал он, — сегодня я обязательно кого-нибудь отыщу, повстречаю. Кого-нибудь, похожего на себя самого. Ведь не может же быть так, чтобы вообще никого не осталось. Надо только поискать как следует, и удача не заставит себя ждать. Я просто обязан кого-нибудь найти!»

Он повторял про себя одну и ту же фразу: «Я должен кого-нибудь найти», хотя прекрасно понимал, что никогда и никого уже больше не найдет; отлично знал, что его ждет лишь леденящая пустота, бесконечные блуждания по пустынным туннелям.

Минуло уже почти три года с тех пор, как он начал свои поиски в простиравшихся под городом подземельях. Ему хотелось повстречать кого угодно — мужчину, женщину, неважно кого именно. Почти три года за спиной — и более семисот миль блужданий по канализационным коридорам, тянувшимся под бетонным панцирем Лос-Анджелеса подобно кровеносным сосудам громадного тела — и никого. Абсолютно никого.

Даже сейчас, по прошествии всех этих бесчисленных дней и ночей, бесконечных поисков и разочарований, он еще не до конца смирился с тем фактом, что остался один в этом семимиллионном городе, что, кроме него, в нем нет ни единой по-настоящему человеческой души…



Изумительной красоты женщина склонила над ним свое чудесное тело. В темноте мягко поблескивали ее нежные глаза, а восхитительные пунцовые губы благожелательно улыбались. Белеющая ночная рубашка, чем-то похожая на вздымающуюся морскую пену, облегала и колыхалась вокруг ее неподвижной стройной фигуры.

— Кто ты? — странно, словно откуда-то издалека раздался его негромкий голос.

— Так ли это важно, Льюис?

Ее слова, подобно каплям влаги, всколыхнувшим ровную поверхность пруда, легкой дрожью отозвались во всем его теле.

— Пожалуй, что так, — согласился он. — Определенно неважно — раз уж мы нашли друг друга. Боже праведный! После стольких месяцев и недель нескончаемого ожидания! А я уже и вправду подумал, что не осталось абсолютно никого, что так больше и не увижу ни души…

— Ничего не говори, любовь моя, — женщина наклонилась, чтобы поцеловать его. Губы у нее были теплые, мягкие, податливые. — Ты же видишь — я здесь, с тобой.

Он всем телом подался вперед, чтобы дотронуться рукой до ее щеки, но она уже стала удаляться, медленно исчезая, растворяясь в темноте. С трудом сдерживая рвущийся из груди вопль отчаяния, он потянулся к ее протянутой руке — но женщина уже отдалилась от него, и кончики пальцев Стилмэна лишь царапнули шероховатую, холодную поверхность бетонной стены.

А в трубе туннеля загадочно клубился промозглый молочно-белый туман.



Опять пошел дождь. Несколько дней, не переставая, он все лил и лил. В сущности, канализация вполне удовлетворяла его, поскольку довольно надежно защищала от превратностей судьбы и непогоды, а потому Льюис особо не беспокоился. Жилье свое он соорудил на достаточной высоте, где-то в метре над дном туннеля, и за все эти годы вода еще ни разу даже не приближалась к этому уровню. Однако его очень раздражали монотонные звуки падающих капель: отражавшееся от бетонных стен эхо превращало капель в некое подобие дьявольского оркестра, а сочившаяся отовсюду влага лишний раз подчеркивала непрерывность этого процесса, что делало его еще более мучительным, почти невыносимым. Ежедневные пробежки по утрам отошли в далекое прошлое, так что, лишившись их, он волей-неволей очень много читал.

Это были книги с рассказами Уэлти, Гордимера, Эйкена, Ирвина Шоу и Хемингуэя; поэмами Фроста, Лорки, Сэндберга, Миллэя и Дилана Томаса. Вчитываясь в строки этих книг, он с особой отчетливостью ощущал странность, даже ирреальность окружавшего его мира. Впрочем, ощущения эти длились очень недолго и были, в сущности, мимолетными, и как только он закрывал очередную книгу, к нему тут же со всех сторон начинали подступать одиночество и неизбывный страх. И так хотелось, чтобы поскорее закончился этот проклятый дождь…



Промозглая сырость. Окружавшие его стены буквально сочились холодом и пробирающей до костей сыростью. И еще это нескончаемое бульканье и журчание воды; гулкая, эхом отдающая капель сочащейся влаги. Даже лежа в собственной постели и накрывшись кучей одеял, Стилмэн не мог окончательно избавиться от этого опостылевшего ощущения сырости. Звуки… Над головой постоянно слышались пронзительные, писклявые крики, гомон, болтовня и напряженный шепот. Вот, кого-то волокут по улице — скорее всего, уже пристукнули свою очередную жертву. Впрочем, вряд ли человека — где они, люди-то? Нет, наверняка это какое-то животное, собака, например, или кошка…

Стилмэн зябко поежился и еще плотнее закутался в одеяла. Он все так же лежал, плотно смежив веки, вслушиваясь в доносившиеся сверху резкие, шаркающие звуки, и посылал им свои ответные, хотя и почти безгласные проклятия.

— Будьте вы прокляты! — проговорил он как-то чуть громче обычного. — Будьте вы все прокляты!



Льюис Стилмэн снова бежал по узкому, бесконечному туннелю. Где-то в отдалении у него за спиной метались невысокие, угловатые тени, а в ушах словно навеки завязли их высокие, пронзительные, многократно повторенные и усиленные эхом крики. И вот их когти стали подбираться к самому его телу; он затылком почувствовал горячее, обжигающее, похожее на зловонный дым дыхание. Его собственные легкие готовы были в любую минуту взорваться от жуткого внутреннего напряжения, а все тело словно полыхало, объятое адским пламенем.

Мельком глянув вниз, он увидел, что его нижние конечности работают с прежней четкостью и ритмичностью, чем-то походя на поршни исправно отлаженного механизма. Потом стал прислушиваться к резким шлепкам своих башмаков о дно туннеля и ни с того ни с сего подумал: «Ну и пусть я погибну, неважно, что в любой момент я могу рухнуть замертво — ноги-то мои все равно спасутся! Ничто их не сможет остановить, они все равно продолжат свой бег, сменяя один туннель на другой, и им не будет угрожать опасность оказаться схваченными. О, они способны развить приличную скорость, тогда как верхняя часть тела — такая неуклюжая — постоянно качается из стороны в сторону, вперед-назад, изредка подрагивает где-то там наверху, определенно замедляет их темп, утомляет — и откровенно злит. Могу себе представить, как ненавидят меня мои собственные ноги! Ну ничего, надо будет только постараться и как-нибудь ублажить, задобрить их, попросить унести меня в какое-нибудь местечко безопаснее. И все же, действительно, как хорошо, что они продолжают бежать — такие крепкие, надежные, устойчивые!»

И в этот самый момент он почувствовал, как его тело начало раздваиваться, а ноги стали самопроизвольно отделяться от торса. Льюиса охватил дикий ужас, он принялся отчаянно вопить, махать руками, колотить ими воздух, умолять ноги повременить, не покидать его в столь трудную минуту. Те, однако, оставались неумолимы и продолжали свое освобождение от тела.

Охваченный леденящим, неукротимым страхом, Стилмэн споткнулся о какую-то невидимую преграду и стал заваливаться на мокрое, осклизлое покрытие туннеля, а ноги тем временем продолжили свой стремительный бег — свободные и мощные, одержимые своей собственной неукротимой страстью. И где-то в далекой вышине над этими лишившимися последних остатков рассудка ногами разверзся его рот, исторгнувший из себя дикий крик…

Кошмар подошел к концу.

Обливаясь потом, отчаянно задыхаясь, Стилмэн сел в постели, сделал глубокий, натужный вдох, достал сигарету и дрожащей рукой поднес к ней горящую спичку.

Следовало признать, что с каждым разом подобные кошмары становились все более тягостными. Он отчетливо понимал, что во сне его рассудок мог позволить себе взбунтоваться, демонстративно отказаться подчиниться его воле, выплескивая наружу все те страхи и потрясения, которые накопились за прожитый день.

В который уже раз он вспомнил, как все это началось шесть лет назад и каким образом ему все же удавалось до сих пор оставаться в живых. Посадка инопланетного корабля на землю оказалась совершенно неожиданной, без малейшего предварительного предупреждения. Нападение и в самом деле было тщательно спланированным и потому оказалось смертельным для землян. На выполнение своей чудовищной задачи пришельцы потратили не более нескольких часов — все мужское и женское население Земли было уничтожено.

Спаслись тогда лишь немногие — это он знал точно. Правда, Льюис так ни разу и не увидел этих счастливчиков вроде себя, однако он точно знал, что где-то они все же существуют. В конце концов, планета не ограничивалась одним Лос-Анджелесом, и если удалось уцелеть ему, то почему, собственно, не могли спастись также некоторые другие люди — например там, на противоположной стороне шарика.

Непосредственно в момент атаки сам Льюис находился в канализации — на своем обычном рабочем месте, где выполнял экстренное задание компании, прокладывавшей туннель «В». Он до сих пор ощущал застрявший в ушах оглушительный рев кораблей пришельцев, чувствовал обжигающее дыхание их мощных двигателей.

Голод все же выгнал его наружу, и уже на следующий день он понял, что остался в полном одиночестве. Это был уже не просто Льюис Стилмэн, а последний живой человек. Три года прошли относительно спокойно, его никто не трогал. Он работал на них, учил массе полезных вещей, одновременно пытаясь завоевать их доверие. Однако, как чаще всего и бывает в подобных случаях, очень скоро некоторые из них стали постепенно все больше ненавидеть его, ревновать к другим — тем, с кем у него установились более тесные взаимоотношения. Короче говоря, Стилмэну еще повезло, что он успел вовремя укрыться в городской канализационной сети. Было это три года назад, и с тех пор они уже напрочь забыли про его существование.

Наружу он выбирался лишь с наступлением темноты, да и то делал это лишь в тех случаях, когда иного выхода просто не оставалось, например, когда требовалось пополнить запасы продовольствия. Свою однокомнатную обитель он расположил неподалеку от канализационной решетки — не так близко, чтобы его можно было заметить снаружи, но и с таким расчетом, чтобы снаружи в нее все же проникали солнечные лучи. Что и говорить, по настоящему солнечному свету он истосковался не меньше, чем по нормальному человеческому общению, и все же так и не смог ни разу осмелиться в дневное время подняться на поверхность.

Как только дождь окончательно прекратился, он сразу же перебрался под канализационную решетку, стараясь вобрать в себя, впитать как можно больше солнечных лучей, их тепла. Однако лучи эти не оправдали его надежд и оказались слишком слабыми, а потому их тепло лишь разбередило его страстную тоску по ним и жгучую потребность подставить под нежный бархат солнечного света обнаженные плечи.



Сны… теперь ему оставались одни лишь сны.

— Льюис, тебе холодно?

— Да, очень.

— Ну так что же ты, дорогой? Поднимись повыше, к свету.

— Нельзя. Не могу я подняться.

— Да ты что, забыл, что Лос-Анджелес — это твой мир! Ведь, кроме тебя, в нем не осталось ни одного настоящего человека. Ты — последний из некогда населявших Землю людей.

— Все это так, но сейчас он принадлежит не мне, а им. Как и каждая улица, любой дом — теперь это все их. Да они и не позволят мне выйти наружу. Стоит мне сделать хотя бы один шаг, как они сразу же убьют меня, вот и погибнет этот самый последний человек.

— Выходи, Льюис. — Звучавший в сновидении голос стал постепенно затихать, удаляться. — Выходи наружу, ближе к солнцу. Ничего не бойся, дорогой…



В ту ночь он чуть ли не целый час смотрел сквозь ячейки канализационной решетки на висевшую в небе луну. Было полнолуние, и светящееся небесное тело походило на громадный прожектор, подвешенный невидимыми нитями к темному небосводу. Впервые за все эти годы на ум ему пришли мысли о вечернем бейсбольном матче на Голубом стадионе в Канзас-сити. Ему всегда нравилось ходить на подобные матчи, сидеть рядом с отцом на заполненной людьми трибуне этого громадного, залитого светом прожекторов стадиона, когда поле казалось ему застывшим в лучах яркого белого света прудом, а фигурки игроков представлялись призрачными и совсем нереальными. Ему, тогда совсем еще мальчишке, вечерний бейсбол всегда казался по-настоящему волшебным действом.

Временами, откуда ни возьмись, подкатывали и захлестывали его целиком совсем уже бредовые мысли. Иногда, по ночам — вроде этой — одиночество казалось ему зависшим над ним всесокрушающим кулаком, и сам он был не в состоянии выносить его гнет. Он даже подумывал о том, чтобы привести одного из них к себе в канализацию. В конце концов, ведь можно же, по крайней мере, попытаться приручить их — сначала одного, потом другого, третьего. Но потом в памяти всплывали их ненавидящие, яростные глаза, их звериная жестокость, и он в который уже раз понимал всю тщетность подобной затеи. Да и потом, стоит одному из их племени вот так внезапно исчезнуть, как остальные неминуемо заподозрят что-то недоброе, примутся искать его, со временем обязательно найдут, и вот уж тогда действительно настанет полный конец.

Льюис Стилмэн откинулся на подушку, закрыл глаза и постарался отрешиться от доносившихся издалека криков, повизгиваний, пронзительных воплей, которые проникали в его каморку с поверхности над головой.

А потом к нему пришел сон.



Остаток дня он провел в обществе запечатленных на бумаге ярких, эффектных женщин. Льюис листал старые, пожелтевшие страницы журналов, в который уже раз вглядываясь в безупречные, точеные, облаченные в изумительные наряды фигуры манекенщиц. Стройные и грациозные, эти журнальные дамы смотрели на него своими холодными, но одновременно зовущими, манящими глазами, дарили ему тщательно продуманные, но обязательно белозубые улыбки. Это было сплошное изящество и красота, яркий блеск и водоворот красочных тканей. Он осторожно прикасался к ним кончиками пальцев, поглаживал рыжеватые глянцевые волосы и чувствовал себя кем-то вроде волшебника, который способен вдохнуть в них настоящую жизнь. Впрочем, ему не составляло особого труда представить себе, что на самом деле все эти женщины никогда не существовали, что это был лишь плод кропотливой работы неизвестного художника, который нарисовал, до мельчайших деталей вычертил их облик, постаравшись придать ему максимальное сходство с фотографическими снимками.

А может, ему просто было неприятно думать об этих женщинах, о том, как они погибли?..



«Тост за смелость и отвагу, — подумал Льюис Стилмэн и улыбнулся, высоко поднимая наполненный бокал. В залитой ярким светом комнате напиток отсвечивал и переливался темным пурпуром. — За отвагу и за проявившего ее мужественного человека! По-настоящему мужественного!»

Он осушил бокал и снова наполнил его из бутылки, которая стояла на столике рядом с кроватью.

— А вы, мистер Икс, разве не собираетесь составить мне компанию? — обратился он к человеческой фигуре, которая сидела за столом, ссутулившись и закрыв лицо руками. — Или вы предпочитаете наблюдать за тем, как я пью в одиночку?

Человек продолжал сидеть молча.

— Ну, раз так… — Стилмэн снова опрокинул бокал и поставил его на стол. — Ну что ж, мне прекрасно известно, что должен чувствовать человек, оставшийся в полном одиночестве. И я знаю, что он должен делать — он должен победить, пусть даже в одиночку! Да, победить, одержать свою собственную, единоличную победу над этим треклятым миром. И если даже рыба окажется громадной, как гора, и зловещей, как все земные грехи, то и тогда он должен вытащить свою сеть. Или вы не согласны со мной? Вот так-то, папаша Икс. Но скажите, что вы станете делать, когда окажется, что весь мир попросту кишит этими самыми рыбинами, а? Как по-вашему, сможет он справиться со всеми ими? Один-одинешенек? Без чьей-либо помощи? Нет, конечно. Уверяю вас, сэр, это ему не по плечу! Это уж поверьте мне на слово, ни черта он тогда не добьется, вот так!

Ступая на нетвердых ногах, Стилмэн прошел в угол маленькой деревянной каморки и снял с полки небольшую книжку.

— Вот оно, мистер Икс, ваше лучшее творение. Не просто лучшее, но самое благородное — «Старик и море». Вам удалось показать, как один человек вступил в схватку с огромным, проклятым океаном. — Он сделал небольшую паузу, после чего заговорил снова, уже более громким, окрепшим голосом. — И я спрашиваю вас, я прошу, именем Господа Бога умоляю вас, покажите мне, объясните, именно сейчас объясните, как можно покорить этот безбрежный океан? В моем собственном океане полно рыб-убийц, тогда как я всего лишь слабый человек, и к тому же один-одинешенек. Ну, слушаю вас, отвечайте на мой вопрос.

Сидевшая за столом фигура не проронила ни звука.

— Ну вот, папа, я и поймал тебя! Не можешь ты ответить на мой вопрос, не можешь, так ведь? Получается, что одной отваги и мужества не хватит, ой как не хватит. Не для того Господь сотворил человека, чтобы он жил в одиночку, чтобы один сражался со всеми этими тварями — или чтобы вот так пил наедине с самим собой. Даже самый смелый и сильный сможет сделать в одиночку не более того, что отведено ему судьбой, а это не так уж много, уверяю тебя. И к тому же все это совершенно бесполезно. Да, бесполезно и бессмысленно. А потому иди ты к черту — и ты, и твоя паршивая книжка!

Льюис Стилмэн с силой запустил книгу прямо в голову сидевшего за столом человека. Тот откинулся на спинку стула, локти соскользнули со стола и безвольно повисли вдоль тела. Кистей у его рук не было.



В последнее время Льюис Стилмэн все чаще замечал, что его мысли то и дело возвращаются к воспоминаниям об отце, о том, как они подолгу бродили с ним пешком по залитым лунным светом миссурийским просторам, об охотничьих походах и привалах вокруг костра, о густых лесах, таких зеленых и щедрых в летнее время. Ему вспоминались слова отца, когда тот рассказывал ему о будущем, и слова этого высокого седовласого человека часто всплывали в его памяти: «Льюис, из тебя должен получиться прекрасный врач. Только хорошенько учись и не ленись в работе, и тогда успех обязательно придет к тебе. Будь уверен, я знаю, что говорю».

Ему вспоминались долгие зимние вечера, когда он корпел над учебниками, сидя за огромным отцовским столом из черного дерева; когда вчитывался в медицинские книги и журналы, делая из них выписки, изучая и сопоставляя факты. Особенно ему запомнились несколько книг из одной серии — это был фундаментальный трехтомный труд Эриксона по хирургии, в роскошном кожаном переплете с золотым тиснением. Эти три тома всегда нравились ему больше остальных.

Так что же вообще произошло? Сон внезапно куда-то улетучился, ясная доселе цель растворилась в небытии. Через год после начала практики в Калифорнийском университете он решил оставить медицину. Скорее всего, не хватило мужества, и потому он расстался с колледжем, устроившись рабочим в строительную фирму. Как ни странно, но по какой-то иронии судьбы именно это обстоятельство впоследствии и спасло ему жизнь! Он всегда хотел получить такую работу, где надо было делать что-то конкретное, причем делать своими руками, вкалывать и покрываться потом, отчаянно напрягая мышцы собственного тела. Хотелось хорошо зарабатывать на жизнь, чтобы в один прекрасный день жениться на Джоан — как знать, возможно, потом ему и удалось бы завершить образование. Но каким далеким все это казалось ему сейчас — и то, почему он бросил учебу, и то, что так и не оправдал надежд отца…

Внезапно его охватило жгучее, безотчетное желание — снова перелистать страницы тех томов Эриксона, чтобы хоть на короткое мгновение воссоздать в своей памяти зыбкую панораму далекого прошлого и его несбывшихся надежд.

Как-то раз, блуждая по второму этажу книжного магазина Пиквика в Голливуде — в отделе, где хранились подержанные книги, — он наткнулся на пару изданий этого труда, и сейчас со внезапной отчетливостью понял, что должен чуть ли не немедленно отправиться за ними и принести книги сюда, к себе, в канализацию. Льюис понимал всю абсурдность и, более того, смертельную опасность подобного шага, и все же знал, что уступит, подчинится ему. Каков бы ни был риск для его жизни, он сегодня же вечером пойдет за этими книгами. Да, не сейчас, но сегодня вечером.

Один из углов своей каморки Стилмэн отвел специально под оружие. В арсеналах лос-анджелесской полиции он раздобыл образец, являвшийся гордостью его коллекции — автомат Томпсона. В придачу к нему он обладал двумя автоматическими винтовками, «люгером», «кольтом» сорок пятого калибра, а также пистолетом «хорнет» двадцать второго калибра, да еще с глушителем. Самый миниатюрный пистолет Льюис постоянно носил с собой — в кобуре под мышкой, — хотя более мощное оружие в город обычно предпочитал не выносить. Однако на сей раз ситуация складывалась совершенно по-другому.

Сеть канализационных сооружений обрывалась примерно в паре миль от Голливуда, и ему таким образом предстояло преодолеть довольно протяженный и очень опасный участок территории, ступая по поверхности города. Это и повлияло на решение Стилмэна помимо крохотного пистолета прихватить с собой также автоматическую винтовку «сэвидж» тридцатого калибра.

«Ну что ты за дурень такой, — внушал себе Льюис, вынимая из чехла тщательно смазанную винтовку, — из-за каких-то книг рискуешь собственной жизнью. Что, это действительно настолько важно?» «Да, — твердила какая-то частица его сознания, — для меня это и в самом деле более чем важно. Раз я чувствую, что эти книги нужны мне, то я и пойду за тем, что мне нужно. И если страх будет удерживать меня от поиска того, в чем я испытываю истинную потребность, если он способен удержать меня в темноте, словно какую-то крысу, значит, я уже стал чем-то вроде труса, а то и хуже того. Да, тогда я стану предателем, который изменяет и самому себе, и всему цивилизованному, что еще существует в этом мире — пусть даже в моем собственном, единственном лице. Если человеку так хочется обрести какую-то вещь, которая к тому же достойна его желания, то он в любом случае должен пойти и добыть ее, причем невзирая на то, какой ценой ему это достанется, ибо в противном случае он попросту лишится права называться человеком. Да, лучше отважно погибнуть, чем продолжать трусливо жить».

«Ну что, папаша Хэмингуэй, — подумал Стилмэн, улыбнувшись собственной мысли, — похоже, что ты все же на моей стороне. Выходит, твои слова все же достигли моего сознания и моей души. Ну что ж, пошли за нашей рыбиной, давай поищем ее вместе. Как знать, вдруг нам повезет и океан хоть на время успокоится».

Перекинув ремень винтовки через плечо, Льюис Стилмэн отправился в путь по темному туннелю.

И вот бег навстречу пронизывающему ночному ветру. Под ногами стелется мягкая трава, которую сменяет потрескавшийся тротуар, и вот снова трава. Ныряние в тень, почти невидимый и неслышный бег по тылам бывших кинотеатров и магазинов, стремительное скольжение в лучах зависшей высоко над головой холодной луны. Вот и бульвар Санта-Моника, затем Хайлэнд, Голливудский бульвар, и вот, наконец-то, после бесконечных блужданий и отчаянного биения сердца — заветный книжный магазин.

«Пиквик».

С винтовкой за спиной, с маленьким пистолетом в руке Льюис Стилмэн почти неслышно проскользнул под своды пустого магазина.

Перед его глазами расстилалось бумажное поле боя.

В блеклых лучах лунного света он увидел устилавшее пол первого этажа белесое покрывало валявшихся повсюду книг с рваными переплетами и оторванными обложками. Стилмэн невольно вздрогнул, мысленно представив себе, как они, повизгивая и отталкивая друг друга, ползут вдоль полок и стеллажей, яростно кидают книги друг в друга, визжа, разрывая их на части, уничтожая…

Что же творится на других этажах, и главное — в отделе медицины?

Он двинулся в сторону лестницы; под ногами шелестели и похрустывали, словно опавшие осенние листья, книжные страницы. Быстро преодолев первый короткий лестничный пролет, он убедился в том, что и там царит такой же хаос и полное запустение!

Спотыкаясь и содрогаясь при мысли о том, что ждет его еще выше, Стилмэн устремился на третий этаж. С дико бьющимся сердцем он наконец добрался до самой вершины помещения и стал всматриваться в окружавший его почти полный мрак.

Как ни странно, здесь книги стояли в целости и сохранности, словно ничего и не произошло. Скорее всего, утомленные бесконечными игрищами и забавами, эти существа основательно устали и попросту не добрались сюда.

Стилмэн скинул с плеча тяжелую винтовку и поставил ее рядом с лестничной площадкой. Все вокруг него было покрыто толстым слоем пыли, которая при каждом его шаге по узким проходам между стеллажами взмывала ввысь и кружила в воздухе; всюду ощущался тот же сыроватый запах затхлой кожи, заплесневелых переплетов, упадка и запустения.

Взгляд Льюиса Стилмэна выхватил едва различимый в темноте клочок бумаги, на котором была сделана рукописная надпись: «Раздел медицины». Да, он находился именно там, где, насколько помнил Стилмэн, ему доводилось бывать и раньше. Сунув пистолет в кобуру, он поспешно чиркнул спичкой и, загораживая слабое пламя согнутой совочком ладонью, двинулся дальше, идя вдоль поблекших от времени рядов полок с книгами. Картер… Дэвидсон… Энрайт… Эриксон! Он глубоко вздохнул — да, все три тома, позолота на корешках переплетов основательно запылилась, но была все же различима. Все они стояли на одной полке, рядом друг с другом.

Льюис стоял в темноте и аккуратно снимал том за томом, сдувая с корешков толстый слой пыли. И вот все три книги — массивные и чистые — оказались у него в руках.

«Выходит, все же смог — добрался до магазина, нашел книги, так что теперь они по праву принадлежат тебе».

Его губы тронула нежданная улыбка — просто он представил себе, как усядется за стол, разложит перед собой свое драгоценное сокровище и станет медленно, осторожно листать знакомые страницы — одну за другой.

В подсобке магазина он отыскал пустую картонную коробку и аккуратно уложил в нее книги. Затем прошел на лестницу, закинул за плечо винтовку и стал спускаться на первый этаж.

В душе он благодарил судьбу за то, что пока она была к нему более чем благосклонна.

И словно сглазил — как только нога опустилась на пол у самого основания лестницы, Льюис Стилмэн понял, что судьба вдруг отвернулась от него.

Все пространство первого этажа было заполнено ими!

Издавая приглушенные, шелестящие звуки, они, словно стая крупных двуногих насекомых, скользили в его направлении; в почти полной темноте алчно поблескивали их глаза. Значит, все это время они, затаившись, поджидали, когда он спустится, и теперь стали медленно подтягиваться к лестнице…

Внезапно книги перестали представлять для него сколь-нибудь значительную ценность; теперь в иерархии важных вещей и понятий на первое место вышла его собственная жизнь — и ничего больше. Стилмэн невольно дернулся назад, скользнув спиной по жесткому деревянному брусу перил, коробка с шумом вывалилась из рук. Он остановился у края лестницы — они также стояли, не шевелясь, устремив в его сторону злобные, ненавидящие взгляды.

«Теперь у тебя может быть только один-единственный шанс на спасение, — сказал он себе, — это как-то выбраться на улицу. Значит, надо пробираться или прорываться сквозь толпу. Ну, а поскольку иного выхода у тебя нет — действуй!»

Стилмэн устремился в самую гущу, резко нажимая на спусковой крючок пистолета — двое, как подкошенные, рухнули на пол.

Он сразу же почувствовал, как в его куртку вцепились их острые ногти, услышал треск разрываемой ткани рубахи. Из дула маленького пистолета продолжали вылетать миниатюрные пули, и они оказались способны поразить еще троих, пронзительно завопивших от боли и дикого изумления. Остальные, также с криками, устремились кто куда.

Патроны кончились. Оказавшись наконец на улице, он отшвырнул бесполезный теперь пистолет и сорвал с плеча тяжелый «сэвидж». Свежий и прохладный ночной воздух наполнил легкие Льюиса, и на какое-то мгновение перед его глазами забрезжил слабый луч надежды.

«Я смогу, я должен сделать это, — убеждал он себя, выскакивая на растрескавшийся тротуар и устремляясь в темноту. — Только бы другие не услышали звуки выстрелов. Ноги у меня длинные и крепкие, так что им меня не догнать».

И все же в эту ночь фортуна, похоже, напрочь забыла про его существование. Неподалеку от того места, где Голливудский бульвар пересекался с Хайлэндом, на пути Стилмэна встала новая группа этих чудовищ.

Проворно опустившись на одно колено, он открыл стрельбу по их передней линии. «Сэвидж» отчаянно грохотал и содрогался от вылетавших из него пуль, тогда как группа стала стремительно смещаться вбок.

Стилмэн медленно, но неуклонно двигался в направлении средней части бульвара, время от времени, когда враг подступал слишком уж близко, используя приклад автомата на манер дубины. В какой-то момент трое созданий устремились ему наперерез. Льюис дал короткую очередь — один из бегущих резко переломился пополам и, судорожно корчась, всем телом пробил витрину магазина изделий из стекла. Когда он свернул за угол и двинулся в сторону Хайлэнда, еще один кинулся ему на спину, но он без особого труда смог избавиться и от него.

Участок улицы непосредственно перед ним был полностью свободен, так что теперь он мог целиком положиться на скорость своих ног. Путь был неблизкий — что-то около двух миль, — и он молил Бога, чтобы на нем не попались новые группы преследователей.

Он бежал, на ходу вставляя в винтовку новый магазин, и чувствовал, что пот насквозь пропитал его рубаху. Он ручьями стекал по лицу, застилал глаза. Одна миля осталась за спиной — ровно половина пути до «его» канализации. Что и говорить, по скорости бега они ему явно уступали.

Однако со всех сторон к нему неуклонно подбирались уже новые группы, все же привлеченные звуками его пальбы. Они появлялись из соседних улиц, переулков, магазинов и домов.

Сердце готово было вырваться из груди Стилмэна, воздух с хрипом вырвался из легких наружу. Сколько же их здесь — сто? Двести? А сзади появляются все новые и новые. Боже ж ты мой!..

Льюис до боли закусил нижнюю губу и тут же ощутил солоноватый привкус проступившей крови. «Нет, все же не выйдет, — грохотал в мозгу внутренний голос, — ты не доберешься и до следующего квартала, они схватят тебя. Да ты и сам это прекрасно понимаешь…»

Он снова прижал приклад винтовки к плечу и нажал на спусковой крючок. Тишину ночи разорвал пронзительный, сухой треск автоматной очереди. Стилмэн стрелял и стрелял, чувствуя, как от толчков приклада немеет плечо, а в ноздрях бьется горьковато-паленый запах сгорающего пороха.

Нет, все это было без толку — их оказалось слишком много и он никогда не сможет прорваться сквозь такую массу.

«Итак, Льюис Стилмэн, тебе все же придется умереть», — сказал он себе.

Недолго ему пришлось ждать, когда из ствола винтовки вылетела последняя пуля. Бежать ему тоже было некуда — они окружали его со всех сторон и продолжали медленно, но неуклонно стягивать кольцо, образованное их живыми телами.

Он всмотрелся в выстроившуюся дугой вереницу маленьких свирепых лиц и подумал: а какие же хитрецы оказались эти инопланетяне, как здорово все это придумали! Они прибыли на Землю до того, как у землян могли бы появиться ракеты, способные угрожать безопасности их собственных планет. И что же они сделали? Вроде бы совсем нехитрая задумка — уничтожить на Земле все ее взрослое население, даже детей старше шести лет, а потом покинуть вымершую планету столь же стремительно, как и налетели на нее. Таким образом, земная цивилизация была вынуждена продолжить свое существование лишь на самом примитивном уровне, поскольку становой хребет у Земли-матушки уже был перебит, и ее обитатели, едва достигнув взрослого возраста, неизбежно погрузятся в пучину первобытного варварства и дикости.

Льюис Стилмэн бросил под ноги бесполезную теперь винтовку и широко раскинул руки.

— Послушайте меня! — взмолился он. — Ведь я ничем не отличаюсь от вас, разве что немного постарше. Но ведь и вы сами скоро станете такими же, как я. Пожалуйста, прошу вас, выслушайте меня!

Между тем кольцо вокруг Льюиса Стилмэна продолжало неуклонно сжиматься, и когда армада детей плотно сомкнулась вокруг него, ему не оставалось ничего иного, кроме как истошно закричать.

Ричард Паркер

Мальчик — садовая тачка

Даже если вы маг и волшебник, не стоит забывать о старых добрых традициях.
— А теперь слушай меня, Томис, — сказал я. — Ты мне надоел… Если ты сейчас же не сядешь и не примешься за работу через пару минут, я превращу тебя в садовую тачку. Два раза повторять не буду.

Конечно, Томис был не единственным — весь класс стоял на ушах; просто на сей раз он оказался козлом отпущения. День был ветреным, а ветер всегда угнетает детей и делает их трудноуправляемыми. К тому же я случайно узнал, что папаша Томиса сорвал большой куш на бирже, так что разболтанность мальчишки была вполне объяснима. Однако оправдывать плохое поведение чем бы то ни было — порочная практика.

Приблизительно через три минуты я спросил:

— Ну, Томис, сколько примеров ты уже сделал?

— Я еще дату пишу, — угрюмо буркнул он.

— Хорошо, — сказал я. — Ты не можешь пожаловаться, что я тебя не предупредил. — И в ту же минуту я превратил его в садовую тачку — ярко-красную металлическую садовую тачку с пневматическими шинами.

Весь класс моментально затих — как всегда при строгом обращении — ив течение получаса сделал всю работу. Когда прозвенел звонок на перерыв, я всех выпроводил, чтобы остаться одному.

— Ну ладно, Томис, — сказал я. Можешь превращаться назад.

Ничего не случилось.

Сначала я думал, что он дуется на меня, но прошло время, и я стал подозревать серьезные неполадки.

Я пошел в кабинет директора.

— Слушай, — сказал я, — только что я превратил Томиса в садовую тачку и не могу вернуть его обратно.

— Уф, — сказал директор и уставился на бумаги, разбросанные по всему столу. — Ты что, очень с этим спешишь?

— Нет, — сказал я. — И все-таки немного неприятно.

— А что это за Томис?

— Такой надутый нечесаный шалопай, вечно сопит и жует жвачку.

— Рыжий?

— Нет, это Сандерсон. А у этого волосы черные и как воронье гнездо.

— А, знаю его. Ну ладно. — Он посмотрел на часы. — Может, притащить сюда этого дружочка через полчасика?

— Хорошо, — сказал я.

Я слегка призадумался, пока поднимался по лестнице в учительскую. Танглоу заваривал чай; я посмотрел на него и вспомнил, что он занимает какой-то пост в Союзе.

— Послушай, — сказал я ему, — а что, если я заплачу взносы?

Танглоу осторожно опустил чайник:

— Что ты натворил? — спросил он. — Вышвырнул ребенка из окна второго этажа?

Я прикинулся обиженным:

— Просто я подумал, что уже пора платить, — сказал я. — Не годится собирать задолженности.

В итоге он взял у меня деньги и дал мне расписку. Когда я затолкал ее в свой бумажник, я почувствовал себя немного спокойнее.

А в классной комнате все еще стоял Томис, прислоненный к стулу, красный и неуклюжий, — как упрек в мой адрес. Я был не в состоянии заниматься серьезной работой и поэтому через десять минут, дав классу какое-то задание, взял Томиса и покатил его прямиком к директору.

— Ну вот, отлично, — сказал он. — Наконец-то садовый инвентарь начинает поступать.

— Нет, — сказал я, опрокидывая тачку на середину ковра. — Это Томис. Я тебе говорил…

— Извини, — сказал он. — Совершенно забыл… оставь его здесь, я сейчас, я сейчас же за него примусь. Как только он будет презентабелен, я его к тебе отправлю.

Я вернулся в класс и на целых два урока зарядил сочинение, но Томис не объявлялся. Я подумал, что старик снова запамятовал, так что после звонка в двенадцать часов я снова заглянул к нему напомнить. Он стоял на коленях, без жакета и галстука, пот градом катился по его лицу и падал на ковер. С трудом он поднялся, когда увидел меня.

— Я все испробовал, — сказал он, — и никак не могу его расшевелить. Ты сделал что-то неортодоксальное?

— Нет, — сказал я. — Всего-навсего обычное наказание.

— Думаю, что тебе стоило бы позвонить в Союз, — сказал он. — Запроси законодательную службу, юриста Макштайна, выясни свое положение.

— Ты хочешь сказать, мы вляпались с этим делом? — спросил я.

— Ты вляпался, — ответил директор. — И звонил бы ты сейчас, пока они не разошлись на обед.

Через десять минут я дозвонился в Союз; Макштайн, к счастью, был еще там. Слушая мою историю, он то и дело ворчал.

— Вы член Союза, я надеюсь?

— О да, — сказал я.

— Взносы уплачены?

— Конечно.

— Хорошо, — сказал он. — Надо подумать. Я перезвоню вам через час-полтора. В моей практике таких случаев не было, поэтому мне надо подумать.

— Вы не могли бы хоть приблизительно оценить мою ситуацию, — спросил я.

— Разумеется, мы полностью на вашей стороне, — сказал Макштайн. — Законодательная служба и все остальное, но…

— Что? — сказал я. — Что — но?

— Я не представляю себе ваши шансы, — ответил он и положил трубку.

День тянулся, а звонка от Макштайна все не было и не было. Директор, по горло сытый Томисом, откатил его в галерею. В перерыве я снова позвонил в Союз.

— Извините за молчание, — сказал Макштайн, узнав мой голос. — Я был очень занят.

— Что я должен делать? — спросил я.

— Все это дело, — сказал Макштайн, — зависит от того, как отнесутся к нему родители. Если они начнут процесс, мне придется встретиться с вами и отработать тактику защиты.

— А тем временем, — сказал я, — Томис все еще не Томис, а садовая тачка.

— Совершенно верно. И вот что я вам хочу предложить: сегодня вечером прикатите его домой, собственноручно. Поговорите с его предками и попытайтесь понять их отношение. Кто знает, вдруг они будут вам признательны.

— Признательны? — сказал я.

— Да, в Глазгоу был случай — ребенка превратили в мясорубку. Его мать была очень довольна и не хотела, чтобы его превращали обратно. Так что, идите, поговорите и утром дайте мне знать.

— Хорошо, — сказал я.

Я подождал до четырех часов и, когда школа опустела, выкатил Томиса на улицу.

По дороге я привлекал пристальное внимание прохожих, из чего заключил, что слухи меня опередили. Множество людей, с которыми я не был знаком, кивали мне и говорили «добрый вечер», а трое или четверо выбежали из магазина поглазеть.

Наконец я подошел к дому, и мистер Томис открыл дверь.

В доме было людно и шумно — праздновали выигрыш на бирже. Какую-то минуту он смотрел на меня остолбенело, а затем предпринял отчаянную попытку сосредоточиться.

— Это учитель Тедди! — взревел он, обернувшись к гостям. — Вы как раз вовремя, заходите, пропустите рюмочку.

— Нет, ну что вы, — сказал я. — Я насчет Тедди…

— Это может подождать, — сказал мистер Томис. — Давайте, заходите.

— Нет, это очень серьезно, — возразил я. — Видите ли, я сегодня утром превратил Тедди в садовую тачку, а теперь…

— А теперь зайдите и выпейте, — настоятельно произнес он.

И я зашел и выпил за здоровье мистера и миссис Томис.

— Сколько вы выиграли? — спросил я из вежливости.

— Одиннадцать тысяч фунтов, — сказал мистер Томис. — Неплохая шуточка, а?

— Да, но теперь, — твердо сказал я, — насчет Тедди.

— Этот фокус с тачкой, что ли? — сказал мистер Томис. — Сейчас с ним мы разберемся.

Он вытащил меня во двор и подошел к тачке:

— Это он? — спросил мистер Томис. Я кивнул.

— Так, Тедди, слушай меня, — угрожающе сказал он. — Или ты сию же минуту приходишь в себя, или я сам вышибаю из тебя эту дурь.

Говоря это, мистер Томис расстегивал массивный пояс, который вместе с подтяжками придавал ему некое архитектурное единство.

Садовая тачка превратилась в Тедди Томиса, рванула через сад и прошмыгнула через дыру в ограде.

— Вот, пожалуйста, — сказал мистер Томис. — Вся ваша беда в том, что вы слишком с ним церемонитесь. Пойдемте, пропустим еще по рюмочке.

Дэвид Монтрос

Людмила

Обычно, как только Людмила переступала порог дома, бабушка тут же поднимала крик, требуя от нее объяснений, почему она так долго отсутствовала, гуляя по лесу, хотя на самом деле девочку могли просто за плохие отметки задержать в школе. Иногда старуха даже не раскрывала рта, а попросту кидала в нее подушкой, а потому Людмиле приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя увернуться от мягкого снаряда. Сегодня, однако, все было иначе. Сегодня днем подушка в нее не полетела. Не было даже крика.

— Бабушка? — Людмила рискнула поднять на нее взгляд и увидела торчащие из-под подушки тонкие белые косички старухи, а также одеяла, которыми девочка сама аккуратно укрыла ее несколько часов назад. Ей хотелось сказать: «Извини меня за сегодняшнее утро, бабушка. Я буду хорошей девочкой. Пожалуйста, прости меня и скажи хоть что-нибудь. Ну пожалуйста, скажи».

Она знала, что если бабушка сейчас не заговорит, то и все оставшиеся долгие-долгие дни тоже будет молчать. Ни слова не проронит. Может, даже до тех самых пор, когда повсюду закружат белые мухи, а лачугу заполнят голоса папы и всех ее братьев, вернувшихся с жатвы.

Тихонько, чтобы не разбудить бабушку, она поставила на стол плетеную корзинку со свеклой, капустой и соблазнительным куском свиной солонины, после чего поспешила подбросить в печь побольше хвороста. Даже в самую жаркую погоду бабушка жаловалась на то, что постоянно мерзнет, и Людмиле в поисках дров приходилось каждый день совершать по лесу все большие круги. Следующей весной она попросит папу и братьев оставить ей побольше хвороста перед тем, как отправиться собирать очередной урожай. Если этим летом бабушке захотелось, чтобы в лачуге было натоплено жарче, чем в прошлом году, то на следующий год ей наверняка захочется тепла еще больше, чем даже сейчас.

Но тогда Людмиле уже исполнится тринадцать лет, и она сама научится рубить дрова. По крайней мере, сможет дотянуться до самых нижних веток березы и пихты, и тем самым хотя бы отчасти освободит взрослых. Тогда они выроют колодец и вода станет, поступать прямо в их избу, или соорудят забор вокруг огорода, чтобы зайцы и олени наконец перестали поедать их овощи. А на ближайшую зиму еды почти не оставалось. При одной мысли об этом девочке еще больше захотелось есть. Да и деньги, кажется, тоже кончились — вот разве когда папа вернется домой…

Стараясь не глядеть на бабушку, которая терпеть не могла, когда ее заставали спящей, Людмила обжарила свинину, очистила свеклу, нашинковала капусту и, вылив из ведра в котел остатки воды, поставила все это на огонь. Потом так же тихо накинула на плечи шаль и направилась через поляну к журчащему по камням ручейку, звуки которого так напоминали ей трели балалайки брата Шуры.

Если она подольше задержится на улице, бабушка все это время проспит, и тогда не так долго будет ворчать на нее перед сном. А снаружи так хорошо и спокойно; можно вслушиваться и всматриваться в окружающие деревья и кусты. Да и пахло здесь чудесно — внутри избы запах был отвратительный.

Когда Людмила вернется, она скажет бабушке, что была в школе, а потом заходила в продуктовый магазин, но та как всегда завизжит и запустит в нее подушкой. Потом они поедят супа и улягутся в постель, а через день-два, или через неделю, папа и братья будут уже дома. В их присутствии бабушка всегда вела себя гораздо спокойнее.

Но прошлой весной папа как-то сказал ей:

— Если бы тебе, дорогая Людмила, пришлось все время лежать в постели с парализованными ногами, то ты бы тоже ворчала, сердилась и постоянно ныла.

Раз папа сказал, значит так оно и было. Он вообще у нее лучший отец на свете. Когда он дома, то всегда помогает ей делать уроки, а темными зимними вечерами приходит к школе, чтобы проводить ее по лесу до дома. Их школьная учительница товарищ Варвара обычно повторяла, что люди должны трудиться по способностям, а потреблять по своим потребностям. Но ведь бабушка потребляла, а сама никакой пищи не производила. Папа сказал, что в ее возрасте это понятно — в свое время она достаточно потрудилась.

Этим летом, когда дикие звери и птицы съели почти все овощи и зерно, так что нечем даже стало кормить скотину и кур, старый Николай из продмага сказал, что зимой обязательно появятся волки. За последние три года никто в деревне не видел волков, но каждый знал, что когда люди начинают умирать с голоду, волки обязательно приходят.

Людмила никогда раньше не видела волков, но часто слышала их вой. И бабушка постоянно повторяла, что дикие звери очень любят кушать маленьких нехороших девочек.

О, как хорошо будет, когда вернутся папа и все ее семеро братьев. Наверное, это случится уже на этой неделе, потому что, как сказал старый Николай, грустно покачивая при этом головой, раннее возвращение означает плохой урожай и совсем мало еды для всех. Но папа все равно обязательно отгонит волков от их избы — раньше он всегда так делал.

Когда же они все окажутся дома, то не будет тех темных и холодных утренних часов, когда Людмиле приходилось выбираться из-под бабушкиного бока, разбивать корку льда в ведре рядом с потухшим очагом, подсовывать под старуху горшок, а потом приниматься за приготовление каши.

Иногда бабушка подолгу сидела на горшке и так сильно ругала Людмилу за то, что та плохо взбивает подушку и поправляет одеяло, что девочка даже убегала из дому и долго бродила между золотистыми березами и зелеными пихтами, направляясь к дороге, где за жилыми деревенскими домами стояла колхозная школа. В качестве наказания товарищ Варвара часто давала ей дополнительное домашнее задание, которое девочке приходилось выполнять при свечах. Если бы только бабушка делала эти свечи немножко поровнее, или хотя бы поменьше сидела на своем горшке.

Но вот появилась первая звездочка, а за ней и другие, которые становились все ярче, несмотря на взошедшую желтую луну, чем-то похожую на золотистые березы, которые она видела днем. Чудесный вечер, заполненный доносящимися из леса шорохами.

В прошлом году папа с братьями вернулись на месяц позже обычного и с громкой песней пробирались через заросли с дороги, где их высадил грузовик. Увидев Людмилу, машущую им, все бросились наперегонки, и каждому хотелось добежать к ней первым. Тот, кому это удавалось, обычно поднимал ее на руки и поцелуями заглушал радостные крики девочки, после чего передавал ее с рук на руки следующему. Но никто из них не бежал целовать бабушку.

Как хорошо будет, если Николай окажется прав, и на этот раз они вернутся пораньше. Только вот жалко людей, которым придется голодать в эту зиму; возможно, это окажется даже кто-то из их колхоза.

Какая же из семей может умереть с голода?

Только не папа, потому что он всегда был здоровым и сильным. И не мальчики, потому что они тоже молодые и сильные. Но и не бабушка, потому что хотя она и не была ни молодой, ни здоровой, по силе своей она превосходила всех их. Папа это всегда повторял, особенно когда бабушка специально спрашивала его об этом.

— Кто из нас самый сильный?

— Конечно же ты, моя дорогая маленькая матушка.

В такие моменты она кивала и ухмылялась ввалившимся ртом, а все семеро братьев начинали весело смеяться. А папа всегда становился так, чтобы бабушка его не видела, и при этом подмигивал им, словно желая показать, что именно он хотел сказать.

Но если все они были такими сильными, то оставался еще один человек, совсем слабенький — плохая маленькая девочка, которая не могла сама себе нарубить дров, ворчала, когда бабушка подолгу сидела на горшке, с ненавистью в душе приносила ей воду для умывания, стелила постель и взбивала подушку, на которую та опускала свои тоненькие белые косички.

Бедная старуха. Так легко было ее ненавидеть, тем более старую и парализованную. Как же было полюбить ее, когда она так скверно пахла и кричала? Вот и в это утро, когда Людмила проспала школу, бабушка опять швырнула в нее подушкой, потому что та оказалась, как она пробурчала, жесткой и вся свалялась. Девочка даже заплакала. Она кинула подушку обратно и увидела, что попала прямо старухе в лицо. А уже через несколько секунд девочка бежала, не чувствуя под собой ног, к школе, и всю дорогу заливалась слезами.

Появилось еще больше звезд. При лунном свете, когда повсюду мелькали длинные и короткие тени, она перепрыгнула через ручей, пересекла поляну и подошла к дверям избы. Ведро она оставила у порога — ей не хотелось входить внутрь.

Что будет на этот раз — вопль или снова подушка в лицо? Жалоба или упрек? А что случится, если она также ответит ей криком? Или опять кинется подушкой? А может, вообще не входить и остаться здесь в ожидании папы и мальчиков?

Когда они вернутся, ей снова захочется войти в дом. И тогда их изба зазвенит от гомона и смеха. Олег вечером заиграет на скрипке, Шура — на своей балалайке, а папа будет в такт им нахлопывать в ладоши. Родион, Вакула и Кирилл спляшут гопак, после чего Людмила станцует с ними вальс — с каждым по очереди, внимательно следя за тем, чтобы никто не остался обделенным. Не каждый вечер в их доме будут музыка и танцы, потому что раз в неделю все мужчины ходят в деревню, где пьют пиво и болтают с приятелями.

Но если Людмила умрет в эту зиму, с кем же они тогда станут танцевать? Девочка шмыгнула носом и утерла его краем шали. Вообще-то умереть было не так уж и плохо. В раю она наконец сможет увидеть свою мать, хотя товарищ Варвара и говорила, что никакого рая нет. Когда она сказала об этом папе, тот ответил:

— Может и так, хотя твоя мать и в самом деле была ангелом.

Правда, он тоже не может уже вспомнить, большая она была или маленькая, красивая или невзрачная — только то, что для него она всегда была хороша, и другая, такая же хорошая, ему так и не встретилась.

Бабушка часто говорила, что ни одна женщина, а уж тем более какая-нибудь вторая жена его сына, не заслужила бы подобной преданности. А ему и не нужна была другая женщина, тем более, что есть такие чудесные семь сыновей. Что вообще может кому-то дать новая жена, кроме бесполезных воспоминаний? Хорошо еще, что Людмила оказалась последним ребенком, потому что ей всегда хотелось есть. Иногда, когда бабушка говорила про слабеньких маленьких девочек, голодных маленьких девочек, Людмиле хотелось сделать ей больно.

Два года назад, когда бабушке вдруг вздумалось встать с кровати, на которой она спала вместе с Людмилой, старуха упала на пол. Папа прибежал из-за занавески, которая разделяла их избу, а Людмила так испугалась, что даже засунула себе в рот большой палец, чего давно уже не делала. Бабушка лежала с закрытыми глазами, и дыхание ее походило на храп. Папа тогда опустился на колени рядом с ней и заплакал. Людмила тоже заплакала.

Наконец бабушка открыла глаза и завращала ими. Уже позднее она проворчала:

— Людмила… Людмила… это она столкнула меня…

Потом приехал доктор — папа хотел, чтобы ее забрали в государственную больницу. Доктор сказал, что у бабушки был удар и она никогда больше не сможет ходить. Он также сказал, что в больнице для живых-то не хватает коек, не говоря уже об умирающих, так что лучше ее не трогать с места. Она может умереть в любую минуту — от шока или просто потому, что сердце остановится, а может протянуть еще несколько лет. Но это уже их проблемы; ему же надо позаботиться о тех, кто наверняка поправится и сможет опять работать, производить продукты.

Людмиле хотелось спросить: «А как же я?» — потому что летом ей приходилось особенно туго, и если бабушка не сможет ходить, на следующий год, когда мужчины опять уйдут из дома, она уж точно не справится.

Два года назад. Бесконечное время, и ни разу ни «спасибо», ни «пожалуйста» от бабушки. Только одни вопли и кидание подушкой. Разве что однажды, прошлой зимой, когда папа был дома, он сильно рассердился.

— Хватит, старуха. Ты слишком груба с Людмилой. А работает она так, как тебе уже никогда не поработать.

Всю зиму бабушка ни с кем почти не разговаривала — так это ее обидело.

И тогда она начала щипать Людмилу по ночам; жесткие пальцы то и дело находили то ногу, то руку, а то и ухо девочки. Все щипала, щипала без конца, до тех пор, пока Людмила однажды не выдержала и с силой не оттолкнула ее от себя. Но больше старуха ни разу не падала с кровати.

Людмила вздохнула и потянулась к стоявшему у ее ног ведру. Открыв дверь, она на секунду остановилась в ожидании, что сейчас в нее снова полетит подушка. Но бабушка продолжала лежать на том самом месте, где она ее оставила. И так же, как утром, лицо ее закрывала подушка, которой она придавила старуху.

Очень осторожно Людмила поставила ведро на пол, сняла с огня котел и налила суп в тарелку. Потом взяла ложку и с удовольствием съела все до последней капли. Не глядя на кровать, она снова вылила из котла остатки супа себе в тарелку, и скоро от него ничего не осталось.

Эл Саррантонио

Тыква

Оранжево-черный день. Полдень давно прошел.

Снаружи, под обнаженными, но все еще крепкими деревьями, по тротуарам носились тысячи листьев, похожих на тысячи ногтей, скребущих по тысячам классных досок.

Внутри же продолжался праздник.

По проходам между партами бродили вампиры, упыри и вурдалаки, кричащие друг другу: «Бу-ууу!». Повсюду висели раскрашенные в цвета Дня всех святых фигуры из гофрированной мягкой бумаги, а на классной доске — вперемежку и внахлест — дикие, безумные, страшные рисунки, исполненные цветными мелками: змеи, крысы, ведьмы на помеле. Оконные стекла были залеплены вырезанными из бумаги черными силуэтами кошек и безглазыми привидениями с громадными «О» вместо ртов.

В стоящей на столе мисс Гринби громадной тыкве подрагивало оранжевое пламя, пробивавшееся через прорези для глаз и рта и распространявшее по классу сладковатый аромат.

Мисс Гринби, молодая, веселая и полная энтузиазма, вышла в коридор, чтобы догнать блуждающего по нему маленького гоблина, и сразу же на одной из нарисованных на доске ведьм появилась корявая надпись: «Учительница». Мисс Гринби за руку привела беглеца, посмотрела на карикатуру и улыбнулась.

— Так, чья это работа? — спросила она, не надеясь услышать ответ. И не получив его, женщина попыталась изобразить на своем лице выражение грусти.

— Ну да ладно. Надеюсь, вы и сами понимаете, что я все же не такая. Разве что сегодня.