У берегов Англии и на Ла-Манше зимой, в январе и феврале, наступают нестерпимые морозы, и дело не только в холодах, но и в плохой видимости для судов. На корабле был компас, но очень старый и ржавый; иногда он безбожно врал; нашли лаг, которым напрасно пытались измерить пройденное расстояние; не было ни приборов для определения направления ветра, ни керосина, чтобы зажечь свечи и осветить помещения судна. Ясно было одно — сначала надо двигаться на юг, а затем — на восток, но для ориентирования был один маленький компас Рене, хотя, чтобы разглядеть его, нужен был яркий свет. Света не было никакого, кроме костра из торфа, столь презренного вначале.

Рене, как самый опытный и дисциплинированный и в храбрости и отваге которого не сомневался никто, единогласно был избран капитаном.

Море было неспокойно, дул сильный и изменчивый ветер, все паруса шлюпа превратились в лохмотья. Рене приказал собрать все остатки парусов, которые можно было найти на корабле. Салливан открыл сундук и нашел в его недрах несколько кусков холста в хорошем состоянии и свечу, которая в темноте светила матросам, мастерившим один большой парус.

В восемь вечера каждый получил причитавшиеся ему две картофелины, два капустных листа, кусок масла л стакан воды.

Холста для паруса не хватало, и было решено пустить в дело парус штормового фока, чтобы сшить один главный. Все работы по созданию паруса длились пять дней. Как только подняли большой парус, ход корабля стал значительно быстрее и увереннее. Вместо свеч жгли дубовые головешки, которые периодически опускали для подпитки в миски с торфом. Все были уверены, что судно движется в правильном направлении, а оберегать от отклонений — дело крохотного компаса Рене. Беглецам недоставало припасов: пошел четвертый день их экономного питания, а продуктов могло еще хватить на два, от силы на три дня.

На пятый день на горизонте показался корабль. Рене собрал вокруг себя товарищей.

— Это либо английский, либо корабль союзников. Если это английский корабль, мы нападем на него и захватим; если это союзнический корабль, мы попросим помощи, а затем продолжим наше плавание. На нашем «Призраке» было не более ста двадцати человек, а на «Штандарте» — четыреста пятьдесят, но мы его захватили; на английском корабле было сорок восемь орудий, на нашем — всего шестнадцать, но мы не были голодны. Курс по ветру, ирландец, подберемся к нему.

Каждый приготовил свой деревянный кинжал, и Рене схватил железный прут; однако корабль, был ли он вражеский или союзнический, торговый или военный, развил такую скорость, что на шлюпе вынуждены были отказаться догнать его.

— Кто-нибудь, плесните мне каплю воды! — жалобно попросил один из матросов.

— Я могу дать, — ответил Рене, — вот, мой храбрый друг.

— А вы? — последовал вопрос.

— А я, — ответил Рене с улыбкой, которой могли позавидовать ангелы, — я не хочу пить.

И он протянул матросу свой запас воды.

Настал вечер, были распределены последние пайки: картофель, лист капусты и полстакана воды.

С давних времен замечено, что в минуты бедствий на судне самым мучительным испытанием для моряков оказывалась жажда: она способна лишить всякого сочувствия к ближайшему из друзей.

На следующий день положение наших беглецов стало еще нестерпимее: каждый из них уединился и ушел в себя, кто как мог, лица у всех были бледны и измождены. Внезапно раздался крик, и один из матросов в приступе наваждения бросился в море.

— Бросьте ему доску и спустите снасти! — закричал Рене.

И вслед за ним сам кинулся за борт. Двумя секундами позже он показался на поверхности воды, поддерживая матроса и борясь с ним. Он поймал один из канатов, обвязал его вокруг тела матроса и завязал узлом.

— Тащите к себе, — закричал он матросам.

Через несколько минут матроса вытянули.

— А теперь моя очередь.

Вокруг него уже были три или четыре каната — он схватил один из них и очень скоро сам оказался на судне. Рене с его хрупкой на вид и невзрачной статью, казалось, был единственный на корабле, кто не страдал от жажды.

— Ах, — сказал ирландец, — был бы сейчас у меня во рту кусок свинца.

— А не думаешь ли ты, что и золото может подойти для тех же целей? — спросил Рене.

— Не знаю, — ответил ирландец, — по той причине, что я использовал всегда свинец, и никогда — золото.

— Ну что ж, вот тебе золото, положи его себе в рот.

Взгляд ирландца остановился на двадцатичетырехфранковой монете с изображением Людовика Шестнадцатого.

Шестеро других матросов сразу открыли рты и протянули руки.

— О, это приятно! Она прохладная! — сказал ирландец.

— Ваша воля, господин Рене, — говорили они, тяжело дыша.

— Держите, — ответил Рене и раздал каждому по луидору, — попробуйте.

— А вы? — спросили они.

— Моя жажда не столь нестерпима, и я прибегну к этому средству в самую последнюю очередь.

И в самом деле, удивительный способ у матросов утолять свою жажду, приложившись языком и губами к прохладному слитку свинца! На этот раз свинец заменило золото. Они провели день в жалобах и стонах, но посасывая и пожевывая свои, луидоры.

На следующий день, когда занимался рассвет, юг озарился. Рене, проведший ночь у штурвала, внезапно вскочил на ноги и закричал:

— Земля!

Этот крик оказал на всех магическое воздействие: в ту же минуту семеро остальных уже были на ногах.

— Право руля! — закричал один из матросов. — Это Гернси. Англичане точно курсируют среди французских островов, дайте право руля!

Одного поворота руля было достаточно, чтобы корабль развернуло от острова, и на этот раз перед ним показался мыс Трегюер.

— Земля! — во второй раз воскликнул Рене.

— А! — вскричал тот же матрос. — Ее я узнал, это мыс Трегюер, здесь нам нечего бояться, пристанем к самому удобному берегу; через два часа мы будем в Сен-Мало.

Ирландец, занявший свой пост у штурвала, проделал маневр, который ему объяснили, и спустя час корабль обогнул слева полуостров Гран-Бе, на котором в наши дни возвышается могила Шатобриана, и на все парусах вошел в порт Сен-Мало.

Поскольку корабль был английский, его сразу приняли за чужеземный, но когда увидели одежду тех, кто привел, забрезжила истина: это были либо пленники англичан, либо беглые моряки с понтонов.

Шлюп встал на якорь, а его команда была задержана охраной порта.

Опознание не длилось долго, Рене посвятил их во все детали бегства, а в это время секретарь составлял протокол допроса. После того как протокол был подписан Рене и еще четырьмя матросами, знавшими грамоту, Рене спросил, не знают ли они ничего об американском корабле «Нью-Йоркский скороход», прибывшем в Сен-Мало с острова Франции. И командует им капитан француз.

Он встал на якорь у строительного двора, прибыв в Сен-Мало лишь десять-одиннадцать часов назад, ответили им.

Рене заявил, что корабль принадлежит ему, хотя временно был записан на имя старшего матроса из команды Сюркуфа, и спросил, будет ли ему позволено попасть на этот корабль. Ему ответили, что личность его установлена, он свободен и может идти, куда угодно.

Однако пока писался протокол, офицер, задержавший их, заметил состояние, в котором пребывали несчастные беглецы; двое или трое из них бормотали: «Умираю от голода! Умираю от жажды». Он приказал принести восемь кружек бульона и бутылку хорошего вина, а затем послал за корабельным доктором. Тот появился одновременно с провизией, в которой отчаянно нуждались несчастные. Их решили кормить осторожно и понемногу, так как они были полностью истощены. Им сказали, чтобы они пили бульон медленно, ложка за ложкой, и без хлеба и точно так же пили вино из маленьких стаканчиков.

Через четверть часа все захотели вернуть Рене его луидоры, но тот отказался, заявив, что теперь все они находятся у него на службе до тех пор, пока их дела не пойдут на лад.

Рене заявил, что шлюп, на котором они приплыли, им и его друзьями был добыт силой у бедных ирландцев, и спросил о стоимости его, чтобы выслать сумму его владельцам. Это тем легче было сделать, что в оружейном отсеке шлюпа нашли патент на его владение, в котором был указан адрес хозяина.

Шлюп продолжал стоять во внешней гавани, а Рене и его друзья уже устремились на барку, едва к ним вернулись силы.

— Вперед, друзья мои, поплыли и быстрее! — сказал он. — К «Нью-Йоркскому скороходу»; гребцам — два луидора.

— Видишь, — сказал один из них, узнавший Рене, — это тот самый господин Рене, который оплатил все долги моим друзьям на «Призраке» господина Сюркуфа. Да здравствует господин Рене!

Его поддержали и остальные гребцы, надеясь удвоить ставки своим энтузиазмом, принявшись что есть сил кричать «ура!».

На эти крики команда «Нью-Йоркского скорохода» высыпала на палубу, и Рене в стоящем на полуюте моряке узнал своего товарища Франсуа, который в свою очередь пытался его рассмотреть в подзорную трубу. И стоило ему закричать: «Друзья, это хозяин»; «Ура господину Рене!», как на корабле в мгновение ока подняли флаги, и, не испрашивая разрешения у коменданта порта, «Скороход» грянул восемью пушечными выстрелами. После чего матросы, вскочив на ванты, сняли свои шляпы и закричали: «Да здравствует господин Рене!» А Франсуа, стоя на последней ступеньке лестницы с раскрытыми объятиями, ждал своего капитана и был готов, чтобы обнять его, уже броситься в море.

Можно представить, какими возгласами был встречен Рене, взойдя на борт своего корабля. Он рассчитался с гребцами, оправдав все их самые тайные надежды, а в это время семеро беглых матросов уже рассказывали всей команде, как бежали из тюрьмы, как Рене уступил им свой запас воды на шлюпе и как он поддерживал мужество у всех, и, наконец, о том, что он решил оставить их всех у себя на службе, пока им не подвернется что-либо более удачное.

И так, словно приближенность к Рене давала право на участие в общей пирушке, некоторые из матросов подошли к нему и попросили разрешения поделиться пайками с гребцами, доставившими Рене и его товарищей.

— Парни, — ответил Рене, — они разделят не ваши пайки, а мой обед. День моего возвращения для меня — праздник, и, сегодня, когда я избавлен от английской тюрьмы, каждый матрос на моем корабле — это офицер.

И разделив среди своих товарищей по плену новые припасы с корабля, он призвал своею повара и отправил его сочинять меню обеда.

В этот день все, чем богат Сен-Мало, шло в котел команде «Нью-Йоркского скорохода» и его капитану.

XCVII

СОВЕТЫ ОТ ФУШЕ

Рене возвратился во Францию 11 января 1806 года, в день вторжения в Неаполитанское королевство и вступления Массена в Сполето.

В то время как несчастный Вильнев проиграл Трафальгарское сражение, император перешел Рейн и начал поход захватом Донаувертского моста и форсированием Дуная.

Когда он подошел к Ульму и разрабатывал диспозицию по его взятию, маршал Сульт вступил в Мемминген, а маршал Ней выиграл сражение у Эльхингена, заработав свой первый герцогский титул.

Ульм был сдан. Мак и тридцатитысячный гарнизон прошли перед императором и бросили к его ногам все свое вооружение.

Затем он вступил в Аугсбург, пустив в голове колонны победителей императорскую гвардию и восемьдесят лучших гренадеров, каждый из которых нес по знамени, захваченному у неприятеля. Наконец, Наполеон вступил в Вену, выиграл сражение у Аустерлица, заключил перемирие с австрийским императором и позволил русским отступить в такой спешке, что Жюно, которому было поручено доставить императору Александру предложение о заключении мира, так и не смог их догнать.

С 12 по 29 сентября Наполеон оставался в крепости Шенбрунн, где своим декретом объявил низложенной неаполитанскую династию.

1 января 1806 года он отменил республиканский календарь. Пытался ли он этим стереть из общественной памяти некоторые даты? Если так, то в этом он не преуспел. Даты не только не были забыты, но даже не приняли вида григорианских чисел в старом календаре. Все только и говорили о двух датах, Оффенбурге[88] и 18-м брюмера.

Все эти новости достигли Франции и стали источником такого воодушевления, что в нем затерялась трафальгарская трагедия. Наполеон распорядился, чтобы последнюю воспринимали не как военное поражение, а скорее как результат разгула морской стихии.

О Трафальгаре не передавалось никаких новостей, кроме тех, на которые давалось разрешение сверху, а Рене, возможно, был единственный француз из участников сражения, который оттуда вернулся. И по этой причине на следующий день после своего возвращения он получил приглашение морского префекта, в котором его называли капитаном.

Рене поспешил доставить удовольствие префекту.

В магистрате, естественно, горели желанием узнать о достоверных деталях катастрофы, а Рене еще не знал о том, что говорить на эту тему запрещалось приказом самого императора.

Прежде чем расспрашивать гостя, префект честно предупредил его об этом распоряжении, но он и не думал скрывать, насколько сильно ему хочется узнать всю правду о сражении при Трафальгаре.

И, поскольку лично Рене никаких указов ни от кого не получал, то и, полностью положившись на скромность префекта, рассказал ему о всех событиях, которым стал свидетелем.

Префект ответил любезностью на любезность и сообщил, что капитан Люка, проведя семь или восемь дней под домашним арестом в Лондоне, был освобожден декретом правительства, таким образом отмечавшего его выдающуюся храбрость, которой он навеки прославил имя «Грозного».

Декрет был издан и с особой целью — поскольку именно пулей с «Грозного» был сражен адмирал Нельсон — отвести от правительства упреки в том, что оно мстит капитану Люка за гибель адмирала.

Люка сам прибыл в Париж накануне. Сообщение о его возвращении морской префект получил телеграфным уведомлением.

По просьбе Рене префект пообещал узнать адрес Люка и сообщить его молодому моряку.

Затем, не имея больше причин задерживать молодого человека, он попрощался с ним с выражениями глубокого уважения.

Рене по прибытии в Сен-Мало стал полулегендарной фигурой, но восхищению малоинцев не, было предела, когда они узнали, что шлюп, который Рене и его товарищи отняли у ирландцев, был оценен в тысячу сто франков и что Рене выписал вексель у главного банкира Сен-Мало на две тысячи пятьсот франков на имя О\'Брайена и К° в Дублине и отослал его бедному каботажнику Патрику из Логхилла, которому принадлежал шлюп.

Можно представить, каково было удивление бедного семейства, когда его главе пришло предложение явиться в Дублин, где О\'Брайену и К° вменено выплатить ему за шлюп двойную сумму против его стоимости.

Тем временем Франсуа рассказал Рене о перипетиях своего пути в Сен-Мало и как они, поравнявшись с мысом Финистер, были атакованы английским бригом и ускользнули благодаря тому, что запутали своих преследователей ложными маневрами и сделали вид, что взяли курс на Америку. Именно по этой причине и задержалось их возвращение. Во время этой погони «Нью-Йоркский скороход» оправдал свое название и двигался со скоростью одиннадцать или двенадцать узлов в час. Франсуа уверял Рене, что скорее пустил бы себе пулю в лоб, нежели согласился быть захваченным англичанами. Рене слишком хорошо его знал, чтобы сомневаться в этих словах.

После такой исповеди Франсуа не стоит и упоминать о том, что все вещи и бумаги Рене лежали там, где он их оставлял: портфель, в котором были завещание и мешочек с драгоценными камнями, продолжал лежать в ящике его секретера.

Франсуа платил экипажу из тех денег, которые оставил ему Рене; все деньги тратились с толком, и ни один, даже самый строгий контролер не мог придраться ни даже к потраченной четверти сантима.

Рене попросил Франсуа и впредь замещать его и быть его вторым «я» на судне до тех пор, пока не прояснится что-либо в его судьбе.

Рене, как помним, узнал от префекта, что в Париж вернулся капитан Люка, а также о скором приезде императора в свою столицу. Две причины, требовавшие незамедлительного отъезда его самого в Париж.

Стоит ли напоминать читателю, что второй свой визит после морского префекта Рене совершил к г-же Сюркуф, которой он доставил лучшие из вестей о жизни и делах ее супруга.

Среди множества вещей, оставленных Рене на своем судне, оказался весьма обильный гардероб; он выгреб из него все самое ему сейчас необходимое и занял место в дилижансе, не желая привлекать дополнительного внимания.

Приехав в Париж, он поселился в гостинице «Мирабо» на улице Ришелье. В то время она еще не была переименована в улицу Мира. Едва он обосновался в гостинице, едва его имя успели занести в списки проживавших, как его нашел секретарь Фуше и попросил зайти в Министерство полиции так скоро, как только он сможет.

Ничего не препятствовало Рене пойти тотчас, он и сам горел желанием узнать, что на этот раз приготовил для него Фуше.

Он попросил секретаря подождать, быстро оделся и вместе с секретарем сел в экипаж.

Как только доложили о его прибытии, дверь министерского кабинета открылась и оттуда вышел секретарь:

— Его Превосходительство ждет господина Рене.

Рене не стал заставлять ждать Его Превосходительство.

Он нашел Фуше с обычным его насмешливым выражением лица, однако на этот раз более добродушным, нежели угрюмым.

— Итак, господин капитан «Нью-Йоркского скорохода», вот вы и вернулись?

— Ваше Превосходительство наградили меня таким титулом, что доказывает, что вы в курсе моих скромных дел?

— Такова моя должность, — ответил Фуше, — и я этим выражаю похвалу вашему умению их вести. Вы довольны советом, который я вам дал?

— Разумеется; человек такой проницательности, как Ваше Превосходительство, может давать только добрые советы.

— Дело не в том, мой дорогой господин Рене, чтобы давать хорошие советы, а в том, как им следуют. И в этом отношении вас можно только поздравить. Вот копия письма господина Сюркуфа в морское министерство, в котором рассказывается о сражении со «Штандартом» и его пленении. Есть вопрос к некоему матросу Рене, который поспешил назвать себя аспирантом[89] первого класса. Интерес к этому господину заставил меня попросить копию этого письма у моего коллеги господина Дегре. Вот второе письмо, адресованное в то же министерство, в котором сообщается о прибытии господина Сюркуфа на остров Франции и его согласии на то, чтобы Рене, купив судно и плавая под американским флагом, проводил в Бирму двух своих кузин и тело своего дяди виконта де Сент-Эрмина; вот третье письмо, возвещающее о его возвращении на остров Франции и удивительной отваге, проявленной в борьбе с самыми разнообразными и ужасными дикими животными, и заметьте, что речь всего-навсего идет о тиграх размером с нимейского льва и змее, длиной и толщиной напоминавшей змея Пифона. Затем по возвращении из Бирмы он оказался в самой гуще схватки, которую вел Сюркуф против двух английских кораблей и захватил один из них, а второй оставил Сюркуфу, а все, кто знает Сюркуфа, не сомневались, что он не станет церемониться и захватит его. После чего, оставив свою часть добычи беднякам острова, а другую часть — своему экипажу, он попросился на флот, узнав о том, что император замышляет большое морское сражение, чтобы участвовать в нем. Запасшись письмами генерала Декана, губернатора острова Франции, и с разрешения своего командира Сюркуфа он на своем небольшом судне «Нью-Йорский скороход» прибыл в бухту Кадиса за три дня до Трафальгарского сражения. Он немедленно был принят на борт «Грозного», которым командовал капитан Люка, принявший его на должность третьего помощника. В начавшемся сражении капитан Люка, атакованный тремя вражескими кораблями, ожесточенно схватился с «Викторией»; но попытка ее захватить не удалась: если бы не приближение «Темерэра», один залп которого вывел из строя сто восемьдесят человек, флагманский корабль английского флота был бы захвачен. Тем временем Нельсон получил смертельное ранение от пули, пущенной с марса «Грозного», кою он получил, как говорят, от третьего помощника по имени Рене, который, не имея постоянного места на борту, попросил разрешения занять позицию там, где пожелает, и занял самую опасную позицию — на марсах… — Затем, внезапно запнувшись, он остановил свой взгляд на молодом человеке: — Это правда, сударь, — спросил Фуше, — что Нельсона застрелил третий помощник Рене?

— Я не могу этого подтвердить, господин министр, — ответил Рене, — просто я был в полном одиночестве на марсах со своим ружьем; в какое-то мгновение я различил Нельсона в его голубом мундире, при крестах и с генеральскими эполетами. Я выстрелил в него, но одновременно стреляли и с фок- и грот-марсов, так что я бы не стал утверждать, что именно мне довелось избавить Францию от ее грозного противника.

— Я тем более не могу этого утверждать, — сказал Фуше, — но я всего лишь повторяю и буду повторять в точности то, что мне пишут или сообщают.

— Узнав, как началась моя одиссея, знает ли Его Превосходительство, чем она закончилась?

— Да. Вы были схвачены в плен и на пути в Англию на корабле «Самсон», которым командовал капитан Паркер, после ужасного шторма со своими матросами откачали воду насосами из трюма и спасли корабль: без такого увеличения количества работавших корабль мог пойти ко дну. Затем вы сбежали с семью своими товарищами из тюрьмы Корка, захватили на Шенноне шлюп, хозяев которого вы отослали на сушу. На этом шлюпе вы добрались до Сен-Мало; вы были уверены в том, что следует компенсировать хозяину шлюпа понесенный им урон, и выслали на имя дома О\'Брайенов в Дублине вексель на сумму в две тысячи пятьсот франков.

— Должен сказать, сударь, — ответил Рене, — что вы превосходно осведомлены.

— Видите ли, сударь, крайне редко можно встретить матроса, покупающего у матросов же американский шлюп, чтобы иметь возможность путешествовать на свои средства под нейтральным флагом; разделить между бедными и своими матросами не только их, но и свою добычу; преодолеть две тысячи лье, чтобы участвовать в безнадежно проигранном сражении при Трафальгаре; будучи узриком, спастись через восемь дней из тюрьмы бегством, а вернувшись во Францию, помнить, что ты отобрал у бедолаги каботажника его жалкое суденышко, составлявшее все его достояние, и при том, что оно было оценено в тысячу сто франков, отослать две тысячи пятьсот франков его владельцу, у которого вы его брали взаймы. Вы с лихвой расплачиваетесь по своим долгам, сударь, начиная с того, о котором у нас с вами есть личная договоренность. Теперь, поскольку вы столь блистательно следовали моим последним советам, можете ли вы поместить в уголочке вашей памяти еще один совет, который я вам сейчас дам?

— Дайте, сударь, дайте.

— Вас зовут господин Рене: именно под таким именем вы будете приняты императором; и помните, что в донесении, которое я представлю ему или попрошу представить, имя графа де Сент-Эрмина не будет упоминаться ни разу. Чему император, не имея против матроса Рене ничего, не только не будет противиться, но также и посодействует вашему возвышению, тогда как если станет известна, хотя бы малейшая деталь, объединяющая Рене и графа де Сент-Эрмина, его брови нахмурятся; окажется, что вы совершили все эти чудеса зря — все придется начать заново. Вот почему я сразу по вашем возвращении послал за вами. Император, вероятно, будет здесь 26-го. Ступайте на встречу с капитаном Люка в «Отель де ля Марин», император примет его сразу. Если Люка предложит представить вас Его Величеству, соглашайтесь. Лучшего переводчика рядом с императором вам и не найти, и я не сомневаюсь, что если вы воспользуетесь советом, который вы только что слышали, и предадите забвению имя графа де Сент-Эрмина, вы не поставите под удар свою воинскую должность, а заодно и судьбу третьего помощника Рене.

Рене попрощался с Его Превосходительством министром полиции, строя догадки о причинах такого участия Фуше в его судьбе. Но Фуше и сам задавался тем же вопросом и мог ответить себе с уверенностью только так: «Никакой причины, если только не считать того, что есть люди настолько приятные, что перед ними капитулирует любой, самый скверный нрав».

Рене тотчас же помчался в «Отель де ля Марин», в котором нашел капитана Люка, полностью оправившегося от своего ранения и все еще пребывавшего в восторге от поведения англичан.

— Если нас еще ждут какие-нибудь кампании, оставайтесь со мной, мой дорогой Рене, — сказал он молодому человеку, — и постарайтесь послать адмиралу Коллингвуду сестрицу той пули, которую вы пустили в Нельсона.

Капитан Люка не знал о времени возвращения Наполеона в Париж; от Рене он узнал, что император собирается прибыть 25-го инкогнито.

Люка на мгновение задумался.

— Давайте увидимся 29-го; возможно, у меня для вас будет хорошая новость.

Как мы и говорили, Наполеон приехал в Париж 26-го. Он остановился на несколько дней в Мюнхене, чтобы отпраздновать свадьбу Евгения Богарне и принцессы Августы Баварской[90]; однако в других столицах он не задерживался дольше одного дня, потому что в них ему не приходилось заниматься заключением браков.

Один день он провел в Штутгарте: надо было принять чествования своих новых союзников; день в Карлсруэ он посвятил заключению семейных союзов[91]; он знал, что парижский люд ждет его с нетерпением, чтобы выразить ему свой восторг и восхищение; Франция, которая вдоволь насытилась общественными событиями за то время, когда она не принимала в них участия, а только следила за ними, сейчас обрела былую активность первых лет революции и собиралась аплодировать блестящим подвигам своих армий и ее командующего.

Трехмесячная кампания вместо трехлетней войны — и континент был разоружен, Франция расширилась до невиданных ранее пределов, слава вдобавок к величию, добытому нашими армиями, восстановление народного доверия и спокойствие и мир, сулившие новое процветание. Вот за что народ хотел отблагодарить Наполеона тысячами возгласов: «Да здравствует Император!»

Со времен Маренго не было так хорошо, как стало после Аустерлица.

На деле Аустерлиц и был для Империи тем, чем Маренго для консулата. Маренго вручил Наполеону консульскую власть, а Аустерлиц подтвердил императорскую корону на его голове.

Узнав, что капитан Люка в Париже, и несмотря на то, что тема Трафальгарского сражения была для него не самой приятной, третьего император велел передать капитану, что он его примет седьмого. Четвертого, поскольку Люка рекомендовал его императору, Рене прибыл в «Отель де Марин». Капитан как раз накануне вечером получил письмо с приглашением на аудиенцию седьмого. Аудиенция была назначена на десять утра. Люка и Рене договорились о том, что последний придет на завтрак к Люка и от него они вместе поедут на аудиенцию в Тюильри.

Рене, который не был приглашен и не хотел просить, договорился с Люка, что останется ждать его в прихожей.

Справедливости ради следует заметить, что Рене несколько страшился своего представления. Этот неподвижный взгляд Бонапарта, который дважды пронизывал его, один раз у Пермона, а второй — у графини де Сурди, в вечер подписания брачного контракта, повергал его в трепет; казалось, что эти глаза запоминают все, на что смотрят, и все запечатлевают в памяти. Но, к счастью, все, что нужно было Рене, чтобы выдержать любые взгляды, — это спокойствие совести, которое ничем нельзя смутить, и этого ему хватало.

Седьмого числа в девять утра Рене уже был у Люка. Без четверти десять они сели в экипаж, и без десяти минут десять их экипаж остановился у ворот Тюильри. Он поднялся вместе с Люка и остался, как и было договорено, в прихожей, пропустив вперед капитана.

Этот последний был человеком большого ума. Он нашел способ, находясь перед императором, рассказать о Рене, не произнося его имени, рассказать обо всех его делах героических, благородных и отважных. Однако обнаружил, что император не хуже его осведомлен о них. Это придало Люка храбрости, и он заявил, что если император желает видеть этого героя, он может представить его тотчас же — ведь молодой человек сопровождал его и теперь дожидается в прихожей. Император кивнул в знак согласия, а затем наклонился за своим колокольчиком: дверь открыл адъютант.

— Пригласите третьего помощника «Грозного», господина Рене.

Молодой человек вошел.

Наполеон окинул его взглядом и с удивлением увидел, что тот не одет в мундир.

— Как вам удалось войти в Тюильри в платье обывателя?

— Ваше Величество, — ответил Рене, — я вошел в Тюильри, не думая, что мне предстоит честь встретиться с Вашим Величеством, а потому, что сопровождаю капитана, с которым я рассчитываю провести часть дня. Кроме того, сир, я — лейтенант, одновременно не будучи им. За три дня до сражения капитан Люка назначил меня на эту должность на своем корабле, на котором умер третий помощник; однако мое назначение не было утверждено.

— Я полагал, — ответил Наполеон, — что вы занимали место второго помощника…

— Да, Ваше Величество, на пиратском корабле.

— На борту «Призрака» у Сюркуфа, не так ли?

— Да, Ваше величество.

— Вы участвовали в захвате английского корабля «Штандарт»?

— Да, Ваше Величество.

— И даже проявили большую отвагу?

— Я делал все, что было в моих силах.

— Я знаю о вас из сообщений губернатора острова Франции генерала Декана.

— Я имел честь быть представленным ему.

— Он мне рассказывал об одном путешествии, которое вы предприняли в глубь Индии.

— Я путешествовал по индийской земле на расстоянии пятидесяти лье от побережья.

— И англичане вас оставили в покое?

— Это была та часть территории Индии, которую они не занимают.

— Где же это? Мне казалось, они заняли всю Индию?

— В королевстве Пегу, Ваше Величество, между реками Ситаун и Ирравадди.

— Губернатор уверял меня, что в этой части Индии вы участвовали в весьма опасных охотничьих делах.

— Я встретил нескольких тигров, мне удалось их подстрелить.

— Испытывали ли вы сильные ощущения, когда вам довелось стрелять в этих животных в первый раз?

— В первый раз — да, впоследствии — уже нет.

— Почему так?

— Потому что мне удавалось заставить его опускать взгляд, и с этого момента я понял, что тигр — это животное, над которым человек должен быть властен.

— А перед Нельсоном?

— Перед Нельсоном, Ваше Величество, я на мгновение испытал замешательство.

— Почему?

— Потому что Нельсон был великим военачальником, Ваше Величество, и на какое-то мгновение я подумал о том, что он необходим в качестве противовеса Вашему Величеству.

— Aral Вы не хотели стрелять в человека, которого послало Провидение?

— Нет. Потому что я себе сказал, что если он действительно избранный, Провидение должно беречь его от пуль; впрочем, — продолжал Рене, — я никогда не хвастался тем, что убил Нельсона.

— А если все же…

— Подобными делами не пристало бравировать, — перебил его Рене, — разве что в них можно признаваться; если бы я убил Густава Адольфа или Фридриха Великого, это произошло бы только потому, что их смерть моей стране во благо, но я при этом был бы безутешен.

— А если бы вы оказались в рядах моих врагов, стреляли бы вы в меня?

— Никогда, Ваше Величество!

— Хорошо.

Он знаком показал, что аудиенция закончена, затем опять подозвал Люка:

— Господин капитан, сегодня же я объявляю войну Англии и Пруссии. В войне против Пруссии, у которой лишь один морской порт, вам делать нечего; но в войне против Англии вы будете мне нужны. Вы, в отличие от Вильнева, один из тех людей, которые умеют умирать, и даже, порой, желают умереть.

— Ваше Величество, у Трафальгара я не терял Вильнева из поля своего зрения ни на минуту: ни один из нас не осмелится обвинить его в том, что он недостаточно строго и недостаточно свято исполнял свой долг.

— Да, коль скоро оказался у Трафальгара. Я это знаю, но до сих пор он причинял мне только страдания. Из-за него я сейчас остановился в Вене, вместо того, чтобы быть в Лондоне.

— Не стоит жалеть об этом, Ваше Величество, вы ничего не потеряли от такой смены маршрута.

— Это, безусловно, успех, но вы видите, что, несмотря на то, что я оказался в Вене, все следует начать сначала, раз уж я объявил войну Англии и Пруссии. Но на этот раз, поскольку я не вижу иных способов, я буду бороться с Англией на континенте, побеждая королей, которых она поддерживает. Я еще увижу вас перед тем, как эта война начнется, капитан Люка; вот вам офицерский крест Почетного Легиона, который я попросил бы вас носить и не забывать о том, что он получен из моих рук.

А затем обернулся к Рене:

— Что до вас, господин Рене, оставьте свое имя и фамилию моему адъютанту Дюроку, и, поскольку капитан Люка, кажется, ваш друг, мы постараемся не слишком вас разлучать.

— Ваше Величество, — ответил Рене, приблизившись и поклонившись, — тогда, когда Ваше Величество еще не знало меня, я хотел сохранить себе то имя, которым меня все называют и под которым я был вам представлен, но это значило бы обмануть императора. Лучше навлечь на себя гнев Наполеона, чем обмануть его. Ваше Величество, для всех я Рене, но для Вас меня зовут граф де Сент-Эрмин.

И, не отступив ни на шаг, он склонился перед императором и ждал.

Император мгновение был неподвижен, и брови его нахмурились; его лицо выражало изумление. Затем удивление сменилось суровостью.

— То, что вы признались, — хорошо, но совершенно недостаточно для того, чтобы я вас простил. Возвращайтесь к себе, оставьте свой адрес Дюроку и ждите моих распоряжений, которые будет доводить до вас господин Фуше. Ведь если я не ошибаюсь, именно он один из ваших покровителей.

— Но без того, чтобы я что-то сделал для этого, Ваше Величество. — ответил Сент-Эрмин, поклонившись.

Затем он вышел и стал ждать в экипаже капитана Люка.

— Ваше Величество, — сказал Люка, — я ничего не знаю о причине того интереса, который может иметь Ваше Величество к моему бедному другу Рене, но готов поручиться честью, что это один из самых верных и отважных людей, которых мне довелось знать.

— Черт возьми, я убедился в этом! — ответил Наполеон. — Если бы он не назвал себя, к чему его никто не вынуждал, быть бы ему лейтенантом фрегата.

Оставшись один, Наполеон некоторое время оставался неподвижным и озабоченным; затем, с силой бросив свои смятые перчатки на стол, сказал:

— Мне не везет: это был наверняка тот человек, который мне нужен в море, — прошептал он.



Что же до Рене — или графа Сент-Эрмина, как будет угодно, — лучшее сейчас, что он мог сделать, это подчиниться полученному приказу.

И он сделал это: вернувшись в гостиницу Мирабо, на улицу Ришелье, он стал ждать.

XCVIII

ПОЧТОВАЯ СТАНЦИЯ В РИМЕ

2 декабря 1805 года Наполеон одержал победу при Аустерлице.

27 декабря он объявил неаполитанскую династию низложенной.

15 февраля в город, повторно оставленный Бурбонами, зступил Жозеф Наполеон.

Наконец 30 марта он был провозглашен неаполитанским королем.

Вслед за новым, а точнее сказать, будущим неаполитанским королем французская армия вступила в Римскую область, вызвав тем самым искреннее раздражение Святого Папы, который направил кардинала Феша с требованием к французам освободить римские территории.

Феш обратился к Наполеону.

Наполеон отвечал:

\"Пресвятой Отец, вы являетесь властителем Рима, это правда, но Рим включен в состав Французской империи; вы — Папа, но ведь я — Император, такой же, какими были все германские императоры, каким был еще раньше Карл Великий. Я для вас такой же Карл, и не по одному титулу, а и по праву силы и по праву воздаяния: поэтому вы подчинитесь законам федеративной системы империи, открыв свою территорию моим друзьям и закрыв ее для моих противников\".

При виде этого типично наполеоновского ответа глаза Папы, обычно столь кроткие и добродушные, засверкали яростью; он поручил Фешу передать, что не признает над собой суверенов, и если Наполеон хочет восстановить тиранию в духе Генриха IV Германского, то он возобновит сопротивление этой тирании в духе Григория VII.

Наполеон ответил с нескрываемым презрением, что не боится духовного воинства в XIX столетии, что у папы нет никаких законных оснований вмешиваться в дела мирские, пусть ограничится тем, что касается дел религиозных; он же, со своей стороны, ограничится тем, что поразит папу как мирского правителя, но оставит в Ватикане как римского епископа и главу всего христианского епископата.

Эта свара без начала и конца продолжалась весь декабрь 1805 года; за этот месяц Наполеон, чтобы не оставалось сомнений в его стремлении идти до конца, усилиями французских войск под командованием Лемаруа занял провинции Урбино, Анкону и Мачерату, простирающиеся вдоль всего Адриатического побережья.

Теперь Пий VII, отказавшись от идеи его отлучения, вступил с ним в переговоры по следующим условиям мирного соглашения:

Папа остается и провозглашается независимым правителем своей области, его права признаются и гарантируются Францией, он заключает с последней военный союз и берет на себя обязательство не допускать на территорию Римской области врагов Франции.

Французские войска занимают Анкону, Остию и Чивитавеккью, но снабжение их будет происходить через французскую казну.

Папа обязывается углубить и привести в порядок илистую гавань Анконы.

Он признает короля Жозефа, высылает посланника короля Фердинанда и отказавшихся присягнуть неаполитанских кардиналов — виновников гибели французов, а также отказывается от своего права на инвеституру в отношении неаполитанского трона.

Он соглашается распространить условия итальянского конкордата на все области итальянского королевства, превратив их во французские провинции.

Он сейчас же назначает французских и итальянских, кардиналов, не требуя их прибытия в Рим.

Он назначает уполномоченных представителей, которые должны будут вести переговоры о заключении германского конкордата.

И, наконец, чтобы заверить Наполеона в верности ему священной коллегии и чтобы соизмерить влияние Франции с величиной ее теперешней территории, он доводит число французских кардиналов до трети от общего числа кардиналов.

Два из этих условий особенно раздражали Святой престол: закрытие территории папского государства для врагов Франции и увеличение числа французских кардиналов.

Итак, Наполеон наделил соответствующими полномочиями кардинала Байана[92] и приказал занять оставшиеся территории папского государства; в Фолиньо были собраны две тысячи пятьсот человек, а в Перудже находились еще две тысячи пятьсот под командованием Лемаруа Наполеон приказал генералу Миоллису возглавить обе эти колонны, и, объединившись еще с тремя тысячами человек, которые по приказу Жозефа должны были выступить из Террачины, пойти на Рим и вступить в столицу христианского мира.

Генералу Миоллису вменялось силой или миром занять Замок Святого Ангела, взять на себя командование папскими отрядами, оставив папе отряд почетной охраны, а на все замечания отвечать, что французы вступили в Рим из сугубо военных соображений, дабы удалить из Римского государства врагов Франции; на отряды же римской полиции полагаться, лишь отлавливая разбойников, которые в Риме устраивали привал, да еще для препровождения неаполитанских кардиналов в Неаполь.

Генерал Миоллис, старый солдат Республики, характера непреклонного, ума просвещенного и чести незапятнанной, должен был с присущей ему важностью обхождения, а пуще того полагавшимся ему большим штатом, приучить римлян к тому, что власть теперь в руках французского генерала из Замка Святого Ангела, а не у старого понтифика в Ватикане.

С незапамятных времен \"римские папы давали приют разбойникам, опустошавшим неаполитанские земли; разбойники эти были не преходящим бичом этих мест, — а не заживающей на солнце раной. В Абруцце, Базиликате, Калабрии отцы воспитывали сыновей-разбойников, разбой был ремеслом. Можно было стать разбойником, как становились плотником, портным или булочником; отличие было в том, что четыре месяца в году новоявленный разбойник проводил вдали от отчего дома, на большой дороге. Зимой разбойники спокойно отсиживались у себя дома, и никому в голову не приходило побеспокоить их. С наступлением весны они выходили, разбредались, и каждый выбирал себе привычную местность.

Самой завидной считалась та, что располагалась вдоль границы Римской области. Преследуемые неаполитанскими властями, разбойники переходили границу и оказывались в полной безопасности; иногда, в особых случаях, неаполитанские власти продолжали их преследование и здесь; власти Рима не преследовали их никогда.

Так, при осаде Гаэте офицер с донесением к генералу Ренье был убит между Террачиной и Фонди, и его смерть не наделала никакого шума, тогда как в клерикальной партии Рима основательно обсуждалось освобождение Фра Диаволо[93], который, загнанный, точно лань, неугомонным майором Гюго, в конце концов попался.

Таковы были обстоятельства, когда молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми, среднего роста, в чудном мундире, который нельзя было отнести ни к одному роду войск, появился на почтовой станции и потребовал лошадей и экипаж.

Он был вооружен небольшим английским карабином о двух стволах и парой пистолетов, заткнутых за пояс, что показывало: ему отлично известны опасности, с которыми сопряжен путь из Рима в Неаполь.

Станционный смотритель ответил, что у него есть экипаж, но нанять его нельзя, поскольку он выставлен на продажу. Что же до лошадей, то тут у него большой выбор.

— Если экипаж не слишком дорогой, — предложил проезжий, — и мне подойдет, я могу купить его.

— Тогда посмотрите его.

И проезжий последовал за станционным смотрителем; экипаж оказался похож на открытый кабриолет, но на улице было жарко и отсутствие крыши превращалось из неудобства в преимущество.

Молодой человек путешествовал один, все его имущество составляли дорожный сундук и кожаный кошелек…

Начали обсуждать цену, и молодой человек торговался скорее для очистки совести, чем ради снижения цены.

Сошлись на сумме в восемьсот франков.

Проезжий распорядился подать экипаж к выходу и запрячь лошадей. Пока он лично наблюдал за тем, как почтарь закреплял ремнями сундук позади экипажа, к смотрителю обратился гусарский офицер, стоя в дверях и с полнейшим безразличием к тому, чем занят почтарь; ему нужно было того же, что и опередившему его путешественнику.

— Можно у тебя нанять лошади и экипаж?

— Остались только лошади, — стоически ответил станционный смотритель.

— А что ты сделал со своими экипажами?

— Последний я продал господину, которому сейчас запрягают.

— По закону у вас всегда должен быть наготове хотя бы один экипаж для обслуживания путников.

— Закон! — ответил станционный смотритель. — Что вы называете законом? Наш брат здесь уже давно не признает никаких законов.

И он щелкнул перед офицером пальцами с видом человека, который давно перестал жалеть об исчезновении нравственных устоев в обществе.

Из уст офицера раздалось ругательство, свидетельствовавшее о его большом разочаровании.

Первый путешественник тем временем бросил взгляд на офицера, который оказался красивым молодым человеком двадцати восьми — тридцати лет, с суровым лицом, голубыми глазами, выражавшими одновременно сдержанность и раздражительность; постукивая ногой, офицер бормотал про себя:

— Тысяча чертей, мне, однако, завтра надо быть в Неаполе к пяти вечера, и я бы все отдал, чтобы проделать сейчас шестьдесят лье во весь опор!

— Сударь, — обратился к нему первый с такой учтивостью, благодаря которой люди света могут узнать и различить своих, — я тоже еду в Неаполь.

— Да, но вы, вы едете в экипаже, — с грубоватой непринужденностью ответил офицер.

— Именно в нем я и собираюсь предложить вам место рядом со мной.

— Простите, сударь, — ответил офицер, сменив тон и вежливо поклонившись, — но я не имею чести вас знать.

— Зато я знаю вас; вы носите мундир, капитана третьего гусарского полка генерала Лассаля, одного из самых храбрых полков в армии.

— Но это не может быть основанием, чтобы я, пренебрегая приличиями, принял ваше предложение.

— Я вижу, что вас смущает, сударь, и готов прийти вам на выручку; мы разделим наши расходы пополам.

— Ну что ж, — ответил гусарский офицер, — в конце концов, это единственный экипаж, на который теперь приходится рассчитывать.

— Я никоим образом не стремился задеть ваше самолюбие и всего лишь рассчитываю в вашем лице обрести товарища в дороге; по приезде в Неаполь ни вы, ни я не будем нуждаться в этой колымаге, которую мы продадим, а если не сможем продать, разведем из нее костер. Но если нам удастся ее продать, поскольку я заплатил за нее восемьсот франков, четыреста я заберу себе, все, что останется сверх этой суммы, достанется вам.

— Я приму ваше предложение на условии, что немедленно отсчитаю вам четыреста франков, и таким образом экипаж будет принадлежать нам обоим, и мы действительно разделим поровну его потерю.

— Я вижу, вы приятный человек, сударь, принимаю ваше предложение полностью и нахожу, что именно так должны относиться друг к другу соотечественники.

Офицер направился к станционному смотрителю.

— Я покупаю у этою господина половину экипажа, — заявил он ему, — и вот тебе четыреста франков с моей стороны.

Смотритель оставался недвижим, со скрещенными на груди руками.

— Господин уже заплатил мне, — ответил он, — и ваши деньги полагаются ему, а не мне.

— Можешь ли ты говорить со мной повежливее, плут?

— Я говорю вам так, как говорю, а вы понимайте, как вам заблагорассудится.

Офицер сделал движение рукой, словно хватался за рукоять своей сабли, но вместо этого, не убирая руки с портупеи, обратился к первому проезжему:

— Сударь, — произнес он с подчеркнутой вежливостью, особенно заметной по сравнению с грубым тоном, которым он говорил со станционным смотрителем, — не изволите ли принять четыреста франков, которые я вам должен?

Первый путешественник нагнулся, открыл маленький кожаный кошелек на железной защелке, который он носил на перевязи, перекрещивавшейся с лентой его карабина.

Офицер высыпал в кошелек золотые монеты из своей пригоршни.

— Теперь, сударь, — сказал он, — когда хотите.

— Не угодно ли вам прикрепить к моему сундуку ваш мешочек?

— Спасибо, я помещу его сзади себя: он будет защищать меня от тряски в этой старой развалюхе, и потом я храню там пару пистолетов, которые не прочь иметь под рукой. По коням, почтарь, по коням!

— Господам не нужно сопровождение? — спросил станционный смотритель.

— Вот как, ты еще и принимаешь нас за монахов, возвращающихся в свою обитель?

— Как вам угодно; вы вольны поступать по-своему.

— И в этом разница между нами и тобой, слуга дьявола!

Затем, обратившись к почтарю, офицер закричал:

— Avanti! Avanti![94]

Тот пустил лошадей галопом.

— Через Аппиеву дорогу! Только не через ворота Святого Иоанна Латеранского! — закричал тот из путешественников, который первым появился на почтовой станции.

XCIX

АППИЕВА ДОРОГА

Было около одиннадцати часов утра, когда молодые люди, обогнув слева пирамиду Секстия, в своем открытом экипаже показались на широких плитах Аппиевой дороги, которую не смогли разрушить две тысячи лет непрерывного движения.

Известно, что Аппиева дорога[95] являлась для Рима времен Цезаря тем же, чем Шанз-Элизе, Булонский лес и холмы Шомона для Парижа времен Хаусмана.

В золотые времена античности она называлась Большая Аппиева, царица дорог, дорога в Элизий. Она была местом встреч при жизни и после смерти всего, что было роскошного, богатого и изысканного, прежде всего в самом городе.