Александр Иванович Куприн

Собрание сочинений в девяти томах

Том 9. Очерки, воспоминания, статьи

Очерки

Киевские типы

Студент-драгун

Фуражка прусского образца, без полей, с микроскопическим козырьком, с черным вместо синего околышком; мундир в обтяжку с отвороченной левой полой, позволяющей видеть белую шелковую подкладку; пенсне на широкой черной ленте; ботинки без каблуков и белые перчатки на руках вот обыкновенный костюм студента-драгуна, которого вы ежедневно видите на Крещатике. С тайной грустью думает он о том, что «как-то не принято» носить постоянно шпагу (это ведь так красиво, когда из-под мундира выглядывает золоченый кончик ножен), но по свойственному ему отсутствию инициативы он все-таки не решается ввести в своем кругу эту моду, уже давно не новую для петербургских студентов-гвардейцев. Наружности своей он старается придать возможно более корректный отпечаток, посвящая ей по крайней мере часа три-четыре в сутки. У него всегда найдется в карманах целый ассортимент туалетных принадлежностей, флакончик Vera-Violetta [1], напильничек, замша, розовый порошок и крошечные ножницы для ногтей, складное зеркальце, миниатюрная пудреница, палочка фиксатуара и коллекция щеточек для коротко остриженных волос, закрученных усиков и маленькой остроконечной бородки.

Тем не менее эти заботы никогда не скрывают ни умственной, ни душевной пустоты студента-драгуна, ни раннего его знакомства с радостями жизни, за которые в старое доброе время добродетельные и чадолюбивые отцы исправно посекали своих девятнадцатилетних сыновей. Эти качества сквозят в мутном, безжизненном взгляде из-под устало полуопущенных ресниц, в нездоровой бледности лица, в резких чертах около глаз и носа и в том плотоядном выражении глаз и губ, с которым студент-драгун оглядывает встречающихся ему на улице женщин.

Университет он, конечно, иногда посещает: там, в коридорах и в курилках, в антракте между лекциями, всегда очень шумно и весело, можно встретиться со «своими» и условиться насчет вечерней партии винта и ужина у Рейнера, услышать свежую новость или пикантный анекдот и, наконец, из любопытства (это, право, презабавно) посидеть минут десять на лекциях, глядя с презрительной усмешкой на этих, в поношенных тужурках, которые там что-то слушают и даже записывают какую-то ерунду.

Нечего уже и говорить о том, что он поразительно равнодушен к науке, искусству и общественным вопросам. Все печатное вызывает в нем род душевных судорог. Однако у него в распоряжении всегда есть десятка два или три общих мест, с помощью которых он прикрывает от неопытного наблюдателя свое убожество. «Шекспир? О! Это был великий знаток человеческого сердца. Вы знаете, его Гамлет так глубок, что его не могут до сих пор постичь лучшие комментаторы. Впрочем, говорят, что вовсе даже и не Шекспир его написал, а Бэкон». «Пушкин? Какая красота! Какая легкость и безыскусственность… Когда весь день стоит как бы хрустальный…Пушкин истинный создатель русского языка». «Вагнер? Вот где музыка будущего!» и так далее. Впрочем, надо оговориться: студент-драгун знаком отчасти с современной французской беллетристикой и цитирует наизусть целые порнографические страницы из Золя, Мопассана, Катюль Мендеса, Лоти и Бурже. При этом он питает слабость к бульварным французским восклицаниям вроде: «Тiens!.. fichtre!.. оh-lа-lа!.. il a du chien!..» [2] и проч.

Но в чем он истинный гений, что занимает целый день его тоскующую лень, это карамбольный бильярд у Штифлера, и, право, студенту прежнего времени похвала Грановского или Пирогова не доставляла столько гордого и стыдливого удовольствия, как современному студенту-драгуну брошенное вскользь одобрение всегда полупьяного маркера Якова: «Вот этого шара вы ничего, чисто сделали». Другое его развлечение винт, и непременно самый хищнический открытый, с присыпкой, гвоздем, винтящимися коронками и тройными штрафами. Нередко, встав из-за карточного стола, он с небрежно-рассеянным видом и бегающими глазами объявляет, что, «кажется, господа, я не захватил своего бумажника… пусть останется за мною».

Студент-драгун ходит в самые модные рестораны. Ничто так не щекочет его мелкого тщеславия, как фамильярно-почтительный поклон франтоватого и фаворизованного местною золотою молодежью лакея. При этом студент-драгун топорщится, выпячивает грудь, говорит популярному лакею «ты» и «братец», брезгливо морщится, читая menu, но изредка бросаемые им на посетителей ресторана быстрые взгляды выдают его радостное волнение.

Случается, что, окончив завтрак, он отзывает великолепного лакея в темный угол пустого кабинета и там, краснея, умоляющим голосом упрашивает его взять на себя и этот счет, «а на той неделе мне, ей-богу, пришлют из деревни, так я за все расплачусь сразу». Когда же лакей, после продолжительного колебания, соглашается, наконец, на его просьбу, лицо студента-драгуна озаряется самой живой радостью. Он с усилием сдерживает рефлективное движение своей руки, стремящейся крепко пожать лакейскую руку, и выходит из ресторана, ковыряя во рту зубочисткой, с видом пресыщенного и равнодушного gourmand\'a [3].

Не меньше удовольствия доставляет этому милому молодому человеку близость с лихачом Карлом или Ачкасом, близость, приобретенная ценою трех рублей «на чай», выпрошенных у товарища по кутежу с громадными усилиями и унижениями. Студент-драгун по своему происхождению принадлежит чаще всего к богатым, безалаберным семьям. Впрочем, между разновидностями этого типа попадаются нередко и дети бедных, но благородных фамилий, в которых они обыкновенно состоят на положении милых enfants terribles [4], боготворимых всеми членами семьи.

«Положим, у Сонечки башмаки каши просят, а у Гришутки из пальто вата давно вывезла, рассуждает мать семейства над какими-нибудь десятью рублями, сколоченными усилиями героической экономии, но как же отказать Мишеньке? Ведь он взрослый, он мужчина, он студент, надо же ему на разные… там… мелочи!»

Правда, надо отдать справедливость этой самоотверженной матери: она и не подозревает о том, что на Другой же день ее Мишенька, фланируя с приятелями по Крещатику и завидев издали свою мать в поношенном бурнусишке, юркнет в первый попавшийся магазин, повинуясь неодолимому чувству подлого, низменного стыда за бедно одетую мать, у которой еще, кроме того, такое ласковое (очень смешное на улице) выражение лица. Если же бегство почему-либо не удастся и товарищи спросят его: «С какой это ты сейчас салопницей раскланивался?» он ответит, весь пунцовый и даже вспотевший от стыда: «Так… это… там… одна бедная знакомая».

Всего интереснее наблюдать студента-драгуна в то время, когда в холостом кругу «своих», после сильных возлияний Бахусу, он откровенничает о своих «маленьких грешках». Кто не знает этого молодого человека, у того от его рассказов станут на голове дыбом волосы: все виды сладострастия как перенесенные к нам с дряхлого Востока, так и изобретенные современным нервным аппетитом разврата давно уже испытаны этим двадцатилетним, хорошеньким, безбородым мальчиком и даже перестали «астикотировать» [5] его желание. Он, по его словам, наскучив всем обыденным, постоянно ищет чего-нибудь новенького, острого и неиспробованного. Он вменяет себе в особенную честь знать безошибочно имена всех выдающихся кокоток и их биржевую котировку. Заветная мечта студента-драгуна иметь своих собственных серых рысаков, абонемент в театр, всегда толстый бумажник и дюжину хорошего вина в буфете для своих друзей, таких же, как и он, студентов-драгунов. Для достижения этого современного «идеала» он не побрезгует ничем, ни даже продажей своей молодости и любви какой-нибудь мумии, упрямо не желающей подчиниться влиянию разрушительной руки времени.

Впрочем, в виде утешения, можно думать, что этот тип явление наносное, временное. Уже теперь в студенческой среде слышатся (пока еще неясные) голоса против такого тлетворного и мелочного направления учащейся молодежи.



<1895>

Днепровский мореход

Он все лето совершает один и тот же очень короткий рейс от Киева до… «Трухашки» и обратно. Надо отдать ему справедливость: он обладает недюжинными навигаторскими способностями, потому что ухитряется даже на таком микроскопическом расстоянии устроить изредка маленькое «столкновеньице» с конкурентным пароходом или какую-нибудь иную «катастрофочку» увеселительного характера.

Он обыкновенно называет себя «штурманом дальнего плавания». Не верьте ему. Он не был даже и на каботажных курсах, а просто поступил на пароход помощником капитана (вернее сказать кассиром и контролером билетов) и «достукался» всеми правдами и неправдами до капитанского звания. Это не мешает ему, однако, за бутылкой доброго коньяку с увлечением рассказывать о своих приключениях, о стычках с малайскими пиратами, об авариях в Индейском океане, о пребывании в плену у людоедов и о прочих ужасах, от которых у слушателей бегают по спине мурашки. Один очень достоверный свидетель передавал мне, как однажды, в критическую минуту, какой-то из днепровских мореходов обнаружил свои специальные знания и присутствие духа. На пароходе, шедшем от Киева вниз, лопнула рулевая цепь, и его понесло течением прямо на быки Цепного моста. Между пассажирами поднялся страшный переполох. Все суетились, бегали и кричали, объятые ужасом; некоторые собирались уже бросаться в воду…

— «Капитана! Капитана!» раздавались отовсюду испуганные голоса. Но капитан не внимал воплям своих жертв. Он метался взад и вперед по палубе, ломал в отчаянии руки и кричал:

— Оставьте меня! Какой я, к черту, капитан? Я даже и плавать не умею. Спасайся, кто может!

С этими словами доблестный капитан надел на себя единственный, имевшийся на пароходе спасательный пояс и с поразительным спокойствием стал дожидаться крушения парохода…

Более серьезные рейсы совершает днепровский мореход зимою, когда, имея право носить довольно красивую (хотя несколько фантастическую) форму, получая половинное жалованье и ровно ничего не делая, он попадает в свою сферу. Он отдает якоря в «Юге», нагружается в этой бухте, разводит пары и под сильным боковым ветром плывет в «Тулон», заходя по дороге и в другие гавани… Случается нередко, что он, претерпев жестокую «аварию», становится на «мертвый якорь» в ближайшем полицейском участке.

Впрочем, и во время летних рейсов он редко бывает «не под парами».

С публикой он груб, игрив с дамами и побаивается своего лоцмана, который хотя и подчинен ему официально, но на самом деле руководит движением парохода и знает днепровский фарватер гораздо лучше своего капитана. В разговоре с сухопутными людьми любит иногда щегольнуть английским восклицанием, вроде: «all right» или «Goddam». («Все в порядке» или «Черт возьми» — англ.).

С внешней стороны днепровский мореход представляет собою рослого, здорового мужчину, на котором красиво лежит коротенькая тужурка с прилепленными к ней со всех сторон якорями. Он всегда к услугам тех дам, которые даже и на таком небольшом расстоянии, как от Киева до Кременчуга, не могут обойтись без флирта. Стоя у рулевого колеса и положив на него руку, он рисуется, принимает пластичные, мужественные позы и с чувством необычайного достоинства кричит, наклоняясь к рупору:

— «Задний ход! Стоп! Полный ход!»

Сурков, Фельман и прочие участники Тарханкутской тарарабумбии несомненно принадлежат к описанному классу мореходов.

Злые языки дали днепровским морякам прозвище «швейцарских моряков».



<1895>

Будущая Патти

Ее можно встретить на Крещатике, часа в три-четыре пополудни, когда торопливой походкой, с озабоченным видом и с кожаным портфелем «Musique» под мышкой, она возвращается из музыкального училища. «Да, тоже, поди, не легко дается известность этим будущим Патти», — думает, глядя на нее, встречный обыватель.

Артистическая карьера будущей Патти начинается с того, что, при наличности маленького «домашнего» сопрано и небольшого музыкального слуха, она довольно мило мурлыкает в своем кругу: «Si tu m\'aimais» и «Biют вiтры», — в тот час между вечерним чаем и партией винта, когда гости более всего щедры на поощрения маленьким «семейным» талантам.

— Манечка, ты бы того… спела бы нам что-нибудь, — говорит благодушный папаша, поглаживая бороду и смеющимися глазами приглашая гостей присоединиться к его просьбе.

— Спой, светик, не стыдись, — вставляет какой-нибудь неисправимый холостяк, знавший Манечку «еще вот такою».

Манечка идет к роялю и без всяких претензий, слабым голоском, с неправильными придыханиями, но не без приятности, поет о том, как «аж деревья гнутся».

— Очень, очень хорошо… прелесть что такое, — одобряют гости, косясь на двери соседней комнаты, где уже раскрыты зеленые столы. — Вы знаете, в наше время голос — это целый капитал. Только ведь учиться да учиться надо. Школа вот что самое главное, а там- почем знать? Может быть… хе-хе-хе… из вас, барышня, будущая Патти выйдет.

Постоянные упоминания о школе, похвалы гостей, рассказы о почестях и баснословных гонорарах, получаемых знаменитыми артистами, в конце концов гипнотизируют будущую Патти, которая, в свою очередь, гипнотизирует нежных, но расчетливых родителей. Ее настоятельные просьбы еще и потому находят отклик в родительских сердцах, что Манечка никак не может пойти в гимназии дальше четвертого класса, а между тем кому не известно, что небогатой девице трудно составить приличную партию, не обладая средним образованием, или трогательною склонностью к хозяйству, или, наконец, каким-нибудь приятным талантом?

— А ведь Манечку бы нужно… того… отправить к профессору, попробовать голос… Кто ее знает, может быть, и в самом деле у нее… того… талант скрывается? — говорит в одно прекрасное утро, пробегая за стаканом чая газету, отец семейства. — Кстати, вот и в газете напечатано, что какой-то вновь прибывший профессор Маккарони «ставит» самые дурные и испорченные голоса… К тому же и дешево. Разве попробовать?

На другой же день будущая Патти пробует у профессора Маккарони голос. Профессор — подозрительная личность в потертом фраке, с плешивой головой, нафабренными усами и чудовищным кадыком — в восторге от голосовых средств Манечки. «Правда, есть небольшие дефекты… слабость средних нот, недостаток школы… ну, и так далее… Но я берусь в два года сделать из вашей дочери звезду русской оперы… Только берегите, mademoiselle, берегите ваш голос».

С этого дня для всех родных и знакомых семейства, заключающего в своих недрах будущую звезду русской оперы, начинается миллион терзаний. Вместо «легонького винтика» и «прохождения по маленькой» на сцену выступают бесконечные разговоры о диафрагме, о постановке голоса, о среднем регистре, о головных нотах, о придыханиях, о носовых и лобных «хоанах» и о тысяче подобных технических предметов. Манечка вызывается к пианино, но она не в духе, она боится злоупотреблять голосом, — ей запретил ее профессор петь по вечерам. Наконец, уступая тайному чувству честолюбия, она, как будто бы нехотя, соглашается и поет что-нибудь из Чайковского или Лишина,

«Черт ее знает, эту школу, — думают гости в то время, как у них от высоких нот будущей Патти бегают по спинам холодных мурашки. — Я, может быть, по своему невежеству и не чувствую, а оно и на самом деле… школа»..

Однако очень скоро будущая Патти остается недовольна уроками профессора Маккарони: и сам профессор неинтересный, и ученики у него какие-то всё подозрительные, и скука страшная на уроках, и никогда не бывает концертных вечеров, С ней охотно соглашается и папаша, давно уже подозревавший в профессоре беглого итальянского каторжника.

— Знаете ли, — говорит он, — как-то страшно вверять такое сокровище, как голос, каким-то сомнительным субъектам. Вы бы послушали, что у нее за «ut bemol». Соловей, да и только.

Будущая Патти держит экзамен в музыкальное училище, приводя в трепет своим знаменитым ut bemol\'ем нервных экзаменаторов. Однако она все-таки принята, и восхищенные родители немедленно заказывают ей у Барского новый роскошный «Musique».

С этого времени Манечка становится деспотом в семье. «Манечке нужно спокойствие, Манечка такая нервная, Манечка отдыхает. Тсс… Манечка занимается, Манечке нельзя кислого…» Целый день с утра до вечера из ее комнаты раздаются бесконечные «аааа, оооо, уууу», настойчивые, пронзительные, беспощадные… Вся семья терпит их, скрежеща зубами, веруя в будущность Манечки, и только один младший брат, гимназист, тщетно усиливающийся понять под эти звуки сущность неправильных глаголов на «i», швыряет с озлоблением грамматику Кюрнера в угол и восклицает:

— Черт!.. Визжит, точно кошка драная!

Манечка ходит в музыкальное училище, трепещет перед именем господина Эверарди, обожает господина Пухальского, третирует свысока учениц господина Блюменфельда и вводит в дом множество будущих Тамберликов и Мазини, от вокального нашествия которых папаша спасается бегством к соседям. Однако успехи будущей Патти подвигаются вперед очень медленно. Она остается на первом курсе, не выдержав экзамена. На следующий год повторяется та же история, через год — то же. Манечка из подростка становится девицей, из девицы — барышней, из барышни — старой девой. Она с негодованием непризнанного таланта покидает училище.

— Зависть!.. Покровительство бездарностям!.. Рутина!.. Слабость к смазливым личикам!

При этом один из наиболее известных профессоров непременно обвиняется в умышленной порче голоса будущей Патти. Вообразите себе, — говорят возмущенные родители, — этот Эверарди совершенно «сорвал» голос нашей Мими (все Манечки после двадцати пяти лет обращаются в Мими). Это просто ужас, как он обращается с голосами!

Окончив таким образом музыкальное училище (тремя годами раньше окончания курса), будущая Патти становится ревностной участницей всех домашних концертов. Оперных певиц она бранит с беспощадным ожесточением, вызывающим даже у нее на губах пену. В то же время потребность «обожания» она с профессоров переносит последовательно на Тартакова, Медведева и в конце концов на Мышугу, приставая к ним с просьбами подарить на память карточку или носовой платок и поднося им ко дню бенефиса вышитые гарусом туфли и подушки.

В тех летах, когда надежда сделаться со временем звездой русской оперы становится очень сомнительной, Мими начинает, с «неподражаемым шиком» аккомпанируя себе на гитаре, исполнять цыганские романсы, вроде Шмитгофовского:



Ты сиводни сапрасила с укорам,
Атачего я при вастречи малачу.



Вместе с летами растет ее поклонение оперным тенорам, обращаясь наконец в настоящую фанатически яростную манию. Она уже не довольствуется одним «посмотрением» своего идола, — у нее является ничем не удержимое желание повергнуться к его божественным ногам я прикоснуться к его священной особе собственными руками… И нередко случается, что Мими, не будучи в силах превозмочь своего психопатического вожделения, с блуждающим взором, с растрепанной прической, кидается в фойе оперного театра к ногам своего кумира и, к великому соблазну присутствующих, начинает покрывать полы его сюртука горячечными поцелуями.

Здесь, впрочем, мы уже имеем дело с типом оперной психопатки, о которой в свое время поговорим подробнее, так же как и о «будущей Рашели» и «будущей Софии Ментер».

До конца дней своих Мими глубоко убеждена, что в ней погиб великий талант, не признанный завистливыми профессорами, и великолепный голос, «сорванный» их варварским методом.



<1895>

Лжесвидетель

Его отнюдь нельзя смешивать с так называемым «благородным» свидетелем. Благородный свидетель это тот незнакомец с громким голосом, внушительной осанкой, чаще всего в дворянской фуражке, который в критический момент уличного или трактирного «недоразумения» тянет первого попавшегося из действующих лиц за рукав и многозначительно шепчет ему:

— Мусью, валяйте их к мировому. Даю вам бла-арод-ное слово дворянина, что с них присудят за бесчестие.

Профессия лжесвидетеля более солидная и постоянная. Разновидности этого типа так многочисленны и неуловимы, что нет возможности проследить все его изменения. Тем не менее довольно ясно обозначаются три группы или класса, на которые можно разделить всех лжесвидетелей:



а) Лжесвидетель нотариальный [6]. Большею частью он штабс-капитан в отставке, уволенный, по его собственному выражению, «для пользы службы». Он медлителен в движениях, важен, простодушен, неряшлив в одежде, фабрит усы, неравнодушен к женскому полу и питает к своему нотариусу благоговейное почтение, почти суеверный ужас.

Обязанность его заключается в том, чтоб явиться в одиннадцать часов утра в контору нотариуса, прослушать с видом специалиста акт духовного завещания или закладной и затем, степенно надев очки и громко высморкавшись, подписать внизу листа свое звание, имя, отчество и фамилию. Впрочем, он так верит в своего патрона и так мало понимает прочитанное, что охотно подпишется даже под собственным смертным приговором.

За каждую подпись он получает рубль. Средний его доход равняется восьмидесяти ста рублям в месяц. Однако деньги плохо держатся в его кармане, потому что он большею частью подвержен «слабости».

Характерной его чертой является его долголетнее пребывание в конторе. Случается, что переменятся в конторе и клерки, и клиенты, и даже сам нотариус, а он, как старый дуб среди молодых отпрысков, стоит на своем посту, непоколебимый, степенный, все еще не научившийся понимать хоть одну строчку из прочитанного в его присутствии акта.



б) Лжесвидетель у «аблаката». Это тип сравнительно редкий, так сказать, вымирающий. До реформы шестьдесят третьего года каждый частный поверенный имел у себя небольшой штат субъектов подозрительного вида и мрачного темперамента, готовых за добрую рюмку водки засвидетельствовать где угодно, когда угодно и что угодно. В настоящее время, с постепенным исчезновением с лица земли частных поверенных, исчезает и тип лжесвидетеля. Он остался еще у подпольных «аблакатов», пишущих витиеватые кляузы в грязных кабачках, помещающихся на улицах, прилегающих к Софиевской площади.

Свое вознаграждение он получает обыкновенно натурою в тех учреждениях, где его патрону открыт кредит. В это же учреждение отправляется «аблакат», когда ему нужен свидетель по его специальности.

— Свидетель Мастодонтов, что вы можете сказать по этому делу? спрашивает мировой судья лжесвидетеля, предстоящего перед лицом Фемиды с опухшим и подбитым кое-где лицом, со значительно поредевшей левой бакенбардой, в сильно поношенной «цивильной одежде».

Свидетель Мастодонтов выступает вперед, откашливается в руку и начинает давать свое показание густым и хриплым басом, перемежающимся с сиплым фальцетом:

— Так что, васкродь… этта… иду я по Хвундуклеевской улыци… тильки бачу, якись чоловик… несе якись сапоги. Я ему кажу…

— Позвольте, прерывает судья лжесвидетеля, здесь дело вовсе не в сапогах. Вас вызвали свидетелем по делу Иванова, обвиняемого в краже кадки масла у лавочника Обиралова.

— Точно так, ваше превосходительство, я по этому самому делу и доказываю. Вин иде с сапогами… Ну, я и думаю: нехай вин себе иде… А потим я бачу, що другий якись несе кадку…

Нередко защита «аблаката» и показания свидетелей кончаются тем, что всю компанию приговаривают к заключению на полтора года в арестантские роты. Это я говорил о постоянных лжесвидетелях. Но есть лжесвидетели временные, так сказать, лжесвидетели-гастролеры. Их нанимают обыкновенно на толчке. Особенно интересна такса, по которой оплачивается их участие в деле. Еврей никогда не получает за выход более полтинника, русский берет рубль, полтора и даже два в зависимости от важности и продолжительности дела. Между ними есть субъекты положительно талантливые, схватывающие суть дела на лету и даже не нуждающиеся в репетициях.



в) Лжесвидетель бракоразводный. Он всегда причесан по последней моде и как денди лондонский одет. К сожалению (впрочем, может быть, и к счастью), этот тип в Киеве культивируется туго и является лишь случайно в ответственной роли свидетеля. Его обязанность заключается в том, чтобы, устроив пантомиму «падения» с одной из сторон, быть застигнутым в самом комичном и неприятном положении, в которое когда-либо попадает смертный.



<1895>

Певчий

1. Дискант новичок. Он только что поступил в хор, куда его отдала мать-бедная прачка или поденщица, обремененная многочисленным и прожорливым потомством. Его рожица не успела еще утратить детской наивности, миловидности и свежести. Волосы на голове торчат в разные стороны непослушными вихрами, за которые регент нередко тяпнет его на высоких котах. Он так мал ростом, что, одетый в парадный кафтан, болтается в нем, как горошина в пустом стручке. Трогательное и смешное впечатление производит этот малыш, когда, подобрав левой рукой подол своего кафтана, а правой поддерживая целую груду ежеминутно расползающихся врозь толстых нотных тетрадей, он едва поспевает вприпрыжку за капеллой, идущей в церковь.

В свободное время он состоит на побегушках у регента и чистит ботинки франтоватым тенорам. Басов боится пуще огня и величает их «дяденьками». Иногда, по неопытности и легкомыслию, доносит регенту о каком-нибудь грандиозном дебоше, произведённом в прошедшую ночь «перепившимися» басами, за что впоследствии получает от них хорошую встряску. Идя с хором впереди похоронной процессии, он и здесь не может умерить природной живости темперамента: толкает в бок соседа справа, дергает за волосы идущего впереди товарища и потом ругается с обоими своим звонким, еще не осипшим голосом.

2. Дискант опытный. Он уже вполне освоился с жизнью, нравами, обычаями и жаргоном капеллы. Со взрослыми певчими состоит в полуприятельских отношениях, служа нередко поверенным и посредником их интимных делишек. Втихомолку курит, попивает и предается порокам, которые развивает среди мальчуганов замкнутая жизнь. Лицо у него желтое, поношенное, глаза окружены зловещими синими тенями, голос сиплый. Жалованья дисканты, как новички, так и опытные, обыкновенно не получают никакого, разве за исключением солистов.

3. Тенор. Высокий, худощавый молодой человек, с меланхолическим выражением лица. Франт. Питает слабость к пестрым панталонам и ярким галстукам. Бреет бороду, но зато носит усы «в иголочку». Занят сильно своей внешностью, душится цветным одеколоном и при помощи помады «мусат» устраивает на голове чудовищный «алякапуль». Глубоко уверен в своей неотразимости перед женщинами и втайне лелеет мечту завести интрижку с эксцентричной графиней или княгиней, плененной его голосом. Когда поет в церкви соло, то живописно облокачивается на стену, скрещивает по-наполеоновски на груди руки, закатывает глаза к потолку и изящным движением пальцев расправляет воротник. Сентиментален, обладает возвышенными чувствами, говорит выспренним слогом, любит читать уголовные романы и пьет только благородные вина, причем отдает предпочтение тенерифу и аликанту.

4. Бас. Высок, грузен, носит волосы в виде львиной гривы. Глаза заплыли и опухли от хронического пьянства; в небритой бороде часто заметен пух и остатки вчерашней закуски. Одет небрежно, большею частью в широкий, длиннополый, засаленный на животе и локтях сюртук.

Любит поспать и вылить; к прочим земным радостям относится скептически, а женщин прямо-таки презирает самым искренним образом. Во хмелю либо ревет «многолетие», либо вступает в баталии с городовыми, — смотря по темпераменту. Выпить может целую четверть.

Бас важен и медлителен в движениях, говорит мало, но всегда веско и на густых нотах. Хранит в памяти предания о знаменитых октавах и протодьяконах и рассказывает о них с благоговением.

Среди басов наибольшим почетом пользуется «октава». Он гордость и баловень всего хора. Сам регент называет его по имени-отчеству. Ему прощаются и страсть к спиртному, и буйный характер, и даже иногда отсутствие слуха. Он невелик ростом, но очень широк, кряжист и звероподобен.



<1895>

Пожарный

«Слава и смелость лучшие ходатаи перед женщинами», говорит Шекспир. Поэтому нет ничего удивительного, что «кавалерские» фонды пожарного стоят на кухнях чрезвычайно высоко: трудно поверить но иногда даже не ниже фондов интендантского писаря, этого единогласно признанного, профессионального «тирана» и «погубителя» женских сердец, которому «только бы достигнуть своей цели», чтобы потом «надсмеяться» самым коварным образом.

Да и трудно, чтобы слабое женское сердце не замерло в сладком испуге, когда среди глубокой ночи, с оглушительным грохотом, звоном и треском, мчится мимо окон бешеным карьером пожарный обоз. Кровавое пламя факелов колеблется высоко в воздухе над повозками и вспыхивает зловещим блеском на медных касках, венчающих темные, неподвижные фигуры пожарных, сохраняющих в этой бешеной скачке какое-то суровое, роковое спокойствие. И в этом спокойствии чувствуется привычная готовность ежедневно ставить свою жизнь на карту.

Положительно не ошибешься, если скажешь, что большинство пожарных служит не из нужды, а по призванию. Во всех классах общества есть пылкие, неспокойные головы, которых неудержимо привлекает все исключительное, выходящее из рамок обыденной серой жизни, все сопряженное с ежеминутной опасностью для жизни. Правда, и между пожарными находятся, как исключение, трусы и лентяи, но они недолго уживаются в этой среде и всегда служат мишенью для презрения и насмешек товарищей.

Наиболее смелый, вернее сказать отчаянный, ловкий и сильный пожарный назначается «трубником». Во время пожара он направляет, куда нужно, струю воды, держа в руках наконечник рукава. Отвага его поразительна. При мне однажды пожарные работали вокруг запертого сарая, набитого сеном, которое, по чьей-то неосторожности, загорелось. Во что бы то ни стало нужно было направить струю внутрь сарая. И вот один из трубников, с концом рукава в руках, бросается к дверям; быстро сбивши топором замок дверей, распахивает их настежь и в тот же миг исчезает в целой буре пламени, вырвавшегося из сарая. Товарищи не видят его, но наугад направляют струи воды в то место, где исчез трубник. Через несколько секунд пламя заметно утихает, и всем становится видно, как внутри сарая вьюном вьется трубник, вертя по всем направлениям трубой. Наконец огонь совсем утихает. Из сарая валит только густой, черный дым. Трубник выходит на воздух весь черный, с волдырями на лице и руках, едва держащийся на ногах. Если вы спросите у пожарных, каким образом этот смельчак не задохся, вам ответят, что «он умеет подолгу задерживать дыхание».

У наиболее известных есть свои поклонники, почитатели среди тех зрителей, которые ни за что не пропустят ни одного пожара. Эти любители испытывают чувства несравненно более сильные, чем зрители боя быков в Испании. Яркий свет огня, жар, треск горящего дерева, запах дыма, суета, хриплый крик брандмейстера:

— «Лыбедская, ката-ай!» резкий топот испуганных и разгоряченных лошадей все это напрягает нервы зрителей до высочайшей степени. И когда появляется среди толпы пожарных любимый трубник, публика разражается восторженными криками:

— Пророков! Пророков! Браво, Пророков! Визирь молодчинище! Валяй, визирь!

Пророков является всегда героем пожара. Он не теряет даром ни секунды. С озверевшим лицом, испуская каждую секунду страшнейшие ругательства, он бежит с рукавом в самый густой огонь. Горе какому-нибудь франту в цилиндре, самоотверженно явившемуся «помогать», а иногда даже и «руководить», если он попадет под ноги Пророкову во время его стремительного бега. Он пустит ему в лицо (и это еще на хороший конец) такой ужасный заряд озлобленной ругани, что самоотверженный «руководитель» невольно отскочит далеко в сторону. И брандмейстеры и пристава знают хорошо характер трубника: они не рискнут сунуться к этому зверю с советами во время его героического экстаза, потому что для него нет тогда ни начальника, ни указчика. Опьяненный безумной скачкой, суетой, близостью опасности, чувствуя на себе глаза тысячной толпы, он впадает в то состояние, в которое впадали скандинавские «берсеркеры».

С пожара он нередко возвращается «на крючьях» [7].

В свободное время широкая натура трубника разгуливается совсем иным образом. Он пьян с утра до вечера [8] и во хмелю непременно вступает в кровопролитные баталии с людьми всякого чина и звания. Когда, после долгих усилий, удается его завлечь в ближайший участок, он, после долгих и крупных объяснений со «стражей», валится камнем на нары и потом уже не показывает никаких признаков жизни.

Но полиция уже знает до тонкости его железную натуру. Чуть только прозвонил пожарный звонок и безжизненному трубнику крикнули на ухо «пожар» совершается мгновенное чудо. Труп оживает. Ни в лице его, ни в движениях нет и следа страшного опьянения. Застегиваясь по дороге, он бежит на пожарный двор, на бегу вскакивает на мчащуюся повозку и опять несется в огонь и опасность, прицепившись где-нибудь на подножке и высоко подпрыгивая на ямах и пригорках.



<1895>

Квартирная хозяйка

Чаще всего она вдова пехотного капитана, и потому называет себя штаб-офицершей. Она толста, нечистоплотна, ходит целый день в широкой белой ночной кофте; лицо у нее красное, решительное, голос резкий, манеры и жесты воинственные. Любит пить кофе с кипячеными сливками и часто раскладывает пасьянс «могила Наполеона». Сама с удовольствием ходит утром на базар, где давно уже, благодаря энергичности фигуры и характера, пользуется боязливым уважением со стороны овощных торговок, не признающих иногда авторитета даже самого городового. В разговоре любит употреблять иностранные слова, а квартиранта непременно называет «мусью».

Когда будущий жилец, бедный студент, чиновник, приказчик или репортер, увидев на оконном стекле белый билетик, заходит узнать условия, на которых отдается квартира, он видит перед собой не хозяйку, а ангела.

— Кровать у вас своя есть? Нет? Ну, так я вам завтра же куплю. И матраца нет? Это ничего, ничего, все это завтра же будет. Вы не думайте, что я как прочие хозяйки… Я, слава богу, могу понимать положение… Деньги вперед дадите?.. Мой супруг, царствие ему небесное, служил в Н-ском полку… Мы четыре года ротой командовали… Только три рубля?.. Ах, молодой человек!.. Знаете, я вам, как мать, скажу: дайте вперед за месяц! Потом сами довольны будете. А то что хорошего? Туда-сюда, глядь, денежки и разошлись.

В продолжение первых дней квартирант положительно уничтожен любезностью своей хозяйки. Возвращаясь со службы или с лекций, он застает ее развешивающей у него в комнате то кисейные гардины, то олеографические пейзажи. После обеда хозяйка скромно стучится в дверь и появляется с кофейником и молочником.

— Мусью, может быть, кофейку? — спрашивает она со сладкой улыбкой. После обеда это очень полезно. Мой покойный супруг, царство ему небесное, всегда любил после обеда побаловаться.

Она присаживается к столу и начинает занимать квартиранта бесконечными рассказами из своей штаб-офицерской жизни. Она была первая во всей дивизии дама. На балах в ротонде у нее от кавалеров отбоя не было, и однажды, из-за чести танцевать с нею третью кадриль по значению, вставляет она с многозначительной улыбкой, прапорщик Пуля вызвал на дуэль штабс-капитана Неспокойного… А когда она с полком выступила из города, то ее провожала вся местная молодежь за четыре станции. Выпито было пятнадцать дюжин шампанского, а ей каждый из провожавших поднес по букету. «Двадцать шесть букетов и все из одних белых роз! Каково это вам покажется, мусью?»

Если жилец занят вечером какой-нибудь работой, хозяйка входит в его комнату на цыпочках.

— Занимаетесь? Вот это с вашей стороны, мусью, прекрасно, что вы занимаетесь. Ну, занимайтесь, занимайтесь, занимайтесь, я не буду вам мешать. У меня спокойно будет заниматься, не то что у других хозяев. У меня, если, например, музыкант квартиру снимает, ни за что не пущу. Потому что, согласитесь, может быть, другим эта музыка совсем не симпатична?

Таким порядком проходит дней пять, шесть, даже целая неделя. В одно прекрасное утро хозяйка входит к жильцу, говорит с ним о погоде и вдруг, как будто бы вскользь, произносит:

— А об чем я вас, мусью, попрошу? Там за квартиру еще с вас следует несколько… там… рублей… Так, может быть, вы будете так любезны… Ну, конечно, если только у вас есть… Я ведь, слава богу, умею понимать людей… Может быть, у вас и нет в настоящее время, но я знаю, что вы, как человек благородный, и все такое… Не то что некоторые (здесь голос хозяйки умышленно возвышается и лицо обращается к перегородке, за которой живет очень бедный и очень тихий телеграфист), которые живут вот уже месяц и до сих пор даже половины не заплатили! Нет-с! (Голос еще более возвышается). Так благородные квартиранты не поступают. Так поступают только жулики-с! Да-с!..

В этот день квартирант уже не получает послеобеденного кофе.

На другое утро хозяйка, не прибегая к дипломатической прелюдии о погоде, прямо напоминает:

— Мусью, а насчет того, что я вас вчера просила?.. Так пожалуйста… Вы ведь знаете, я бедная вдова, и за меня некому вступиться, а с меня тоже хозяева спрашивают. Нынче, честное слово, последний рубль издержала на базар.

Вернувшись со службы, жилец застает хозяйку в своей комнате: она снимает гардины с окон и картины со стен.

— Я вижу, мусью, вам не особенно это нужно, говорит она, отрясая с гардин пыль под самым носом молодого человека, а у меня здесь квартирант новый нанял комнату… так вот, хочу ему…

Новый квартирант дает о себе скоро знать. Вечером, когда старый жилец садится за изучение лекций по римскому праву или за поверку кассовой книги, из соседней комнаты нежданно раздаются крики грудного младенца, крики тягучие, пронзительные, гнусавые… Крики восходят вверх по хроматической гамме, спускаются вниз, проделывают сложные пассажи, и квартирант с отчаянием в сердце убеждается, что рядом с ним поселился ученик музыкального училища по классу гобоя.

С этого дня требования хозяйки уже теряют снисходительный и небрежный характер. Она начинает длинные рассуждения на тему, что так благородные люди не делают, что она сама благородная дама и такого странного обращения с собою допустить не может, что вот соседний жилец это сразу видно человек благородный: заплатил деньги вперед за месяц, и она к нему никаких претензий не имеет.

Потом неисправный квартирант, против желания, слышит через тоненькую перегородку, как в комнате гобоиста звенят после обеда ложки и стаканы и как хозяйка резонирует в повышенном тоне о некоторых, которые вот уже целый месяц и так далее.

Случается, что немилости хозяйки подвергаются все жильцы одновременно, причем всегда составляет исключение какой-то таинственный мужчина высокого роста, с большими черными усами и в ботфортах, живущий на хозяйской половине и целый день фальшиво насвистывающий арию: «Понапрасну, юнкер, ходишь». Этот таинственный незнакомец иногда прибавляет к сентенциям хозяйки и свой внушительный бас:

— Это вы верно, сударыня. Так только мерррзавцы могут поступать, а не благородные люди.

В одно прекрасное утро действия хозяйки сразу принимают решительный характер. Она не входит, а врывается в комнату неисправного квартиранта и начинает громко, с драматической жестикуляцией доказывать, что она имеет свое полное право, что она женщина бедная, но благородная, что она не хочет держать разной голи. Во время ее монолога из-за дверей раздается сочувствующий бас незнакомца с черными усами:

— Да что вы, сударыня, с этими шерамыжниками разговариваете? В шею их гоните, и дело с концом… Только нервы свои расстраиваете понапрасну. Через два дня после нового объяснения хозяйка, как буря, стремится в кухню, и оттуда слышится ее зычный голос:

— Гапка, ступай, вынь у этого прохвоста вьюшки из трубы! И чтобы больше грубку ему не топить!..

Гапка входит в комнату жильца самым сенсационным образом, громко шлепая ногами и особенно нагло вертя толстыми бедрами. Вытащив с грохотом из трубы вьюшки, она с такой же помпой исчезает.

Возвратившись в этот день домой поздним вечером, квартирант, по обыкновению, робко нажимает звонок. Дверь тотчас же с треском распахивается, и из нее последовательно вылетают: сначала чемодан квартиранта, потом его подушка, обернутая одеялом, и, наконец, узелок с бельем, причем в отверстие двери квартирант видит свою хозяйку в ночной кофте, со свечой в руках, и таинственного незнакомца в одном белье. После всего к ногам несчастного квартиранта летит его документ, и густой бас незнакомца злорадно произносит:

«Вот теперь попляши-ка на морозе-то!» Дверь с таким же треском захлопывается, как и отворилась…

Если же, не дождавшись такого неприятного окончания, квартирант как-нибудь умудрится заплатить деньги, обращение хозяйки мгновенно изменяется.

— Вы не думайте, мусью, что я вам хочу неприятность сделать, когда о деньгах напоминаю. Но вы понимаете? Я женщина бедная, вдова, долго ли меня обидеть? Поверите ли: сегодня последний рубль на базар издержала. Вот только вы и помогли, дай бог вам здоровья.



<1895>

Босяк

В Петербурге его называют «вяземским кадетом», в Москве «золоторотцем», в Одессе «шарлатаном», в Харькове «раклом». В Киеве имя ему «босяк».

Жалкая фигура с зеленым, опухшим и лоснящимся лицом, украшенным синяками и кровоподтеками, с распухшим носом, отливающим фиолетовым цветом, с потрескавшимися синими губами… Голова уходит в приподнятые кверху плечи, руки плотно прижаты к трясущемуся на морозе телу, тщетно стараясь его обогреть и в то же время запахнуть расходящиеся полы одежды, ноги одна в калоше, другая в зияющей ботинке полусогнуты и стучат коленом о колено…

Вот внешний вид босяка, вид, к которому, для полноты картины, необходимо еще прибавить «нечто», надетое на туловище, весьма похожее на женскую кацавейку, висящее длинной грязной бахромой на рукавах и заплатанное на груди и спине случайными кусками брезента или выцветшего байкового одеяла…

Летом босяку живется лучше и привольней, сравнительно с зимою. Даровой ночлег всегда готов для него или в кустах по берегу Днепра, или в Царском саду, где под густой тенью вековых лип можно найти уголок, недоступный для зорких полицейских глаз.

И работа всегда найдется летом для босяка, потому что хозяева барок, пристающих к Киеву, нуждаются постоянно в рабочих руках для разгрузки товара. Приходя рано утром на пристань, вся босая команда соединяется в плотную, дружную артель. Одного, наиболее влиятельного в их среде, самого грамотного, босяки избирают своим счетоводом, казначеем и отчасти даже распорядителем. Он уже не работает со всеми, а стоит на берегу с записной книжкой в руках и принимает от работающих товарищей вырученные ими деньги.

По окончании работ вся накопившаяся у казначея сумма делится аккуратно между членами артели или с общего согласия дружно пропивается в ту же ночь. Расчет ведется самым тщательным образом, и никому из босяков не придет в голову утаить хотя незначительную часть выручки. Действия артели основаны на строжайшем взаимном контроле и на честности, гарантированной двумя дюжинами крепких кулаков. Говорят, что в удачные дни заработок босяка простирается до трех рублей. Посторонний работник, знакомый с нравами босой команды, никогда не рискнет конкурировать с артелью.

Зато зимою босяку приходится очень туго, лишь изредка навертывается дешевая работишка вроде рубки дров или очистки снега. Очень часто у него нет пятачка для ночлежного дома, а в бесплатные приюты так много охотников, что они еще задолго до открытия ворот приюта стоят около них густою толпою. Хорошо еще, если ночная темнота и беспечность зазевавшегося дадут босяку возможность проскользнуть в чужой двор, устроиться на ночь в пустом сарае. В противном случае ему приходится бродить по улицам, согревая свое дрожащее тело у костров, если они зажжены.

Конечно, «кутузка» в этих тяжелых обстоятельствах является желательным и наилучшим исходом.

Зимою, под давлением нужды, босяк волей-неволей обращается к двум побочным промыслам: нищенству и воровству.

Ворует он, конечно, очень неловко. У него нет ни дерзости, ни навыка профессионального мазурика, и потому на первом же, по крайней мере на втором дебюте он попадается в руки полиции. Нищенствует же он гораздо успешнее, хотя и это ремесло требует ловкости и своеобразных технических знаний.

Особенно благоприятна для нищенства суббота. Этот день богобоязненные лавочники, в силу освященного давностью времени обычая, посвящают раздаче нищим медных денег и залежалых съестных припасов. С самого раннего утра в субботу киевские улицы наводняются таким множеством хромых, слепых, безруких, одетых в страшные лохмотья субъектов, что незнакомый с обычаем наблюдатель только диву дается. Правда, вечером в тот же день половина этих калек каким-то чудом выздоравливает в «Зеленом кабинете» или в «Свидании друзей». Слепые прозревают, и хромые, откинув костыли и развязав согнутую ногу, откалывают трепака.

Иные, прося милостыню, бьют на оригинальность, прибегая или к возвышенному слогу, или к наивно-бесстыдной откровенности. «Господа почтенные, обращается босяк к подгулявшей компании, пожертвуйте пятачок на выпивку бедному учителю, изгнанному из службы за многочисленные пороки». Если же он бывший офицер, то непременно прибегнет к французскому языку:

— «Доне келькшоз пур повр офисье». [9]

Есть такие, которые произносят импровизированные речи.

— «Господа филантропы! Обратите внимание на мое исключительное бедственное положение. Получал когда-то сто рублей пьянствовал, получал двадцать пять пьянствовал. Теперь я, как видите, босяк и все-таки пьянствую. Да здравствует босая команда!» Не так давно один субъект мрачного вида и внушительного телосложения практиковал еще более оригинальный способ. Он на людной улице подходил к какому-нибудь хорошо одетому господину, провожавшему даму, и говорил ему с таинственным видом:

— Мусью, на два слова.

И когда недоумевающий прохожий, оставив свою даму, отходил в сторону, босяк самым решительным тоном высказывал категорический ультиматум:

— Рупь или в морду!

В публике почему-то укоренилось мнение, что среди босой команды влачат свое жалкое существование бывшие богатые помещики, гусарские офицеры, чуть ли даже не бывшие ученые, которых заставила так низко упасть слабость к спиртному. Без сомнения, эти слухи весьма преувеличены, однако в них есть доля правды: почти всегда между босяками есть пять-шесть человек, бывших когда-то учителями, армейскими капитанами, подающими надежды музыкантами… Но большинство членов босой команды все-таки составляется из пропившихся мастеров и подгородних крестьян, дошедших вследствие безработицы, лености или пьянства до ночлежного дома.

В босой команде есть и женщины, жалкие, бессмысленные создания, влачащие жизнь между кабаком и больницей… В двадцать пять лет они выглядывают пятидесятилетними старухами. О них мы говорить не будем.



<1896>

Вор

Сведущее лицо, то есть учитель, или как он зовется на воровском argot[10] «маз», очень скоро и безошибочно определяет, к какой именно из более узких отраслей своей специальности способен ученик. Направление ума, свойства души, наружность, наконец, даже телосложение ученика ясно говорят, будет ли он «марвихером», или «скачком», или «бугайщиком», или «блакатарем», или «аферистом».

«Марвихер» это вор, занимающийся исключительно карманными кражами. Он невелик ростом, худощав, ловок и быстр в движениях. Одевается, как средней руки мещанин или зажиточный рабочий (за последнее время между «марвихера-ми» вошли в моду короткие мохнатые бушлаты из светло-желтого драпа). По натуре труслив, любит «звонить» (болтать, хвастаться) и на крупные предприятия, благодаря этим качествам, вовсе не приглашается.

На «дело» «марвихер» никогда не идет один, а берет с собою помощника или помощницу, большею частью подругу сердца, которая называется «марвихершей». Свечные ящики в церквах излюбленное место, около которого эта компания являет искусство рук. «Стырить» кошелек из пальто растерявшейся в тесноте дамыдля опытного карманщика дело одной минуты. Еще быстрее передается этот кошелек в третьи, четвертые и пятые руки, так что на случай обыска «марвихер» может с легким сердцем выражать свое благородное негодование. Многолюдные гулянья и зрелища также посещаются «марвихерами».

Но, чтобы «дело» вышло «клевое», то есть удачное, они стараются работать наверняка, то есть сначала выследить «карася» в момент, когда он платит и меняет деньги, и удостовериться, в какой карман он их положит. Затем остается только стиснуть со всех сторон намеченную жертву или завести с ней общую драку, во время которой и обчищается «кайстра» (мешок» карман, кошелек и касса одинаково называются этим техническим термином). Рассказы о том, что своих учеников воры заставляют практиковаться сначала на манекенах, увешанных звонками, преувеличены, по крайней мере по отношению к киевской ассоциации. Просто-напросто «маз» пускает ученика на дело одного, а сам издали следит за ним, критикует его работу и в случае надобности и возможности подает помощь… Окончательную же шлифовку «марвихер» получает в «гостинице» (тюрьме), где рассказы о ловких «делах», обратясь в легенды и преданья, с уважением передаются из поколения в поколение.

Нечего говорить о том, что «марвихеры», как и прочие воры, выработали свой собственный условный язык. Так, например, часы у них называются «стукалы», сапоги «коньки», панталоны «шка́ры», манишка и галстук «гудок», сыщик «лягавый», городовой «барбос», тюремный надзиратель «менто», военный «масалка» и так далее.

У воров есть и свои собственные песни, навеянные тюремными музами. Песни эти говорят большею частью о суде и о горькой участи «мальчишки», отправляющегося на каторгу. В одной из них, например, поется о том, что



Судей сберется полк,
Составит свое мнение
И скажет, что я вор,
Сослать на поселение.


Защитник у глазах
Обрежет прокурора
И скажет, что нельзя
Его считать за вора.



И тут же неожиданно глупый припев:



Всегда, всегда с утра и до утра.



Другая песня, с очень трогательным мотивом, похожим на похоронный марш, чрезвычайно популярна. Она начинается так:



Прощай, моя Одесса,
Прощай, мой карантин,
Нас завтра отвозят
На остров Сахалин.



И припев, печальный, почти рыдающий припев:



Погиб я, мальчишка, погиб навсегда.
А годы проходят, проходят лета.



Однако мальчишка вовсе не заслуживает этого сожаления, потому что дальше очень подробно перечисляются его прежние подвиги:



Зарезал мать родную,
Отца я убил,



и опять «Погиб я, мальчишка…» и так далее до бесконечности, куплетов что-то около сорока.

За «марвихером» следует лицо высшей категории «скок», иначе «скачок» или «скокцер». Его специальность ночные кражи через форточки и двери, отворяемые при помощи отмычек. «Скачку» не надо обладать художественной ловкостью «марвихера», но зато его дело требует несравненно большей дерзости, присутствия духа, находчивости и, пожалуй, силы. «Скачок» никогда не упускает из виду, что неловкость или случай могут натолкнуть его во время работы на человека, готового «наделать тарараму» («тарарам» означает шум, скандал). Потому всякий «скачок» не расстается с ножом, который на воровском жаргоне называется очень разнообразно: «пером», «хомкой», «жуликом» и другими именами.

По большей части «скачок» бывший слесарь, и наружность его долго сохраняет следы, налагаемые его прежней профессией. На дело «скачок» редко идет в одиночку; ему необходимо, чтобы кто-нибудь «стремил» (стерег, наблюдал) в то время, когда он работает. Стоящий на стреме, или по-киевски[11] «штемп», выбирается, из второстепенных воришек, неспособных к ответственным подвигам или не успевших еще зарекомендовать себя. Почуяв опасность, «штемп» дает условный сигнал. Большею частью он кричит: «шесть!» или «зеке!», иногда же сигнал состоит из свистка или покашливания, смотря по обстоятельствам. За свои услуги «штемп» получает из «дувана» (добычи) самое мизерное вознаграждение. Заметим, кстати, что «скачок» производит кражи почти всегда при помощи прислуги «карасей», и гораздо чаще женской, чем мужской, обязанность которой заключается в «подводке», то есть, иным словом, в приуготовлении дела.

Специальность «бугайщика» не так опасна, как специальность «скачка» или «марвихера», и требует несравненно менее наглости и физической ловкости.

«Бугайщик» работает не руками, а головой и языком. Он спекулирует на человеческой глупости, доверчивости и жадности. Самый излюбленный прием «бугайщиков» состоит вот в чем. Наметив на улице «карася», один из них идет впереди его и, как будто бы нечаянно, роняет какой-нибудь предметмедальон, брошку, кольцо или что-нибудь в этом роде. «Карась» нагибается и поднимает этот предмет, но его тотчас же хватает за руки другой «бугайщик», идущий за ним следом, и требует «честного дележа», а в противном случае угрожает «скричать городового». «Карась» волей-неволей подчиняется требованию. Тогда «бугайщик» увлекает его в «свой» полутемный трактир, где и получает с него деньгами половину стоимости брошки, причем экспертом в оценке является «сторонний», незнакомый якобы ни тому, ни другому посетитель, то есть третий «бугайщик». В конце концов, конечно, найденная драгоценность оказывается медянкой, со стеклами вместо камней, а то и просто шпильмаркой[12].

Так же охотно занимаются «бугайщики» и продажей фальшивых ассигнаций в виде так называемых «кукол», то есть пачек простой бумаги, сверху и снизу которых лежат настоящие кредитные билеты. Такая «кукла» всовывается простаку за приличную плату.

Из сказанного ясно, что работа «бугайщика» заключается в том, чтобы «забить баки» «карасю», «наморочить ему голову». Но «бугайщики» всегда действуют по избитым, определенным шаблонам. Изобретателем и творцом новых кунштюков является «аферист».

«Аферист»[13] это пышный, великолепный цветок воровской профессии. Он одевается у самых шикарных портных, бывает в лучших клубах, носит громкий (и, конечно, вымышленный) титул. Живет в дорогих гостиницах и нередко отличается изящными манерами. Его проделки с ювелирами и банкирскими конторами часто носят на себе печать почти гениальной изобретательности, соединенной с удивительным знанием человеческих слабостей. Ему приходится брать на себя самые разнообразные роли, начиная от посыльного и кончая губернатором, и он исполняет их с искусством, которому позавидовал бы любой первоклассный актер. Слушая или читая о проделках Шпейера, Корнета Савина, Золотой ручки и других знаменитых «аферистов», которые выказывали сплошь да рядом такую страшную силу воли, такой недюжинный ум и такую смелость, поневоле задумаешься над тем, какую пользу принесли бы обществу эти люди, если б их качества были направлены в хорошую сторону…

Описывая различные категории киевских воров, мы упустили из виду некоторые интересные специальности. Так, например, вор, занимающийся исключительно кражей со взломом, называется «шнифером», а самое его занятие «шнифом». Нечего и говорить о том, что профессия «шнифера» сопряжена со значительной ловкостью и нахальством, вследствие чего к «шниферам» относятся с уважением как вся воровская ассоциация, так и тюрьма, где «шнифер» считается почетным гостем.

Есть воры, промысел которых состоит в том, что они «ходят на доброе утро», то есть забираются по утрам в гостиницы, как будто бы разыскивая знакомых. При этом они заходят последовательно во все номера, покамест не найдут оставленного легкомысленным «пассажиром» и незапертого номера. Застигнутые на месте действия, они извиняются, ссылаясь на то, что ошиблись дверью… Воры этого разряда, для того чтобы не возбуждать преждевременного подозрения, одеваются почти прилично.

Здесь уже кстати будет упомянуть о «христославцах». Они собираются на рождественских праздниках в небольшие компании и ходят по домам «со звездой», выискивая удобный случай стянуть в передней пальто или калоши. Этот промысел не требует никакого искусства, и занимаются им только начинающие артисты.

Гораздо опаснее так называемые «хиписницы» («хипис» вообще значиткража) или «кошки». Они ходят по магазинам во время распродаж и окончательных ликвидации и, пользуясь толкотней, всегда находят возможность прицепить к изнанке ротонды штуку материи или моток кружев. Также «кошки» не брезгуют и тем, чтобы соблазнить какого-нибудь уличного селадона, напоить его до положения риз и потом обобрать при помощи постоянного друга сердца, который на их жаргоне называется «котом». Впрочем, здесь мы подходим уже к весьма интересному миру сутенеров, или, по-киевски, «зуктеров», о котором поговорим в своем месте.

Когда вор «откопал» (окончил) дело, то на сцену является новое и чуть ли не самое важное в воровской профессии лицо «блакатарь», то есть покупщик и укрыватель краденого. Каждому порядочному мошеннику известно, что о всякой более или менее крупной краже потерпевший тотчас же сообщает полиции, и «лягавые» особенно тщательно начинают следить за ломбардами и магазинами, принимающими в лом драгоценные металлы. Волей-неволей приходится идти к «блакатарю», который, по-своему добросовестно оценив вещь, выдает за нее половину ее стоимости. Исключение составляют те случаи, когда «блакатарь» сам дает дело, то есть указывает место и сообщает все необходимые для воров сведения. В этих случаях «блакатарь» выдает за вещи только треть их цены.

Все «блакатари» мира соединены между собою наподобие звеньев гигантской цепи. Предмет, украденный сегодня в Киеве, через два-три дня уже находится в Петербурге, если не за границей. Большинство «блакатареи» для вида занимается перекупкой старого платья или содержанием трактира.

Промежуточную ступень между ворами и обыкновенными людьми составляют «блатные», то есть пособники, покровители или просто только глядящие сквозь пальцы люди всяких чинов и званий. Сюда относятся: разного рода пристанодержатели, дворники, прислуга, хозяева ночлежных домов и грязных портерных.



<1897>

Художник

Влечение к «святому искусству» почувствовал весьма рано. В самом нежном детстве разрисовывал углем заборы, вследствие чего бывал нередко таскаем за уши местным «будочником».

Потом растирал краски в «ателье» лаврского маляра. Своею бойкостью обратил на себя внимание заезжей помещицы-филантропки и был на ее средства отправлен обучаться живописи.

Просидев на первом курсе училища четыре года, разошелся во мнениях с профессорами и вернулся в Киев, где и возлег с подобающим почетом в лоне местных талантов.

Взгляды свои на искусство исповедует коротко, определенно и отрывисто:

— Рафаэль — младенец… Головки с бонбоньерок… Пасхальные херувимы… Микельанджело тоже… Рибейра, Сальватор Роза, Вандик, Тициан, фламандцы и французы, итальянцы и немцы — все они пачкуны и кисляи… Живопись вывесок… Рембрандт еще туда-сюда, но и тот… Будущее принадлежит нынешней молодежи «с настроением».

Про современников отзывается неодобрительно:

— Профессора ничего не понимают. Старье, рухлядь, развалины… Унижают искусство… Я с ними расплевался… Айвазовский пишет подносы. Клевер яичницу с луком… Шишкин — колоссальная бездарность… «Передвижники» — это генералы, насильно захватившие гегемонию… Глядеть совестно… Блины какие-то, а не картины… Нет-с. Не из Петербурга и не из Москвы, а из Киева воссияет свет истинного искусства.

— Мы — импрессионисты! — восклицает он в артистическом задоре и на этом основании пишет снег фиолетовым цветом, собаку — розовым, ульи на пчельнике и траву — лиловым, а небо — зеленым, пройдясь заодно зеленой краской и по голове кладбищенского сторожа.

На выставку киевский художник посылает исключительно пейзажи, уморительные пейзажи, где на первом плане торчат цветы ромашки с чайное блюдечко величиною, а непосредственно за ромашкой виднеется микроскопический Днепр с неизбежным пароходом.

Киевский художник — исключительно пейзажист. О рисунке и перспективе он знает только понаслышке из десятых уст, а пейзаж всегда можно писать теми сочными, небрежными и размашистыми мазками, которые служат несомненными признаками оригинального таланта. Если же посетитель и встретит случайно на выставке жанр или портрет, то долго стоит перед ним в недоумении, пока не решит, что это, должно быть, одна из загадочных картин: «Куда делась собака колбасника?» или «Где здесь Наполеон?».

Однако публика изредка покупает эти «апрельские утра» и «зимние вечера». Я долго удивлялся: чем руководствуются при своих покупках эти меценаты, и, наконец, решился допросить об этом одного из них, только что купившего за десять рублей полуторааршинный «Разлив Днепра».

— Видите ли, батенька, — отвечал добродушно меценат, толстый конотопский помещик, — первое дело: рамка довольно приличная, а второе — это все-таки не олеография, а масляная краска… Пусть висит себе над диваном в гостиной… Кто же ее будет разглядывать-то? А вид все-таки комнате придает…

Как только картина приобретена, художник немедленно спекулирует на ее успех и в тот же вечер при лампе пишет к ней «панданчик». Оставляя фон нетронутым, передний план чуть-чуть изменяет: там, где были скамейки, ставит камень, а на месте камня пишет скамейку.

Любит выставлять «этюды». Этюдом у него называется деревянная дощечка вершков трех в квадрате по ней в длину два мазка: голубой — небо и зеленый земля.

— Этюд художника — это все равно, что черновая рукопись Пушкина! — кричит он вдохновенно. — Сокровище!.. Исторический документ!.. В нем видно «настроение», виден «момент», выхваченный из природы, видно, как душа выливалась и как отразился мир в творческих глазах!

Справедливость требует заметить, что все эти излияния и моменты «с настроением», все эти исторические документы отправляются обыкновенно с выставки полностью на квартиру художника, где «творческие глаза» могут их созерцать вплоть до следующей выставки.

Киевские художники разделились по крайности десятка на два или на три групп. Есть между ними общество «осенников», общество «весенников», «декабристов», «независимых» и так далее. Некоторые товарищества состоят всего-навсего из двух человек, между которыми все-таки существует трогательное согласие в том, что художники прочих групп — маляры и бездарности. Так же крепко они уверены, что солнце искусства взойдет непременно с их палитр.

Средства к существованию киевский художник добывает писанием образов по заказу киевских монастырей и в этом отношении так наловчился, что любого святого может нарисовать с закрытыми глазами.

Беспечного веселья, шума, артистических проказ, талантливых и остроумных шалостей — нет в мастерских киевских художников. В них господствует самое кислое уныние, винт «по маленькой», профессиональное злоязычие и услаждение своих самолюбий.

— Помните вы мои «Барки в дождь»? Каков колорит? — «Да, удивительный колорит». — А каковы дали в моем «Китаеве»? — «Чудные дали». — А мои «Караваевские дачи»?. — Ну-ка, пусть попытаются академисты передать эти эффекты осеннего заката. — «Куда им, этим неряхам, этим ходульным малярам!»

Надо в конце оговориться. Двое или трое художников вырвались из этой инертной, бездарной среды, и теперь имена их известны всей России.



<1896>

«Стрелки»

Существует в Киеве несколько полуофициальных и даже совсем неофициальных ночлежных домов, называемых «постоялками». В нижнем этаже такой «постоялки» ночует обыкновенно народ темный и оголтелый «босяки»; верх же занимается бывшими привилегированными людьми. (Впрочем, это подразделение не совсем точно: дело только в том, что за ночлег в нижнем этаже платится пять копеек, а в верхнем десять.)

Обитатели верхнего этажа преимущественно «стрелки». Так они и сами себя называют, производя это название от глагола «стрелять», что означает просить или, вернее, выпрашивать.

В «стрелковом клубе» (полуироническое местное название «постоялки») живут бывшие чиновники, пропившиеся актеры, выгнанные со службы офицеры и, наконец, люди самого неопределенного происхождения. Все они могут уподобить свою жизнь утлому судну среди волн, у всех у них есть в прошедшем полоса радужных воспоминаний.

Большею частью стрелки обращаются к филантропам не лично, а письменно. Наверно, каждому из наших читателей знакомы эти кудреватые, слезоточивые письма:


«Милостивый государь! Желал бы излить все свои страдания, читаете вы строки, написанные каллиграфическим почерком, облегчить наболевшую душу, но, конечно, вам уже не нова печальная повесть о несчастьях неудачника. Сын херсонского помещика в роли нищего! Контраст поистине ужасный! Обратите же внимание на эту печальную ситуацию и внемлите голосу погибающего!»


Есть письма почти юмористические, начинающиеся, например, так:


«Хотя и в отставке, но мужественно проливавшего кровь на алтарь отечества, штабс-капитана такого-то прошение»…


При этом от изобретательности стрелка в связи с характером благодетеля зависит, кем стрелок рекомендует себя в своем прошении: офицером, дворянином, хористом без места и так далее. Это называется: бить на офицера, на дворянина, на учителя…

Заветная мысль стрелка найти «хороший адрес», то есть щедрую, неоскудевающую руку. И такие места берегутся, как зеница ока. «Дай скверному, неопытному стрелку хороший адрес, так он его вмиг испортит, говорит поседелый в стрельбе обитатель «постоялки». Ничего, знаете ли, нет легче, как превратить «хороший адрес» в «избитое», «обстрелянное место».

За указание «хорошего адреса», адреса «гуманной» личности (вообще, между стрелками преобладает слог возвышенный), взимается в пользу указавшего треть полученной суммы. Своеобразная корпоративная честь никогда не позволяет в этом случае утаить хоть самую малую долю из получки. Также платится известная сумма и за составление письма.

Есть между стрелками субъекты, которые сами не стреляют, а занимаются только разыскиванием и сообщением «хороших адресов». У некоторых из них имеются довольно объемистые рукописные календари, где значатся все «гуманные личности» определенного района, например, Липок, Подола, Старого города или Печерска. Против фамилии в этих календарях можно найти краткие заметки о семейном положении «гуманной личности», о ее приемных часах, о характере прислуги (в последней графе обыкновенно стоит: «Собака!», потому что между стрелками и прислугой редко господствуют добрые отношения). Есть практические указания о манере стрелка в разных местах, например: только лично… ловить на улице… трудно доступить… избитый адрес… только заказным и тому подобное.

Стрелки иногда варьируют свою деятельность. Некоторые из них посылают заказным письмом вместе с прошением свои документы. Нам известен случай, когда такое заказное письмо странствовало за графом П. чуть ли не полгода и, наконец, догнало его в Париже. Другие подбрасывают письма в коляски. Не так давно один стрелок явился к известному в Киеве филантропу и со слезами на глазах просил денег на похороны жены. Просьба имела успех, и стрелок получил деньги, но каково же было его удивление, когда на другой день «гуманная личность» прислала на указанную квартиру катафалк и целую погребальную процессию! Стрелок этот никогда не был женат.

Нельзя сказать, чтобы ремесло стрелка не было выгодным. В горячее время контрактов искусники по этой части успевают «настрелять» рублей до двадцати в день. Бывают даже случаи, когда щедрый благотворитель, тронутый письмом или слезливым тоном стрелка, пожертвует пятьдесят, а то и сто рублей. Казалось бы, что при такой удаче вовсе не трудно было бы бросить «стрелковый» промысел и заняться более почетным делом… Но «стрельба» засасывает людей легкостью добычи и беззаботной кочевой жизнью. Между стрелками не в редкость субъекты, изучившие Россию не хуже любого учителя географии, но изучившие ее практически, во время своих странствований «стрелковым порядком», то есть где пешком, где на попутной телеге, где зайцем по железной дороге, останавливаясь там день, там месяц, там год, уклоняясь от пути или даже совсем забывая о нем, чтобы завернуть в гости к вновь отысканной «гуманной личности».

На улице порядочный стрелок редко просит (это дело уличных стрелков, попросту нищих), а если и просит, то делает это в оригинальной форме.

— Милостивый государь, говорит он патетическим тоном, на вас енотовая шуба, а я два дня, с позволения сказать, не ел-с. Одолжите полтинник!

Или вдруг обращается к прохожему, как будто сообщая ему нечто весьма курьезное:

— Вообразите себе положение ни копейки денег и ни крошки табаку!

Описанный нами стрелок существо весьма безвредное. Самая большая неприятность, какую он может причинить, это стянуть из вашей гостиной чью-нибудь визитную карточку с фамилией «погромче», чтобы потом написать на ней лестную рекомендацию о самом себе, как об очень достойной, но временно впавшей в нужду личности.

Стрелок обыкновенно человек веселый, общительный, со слабостью к произведениям казенной монополии. Чтобы составить о нем ясное понятие, надо послушать его, когда вечером, после дневных трудов, сидя на своей койке, он болтает с товарищами по профессии.

Тут можно наслушаться самых удивительных приключений, своеобразных характеристик людей и событий, почти невероятных рассказов. Но, как и всякий охотник по влечению, а бродяга по натуре, стрелок часто украшает свое повествование блестками художественного вымысла.



<1902>

Заяц


«Желаю получить пять тысяч под вторую (после банка) закладную. Четыреста десятин плодородной земли со всеми усадьбами. Посредников и комиссионеров просят не являться».


Однако, несмотря на последнее условие, желающий получить пять тысяч все-таки никак не обойдется в конце концов без зайца. Под тем или другим видом юркий заяц непременно проникнет к помещику, и вмиг образуется длинная цепь из посредников, нужных людей, сведущих человечков в сущности таких же зайцев цепь, начинающаяся помещиком и кончающаяся капиталистом. Два-три дня зайцы, высунув языки, рыщут по городу: один разузнает адрес залогодателя, другой находит наиболее удобную к нему лазейку, третий знакомит, четвертый ведет переговоры, пятый сам не может дать себе отчета, какую он роль играет в этой суматохе, однако суетится больше всех взятых вместе…

Наконец, сделка кончена, помещик получает деньги, заключает, при участии шестого и седьмого зайцев, нотариальную закладную и выдает куртаж[14], который сейчас же и делится между всеми звеньями цепи на основании какого-то специального правила товарищества, непонятного для непосвященных: кому приходится рубль, кому два, кому десять, а кому и львиная доля в целую сотню.