НФ: Альманах научной фантастики

ВЫПУСК №30 (1985)



СБОРНИК НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ

ВЫПУСК 30





ДЕЛАТЬ ДРУГИХ ЛУЧШЕ…

(От составителя)

Начнем с Демокрита.

Этот древнегреческий материалист высказал мысль, которая пронзила двадцать четыре столетия человеческой истории и дошла до наших дней, ничуть не потеряв своей справедливости.

«Хорошими люди становятся больше от упражнения, чем от природы».

Точная максима, но рецептом ее не назовешь. Что понимать под «упражнением»? Труднейший вопрос. Человечество решает его не первое тысячелетие.

Вся система воспитания молодого поколения — это упражнение, имеющее целью взращивание хороших людей.

Вся наука этики — это то же самое упражнение.

И все науки вообще. И все искусство.

И в частности, вся художественная литература.

И конечно, научная фантастика служит тому же упражнению. Ибо писатели-фантасты — по крайней мере лучшие из них — пишут не о космосе, не о роботах, не о машинах времени (как кажется на первый взгляд), а о людях. И как бы далеко в прошлое или будущее ни уносились их герои, фантасты всегда имеют в виду сегодняшний день. Единственный же смысл труда писателя, обращающегося в своем творчестве к людям сегодняшнего дня, заключается в стремлении помочь формированию гармонично развитой, общественно активной личности, сочетающей в себе духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство.

Произведения фантастов, собранные в этом выпуске, объединены темой детства. Детства в широком смысле.

Детская фантастика и фантастика о детстве — разные вещи. Первая — о детях и предназначается для детей. Вторая — о людях любых возрастов и предназначена тоже для всех возрастов, но преимущественный ее адрес — взрослые, детство же — лишь непременный сюжетообразующий атрибут. Пример первой — «Девочка с Земли» К. Булычева. Пример второй — «Малыш» А. и Б. Стругацких, где на фоне детства встают проблемы недетские.

Повесть Александра Мирера «Главный полдень», составляющая ядро сборника, тяготеет к детской НФ литературе. В центре произведения два мальчика — Степан и Алексей. Дети как дети, при случае могут и напроказить, любопытны… Но вот они становятся свидетелями загадочных, тревожных событий. Именно детское любопытство, неистребимое свойство мальчишек совать свой нос везде и всюду помогает им раньше взрослых распознать грозную опасность, нависшую над Землей. Дети необыкновенно чутко реагируют на ложь, фальшь, обман, и неудивительно, что они первыми вступают в бой! Одно из достоинств повести — минимум допущений, минимум условности, предельная деталировка, привязка к нашей реальности создает тот самый «эффект достоверности», не всегда, к сожалению, присутствующий в НФ произведениях.

Главную мысль автора — против зла можно и нужно бороться, зло — победимо, каким бы оно ни выглядело всесильным, — доказывают своими поступками дети и взрослые в этой повести.

К повести А. Мирера сюжетно примыкает его же рассказ «Перелепи мое лицо».

«Распознавать благо и зло, иметь сознание долга — это не депо ребенка», — писал Жан Жак Руссо в романе-трактате «Эмиль, или О воспитании». А вот повесть и рассказ А. Мирера как раз отражают иную позицию — ту, на которой стоит советская педагогика. С раннего возраста прививать детям сознание долга, учить их распознавать благо и зло, и не только распознавать, но и защищать добро, а злу давать бой — в этом суть «упражнения» на тему воспитания.

О том, что такое воспитание и как его сделать правильным, идет разговор в рассказе Эрнеста Маринина «Искатели удовольствий». Но сначала — почему зашел этот разговор. Дело в том, что в рассказе автор, намеренно выбравший тему контакта двух цивилизаций (дорожку даже не протоптанную уже, а вытоптанную), сталкивает двух разумных существ, совершенно противоположных по жизненному багажу: земного школьного учителя и пришельца Кмыха, не знающего ни своих родителей, ни учителей, ни наставников (на планете Кмыха разумных выращивают в «выращаторах»). Противоположны и этические установки героев рассказа: пришелец ищет только удовольствий, он приучен лишь брать от жизни, земной человек — судя по всему, хороший педагог — смысл своего существования видит в том, чтобы давать: «Вот смысл моей жизни — делать других лучше, чем они были раньше». Такой итог подводит землянин откровенной полемике разумных.

В советской фантастике есть множество произведений, где старшие и младшие, поколение отцов и поколение детей, пытаются вместе найти решение сложных проблем, с которыми их сталкивает действительность. Вот, например, можно ли однозначно определить коллизию, изображенную в рассказе Дмитрия Биленкина «Здесь водятся проволоки…»? С одной стороны, в финале конкретный герой произведения — философ — спасает конкретного ребенка, пораженного неизвестной формой жизни (псевдожизни). Но с другой стороны, кто как не дети — в абстрактном плане — спасают все человечество, указав ему на опасность, порожденную экологической небрежностью? Все мы несем ответственность за будущее — и взрослые, и дети, говорит писатель, но дети более уязвимы — дети первыми уязвимы — в том случае, когда ответственность сдает позиции перед беспечностью.

Вот и прозвучало слово «ответственность» — слово, обозначающее комплекс понятий, которые служат камертоном для советской фантастики.

Кто несет ответственность за допущенную ошибку — личность или коллектив? Учитель или ученик? На чьи плечи должен ложиться груз ответственности за свершенное? А за несвершенное — за то, что только может еще произойти в будущем? Эти вопросы подвергаются тщательному художественному анализу в рассказе Эдуарда Геворкяна «Высшая мера», написанном на высоком нравственном накале. Высказывание Руссо: «Воспитатель! — какая возвышенная нужна тут душа… Поистине, чтобы создать человека, нужно самому быть или отцом, или больше, чем человеком…» — вполне могло бы стать эпиграфом к этому рассказу.

Тема детства, воспитания не может не включать в себя тему игр. Игры детей, игры взрослых, игрушки, покоряющие все возрасты, игры с компьютером, спортивные игры и военные, игровая компонента обучения и воспитания — эти явления действительности, особенно в их современном аспекте, пока не стали объектом художественного осмысления, но необходимость такого анализа и с позиций научной фантастики с каждым днем становится все более актуальной.

В сборник вошли четыре произведения, посвященные играм.

В рассказе Александра Силецкого «И даже очень…», наполненном светлой лирикой, мы гак до конца и не узнаем, где в нем игры детей, а где «взрослая» реальность. То ли был космический корабль с Венеры, то ли не был, то ли обрел плюшевый мишка волшебные свойства, то ли нет — да это в общем-то и не важно. Важен вывод, который заставляет сделать нас автор рассказа: качества Человека надо воспитывать в себе с детства, и чем раньше — тем лучше.

Рассказ Дмитрия Бродского и Владислава Петрова «Победитель» относится к категории рассказов-предупреждений. В аллегорической, хотя и весьма прозрачной форме авторы напоминают о том, в какие «игры» играют милитаристы и что из этого может получиться.

Американский фантаст Филип Дик смог в рамках небольшого рассказа отобразить реализацию принципа «обучай, играя». О том, чему могут научить земных детей игры внеземной цивилизации, читатели узнают, прочитав рассказ этого автора.

Стивен Кинг — тоже американский писатель-фантаст — словно бы полемизирует с Филипом Диком, Он описывает земную игру, предназначенную для земных же детей, — но какую!.. Крошечные живые пехотинцы, боевые вертолеты, ракетная установка, наконец, термоядерный заряд. На первый взгляд, главного персонажа рассказа — наемного убийцу Джона Реншо — всего лишь настигло заслуженное возмездие. Но вдумаемся; игра называется «Вьетнамский сундучок американского ветерана Джо». Прозрачный намек на связь между «грязной войной» и воспитанием американских детей в духе милитаризма (игрушки — ведь тоже воспитание!) звучит грозным предостережением.

В рассказе «Ведро воздуха» Фрица Лейбера изображена наша планета, перенесшая тяжелейшую природную катастрофу. Но заряд гуманизма, который вложил в свое произведение прогрессивный американский фантаст («человек всегда останется человеком!» — утверждает он), его основная мысль — покуда в этом мире есть дети, есть и надежда — искупают перерасход мрачных красок.

Раздел публицистики в сборнике представлен статьей молодого филолога Романа Арбитмана. Пожалуй, это первая в нашем литературоведении работа, исследующая тему «Детство как художественный образ» на примерах из научной фантастики,

География авторов сборника достаточно широка: Д. Биленкин, Э. Геворкян, А. Мирер, А. Силецкий — москвичи, Э. Маринин представляет Харьков, Р. Арбитман — Саратов, Д. Бродский и В. Петров — соавторы из Тбилиси.

Три автора — Р. Арбитман, Э. Геворкян и В. Петров — были участниками I и II Всесоюзных семинаров молодых писателей, работающих в жанрах приключений и научной фантастики, которые ежегодно проводятся Советом по приключенческой и научно-фантастической литературе Союза писателей СССР в Доме творчества писателей «Малеевка» под Москвой.


 Виталий Бабенко 


ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

АЛЕКСАНДР МИРЕР

Главный полдень[1]

ЗАЧЕМ ЭТО НАПИСАНО

Сурен Давидович, Анна Егоровна и профессор Быстров сказали, что мы со Степаном должны написать о «Щекинских событиях». Потому что никто из взрослых не знает того, что знаем мы. А писать мы должны толково и не пропускать подробностей: любое событие состоит из подробностей, как машина из деталей. Пропустишь одну деталь, и вся машина развалится. Наш рассказ они хотят послать «тем, кому следует позаботиться, чтобы десантники не смогли приземлиться еще раз».

Сурен Давидович сказал, чтобы записывал я, Алешка, то есть Соколов Алексей.

Я пишу быстро, и у меня «есть литературная жилка» — это он гак говорит, а ему виднее.

Я записал вот это и показал Сурену Давидовичу, что в первом абзаце три «что» и еще один раз «чтобы». Он обещал литературно обработать это дело, а мне велел писать поразборчивей.

Часть I

НАЧАЛО. ФЕДЯ-ГИТАРИСТ

В тот день с утра было очень жарко и солнечно. От жары я проснулся рано, позавтракал вместе с матерью и рано, задолго до восьми, пошел в школу. Помню, как на проспекте сильно, терпко пахло тополевыми чешуйками, и липы были дымные, светло-зеленые, и солнце горело в витринах универмага. Дверь магазина была заперта, но Федя-гитарист уже сидел на ступеньках со своей гитарой и жмурился. Я еще подумал, что на молокозаводе кончилась ночная смена, и Федя прямо с работы явился на свидание с Неллой, продавщицей из обувной секции. Я прошел по другой стороне улицы, свернул за угол, к школе, и тогда уже удивился — не такой он человек, Федя, чтобы сидеть и ждать. Он лучше встретит девушку около дома и проводит с громом, с гитарой — э-эх, расступись! Он такой парень. Утро, вечер — ему все нипочем. Я думал о нем и улыбался, потому что мне такие люди нравятся. Потом я стал думать, удастся ли днем, после школы, накопать червей для рыбной ловли.

Я прошел по пустой лестнице, положил портфель в стол и посмотрел в окошко.

Федя-гитарист по-прежнему сидел на ступеньках универмага и держал на вытянутых руках гитару. Понимаете? Он ее рассматривал и хмурился: что это, мол, за штука? Пожал плечами. Взял несколько аккордов и еще пожал плечами… Потом он стал притопывать ногой и с удивлением смотрел на свой ботинок, заглядывая сбоку, на петушиный манер, — гитара ему мешала.

Я опять заулыбался — наш знаменитый гитарист будто заново учился играть на гитаре. Выдумает же — забавляться так чудно и в такую рань!

Минуты через две—три у универмага появился заведующий почтой — наверно, Федя его окликнул. Мне через стекла было не слышно, что сказал Федя-гитарист, но заведующий почтой поклонился, свернул и подошел к ступенькам.

И тогда произошло вот что. Заведующий сделал неверный шаг, двумя руками схватился за грудь, сразу выпрямился, опустил руки и зашагал дальше, не оглядываясь на Федю. Через полминуты стеклянная дверь почты блеснула на солнце, заведующий скрылся за ней, а потом до меня долетел резкий стук закрывающейся двери. Федя сидел на ступеньках, словно ничего не произошло, и постукивал по гитаре костяшками пальцев. А я уж смотрел на него во все глаза — что он еще выкинет? На улице стало людно — шли служащие и продавцы на работу, из всех подъездов выскакивали ребята и мчались к школе. До звонка оставалось всего пять минут. Степка давно пришел и, торопясь, сдувал с моей тетради задачки по геометрии. Я смотрел, значит, целых полчаса, а Федя все сидел, опустив гитару к ноге, и равнодушно жмурился на прохожих. И вдруг он поднял голову… Тяжко подрагивая при каждом шаге, к почте торопился седой, грузный телеграфист, важный как генерал. Он всегда проходил мимо в это время, всегда спешил и перед угловой витриной универмага смотрел на часы и пытался прибавить шагу. Он весит килограммов сто, честное слово! Именно его Федя выбрал из всех прохожих и что-то ему говорил, просительно наклоняя голову. Тот обернулся, поперек тротуара пошел к ступенькам — даже его спина, туго обтянутая форменной курткой, выражала недовольство.

Я приподнялся. Старый телеграфист будто налетел на невидимую веревку. Нырнул всем корпусом, просеменил и остановился, схватившись обеими руками за грудь. Я думал, он упадет. Гитарист равнодушно смотрел на свой притопывающий ботинок, не приподнялся даже. Старик же мог насмерть разбиться о ступеньки. К счастью, он не упал — выпрямился и как будто взял у гитариста что-то белое. И сразу пошел дальше, прежней походкой. Хлопнула дверь почты, только солнце уже не блеснуло в стекле. А Федя-гитарист встал и пошел прочь.

Гитара осталась на ступеньках…

Я оглянулся — учителя еще не было — и прыгнул со скамьи прямо к двери. Кто-то вскрикнул «ух!», я вылетел а коридор и ходом припустился, вниз торопясь проскочить мимо учительской, чтобы вдруг случайно не встретиться с Тамарой Евгеньевной.

Звонок заливался вовсю, когда я выбежал из подъезда. Улица казалась совсем другой, чем сверху, и гитары не было на ступеньках универмага. Я пробежал вперед, на газон между тополями, и увидел совсем близко Федю — он успел вернуться за гитарой и опять отойти шагов на двадцать. Черный лак инструмента отражал все, как выпуклое зеркало на автобусах, — дома, деревья, палевый корпус грузовика, проезжающего мимо. И меня, а рядом со мной кого-то еще. Я оглянулся. Рядом со мной стоял Степка, совершенно белый от волнения.



ТАКСИ

— Ты что? Тревога? — спросил Степка.

— С ним что-то неладно. — Я кивнул на спину гитариста.

— С Федором? А тебе-то что за дело? Ну и псих…

Я не знал, как быть. Мы торчали посреди улицы, где любой учитель мог нас взять на карандаш и завернуть обратно в школу. А гитарист удалялся по проспекту вниз, к Синему Камню — это у нас поселок так называется, два десятка домов за лесопарком. Тут выглянула из школы техничка тетя Нина, и нам пришлось перебегать улицу и прятаться за киоском.

Гитарист неторопливо вышагивал, здоровался со знакомыми, встряхивая чубом. Мы вылезли из укрытия и пошли за ним. Зачем пошли? Я этого не знал, а Степка тем более. Он взъерошился от злости, но вел себя правильно — шел рядом и молчал. Так мы прошли квартал, до нового магазина «Фрукты — соки», перед которым стояло грузовое такси. Оно тоже было новое. Взрослые на такое не обращают внимания, а мы все знали, что в городе появились два новых грузовых такси, голубых, с белыми, полосами и шашками по бортам и с белыми надписями «таксомотор». Сур нам объяснил, почему «таксомотор»: когда автомобили только появились, их называли «моторами». Так вот одно из новых такси красовалось у тротуара и уютно светило зеленым фонариком. Мордатый водитель сидел на подножке, насвистывая Федину любимую песню «По Смоленской дороге снега, снега…». Мы видели по гитаристовой спине, что он и такси заметил, и водителя, и свою «Дорогу» услышал и узнал отлично. Он небрежно вышагивал — высокий, поджарый, в черных брюках и рубашке и с черным инструментом под мышкой. Конечно, водитель с ним поздоровался. Федя остановился и сказал:

— А, привет механику!

Я подхватил Степку за локоть, и мы прошли мимо и остановились за кузовом машины. Степка, молча, сердито выдернул локоть. Машина дрогнула, завизжал стартер… Я пригнулся, заглянул под машину и увидел ногу в черной штанине. Нога поднималась с земли на подножку. Это гитарист садился в кабинку. «Давай!» — сказал я, и мы разом ухватились за задний борт, перевалились в кузов, под брезентовую крышу, пробежали вперед и сели на пол. Спинами мы прижимались к переднему борту, и нас не могли заметить из кабины. И машина сразу тронулась. Пока она шла тихо, я рискнул приподняться и затянуть в окошечко — там ли Федя. Он был там. Гриф гитары постукивал о стекло.

Я прижал губы к Степкиному уху и рассказал о заведующем почтой, телеграфисте и вообще о Фединых фокусах. Машина ехала быстро, на ухабах нас било спинами и головами о доски борта. Поэтому, может быть, посреди рассказа я стал сам с собой спорить. Сказал, что я дурень и паникер и напрасно втянул Степку в историю. Конечно, Федя вел себя очень странно, да какое наше дело? Он вообще чудной. А я — паникер.

Степка убрал ухо и сморщился. Он моей самокритики не выносит. Он показал, как играют на гитаре, и прошипел:

— А это он что — разучился? Ты видел, чтобы он гитару забывал?

Я зашептал в ответ, что после ночной смены можно голову позабыть, а не гитару. Что Феде просто надоело ждать Нелку. А пока он сидел, ему было скучно, и он шутил со знакомыми. Например, так: «А почту вашу ограбили». Почтари — будь здоров! — хватались за сердце. Потом он решил поехать Нелке навстречу, воспользовался своей популярностью и поехал на грузовом такси. Нормальное поведение. Друзей у него в городе каждый третий. Ну, каждый пятый, не меньше…

— К Нелке поехал? — сказал Степка. — Она живет в обратной стороне вовсе. — Он подумал и добавил: — Хороши шуточки. А с гитарой на завод не пускают.

— Его везде пропустят.

— Это молокозавод, — сказал Степка. — Там чистота и дисциплина. А ты — идиёт.

Я все-таки рассердился. Ну паникер, ну шпионских книжек начитался, но почему я идиот?

— Потому. Федька вчера выступал в совхозе, в ихнем клубе, Загулял, наверно. А ты — лапша. Начал дело — доведи его до конца.

— Вот сам и доводи до конца, — окрысился я и полез к заднему борту, чтобы спрыгнуть, и в эту секунду по кузову забарабанили камешки, машина резко прибавила скорость — кончился город, пошло шоссе. Мы слышали, как смеются в кабине те двое, а машина летела, как реактивный самолет. Приходилось ехать дальше. В два счета мы проскочили стадион, сейчас будет подъем, и там спрыгнем… В-з-з-з! — внезапно провизжали тормоза, машина встала, и мы ясно услышали голос гитариста:

— …Пилотируешь, как молодой бог. Будь здоров.

— Да что там! — говорил водитель. — Будь здоров!

Степка влепил кулаком себе по коленке… Здесь, на юру, из машины не вылезешь — кругом поле. Но гитарист небрежно сказал:

— А поехали со мной, механик… Пятьсот метров. Покажу такое — не пожалеешь.

Степка развел и сложил ладони: ловушка, мол… Я кивнул. Мы ждали, выкатив глаза друг на друга. Удивительно был прост этот «механик»! Он только проворчал:

— Поехать, что ли… Не сядем?..

Дверца хлопнула, машина прокатилась до лесопарка и свернула на проселок.

Нас кидало в кузове, пыль клубами валила сзади под брезент, Зубы лязгали. Я чихнул в живот Степке. Но машина скоро остановилась.

— Пылища — жуть, — произнес Федин голос. — Топаем, механик?

Водитель не ответил.

— Э, парень, да ты чудак! — весело сказал Федя. — Столько проехал, полкилометра осталось… Ленишься? Езжай тогда домой.

— На «слабо» дураков ловят, — прошептал Степа.

Водитель шел неохотно, оглядывался на машину. Место было подходящее для темного дела — опушка елового питомника. Елочки здесь приземистые, но густые и растут очень тесно, Сначала скрылся за верхушками русый хохол гитариста, потом голова шофера в грязной кепке.

Мы спрыгнули в пыль, переглянулись, пошли. По междурядью, по мягкой прошлогодней хвое. Впереди, шагах в двадцати, был слышен хруст шагов и голоса.



ЕЛОВЫЙ ПЕНЬ

Междурядье было недлинное. Еще метров пятьдесят, и откроется круглая полянка. Туда и вел Федя таксиста, причем их аллейка попадала аккуратно в середину поляны, а наша как бы по касательной, вбок. Я было заторопился, а Степан махнул рукой, показывая: «Спокойно, без спешки!»

Эх, надо было видеть Степку! Он крался кошачьим шагом, прищурив рыжие глаза. Мы с Валеркой знали, и Сур знает, что Степка — настоящий храбрец, а что он бледнеет, так у него кожа виновата. На это многие нарывались. Видят — побледнел, и думают, что парень струсил, и попадают на его любимый удар — свинг слева.

Значит, Степка, такой белый, что хоть считай все веснушки, и я — мы проползли последние два-три метра под еловыми лапами и заглянули на поляну.

Солнца еще не было на поляне. Пробивались так, полосочки, и прежде всего я увидел, как в этих полосах начищенными монетами сияют одуванчики. Две пары ног шагали прямо по одуванчикам.

— Ну вот, друг мой механик, — говорил Федя. — Видишь ли ты пень?

— Вижу. А чего?

— Да ничего. Замечательный пень, можешь мне поверить.

— Пе-ень? — спросил шофер. — Пень, значит… Так… Пень… — Он булькнул горлом и проревел: — Ты на его смотреть меня заманил… балалайка?

— А тише, — сказал Федя, — тише, механик. Этого пенечка вчера не было. Се ля ви.

— «Ля ви?» — визгливо передразнил шофер. — Значит, я тебя довез. А кто твою балалайку обратно понесет? — заорал он, и я быстро подался вперед, чтобы видеть не только их ноги. — И кто тебя обратно понесет?

Федя сиганул вбок, и между ним и шофером оказался тот самый пень. Шофер бросился на Федю. Нет, он хотел броситься, он пригнулся уже и вдруг охнул, поднял руки к груди и опустился в одуванчики. Все было так, как с двумя предыдущими людьми, только они удерживались на ногах, а этот упал.

Впрочем, он тут же поднялся. Спокойно так поднялся и стал вертеть головой и оглядываться. И гитарист спокойно смотрел на него, придерживая свою гитару.

Я толкнул локтем Степана. Он — меня. Мы старались не дышать.

— Это красивая — местность, — проговорил шофер, как бы с трудом находя слова.

Гитарист кивнул. Шофер тоже кивнул.

— Ты — Треугольник тринадцать? — спросил гитарист с улыбкой.

Шофер тихо рассмеялся. Они и говорили очень тихо.

— Он самый, — сказал шофер, — Жолнин Петр Григорьевич.

— Знаю. И где живешь, знаю. Слушай, Треугольник… — Они снова заулыбались. — Слушай… Ты — водитель. Поэтому план будет изменен. Я не успел доложить еще, но план будет изменен без сомнения…

— Развезти эти… ну, коробки, по всем объектам?

— Устанавливаю название: «посредник». План я предложу такой — отвезти большой посредник в центр города. Берешься?

Шофер покачал головой. Поджал губы.

— Риск чрезвычайный… Доложи, Угол три. Я — как прикажут…

Степка снова толкнул меня. Я прижимался к земле всем телом, так что хвоя исколола мне подбородок.

— Меня Федором зовут, — сказал гитарист. — Улица Восстания, пять, общежитие молокозавода, Киселев Федор Аристархович.

Шофер ухмыльнулся и спросил было:

— Аристархович? — Но вдруг крякнул и закончил другим голосом: — Прости меня. Эта проклятая… ну, как ее… рекуперация?

— Ассимиляция, — сказал гитарист. — Читать надо больше, пить меньше. Я докладываю. А ты поспи хоть десять минут.

Они оба легли на землю. Шофер захрапел, присвистывая, а Федя-гитарист подложил ладони под затылок и тоже будто заснул. Его губы и горло попали в полосу солнечного света, и мы видели, что под ними шевелятся пятна теней. Он говорил что-то с закрытым ртом, неслышно; он был зеленый, как дед Павел, когда лежал в гробу. Я зажмурился и стал отползать, и так мы отползли довольно много, потом вскочили и дали деру.

Далеко мы не убежали. У дороги, у голубого грузовика, спокойно светящего зеленым глазком, остановились и прислушались. Погони не было. Почему-то мы оба стали чесаться — хвоя налезла под рубашки или просто так, — в общем, мы боялись чесаться на открытом месте и спрятались. Напротив машины, за можжевельниками. Эта часть лесопарка была как будто нарочно приспособлена для всяких казаков-разбойников: везде либо елки, либо сосенки, можжевельник еще, а летом потрясающе высокая трава.

— Дьявольщина! — сказал Степка. — Они видели нас… Ох как чешется.

— Они — нас? И при нас это все говорили?

— Ну да, — сказал Степка. — Они понарошку. Чем нас гнать, отвязываться, они решили мартышку валять. Дьявольщина!.. Чтобы мы испугались и удрали.

— Хорошо придумано, — сказал я. — Чтобы мы удрали, а после всем растрезвонили, что шофер Жолнин — «треугольник тринадцать». Тогда все будут знать, что он сумасшедший или шпион. Т-с-с!..

Нет, показалось. Ни шагов, ни голосов. Через дорогу, у обочины, тихо стоял грузовик. Солнце взбиралось по колесу к надписи «таксомотор».

— Да, зря удрали, выходит, — прошептал Степка. Зря? Меня передернуло, как от холода. Все, что угодно, только не видеть, как один храпит, отвалив челюсть, а второй говорит с закрытым ртом!

— Хорош следопыт, — фыркнул Степка. — Трясешься, как щенок.

— Ты сам удрал, первый!

— Ну, врешь. Я за тобой пополз. Да перестань трястись!

Я перестал. Несколько минут мы думали, машинально почесываясь.

— Пошли, — сказал Степка. — Пошли обратно.

Я посмотрел на него. Не понимает он, что ли? Эти двое нас пришибут, если попадемся. А подкрадываться, не видя противника, — самое гиблое дело.

— Они же шпионы, — сказал я. — Мы должны сообщить о них, а ты на рожон лезешь. Слышал — клички, пароли, «большой посредник»? А «коробки» — бомбы, что ли? Надо в город подаваться, Степка. Ты беги, а я их выслежу.

— В город погодим. Пароли… — проворчал Степан. — Зачем они сюда забрались? Допустим, весь разговор был парольный. А место что, тоже парольное? Кто им мешал обменяться паролями в машине?

— Ладно, — сказал я. — Главное, чтобы не упустить.

— У него, гада, ларингофон, — сказал Степка. — Понимаешь? В кармане передатчик, а на горле такая штука, как у летчиков, чтобы говорить. Микрофон на горле. Дьявольщина! Кому он мог докладывать? В общем, либо они мартышку валяли, либо шпионы. Здорово! И мы их открыли.

Я промолчал. По-моему, шпионы — гадость, и ничего хорошего в них нет. Выследили мы их удачно, только я, хоть убейте, не понимал, почему так переменился шофер возле этого пенька… Был обыкновенный шофер и вдруг стал шпионом! Этот — «угол третий» — с утра вытворял штуки, а шофер был вполне обыкновенный… Может, и «Смоленская дорога», которую он свистел, тоже пароль?

У Степана очень тонкий слух. Он первым услышал шаги и быстро стал шептать:

— Я прицеплюсь к ним, а ты лупи в город. К Суру. Там и встретимся.

Я прошептал:

— Нет, я прицеплюсь!

Но спорить было поздно. Затрещали веточки у самой дороги. Первым показался Федя — красный, пыхтящий, он тащил что-то на плече. За ним потянулось бревно. «Вот что, они вдвоем тащат еловое бревно!» — подумал я. И тут показался шофер. За его плечами торчали какие-то рога. Он пыхтел и спотыкался.

Можжевельник градом сыпал иголки мне за шиворот. Я искололся, стараясь разглядеть рогатую штуковину… Лося они убили, что ли?

Медленно, с большой натугой, шофер и Федя перебрались через канаву. Вот так здорово — они тащили пень! Тот самый, о котором говорилось, что вчера его не было, с белой полосой от сколотой щепы — знаете, когда валят дерево, то не перепиливают до конца, оставляют краешек, и в этом месте обычно отщепывается кусок.

Шофер открыл дверцу в заднем борту, и вдвоем они задвинули пень внутрь — машина скрипнула и осела. Чересчур он казался тяжелым, честное слово…

Федя отряхнул рубаху. Гитара торчала за его спиной. Почему-то она была засунута грифом под брючный ремень, а тесьма куда-то подевалась. Я помнил, что утром тесьма была. Федя изогнулся и выдернул гитару из-под ремня, а шофер подал ему узелок, связанный из носового платка.

Мне показалось, что в узелке должны быть конфеты, так с полкило.

Откуда конфеты? Но тут же Федя проговорил:

— Конфет купить, вот что… В бумажках. — Он осторожно тряхнул узелок, шофер кивнул. — Лады, Петя. Я сяду в кузов.

— Незачем, — сказал шофер. — Садись в кабину.

— Мне надо быть с ними.

— Слушай, — сказал шофер, — эти вещи я знаю лучше, я водитель с десятилетним стажем. Включу счетчик, поедем законно. Увидят, как ты вылезаешь из пустого кузова, будут подозрения. Поглядывай в заднее окно. Довезем!

— Ну хорошо. — Киселев прикоснулся к чему-то на груди, под рубахой. Наклонился, чтобы отряхнуть брюки, и на его шее мелькнула черная полоска. Что-то было подвешено у него под рубахой на тесьме от гитары…

Они полезли в кабину.

Я знал, что мы должны выскочить не раньше, чем машина тронется, потому что шоферы оглядываются налево, когда трогают. Я придержал Степку — он стряхнул мою руку, Федя в кабине спрашивал:

— Деньги у тебя найдутся внести в кассу? Я пустой.

— На-айдутся, какие тут деньги… Километров тридцать — трешник… Зачем они теперь, эти деньги?!

Они вдруг засмеялись. Заржали так, что машину качнуло. Взревел двигатель, и прямо с места машина тронулась задом, с поворотом, наезжая на наш можжевельник. Мы раскатились в стороны.

Голубой кузов просунулся в кусты — р-р-р-р! — машина рванулась вперед, и Степка прыгнул, как блоха, и уцепился за задний борт. Я чуть отстал от него, и этого хватило, чтобы Степка оттолкнул меня ногами, сшиб на землю и перевалился в кузов. И вот они укатили, а я остался.



ПУСТОЕ МЕСТО

Я не ушибся, мне просто стало скверно. Минуты две я валялся, где упал, а потом увидел перед своим носом Степкину авторучку, подобрал ее и поднялся. Пыль на дороге почти осела, только вдалеке еще клубилась над деревьями. Я постоял, посмотрел. Закуковала кукушка — близко, с надрывом: «Ку-ук! Ку-ук!..»

Она громко прокричала двадцать два или двадцать три раза, смолкла, и тогда я побежал на еловую поляну. Мне надо было мчаться в город, и поднимать тревогу, и выручать Степку от этих людей — все я знал и понимал. Меня, как собаку поводком, волокло на поляну, я должен был посмотреть — тот пень или не тот? И я вылетел на это место и едва не заорал: пень исчез.

И если бы только исчез!

Он совершенно следа не оставил, земля кругом не была разрыта, никакой ямы, лишь в дерне несколько неглубоких вдавлин.

Значит, Федя не соврал, говоря шоферу, что вчера этого пня не было. Его приволокли откуда-то. Судя по траве, недавно. Ночью или утром — трава под ним не успела завянуть. А вот следы шофера и Феди. Даже на поляне, где земля хорошо просохла, они пропечатались, а в сырых аллейках были очень глубокими.

Пень весил центнер, не меньше.

«Вот уж действительно дьявольщина», — подумал я. То притаскивают этот несчастный пень, то увозят… И больно он тяжел для елового пня.

Федя сказал так: «Взять в машину «большой посредник» и отвезти в город»…

«Большой посредник»… Посредники бывают на военных играх, они вроде судей на футболе и хоккее — бегают вместе с игроками.

Да, но люди, не пни же… Ставят, увозят…

Совсем запутавшись, я начал искать следы тех, кто принес «посредник» сюда. Не мог он прилететь по воздуху и не мог потяжелеть, стоя здесь, правда? Так вот, никаких следов я не обнаружил, хотя излазил все аллейки до одной. Минут пятнадцать лазил, свои следы начал принимать за чужие, и гак мне сделалось странно, не могу передать. Когда рядом со мной взлетела птица, я совсем перепугался и без оглядки помчался на большую дорогу.



АВТОБУС

Я выбежал на шоссе, на свежий полевой ветер. Он разом высушил спину, мокрую от испуга и беготни, и я удивился, до чего хорош наступающий день. Солнце было яркое, а не туманное, как в предыдущие дни. Синицы орали так звонко и густо, будто над лесопарком висела сеть из стеклянных иголочек. Несмотря на ранний час, асфальт уже подавался под каблуком и хотелось искупаться. Я представил себе, что сбрасываю тяжелые брюки и лезу в воду. Купанье!.. О нем и думать не стоило. Надо было мчаться к Суру, поднимать тревогу.

Флажок автобусной остановки желтел слева от меня, высоко на подъеме. Пробежав к нему, я сообразил, что надо было бежать в обратную сторону, не навстречу автобусу, а от него, и не в гору, а вниз. Но возвращаться уже не стоило, и, если некогда купаться, я хоть мог поглядеть с холма на пруды.

И правда, от остановки открывалась панорама: прямо по шоссе дома и водокачка Синего Камня, левее — лес и пруды с песчаными берегами, потом лесопарк и, наконец, весь наш городок, как на блюдечке. Три продольных улицы и пять поперечных, завод тракторного электрооборудования, элеватор, молокозавод — вот и все. Мне, как всегда, стало обидно. Люди живут в настоящих городах, с настоящими заводами, в наш — одно название, что город. Это электрооборудование делают в четырех кирпичных невзрачных корпусах. Правда, молокозавод новый, хороший.

Я стал поворачиваться дальше, налево, обводя взглядом круг. По той стороне шоссе тянулись поля и пруды совхоза, перелески и дальше гряда холмов, уходившая за горизонт. Их я нарочно приберег напоследок, потому что на ближнем холме стоял радиотелескоп. Он был отлично виден — плоская чаша антенны на сквозной раскоряченной подставке. Антенна тоже сквозная, она только казалась сплошной и маленькой, с чайную чашку. На самом деле она была почти сто метров в диаметре, нам говорили на экскурсии. Под телескопом белели три коробочки: два служебных корпуса и один жилой, для научных сотрудников. Забор казался белой ниточкой, огибающей холм. Здорово! Очень хотелось увидеть, как телескоп поворачивается, но чаша неподвижно смотрела в небо, и ее огромная тень неподвижно лежала на склоне. Я загляделся, а тем временем приблизился автобус, который я давно видел на шоссе. Маленький, синий, с надписью «служебный». Не стоило и руку поднимать, этот автобусик был с радиотелескопа.

И вдруг он остановился. Дверцу даже открыли и крикнули: «Садись, мальчик!»

Я не стал бы рассказывать так дотошно про автобус и дорогу в город, если бы не Вячеслав Борисович. Он ехал в этом автобусе, он меня и посадил: водителю и Ленке Медведевой это бы в голову не пришло. О нем я знал, что он научный сотрудник с радиотелескопа, что-то в этом роде. Довольно молодой, светловолосый, в сером костюме. Приезжий. Их там было человек десять приезжих, остальные местные, как Ленка Медведева — радиотехник.

Вячеслав Борисович вел себя не по-начальнически. Он смеялся все время, подшучивал надо мной: почему я такой красный и взъерошенный и что я делал в лесопарке в учебное время. Я как-то растерялся и грубо спросил:

— А вы зачем в рабочее время катаетесь?

Он захохотал, хлопнул себя по ноге и сказал Ленке:

— Вопрос ребром, а? — И спросил у меня; — А знаешь ли ты, что такое нетерпение сердца?

Я покачал головой.

— На почту пришел пакет, — сказал он нежно. — Голубенький. Ты можешь не улыбаться. Настала моя очередь. И нетерпение сердца велит мне получить голубое письмо немедленно. В самое рабочее время. — Он потер ладони и притворно нахмурился: — Но оставим это. Хороши ли твои успехи в королеве наук — математике?

Я сказал:

— Не особенно.

Вячеслав Борисович мне страшно понравился, и пусть Сур говорит, что по-русски нельзя сказать «страшно понравился». И мы очень весело доехали. Даже Ленка вела себя как человек. Понимаете, эти девчонки, едва наденут капроновые чулки, начинают на людей смотреть… ну, как бы вам сказать? У них на лицах написано: «Нет, ты не прекрасный принц и никогда им не будешь». Но веселый нрав Вячеслава Борисовича действовал на Ленку Медведеву положительно. Она улыбалась всю дорогу и сказала на прощанье: «Будь здоров, привет Симочке». Симка — моя сестра, старшая.

Меня высадили на углу улицы Героев Революции, наискосок от тира, и я перебежал улицу, спустился в подвал и дернул дверь оружейной кладовой. Она была заперта. Все еще надеясь, что Степка в зале, вместе с Суреном Давидовичем, я метнулся туда.

В стрелковом зале было темно, лишь вдалеке сияли мишени. Резко, сухо щелкали мелкокалиберные винтовки — трое ребят из техникума стреляли с колена, Сурен Давидович сидел у корректировочной грубы, а Степки не было.



ТРЕВОГА!

Когда я вошел, Валерка замахал мне со стопки матов, а Сурен Давидович проговорил, не отрываясь от трубы:

— Зачем пришел?.. Хорошо, Верстович! — это уже стрелку. Мы могли ввалиться к Суру хоть среди ночи, с любым делом или просто так. Только не во время работы. Сур — замечательный тренер, и сам стреляет лучше всех. Проклятая астма! Сур был бы чемпионом Союза, если б не астма, я в этом убежден.

— Восьмерка на «четыре часа»,[2] — сказал Сур. — Дышите, Ильин, правильно.

Я спросил у Верки:

— Давно стреляют?

— Только начали, — прошептал Верка. — А Степа где?

— Помолчите, гвардейцы, — сказал Сурен Давидович, — Хорошо, Ильин! Бейте серию с минимальными интервалами!

Я сам видел, что тренировка началась недавно — мишени чистые. Значит, Сур освободится через час. Раньше не отстреляются.

— Не узнаю вас, Оглоблин. Внимательней, мушку заваливаете!

Невозможно было целый час ждать. Я подобрался к Суру и прошептал:

— Сурен Давидович, тревога, Степа в опасности…

Он внимательно покосился, кашлянул, встал:

— Стрелки, продолжайте серию! Валерий, корректируй…

Верка, счастливый, кинулся к трубе, а мы вышли в коридор. Мне казалось, что Сурен Давидович очень рассержен, и я стал торопливо, путаясь, рассказывать:

— Степка уехал на новом такси из лесопарка, а в такси сидели шпионы…

— Какие шпионы? — спросил он. — Откуда шпионы?

Я вернулся к началу — как шел в школу и увидел Федю-гитариста. Сур слушал вполуха, посматривая на дверь, глаза так и светились в темном коридоре. Я заспешил. Скоренько рассказал, как шофер свалился у пня. Сурен Давидович повернулся ко мне:

— Что-о? Тоже схватился за сердце?

— И еще упал. Это не все, Сурен Давидович!

— Подумай только, не все… — пробормотал он. — Рассказывай, Лешик, рассказывай.

Я рассказывал, и мне становилось все страшней. В лесопарке я на четверть — да что, на десятую так не боялся. Там мы смотрели со стороны… А где сейчас Степка? Может, они его убили?

Когда я закончил, Сурен Давидович проворчал:

— Непонятная история… Лично мне Киселев был симпатичен.

— Федя? Еще бы! — сказал я. — А теперь видите, что получается!

— Пока вижу мало. Пень был очень тяжелый, говоришь? — Он покосился на дверь, откуда слышались выстрелы, и тогда я понял…

— Оружие в нем, а в платке патроны! — завопил я. — Сурен Давидович! А на шее автомат, на гитарном шнуре!

— Лешик, не торопись. Оружие? — Он вел меня за плечо к кладовой. — Шпионам незачем прятать оружие. Я даже думаю, что шпиону просто не нужно оружие. Пистолетик, может быть… Но маленький, маленький. Бандит, грабитель — другое дело.

— Шпиону и оружия не нужно? Что вы, Сурен Давидович! Везде пишут: бесшумный пистолет, авторучка-пистолет…

— Авторучка — понятно, — говорил Сур, входя в кладовую. — Маленький предмет, укромный. Хранится на теле. Зачем целый пень оружия? Через пень-колоду… Где мой блокнот? Вот мой блокнот. Сядь, Лешик. Я думаю, что шпиону совсем не нужен пистолет. Шпион, который выстрелил хоть однажды, уже покойник… Побеги, пожалуйста, и пригласи сюда Валерика.

Верка не особенно обрадовался приглашению. Он корректировал стрельбу больших парней, покрикивал гордым голосом. Они тоже покрикивали — Верка путал, где чья мишень. Он вздохнул и побежал за мной, спрашивая:

— А что? Тревога? Вот это да!

Сур уже написал записку. Он сказал:

— Валерик, время дорого. Лешик все расскажет тебе потом, ни в коем случае не по дороге. Так? (Я кивнул.) Так. Вот что я написал заместителю начальника милиции капитану Рубченко: «Дорогой Павел Остапович! Ты знаешь, что я из-за болезни не могу выйти «на поверхность». Очень тебя прошу: зайди ко мне в тир, очень срочно. Не откладывай, пожалуйста. Твой Сурен». Валерик, беги быстро. Если нет дяди Павла, передай записку майору. Если нет обоих — дежурному по отделу. Запомнил? Ты же, Лешик, ищи Степана. Тебе полчаса срока… нет, двадцать минут. А ты, Валерик, передай записку и сейчас же возвращайся. — Он посмотрел на нас и, чтобы подбодрить, сказал: — Гвардия умирает, но не сдается, Бе-гом ар-рш!



МЫ НАЧИНАЕМ ДЕЙСТВОВАТЬ

Мы вылетели «на поверхность» и припустили по дворам. Что я мог успеть за двадцать минут? Пробежаться по улицам да заглянуть на почту. Милиция тут же, рядом. (Почта выходит на проспект, а милиция — на улицу Ленина, но двор у них один, общий, с универмагом и химчисткой.)

У нас есть правила, как вести себя при «тревоге». Сегодня я объявил ее, а вообще мог объявить каждый, от Сура до младшего, то есть Верки. Сурен Давидович никогда не приказывал, его и так слушались, но всегда обсуждали, как лучше сделать то или это. Когда же объявлялась тревога, споры-разговоры кончались. Сур становился командиром, и ему приходилось приказывать, хоть он этого терпеть не мог. Мне было приказано двадцать минут разыскивать Степку, а Верке — передать записку и возвращаться. Значит, я не должен заглядывать в милицию, хотя Степка, конечно уж, постарался навести милицию на след, И Верка напрасно поглядывал на меня, пришлось ему идти одному. Я посмотрел, как он нерешительно поднимается на крыльцо, а сам побежал дальше. На углу остановился, пригладил волосы. Казалось, все насквозь видят, зачем я иду на почту.

…Автобусика уже не было, Солнце теперь светило вдоль улицы, мне в лицо. Кто-то выглядывал из окошка математического кабинета на третьем этаже школы. Чудно было думать, что сейчас я виден из этого окна совершенно так же, как были видны Федя-гитарист и остальные двумя часами раньше. Только я шел лицом к школе, а не спиной, как почтари, и Федя не сидел на ступеньках.

Ударила стеклянная дверь. Пахнуло сургучом, штемпельной краской — нормальный запах почты. Я заставил себя не высматривать этих двух, которые хватались за сердце. Шел с небрежным видом, руки в карманах…

Народу было немного, по одному у каждого окошечка. Степки не было. В самом деле, черта ли ему в этой почте… Кто-то оглянулся на меня. Пришлось для конспирации купить открытку за три копейки. От барьера я увидел, что оба почтаря на местах: один сидел за столиком с табличкой «Начальник отделения связи», второй работал на аппарате, трещал как пулемет. Рядом с окошком, в котором продавались открытки, висело смешное объявление, написанное красным карандашом:


«Объявление!
До 16.00 сего числа междугородный телефон не работает, т. к. пиния ставится на измерение».


Как они ее будут мерить, эту линию? Я даже засмеялся, взял свою открытку, и тут мне навстречу открылась дверь, и вошел Федя-гитарист. Открытка выскочила из моих пальцев и спланировала в угол, к урне…

Я не спешил поднять открытку. Носком ботинка загнал ее за урну и, кряхтя, стал выуживать — смял, конечно. А Федя с изумительной своей улыбкой придвинулся к окошечку с объявлением и попросил своим изумительным баритоном:

— Тамар Ефимовна, пяточек конвертиков авиа, снабдите от щедрот!

Та, ясное дело, заулыбалась. Я подобрал открытку и с дурацким видом стал подходить к улыбающейся Тамар Ефимовне, а Федя установил ноги особенным, шикарным образом и разливался:

— Такая погода, вы же тут сидите, не щадя своей молодости… — и всякую такую дребедень.

Поразительно, как быстро я его возненавидел. Два часа назад я смотрел на него с восторгом, — что вы, Федор Киселев, первая гитара города, фу-ты ну-ты! Сур только что сказал, что Киселев ему нравится, а сейчас тревога, поэтому «нравится» Сура надо считать приказом.

Понимаете, до чего надо обалдеть, чтобы такие мысли полезли в голову?

— А, пацан, — сказал Федя, — получи конфетку.

Он вынул из правого кармана карамельку «Сказка». На бумажке тощий розовый кот с черным бантиком на шее и черными лапами. Внутри — настоящая конфета. Я развернул ее, но есть не стал. Купили они конфет все-таки! Зачем? Вот дьявольщина!

А Суру я забыл рассказать про конфеты!

— Это вам, Тамар Ефимовна, — сказал Федя и подал ей такую же конфету. — Вам… прошу вас… угощайтесь. — Он обошел все окошки, все его благодарили.

Прошло уже десять минут, но я отсюда уходить не собирался.

— Те-тенька, Тамара Ефимовна, — проныл я, — открытку я испортил, — и показал ей смятую открытку.

— Так возьми другую открытку, цена три копейки, — услышал я.

Услышал. Лица Тамар Ефимовны я не видел, потому что смотрел на Федю, а он достал из другого кармана конфету и ловко перебросил ее на стол начальника.

— Угощайтесь, товарищ начальник!.. И вы, пожалуйста! — Это уже старшему телеграфисту. — И вам одну. — Он обращался к девушке, подающей телеграмму, и достал очередную конфету опять из правого кармана… — Я сегодня деньрожденник, угощайтесь!

— Те-тенька, у меня денег больше нет, — с ужасом гудел я в это время, потому что был уверен: конфеты из правого кармана отравлены. И я не мог закричать; «Не ешьте!» До сих пор стыжусь, когда вспоминаю эту секунду. Мне, идиоту, казалось важнее поймать шпиона, чем спасти людей. Правда, у меня был приказ…

— Тетенька, дайте тогда конфе-е-етку…

Но поздно, поздно! Она уже хрустела этой карамелькой, а бумажка с идиотским розовым котом, аккуратно разглаженная, красовалась под стеклом на ее столе.

— Вот какой! — сказала Тамара Ефимовна. — Какие наглые пошли дети, просто ужас! Вы слышали, Феденька?

Все уставились на меня, лишь толстый телеграфист трещал на своей машине.

Федя обмахивался конвертами, как веером.

— Любишь сладенькое, а? Ты ж эту не съел, сластена… — Он приглядывался ко мне очень внимательно.

Я начал отступать к двери, бормоча:

— Симке, по справедливости… Одну мне — одну ей… Сестре, Симке… — Без всяких усилий я выглядел совершенно несчастным и жалким. Девушка, подающая телеграмму, покраснела — ей было стыдно за меня. Федя сказал:

— Держи, семьянин, оп-ля!

Я не шевельнулся, и конфета (из правого кармана) упала на кафель.

В эту секунду я почувствовал, что телеграфист, не поднимая головы и ничего не говоря, подал знак Феде. И сейчас же со мной случилось ужасное; будто меня проглотило что-то огромное, и я умер, но только на секунду или две. Огромное выплюнуло меня. Конфета еще лежала на чистом квадратике линолеума, между мной и гитаристом, и он смотрел на меня как бы с испугом.

Кто-то проговорил: «Очень нервный ребенок». Девушка сунулась поднять конфету, но Федя нагнулся сам, опустил конфету мне в руку и легонько подтолкнул меня к двери. Бам! — ударила дверь.

Я стоял на тротуаре, мокрый от волнения, как грузовая лошадь.