Джозеф Конрад

•

ФРЕЙЯ СЕМИ ОСТРОВОВ

Повесть

I

Однажды — и с того дня прошло уже много лет — я получил длинное, многословное письмо от одного из моих старых приятелей и товарищей по бродяжничеству в восточных морях. Он всё ещё был там — уже женатый и не первой молодости. Я представил его себе располневшим и втянувшимся в семейную жизнь; короче, укрощённым судьбой, общей для всех, за исключением тех любимцев богов, что умирают в молодые годы. Письмо было написано по типу писем «помните ли вы?..» — грустное письмо, обращённое к прошлому. Между прочим, он писал: «Наверно, вы помните старого Нельсона…»

Помню ли я старика Нельсона? Конечно. И начать с того, что его имя было не Нельсон. Англичане с Архипелага звали его Нельсоном, — полагаю, так им было удобнее, а он никогда не протестовал. Это было бы пустым педантством. Настоящая же его фамилия была — Нильсен. Он уехал на Восток до появления телеграфного кабеля, служил в английских фирмах, женился на англичанке, в течение многих лет был одним из нас: долгие годы вёл торговлю и во всех направлениях избороздил восточный архипелаг — вдоль и поперёк, по диагонали и перпендикулярно, кругами, полукругами, зигзагами и восьмёрками.

Не было ни одного уголка, ни одного закоулка в этих тропических морях, куда бы не проник с самыми миролюбивыми намерениями предприимчивый старый Нельсон (или Нильсен). Если начертить его пути, они покроют, как паутиной, карту Архипелага — всю, за исключением Филиппин. Сюда он никогда не приближался; его удерживал какой-то непонятный страх перед испанцами, точнее — перед испанскими властями. Трудно сказать, чего он опасался. Быть может, в былые годы он читал рассказы об инквизиции.

Он вообще боялся тех, кого называл «властями»; к англичанам он относился с доверием и уважением, но две другие народности, правящие в этой части света, вызывали у него неприязнь и страх. Голландцы устрашали его меньше, чем испанцы, но он относился к ним с ещё большим недоверием: в высшей степени недоверчиво. Голландцы, по его мнению, способны были «сыграть скверную штуку с человеком», имевшим несчастье им не понравиться. У них были свои законы и правила, но они не имели понятия о надлежащем их применении. Жалко было видеть, с какой тревожной настороженностью обращался он с тем или иным официальным лицом, но не забывайте, что этот же самый человек бесстрашно слонялся по деревне каннибалов в Южной Гвинее (заметьте, что он всю жизнь был человеком далеко не худым и, смею сказать, аппетитным кусочком), ведя какой-нибудь меновой торг в расчёте на барыш, едва ли превышающий пятьдесят фунтов.

Помню ли я старого Нельсона? Ещё бы! Правда, ни один из моего поколения не знал Нельсона в дни его расцвета. В наше время он уже «удалился от дел». Он купил, а быть может, арендовал у султана часть маленького островка из небольшой группы, называемой «Семь Островов», немного к северу от Банки. Полагаю, это была законная сделка, но я нисколько не сомневаюсь, что, будь он англичанином, голландцы нашли бы основание выкурить его без всяких церемоний. В данном случае настоящая его фамилия сослужила ему верную службу. Голландцы оставили его в покое, как непритязательного датчанина, чьё поведение вполне корректно. Вложив все свои деньги в обработку земли, он, естественно, старался не вызывать даже тени недоразумения и, руководствуясь именно этими благоразумными соображениями, не слишком благосклонно взирал на Джеспера Эллена. Но об этом позже. Да! Все мы хорошо помним большой гостеприимный бёнгало, воздвигнутый на склоне острова; помним старика Нельсона — его тучную фигуру, облачённую всегда в белую рубашку и брюки (у него укоренилась привычка при всяком удобном случае снимать свой альпаговый пиджак); его круглые голубые глаза, растрёпанные песочно-белые усы, торчащие во все стороны, как иглы рассерженного дикобраза, его манеру неожиданно садиться и обмахиваться шляпой. Но не имеет смысла скрывать тот факт, что лучше всего мы помним его дочь, которая в то время приехала на остров, поселилась с ним и стала как бы владычицей островов.

Фрейя Нельсон (или Нильсен) была одной из тех девушек, какие не забываются. У неё был идеальный овал лица; в этой очаровательной рамке гармоничное расположение всех черт и яркий румянец производили впечатление здоровья, силы и, если можно так выразиться, бессознательной самоуверенности — восхитительной капризной решимости. Я не хочу сравнивать её глаза с фиалками — они были лучистее и не такие тёмные. Разрез глаз был широкий, и она всегда смотрела на вас открыто и прямо. Я никогда не видел этих длинных тёмных ресниц опущенными, — полагаю, их видел Джеспер Эллен как особа привилегированная, — но я не сомневаюсь, что это должно было производить странное, чарующее впечатление. Она могла — Джеспер рассказывал мне об этом однажды с трогательным идиотским торжеством — сидеть на своих волосах. Да, это возможно, вполне возможно.

Мне не суждено было взирать на эти чудеса; я довольствовался тем, что любовался её изящной прической, которая была ей очень к лицу, подчеркивая красивую форму головы.

В полумраке — когда жалюзи на западной веранде бывали опущены, или в тени фруктовых деревьев около дома — её пышные блестящие волосы, казалось, излучали свой собственный золотистый свет.

Она обычно одевалась в белое и носила короткие юбки, не мешавшие при ходьбе и открывавшие её изящные, зашнурованные коричневые ботинки. И только голубая отделка оживляла иногда её костюм. Никакие физические усилия как будто не утомляли её. Я видел однажды, как она вышла из лодки после долгой прогулки на солнцепеке (она гребла сама): дыхание её было по-прежнему ровным, и ни один волосок не выбился из прически. Утром, когда она выходила на веранду, чтобы взглянуть на запад, в сторону Суматры, она казалась такой же свежей и сияющей, как капля росы. Но капля росы испаряется, а во Фрейе не было ничего эфемерного. Я помню её округлые сильные руки с тонкими запястьями, широкие крепкие кисти рук с суживающимися к концам пальцами.

Я не знаю, действительно ли она родилась на море, но мне известно, что до двенадцати лет она плавала со своими родителями на различных судах. После того как старик Нельсон потерял жену, перед ним встал серьёзный вопрос — что делать с девочкой. Одна добрая леди из Сингапура, тронутая его немым горем и затруднительным положением, предложила взять на себя заботу о Фрейе. Это соглашение длилось шесть лет, а тем временем старик Нельсон (или Нильсен) «удалился от дел» и устроился на своём острове; тогда-то и было решено (так как добрая леди уезжала в Европу), что его дочь приедет к нему.

Старик заказал немедленно через своего сингапурского агента «громадный» рояль Штейна и Эбгарта. В то время я был капитаном маленького парохода, который вёл торговлю с островами, и мне кое-что известно о «громадном» рояле Фрейи, так как на мою долю выпало отвезти его к ней. С трудом выгрузили мы огромный ящик на плоскую поверхность скалы среди кустарников, и во время этой морской операции едва не вышибли дно у одной из моих шлюпок. Участие принимала вся команда, включая механиков и кочегаров, и, изощряя всю свою изобретательность, прибегнув к рычагам, канатам, валам и наклонным плоскостям из намыленных досок, трудясь на солнцепёке, подобно древним египтянам, сооружающим пирамиду, мы дотащили его до дому и водрузили на западной веранде, игравшей в бёнгало роль гостиной. Затем мы осторожно отодрали доски ящика, и перед нами наконец предстало великолепное чудовище из розового дерева. С благоговейным волнением мы бережно придвинули его к стенке и впервые за целый день вздохнули свободно. Несомненно, это был самый тяжёлый предмет на всём островке со дня сотворения мира. Обилие звуков, издаваемых им в этом бёнгало (игравшем роль деки), было поистине удивительно. Рояль гремел до самого моря. Джеспер Эллен говорил мне, что рано утром на палубе «Бонито» — его удивительно быстрого и красивого брига — он совершенно отчётливо слышал, как Фрейя разыгрывает гаммы. Правда, этот парень всегда бросал якорь безрассудно близко от берега, о чём я ему не раз говорил. Конечно, эти моря спокойны до однообразия, а Семь Островов — особенно тихое и безоблачное местечко. Но всё же иногда полуденная буря над Банкой или даже один из тех зловещих густых шквалов от дальнего берега Суматры внезапно устраивали вылазку на острова, заволакивая их на два-три часа вихрями и синевато-чёрным мраком, чрезвычайно зловещим. Опущенные тростниковые жалюзи отчаянно стучали от порывов ветра, весь бёнгало содрогался до основания, и тогда Фрейя садилась за рояль и в ослепительных вспышках молнии играла дикую музыку Вагнера, а вокруг обрушивались громовые удары, от которых волосы у вас вставали дыбом. В такие минуты Джеспер застывал на веранде, любуясь её гибкой, стройной фигурой, удивительным сиянием её белокурых волос, быстрыми пальцами на клавишах, белизной её шеи… а там, у мыса, бриг вздымался, натягивая канаты в какой-нибудь сотне ярдов от опасных, до блеска чёрных скал. Ух!

И причина этого, изволите ли видеть, была одна: когда он возвращался ночью на борт и опускал голову на подушку, он чувствовал, что находится так близко от своей Фрейи, спящей в бёнгало, как только возможно при данных обстоятельствах. Слыхали вы о чём-нибудь подобном? И, заметьте, этот бриг должен был стать домом — их домом — плавучим раем, который Джеспер постепенно снаряжал, как яхту, чтобы блаженно проплавать на нём всю свою жизнь вместе с Фрейей. Глупец! Но парень всегда рисковал.

Помню, однажды я наблюдал с веранды вместе с Фрейей, как бриг приближался с севера к мысу. Полагаю, Джеспер увидел девушку в свою длинную подзорную трубу. И что же он делает? Вместо того чтобы плыть милю-другую вдоль берега, а затем по всем морским правилам бросить якорь, он высматривает просвет между двумя отвратительными старыми зубчатыми рифами, внезапно поворачивает руль и стрелой пускает туда бриг. Все паруса его дрожат и трещат так, что этот треск мы могли слышать на веранде. Должен вам сказать, что я свистнул сквозь зубы, а Фрейя выругалась. Да! Она сжала свои крепкие кулаки, топнула ножкой в красивом коричневом ботинке и сказала: «Черт!» Потом, взглянув на меня, слегка покраснела, правда, не очень сильно, сказала: «Я забыла, что вы тут», — и засмеялась. Да, конечно. Когда появлялся Джеспер, она забывала буквально всех. Встревоженный этой безумной выходкой, я не удержался, чтобы не обратиться за сочувствием к её здравому смыслу.

— Ну, не дурак ли он! — с чувством сказал я.

— Форменный идиот, — горячо согласилась она, прямо глядя на меня своими широко раскрытыми серьёзными глазами, а на щеках её играли улыбчивые ямочки.

— И всё это, — подчеркнул я, — только для того, чтобы встретиться с вами на какие-нибудь двадцать минут раньше.

Мы слышали, как опустился якорь, а затем она приняла вид очень решительный и угрожающий.

— Подождите минутку. Я проучу его.

Дав мне инструкции, она ушла в свою комнату и заперла дверь, оставив меня одного на веранде. Задолго до того, как на бриге были убраны паруса, явился Джеспер, прыгая через три ступеньки. Он забыл поздороваться и нетерпеливо посматривал направо и налево.

— Где Фрейя? Разве её только что здесь не было?

Когда я объяснил ему, что он будет лишён общества мисс Фрейи в течение целого часа с одной только целью «проучить его», Джеспер заявил, что, несомненно, это я её настроил, и он боится, как бы ему ещё не пришлось пристрелить меня в один прекрасный день. Она и я слишком подружились. Затем он бросился на стул и начал рассказывать мне о своём плаванье. Но забавно, что парень по-настоящему страдал. И это было заметно. Голос у него оборвался, и он сидел молча, глядя на дверь с лицом мученика. Факт… А ещё забавнее было то, что меньше чем через десять минут девушка преспокойно вышла из своей комнаты. А тогда я ушёл. Я отправился разыскивать старика Нельсона (или Нильсена) на задней веранде — его собственном уголке, доставшемся ему при распределении дома, — с благим намерением втянуть его в разговор, чтобы он не вздумал, чего доброго, бродить вокруг и не пролез бы, по неведению, туда, где в нём в данный момент не нуждались.

Он знал о прибытии брига, но не знал, что Джеспер уже с его дочерью. Мне кажется, он думал, что за это время не дойти до бёнгало. Любой отец рассудил бы так же. Он подозревал, что Эллен влюблён в его дочь; птицы в воздухе и рыба в океане, большинство торговцев Архипелага и все жители Сингапура об этом знали. Но он неспособен был понять, до какой степени девушка им увлекалась. У него создалось представление, будто Фрейя слишком разумна, чтобы увлечься кем бы то ни было — увлечься, я хочу сказать, до такой степени, когда никакой контроль здравого смысла уже невозможен. Нет, не это заставляло его сидеть на задней веранде и втихомолку терзаться во время визитов Джеспера. Его тревожили голландские «власти». Дело в том, что голландцы косо смотрели на Джеспера Эллена, владельца и шкипера брига «Бонито». Они считали его слишком предприимчивым в торговых делах. Не знаю, совершал ли он что-нибудь противозаконное, но, мне кажется, его кипучая энергия была неприятна этим тугодумным, медлительным людям. Как бы то ни было, по мнению старика Нельсона, капитан «Бонито» был способным моряком и славным молодым человеком, но знакомство с ним скорее нежелательно. Оно, видите ли, несколько компрометировало. С другой стороны, ему не хотелось попросту попросить Джеспера убраться восвояси. Бедняга Нельсон сам был славным парнем. Я думаю, он постеснялся бы оскорбить чувства даже какого-нибудь кудлатого каннибала, — разве что под влиянием сильного раздражения. Я говорю — чувства, но отнюдь не тело. Когда пускались в ход копья, ножи, топоры, дубины или стрелы, старик Нельсон умел постоять за себя. Во всех остальных отношениях душа у него была робкая. Итак, он сидел с озабоченной физиономией на задней веранде и всякий раз, как до него доносились голоса его дочери и Джеспера Эллена, раздувал щёки, а затем мрачно вздыхал с видом крайне удручённого человека.

Разумеется, я высмеял его страхи, которыми он отчасти со мной поделился. Он до известной степени считался со мной и уважал мои мнения — не за мои моральные качества, но за то, что я поддерживал якобы хорошие отношения с голландскими «властями». Я знал наверняка, что самое страшное его пугало, губернатор Банки — очаровательный, вспыльчивый, сердечный контр-адмирал в отставке, — был, несомненно, к нему расположен.

Эту утешительную гарантию я всегда выставлял на вид, и чело старика Нельсона (или Нильсена) обычно на секунду прояснялось; но затем он начинал покачивать головой с таким видом, словно хотел сказать: всё это прекрасно, но в самой природе голландских властей скрыты такие глубины, что никто, кроме него, не может их познать. Какая нелепость!

В тот день, о каком я говорю, старик Нельсон был особенно раздражителен. Я старался занять его смешным и несколько скандальным приключением, случившимся с одним из наших общих знакомых в Сайгоне, как вдруг он неожиданно воскликнул:

— Какого черта ему здесь нужно? Зачем он сюда является?

Ясно, что он не слыхал ни одного слова. Это меня разозлило, так как анекдот действительно был хорош. Я пристально посмотрел на него.

— Ну-ну! — воскликнул я. — Неужели вам неизвестно, зачем Джеспер Эллен является сюда?

Это был первый ясный намёк, какой я когда-либо делал, — намёк на истинный характер отношений между Джеспером и его дочерью. Он выслушал его очень спокойно.

— О, Фрейя — девушка разумная, — рассеянно пробормотал он, а его мысленный взор был, несомненно, прикован к «властям». Нет, Фрейя не глупа. Насчёт этого он не беспокоится. Он решительно ничего против не имеет. Она просто проводит с ним время; парень её забавляет, и больше ничего.

Когда проницательный старикан перестал бормотать, в доме воцарилась тишина. Те двое забавлялись очень тихо и, несомненно, от всей души. Какое более поглощающее и менее шумное развлечение могли они найти, чем строить планы на будущее? Сидя рядышком на веранде, они, должно быть, смотрели на бриг — третьего участника в этой увлекательной игре. Без него не было и будущего. Он был для них и счастьем, и домом, и великим свободным миром. Кто это сравнивал корабль с тюрьмой? Пусть меня с позором повесят на ноке, если это справедливо. Белые паруса этого судна были белыми крыльями — пожалуй, «крылами» звучит поэтичней, — белыми крылами их парящей любви. Парящей — относится к Джесперу. Фрейя, как все женщины, крепче держалась мирских условностей.

Но Джеспер оторвался от земли с того самого дня, когда они вместе глядели на бриг и между ними простерлось молчание — то молчание, какое является единственной совершенной формой общения между существами, наделенными даром речи, — и когда он предложил ей разделить с ним обладание этим сокровищем. Конечно, он презентовал ей бриг весь, целиком. Но ведь его сердце было отдано бригу с той минуты, когда он купил его в Маниле у пожилого перуанца в скромном чёрном суконном костюме, загадочного и велеречивого. Быть может, тот украл его у берегов Южной Америки, откуда, по его словам, приехал на Филиппины «по семейным обстоятельствам». Это «по семейным обстоятельствам» звучит определённо хорошо. Ни один истинный кабальеро не станет продолжать расспросы после такого заявления.

А Джеспер, конечно, был настоящим кабальеро. Бриг же был весь чёрный, загадочный и очень грязный: потускневшая жемчужина моря, или, вернее, заброшенное произведение искусства. Да, он, несомненно, был художником, этот неведомый строитель, придавший безукоризненные очертания корпусу из самого твёрдого тропического дерева, скреплённого чистейшей медью. Одному богу известно, в какой части света был построен этот бриг. Сам Джеспер не мог разузнать его историю от своего велеречивого мрачного перуанца — если парень был перуанцем, а не переодетым чёртом, как шутливо утверждал Джеспер. По моему мнению, бриг был так стар, что едва ли не принадлежал последним пиратам или торговцам невольниками; а быть может, он был клиппером, а прежними хозяевами были торговцы опиумом или контрабандисты.

Как бы то ни было, но бриг был в полной исправности, как будто его только что спустили на воду; он слушался руля, словно был гичкой, ходил под парусами, как волшебное судно, и, подобно красивым женщинам, прославившимся в истории своей бурной жизнью, казалось, хранил секрет вечной молодости. Поэтому ничего неестественного не было в том, что Джеспер Эллен обращался с ним, как влюбленный. Такое обращение вернуло бригу блеск его красоты. Джеспер покрыл его несколькими слоями лучшей белой краски, так заботливо, искусно, артистически наложенной и поддерживаемой в такой чистоте его запуганным экипажем из отборных малайцев, что драгоценная эмаль, какою пользуются ювелиры для своих изделий, не могла выглядеть лучше и быть нежнее на ощупь. Узкая позолоченная кайма опоясывала его изящный корпус, и своей красотой бриг легко затмевал любую увеселительную яхту, когда-либо появлявшуюся в те дни на Востоке. Должен сказать, что я лично предпочитаю тёмно-малиновую кайму на белом корпусе: она выделяется рельефнее и стоит дешевле. Так я и сказал Джесперу. Не тут-то было! Он признавал только лучшее листовое золото, хотя, в сущности, никакое украшение не могло быть достаточно великолепным для будущего жилища его Фрейи.

В его сердце чувства к бригу и к девушке были неразрывно слиты: так можно сплавить в одном тигле два драгоценных металла. А пламя было горячее, могу вас уверить. Оно вызвало в нём какое-то неистовое внутреннее волнение, проявлявшееся как в поступках, так и в желаниях. Сухощавый, долговязый, с тонким лицом, волнистыми каштановыми волосами, с напряжённым блеском стальных глаз и быстрыми, порывистыми движениями, он иной раз напоминал мне сверкающий отточенный меч, беспрестанно извлекаемый из ножен. И только когда он находился подле девушки, — когда он мог на неё смотреть, — эта странная напряженность сменялась серьёзным преданным вниманием, с каким он следил за малейшими её движениями и словами.

Её хладнокровное, трезвое, добродушное самообладание, казалось, укрепляло его сердце. А может быть, на него действовало так успокоительно очарование её лица, её голоса, её взглядов? Однако приходится думать, что именно всё это и воспламеняло его воображение, если истоки любви лежат в воображении. Но я не таков, чтобы исследовать глубже подобные тайны, и мне кажется, мы позабыли о бедном старике Нельсоне, восседающем на задней веранде и тревожно раздувающем щеки.

Я указал ему, что в конце концов Джеспера нельзя назвать частым посетителем. Он и его брат плавали по всем водам Архипелага. На это старичина Нельсон ответил только — и ответил с беспокойством:

— Надеюсь, Химскирк сюда не заглянет, пока здесь стоит этот бриг.

Он уже видел в Химскирке какое-то пугало! В Химскирке! Право, этот человек мог вывести из терпения…

II

Ну кто, скажите пожалуйста, был этот Химскирк? Вы сразу увидите, как неразумен был этот страх перед Химскирком… Конечно, человек он был довольно зловредный. Это сразу бросалось в глаза, достаточно было послушать, как он смеётся. Ничто не разоблачает яснее тайных свойств человека, чем неосторожный взрыв смеха. Но — помилуй бог! — если бы мы вздрагивали от скверного хохота, словно заяц от любого звука, нам ничего иного не оставалось бы, кроме одиночества пустыни или уединённой хижины отшельника. И даже там нам пришлось бы переносить неизбежное присутствие дьявола.

Однако дьявол — персона значительная, знавшая лучшие дни и высоко стоящая в иерархии небесного воинства. Но в иерархии земных голландцев Химскирк, чьи ранние годы вряд ли отличались особым блеском, был всего-навсего флотским офицером сорока лет от роду, без каких-либо особенных связей или способностей, какими можно похвалиться. Он командовал «Нептуном» — маленькой канонерской лодкой, патрулировавшей в водах Архипелага и следившей за торговцами. Право, не очень высокое положение. Повторяю, это был самый обыкновенный лейтенант, средних лет, числящий за собой двадцать пять лет службы и, вероятно, в недалеком будущем собирающийся выйти в отставку. Вот и всё.

Он никогда не утруждал своей головы размышлениями о том, что делается на Семи Островах, пока не услыхал из разговоров в Минтоке или Палембанге о поселившейся там красивой девушке. Думаю, любопытство побудило его заглянуть на Острова, а раз увидев Фрейю, он взял себе за правило заезжать к Нельсону всякий раз, как находился на расстоянии полудня пути от Островов.

Я не хочу сказать, что Химскирк был типичным голландским флотским офицером. Я их видел в достаточном количестве, чтобы не допустить этой нелепой ошибки. У него было большое, гладко выбритое лицо с плоскими смуглыми щеками, а между ними был пухлый рот. В его чёрных волосах серебрились белые нити, а его неприятные глаза тоже были чёрные. У него была скверная привычка бросать по сторонам косые взгляды, не поворачивая головы, низко посаженной на короткой, круглой шее. Толстый круглый торс в тёмной форменной куртке с золотыми жгутами на плечах был водружён на паре раскоряченных толстых круглых ног в белых диагоналевых брюках. Его круглый череп под белой фуражкой также казался необычайно толстым, но мозгов в нём было достаточно, чтобы обнаружить и злостно использовать страх бедняги Нельсона перед тем, что было облечено хотя бы лоскутком власти.

Химскирк высаживался на мысе и, прежде чем явиться в дом, молчаливо обходил всю плантацию, словно это была его собственность. На веранде он выбирал лучший стул и оставался к завтраку или к обеду, не трудясь даже подождать хотя бы намёка на приглашение.

Его следовало бы выгнать уж за одно его обращение с мисс Фрейей. Будь он голым дикарём, вооруженным копьями и отравленными стрелами, старик Нельсон (или Нильсен) вышел бы на него с кулаками; но этих золотых жгутов на плечах — к тому же голландских жгутов — достаточно было, чтобы устрашить старика; он разрешал негодяю относиться к нему с тупым пренебрежением, пожирать глазами его дочь и опоражнивать бутылки из его маленького винного погреба.

Кое-что не ускользнуло от моего внимания, и однажды я попробовал высказаться по этому вопросу.

Жалко было видеть страх, появившийся в круглых глазах старика Нельсона. Прежде всего он заявил, что лейтенант — его добрый друг, очень славный парень. Я не спускал с него пристального взгляда, и наконец он стал заикаться и признался, что, конечно, Химскирк не производит впечатления человека жизнерадостного, но всё же в глубине души…

— Я ещё не встречал здесь жизнерадостных голландцев, — перебил я. — В конце концов жизнерадостность большого значения не имеет, но неужели вы не видите…

Тут Нельсон неожиданно так перепугался, что у меня не хватило духу продолжать. Конечно, я собирался ему сказать, что парень преследует его дочь. Это самое подходящее выражение. Не знаю, на что мог надеяться Химскирк или что он задумал предпринять. Быть может, он считал себя неотразимым, либо его ввели в заблуждение живые, уверенные, непринуждённые манеры Фрейи. Но факт оставался фактом. Он преследовал девушку. Нельсон это не мог не видеть. Но… он предпочитал закрывать глаза. Он не желал, чтобы ему об этом говорили.

— Всё, чего я хочу, — это жить в мире с голландскими властями, — с пристыженным видом пробормотал он.

Он был неисправим. Мне стало его жалко, и, думаю, мисс Фрейя тоже жалела своего отца. Она сдерживалась ради него и делала это просто, без аффектации, даже добродушно, как и всё, что она делала. Задача была не из легких, так как ухаживания Химскирка носили наглый отпечаток презрения, с каким нелегко было примириться. Голландцы этой породы бывают высокомерны с теми, кто ниже их по своему положению, а этот офицер считал старика Нельсона и Фрейю стоящими во всех отношениях ниже себя.

Не могу сказать, чтобы я жалел Фрейю. Она была не из тех, кто относится к чему бы то ни было трагически. Можно было сочувствовать ей в её затруднениях, но она всегда казалась на высоте положения.

Своей невозмутимой ясностью она скорее вызывала восхищение. Только когда Джеспер и Химскирк бывали вместе в бёнгало, как это иной раз случалось, она чувствовала напряженность положения, но и тут не всякий мог это подметить. Только мои глаза могли обнаружить лёгкую тень на её сияющем лице. Однажды я не удержался, чтобы не выразить ей своего одобрения:

— Честное слово, вы удивительны.

Она слабо улыбнулась и пропустила моё замечание мимо ушей.

— Самое главное — это удержать Джеспера от неразумного поступка, — сказала она, и в спокойной глубине её честных глаз, прямо смотревших на меня, я мог заметить подлинную тревогу. — Вы мне поможете его сдержать, правда?

— Конечно, мы должны сдержать его, — заявил я, прекрасно понимая её беспокойство. — Ведь он делается совсем сумасшедшим, если его раздразнить.

— Да! — мягко согласилась она: мы с ней всегда в шутку бранили Джеспера. — Но я его немножко приручила. Теперь он совсем хороший мальчик.

— И всё-таки он раздавил бы Химскирка, как чёрного таракана, — заметил я.

— Пожалуй! — прошептала она. — А это не годится, — добавила она поспешно. — Представьте себе, в каком положении очутился бы бедный папа. Кроме того, я думаю стать хозяйкой этого славного брига и плавать в этих морях, а не блуждать за десять тысяч миль отсюда.

— Чем скорее вы будете на борту, чтобы присматривать за шкипером и за бригом, тем лучше, — серьёзно сказал я. — Они оба нуждаются в вашей поддержке. Не думаю, чтобы Джеспер протрезвился до тех пор, пока он не увезёт вас с этого острова. Вы его не видите, когда он находится вдали от вас, а я вижу. Он постоянно пребывает в возбуждённом состоянии, и это состояние почти пугает меня.

Тут она снова улыбнулась и снова стала серьёзной. Ей не могло быть неприятно слушать о своей власти, и у неё было сознание своей ответственности. Неожиданно она ускользнула от меня, так как Химскирк, сопровождаемый стариком Нельсоном, подошёл к веранде. Едва его голова оказалась на уровне пола, как неприятные чёрные глаза уже начали метать взгляды во все стороны.

— Где ваша дочь, Нельсон? — спросил он таким тоном, словно был неограниченным властелином вселенной. Потом он повернулся ко мне: — Богиня улетела, а?

Бухта Нельсона — так называли мы её обычно, — была в тот день заполнена судами. Прежде всего тут был мой пароход, затем, дальше в море — канонерка «Нептун» и наконец бриг «Бонито», по обыкновению стоявший на якоре так близко к берегу, что, казалось, человек, не лишенный ловкости и сноровки, мог перебросить шапку с веранды на его добросовестно вычищенные песком шканцы. Медь на нём блестела, как золото; его выкрашенный белой краской корпус сиял, словно атласная мантия. Полированное дерево мачт и большие реи, поставленные поперёк судна, придавали ему воинственно-элегантный вид. Бриг был красив. Не удивительно, что, владея таким судном и заручившись обещанием такой девушки, как Фрейя, Джеспер постоянно находился в возбуждённом состоянии — быть может, на седьмом небе, а это не вполне безопасно в нашем мире.

Я вежливо заметил Химскирку, что, имея троих гостей в доме, мисс Фрейя, несомненно, должна присмотреть за хозяйством. Конечно, я знал, что она отправилась на свидание с Джеспером на расчищенном участке у реки — единственной на островке Нельсона. Командир «Нептуна» бросил на меня недоверчивый чёрный взгляд и стал устраиваться как дома: он опустил своё плотное цилиндрическое туловище в качалку и расстегнул мундир. Старик Нельсон с самым скромным видом уселся против него, беспокойно тараща свои круглые глаза и обмахиваясь шляпой. Чтобы протянуть время, я попробовал завести разговор; дело оказалось нелёгким: мрачный влюбленный голландец всё время переводил взгляд с одной двери на другую и каждое моё замечание встречал насмешкой или недовольным ворчанием.

Однако вечер прошел прекрасно. К счастью, блаженство достигает иногда такой степени, что никакое возбуждение немыслимо.

Джеспер был спокоен и сосредоточен, молчал, созерцая Фрейю. Когда мы возвращались на свои суда, я предложил взять на следующее утро его бриг на буксир. Я это сделал с целью увезти его возможно раньше. В первых холодных лучах рассвета мы прошли мимо канонерки, чёрной, замершей в устье стеклянной бухты; тишина на ней не нарушалась ни единым звуком. Но солнце с тропической быстротой поднялось над горизонтом на высоту, вдвое превышающую его диаметр, прежде чем мы успели обогнуть риф и поравняться с мысом. Там, на самой высокой скале, стояла Фрейя, вся в белом, похожая в своём шлеме на статую воинственной женщины с розовым лицом; я прекрасно видел её в бинокль. Она выразительно размахивала носовым платком, а Джеспер, взобравшись на мачту своего белого горделивого брига, в ответ замахал шляпой.

Вскоре после этого мы расстались; я отплыл к северу, а Джеспер, подгоняемый легким ветром с кормы, повернул на восток. Кажется, его путь лежал к Банджермассину и двум другим портам.

Этот мирный день был последним, когда я видел их всех собравшихся вместе; чарующе бодрая, решительная Фрейя, старик Нельсон с невинными круглыми глазами, Джеспер, пылкий, сухощавый и стройный, с узким лицом, удивительно сдержанный, ибо подле своей Фрейи он был безгранично счастлив; все трое высокие, белокурые, с голубыми глазами разнообразных оттенков, и среди них мрачный надменный черноволосый голландец, почти на целую голову ниже и настолько толще каждого из них, что казался существом, способным раздуваться, — причудливым экземпляром обитателя какой-нибудь иной планеты.

Контраст бросился мне в глаза внезапно, когда мы отошли от обеденного стола и стояли на освещённой веранде. Он преследовал меня весь вечер, и я помню по сей день это впечатление чего-то забавного и в то же время зловещего.

III

Несколько недель спустя, вернувшись рано утром в Сингапур после путешествия на юг, я увидел бриг, стоящий на якоре во всём блеске и великолепии, словно его только что вынули из стеклянного ящика и бережно опустили на воду.

Он стоял в конце рейда, но я продвинулся вперёд и занял своё обычное место прямо против города. Не успели мы позавтракать, как мне доложили, что лодка капитана Эллена плывёт к нам.

Его нарядная гичка остановилась борт о борт с нами, в два прыжка он вбежал по парадному трапу и, пожав мне руку своими нервными пальцами, испытующе впился в меня глазами: он предполагал, что дорогой я заглянул на Семь Островов. Я полез в карман за аккуратно сложенной записочкой, которую он выхватил у меня из рук без всяких церемоний и удалился с ней на мостик, чтобы прочесть её в одиночестве.

Через некоторое время — довольно значительное — я последовал за ним наверх и застал его шагающим взад и вперёд: эмоции делали его беспокойным даже в момент самого глубокого раздумья.

Он с торжеством кивнул мне головой.

— Ну, дорогой мой, — сказал он, — теперь я буду считать дни.

Я понял, что он хотел сказать. Я знал, что молодые люди решили бежать из дому и обвенчаться без предварительных формальностей. Действительно, это было разумное решение. Старик Нельсон (или Нильсен) никогда не согласился бы мирно отдать Фрейю этому компрометирующему Джесперу. О небо! Что скажут голландские власти о таком браке! Это звучит курьёзно. Но в мире нет ничего более себялюбивого и упорного, чем робкий человек, дрожащий над своим «маленьким поместьем», как называл свой дом и участок извиняющимся тоном старик Нельсон. Сердце, охваченное этим своеобразным страхом, способно сопротивляться рассудку, чувствам и насмешке. Оно — кремень.

Несмотря на это, Джеспер хотел просить его согласия, а потом поступить по-своему; но Фрейя решила ничего не говорить на том основании, что «папа только доведёт себя до помешательства». Он и в самом деле мог заболеть, а тогда у неё не хватило бы духу его оставить. Вот вам здравый смысл женщины и прямота женских рассуждений. А затем — мисс Фрейя могла читать «бедного дорогого папу», подобно всякой женщине, читающей мужчину, как раскрытую книгу. Если дочь уже ушла, старик Нельсон не стал бы мучиться. Он поднял бы крик, и конца не было бы жалобам и сетованиям, но это уж другое дело. Он был бы избавлен от подлинной пытки колебания и не терзался бы противоречивыми чувствами. А так как он был слишком робок, чтобы бесноваться, то, по прошествии периода сетований, он посвятил бы себя «своему маленькому поместью» и поддерживанию добрых отношений с властями.

Время исцелило бы всё. Фрейя думала, что она может подождать, управляя пока своим собственным домом на великолепном бриге и человеком, который её любил.

Это была самая подходящая жизнь для неё, научившейся ходить не на суше, а на палубе корабля. Она была дитя корабля, морская дева, если такая когда-нибудь существовала. И, конечно, она любила Джеспера и доверяла ему; но к её радости примешивался и оттенок беспокойства. Очень красиво и романтично владеть, как своей, собственностью, прекрасно закаленным и верным мечом, но можно ли им будет отражать грубые палочные удары судьбы — это другой вопрос.

Она знала, что из них двух она была более… как бы это сказать… более полновесна — не ухмыляйтесь, я говорю не об их физическом весе. Она только слегка беспокоилась, когда он уезжал, и у неё был я, который, на правах испытанного наперсника, осмеливался частенько ей нашёптывать: «Чем раньше, тем лучше». Но у мисс Фрейи имелась особая жилка упрямства, и её основание для отсрочки было характерно: «Не раньше чем мне исполнится двадцать один год; тогда люди не сочтут меня недостаточно взрослой, чтобы отвечать за свои поступки».

Чувства Джеспера были до такой степени порабощены, что он даже ни разу не возражал против такого решения. Она была великолепна — во всём, что бы ни делала или ни говорила, и… на этом он ставил точку. Думаю, он был достаточно тонок, чтобы чувствовать себя даже польщённым — иногда. А в утешение у него имелся бриг, который, казалось, был пропитан душой Фрейи, так как всё, что бы он ни делал на борту, было освящено его любовью.

— Да. Скоро я начну считать дни, — повторил он. — Ещё одиннадцать месяцев. За это время мне придётся сделать три рейса.

— Смотрите, как бы не случилось беды, если вы будете слишком торопиться, — предостерёг его я. Но он с гордым видом, смеясь, отмахнулся от моего предостережения. — Вздор! Ничего, ничего не может случиться с бригом, — воскликнул он, словно пламя его сердца могло светить в тёмные ночи на неведомых морях, а образ Фрейи — служить непогрешимым маяком среди скрытых мелей; как будто ветры должны были охранять его будущее, а звёзды — сражаться за него на путях своих; словно магия его страсти имела власть управлять судном на капле росы или провести его сквозь игольное ушко только потому, что этому бригу выпал великолепный жребий служить любви, — любви, исполненной великой прелести, любви, способной сделать все пути земные надёжными, лёгкими и лучезарными.

— Полагаю, — сказал я, когда он высмеял моё довольно невинное замечание, — полагаю, сегодня вы отплываете.

Действительно, таковы были его планы. Он не снялся на рассвете только потому, что поджидал меня.

— И представьте себе, что случилось вчера! — продолжал он. — Мой помощник неожиданно меня оставил. Должен был уехать. За такое короткое время никого не найдёшь, и я думаю взять с собой Шульца. Известного Шульца! Что же не становитесь на дыбы? Говорю вам, вчера, поздно вечером, я пошёл и откопал Шульца. Хлопот было без конца. «Я — ваш слуга, капитан, — говорит он своим удивительным голосом, — но с сожалением должен признаться, что мне буквально нечего надеть. Мне пришлось постепенно распродать весь свой гардероб, чтобы раздобыть немножко еды». Что за голос у этого человека. Говорят, голос может растрогать и камень! А вот люди как будто привыкли к нему. Раньше я никогда его не видел, и, честное слово, у меня слёзы навернулись на глаза. Счастье, что было темно. Он спокойно сидел под деревом, в туземном посёлке, тощий, как доска, а когда я пригляделся к нему, оказалось, что на нём надета всего-навсего старая бумажная фуфайка и рваная пижама. Я ему купил шесть белых костюмов и две пары парусиновых туфель. Я не могу сняться с якоря без помощника. Должен взять кого-нибудь. Сейчас я еду на берег записать его, затем возвращаюсь с ним на борт — и в путь. Ну, не сумасшедший ли я, а? Конечно, сумасшедший! Ну, валяйте! Выкладывайте начистоту. Дайте себе волю. Мне нравится, когда вы волнуетесь.

Он явно ждал, что я буду ругаться. Поэтому я с особым удовольствием преувеличил своё спокойствие.

— Самое худшее, что можно сказать против Шульца, — бесстрастно начал я, скрестив руки, — это — неприятная привычка обкрадывать кладовые каждого судна, на какое он только попадает. Это он будет делать. Вот всё, что можно против него возразить. Я решительно не верю этой истории, какую рассказывает капитан Робинсон, будто Шульц сговорился в Чантабене с какими-то негодяями с китайской джонки украсть якорь с носа шхуны «Богемская девушка». Вообще история Робинсона слишком замысловата. Другой же рассказ механиков с «Нань-Шаня», заставших якобы Шульца в полночь в машинном отделении трудящимся над медными подпорками, чтобы снести их на берег и продать, кажется мне более достоверным. За исключением этой маленькой слабости, позвольте вам сказать, что Шульц как моряк лучше многих из тех, кто за всю свою жизнь не взял в рот ни капли спиртного, быть может, в нравственном отношении он не хуже некоторых людей, нам с вами известных, кто никогда не крал ни единого пенни. Он может быть нежелательной особой на борту судна, но раз выбора у вас нет, я думаю, с ним удастся справиться. Здесь важно понять его психологию. Не давайте ему денег до тех пор, пока с ним не покончите. Ни цента, как бы он вас ни просил. Ручаюсь, что с той минуты, когда вы дадите ему деньги, он начнет красть. Не забудьте об этом.

Я наслаждался недоверчивым изумлением Джеспера.

— Черт бы его побрал! — воскликнул он. — Да зачем это ему? Не хотите ли вы подшутить надо мной, старина?

— Нет, не хочу. Вы должны понять психологию Шульца. Его нельзя назвать ни бродягой, ни попрошайкой. Не похоже, чтобы он стал шляться и разыскивать человека, который предложил бы ему стаканчик. Но, представьте себе, он сходит на берег с пятью долларами или пятьюдесятью — это всё равно — в кармане… После третьего или четвертого стакана он пьянеет и становится щедрым. Он или рассыпает деньги по всему полу или распределяет между всеми присутствующими; даёт каждому, кто только берёт. Затем ему приходит в голову, что час ранний, а ему и его друзьям требуется до утра ещё немало стаканов. И вот он беззаботно отправляется на своё судно. Ноги его и голова никогда не поддаются хмелю. Он поднимается на борт и просто хватает первый попавшийся предмет, который кажется ему подходящим, — лампу из каюты, бухту каната, мешок сухарей, бидон с маслом — и обращает его в деньги без всяких размышлений. Таков процесс, совершающийся в нём. Вам нужно только следить за ним, чтобы он не отдался слабости. Вот и всё.

— К черту его психологию, — проворчал Джеспер. — Но человек с таким голосом, как у него, достоин беседовать с ангелами. Как вы думаете, он неизлечим?

— По моему мнению, он был неизлечим. Его никто не преследовал судебным порядком, но ни один человек больше его не нанимал. Я боялся — он кончит тем, что умрёт в какой-нибудь дыре.

— Так… — размышлял Джеспер. — Но «Бонито» не ведёт торговли с цивилизованными портами. Здесь ему будет легче не сбиться с прямого пути.

Да, правда. Бриг вёл дела на берегах, не тронутых цивилизацией, с неизвестными раджами, обитающими в почти неисследованных гаванях; с туземными поселениями, разбросанными по течению таинственных рек, мрачные, окаймлённые лесом устья которых среди бледно-зелёных рифов и ослепительных отмелей катятся в пустынные проливы, где спокойная голубая вода искрится солнечным светом. Одинокий, вдали от изъезженных путей, бриг скользил, весь белый, вокруг тёмных, хмурых песчаных кос, выплывал, как призрак, из-за мысов, чернеющих в лунном свете, или лежал, подобно спящей морской птице, в тени безыменной горы в ожидании сигнала. В туманные ненастные дни он вдруг появлялся в Яванском море, презрительно разрезая короткие враждебные волны; или его видели далеко-далеко, маленькое блестящее белое пятнышко, скользящее вдоль пурпурной массы грозовых облаков, громоздящихся на горизонте. Иногда, на редких почтовых линиях, где цивилизация соприкасается с лесными тайнами, наивные пассажиры, толпясь у поручней, кричали, с любопытством указывая на бриг: «А, вот яхта!» — а голландский капитан, бросив враждебный взгляд, пренебрежительно ворчал: «Яхта! Нет! Это всего-навсего англичанин Джеспер. Мелкий торговец…»

— Хороший моряк, вы говорите! — воскликнул Джеспер, всё ещё обдумывая вопрос о безнадёжном Шульце с удивительно трогательным голосом.

— Первоклассный. Спросите кого угодно. Редкая находка, но невозможный человек, — заявил я.

— Ему представится случай исправиться на бриге, — со смехом сказал Джеспер. — Там, куда я на этот раз отправляюсь, у него не будет соблазна ни пьянствовать, ни воровать.

Я не настаивал на более определённых сведениях. Так как мы с ним были близки, то я был достаточно осведомлен о ходе его дел.

Когда мы неслись к берегу в его гичке, он неожиданно спросил:

— Кстати, не знаете ли вы, где Химскирк?

Я украдкой взглянул на него и успокоился. Этот вопрос он задал не как влюблённый, а как торговец. Я слыхал в Палембанге, что «Нептун» несёт службу около Флореи и Сумбавы, и сообщил ему об этом. Совсем в стороне от его пути. Он был доволен.

— Знаете, — продолжал он, — этот парень забавляется у берегов Борнео тем, что сбрасывает мои буи. Мне пришлось поставить несколько в устьях рек. В начале года один торговец из Целебеса, застигнутый штилем, застал его за этим делом. Он пустил свою канонерку прямо на них, разбил на куски один за другим два буя, а затем спустил лодку, чтобы вытащить третий буй. А я полгода назад возился без конца, чтобы укрепить его в грязи, как веху. Слыхали вы о чём-нибудь более вызывающем, а?

— Я бы не стал ссориться с этим негодяем, — заметил я небрежно, но в действительности сильно встревоженный этой новостью. — Не стоит того.

— Я — ссориться! — воскликнул Джеспер. — Я не хочу ссориться. Я не трону ни один волосок на его безобразной голове. Дорогой мой, когда я думаю о дне совершеннолетия Фрейи, весь мир мне друг, включая и Химскирка. Но всё-таки это дрянная, злостная забава.

Мы распрощались довольно поспешно на набережной, так как каждый из нас торопился по своим делам. Я был бы сильно подавлен, знай я тогда, что это поспешное рукопожатие и «До скорого, старина. Желаю удачи», — было нашим последним прощаньем.

Когда он вернулся в проливы, я был в плавании, и он уехал, не дождавшись моего возвращения. Он хотел сделать три рейса до дня рождения Фрейи. В бухте Нельсона я разминулся с ним всего на несколько дней.

Фрейя и я с великим удовольствием и полным одобрением беседовали об «этом безумце» и «форменном идиоте». Она вся искрилась весельем, хотя только что рассталась с Джеспером; но эта разлука должна была быть последней.

— Отправляйтесь на борт возможно скорее, мисс Фрейя, — умолял я.

Она прямо посмотрела мне в лицо, слегка покраснела и ответила с какой-то серьёзной пылкостью, словно голос у неё дрогнул:

— На следующий же день.

О да! На следующий же день после того, как ей исполнится двадцать один год. Я был доволен этим намёком на глубокое чувство. Казалось, и она наконец вознегодовала на отсрочку, на которой сама настаивала. Я подумал, что на неё сильно подействовало недавнее посещение Джеспера.

— Вот и отлично, — добавил я. — Я буду значительно спокойнее, зная, что вы взялись присматривать за этим безумцем. Не теряйте ни минуты. Он, конечно, явится к сроку… если небеса не обрушатся.

— Да. Если не… — повторила она задумчивым шёпотом, подняв глаза к вечернему небу, не запятнанному ни единым облачком. Некоторое время мы молча смотрели на раскинувшееся внизу море. В сумерках оно казалось таинственно спокойным, словно доверчиво приготовлялось к долгому сну в эту теплую тропическую ночь. И тишина вокруг нас, казалось, не имела границ, не имела конца.

А потом мы снова стали говорить о Джеспере в обычном нашем тоне. Мы согласились, что во многих отношениях он слишком безрассуден. К счастью, бриг был на высоте положения. Казалось, всё было ему по силам. «Настоящее сокровище», — сказала мисс Фрейя. Она и её отец провели день на борту. Джеспер угощал их чаем. Папа брюзжал… Я отчётливо увидел под белоснежным тентом брига старика Нельсона, снедаемого всё возрастающей тайной тревогой и обмахивающегося шляпой. Комедийный папаша… Я узнал о новом образчике безумия Джеспера: он был огорчён тем, что не мог приделать ко всем дверям кают ручки из массивного серебра. «Точно я ему это разрешила бы!» — с шутливым негодованием заметила мисс Фрейя. Между прочим, я узнал ещё, что Шульц, морской клептоман с патетическим голосом, пока держится на своём месте с одобрения мисс Фрейи. Джеспер доверил даме сердца своё намерение выправить психологию этого парня. Да, конечно. Весь мир был его другом, — ведь он дышал одним воздухом с Фрейей.

Случайно в разговоре я упомянул имя Химскирка и, к величайшему своему удивлению, испугал мисс Фрейю. Глаза её выразили что-то похожее на страдание, и в то же время она прикусила губу, как будто сдерживая взрыв смеха. О да! Химскирк был в бёнгало в одно время с Джеспером, но он приехал на день позже. Уплыл он в один день с бригом, но через несколько часов после него.

— Какой помехой, должно быть, он был для вас двоих, — сочувственно сказал я.

Она взглянула на меня как-то испуганно и весело и вдруг разразилась звонким смехом:

— Ха-ха-ха!

Я от всей души присоединился к ней, но мой смех звучал не так очаровательно.

— Ха-ха-ха!.. Ну, не смешон ли он? Ха-ха-ха!

Мне представились бессмысленно свирепые круглые глаза старика Нельсона и его заискивающее обращение с лейтенантом, и это вызвало новый приступ смеха.

— Он выглядит, — еле выговорил я, — он выглядит — ха-ха-ха! — среди вас троих… как несчастный чёрный таракан. Ха-ха-ха!

Она снова звонко расхохоталась, убежала в свою комнату и захлопнула за собой дверь, оставив меня в глубоком изумлении. Я сразу перестал смеяться.

— Над чем смеялись? — раздался голос старика Нельсона со ступенек веранды.

Он поднялся наверх, уселся и раздул щёки с невыразимо глупым видом. Но мне уж не хотелось больше смеяться. «И над чем, чёрт возьми, мы так неудержимо смеялись?» — спрашивал я себя. Я вдруг почувствовал уныние.

Ах, да! Первой засмеялась Фрейя. «Девушка переутомлена», — подумал я. И, право, это было не удивительно.

Я не ответил на вопрос старика Нельсона, но он был слишком расстроен визитом Джеспера, чтобы думать о чём-нибудь постороннем. Он даже спросил меня, не возьмусь ли я намекнуть Джесперу, что здесь, на Семи Островах, в нём не нуждаются. Я заявил, что не вижу необходимости. Основываясь на некоторых обстоятельствах, недавно дошедших до моего сведения, я смею думать — в недалеком будущем Джеспер Эллен не станет его тревожить.

Он серьёзно воскликнул: «Слава богу!» — так что я опять чуть не расхохотался, однако при этом он не просиял. По-видимому, Химскирк приложил на этот раз все усилия к тому, чтобы быть неприятным. Лейтенант сильно испугал старика Нельсона, выразив мрачное удивление, что правительство разрешило белому человеку поселиться в этих местах.

— Это противоречит нашей политике, — заметил он. Затем лейтенант обвинил старика в том, что он, собственно, не лучше англичанина, и даже старался затеять с ним ссору из-за его незнания голландского языка.

— Я слишком стар, чтобы изучать его теперь, сказал я ему, — грустно вздохнул старик Нельсон (или Нильсен). — А он говорит, что мне уже давным-давно следовало выучить голландский язык. Я поселился на жительство в голландских колониях. Моё незнание голландского языка, говорит он, возмутительно. Он так свирепо со мной обращался, словно я — какой-нибудь китаец.

Ясно, что его терзали умышленно. Он не упомянул о том, сколько бутылок своего лучшего кларета он выставил на алтарь примирения. Должно быть, возлияния были обильные. Но старик Нельсон (или Нильсен) по натуре своей гостеприимен. Против этого он ничего не имел; а я жалел только о том, что эта добродетель обратилась на лейтенанта — командира «Нептуна». Я горел желанием сообщить ему, что, по всем вероятиям, он будет избавлен также и от посещений Химскирка. Я этого не сделал только из боязни (нелепой, пожалуй) вызвать у него какие-либо подозрения. Как будто они могли возникнуть у этого простодушного комедийного отца!

Довольно странно, что последнее слово на тему о Химскирке было сказано Фрейей и именно в таком смысле. За обедом лейтенант упорно не сходил с языка старика Нельсона. Наконец я проворчал чуть слышно: «Чёрт бы побрал лейтенанта!» Я видел, что девушка также начала приходить в отчаяние.

— И он был совсем нездоров — правда, Фрейя? — причитал старик Нельсон. — Может быть, оттого-то он и был таким сварливым, а, Фрейя? Он выглядел очень скверно, когда оставил нас так внезапно. Должно быть, и печень у него не в порядке.

— Ну в конце концов он поправится, — нетерпеливо сказала Фрейя. — И брось ты о нём беспокоиться, папа. Очень возможно, что ты не скоро его увидишь.

Взгляд, каким она ответила на мою сдержанную улыбку, был невесёлый. За последние два часа глаза её как будто ввалились, лицо побледнело. Мы слишком много смеялись. Она переутомлена! Взволнована приближением решительного момента. Искренняя, смелая, самоуверенная, она, тем не менее, должна была, приняв решение, чувствовать боль и угрызения совести. Та сила любви, какая привела её к этому решению, должна была, с другой стороны, вызвать в ней сильное напряжение, не лишённое, быть может, и лёгких угрызений совести. Она была честна… а здесь, напротив неё, за столом, сидел бедный старик Нельсон (или Нильсен) и смотрел на неё круглыми глазами, такой забавный в своей ярости, что мог растрогать самое беззаботное сердце.

Он рано удалился в свою комнату, чтобы убаюкать себя перед сном просмотром счётных книг.

Мы вдвоём ещё около часу оставались на веранде, вяло обмениваясь пустыми фразами, словно мы были душевно истощены нашим длинным дневным разговором на единственную важную тему. И, однако, было что-то, о чём она могла сказать другу. Но не сказала. Мы расстались молча. Быть может, она не доверяла моему мужскому здравому смыслу… О Фрейя!

Спускаясь по крутой тропинке к пристани, я встретил в тени валунов и кустарника закутанную женскую фигуру. Сначала она меня испугала, неожиданно появившись на тропинке из-за скалы. Но через секунду мне пришло в голову, что это только горничная Фрейи, полукровка — наполовину малайка, наполовину португалка. Около дома часто мелькало её оливковое лицо и ослепительно белые зубы. Иногда я следил за ней издали, когда она сидела вблизи дома в тени фруктовых деревьев, расчесывая и заплетая в косы свои длинные волосы цвета воронова крыла. Казалось, это было её главное занятие в свободные часы. Мы часто обменивались кивками и улыбками, а иногда и несколькими словами. Она была хорошеньким созданием. А однажды я одобрительно наблюдал, как она делает забавные, выразительные гримасы за спиной Химскирка. Я знал от Джеспера, что она посвящена в тайну — подобно субретке в комедиях. Она должна была сопровождать Фрейю на её необычном пути к браку и счастью «до конца жизни». Но зачем она бродит близ бухты ночью — если не по своим собственным любовным делам, спрашивал я себя. Но насколько я знал, никого подходящего для неё не было на всей группе Семи Островов. Вдруг мне пришло в голову, что она подстерегала здесь меня.

Она колебалась с минуту, закутанная с головы до ног, тёмная и застенчивая. Я подошёл к ней, а что я чувствовал — до этого никому нет дела.

— Что такое? — спросил я очень тихо.

— Никто не знает, что я здесь, — прошептала она.

— И никто нас не видит, — шепнул я в ответ.

До меня донёсся шёпот:

— Я так испугалась.

Вдруг с ещё освещённой веранды, на высоте сорока футов над нашими головами, раздался звонкий повелительный голос Фрейи, заставивший нас вздрогнуть:

— Антония!

С приглушённым возгласом робеющая девушка исчезла с тропинки. В ближних кустах зашуршало, потом наступила тишина. Я ждал в недоумении. Огни на веранде погасли. Подождав ещё немного, я спустился вниз, к лодке, недоумевая больше чем когда-либо.

Мне особенно запомнились все подробности этого визита — последнего моего визита в бёнгало Нельсона. Прибыв в Проливы, я нашёл телеграмму, которая заставила меня немедленно бросить службу и вернуться домой. Мне пришлось отчаянно повозиться, чтобы захватить почтовое судно, отправляющееся на следующий день, но я нашёл время набросать две коротенькие записки: одну Фрейе, другую Джесперу. Позднее я написал длинное письмо, на этот раз одному Эллену. Ответа я не получил. Тогда я отыскал его брата, вернее — единокровного брата, лондонского адвоката, бледного спокойного маленького человечка, задумчиво поглядывавшего на меня поверх очков.

Джеспер у отца был единственным ребёнком от второго брака, который не встретил одобрения со стороны первой, уже взрослой семьи.

— Вы не слыхали о нём целые века! — повторил я со скрытой досадой. — Осмелюсь спросить, что вы подразумеваете в данном случае под «веками»?

— А то, что мне нет дела, услышу я о нём когда-нибудь или нет, — заявил маленький адвокат, сразу делаясь неприятным.

Я не мог бранить Джеспера за то, что он не тратил времени на переписку с таким возмутительным родственником. Но почему он не написал мне — в конце концов приличному другу, старающемуся даже извинить его молчание забывчивостью, естественной в состоянии беспредельного блаженства? Я снисходительно ждал, но так ничего и не получил. И Восток, казалось, выпал из моей жизни без всякого отзвука, как камень, падающий в загадочную глубину бездонного колодца.

IV

Полагаю, мотивы, заслуживающие одобрения, являются достаточным оправданием почти любого поступка. Что может быть более похвальным в абстракции, чем решение девушки не тревожить «бедного папу» и её стремление во что бы то ни стало удержать своего избранника от опрометчивого поступка, который может поставить под угрозу их счастье? Нельзя представить себе ничего более неясного и осторожного. Следует также принять во внимание самоуверенный характер девушки и нежелание, свойственное всем женщинам, — я говорю о женщинах рассудительных, — поднимать шум вокруг подобных вопросов.

Как уже было сказано выше, Химскирк явился в бухту Нельсона спустя некоторое время после приезда Джеспера. При виде брига, стоящего на якоре перед самым бёнгало, он почувствовал сильное раздражение. Он не помчался на берег, едва якорь коснулся дна, как обычно делал Джеспер. Вместо этого он замешкался на шканцах, ворча себе под нос; затем сердитым голосом приказал спустить лодку. Существование Фрейи, приводившее Джеспера в состояние блаженного парения над землей, для Химскирка было поводом к тайным терзаниям и долгому мрачному раздумью.

Проплывая мимо брига, он грубо окликнул его и спросил, на борту ли капитан. Шульц, красивый и изящный в своём безукоризненно белом костюме, перегнулся через гакаборт, найдя этот вопрос забавным. Он юмористически посмотрел на лодку Химскирка и ответил с любезными интонациями своим прекрасным голосом:

— Капитан Эллен наверху в доме, сэр.

Но выражение его лица сразу изменилось, когда в ответ на это сообщение Химскирк свирепо зарычал:

— Чего вы, чёрт возьми, ухмыляетесь?

Шульц смотрел ему вслед: Химскирк высадился на берег и, вместо того чтобы идти к дому, пошёл по другой тропинке в глубь острова.

Терзаемый страстью голландец нашёл старика Нельсона (или Нильсена) у его сушилен, где тот наблюдал за сбором табака. Табак у него был великолепного качества, хотя сбор невелик. Старик наслаждался от всей души, но Химскирк скоро положил конец этому невинному развлечению. Он уселся рядом со стариком и, заведя разговор, который, как ему было известно, лучше всего достигал цели, быстро вогнал его в пот и довёл до состояния скрытого волнения. Это был ужасный разговор о «властях», а старик Нельсон старался защищаться. Если он и имел дело с английскими купцами, то только потому, что ему приходится как-нибудь распределять свою продукцию. Он говорил самым заискивающим тоном, и казалось — именно это и распалило Химскирка, который начал сопеть, и гнев его всё возрастал.

— А этот Эллен хуже их всех, — рычал он. — Ваш близкий друг, а? Вы привлекли сюда целую кучу этих англичан. Не следовало разрешать вам здесь селиться! Не следовало. Что он сейчас здесь делает?

Старик Нельсон (или Нильсен), сильно волнуясь, объявил, что Джеспер не принадлежит к числу его близких друзей. Он вовсе ему не друг. Он — Нельсон — купил у него три тонны рису для своих рабочих. Разве это доказательство дружбы? Наконец Химскирк выпалил то, что его грызло:

— Да! Продаёт три тонны рису и флиртует три дня с вашей дочерью. Я вам говорю, как друг, Нельсон: так не годится. Вас здесь только терпят.

Старик Нельсон был застигнут врасплох, но оправился довольно быстро. Не годится! Разумеется! Конечно, так не годится! Последний человек в мире! Но его дочь равнодушна к этому парню и слишком рассудительна, чтобы в кого-нибудь влюбиться. Он очень серьёзно старался внушить Химскирку свою собственную уверенность в полной безопасности. А лейтенант, бросая по сторонам недоверчивые взгляды, всё же склонен был ему верить.

— Много вы знаете, — проворчал он, однако.

— Но я знаю, — настаивал старик Нельсон с тем большим упорством, что хотел заглушить сомнения, возникшие в его собственном мозгу. — Моя собственная дочь! В моём собственном доме, и чтобы я ничего не знал! Да что вы! Славная была бы штука, лейтенант.

— Кажется, они недурно развлекаются, — хмуро заметил Химскирк. Вероятно, они и сейчас вместе, — прибавил он, ощущая острую боль, изменившую его насмешливую улыбку — таковой он считал её сам — в странную гримасу.

Измученный Нельсон замахал на него руками. В глубине души он был задет этой настойчивостью, а нелепость её даже начала его раздражать.

— Вздор! Вздор! Вот что я вам скажу, лейтенант: ступайте вы в дом и выпейте перед обедом каплю джину. Вызовите Фрейю. Я должен последить, чтобы последний табак был убран к ночи, но я скоро подойду.

Химскирк не остался нечувствительным к этому предложению. Оно отвечало его тайному желанию, но думал он не о спиртном. Старик Нельсон заботливо крикнул вслед удаляющейся широкой спине, чтобы он устраивался со всеми удобствами — на веранде стоит ящик с манильскими сигарами.

Старик Нельсон имел в виду западную веранду, ту, которая служила гостиной бёнгало и была снабжена жалюзи из индийского тростника самого лучшего качества. Восточная веранда — его собственное убежище, где он предавался тревожным размышлениям и раздуванию щёк, — была завешена плотными шторами из парусины. Северная веранда, собственно говоря, вовсе была не верандой — она больше походила на длинный балкон. Она не сообщалась с двумя другими верандами, и попасть на неё можно было только через коридор внутри дома. Такое расположение делало её самым подходящим местом для тихих девичьих размышлений, а также для бесед, как будто и бессмысленных, но, протекая между молодым человеком и девушкой, они наполняются глубоким, невыразимым смыслом.

Эта северная веранда была обвита ползучими растениями. Комната Фрейи выходила на неё, и девушка устроила здесь свой будуар с помощью нескольких тростниковых стульев и такого же дивана. На этом диване она и Джеспер сидели рядом так близко, как только возможно в этом несовершенном мире, где одно тело не может находиться одновременно в двух местах, а два тела не могут быть в одном месте в одно и то же время. Так просидели они целый день, и я не говорю, что их беседа была лишена смысла. К её любви примешивалось легкое, вполне понятное беспокойство, — как бы он в своём приподнятом настроении не разбился о какую-нибудь неудачу, — и Фрейя, конечно, говорила с ним очень рассудительно. Он, нервный и резкий вдали от неё, казался совершенно подчинённым ей благодаря великому чуду быть осязаемо любимым. Когда он родился, отец его был стар; рано потеряв свою мать, он совсем молодым был отправлен в море, чтобы не быть помехой, и в своей жизни мало видел нежности.

На этой уединённой, обвитой листвой веранде в этот вечерний час он наклонился и, овладев руками Фрейи, целовал их — то одну, то другую, а она улыбалась и смотрела вниз, на его опущенную голову, сочувственно и одобрительно. В этот самый момент Химскирк приблизился к дому с севера.

С этой стороны на страже стояла Антония. Но она сторожила не очень-то хорошо. Солнце садилось, — она знала, что её молодая хозяйка и капитан «Бонито» скоро должны расстаться. С цветком в волосах она бродила взад и вперёд по сумеречной роще и напевала вполголоса, как вдруг, на расстоянии фута от неё из-за дерева показался лейтенант. Как испуганная лань, она отскочила в сторону, но Химскирк, ясно поняв, что она тут делает, бросился к ней и, схватив её за локоть, своей толстой рукой зажал ей рот.

— Если ты вздумаешь поднять крик, я тебе шею сверну!

Это образное выражение в достаточной мере устрашило девушку. Химскирк ясно видел на веранде золотистую голову Фрейи и рядом, очень близко от неё, другую голову. Он потащил за собой окольным путём девушку, не пытавшуюся сопротивляться, и злобно толкнул её по направлению к группе бамбуковых хижин, где жили слуги.

Она очень походила на верную камеристку из итальянской комедии, но в данный момент, онемев от ужаса, стрелой понеслась от этого толстого, коротенького черноглазого человека с пальцами, сжимавшими, как тиски. Дрожа всем телом, страшно испуганная, но уже готовая смеяться, она издали видела, как он вошёл в дом с заднего хода.

Внутри бёнгало был разделён двумя коридорами, пересекающимися посредине. Дойдя до этого места, Химскирк слегка повернул голову налево и получил доказательство «развлечения», столь противоречащее уверениям старика Нельсона, что он пошатнулся и кровь бросилась ему в голову. Две белые фигуры, отчётливо выделяющиеся против света, стояли в позе, не вызывающей сомненья. Руки Фрейи обвились вокруг шеи Джеспера, а голова её прижималась к его щеке. Химскирк пошёл дальше, давясь проклятиями, внезапно подступившими к самому горлу. Очутившись на западной веранде, он, как слепой, наткнулся на один стул, а затем упал на другой, словно земля заколебалась у него под ногами. Он слишком долго потворствовал привычке считать мысленно Фрейю своей собственностью.

«Так вот как ты занимаешь своих гостей, — ты…» — думал он, до такой степени возмущённый, что даже не мог найти достаточно унизительного эпитета.

Фрейя пошевельнулась и откинула голову назад.

— Кто-то вошёл, — шепнула она.

Джеспер, прижимавший её к своей груди и смотревший вниз на её лицо, спокойно ответил:

— Твой отец.

Фрейя попробовала освободиться, но у неё решительно не хватило духу оттолкнуть его.

— Мне кажется, это Химскирк, — шепнула она ему.

Он, в тихом упоении погружаясь в её глаза, при звуке этого имени слабо улыбнулся.

— Этот осёл всегда сбрасывает мои буи в устье реки, — прошептал он. Ни с какой иной стороны он Химскирком не интересовался; но Фрейя задавала себе вопрос, видел ли их лейтенант…

— Пусти меня, дитя, — потребовала она шёпотом, не допускающим возражений.

Джеспер немедленно повиновался и, отступив назад, стал созерцать её лицо под другим углом.

— Я должна пойти посмотреть, — с беспокойством сказала она себе.

Она поспешно приказала ему подождать минутку после того, как она уйдет, а затем проскользнуть на заднюю веранду и там спокойно покурить, прежде чем снова появиться на глаза.

— Не оставайся поздно сегодня вечером, — был её последний совет перед тем, как уйти.

Легкими быстрыми шагами Фрейя вышла на западную веранду. На ходу она ухитрилась задернуть занавески в конце коридора, чтобы скрыть отступление Джеспера из будуара. Едва она появилась в дверях, как Химскирк вскочил, словно собираясь броситься на неё. Она остановилась, а он отвесил ей преувеличенно низкий поклон.

Это рассердило Фрейю.

— Ах, это вы, мистер Химскирк. Как поживаете?

Она говорила своим обычным тоном. Он не мог ясно разглядеть её лица в сумеречном свете глубокой веранды. Не доверяя своему голосу, он не решался заговорить: негодование, вызванное тем, что он видел, было слишком велико. А когда она спокойно прибавила: «Папа скоро должен вернуться» — он, молча, про себя, обозвал её ужасными именами, прежде чем смог пошевелить искривлёнными губами.

— Я уже видел вашего отца. Мы с ним побеседовали в сушильне. Он мне рассказал кое-что очень интересное. Да, очень…

Фрейя села. Она думала: «Он нас видел, сомненья быть не может». Ей не было стыдно. Она боялась только какого-нибудь глупого или неловкого осложнения. Но она не имела понятия, до какой степени Химскирк (мысленно) считал её особу своей собственностью. Она постаралась завязать разговор.

— Кажется, вы приехали сейчас из Палембанга?

— А? Что? Ах да! Я приехал из Палембанга. Ха-ха-ха! Вы знаете, что сказал ваш отец? Он боится, что вы здесь очень скучаете.

— И, кажется, вы собираетесь крейсировать в Молукке, — продолжала Фрейя, желавшая, по возможности, сообщить Джесперу кое-какие полезные сведения. В то же время она всегда радовалась, зная, что эти двое, уехав с островов, отделены друг от друга сотнями миль.

Глядя на смутно выделяющуюся в сумерках фигуру девушки, Химскирк сердито проворчал:

— Да. Молукка. Ваш отец думает, что здесь для вас слишком спокойно. А я вот что скажу вам, мисс Фрейя: нет такого спокойного места на земле, где бы женщина не сумела найти случай кого-нибудь одурачить.

«Я не должна допускать, чтобы он рассердил меня», — подумала она. В эту минуту тамильский мальчик, слуга Нельсона, принёс лампы. Она сейчас же обратилась к нему с многословными указаниями, куда поставить лампы, попросила принести поднос с джином и горькой настойкой и прислать в дом Антонию.

— Я вас оставлю на минуту, мистер Химскирк, — сказала она.

И она пошла в свою комнату переодеться в другое платье. Она очень торопилась, так как хотела вернуться на веранду раньше, чем встретятся её отец и лейтенант. Она полагалась на себя, надеясь, что ей удастся в этот вечер наладить отношения между ними двумя. Но Антония, всё ещё испуганная и настроенная истерически, показала синяк на руке, и Фрейя пришла в негодование.

— Он прыгнул на меня из кустарника, как тигр, — сказала девушка, нервно смеясь, глаза у неё были испуганные.

«Животное, — подумала Фрейя. — Значит, он намеревался за нами шпионить». Она была взбешена, но воспоминание о толстом голландце в белых брюках, широких в бедрах и узких у лодыжек, с чёрной головой быка, смотрящем на неё при свете ламп, было так отталкивающе комично, что она не удержалась от насмешливой гримасы. Затем её охватило беспокойство. Нелепости этих троих людей тревожили её: горячность Джеспера, опасения её отца, увлечение Химскирка. К первым двум она относилась с большой нежностью и твёрдо решила пустить в ход всю свою женскую дипломатичность. «Со всем этим, — сказала она себе, — будет покончено в самом непродолжительном времени».

На веранде Химскирк, развалившись на стуле, вытянув ноги и положив белую фуражку на живот, привёл себя в состояние дикого исступления, совершенно непонятного такой девушке, как Фрейя. Подбородок его покоился на груди, глаза тупо уставились на ботинки. Фрейя посмотрела на него из-за занавески. Он не шевелился. Он был смешон. Но эта абсолютная неподвижность производила впечатление. Она пошла назад по коридору к восточной веранде, где Джеспер спокойно сидел в потёмках, исполняя, как пай-мальчик, то, что ему было приказано.

— Псст, — тихонько свистнула она. В одну секунду он очутился подле неё.

— Да. В чём дело? — прошептал он.

— Там этот таракан, — с замешательством шепнула она. Находясь под впечатлением зловещей неподвижности Химскирка, она почти готова была сказать Джесперу, что тот их видел. Но она отнюдь не была уверена, что Химскирк сообщит её отцу… во всяком случае, не сегодня. Она быстро приняла решение: ради безопасности следует как можно скорее спровадить Джеспера.

— Что он делает? — спокойно вполголоса спросил Джеспер.

— Ничего! Ничего. Он сидит там ужасно сердитый. Но ты знаешь, как он всегда расстраивает папу.

— Твой отец очень неразумен, — категорически заявил Джеспер.

— Не знаю, — нерешительно сказала она. Страх старика Нельсона перед властями отразился на девушке, так как ей приходилось ежедневно с ним считаться. — Не знаю. Папа боится, как бы ему не пришлось нищенствовать, как он выражается, на старости лет. Слушай, дитя, лучше ты уезжай завтра пораньше…

Джеспер надеялся провести ещё один день с Фрейей, — спокойный, счастливый день, сидеть рядом с девушкой и смотреть на свой бриг в предвкушении блаженного будущего. Его молчание красноречиво свидетельствовало о разочаровании, и Фрейя понимала его прекрасно. Она тоже была разочарована. Но ей полагалось быть рассудительной.

— У нас не будет ни одной спокойной минуты, пока этот таракан бродит вокруг дома, — торопливо доказывала она. — Какой смысл тебе оставаться? А он не уедет, пока бриг здесь. Ты же знаешь, что он не уедет.

— На него следовало бы донести за бродяжничество, — прошептал Джеспер с досадливым смешком.

— Ты должен сняться с якоря на рассвете, — чуть слышно приказала Фрейя.

Он удержал её по методу возлюбленных. Она укоряла его, но не сопротивлялась: ей тяжело было его отталкивать. Обнимая её, он шептал ей на ухо:

— В следующий раз, когда мы встретимся, я буду держать тебя вот так — там, на борту. Ты и я, на бриге… весь мир, вся жизнь… — А потом он вспылил: — Удивляюсь, как я могу ждать! Я чувствую, что должен увезти тебя сейчас, сию минуту. Я мог бы убежать, неся тебя на руках, вниз по тропинке… не оступаясь… не касаясь земли…

Она не шевелилась. Она прислушивалась к страсти, дрожавшей в его голосе. Она говорила себе, что если она чуть слышно скажет «да», шёпотом даст согласие, он это сделает. Он способен был это сделать — не касаясь земли. Она закрыла глаза и улыбнулась в темноте, с приятным головокружением отдаваясь на миг обнимавшим её рукам. Но раньше чем он успел поддаться искушению и крепче сжать её в объятии, она выскользнула из его рук и отступила на шаг назад, вполне владея собой.

Такой была стойкая Фрейя. Она была растрогана глубоким вздохом, вырвавшимся у Джеспера, который не пошевельнулся.

— Ты безумный ребёнок, — с дрожью в голосе сказала она. Потом сразу переменила тон: — Никто не может меня унести. Даже ты. Я не из тех девушек, которых уносят. — Его белая фигура как будто съежилась перед силой этого утверждения, и она смягчилась: — Разве не довольно с тебя сознания, что ты… что ты меня увлёк? — прибавила она ласково.

Он прошептал нежные слова, а она продолжала:

— Я тебе обещала… я сказала, что приду… и я приду по своей собственной свободной воле. Ты будешь ждать меня на борту. Я поднимусь на борт одна, подойду к тебе и скажу: «Я здесь, дитя!» А потом… а потом пусть меня унесут. Но не человек унесет меня, а бриг, твой бриг… наш бриг. Я люблю его!

Она услышала нечленораздельный звук, похожий на стон, исторгнутый восторгом или болью, и ускользнула с веранды. Там, на другой веранде, сидел другой человек, — этот мрачный, зловещий голландец, который мог натравить её отца на Джеспера, довести их до ссоры, оскорблений, а быть может, и драки. Какое ужасное положение! Но даже оставляя в стороне эту страшную возможность, она содрогалась при мысли, что ей придется прожить ещё три месяца с расстроенным, измученным, сердитым, нелепым человеком. А когда настанет день, тот день и час, — что сделает она, если отец попытается силой её задержать? В конце концов ведь это было возможно. В состоянии ли она будет бороться с ним? Но чего она боялась вполне реально — это сетований и жалоб. Сможет ли она им противостоять? Какое это будет уродливое, возмутительное, нелепое положение!

«Но это не случится. Он ничего не скажет», — думала она, поспешно выходя на западную веранду. Видя, что Химскирк не пошевельнулся, она села на стул у двери и стала смотреть на него. Оскорблённый лейтенант не изменил своей позы, только фуражка упала с его живота и лежала на полу. Его густые чёрные брови были сдвинуты, он искоса поглядывал на неё уголком глаза. И эти косые взгляды, крючковатый нос и вся его громоздкая, неуклюжая фигура, развалившаяся на стуле, показались Фрейе до того комическими, что, несмотря на всё своё беспокойство, она невольно улыбнулась. Она сделала всё возможное, чтобы придать этой улыбке оттенок примирительной. Ей не хотелось зря раздражать Химскирка.

А лейтенант, заметив эту улыбку, смягчился. Ему никогда не приходило в голову, что его внешность флотского офицера в мундире могла показаться смешной девушке без всякого положения — дочери старика Нельсона. Воспоминание о её руках, обвившихся вокруг шеи Джеспера, всё ещё раздражало и возбуждало его. «Плутовка! — думал он. — Улыбаешься, а? Так вот как ты развлекаешься! Ловко одурачила своего отца, а? Ну, хорошо, посмотрим…» — Он не изменил своей позы, но на его сжатых губах появилась улыбка, мрачная, не предвещающая добра, а глаза снова обратились к созерцанию ботинок.

Фрейю бросило в жар от негодования. Она сидела ослепительно красивая при свете ламп, положив на колени свои сильные изящные руки…

«Отвратительное существо», — думала она. Внезапно её лицо вспыхнуло от гнева.

— Вы до смерти напугали мою горничную, — громко сказала она. — Что это на вас нашло?

Он так погрузился в мысли о ней, что звук её голоса, произнесшего эти неожиданные слова, заставил его вздрогнуть. Он поднял голову с таким недоумевающим видом, что Фрейя нетерпеливо продолжала:

— Я говорю об Антонии. Вы ушибли ей руку. Для чего вы это сделали?

— Вы хотите со мной ссориться? — хрипло спросил он с удивлением. Он моргал, как сова. Он был смешон. Фрейя, как все женщины, остро улавливала в наружности всё смешное.

— Пожалуй, нет, — не думаю, чтобы я хотела ссориться.

Она не могла удержаться. Она рассмеялась звонким нервным смехом, к которому неожиданно присоединился грубый смех Химскирка:

— Ха-ха-ха!

В коридоре послышались голоса и шаги, и на веранду вышел Джеспер со стариком Нельсоном. Старик одобрительно посмотрел на свою дочь; он любил, чтобы у лейтенанта поддерживали хорошее настроение. И он тоже стал хохотать за компанию.

— Теперь, лейтенант, пообедаем, — сказал он, весело потирая руки.

Джеспер подошел к перилам. Небо было усыпано звёздами, и в синей бархатной ночи бухта — там, внизу, — затянулась густой чернотой, в которой красноватым светом мерцали, словно подвешенные искры, огни брига и канонерки.

«В следующий раз, когда там, внизу, замерцают эти огни, я буду ждать её на шканцах. Она придёт и скажет: „Я здесь“», — думал Джеспер, и сердце его расширялось в груди от наплыва счастья, и крик едва не сорвался с уст.

Ветра не было. Внизу ни один лист не шелестел, и даже море казалось тихой молчаливой тенью. Далеко в безоблачном небе бледная молния, зарница тропиков, трепетно загорелась среди низких звёзд короткими, слабыми, загадочно последовательными вспышками, похожими на непонятные сигналы с какой-то далекой планеты.

Обед прошёл мирно. Фрейя сидела против своего отца, спокойная, но бледная. Химскирк умышленно разговаривал только со стариком Нельсоном. Джеспер вёл себя примерно. Он не давал воли глазам, греясь в ощущении близости Фрейи, как люди греются под лучами солнца, не глядя на небо. Вскоре после обеда, помня полученные им инструкции, он объявил, что ему пора возвращаться на борт своего корабля.

Химскирк не поднял головы. Удобно расположившись в качалке и попыхивая манильской сигарой, он имел такой вид, словно мрачно готовился к какому-то отвратительному взрыву. Так по крайней мере казалось Фрейе. Старик Нельсон сейчас же сказал:

— Я пройдусь с вами к морю.

Он завёл профессиональный разговор об опасностях новогвинейского берега и хотел поделиться с Джеспером воспоминаниями о своём пребывании «в тех краях». Джеспер был таким хорошим слушателем! Фрейя собралась было идти с ними, но её отец нахмурился, покачал головой и многозначительно кивнул в сторону неподвижного Химскирка. Тот сидел с полузакрытыми глазами и, выпятив губы, выпускал кольца дыма. Нельзя оставлять лейтенанта одного. Пожалуй, ещё обидится.

Фрейя повиновалась этим знакам.

«Быть может, будет лучше, если я останусь», — подумала она. Женщины обычно не склонны критиковать своё поведение, а ещё того менее склонны его осуждать. Мужчины, с их нелепыми чисто мужскими странностями, большей частью бывают ответственны за женское поведение. Но, глядя на Химскирка, Фрейя чувствовала сожаление и даже раскаяние. Его толстое туловище, развалившееся на стуле, казалось, было переполнено пищей, хотя в действительности он ел мало. Зато он очень много выпил. Мясистые мочки его больших ушей с глубоко загнутыми краями были малинового цвета. Они ярко пламенели по соседству с плоскими жёлтыми щеками. Долгое время он не поднимал своих тяжёлых коричневых век. Унизительно было находиться во власти такого существа, и Фрейя, — а в конце концов она всегда была честна с собой — с сожалением подумала: «Ах, если б я была откровенна с папой с самого начала! Но тогда какую невозможную жизнь он мне устроил бы». Да. Мужчины были нелепы во многих отношениях: любящие, как Джеспер, непрактичные, как её отец, отвратительные, как это уродливое существо, отдыхающее на стуле. Можно ли с ним договориться? Быть может, нет необходимости? «Ох, не могу я с ним говорить», — подумала она.

А когда Химскирк, всё ещё не глядя на неё, начал решительно раздавливать свою недокуренную манильскую сигару на кофейном подносе, она встревожилась, скользнула к роялю, поспешно его открыла и ударила по клавишам, прежде чем уселась.

В одну секунду веранда и весь деревянный бёнгало, возведённый на сваях, наполнились оглушительным шумом. Но сквозь шум она слышала, чувствовала на полу тяжёлые, нетвёрдые шаги лейтенанта, ходившего за её спиной. Он не был по-настоящему пьян, но опьянение было всё же достаточно для того, чтобы мысли, мелькавшие в его возбуждённом мозгу, показались ему вполне резонными и даже остроумными, — очаровательно, безоговорочно остроумными. Фрейя, чувствуя, что он остановился за её спиной, продолжала играть, не поворачивая головы. Она с воодушевлением, с блеском играла какую-то бурную музыкальную пьесу, но когда раздался его голос, похолодела с ног до головы. На неё подействовал голос — не слова. Наглая фамильярность тона испугала её до такой степени, что сначала она не могла разобрать ни слова. И говорил он хрипло.

— Я подозревал… Конечно, кое-что я подозревал о ваших делишках. Я не ребёнок. Но подозревать или видеть своими глазами… понимаете, видеть… это огромная разница. Такие вещи… Поймите! Ведь человек не из камня сделан. А если мужчина томится по девушке так, как я по вас томился, мисс Фрейя… и во сне и наяву, тогда конечно… Но я — светский человек. Здесь вам должно быть скучно… послушайте, не прекратите ли вы эту проклятую игру?..

Она расслышала только эту последнюю фразу. Она отрицательно покачала головой и в отчаянии нажала педаль, но ей не удавалось звуками рояля заглушить его громкий голос.

— Я удивлён только, что вы выбрали… Английский торговый шкипер, простой парень. Жалкая чернь, наводнившая эти острова. У меня была бы короткая расправа с такой дрянью! А ведь у вас здесь есть добрый друг, джентльмен, готовый молиться на вас у ваших ног… ваших красивых ног… офицер, человек из хорошей семьи… Странно, не так ли? Но что тут такого! Ведь вы достаточно хороши и для принца.

Фрейя не поворачивала головы. Её лицо окаменело от ужаса и негодования. Эта сцена выходила за пределы того, что она считала возможным. Вскочить и убежать… но это было не в её характере. Вдобавок ей казалось, что случится что-то ужасное, если она пошевелится. Скоро вернётся её отец, и тогда тот должен будет уйти. Лучше всего не обращать внимания… не обращать внимания. Она продолжала играть громко и отчётливо, словно была одна, словно Химскирка не существует. Это рассердило его.

— Послушайте! Вы можете обманывать своего отца, — гневно крикнул он, но меня вам не одурачить! Прекратите этот адский шум… Фрейя… Эй, вы! Скандинавская богиня любви! Остановитесь! Вы слышите? Да, вы — богиня любви. Но языческие боги — это только замаскированные черти, и вы — такая же… скрытый чертёнок. Перестаньте играть, говорю вам, или я подниму вас с этого табурета!

Стоя за её спиной, он пожирал её глазами, — с золотой короны её неподвижно застывшей головы до каблуков её ботинок, — охватывал взглядом её красивые плечи, линии стройной фигуры, слегка раскачивающейся перед клавиатурой. На ней было светлое платье с короткими рукавами, обшитыми кружевом у локтей. Атласная лента стягивала её талию. Охваченный неудержимой, безрассудной надеждой, он стиснул обеими руками эту талию… и тогда раздражающая музыка наконец оборвалась. Но как ни быстро отскочила она, чтобы избавиться от этого прикосновения (круглый табурет с грохотом полетел), губы Химскирка, нацелившиеся на её шею, влепили жадный громкий поцелуй чуть пониже её уха. Некоторое время царило глубокое молчание. Затем он неловко засмеялся.

Он был отчасти сбит с толку её бледным неподвижным лицом, её большими светлыми фиолетовыми глазами, остановившимися на нём. Она не произнесла ни слова. Она стояла против него, опираясь вытянутой рукой об угол рояля. Другая рука с машинальной настойчивостью терла то место, которого коснулись его губы.

— В чём дело? — обиженно сказал он. — Испугал вас? Послушайте: нам с вами не нужно этой ерунды. Ведь вы же не хотите сказать, что вас так испугал один поцелуй… Мне лучше знать… Я не намерен остаться ни с чем.