Джозеф Конрад



На отмелях

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЧЕЛОВЕК И БРИГ

Мелкое море, пенящееся и рокочущее у побережий тысячи больших и маленьких островов, которые образуют Малайский архипелаг, было в течение столетий ареной смелых предприятий. При завоевании этой страны, еще и теперь не вполне лишенной своей былой таинственности и романтизма, целых четыре народа проявили свойственные им пороки и достоинства, — и неминуемое поражение не изменило расы, сражавшейся против португальцев, испанцев, голландцев и англичан. Она сохранила до наших дней свою любовь к свободе, свою фанатическую преданность вождям, свою слепую верность в дружбе и ненависти, — все свои хорошие и дурные инстинкты. Ее родина, — а родиной ее было море в такой же степени, как и земля ее остовов, — досталась в добычу людям Запада как награда за высшую силу, если и не высшую добродетель. Надвигающаяся цивилизация скоро изгладит последние следы долгой борьбы, завершая неизбежную победу.

Смельчаки, начавшие эту борьбу, не оставили преемников. Слишком быстро менялись для этого человеческие взгляды. Но еще и в настоящем столетии у них были последователи. Один из них, подлинный искатель приключений, безраздельно предававшийся своим порывам, человек высокого ума и чистого сердца, — почти у нас на глазах заложил основание цветущему государству, построенному на идее сострадания и справедливости. С рыцарским благородством он признал притязания побежденных; это был бескорыстный смельчак, и наградой его благородным стремлениям является то обожание, с которым относится к его памяти чуждый ему, но честный народ.

Пусть при жизни его не понимали и осыпали клеветой; величие осуществленного им дела доказало чистоту его побуждений. Он принадлежит истории. Но были и другие, — никому не известные искатели приключений, не обладавшие ни его происхождением, ни его положением, ни его умом и только разделявшие его симпатию к этим людям лесов и морей, которых он так хорошо понимал и так горячо любил. О них нельзя было бы сказать, что они забыты, ибо их вообще никто не знал. Затерянные в толпе морских торговцев архипелага, они появлялись из тьмы только для того, чтобы подвергнуться осуждению ка› нарушители закона. Их бесхитростные жизни, руководимые непосредственным чувством, погибли во имя дела, заранее обре ченного на крушение неудержимым и последовательным про грессом.

И все же эти погибшие жизни — для тех, кто знает — прида ли романтическое очарование стране мелководий и лесистых островов, что лежит, все такая же таинственная, далеко на Вое токе между глубинами двух океанов.

I

Из голубой равнины мелководного моря Каримата вздымает к небу темные и бесплодные вершины своих оголенных Серова то-желтых холмов. К западу, отделенный узкой полосой воды, виднеется Суруту, напоминающий изогнутыми очертаниями своего горного хребта спину склонившегося гиганта. На востоке разбросались толпой мелкие островки — смутные, неясные, как бы тающие в тенях вечера. Медленно продвигаясь вслед за заходящим солнцем, с востока наплывала ночь и проглатывала землю и море: землю — неровную, истерзанную, обрывистую; море — спокойное и манившее блеском своей ровной глади, к странствиям легким и бесконечным.

Ветра не было, и небольшой бриг, целый день стоявший в нескольких милях к северо-западу от Кариматы, едва сдвинулся на полмили в течение всех этих часов. На тихой поверхности пролива бриг высился спокойно и прямо, словно крепко прибитый, киль с килем, к своему собственному изображению, отраженному в бескрайнем зеркале моря. На юге и востоке удвоенные острова молча наблюдали за удвоенным кораблем, который, казалось, навеки застыл среди них; безнадежный пленник штиля, беспомощный узник мелкого моря.

После полудня, когда легкие и капризные ветерки этих вод предоставили маленький бриг его томительной участи, нос корабля понемногу переместился по направлению к западу, и конец его тонкого, гладкого утлегаря,[1] смело выдаваясь над изящным изгибом остова, был теперь устремлен в сторону заходившего солнца, словно дротик, высоко занесенный рукой врага. На корме, у рулевого колеса, стоял матрос-малаец, прочно уставив свои голые коричневые ноги в решетку и крепко сжав спицы руками, точно корабль был застигнут штормом. Малаец стоял совершенно неподвижно, будто окаменев, но готовый повернуть руль, как только судьба позволит бригу тронуться дальше по маслянистому морю.

Другое человеческое существо, видневшееся на палубе брига,

,in помощник капитана — человек белой расы, низкорослый,›ренастый, с бритыми щеками, седеющими усами и лицом,›торое палящее солнце и резкие соленые морские ветры окраши в ярко-багровый цвет. Он сбросил свою легкую куртку и: тался в одних только белых брюках и тонкой коленкоровой башке; сложив на груди крепкие руки, выделявшиеся на белом фоне ткани точно два толстых куска говядины, он шагал по рме взад и вперед. Он был обут в соломенные сандалии, а го — нова его была защищена огромной пробковой шляпой. Перегнувшись через борт, он мог видеть свою голову и плечи, отраженные в воде; и так он стоял долго, точно заинтересованный своими собственными чертами, и бормотал бессвязные проклятия штилю, опустившемуся на корабль давящий тяжестью, огромной и жгучей.

Наконец, он глубоко вздохнул, сделал над собой усилие и, отойдя от борта, прошаркал туфлями до нактоуза.[2] Там он опять остановился, истомленный и скучающий. Из приподнятых рам стеклянной крыши каюты, находившейся рядом, слабо донеслось щебетание канарейки, по-видимому доставившее ему некоторое удовлетворение. Он прислушался, слегка улыбнулся, пробормотал: «Ах, Дик, бедный Дик», — и опять погрузился в необъятное молчание мира. Глаза его закрылись, и голова низко свесилась над горячей медной обшивкой нактоуза. Вдруг он встряхнулся, выпрямился и хриплым голосом строго сказал:

— Ты там совсем заснул! Переложи руль. У нас задний ход.

Малаец, ни на йоту не изменив ни позы, ни выражения лица, словно неодушевленный предмет, внезапно призванный к жизни таинственной магией слов, быстро завертел колесо, пропуская спицы между руками; когда колесо со скрипом остановилось, он опять ухватился за него и стал крепко держать. Немного погодя он медленно повернул голову, взглянул на море и упрямым тоном сказал:

— Ветер нет… Хода нет…

— Ветер нет, ветер нет! Ты, видно, больше ничего не придумаешь, — проворчал краснолицый моряк. — Понемножку двигай колесо, Али, — продолжал он, внезапно смягчившись, — Двигай его тихонько, и тогда руль ляжет как следует. Понял?

Упрямый матрос, по-видимому, ничего не понимал, да, пожалуй, ничего и не слышал. Белый с отвращением посмотрел на бесстрастного малайца, оглядел горизонт, затем опять обратился к рулевому и коротко приказал.

— Поверни руль назад. Разве ты не чувствуешь, что сзади подул ветер? Стоишь, как чучело…

Малаец с презрительной покорностью опять заворочал спицами, и краснолицый человек пошел прочь, что-то бормоча про себя. Вдруг из-под открытой стеклянной крыши раздался окрик: «Эй, кто там?» — и краснолицый сразу остановился, изобразим на лице внимание и любезность.

— Слушаю, сэр, — сказал он, наклоняясь к отверстию.

— В чем там дело? — спросил из каюты низкий голос.

Краснолицый изумленным тоном переспросил:

— Сэр?!

— Я слышал, как скрипит рулевая цепь, то вперед, то назад Что вы там делаете, Шо? Есть ветер?

— Д-да, — протянул Шо, опуская голову под крышу и говори в темное пространство каюты. — Мне было показалось, что пол нялся легкий ветер, но теперь он опять пропал. Все тихо, не шелохнет.

Он вытянул голову обратно и подождал минуту возле стек лянной крыши, но не услышал ничего, кроме щебетания неуто мимой канарейки, которое точно пробивалось слабой струйкой сквозь блеклые красные цветы гераней, расставленных в горш ках под стеклами. Он отошел шага на два. Снизу послышался торопливый окрик:

— Эй, Шо! Вы здесь?

— Здесь, капитан Лингард, — отвечал он, возвращаясь.

— Продвинулись мы хоть сколько-нибудь за сегодняшний день?

— Ни на дюйм, сэр, ни на дюйм. Мы все равно, что стоим на якоре.

— Это всегда так, — отозвался невидимый Лингард. Голос его менялся по мере того, как он двигался по каюте, и вдруг зазвучал громко и ясно, в то время как голова Лингарда появилась в дверях.

— Всегда так. Течения начинаются только с темнотой, когда не видишь, на какую чертову штуку тебя несет. Тогда и ветер подымается. Штиль, несомненно, кончается.

Шо слегка пожал плечами. Стоявший у руля малаец подошел к стеклянной крыше, нырнул под нее головой, посмотрел на часы в каюте и дважды ударил в маленький колокол на корме.

Впереди, на палубе, раздался резкий, протяжный, вибрирующий свисток и тихо замер. Хозяин брига вышел из каюты на палубу, посмотрел наверх на выправленные реи и, стоя у дверного порога, стал долго и пристально оглядывать горизонт.

Это был человек лет тридцати пяти, прямой и гибкий. Он двигался легко, скорее как человек, привыкший шагать по холмам и долинам, чем как моряк, которому с самой ранней юности приходится уравновешивать быстрыми изгибами тела судорожные подъемы и опускания палубы маленького корабля, подбрасываемого по прихоти то сердитого, то игривого моря.

На нем была серая фланелевая рубашка, а белые брюки были опоясаны синим шелковым кушаком, плотно облегавшим узкую талию. Он хотел выйти только на минуту, но, видя, что корма затенена грот-марселем, остался на палубе с непокрытой головой. Светло-каштановые вьющиеся волосы обрамляли его красиво очерченную голову; подстриженная бородка переливала искрами, когда ему случалось попадать в полосу света, и каждый волосок ее казался тогда тонкой, волнистой золотой проволокой. Рот его был закрыт густыми усами; нос был прямой; короткий, слегка притуплённый на конце; прямо под глазами начиналась широкая полоса румянца, окрашивавшая верхнюю часть скул. Своеобразное выражение сообщали лицу глаза. Брони, более темного цвета, чем волосы, проходили прямой чертой иод широким и гладким лбом, который был гораздо белее, чем (дгорслые щеки. Серые глаза, словно пылая скрытым огнем, отсвечивали красным, и это придавало его пристальному взгляду иытливую напряженность.

Этот человек, когда-то очень известный, а теперь совершенно забытый на чарующих и безжалостных берегах Малайского моря, слыл среди своих приятелей под кличкой «Красноглазого Тома». Он гордился своим счастьем, но не своей рассудительностью. Он гордился своим бригом, который считался самым быстрым судном в этих морях, гордился всем тем, что этот бриг знаменовал.

Он знаменовал удачу на золотых россыпях Виктории; мудрую умеренность; долгие дни замыслов, любящую заботливость при постройке; великую радость его юности — ни с чем не сравнимую свободу морей; родной очаг, совершенный, ибо подвижный; его независимость, его любовь и его тревогу. Он часто слышал, как говорили, что Том Лингард не любит на земле ничего, кроме своего брига; мысленно он вносил поправку в это утверждение, прибавляя с улыбкой, что он не любит ничего живого, кроме своего брига.

Для него бриг был так же полон жизни, как огромный окружающий мир. Он чувствовал жизнь в каждом движении судна, в каждом его наклоне, в каждом качании его высоких мачт, чьи крашеные клоты вечно движутся перед глазами моряка, то мимо облаков, то мимо звезд. Для Лингарда бриг был всегда драгоценен, как давняя любовь; всегда желанен, как незнакомая женщина; всегда нежен, как мать; всегда верен, как любимая дочь.

Иногда он стоял целыми часами, облокотившись о поручень и подперев голову рукой, и прислушивался, прислушивался в дремотной тишине к ласковому и зовущему шепоту моря, пробегающая пена которого скользила вдоль гладкого черного борта судна. О чем мечтал в такие минуты одинокого раздумья этот сын рыбаков девонского побережья, который, подобно большинству своих сородичей, был глух к еле слышным голосам вселенной и слеп к загадочным сторонам бытия, который не спасовал бы ни перед каким очевидным событием, как бы ужасно, пугающе и грозно оно ни было, и в то же время был беззащитен, как дитя, перед темными порывами своего собственного сердца; о чем мечтал он в часы грез, — вряд ли бы кто мог угадать.

Несомненно, бывали минуты, когда и он, подобно большим ству из нас, поддавался внезапно проснувшемуся лиризму и уносился мыслью в области влекущие, смутные и опасные. Но, подобно большинству из нас, он почти не вспоминал об этич бесплодных путешествиях, не имевших отношения к интересам дня. И все же после этих нелепых и зря истраченных минут на его повседневной жизни оставался теплый и спокойный, хотя и не яркий, отблеск, смягчающий его прирожденную резкость и как бы еще более укреплявший связь между ним и бригом…

Он понимал, что его маленький бриг мог дать ему то, чего не дали бы ему никто и ничто в мире, нечто, принадлежавшее ему безраздельно. Зависимость крепкого человека, из мяса и костей, от послушной вещи из дерева и железа порождала смутное чув ство, походившее на любовь. Бриг обладал всеми качествами живого существа: быстротой, послушанием, верностью, вынос ливостью, красотой, способностью действовать и страдать, — словом, всем, кроме жизни. Он, хозяин, как бы придавал душу этой вещи, казавшейся ему наиболее совершенной в своем роде. Его воля была ее волей, его мысль — ее двигательным импуль сом, его дыхание — дыханием ее бытия. Все это Лингард ощущал неясно и никогда не пытался облечь свои чувства в беззвучные формулы мысли. Для него корабль был дорог и единствен, этот бриг в триста четырнадцать тонн водоизмещения, — целое королевство!

И вот, без шляпы, он вышел из-под навеса и стал ходить мерным шагом по своему королевству, размахивая на ходу руками, словно человек, отправляющийся на пятнадцатимильную прогулку по полю; при каждом двенадцатом шаге ему, однако, приходилось резко поворачиваться кругом и идти назад до гакаборта.

Шо, охватив поручень обеими руками, засунул ладони за кушак и, казалось, внимательно созерцал палубу. На самом деле он видел перед собой маленький домик с крошечным палисадником, затерянный в лабиринте спускавшихся к Темзе улиц на восточном конце Лондона. Он еще не успел познакомиться со своим новорожденным сыном, которому теперь уже исполнилось восемнадцать месяцев, и это обстоятельство слегка раздражало его и переносило его фантазию к неприглядной обстановке родного дома. Полет фантазии продолжался, однако, недолго, и скоро мысль его возвратилась к действительности. Меньше чем через две минуты он был уже опять на бриге — «весь начеку», как он выражался. Он гордился тем, что был всегда «начеку».

Манеры его были резки, и с матросами он говорил ворчливым тоном. С капитанами, у которых он служил, он был чрезвычайно почтителен по внешности, но в душе он почти всегда чувствовал к ним враждебность, ибо только очень немногие из них были «всегда начеку». У Лингарда, который подцепил его на Мадрасеком рейде с английского корабля после бурной сцены с капитаном, он прослужил еще немного; в общем, он его одобрял, хотя и признавал с прискорбием, что Лингард, подобно большинству других, отличался некоторыми нелепыми фантазиями. Эти причуды Шо называл «мыслями, которые ходят вверх ногами».

Шо был человек, каких много, — человек, не представлявший особой ценности ни для кого, кроме самого себя, и имевший значение постольку, поскольку он был главным помощником капитана и единственный, кроме него, белый человек на бриге. Он чувствовал себя неизмеримо выше подчиненных ему малайских матросов и обращался с ними с высокомерной терпимостью, хотя и был убежден, что в трудную минуту эти парни окажутся, несомненно, «не начеку».

Возвратившись из своей экскурсии на родину, он отнял руки от поручня, прошел вперед и остановился у кормы, глядя вдоль палубы. Лингард тоже остановился в своем углу и стал рассеянно смотреть перед собой. На шкафуте, между шестов, принайтовленных по обе стороны люка, виднелась группа матросов, которые примостились вокруг деревянного подноса, поставленного на свежевыметенную палубу и доверху заваленного рисом. Темнолицые, молчаливые, с ласковыми глазами, люди эти сидели на корточках и уплетали рис за обе щеки, соблюдая, однако, сдержанность и благопристойность.

Только один или два из них носили саронги; остальные, подчинившись — по крайней мере на море — недостойному европейскому обычаю, были одеты в панталоны. Двое сидели на шестах. Один, — человек со светло-желтым детским лицом, глуповато-чванной улыбкой и пучками жестких волос, окрашенных под цвет красного дерева, был тин даль экипажа, — нечто вроде помощника боцмана, или се ран га. Другой, сидевший рядом с ним, был почти чернокожий, ростом немного выше крупной обезьяны; на его сморщенном лице застыло выражение несколько комической злобности, которое часто отличает людей юго-западного побережья Суматры.

Это был кассаб, или хранитель припасов, спокойная и почетная должность. Из всего экипажа, занятого теперь ужином, кассаб был единственным человеком, обратившим внимание на появление капитана. Он что-то прошептал тиндалю, который сейчас же заломил свою старую шляпу набекрень и приобрел от этого необыкновенно глупый вид. Остальные услышали замечание, но продолжали лениво есть, причем их худые руки двигались, как паучьи лапы.

Солнце стояло не выше одного-двух градусов над горизонтом, и от нагретой поверхности воды начал подниматься легкий стелющийся туман; он был тонок и почти не виден для глаза, но все же его было достаточно для того, чтобы солнце превратилось в ярко-красный диск, вертикальный и горячий, скатывавшийся к краю горизонтального и холодного диска сияющего моря. Наконец края соприкоснулись, и водная равнина приняла вдруг окраску, мрачную, как взор врага, глубокую, как злодейский умысел.

Сонные воды словно задержали на мгновение падающее солнце, и от него к неподвижному бригу протянулась по гладкой и темной поверхности моря полоса света, ровная и сияющая, яркая и прямая, золотой и багровый и пурпурный путь, ослепительный и ужасный, который как будто вел от земли прямо в небо сквозь врата торжественной смерти. Он медленно угасал.

Море побеждало свет. Наконец от солнца остался только огненный отсвет, блиставший над водой подобно далекой искре. Искра как бы замерла и затем вдруг погасла, словно прихлопнутая чьей-то вероломной рукой.

— Зашло! — воскликнул Лингард, все время наблюдавший и все же пропустивший последний миг, — Зашло! Посмотрите-ка на часы в каюте, Шо!

— Часы, кажется, верны, сэр. Три минуты седьмого.

Рулевой звонко прозвонил четыре раза в колокол. Другой босоногий матрос неслышно двинулся с противоположного конца кормы, чтобы сменить рулевого, а серанг брига поднялся по лестнице, чтобы стать на дежурство вместо Шо. Он подошел к компасу и молча ждал приказаний.

— Когда будет ветер, серанг, держи курс на юго-восток, — отчетливо произнес Шо.

— Юго-восток, — с солидной серьезностью повторил пожилой малаец.

— Дай мне знать, когда бриг начнет трогаться, — прибавил Лингард.

— Слушаю, туан, — отвечал малаец, бросая быстрый взгляд на небо. — Ветер будет, — тихо добавил он.

— Я тоже так думаю, — пробормотал Лингард как бы про себя.

Тени быстро окутывали бриг. Из каюты высунул голову мулат и крикнул:

— Готово, сэр!

— Давайте перекусим чего-нибудь, Шо, — сказал Лингард. — Но прежде чем пойдете вниз, поглядите кругом. Когда мы выйдем на палубу, будет уже совсем темно.

— Слушаю, сэр, — ответил Шо, беря длинную подзорную трубу и прикладывая ее к глазам. — Чертова вещь, — отрывисто повторял он, вдвигая и выдвигая трубки, — я почему-то никогда не могу… Ну, вот, наконец-то, есть!

Он стал понемногу поворачиваться на каблуках, держа конец срубки на линии горизонта. Затем он со щелканьем сложил трубку и решительно произнес:

— Ничего не видно, сэр!

И, довольно потирая руки, спустился вниз вслед за капитаном.

Некоторое время на корме брига не было слышно ни звука. Затем дежурный рулевой сонно проговорил:

— Малим сказал, что в море ничего не видать?

— Да, — пробурчал серанг, не оглядываясь на рулевого.

— Между островами плыла лодка, — тихо произнес матрос.

Серанг, заложив руки за спину и слегка расставив ноги, стоял прямо и неподвижно у компаса. Его лицо, теперь едва видное, было столь же лишено выражения, как дверца несгораемого шкапа.

— Послушай-ка, что я скажу, — кротким голосом настаивал рулевой.

Серанг не шелохнулся. Матрос немного нагнулся к нему с высоты своей рулевой решетки.

— Я видел лодку, — пробормотал он с мягкой настойчивостью, похожей на настойчивость любовника, просящего поцелуя. — Я видел лодку, Хаджи Васуб! Да! Хаджи Васуб!

Серанг дважды совершал паломничество в Мекку и не был нечувствителен к звукам своего законного титула.[3] На его лице появилась хмурая улыбка.

— Ты видел плавучее дерево, Сали, — сказал он с иронией.

— Меня зовут Сали, и глаза мои видят лучше, чем заколдованная медная трубка, которую далеко вытягивают, — отвечал упрямый рулевой. — Я видел лодку как раз у восточного острова. Я видел лодку, и люди в ней могли заметить корабль на западе, потому что он стоял против света, — если только это не слепцы, потерявшиеся в море. Я видел ее. Ты тоже видел ее, Хаджи Васуб?

— Разве я толстый белый человек? — ворчливо проговорил серанг. — Я был моряком еще раньше, чем ты родился, Сали. Нам приказано молчать и смотреть за рулем, чтобы с кораблем не приключилось чего плохого.

После этих слов он опять замер в своем окаменелом бесстрастии.

Слегка расставив ноги, он стоял, прямой и застывший, сбоку от ящика с компасом. Глаза его беспрерывно переходили от освещенного компаса к призрачным парусам брига, а тело не шевелилось ни одним мускулом, точно оно было сделано из дерева и врублено в остов судна. С такой напряженной и чуткой бдительностью стоял на вахте неусыпно бодрствующий Хаджи Васуб, серанг брига «Молния», раб долга.

Через полчаса после заката солнца тьма окончательно завладс ла землей и небом. Острова растаяли во мраке ночи. И на водной глади проливов маленький бриг, казалось, глубоко спал, закутан ный в благоуханную мантию молчания и звездного света.

II

Лингард вышел на палубу в половине девятого. Шо, одетый теперь в пальто, ходил мелкими шажками взад и вперед по корме, оставляя позади себя запах табачного дыма.

Искра, то потухавшая, то разгоравшаяся, точно сама неслась впереди перед округлыми очертаниями его головы. Распростершийся над мачтами брига ясный небесный свод был полон мерцающих огней, словно там, в высоте, чьи-то мощные дыхания колышут пламя звезд. На палубе брига было тихо, и лежавшие на ней тяжелые тени, казалось, скрывали чьи-то притаившиеся фигуры, молча дожидавшиеся какого-то решительного события. Лингард чиркнул спичкой, чтобы зажечь сигару, и его энергичное лицо с прищуренными глазами выделилось на миг из мрака ночи и сразу исчезло. Теперь по корме задвигались две призрачных фигуры и два красных огонька. Более широкое, но более бледное овальное пятно света, отбрасываемое лампами компаса, лежало на медных частях рулевого колеса и на груди стоявшего у руля малайца. Голос Лингарда, как бы не в силах одолеть необъятного молчания моря, звучал придушенно и очень спокойно, без обычной раскатистости.

— Перемены почти никакой, Шо, — начал он.

— Да, сэр, перемены мало. Остров, вон тот, большой, стоит все на прежнем месте. По-моему, сэр, по части штилей это море исключительное.

Он раздел™ слово «исключительное» на две половины, разъединив их многозначительной паузой. Это было хорошее слово, и он был доволен собой, что вспомнил его. Он продолжал:

— Так вот, с самого полудня этот большой остров…

— Каримата, Шо, — перебил его Лингард.

— Именно, сэр, я и хотел сказать Каримата. Я должен сознаться, что, не зная этих мест, я не привык к здешним…

Он собирался сказать «названиям», но остановился и сказал вместо этого «наименованиям», любовно смакуя каждый слог.

— За последние пятнадцать лет, — продолжал он, — я постоянно ходил из Лондона в Ост-Индию и там, в заливе, я чувствую себя гораздо более дома, чем здесь.

Он указал пальцем в ночную тьму по направлению к северо — западу и так пристально смотрел туда, точно он мог отсюда различить этот Бенгальский залив, где, как он утверждал, он чувствовал себя гораздо более дома.

— Скоро привыкнете, — пробормотал Лингард, идя быстрым шагом и обгоняя своего помощника. Затем он повернул назад и резко спросил:

— Вы сказали, что перед заход солнца в море ничего не было видно? А?

— Я ничего не видел, сэр. Когда в восемь часов я снова вышел на палубу, я спросил серанга, не видно ли чего-нибудь. Насколько я понял, он отвечал, что все обстояло так же, как и в шесть часов, когда я сошел вниз. Это море иногда бывает пустовато, сэр, не правда ли? А ведь можно было бы думать, что в это время года здесь должно бы быть немало посудин, возвращающихся домой из Китая.

— Да, — согласился Лингард, — мы встретили очень мало судов с тех пор, как миновали Педра Бранка. Да, это пустынное море. Но, Шо, как бы пустынно оно ни было, оно не слепо. Каждый остров на нем — это глаз. И теперь, когда наша эскадра направилась в китайские воды…

Он не докончил фразы. Шо сунул руки в карманы и удобно прислонился спиной к раме стеклянной крыши.

— Говорят, с Китаем будет война, — сказал он тоном любителя поболтать, — и французы будут воевать вместе с нами, как они воевали в Крыму пять лет тому назад. Мне кажется, что мы что-то уж слишком подружились с французами. Это мне не очень-то нравится. А вы как думаете, капитан Лингард?

— Я встречал их военные суда в Тихом океане, — медленно проговорил Лингард. — Корабли были отличные, а экипаж очень вежлив со мной. Они очень интересовались моими делами, — прибавил он со смехом. — Впрочем, я с ними воевать не собирался. У меня тогда был вместо брига старый торговый катер, Шо, — продолжал он оживленно.

— Вот как? — отозвался Шо без всякого энтузиазма. — Дайте мне большое, хорошее судно, которое…

— А позднее, несколько лет тому назад, — перебил его Лингард, — я подружился в Ампанаме с французским шкипером. Нас было там всего только двое белых. Он был славный малый и здорово хлестал красное вино. По-английски он объяснялся не очень вразумительно, но зато пел на своем языке песни на счет а-мур: а-мур — значит по-французски любовь, Шо.

— Совершенно правильно, сэр. Когда я был вторым помощником на сендерладской шхуне, в сорок первом году, в Средиземном море, я мог совершенно легко болтать на их жаргоне, так же легко, как…

— Да, это был настоящий человек, — продолжал задумчиво Лингард, как бы говоря с самим собой. — Лучшего человека для компании на берегу нельзя было бы сыскать. У него завязалась история с одной балийской девушкой, которая как-то раз бросила ему красный цветок, в то время как мы вместе с ним шли с визитом к племяннику раджи. Француз был красивый малый, но девушка принадлежала племяннику раджи, и дело оказалось серьезным. Старый раджа разгневался и сказал, что девушка должна умереть. По-моему, племяннику его не очень хотелось, чтобы ей вспороли кинжалом живот, но старик устроил скандал и послал одного из своих приближенных последить за исполнением приказа. К тому же у девушки имелись враги, — ее же родственники одобряли приговор. Мы ничего не могли сделать. Заметьте, Шо, между ними не было абсолютно ничего, кроме этого несчастного цветка. Француз приколол его к петлице, а впоследствии, когда она умерла, он положил его в коробочку и носил на шее под сорочкой. Должно быть, ему не во что больше было положить этот цветок.

— Неужели дикари могли за это убить женщину? — с сомнением спросил Шо.

— Еще бы! Они там весьма щепетильны по части морали. В этот раз я впервые в жизни чуть было не ввязался в настоящую войну, Шо. Мы не могли уговорить туземцев. Мы не могли даже подкупить их, хотя француз предлагал лучшее, что у него было, а я готов был отдать ему все, до последнего доллара, до последнего лоскута ситца, Шо! Но они не хотели ничего и слышать. Дьявольски респектабельный народ! Француз тогда мне говорит: «Слушайте, дружище, если они не хотят взять от нас порох в подарок, давайте сожжем его и угостим их свинцом». Я был тогда вооружен так же, как сейчас: шесть восьмифунтовых пушек на верхней палубе и длинная восемнадцатифунтовая на баке. Мне хотелось попробовать их, честное слово. Но у француза было только несколько старых мушкетов, да и, кроме того, эти дьяволы водили нас за нос всякими вежливыми словами, пока в одно прекрасное утро посланная французом шлюпка не наткнулась на труп девушки, на самом берегу бухты. Это положило конец нашим планам. Во всяком случае, девушка уже кончила счеты с жизнью, а из-за мертвой женщины никакой разумный человек драться ведь не будет. Я не мстителен по натуре, Шо, да и цветок-то она бросила не мне. Но француза это сокрушило совершенно. Он впал в меланхолию, бросил дела и вскоре отплыл. Я помню, эта поездка дала мне немало деньжат.

Этими словами Лингард закончил свои воспоминания об этом рейсе.

Шо подавил зевок.

— Из-за женщин бывает масса неприятностей, — сказал он равнодушно. — Я помню, у нас на «Морэшайре» был один пассажир, старый джентльмен, который рассказывал нам историю о том, как древние греки десять лет воевали из-за какой-то женщины. Ее похитили турки, а может бьггь, кто-нибудь другой. Во всяком случае, они воевали в Турции. Я этому охотно верю, потому что турки и греки вечно дерутся. Мой отец был помощником боцмана на трехпалубном корабле в Наваринской битве, — а это было, когда мы помогали грекам. Но эта история с женщиной произошла задолго до того.

— Наверное, давно, — пробормотал Лингард, свесившись через поручень и наблюдая плавучие искры, мелькавшие глубоко в иоде у киля брига.

— Да, времена изменились. Тогда люди были непросвещенные. Мой дед был проповедником, и, хотя мой отец служил во флоте, я тоже недолюбливаю войны. Война — грех, говаривал, ()Ывало, старый джентльмен. Я тоже думаю, что грех. Другое дело — воевать с китайцами, неграми и вообще с людьми, которых надо держать в ежовых рукавицах и которые не слушают никаких резонов, не хотят понять своей собственной пользы, когда им это объясняют люди знающие — миссионеры и тому подобные ав-то-ритеты. Но воевать десять лет! И из-за какой-то гам женщины!

— Я читал об этом в книге, — произнес Лингард, свесившись за борт, и его речь словно тихо опускалась на море. — Я читал об этом. Женщина была очень красива.

— Тем хуже, сэр, тем хуже. Можно поручиться, что она ничего не стоила. Но, слава богу, эти языческие времена уже не вернутся. Десять лет убийств и всяческих безобразий! И все из — за женщины! Разве теперь кто-нибудь так поступил бы? Разве вы так поступили бы, сэр? Разве вы…

Резкий звук колокола прервал рассуждения Шо. Где-то высоко застонал сухой блок, и звук этот, короткий и жалобный, прозвучал криком боли.

Он глубоко пронзил ночную тишину и словно разрушил ее обаяние, сковывавшее голоса собеседников. Теперь они заговорили громко.

— Прикройте компас, — распорядился Лингард деловым тоном. — А то он светит, как полный месяц. Когда мы стоим ночью близко от берега, да еще при полном штиле, мы должны держать как можно меньше огней. Если сам не можешь видеть, так надо, чтобы и тебя не видели. Не так ли? Запомните это, мистер Шо. Может быть, тут шныряют какие-нибудь бродяги…

— Я думал, все это уже давным-давно кончилось, — сказал Шо, возясь у компаса, — Ведь сэр Томас Кокрэн со своей эскадрой несколько лет тому назад очистил все побережье Борнео. Он ведь не мало-таки подрался, а? Мы слышали об этом от экипажа «Дианы», которая чинилась в Калькутте в то время, как я был там на «Варвик Касле». Эскадра Кокрэна даже взяла какую-то столицу вверх по реке, неподалеку от этих мест. Матросы только об этом и говорили.

— Сэр Томас сделал хорошее дело, — сказал Лингард, — но пройдет еще немало времени, прежде чем эти моря будут так же безопасны, как Па-де-Кале в мирное время. Я сказал насчет света главным образом для того, чтобы обратить ваше внимание на те мелочи, за которыми здесь нужно внимательно следить Вы заметили, как мало туземных судов мы видели до сих пор в этих местах?

— По правде, сэр, я не придал значения этому обстоятельству.

— Это значит, что что-то готовится. Стоит только донестись сюда какому-нибудь слуху, и он переносится с острова на ост ров, сам собой.

— Я всю жизнь провел на океане, в рейсах между портами, — медленно проговорил Шо, — а потому не могу претендовать на знание особенностей этих малоизвестных мест. Но, вообще, я умею смотреть в оба и заметил, что последние дни судов было мало. А между тем мы все время держались в виду берега.

— Вы узнаете эти особенности, как вы их называете, если проплаваете со мной подольше, — небрежно заметил Лингард.

— Надеюсь, вы будете мной довольны, сколько бы времени я с вами ни пробыл, — сказал Шо, подчеркивая значительность своих слов особой отчетливостью произношения. — Человек, проведший тридцать два года своей жизни на воде, не может сказать большего. Если, прослужив пятнадцать лет офицером на английских судах, я и не понимаю обычаев этих диких язычников, то во всем, что касается плавания и исполнения моих обязанностей, вы всегда найдете меня начеку, капитан Лингард.

— Кроме разве тех случаев, когда придется драться, судя по тому, что вы только что сказали, — проговорил Лингард с коротким смехом.

— Драться! Я не думаю, чтобы кто-нибудь захотел со мной драться. Я — мирный человек, капитан Лингард, но если дело дойдет до серьезного, то я смогу драться не хуже этих тупоносых ребят, которыми мы должны пробавляться вместо настоящих христианских матросов. Драться! — продолжал он с неожиданной воинственностью. — Если кто-нибудь вздумает со мной драться, он найдет меня начеку, даю вам слово.

— Хорошо, хорошо! — сказал Лингард, вытягивая руки над головой и поводя плечами. — Черт возьми! Мне бы очень хотелось, чтобы поднялся ветер и унес нас отсюда. Я несколько тороплюсь, Шо!

— Еще бы, сэр! Я еще ни разу не встречал настоящего моряка, который бы не торопился, когда проклятый штиль держит его за пятки. Когда подует ветер… Прислушайтесь, сэр, что это?

— Я слышу… — отвечал Лингард. — Это волна, Шо!

— Мне тоже так думается. Но что за странный у нее звук. Я редко слышал такой…

Далеко в море появилась полоса кипящей пены, похожая на узкую белую ленту, которую как будто быстро тянули по ровной поверхности моря за оба ее конца, терявшиеся во тьме. Полоса достигла брига, пронеслась под ним, растянувшись по обе сто- |к)ны; и по обе стороны вода зашумела и забилась маленькими полнами, точно охваченная неистовым волнением. Однако, несмотря на этот внезапный и шумный набег, судно оставалось с голь же недвижимым, как если бы оно стояло в надежном доке между двумя каменными стенами. Через несколько мгновений пиния пены и зыби быстро пронеслась к северу, исчезла из вида и перестала быть слышной, не оставив на водной глади никакого следа.

— Это очень занятно… — начал было Шо.

Лингард подал знак молчания.

Он, казалось, прислушивался, словно шум волны мог откликнуться эхом, которого он ждал. И раздавшийся впереди мужской голос звучал безлично, как голоса, отраженные от твердых и высоких скал на пустынном морском просторе. Этот голос заговорил по-малайски, тихо.

— В чем дело? — окликнул Шо.

Лингард, останавливая своего помощника, положил ему руку на плечо и быстро двинулся вперед. Шо, ничего не понимая, пошел вслед за ним. Быстро произносимые и непонятные фра-)ы, которыми перебрасывались в призрачной тьме палубы капитан и сторожевой матрос, заставляли его чувствовать себя посторонним и лишним здесь.

Лингард резко спросил:

— Что ты видишь?

— Я слышу, туан, — последовал быстрый ответ. — Я слышу весла.

— Где?

— Кругом ночь. Но слышно, что близко.

— Слева или справа?

На этот раз ответ замедлился. На шканцах, под кормой, зашуршали босые ноги. Кто-то кашлянул. Наконец, голос неуверенно сказал:

— Канан.

— Позовите серанга, мистер Шо, — спокойно сказал Лингард, — и велите разбудить матросов. Они все лежат на палубе. Теперь не зевайте. К нам кто-то едет. Неприятно, когда вас застигают врасплох, — прибавил он раздосадованным тоном.

Он перешел к правому борту и стал прислушиваться, держась за бакштаг и повернув ухо к морю; но ничего не было слышно.

Шканцы наполнились тихими шумами. Вдруг прозвучал долгий и резкий свисток, отдался громким эхом среди плоских поверхностей неподвижных парусов и постепенно замер, как бы вырвавшись на свободу и убежав в море. Хаджи Васуб был на палубе, готовый выполнять приказания белого человека. Бриг снова погрузился в молчание. Шо спокойно сказал:

— Я пойду на нос, сэр, вместе с тиндалем. Мы будем все на местах.

— Хорошо, мистер Шо. Смотрите, как бы они не прицепи лись к борту. Впрочем, ничего еще не слышно. Ни звука. Вряд ли что-нибудь серьезное.

— Малайцу, должно быть, пригрезилось. У меня тоже хороший слух, но… — Шо прошел вперед, и конец его фразы донес ся как неясное ворчание.

Лингард внимательно слушал. На корме появились один за другим трое матросов и занялись чем-то у большого ящика, стоящего у входа в капитанскую каюту. Слышались стук и бря цание складываемого на палубу стального оружия, но люди да же не перешептывались.

Лингард пристально вглядывался в темноту и покачал голо вой.

— Серанг! — окликнул он негромко.

Поджарый старик взбежал по лестнице так легко, что его ко стлявые ноги, казалось, не касались ступенек. Он остановился перед капитаном, заложив руки за спину, — неясный в темноте, но прямой как стрела.

— Кто стоял на вахте? — спросил Лингард.

— Бадрун, — отрезал Васуб своим отрывистым голосом.

— Я ничего не слышу. Бадруну, должно бьггь, показалось.

— Ночь скрывает лодку.

— Ты сам видел лодку?

— Да, туан. Маленькая лодка. Видел еще до заката. Недалеко от земли. Теперь едет сюда, уже близко. Бадрун слышал ее.

— Почему же ты об этом не доложил? — резко спросил Лингард.

— Малим сказал: «Ничего нет», а я видел. Как мог я знать, что у него было на уме или у тебя, туан?

— А теперь ты слышишь что-нибудь?

— Нет, теперь они остановились. Может быть, потеряли из виду корабль — кто знает? Может быть, боятся.

— Гм, — пробормотал Лингард, беспокойно переминаясь с ноги на ногу, — Ты, должно быть, лжешь. А что это за лодка?

— Лодка белых людей. По-моему, с четырьмя гребцами. Маленькая. Туан, я слышу ее сейчас. Вон там.

Он вьггянул руку, указывая в сторону борта. Затем рука его медленно упала.

— Едут сюда, — прибавил он с уверенностью.

С носа послышался встревоженный голос Шо:

— Что-то плывет, сэр. Прямо перед нами.

— Хорошо, — крикнул ему Лингард.

Он увидел кусок еще более черной тьмы. Из него понеслись над водой английские слова — внятные, произносимые с расстановкой; каждое из них, казалось, с трудом пробивало себе путь сквозь глубокую тишину.

— Какой это корабль?

I; — Английский бриг, — отвечал Лингард после некоторого колебания.

— Бриг! Я думал, кое-что побольше, — продолжал голос спокойным и несколько разочарованным тоном. — Я подъеду к борту, если вы позволите.

— Нет, не подъезжайте, — резко бросил Лингард. Протяжный и спокойный голос невидимого собеседника казался ему оскорбительным и вызывал враждебное чувство. — Не подъезжайте, если вы дорожите своей лодкой. Откуда вы? Кто вы? Сколько нас в этой лодке?

После этих настойчивых вопросов на минуту наступило молчание. Тем временем очертания лодки стали несколько более отчетливыми. Она, вероятно, немного продвинулась вперед, ибо теперь она казалась больше и виднелась как раз против того места, где стоял Лингард. Потом опять раздался спокойный голос: / — Я вам все это покажу.

После короткой паузы голос произнес, менее громко, но совершенно ясно:

— Чиркни спичкой о борт. Чиркни сильнее, Джон!

Сверкнул синий огонек, освещая мертвенным светом небольшой кусок окружающей тьмы. В дымном, вспыхивающем пламени очертилась белая четырехвесельная шлюпка с пятью людьми. Их лица, в этом ярком и зловещем свете как бы покрытые мертвенным налетом и похожие на лица трупов, были повернуты к бригу и выражали большое любопытство. Затем рулевой бросил в воду огонь, который он держал над головой, и тьма, снова кинувшаяся на шлюпку, с сердитым шипением поглотила его.

— Нас пятеро, — сказал спокойный голос из тьмы, которая казалась теперь еще чернее, — Четыре матроса и я. Мы с яхты — с британской яхты…

— Взойдите на борт! — закричал Лингард, — Что вы это сразу не сказали? Я думал было, что вы — переодетые голландцы с какой-нибудь разведочной канонерки.

— Разве я говорю, как чертов голландец? Приналягте на весла, ребята. Правь к борту, Джон!

Шлюпка подъехала, тихо ударилась о бриг, и какой-то человек, тяжелый, но ловкий, стал взбираться на борт. На поручне он на минуту остановился и крикнул в лодку:

— Отпихнитесь немного, ребята!

Затем он тяжело спрыгнул на палубу и сказал подошедшему Шо:

— Добрый вечер! Вы капитан, сэр?

— Нет. Капитан на корме, — проворчал Шо.

— Идите сюда! Сюда, — крикнул нетерпеливо Лингард.

Малайцы оставили свои посты и молчаливой группой столпились около грот-мачты. Пока незнакомец шел к ожидавшему его капитану, на палубе брига не раздалось ни одного слова. К Лингарду подошел приземистый подвижный человек, притро нулся к шляпе и спокойным, тягучим тоном повторил свое при ветствие.

— Добрый вечер! Вы капитан, сэр?

— Да, я хозяин брига. В чем дело? Вы отбились от своего ко рабля? Или что?

— Нет, не отбились. Мы оставили его четыре дня тому назад и все время шли на этой шлюпке на веслах. Люди мои выбились из сил, вода вся вышла. К счастью, мы заметили вас.

— Заметили меня? — воскликнул Лингард. — Когда? В какое время?

— Уж, конечно, не ночью. Мы путались южнее между каких — то островов, гребли, надрываясь, то одним проливом, то другим, стараясь выбраться. Огибая какой-то островок, — совсем голый, похожий на сахарную голову, — я увидел вдали судно. Я наспех определил его положение, и мы приналегли как следует, но нас, должно быть, задерживало какое-то течение, и мы не скоро миновали островок. Пришлось править по звездам, и, клянусь лордом Гарри, я уж начал думать, что упустил вас, — потому что судно, которое я видел, было, очевидно, ваш бриг.

— Да, наверное. Мы весь день ничего не видели, — подтвердил Лингард. — А где же ваш корабль? — спросил он нетерпеливо.

— Застрял на илистой отмели милях в шестидесяти отсюда. Наша шлюпка уже вторая, которую посылают за помощью. С первой мы распростились во вторник. Сегодня она, должно быть, прошла к северу от вас. На ней старший офицер, которому приказано идти в Сингапур. Я младший; меня послали к проливам в надежде, что я, может быть, встречусь с каким-нибудь кораблем. У меня есть письмо от владельца яхты. Нашим господам надоело сидеть на мели, и они хотят помощи.

— На какую же помощь вы здесь рассчитываете?

— Об этом скажет письмо. Нельзя ли, капитан, попросить у вас воды для моих ребят? Я тоже был бы вам благодарен, если бы вы мне дали чего-нибудь выпить. С полудня мы не выпили ни глотка. Наш бочонок почему-то дал течь.

— Позаботьтесь об этом, мистер Шо, — сказал Лингард. — Пожалуйте в каюту, мистер…

— Меня зовут Картером.

— Пожалуйте вниз, мистер Картер, — продолжал Лингард, спускаясь по лестнице.

Слуга зажег висячую лампу и поставил на стол графин и бутылки. Салон, весь выкрашенный в белую краску и с позолоченными карнизами вдоль панелей, имел уютный и веселый вид. Против занавешенных задних окон стоял шкафчик с мраморной крышкой, над которой висело зеркало в позолоченной раме. На полукруглом диване, в глубине, лежали подушки из малинового плюша. Стол был накрыт черной, ярко расшитой индийской скатертью. К бимсам были подвешены мушкеты, дула которых поблескивали при свете. Мушкетов было двадцать четыре. Столько же штыков устарелого образца обрамляли двойным поясом меди и стали полированную тиковую обшивку рулевого отделения. Все двери каюты были сняты с петель, и на их месте висели только занавеси. Они были, по-видимому, из желтого китайского шелка и зашевелились все разом, когда Лингард и его гость вошли.

Картер одним взглядом подметил все эти подробности, но больше всего его заинтересовал круглый щит, висевший посредине между штыками. На его красном поле был изображен в виде позолоченного рельефа сноп молний, врезывающихся между двух заглавных букв «Т. Л.». Лингард с любопытством оглядел своего гостя. Это был молодой человек, казавшийся еще моложе своих лет, с гладким, загорелым детским лицом, искрящимися голубыми глазами, светлыми волосами и небольшими усиками. Лингард заметил его внимательный взгляд, устремленный на щит.

— Ах, вас занимает эта штука… Это подарок строителя моего брига. Лучший из судостроителей. Это имя корабля с моими инициалами. Молния — понимаете? Корабль называется «Молния», а меня зовут Лингард.

— Красивая вещь. Очень украшает каюту, — вежливо пробормотал Картер.

Они выпили, кивнув головой друг другу, и уселись.

— Теперь попрошу письмо, — сказал Лингард.

Картер передал послание через стол и стал смотреть кругом, а Лингард вынул письмо из незаклеенного конверта, адресованного командиру любого английского судна в Яванском море. Бумага была плотная, с вытисненным заголовком: «Яхта «Отшельник». Судя по дате, письмо было написано четыре дня назад. Оно извещало, что в туманную ночь яхта застряла на отмели у берегов Борнео. Берега кругом были низменные. По мнению капитана, ее занесло туда во время прилива весенними течениями. Судя по всему, берег был совершенно пустынный. В течение четырех дней со времени катастрофы они видели издали только два туземных судна, которые не приближались. В заключение владелец яхты обращался с просьбой к капитану всякого отправляющегося в обратный путь судна дать знать о положении яхты в Анжер при проходе через Зондский пролив или сообщить об этом первому встречному английскому или голландскому военному судну. Письмо заканчивалось обычными благодарностями и обещаниями возместить все связанные с этим расходы.

Лингард медленно сложил письмо и сказал:

— Я не иду в Анжер и вообще не буду в тех местах.

— Любой порт подойдет, — сказал Картер.

— Но не тот, куда я иду, — отвечал Лингард, опять разверты вая письмо и беспокойно глядя на него. — Да и, кроме того, он не очень подробно описывает побережье, и широта обозначена не точно, — продолжал он. — Я неясно представляю себе, где именно вы сели на мель, а между тем я знаю каждый вершок земли в этих местах.

Картер откашлялся и своим медленным и тягучим тоном начал говорить.

Он скупо передавал факты и в кратких словах описывал приметы побережья, но каждое слово свидетельствовало о точности его наблюдений и указывало на ясное зрение истого моряка, способного быстро схватывать основные черты незнакомой земли и незнакомого моря.

Сжато и точно он описывал лабиринт рифов и песчаных отмелей, через который, каким-то чудом, яхта пробралась ночью прежде, чем села на мель.

— Погода на море как будто достаточно ясная, — заметил он в заключение и остановился, чтобы выпить большой глоток. Лингард, склонясь над столом, слушал его с нетерпеливым вниманием.

Картер продолжал, сжато и обдуманно:

— К югу, на берегу я заметил несколько высоких деревьев. Кто-то, очевидно имевший какие-то дела в этой бухте, выбелил два из них: крайнее и другое подальше. Должно быть, для приметы… В чем дело, капитан?

Лингард вскочил на ноги. Услышав восклицание Картера, он, однако, снова сел.

— Ничего, ничего… Скажите, сколько у вас на яхте людей?

— Двадцать три, кроме наших господ: владельца яхты, его жены и одного испанского джентльмена, которого они подобрали в Маниле.

— Значит, вы шли из Манилы?

— Да, из Манилы в Батавию. Владелец яхты хочет изучить голландскую колониальную систему, чтобы ее изобличить, как он говорит. Поневоле многое слышишь, стоя на вахте, сами знаете. Потом мы идем на Цейлон, где будем ждать парохода. Владелец вернется в Англию, как и прибыл, сушей, через Египет, а яхта, конечно, пойдет кругом, мимо мыса Доброй Надежды.

— Дама? — спросил Лингард. — Вы говорите, у вас есть дама на судне? Вы вооружены?

— Не очень-то, — небрежно отвечал Картер. — У нас есть несколько мушкетов и два охотничьих ружья — только и всего. По-моему, это слишком много или слишком мало, — прибавил он с легкой улыбкой.

Лингард пристально посмотрел на него.

— Вы шли на этой яхте из самой Англии? — спросил он.

: — Нет, я вообще не служил на яхтах. Я поступил на нее в Гонконге, где я лежал в госпитале. Я два года проплавал у китайского побережья.

Он остановился и затем шепотом пояснил: I — На шхунах, торгующих опиумом, — понимаете? К медным пуговицам я не привык. Мое судно оставило меня на берегу, и мне нужна была работа. Я взял это место, но ехать домой мне не очень хотелось; это скучная работа, в особенности со старым Робертсоном на его «Ляйимун». Так звался мой корабль. Вы слышали о нем, капитан?

— Да, да, — поспешно отвечал Лингард. — Слушайте, мистер Картер, каким путем направился в Сингапур ваш старший офицер? Через проливы Рио?

— Вероятно, — отвечал Картер несколько изумленным тоном — Почему вы спрашиваете?

— Да так, чтобы знать… Что вам, мистер Шо?

— На севере подымается черное облако, сэр. Сейчас начнется ветер.

Шо переминался в дверях, поглядывая на графин.

— Не хотите ли стаканчик? — пригласил его Лингард, подымаясь с места, — Я пойду наверх и посмотрю.

Он вышел на палубу. Шо подошел к столу и в глубоком молчании стал наливать себе вино, прикасаясь к бутылкам с преувеличенной осторожностью, как будто отливал из хрупкого сосуда дозу смертоносного яда. Картер, засунув руки в карман и откинувшись назад, рассматривал его с головы до ног холодным взглядом. Поднеся стакан к губам, Шо пристально поглядел на незнакомца и медленно выпил содержимое.

— Вы ловко умеете вынюхивать ночью корабли, мистер, — обратился он к Картеру, необыкновенно тихо ставя стакан на стол.

— Что же в этом особенного? Я заметил вас как раз после захода солнца.

— Вот, вот… Вы знали, в какую сторону смотреть, — продолжал Шо, не отрывая взгляда от Картера.

— Я смотрел на запад, где еще было светло. Так поступил бы на моем месте всякий рассудительный человек, — отвечал Картер с некоторым нетерпением. — Но что вам, собственно, надо узнать?

— И вы умеете нахвастать о себе с три короба, а?

— Никогда я не видал такого чудака, — объявил Картер, переходя к своему обычному, небрежному тону. — Вы, кажется, чем-то встревожены?

— Я не люблю, чтобы лодки подкрадывались, притом неведомо откуда, к кораблю, когда я стою на вахте. По части зоркости я не уступлю любому английскому моряку, но я не терплю, когда меня проводят при помощи обмотанных весел и тому подобных неблагородных приемов. Яхтовый офицер, еще 6i.il Здешние моря, поди, кишат такими яхтсменами. Позвольте вам заявить, что вы сыграли со мной низкую шутку. Я сказал свое му старику, что ничего не было видно на закате, — ничего и но было. Сколько бы вы там ни хвастали на счет закатов и ориен таций, а по-моему, вы набрели на нас случайно. Черта с два! Я знаю, вы на нас наткнулись вслепую, да еще с обмотанными веслами. По вашему, это прилично?

— Если я обмотал весла, так на это у меня были основания Я хотел проскользнуть мимо бухточки, где стояло какое-то ту земное судно. Это было необходимой предосторожностью в та кой маленькой лодке, да к тому же без оружия, — как я. Я вас отлично видел, но я не имел намерения кого бы то ни было пу гать. Даю вам слово.

— Я хотел бы, чтобы вы попали куда-нибудь в другое место, — проворчал Шо. — Я терпеть не могу, когда меня сажают впросак, благодаря случайностям и подвохам. Вот! Меня зовет старик…

Шо поспешно вышел из каюты, и вскоре после этого Лингард спустился вниз и уселся за столом против Картера. Его лицо было серьезно и решительно.

— Сейчас начнется ветер, — сказал он.

— В таком случае, — проговорил Картер, подымаясь, — отдайте мне обратно это письмо, и я опять пущусь в плавание, чтобы отыскать какой-нибудь другой корабль. Я надеюсь, что вы сообщите о нас там, куда вы идете.

— Я пойду к яхте и сохраню письмо, — решительно отвечал Лингард. — Я теперь точно знаю, где она находится, и отправлюсь на выручку Очень счастливо для вас, что вы наткнулись на меня, мистер Картер. Счастливо для них и для меня, — прибавил он тише.

— Д-да… — задумчиво протянул Картер, — Если вы снимете яхту с мели, вам порядочно перепадет, но я не думаю, чтобы вы могли много сделать. Мне лучше бы остаться здесь и разыскать какую-нибудь канонерку…

— Вы должны вернуться на яхту вместе со мной, — властно заявил Лингард. — Бросьте думать о канонерках.

— Этим я не выполнил бы данного мне поручения, — пояснил Картер, — Мне поручено обратиться к какому-нибудь обратному судну или военному кораблю — это ясно. Я не боюсь проболтаться несколько дней в открытой лодке, только велите наполнить свежей водой мой бочонок, капитан, и я удалюсь.

— Вздор, — резко произнес Лингард. — Вы отправитесь со мной показать мне место и… и помочь. Я возьму вашу лодку на буксир.

| Картера это, видимо, не убедило. Лингард положил тяжелую руку ему на плечо.

I — Послушайте, молодой человек. Я — Том Лингард, и на этих островах нет ни одного белого человека и почти нет туземцев, которые не слышали бы обо мне. Мое счастье занесло вас на мой корабль, и теперь я вас держу, вы должны остаться. Должны!

Это «должны» прозвучало громко и резко, как пистолетный выстрел. Картер отступил на шаг.

— Вы хотите сказать, что задержите меня силой? — спросил он встревоженно. j — Силой? Это зависит от вас. Я не могу позволить вам вступать в разговоры с каким бы то ни было кораблем. Ваша яхта застряла в самом неудобном для меня месте, а ваши шлюпки, разосланные по всем направлениям, притащили бы туда все чертовы канонерки. А между тем спокойнее этого уголка трудно найти. И вздумалось же вам сесть на мель именно в этом месте! Это было мое несчастье, а счастье мое в том, что вы набрели на меня. И за это счастье я буду держаться.

Он опустил на освещенную лампой черную скатерть свой огромный и жилистый кулак, от которого задребезжали стаканы; сильные пальцы плотно впились в крепкое мясо ладони. Так он держал его минуту, словно для того, чтобы показать Картеру, что не намерен выпускать своего счастья из рук. Затем он продолжал:

— Понимаете ли вы, в какое осиное гнездо попал ваш дурацкий экипаж? Сколько, думаете вы, стоит сейчас их жизнь? Ни одного фартинга, если штиль задержит меня здесь еще на сутки. Что вы так удивленно смотрите? Это истинная правда, и может быть, даже и теперь, пока мы тут с вами спорим, мы уже опоздали.

Лингард стукнул костяшками по столу, и стаканы, словно проснувшись, тихо и жалобно задребезжали. Картер стоял, прислонившись к шкафу.

Он был ошеломлен неожиданным оборотом разговора; челюсть его слегка опустилась, и глаза не отрываясь глядели на лицо Лингарда. Воцарившееся в каюте молчание длилось только несколько секунд, но напряженно ожидавшему Картеру оно показалось очень долгим. Он вдруг ясно различил в тишине тиканье часов, похожее на биение пульса; казалось, даже их маленькое металлическое сердце, скрытое за циферблатом, начало биться от волнения.

— Канонерка! — вскричал вдруг Лингард, как будто только сейчас, в свете внезапно осенившей его мысли, он понял всю трудность положения. — Если вы не вернетесь туда со мной, очень скоро вам уже не к чему будет возвращаться… Ваша канонерка не найдет там ни одной корабельной щепки, ни одного трупа. Ничего не найдет. Вам нужен не шкипер с канонерки Вам нужен я. Вы не понимаете своего счастья, а я понимаю свое, понимаю, и — послушайте-ка…

Лингард прикоснулся указательным пальцем к груди Картера и продолжал смягчившимся тоном:

— Я — белый внутри и снаружи и не дам погибнуть безоруж ным людям, да еще и женщине, если только я в силах им по мочь. А если я не помогу — никто не поможет. Понимаете никто. Слишком мало для этого времени. Но я — человек, как другие. Я не дам погибнуть начатому предприятию, когда этому можно помешать, а здесь как раз такой случай…

Его голос был убедителен, почти нежен. Он держал Картера за пуговицу жилета и слегка тянул его к себе, конфиденциально продолжая:

— Дело в том, мистер Картер, что я скорее застрелил бы вас на месте, чем позволил бы вам подымать тревогу на всем этом море из-за вашей проклятой яхты. Мне приходится принимать м соображение еще и другие жизни, интересы моих друзей, дан ные мною обещания, да и себя самого. Я задержу вас у себя, — резко добавил он.