Брайан Олдисс

Оксфордские страсти

Романтические приключения на английский лад

Моим друзьям по Вулфсон-колледжу, в особенности Джону и Джилл Мартину и Николя Дугласу и Барбаре


2003 год от Р.Х

Самая заурядная деревушка

(Заметка из газеты «Оксфорд Диспетч», 23 мая 2003 года)
Вчера наше Оксфордское графство преподнесло сюрприз всему цивилизованному человечеству. В деревушке Хэмпден-Феррерс к югу от Оксфорда (население – 770 жителей) царили радость и ликование. Вчера исполнилось ровно полторы тысячи лет с момента постройки местной церкви Святого Климента, и, как видно на нашей фотографии, в эпицентре торжеств были приходской священник, досточтимый Роберт Джолиф, а также его супруга Сьюзен.
Священник организовал юбилейную комиссию более года назад. Благодаря средствам, которые пожертвовал бизнесмен из Китая мистер Жо, вина и угощений на главной улице деревни хватило на всех, а в дальнейшем из этих же средств церковь будет почти полностью реконструирована. Дочь мистера Жо заявила, что оказалась в небезынтересных обстоятельствах и комиссия воспользовалась этим.
В честь юбилея были отпразднованы несколько свадеб. Звучала музыка, имели место народные танцы, были устроены гонки на ослах. Целый день были открыты деревенские таверны, а завершилось это всеобщее ликование фейерверком.
Несколько лет назад наша газета пожаловала Хэмпден-Феррерс титул «Самая заурядная деревушка». Для многих ее обитателей это верно и по сей день. Они живут обычной повседневной жизнью: трудятся, рождаются, умирают… Но сегодня мы готовы назвать Хэмпден-Феррерс иначе, дав ей новый титул, а именно: «Самая чудесная заурядная деревушка»! И еще хотим от себя патриотически поздравить древнюю британскую церковь Святого Климента с радостным юбилеем. Хлябь нам несущий, дождь дождь донесть!


2002 год от Р.Х

I

Еще разгуляется

По погосту у церкви Святого Климента бродил некто в халате. Халат был шелковый, весь расшит золотом, и через левое плечо гнались друг за другом драконы. Несмотря на утренний холод, халат был распахнут, и меж развевающимися полами наблюдалась осанистая фигура мужчины в старомодной фланелевой пижаме с вертикальными синими полосками. Тапочки на нем были, правда, новехонькие, кожаные.

Смуглое лицо, козлиная бородка, на вид лет семьдесят. Засунув руки в карманы халата, он прохаживался между могильными камнями.

Если бы он не озирался без конца, вполне можно было бы подумать, что человек просто совершает утренний моцион.

Рассвет был хмурый, унылый. Видимость никакая: небо затянули тучи, по земле полз туман. Вершины могучих елей поблизости растворялись в низких набухших облаках. Мох на могильных камнях отблескивал каплями влаги. Каждую травинку увешивали бусины росы. Кожаные тапочки уже хлюпали по мокрой земле, но человек в пижаме упрямо шагал.



На паперти, где светил неяркий фонарь, возникла еще одна фигура. Второй человек шел быстро; едва не столкнувшись с этим, в халате, он удивленно пробормотал:

– Ах, боже мой, извините. Доброе утро! Вы меня совсем напугали.

Говорил он, может, и вежливо, но сам пристально вглядывался в незнакомца.

– Что ж я, призрак, по-вашему? Прямиком с того света? – огрызнулся первый, складывая руки на груди.

– Нашей церкви полторы тысячи лет. Насколько мне известно, мои прихожане дождутся трубного гласа, чтобы восстать из могил.

Второй человек высказался без обиняков, но по-прежнему, чуть наклонив седую голову, разглядывал странного гостя. Говоривший был в темных брюках и черном свитере с дыркой на локте.

– О-о, вы про эти дела, видимо, кое-что знаете, – сказал гость не слишком любезным тоном.

– По сану полагается. Я же здешний священник, из этой церкви. А вот вас я что-то никак не признаю.

– Тысяча извинений. Я, может, вторгся в чьи-нибудь владения?… Меня зовут Джон Трейдинг. На днях снял дом напротив. Розовый дом.

– Вы, выходит, любитель вставать спозаранку. Как и я. Ну что ж, добро пожаловать к нам в Хэмпден-Феррерс. А меня зовут отец Робин. В миру – Робин Джолиф.

И священник протянул Грейлингу руку. Тот, пожимая ее, пробормотал, что, мол, рад и всякое такое.

– Деревня у нас маленькая, спокойная. Вчера, правда, вышла одна неприятность… Короче, подрались… А так здесь, в общем и целом, тихо, и Господь нам благоволит.

Грейлинг никак не отреагировал на это высказывание.

В левой руке священник держал плоскую пластмассовую миску. Показал ее Грейлингу:

– Вот почему я так рано поднялся. Сейчас самое время ловить этих мерзавцев.

Вскрикнув, Грейлинг в омерзении отпрянул: в миске корчилось какое-то существо.

– Что это? Червяк-переросток? Змейка?

– Если бы. Это так называемый плоский червь. Они хищники, охотятся на местных дождевых червей. Родом из Новой Зеландии – так мне сказали, а как их занесло к нам, в Хэмпден-Феррерс, даже не знаю. Вот уж непрошеные гости: ума не приложу, как от них избавиться.

Червь отблескивал на свету. Длиной чуть не в полметра, тело плоское. Он вслепую тыкался в край миски, пытаясь ускользнуть, но срывался с ободка.

– Сейчас не слишком светло, а днем-то видно: трава на погосте вся пожухла, – продолжал священник. – Все оголяется, прямо трагедия. Может, из-за этих пришельцев, а может, по другой причине – поди знай. Вызову какого-нибудь специалиста из Оксфорда, пусть разберется.

Грейлинг снова взглянул на червя.

– А вы его прибьете, этого гада? – спросил он.

– Пусть природа сама его порешит, без меня, – покачал головой священник. – Поставлю миску на газон перед домом, птицы управятся. Только бы жена не увидела.

Грейлинг запахнул халат. Его эта тема больше не интересовала.

– Где тут новые могилы? – спросил он. – Эти все прошлых веков.

И указал на ближайшие старинные надгробия.

Священник оглядел их с видом собственника:

– Здесь последний камень поставили в 1921 году, когда один прихожанин умер – упокой, Господи, его душу! – от ран в битве при Сомме, в Первую мировую. После хоронили уже на новом участке, за церковью. А вы кого-то конкретно ищете?

Грейлинг отвечал уклончиво: мол, только приехал на этой неделе, снял наконец этот Розовый дом. А сюда просто так забрел: оглядеться, познакомиться с окрестностями.

Священника явно устроил бы несколько более вразумительный ответ, и он заметил, мол, уж слишком свежо в этот час в пижаме гулять.

– Да я от перелета никак не отойду, – сказал Грейлинг, – и вообще, не хотел бы отнимать вашего времени.

– Ну, что ж… Смею ли надеяться, мистер Грейлинг, что вы как-нибудь заглянете к нам в церковь?

Ответа не было. Грейлинг уже повернулся и пошел восвояси.



За этой беседой на погосте, оказывается, наблюдала женщина: она выглядывала из-за тюлевой занавески на окне своей спальни. Она жила на верхнем этаже дома, который всем местным был известен просто как «Двенадцатый номер». Он находился напротив Розового дома, и было ему лет триста – то есть, по местным понятиям, ничего особенного, никакая не старина.

Когда те двое разошлись, женщина осталась у окна, все разглядывая опустевший пейзаж. От уличного фонаря еще лился, растворяясь в тумане, желтоватый свет. Вовсю пели птицы. Ночь напролет поют, подумала женщина, совсем запутались, все от этого освещения. А Мэрион Барнс помнила времена, когда в деревне не было электричества, даже уличных фонарей.

Наконец она отвернулась от окна. На двуспальной кровати, что прежде была супружеским ложем ей с мужем, пока тот не умер год назад, теперь возлежал огромный черный лабрадор по кличке Лорел.

– Пойдем-ка чай сделаем, а, девочка? Ну, давай, пошли, лапа!

Когти негромко клацали по голым половицам: собака плелась за хозяйкой к задней лестнице, в импровизированную кухню, где было только самое необходимое. Мэрион выглянула и в сад, что вдоль Коутс-роуд, где стояли дома побогаче. Там тоже никого не было, и это порадовало Мэрион: после вчерашней драки в пабе поздно вечером, она вконец расстроилась, даже перепугалась.

Поверх старой ночной рубашки Мэрион накинула легкий хлопчатобумажный халат. Она была худа и уже горбилась. Лицо обиженно вытянулось. Мэрион и раньше не слыла жизнерадостной, а после смерти Арнольда ее лицо застыло в уверенности, что жизнь ее обманула.

Мэрион включила двадцативаттную лампочку, поставила чайник на старомодную газовую горелку и, сняв с полки открытую банку с собачьим кормом, выгребла в миску все, что там оставалось. Лорел тут же зачавкала, челюсти постукивали о край миски. Мэрион погладила собаку:

– Вот молодец, Лорел. Вот умница.

Никакой реакции: Лорел решительно жевала.

Засвиристел чайник.



Деревню Хэмпден-Феррерс, что под названием Моулси значилась еще в кадастровой книге Вильгельма Завоевателя в 1086 году, местная газета «Оксфорд Диспетч» как-то назвала «Самой заурядной деревушкой». Было это пять лет назад, но сколько лет прошло, и о заурядности речи нет. Однако деревня напоминала многие другие в округе, хотя бы по причине собственной древности.

Она уже несколько веков выглядела так же, как сегодня. В ней всего три улицы. Выше остальных шла Коутс-роуд, она тянулась по изгибу небольшого холма, а назвали ее так в честь фермы неподалеку. Обоими концами Коутс-роуд выходила на главную улицу, где стояли церковь и более пристойный из двух здешних пабов. Их окружали домики поменьше, выстроенные в основном из местного камня. От главной улицы отходил узкий проулок Климент-лейн, что растворялся в тупиках тропинок небольшого землевладения сразу после паба «Медведь», который предпочитали те из жителей, кто попроще.

Над Коутс-роуд возвышалась каменистая гряда Моулси, и с нее на юг текла речушка Хэмпден. Она струилась под мостами – и на главной улице и на Климент-лейн, стремя воды в речку Ок, с которой сливалась близ Марчэма. Речка – скорее ручей – была невелика, «в такой и топиться нет смысла», как однажды заметил Джереми Сампшен, один из обитателей деревушки.

Прошли те дни, когда в деревне жили землепашцы» которые в основном ее и построили. Большинство сегодняшних жителей Хэмпден-Феррерса – из научных кругов Оксфорда; он всего в пяти милях отсюда по дороге, которая еще на памяти у ныне живущих была обычным проселком. Один из наиболее примечательных жителей обитал в огромном доме на западном конце Коутс-роуд – Вест-Энде. Он был историк, его звали Фрэнсис Мартинсон, работал он в Вулфсон-колледже. Ему уже почти сорок, о опубликовал несколько сочинений на исторические темы, и больше других стали известны два: «Миф города» и «Государства, исчезнувшие в Средние века». Теперь он выпустил более популярную книгу под названием «Всепрощение». Ее неплохо раскупали, так что росла не только сумма на его счете в банке, но и его самооценка. Правда, сегодня он пребывал в некотором волнении, хотя просто завтракал клубничным йогуртом, прихлебывая утренний кофе.

С ним за столом сидел его брат Фред. Он молчал. У Фреда синдром Дауна, он рано состарился, хотя ему всего тридцать четыре года – он моложе своего щеголеватого брата, сидевшего напротив.

Фрэнк заговорил с ним, пока Фред за обе щеки уписывал огромный тост с острым паштетом:

– Фредди, я скоро уйду. Энн, твоя медсестра, вот-вот появится и будет за тобой приглядывать. Я поеду на работу, в колледж, это совсем недалеко.

– Опять за границу едешь? – спросил Фред.

– Нет-нет, просто в колледж. Мне надо подготовиться к встрече с одной дамой. Ее зовут Мария Капералли, она графиня Медина-Миртелли.

– Из-за границы, да?

– Из Италии. Приехала к нам в Оксфорд, завтра прочтет лекцию в колледже.

– А я с ней познакомлюсь?

– Будем надеяться, Фредди. Она весьма шикарная дама.

– А. А ей я понравлюсь?

– Конечно, – сказал Фрэнк. – Я ее видел лишь один раз, шестнадцать лет назад, она произвела на меня тогда большое впечатление, и мы все это время иногда переписывались.

– Она к нам в деревню приезжала?

– Нет, Фредди. Но может, через день-два приедет на Вест-Энд, тут и с тобой познакомится. Я в ее честь устраиваю прием. Насчет обслуживания уже договорился.

Поневоле он спрашивал себя: а вдруг между ними вспыхнет что-то такое, романтическое? Или у него с Марией выйдет, как Диккенс написал про Флору Финчинг?[1] Фрэнк все-таки желал, чтобы его Мария больше походила на Марию юных лет Диккенса – ту, кого писатель называл «карманной Венерой».

Поднявшись из-за стола, Фрэнк сообразил, что съел йогурт, не ощутив вкуса. На прощание потрепал брата по плечу.

Напоследок Фрэнк бросил корм золотым рыбкам в декоративном водоеме в саду. Солнечные лучи уже взблескивали на их спинках, пока рыбки лениво плавали стаей туда-сюда, все вместе, но, пожалуй, не преднамеренно. Может, какой-нибудь инстинкт руководит этими рыбками, подумал Фрэнк Мартинсон, но разве определишь, какой, если сам не побываешь в обличье золотой рыбки?… А даже если и побываешь? Он улыбнулся собственным мыслям. Та же непостижимость, что изумила бы любого постороннего, возьмись он наблюдать за людьми, которые носятся туда-сюда между Хэмпден-Феррерсом и Оксфордом…

Рыбки отнеслись к корму без энтузиазма: их прекрасно кормили. Вот они развернулись и медленно двинулись через пруд двумя стаями, скользя под самой поверхностью воды и не нарушая ее покой. Фрэнк поглядел на них еще минуту-другую, повернулся, сел в свой «даймлер-бенц» и направился в Вулфсон-колледж.

Он как раз выезжал из ворот, когда подкатила женщина на велосипеде. Энн Лонгбридж, медсестра – она весело ему помахала. Он тоже взмахнул рукой. Энн присмотрит за Фредом, как надо, на нее можно положиться.



По другую сторону от церкви главную улицу деревушки обрамляли разношерстные дома; между ними – паб под названием «Герб столяра». Там, где улица несколько изгибалась, от нее отходил тупик, ведший к Особняку – большому уютному дому в стиле короля Георга. (Дом, что стоял здесь раньше, дотла сгорел в начале девятнадцатого века.) Он был традиционной квадратной формы, с портиком и колоннами в центре фасада, а по бокам от портика – по два окна удачно выбранной пропорции. Дом высился на три этажа; он был сложен из густо-красного кирпича, углы отделаны камнем; окна с каждым этажом все меньше. Дымовые трубы по краям крыши подчеркивали симметрию. Сейчас они, правда, были только для вида: деревню включили в бездымную зону.

Дом этот символизировал стабильность, однако его былое величие сегодня утрачено. Прежние владельцы, семья из древнего рода Феррерсов, оказались в пиковом положении, когда ее глава, сэр Остин Феррерс, погиб на линкоре «Неотразимый» в самом начале Галлиполийской кампании в 1915 году. Землю вокруг дома пришлось продать, и теперь его со всех сторон окружали заборы недавней застройки. Дом сейчас принадлежал супругам Боксбаум – Стивену и Шэрон.

Их соседка, миссис Андреа Ридли, этим утром ровно в половине восьмого отперла заднюю дверь их дома собственным ключом. Она принесла пакет со свежими круассанами. Туман расходился, солнце все пыталось пробиться, но день оставался пасмурным, хоть и стоял май. Перед тем как пройти в кухню, чтобы приготовить завтрак для всей семьи, Андреа включила свет в заднем коридоре. Потом зажгла еще лампочки, включила радио и настроила его на «Радио-2». Вечно эта Шэрон переводит на свое «Радио-4»…[2]

Появился рыжий кот, потягиваясь на ходу. – Привет, Бинго! Ты откуда?

Кот ответил протяжным зевком, продемонстрировав острые клыки. Андреа вынула из морозильника кусок рыбы. Пока Бинго, урча, разделывался с ним, Андреа поспешила в столовую, распахнула там тяжелые бархатные портьеры. Разносчик газет Сэмми Азиз как раз поставил велосипеду колонны, чтобы опустить «Индепендент» и «Файненшл Таймс» для Боксбаумов. Андреа ему помахала. «Какой милый и воспитанный молодой человек», – подумала она. Он тоже взмахнул рукой. Газеты упали на пол в вестибюле. Андреа подобрала их и положила на длинный стол в библиотеке.

Когда Шэрон Боксбаум сошла вниз, завтрак был накрыт.

– Ах, Андреа, какая вы молодчина! И когда вы все успеваете? Как Дуэйн?

Это она про сына миссис Ридли.

– Гораздо лучше, спасибо, Шэрон, но я пока оставила повязки. Представляете, эти голубые ему на руку наступили! Какая незадача! Вот он с ними и подрался. Все алкоголь виноват. Дуэйн ведь, что ни говорите, первым нипочем не задирается. А Руперт ваш, он-то как?

У этих женщин была одна, общая проблема: сыновья.

Дуэйн Ридли накануне устроил перепалку у «Герба плотника», и она быстро переросла в полнокровную драку с двумя гомосексуалистами, соседями его родителей. А Руперт Боксбаум вчера, к полному ужасу отца, заявил родителям, что бросает университет, чтобы стать поп-музыкантом.

Женщины все обсуждали драку, и тут на кухне, прижимая к груди газеты, появился Стивен Боксбаум. За мгновение до этого в комнату ворвался сноп солнечного света – проник в узкую щель между стеной дома и соседней жилой пристройкой. Стивен кивнул жене, извинился, что небрит – обычно он по утрам брился. Он хорошего сложения, следит за собой, каждый день тренируется – чаще всего плавает в бассейне около дома. Ему за шестьдесят, он теперь предпочитает очки с металлической оправой. В одежде неформален: сегодня на нем желто-коричневый свитер.

– Ничего, еще разгуляется, – сказала Шэрон. – Туман уже почти разошелся. А что это у тебя вид, будто все кончено? В чем дело?

– Все и кончено, – ответил Стивен, тыча пальцем в заголовки на первой странице «Индепендент». – В этом Израиле опять полная катастрофа. Этот сумасшедший, этот Ариэль Шарон, он же обстреливает резиденцию Арафата в Рамалле. Неужели не ясно, что насилие только порождает насилие?

– Ну, теперь евреи отвечают ударом на удар, а не сдаются без боя, – заметила Шэрон: дед у нее погиб в Освенциме. – На мой взгляд, Арафат просто должен уйти с израильской территории, – прибавила она.

Стивен, хмыкнув каким-то своим мыслям, опустился в кресло во главе стола.

– Вечно одно и то же: земля, территория. Опять Lebensraum[3]… Если так говорить, то же самое и в Зимбабве.[4]

Андреа как раз принесла чайник со свежезаваренным чаем, и Стивен спросил, что она думает про эти военные действия в Израиле.

– Почем я знаю, сэр. Меня это не касается. Вон в Ирландки-то что творится. Там тоже отчасти из-за религии, верно?

– Отчасти, – буркнул он, разворачивая газету. – В яблочко.

Шэрон предложила ему мюсли.

Они оба уже в возрасте. У обоих – не первый брак. Шэрон страшно худа: кожа да кости. Ее крашеные светлые волосы подвиты и начесаны кверху, и прическу эту, очень походившую на волнистую оборку-защипку корнуольского пирожка, регулярно подправляла местная парикмахерша в заведении под названием «Салон франсэз». Широкое скорбное лицо, на котором светились ясные серые глаза. Стивен старше жены на двадцать лет; худощавый, юркий мужчина, почти такой же стройный, как она. Его высокий лоб будто стремился перевесить пролысину, которая уже образовалась на затылке. Он, более или менее известный профессор права, был членом университетского совета в Нью-Колледже.[5]

– Всюду неспокойно, – продолжал он. – Отчего ни в одной стране нет ни справедливых законов, ни сбалансированной внешней политики, отчего не производится достаточно продовольствия, отсутствует равномерное распределение товаров? Почему ни одна страна не в состоянии жить за счет собственных ресурсов – ну, хотя бы лет пятьсот, а? То есть, я хочу сказать, без рабовладения, без угнетения. Такого в истории просто не было. Нигде.

– А Китай? – осмелилась вставить слово Шэрон.

– Ну, Китай, конечно, наилучший пример. И все же: именно там угнетали женщин, преднамеренно деформируя их тела, чтобы потакать мужским вкусам.

Шэрон, потянувшись за тостом, заметила:

– Выходит, Утопия никак не настанет лишь из-за очередной волны людских пороков.

Она взглянула на него с некоторой скукой.

– Да-да, все так, несомненно, – твердил он, – все-все это, вместе взятое. Вообще говоря, в истории вечно происходят какие-то ужасные события, странные, непостижимые. Кто скажет, почему? Кто в состоянии указать первопричину? Может, просто солнечная система периодически проходит сквозь ядовитое облако межгалактического газа.

И он скривился.

Шэрон засмеялась, хотя само слово «газ» вызывало у нее ужасные ассоциации.

– Выходит, это не месть Яхве…

– О, Яхве я бы не принимал в расчет, – сказал он. – Он, конечно, строит козни, но едва ли власть его так уж велика…

А Земля продолжала кружение вокруг своей оси: вот уже и узкий солнечный луч исчез, отсеченный стеной дома по соседству.



Прямо через дорогу от аккуратных особняков на землевладении Уиллитс (их построили в 1951 – 52 годах) высились строения куда более почтенные: в одном деревенский магазин с почтой, а другой – жилой коттедж. Утреннее солнце, уже набиравшее силу и высоту, заливало своими лучами окна коттеджа, где Джереми Сампшен как раз принимал душ. У Джереми болела голова. С похмелья. Он стоял под упругой струей горячей воды, прижимая голову к белому кафелю на стене и глубоко дыша.

Соответственно, его отнюдь не обрадовал звонок в дверь.

– Наверное, «ФедЭкс», – произнес он и закрыл кран. Обернув банное полотенце вокруг талии, он поспешил вниз, оставляя на полу мокрые следы.

– Вот ваше молоко, сэр! – отрапортовал незнакомец, на вид, однако, вовсе не молочник. Стоя у двери, он протягивал Джереми ежеутреннюю пинту молока.

Джереми недовольно принял бутыль – настоящий молочник оставил ее, как обычно, снаружи. И спросил у этого типа, что ему, собственно, угодно.

Незнакомец был в костюме из плотного твида, в зеленой рубашке и с таким же галстуком. В аккуратно подстриженной эспаньолке проглядывала седина.

– Может, сейчас не лучшее время для визита, – сказал он, неодобрительно оглядывая полуголого Джереми с ног до головы. – Но вообще-то уже десять минут одиннадцатого. А вы, видать, поздняя пташка.

Джереми, посчитавший его слова упреком, повторил свой вопрос.

– Я, видите ли, разыскиваю одну даму, – сказал гость.

– Ах вот оно что. А у меня тут – хотите верьте, хотите нет – бездамная зона.

И хотел было притворить дверь, но плечо незнакомца этому воспрепятствовало.

– Вы ведь мистер Сампшен, не так ли?

Джереми признал, что так оно и есть.

– Прошу прощения. Я один из ваших читателей, – улыбнувшись, промолвил незнакомец.

– Что ж, входите. – Джереми сменил гнев на милость. – Одну минуту, я только надену брюки.

Он провел незнакомца в тесную гостиную, где солнечные лучи падали на «iMac» и на груды бумаги, а сам бросился наверх. Он мигом надел какие-то штаны и свитер: боялся, что незнакомец что-нибудь умыкнет – хотя, честно говоря, и сам не знал, есть ли у него что-нибудь такое, что стоило бы красть.

Натягивая кроссовки, он обнаружил на них засохшую грязь. Прошлой ночью он совершил вылазку наверх, на Моулси: «эротический моцион», как он выражался.

– Чем могу быть полезен? – Он вернулся в гостиную, на ходу проводя гребешком по вислым темным волосам.

Незнакомец уже устроился в единственном кресле с подлокотниками.

– Я, знаете ли, недавно сюда приехал, – сказал он. – Меня зовут Грейлинг, Джон Грейлинг. Я разыскиваю одного человека, мы были знакомы когда-то, а потом я уехал за границу на несколько лет.

– Тут, боюсь, ничем не смогу вам помочь. Хотите кофе? Я как раз собрался варить.

– Спасибо. А курить можно?

– Так и быть, только если поделитесь.

Они закурили, и Джереми направился в крошечную кухоньку в глубине коттеджа. Грейлинг последовал за ним.

– У меня тут, извините, полный бедлам. Вот что значит жить бобылем. Я вообще-то не местный. К тому же сейчас развожусь… препоганая история… А какую из моих книг вы читали?

Грейлинг глубоко затянулся сигаретой, стряхнул пепел в раковину.

– У вас в одном триллере, «Свинья-копилка», пристрелили женщину… так ее фамилия была Диксон.

– Что-то не припомню. Я им, знаете, имена по ходу дела придумываю. Вообще-то пытаюсь триллеры больше не писать… Сейчас вот, как выражается теперь молодежь, тащусь от Гоголя… Слыхали про такого? Николай Гоголь. Если слышали, всем в Хэмпдене фору дадите. В наше время кругом такая необразованность. Скупость и юмор – вот мой стиль.

Вскипел чайник. Джереми его выключил. Разливая кипяток в две кружки с растворимым кофе, добавил:

– Гоголь порой ужасно смешно пишет. Где-то, например, у него сказано, что некто мог спокойно спать, поскольку его не донимали ни геморрой, ни блохи, ни чрезмерный интеллект…[6]

Рассмеявшись, он открыл бутылку и добавил в кружки молоко.

На Гоголя Грейлинг не отреагировал.

– Так вы, значит, ничего не знаете про женщину по фамилии Диксон? – спросил он. – И никогда ее не встречали?

Джереми подал ему одну из кружек ручкой вперед.

– Вы бы поговорили с местным священником, отцом Робином. Приятный человек. Я неверующий, а он со мной обходится так, будто я уважаемый прихожанин. Я ему за это очень признателен.

– Мы с ним сегодня утром уже познакомились. Он сказал, будто этой церкви полторы тысячи лет. Неужели правда?

– Понятия не имею. Наверное. Какая разница? Я туда все равно не хожу.

Гася окурок, Джереми признался:

– Мы с отцом Робином как-то раз даже выпивали. Раздался новый звонок.

– Так. Это мне, наверное, корректуру наконец прислали. Рад был с вами познакомиться.

Грейлинг понял намек. Он поставил на стол кружку, из которой едва пригубил кофе, и поднялся.

– Спасибо за гостеприимство. Может, опять как-нибудь увидимся.

– Ну и прекрасно! – воскликнул Джереми, направляясь к двери.

II

Потайной город

Стивен Боксбаум ехал на своем «БМВ» из Оксфорда домой. Он, профессор общественных наук, историк права, все утро провел за работой в Бодлеанской библиотеке: его интересовали взгляды Токвиля[7] на жизнь среднего сословия и на требования закона – Стивен писал об этом статью. Проехав мост, он замедлил ход на главной улице и остановился. Несколько автомобилей, запаркованных где придется, совершенно перегородили деревенскую магистраль возле церкви: там только что завершилась церемония бракосочетания.

Стивен, положив локти на руль, наблюдал за оживленной толпой и улыбался, сам того не замечая. Вон жених с невестой – едва сойдя с паперти на землю, они принялись бурно целоваться. Гости подбадривали их криками, аплодировали. Какая-то еще пара – нет, две пары – тоже заключили друг друга в объятия, воодушевленные всеобщим восторгом. Все такие нарядные радостные.

Вот бы опять без ума влюбиться, подумал он. Увы, «без ума» он не бывал ни разу в жизни.

Стивен неожиданно расчувствовался: он ощутил, как сильно любит Англию, эту страну, которая его приютила. Другие Боксбаумы, его дальние родственники, в конечном счете уехали в Америку, многие немало там преуспели, но Стивен, которого четырехлетним ребенком привезли сюда родители, беженцы из нацистской Германии, так и остался в Англии.

Он вспомнил другую церковь, далеко отсюда, в Македонии. В прошлом году он ездил в самый центр этой балканской страны, в город Велес: хотел выяснить, какие юридические препоны чинило государство тамошним евреям и прочим меньшинствам за все годы серьезных пертурбаций в двадцатом веке. Он зашел в Свети Пантелимон, собор Святого Пантелеймона, центральную православную церковь всей округи. Здание обветшало, явно нуждалось в средствах на ремонт. Стивен подошел к ящику для пожертвований и только собрался опустить туда двадцатидолларовую бумажку, как гид остановил его, даже перехватив запястье. «Спасибо, сэр, за доброе намерение, – сказал он Стивену, – но вы же не здесь молитесь. Вы не верите в этого бога, а значит, помочь не можете. Извините».

Стивен смирился и не протестовал.

Он все стоял тогда возле собора, глядя на внутренний дворик и боковой вход, – стоял, наслаждаясь идиллическим видом, с долиной Вардара далеко на заднем плане. Из боковой двери тогда тоже появились счастливые молодожены, разодетые в пух и прах, в сопровождении толпы друзей и свидетелей. До Стивена слабо доносился их смех. Едва они ушли, наполнив мир ликованием, с противоположной стороны показалась другая группа. Скорбная, печальная. Шли шестеро, пять мужчин и одна женщина, все в черном. Двое тащили носилки, на них лежал мертвец, прикрытый брезентом. Они медленно приблизились к боковой двери и пропали внутри. У него тогда возникло ощущение, будто все это – эпизод из оперы, из какой-нибудь «Сельской чести»,[8] например, – до того своевременно, как по сценарию, возник контраст между жизнью и смертью.

Настойчивый сигнал автомобиля пробудил Стивена от воспоминаний. В зеркале заднего обзора он увидел, что за ним впритык встала еще одна машина. Упрекнув себя в невнимательности, он поспешил двинуться дальше. На повороте к своему дому в Барском тупике он на мгновение увидел женщину за рулем той машины. Он узнал ее: миссис Пенелопа Хопкинс; правда, они лично не были знакомы.

Так случилось, что в этот же день, несколько позже, он снова встретил миссис Хопкинс, пока Шэрон в их библиотеке лежала в шезлонге с мокрым полотенцем на лице, страдая от очередной мигрени. На коленях у Шэрон уютно устроился Бинго. Стивен принес ей чашку «лапсанг сушонга». Приподнявшись на локте и отпив чаю, она попросила мужа отправиться в «Хиллз» купить хлеба.

Он брел по главной улице, залитой послеполуденным солнцем. Магазин все еще назывался «Хиллз», потому что когда-то его владельцем был Фредерик Хилл, бакалейщик, который в былые времена славился тем, что приставал ко всем молоденьким продавщицам, которые у него работали. Одна из них, Элис Лонгбридж, в конце концов вышла за него замуж. Дело давнее, оба уже умерли, и сейчас в магазине управлялись мистер и миссис Азиз. Сам мистер Азиз как раз сидел за кассой, отсчитывая сдачу Пенелопе Хопкинс. Вот у Сэма Азиза репутация в отношении молоденьких женщин безупречная – может, от того, что жена не спускала с него бдительного взора.

Пенелопа Хопкинс обернулась, подхватив свою сумку с продуктами, и увидела Стивена Боксбаума. Он замялся в дверях, улыбнулся.

– Ах, мистер Боксбаум, – сказала она, – вы меня извините, пожалуйста, что я сегодня утром на вас засигналила. Я ужасно торопилась, мне нужно было скорей-скорей домой. Я машинально…

– Что вы, что вы, – кивнул он. – Я в тот миг унесся в мыслях бог знает куда, оттого и загородил дорогу. Я, если хотите знать, на свадьбу засмотрелся.

– В такой чудный день, как сегодня, лучшего не придумать, «Деревенская свадьба»… Это такая опера, что ли, была?

– Если и не было, наверняка еще напишут.

Он несколько разглядел ее, пока они говорили, и она ему понравилась. Пенелопа Хопкинс невысокая, худощавая. Ей, наверное, уже за пятьдесят; волосы черные, копной, обаятельная улыбка. Такое лицо не забудешь: гордая линия носа, высокий лоб. Одета небрежно, в какой-то просторный темно-синий костюм-двойку. Неожиданно для себя он пригласил ее выпить с ним кофе в знак того, что нисколько не обижен.

Она согласилась. Он взял у мистера Азиза буханку пшеничного хлеба, и они с Пенелопой перебазировались в кондитерскую по соседству. Там подавали отменный кофе. За соседним столиком над своей кока-колой сидела молодая пара, обсуждая достоинства и недостатки непонятно чего.

Солнце уже стояло высоко, было вполне тепло, чтобы сидеть за шатким столиком на тротуаре. Кофе на подносе им вынес официант, на вид явно иностранец – испанец, наверное.

– Ничего, если я закурю? – спросила Пенелопа, когда оба устроились. Стивен молча кивнул. Чашки были бледно-голубые с золотым ободком. Коричневый сахар оказался в кусках, в синей сахарнице, а не в узких пакетиках, как обычно. – Я вообще-то сейчас тороплюсь, – сказала она. – Перерыв всего час, мне еще на работу надо. Понадобилось заехать домой, расплатиться с женщиной, которая у меня убирает.

– Прошу вас, посидите немного. Может, она подождет?

– Она иностранка. Я ее вообще редко вижу. Мне так стыдно… Обычно я оставляю ей деньги на кухонном столике, а сегодня утром забыла. – Пенелопа выпустила дым и смущенно улыбнулась.

– Отчего же вам стыдно?

– Ну, как вам сказать… – Она засмеялась. – От того, что я только деньги ей оставляю, и все. Она же мне оказывает услугу. И мне как-то неудобно, что я никогда с ней не общаюсь. Наши отношения получились, на мой вкус, какими-то уж совсем коммерческими… продал-купил…

– Увы, бывают и такие отношения.

Видимо, она решила, что ответ ее не удовлетворяет.

– Она иммигрантка, эта моя уборщица. И, по-моему, совсем бедная – как же иначе, раз ходит убирать у людей в домах. Ее зовут Заданка, а фамилии я и не знаю. Из Хорватии, что ли. Ну, с Эгейского побережья.

Он наблюдал за ее жестами; какая она элегантная.

– С Адриатического моря, – автоматически поправил он. – Хорватия на берегу Адриатики.

– Да-да, я так и хотела сказать: Адриатика.

Ей явно претило, что ее поправили, и она сменила галс:

– Вы, говорят, юриспруденцию преподаете, мистер Боксбаум? Даже странно, что мы с вами раньше не встречались. Я, правда, все на работе да на работе. – Она вздохнула и повторила, взглянув на него из-под ресниц; – Все работаю…

– А мы с женой в нашем доме всего года два как обосновались, – отвечал он. – Точнее, два года и два месяца назад. Я часто уезжаю за границу, тоже по работе. А вы давно здесь живете, миссис Хопкинс?

– Так давно, что и лет не счесть, – рассмеялась она несколько отрывисто. Отхлебнула кофе, глядя на Стивена поверх золотого ободка. – А вы не такой, каким я вас себе воображала.

Он добродушно взглянул на нее поверх очков:

– А к чему это вы… меня воображали? – спросил он и тут же сообразил, что его слова смахивают на заигрывание.

Она парировала довольно абстрактно:

– Ну, какими себе представляешь историков права? Серьезными, важными. Кто возьмется изучать все эти несправедливости прошлых лет, обязательно таким строгим делается – не подступись.

Стивен предпочел сменить тему:

– А кем вы работаете, миссис Хопкинс? Чем на службе приходятся заниматься?

Она ответила, что работает в Хедингтоне, в университете Брукс. В отделе зарубежных студентов. К ним сейчас многие приезжают учиться из-за границы. Так что работа отнимает немало времени.

– Да у меня и сейчас все мысли о работе, – сказала она, вставая. – Пора возвращаться в Брукс. Извините. Спасибо за кофе, мистер Боксбаум. И что простили мою нетерпеливость, когда на вас засигналила. Рада была познакомиться.

Она уже подняла сумку с продуктами, но на мгновение остановилась, будто еще чего-то ждала.

– О, вы на меня когда угодно можете сигналить… сказал он, пожимая ей руку. И добавил, что хорошо бы снова повидаться.

– Я была бы рада, – отвечала она с восторгом, которого сама не осознала. И резко отвернулась.

– И мне было бы приятно, – полушепотом отозвался он.

Он еще постоял на солнце, прижимая к груди буханку хлеба, глядя, как Пенелопа идет прочь. На ней были элегантные сапожки, и костюм ее трепетал. Ему понравилось, как уверенно она двигается. Она свернула направо, в проулок Климент-лейн, что вился за церковью туда-сюда, вниз по склону холма, откуда открывался вид на окрестности.

– Так вот она где живет, – пробормотал он про себя. – Если б я был достоин такой женщины…



Мэрион Барнс выгуливала Лорел после полудня. Прошла с собакой через Ноулберри-парк, не спуская с поводка, чтобы не убежала. Завидев впереди двух подростков, потянула за поводок, чтобы собака была поближе. Мэрион вечно боялась, что ее ограбят. Молодые люди-то теперь на все горазды: на днях, вон, драку устроили…

Парни прошли мимо, даже не взглянув на нее – углубились в разговор о каком-то дилере, которого оба знали. Мэрион сообразила: «дилер», видно, это который наркотики продает.

И только подойдя к церкви, она сказала вслух:

– А может, автомобили?…

Мэрион стало одиноко, и она решила навестить священника.

Отец Робин Джолиф с женой и двумя сыновьями жили в каменном домике неподалеку от церкви. Робин как раз сидел в гостиной, откинувшись на спинку любимого кресла, заложив руки за голову и устроив ноги в одних носках на краю стола – с приятней отдыхал, толком ни о чем не думая.

На столе перед ним лежала записка, которую сегодня бросили в почтовый ящик. Записка была на его имя, вот такая:

После переезда в Хэмпден нас то и дело оскорбляли. Мы официально поженились в Нидерландах. Мы живем своей жизнью и никого не трогаем. На нас напал сосед-бандит и этот молокосос, который величает себя Стармэном. Их обоих следует арестовать. Как знать, чем все это кончится? Мы также обвиняем вас в том, что вы гомофоб. Вы плохо влияете на деревню. Мы теперь ненавидим эту деревню. В Оксфорде гораздо лучше.
Эрик Хорбридж и Тедди Кэйрд

Отец Робин, прочитав записку, только вздохнул. Показал ее жене Соне. Он ничего не имел против геев, хотя сама идея, что двое мужчин могут вступить в брак друг с другом, представлялась ему абсурдной. Он понимал, что ночью им порядком досталось, когда они ввязались в пьяную драку с подростками. И теперь уже ничего не изменить.

В его комнатке украшениями служили гравюра Хокусая «Волна»[9] в рамке, а еще фотографии жены и двух сыновей, в разном возрасте. Когда позвонили в дверь, отец Робин встал и отворил. Увидев миссис Барнс, он приветливо спросил, чем может быть полезен.

– Просто зашла навестить вас, отец Робин. Как ваше здоровье? В воскресенье, мне показалось, вы выглядели совершенно больным, – говорила она, а Лорел поскуливала и сопела.

Он притворился удивленным:

– Что вы говорите, Мэрион? Но вы же не были в церкви в воскресенье.

Она фыркнула:

– Ох, отец Робин, да будет вам, вы же понимаете, о чем я. Сами знаете: я в церковь не хожу. Я-то неверующая.

Он кротко спросил, не желает ли она чаю.

– Извините, что я в носках.

Мэрион привязала Лорел за поводок к металлическому скребку для обуви у входной двери и чуть не споткнулась о порог, направляясь в полутемную гостиную.

– А Соня ваша дома?

– Она ведет занятия, совсем рядом, вы же в курсе дела, Мэрион. У священников жалование скудное – как и должно быть. Нас это держит в скромности. И поближе к Богу. Только вот жены наши вынуждены пополнять семейный доход Это как раз тот случай, когда у кесаря выколачивают кесарево…

Он говорил ровно, хотя не без насмешки над собой, как это за ним водилось.

– Вы хотя бы в азартные игры-то не играете? – спросила она с постной миной.

– Нет-нет… Ну, если не считать, конечно, азартной игрой, когда ставлю один фунт на скачках, на заезде в два тридцать. Фунт, что придет первой, и еще один – что не придет…

Мэрион неодобрительно заметила, что на некоторые темы шутить неуместно.

– Наоборот, миссис Барнс! Нельзя принимать материальный мир слишком серьезно Кесарю кесарево, конечно, и всякое такое, но отчего бы над кесарем и не пошутить…

– Ах, вот как! Вы тогда, надо полагать, и наше правительство одобряете, которое вот-вот на каждом углу казино откроет?

Священник прикинулся озабоченным, озирая углы гостиной.

– На каждом? Вы что, хотите сказать, и у нас, в Хэмпден-Феррерсе?

Она снова фыркнула и заметила, дескать, он прекрасно понял, что именно она хотела сказать.

Робин провел ее в яркую безвкусную кухню. Он сделал чай из пакетиков «Тай-Фу» и положил на блюдце перед Мэрион печенье.

Та поблагодарила за гостеприимство и печенье тут же проглотила.

Робин отвечал, что его долг – заботиться обо всех, кто живет у него в приходе, а не только о верующих. Если людей подкармливать, заметил он, они, пожалуй, в один прекрасный день уверуют.

– Апостолы без конца только и знали, что ели да пили, Мэрион, в Новом Завете же все сказано… Вино, хлеба да рыбы… Прости меня, Господи, но Евангелие, к счастью, обходит молчанием, чем трапезовали все время до Тайной вечери…

Кажется, Мэрион не понравилось, что он будто все вышучивал.

– Как вы можете ожидать от меня, что я поверю в Бога, когда он отобрал у меня моего Арнольда? – огрызнулась она. – Да еще после того, что творили со мной в детстве, когда запирали в этот страшный чулан. Вы вообще задавались таким вопросом, отец Робин?

– Задавался, – согласился он, – и более того: я сам себе отвечал, что Господь всегда дает нам возможность прожить жизнь по-новому, направляет на новую тропу, нравится нам эта тропа или нет.

– Я уже слишком стара, чтобы меня направить на новую тропу, отец Робин. Да и где ее найти, тропу эту, а? Уж точно не в нашей деревне…

– Но Мэрион, дорогая моя, за нами всегда остается – разве нет? – возможность выбрать счастье, кое близко благочестию, как бы нас ни обижали.

– Но я не в силах простить тем, кто меня мучил. Такова теперь моя натура, – сказала она довольно гордо. – И я слишком стара, слишком убита горем, я ничего не могу изменить…

Священник сидел, положив руки на колени, внимательно наблюдал за нею, и глаза его мерцали сочувственно и снисходительно. Он склонился к Мэрион:

– Но вы же купили себе компьютер, так? Мне, человеку несведущему и невежественному, это кажется шагом на пути к новой жизни, а? Пусть скромный шаг, но все-таки… Любое путешествие начинается с одного шага правда? Ну и как, справляетесь? Знаете уже, на какие клавиши нажимать?…

Мэрион Барнс просияла. Складки у нее на лбу мигом разгладились, и он увидел в ее измученном лице что-то от юной женщины, какой она была когда-то. Компьютер – это совсем другое дело, сообщила она. Ей теперь есть чем заняться. Она гордо заверила его, что справляется, даже освоила недавно электронную почту.

– Ну вот, Мэрион, а вы говорите! Вот вы и выбрали себе новую тропу. Поздравляю.

– Но я же сама справляюсь. Без божьей помощи. Бог ничего не знает про электронную почту.

– Мэрион, цепляйтесь за свое неверие сколько угодно, пока его неудобства доставляют вам удовольствие.

Она отпила еще чаю и сделала попытку улыбнуться. Священник пообещал, что как-нибудь навестит ее и попросит направить электронное письмо его епископу – хотелось бы надбавки к жалованью.

– С кем это вы сегодня утром разговаривали, отец Робин? Я только выглянула в окно, смотрю – а вы беседуете с каким-то странным типом.

– Ничего такого странного, его зовут Джон Грейлинг. Он вроде бы снял Розовый дом. Ходил по погосту, разглядывал надгробья. Необычное хобби, что правда то правда.

– Что же вы в такую рань поднялись, отец Робин? Для здоровья-то вредно.

– Я ранним утром ближе всего к Богу, Мэрион. Прихожане меня не отвлекают, никто не становится между мною и Господом…

– Ах вы…

Она не договорила. И не улыбнулась, хотя он сиял. Может, он всерьез, решила она. Она старалась поверить, что слова его правдивы. А может, и нет. Он вообще шутник, этот отец Робин. И она тут ни при чем.

Она допила чай, аккуратно поставила чашку на блюдце.

– Хороший чай. Спасибо, отец Робин.

Уже у дверей он сказал, что на самом деле она не одинока.

– Бог всегда с вами. Ну, а если нет, заходите в гости ко мне. Можете считать меня его привратником.