Дмитрий Володихин
МЫ - ТЕРРОРИСТЫ
Шарлотте Корде посвящается.
– Милостивые государи! Cчитаю уместным подчеркнуть одну важную мысль. Мы - не камикадзе. Нам совсем не нужно жертвовать жизнями, здоровьем и так далее. А тем более отдавать все это за уничтожение одного или нескольких подонков. Слишком неадекватная цена, - Тринегин сделал многозначительную паузу, - поэтому я еще и еще раз возвращаюсь к одному и тому же. Лучше отложить дело один, два, восемь, пятнадцать раз, чем очертя голову бросаться на верную гибель. Когда несколько больных и озлобленных людей убили государя на Екатерининском канале в Петербурге, это была, даже если не вспоминать о нравственных аспектах дела, грубо и глупо сработанная акция. Они считали, что жизнь человеческая не стоит ломаного гроша. Я с ними согласен: мир перенаселен, даже если гибнет сто тысяч человек, никто, в сущности, не замечает события. Пять минут в репортаже. Что ж говорить об одном агрессивном душевнобольном? Но это, видите ли, со стороны. А если изнутри? Если изнутри? Стоит ли жизнь каждого из нас так ничтожно мало, чтобы истратить ее на убийство? Не думаю.
– Миша, очевидные вещи говоришь.
– Ну все равно. Ваня, я себе верю. И вам тоже верю. Но жизнь, своя, личная, одна, ее жалко. Мне ее потерять на этом деле жалко. Моя, конечно, затея, но смысл в том, чтобы выйти из акции без потерь. Даже одним за одного - много. Нас и так морят разными способами, так не стоит им помогать в этом.
– Что ты предлагаешь?
– Конкретно - ничего. Еще раз: осторожнее. Ни единой, даже самой маленькой ошибочки. Ни единой зацепки для органов. Сделать дело и остаться живыми, свободными, румяными. В кабине вспыхнул свет.
– Давай-давай-давай! Пошел-пошел-пошел! - донеслись снаружи крики. «Как из какого-то фильма. У нас в армии так не кричат. У нас по- другому кричат. Вперед. Или быстрей. Или бегом марш… Это у американцев в фильмах кричат go-go-go. В смысле пошел-пошел-пошел…»
Окончательно проснулся, схватил автомат. Выпрыгнул наружу. Из станции наведения ракет. Из старой громадной гусеничной машины с шестью антеннами… Умельцы провели прямо отсюда, с позиции, провод в казарму. Только-только дежурному офицеру вздумается проверить бодрость ночной смены, только-только выйдет он за дверь, как сразу невидимый друг соединяет что положено, и в кабине вспыхивает свет. Сонный автоматчик выскакивает и кричит, хотя бы и не видя проверяющего, кричит хриплым со сна басом: «Стой, кто идет!».
Крик рядового Гордеева утонул в пронзительном вопле сирены. Протер глаза. Издалека видно: в казарме выключен свет. На случай засады. Противник, если раз в полстолетия он окажется живым и страшным, не сможет через окна расстреливать мечущуюся по коридорам батарею.
Пахомов, там, у себя внутри, в кабине, быстренько приводил станцию в боеготовое состояние.
Солдаты посыпались из главного входа, разбегаясь по местам. Встав по тревоге, каждый из них обязан за пазухой, в руках, в зубах, помимо штатного оружия, вынести весь нехитрый свой скарб: зубную щетку, мыло, сапожный крем…
– Давай-давай! Пошел-пошел-пошел! - так не кричат у нас в армии. Не кричат! Да хоть бы и кричали, отсюда нельзя было б этого услышать. А он слышит. Что за притча!
И тут в воздухе высоко над позицией вспыхнуло слепящее пламя. Вспыхнуло. Застыло. Двинулось по какому-то странному вектору, по замысловатой вертикали. Стрекот. Круглое слепящее око… По контуру судя, немецкий боевой вертолет Бо-105. Выбирает цель. Ш-р-р-р. Ударила в одну из пусковых установок ракета. Невидимая отсюда броня расцвела нарядным фейерверком. Женя Борисов сгорел. И еще кто-то второй, не помню.
Прямо под холмом со станцией неожиданно появилась фигура рослого человека. С оружием. Ды-ды-ды - ударил пулеметный гуд. Отец! Как ты здесь оказался? Прячься, отец! Он убьет тебя! Ды-ды-ды - бил, не переставая пулемет. Вертолет развернулся в сторону вспышек. Ррррр-а. Трассы огня вспенили землю вокруг отцовой фигуры. Спасайся, отец! Ды-ды-ды! Ды-ды-ды - не сдавался пулемет. Вертолет как-то судорожно крутнулся в воздухе и медленно потянул к земле. Туда, откуда калечили его стальное тело. Махина рухнула прямо на вспышки… В тот же миг все в этом месте поднялось и перемешалось в единой разрыве. Земля с огнем, с железом, с мясом. От-е-е-ец!
…Упал с постели, ударился. Отец! Отец! Зашипел от боли. Посидел на полу. Медленно забрался на покрывало. Хорошо. Дней пять, значит, его не будет. Или четыре дня. Здесь, в гостинице, охранники спят по сменам, не раздеваясь. Можно только снять ботинки и галстук. Очень похоже на караульных в армии. Или на какой-нибудь наряд.
Михалыч, оторвавшись от тихо побулькивающего телевизора, от экранов следящих камер, сунул ему курево.
– Что, опять являлся?
– Угу.
– Эхе-хе. Снотворное, может, принимай.
Гордей молчал. Раскуривал сигарету. Пыхнул. Унял руки. Затянулся еще. Вроде, отходит.
– Михалыч!
– Ау?
– Одну вещь хотел спросить.
– Ну давай.
– Я тут ствол хотел купить. Или два ствола. Ты как? Только без переноса.
– Рот закрой. Ясно, без переноса. Умник выискался. Сопливый умник.
Пауза. Ворчит. С понтом за старшого.
– Есть кой-что. Старый ТТ. К нему шесть патронов. Без крови, без никаких дел. Чистый.
– Михалыч, спасибо конечно. Мне б надо потяжелей. Без обид. Спасибо. Но мне бы посолидней стволы нужны.
– Чего ж тебе нужно? Машинка хорошая, исправная, бой у ней приличный. Тебе чего, гвардейский миномет?
– Нет, Михалыч. Миномет мне без надобы. Да. А вот калашник, а лучше два клашника - как раз то. Посодействовать можешь?
Молчит Михалыч. Он здесь еще месяц проработает. Или меньше. Уходит из гостиничной охраны к какому-то этому телохранителем. Или водителем. Или водителем-телохранителем. Говорит, баксами платит. И не как здесь. Ему только разговоры про стволы заводить, когда, он говорит, «самая жизнь начинается». Говорит, при делах буду. На что ему такие разговоры теперь заводить?
Михалыч со всей солидностью и степенностью выполнил обряд закуривания. Посидел. Помолчал. Сплюнул.
– Ты на какие дела подписался, Степа?
– Тебе оно надо, Михалыч?
Еще помолчал, старый медведь.
– Вот что. У меня один тут с Таджикистана приехал. Увольняться хочет. Бабки нужны. Мужик свой, вместе служили. У него, может, что есть. Я спрошу. Ну а нет, так и все. Больше я не знаю, не стану возиться.
– Спасибо, Михалыч. А что возьмешь?
– Ничего я с тебя не возьму. Еще погоди, захочет он, есть у него там твои калашники, или нет их… Я с товарищей ничего брать не стану. Вот приемничек у тебя тайваньский, подари, если не жалко, и квиты. Хороший такой приемничек, маленький совсем. Я когда завтракаю, люблю, чтобы трансляция играла. Не жалко?
– Да что, ты, если такое дело сделаешь, конечно, не жалко. Такое дело! Не жалко, конечно.
– В общем, погоди недельку-другую. Если что, я скажу.
Хороший мужик Михалыч. Спокойный такой, понимающий. Порядочный мужик, не алкаш, не шантрапа какая-нибудь. Семейный. Жалко, уходит. У Тринегина жил огромный рыжий кот. Огромный, такой пушистый, что даже мохнатый. Большие круглые глаза. Зеленые. Наглая морда. Толстые лапы. Живот как у мадам на сносях. Кот умел очень громко и сладостно урчать. Умел также ходить на унитаз, кошатники знают, сколь ценное это качество. Территорию он метил чрезвычайно редко. До такой степени редко, что в дом можно было приглашать гостей. Кота звали Тайгер, он недобро и с подозрениям относился ко всяческим пришельцам, которые - не Тринегин. Тайгер обожал философа настолько полно, насколько позволяет огромным рыжим котам обожать кого-либо их гордая и высокомерная натура. Котище однажды защитил хозяина от бульдожки, которая носилась вокруг тринегинской сумки с колбасой, пытаясь испугать философа хрипатым лаем. Досталось же бульдожкиному носу! Тайгер умел также ловить мышей и подавать голос. С мышами все просто: как-то раз в подвале он поймал мышку и принес обожаемому хозяину - то ли в припадке бескорыстия решил поделиться трапезой, то ли, что более вероятно, пожелал доложить о выполненном долге. Раз одну поймал, значит и вообще - умеет. Голос кот лучше всего подавал, когда хозяин приходил на кухню.
– Мру-мру-мру-мру, - жаловался Тайгер на никудышные пищевые условия.
– Чего-то хочет?
– Всегда одного и того же, Ваня.
За столом сидели двое: хозяин квартиры, абсолютно непечатный философ Тринегин, и господин Евграфов. Этот последний печатался часто и по многу. Но не любил свои тектсы: неприбыльное они дело. Журналист. Пили кофе, ждали третьего. Дешевый растворимый кофе с запахом жженой резины. Никуда не торопились. Наблюдали за котом. Им было приятно взаимное присутствие. Кот вышагивал по тапочкам хозяина и пускал в ход сильные козыри: терся о штанины, распускал хвост парусом, заглядывал в глаза. Хотел было даже заурчать, но гордость не позволила.
Однокомнатная московская квартира, холостяцкий беспорядок. Повсюду книги: в шкафах, на шкафах, под шкафами, на полках, на книгах, которые на полках, стопками на столах, под столами, на полу, на кухне, на подушке (кровать не застелена), одна, какая-то печальная беглянка, забрела на коврик в ванной. Две на хлебнице. Какие-то рукописи, отрывки, бумажки… Тетради. Философ совмещал свою жизнь с преподаванием истории в Гуманитарном лицее.
У кота лопнуло терпение. Он обиженно заявил Тринегину:
– Мру-мру, и умру, - А чтобы внести полную ясность, добавил:
– Умряу!
Философ открыл холодильник. Что тут сделалось с его квартирантом! Когти скреботнули по линолеуму, глаза полыхают, нос к холодильничным полкам тянется, усы… Что с усами бывает у котов? Усы, надо полагать, встопорщились… или встали торчком? Одним словом, по усам тоже был виден небывалый подъем котьего энтузиазма.
– Завел бы ты себе женщину, Миша. Или даже какую-нибудь жену. Прости, но Тайгер у тебя на ставке супруги пребывает.
– И очень хорошо, любезный друг. Кот ровно в три с половиной раза лучше любой женщины. А если не гадит, как мой, то в четыре. На что мне жена? У меня уже была одна.
– И что, извини за любопытство?
– Подарил кому-то. Кота завел. Хорошо живу. Намного лучше прежнего.
– Ну а… как ты держишься? Без женщины? Если не желаешь, не отвечай.
– Преотлично. Повторяю: чувствую себя превосходно, не имею ни малейшей потребности в потных поединках. В гармонии двух дыханий, отравленных гастритами и дуплами в зубах. Я, если можно так выразиться, сексуальный вегетаринец. Воздерживаюсь от мясной пищи. И позволю себе раскрыть секрет: если долго воздерживаешься, потребность сама собой уходит.
– Что-то не верится. Или твой кот на самом деле - кошка? Экзотично, конечно, но понять можно. Дражайшая половина, не требующая фундаментальных капиталовложений. Пища, допустим, не очень мясная, больше меха, но чем-то же ты должен сексуально питаться?
– Какие гадости ты говоришь, Ваня! Гадости. Я не хочу. Я просто не хочу. Разучился желать, хотя иногда чувствую, что все еще могу. Природа в свои 28, естественно, проявляется… Но как-то неявно. Что могу - чувствую, а что хочу - нет. Я пишу, ты знаешь. Отлично заменяет.
– И ты это твердо решил? Я бы тебя с такими девочками познакомил! Простаивают без дела. Кота б своего вмиг позабыл.
Кот мистическим образом как раз в этот момент повернул голову в сторону журналиста. Угрюмо взглянул на него, пережевывая рыбу. Запомнил пакостника. Глазами пообещал отомстить. Отвернулся.
– Милостивый государь, глупостями я не собираюсь заниматься. Оставь, пожалуйста, в покое мои интимнейшие заботы.
– О’кэй. Гордей что-то не идет.
– Задерживается Степа.
– Сколько у нас без него?
– Набрали тысячу шестьсот тридцать долларов. Со мной расплатился репетируемый. Еще тридцать. Второй расплатится завтра. Еще двадцать пять.
– Я сегодня на мели. Еще десять. Больше не могу. Дня через три-четыре одно дельце собираюсь провернуть. Вот с этого навар будет.
Помолчали. Философ налил еще по чашке, дал ледяной воды вприхлебку, открыл коробку киевской помадки. Кофе черный, без сахара, как у воспитанных людей. Но ведь глупо его несладким пить, да?
– Миша, можно один маленький нескромный вопрос? Один нескромный вопрос небольших размеров?
– Твой четырнадцатый нескромный вопрос за сегодняшний день - позволяю.
– Да. Так вот, неужели правда собираешься из-за одной философии пойти на душегубство? У меня - ясно, у меня мать. И я бардак этот кромешный ненавижу. У Гордея - отец… У нас понятные, сиротские у нас причины…
– А что у Степы с отцом? Я как с вами в октябре 93-го познакомился, так лишнего не спрашиваю, сударь мой. Но это не означает, что вопрос о его… мотивах меня не интересует.
– Я полагаю, тебе не стоит про это знать. Неприятная история. А шибануло его здорово.
– Хорошо. Я не могу настаивать. Я тебе, конечно же, верю. Теперь по поводу философии, душегубства et cetera. Напрасно сомневаешься. Классика учит: старушек - топорами. Мне, как ты, любезный друг, знаешь, проценты у процентщицы отбирать незачем. У меня другое. Я ощущаю себя деталью огромного и невероятно сложного часового механизма…
– Винтиком?
– Чушь. Не перебивай. Представь себе, что механизм приводится в движение маятником. А за маятник борются две огромные силы. Две глобальные силы. Когда одна из них… перегибает палку, слишком долго задерживает маятник на своей стороне, механизм портится. И показывает нонсенс. Когда-нибудь все изнашивается. У всего есть свой последний срок. Придет конец и нашим часикам. Но до поры они должны работать естественным порядком. По программе, которая в них изначально заложена.
– Большим часовщиком, значит.
– Можно назвать и так. Я предупреждал: механизм чрезвычайно сложен. Детальки смонтированы таким образом, что находятся в динамическом равновесии. Хочешь - падай сюда. А хочешь - туда. Швейцарский секрет: система учитывает сумму всех падений, поворотов, ходов и действует на маятник. Маятник - на нее, а она - на маятник. В пользу одной силы или же совершенно обратной. На мой взгляд, маятник сейчас не то что задержался, он шизофреническим образом завис. Я делаю свой поворот в пользу правильного хода вещей. Вот и все.
– Не совсем ты мои сомнения рассеял… Не до конца. Мотив ясен, да… Но слишком рассудочный у тебя мотив. Мне так кажется. Или я чего-то не понимаю? У тебя, Миша, часовой механизм каких размеров?
– Твой вопрос показывает определенное понимание проблемы. Размеры? Они самые. Родные. Один маятник от Мурманска до…
Зазвонил телефон. Кот нервно вздрогнул, но от рыбы не оторвался.
– Да. Я. Здравствуй. Евграфов тоже здесь. На завтра? На какой час? Сейчас я у него спрошу.
– Миша, он уже не приедет сегодня. Завтра, шесть вечера. Подходит?
– Порядочные деньги будут в пятницу. Возможно. Тогда и общий план обсудим. В субботу. В шесть. Насчет из чего будем. Вот это надо обсудить.
– Он предлагает в субботу, в шесть. Я? Я готов. Договорились.
…В прихожей, у двери. Евграфов сунул ногу в ботинок, поморщился, выругался.
– Больше ты мне сказок не рассказывай. Будто бы он у тебя не гадит!
Горничная Катерина Савельева принесла им отведать маслят домашнего посола. Майонезную баночку. Улыбается. Кажется, кого-то из них двоих она не думала увидеть в дежурке. Это - по глазам, по едва заметному движению плеч.
– Попробуйте ребята. Я готовила сама. Потом скажете, черного перца не слишком ли много? Я беспокоюсь. Какой толк в переперченых грибах? Никакого толку в переперченых грибах нет. А если не понравится - выбрасывайте. На этот случай придется мне извиняться. Вы у меня будете главными пробовальщиками. Не подводите.
«Что она мелет? Какие пробовальщики? Ей двадцать один год, что она мелет, дите малое? Как дурная! Что мелет, черт!» - пробурчал, конечно, какое- то неразборчивое спасибо, как положено. А Михалыч давай нахваливать, как дед Мороз бородатый из детской кинокартины:
– Ай, славно! Ай, хорошо! Ай, молодец, Катерина! «Ай, подавился б ты грибом, Михалыч! Ай не в то б горло тебе пошло! Ай, был бы ты молодец тогда!» - вслух же:
– Мне тоже очень понравилось. И вовсе не переперчила, - а ведь заметила, услышала его слова, хотя и вдвое громче шумит Михалыч:
– Ай, пользительно! Ну, хозяйка! Ай да Катерина! Ушла. Еще не старый, подлец. И юбкам цену знает, черт седой. Выправка военная, порядочный еще мужик, трясца ему в радикулит.
– Михалыч, тебя кто в деды Морозы-то записал?
– Чего?
– Да так, ничего.
– Ты, парень, говори, да не заговаривайся. Тоже, шутник.
«Еще ведь он бабам нравится, дуб стоеросовый. Крепок еще», - Михалыч доедал ресторанную снедь, выданную к обеду. - «И сколько в него влезает, в бегемота. Другой бы уже запарился. А этот вот, знай работает, хлеборуб. Да. Еще картофелину закинул. Жует он! Силен жевать».
Сменный администратор Маслов стоял на рецепции за всех. Обычно уходил он в начале обеда в соседнее кафе, брезгуя казенным харчем. Стоял Михалыч, затем подменял его Гордей. Степенный Михалыч любил обедать во вторую смену, не торопясь, основательно. Гордей, он молодой, ему пошустрить положено. Сегодня у Маслова разгрузочный день, порядок разрушился, ритуал трапезования пошел диковинным образом.
«Ага!» - подумал Гордей. Вот, значит, как. Обед у них с трех до трех сорока пяти, а Савельева заходила с улыбкой своей, да и грибами солеными десять минут четвертого. «Да уж верно, так», - Гордей делал выводы.
– Ты, Михалыч, извини меня за деда Мороза. Да. Ты уж меня за деда Мороза-то извини. Больно довольный ты сидел.
– Ага, - Михалыч простонал. Бекон ему попался непослушный, тянул его едок и тянул, а жила все не рвалась.
…Вообще-то охране строго-настрого запрещалось подниматься на второй и третий этажи их маленького отельчика. Поднести чемоданы - это, конечно, да. Или, скажем, действительно что-нибудь случится. А если ничего не случится, да и чемоданы какие-нибудь не захотят наверх, то делать вам, господа охранники, в номерах и коридорах, прямо скажем, нечего. Недалеко ведь и до непотребства с горничными или невоздержанными клиентками. Гостиничные простыни, они, понимаете, невинным образом располагают… Катерину он застал в 212-м.
Это была замечательная женщина. Среднего роста, полная, и круглолицая. Белотелая и вся какая-то… рассыпчатая, как порядочно сваренная картошка с маслом. Очень спокойная. Гордей за все пять месяцев ее здесь работы ни разу не видел, чтоб Катерина злилась или, например, злословила. От всяческих ссор, прямо необходимых и совершенно естественных в их женском смертоубийственном коллективе, верно, Бог ее берег. Ясно, Господь. Кто еще на чудесные дела способен, да чтоб не злое выходило? Кроме того, голос у Савельевой был не просто приятный или высокий, а ласковый. Была бы у Гордея мать, как у всех порядочных людей, она бы, верно, говорила с ним именно таким славным голосом. Да. С волосами Катерина, странное дело, не знала как поступить. Видно, толстая русая коса когда-то ее вполне устраивала. Ну а короткая стрижка совершенно ей не шла. Не шла ей короткая стрижка, хотя и с длинными волосами Гордей не мог себе представить Катерину. Ну, скажем, женщины любят, чтобы такая была круглая копна волос вокруг головы, как шар у одуванчика… Но получится тогда совсем уж по-уродски. Или мокрые перья… как у мокрой курицы. Тоже, фокус мне. Распущенные… да, это хорошо выйдет. Но не на работу же так ходить! Станут смотреть вовсю, это нехорошо. Бесстыдно как-то…
– Что? Что, Степа, какая-нибудь спешная работа?
Застилает постель после уехавших жильцов. Повернулась к нему. В горничьем белом переднике, очень туго подвязан.
– Да нет, Катя, никакой срочной работы. Ничего такого… - он все подумывал, как это замечательно будет: с распущенными волосами. Дать им отрасти, снять заколки и распустить… Ужасно откровенно, даже дух захватывает. Итак у нее руки от самого плеча совершенно ничем не закрыты. Ничем. Совершенно ничем…
Гордей почувствовал нестерпимое, болезненное желание взять ее немедленно. Прямо здесь. Положить на постель, развязать дурацкий передник, целовать ее руки, плечи, волосы. Он со стыдом почувствовал: кровь бросилась в лицо. Такая желанная!
– Катя! Не нужно помочь застилать? У тебя тут много работы… - вот уж сказал, так сказал, понимай, как знаешь.
– Нет, что ты. Я сама справлюсь. Мне нетрудно… - глянула она ему в глаза и смешалась. Заколебалась как-то. Все никак не могла надеть наволочку на подушку. Сикось-накось получалось.
Гордей придумывал, как бы ему ловчее уйти отсюда. Скрыться от напасти. Как смутительно! Невозможно вести себя так.
Отвернулась от него. Надела. Повернулась. Вертит в руках пододеяльник. Мнет пододеяльник в руках.
– Я рада, что ты меня проведал. Понравилась моя стряпня?
– Да. Очень понравилась. Ты… не захочешь как-нибудь пройтись со мной по Москве? Дни стоят солнечные. Да. Добрые стоят деньки.
– Что ж мы будем делать, Степа?
Об этом Гордей не подумал. Совершенно не подумал он об этом. Едва- едва решился он заговорить с нею о такой вот прогулке, а в подробностях, какие вещи надо будет делать, не представлял себе. То есть в полный ноль. Не имел никакого представления. Надо было хотя бы решиться поговорить с нею. А выдумки выдумывать, это он собирался потом. Однако вид у Катерины был спокойный и даже немного робкий. Сробела совсем. Тогда он ей и говорит твердым тоном:
– Да хоть бы и побеседуем, Катя. Да.
– А что ж, я согласна.
– Не договориться ли нам на майские праздники? Конечно, если ты что- нибудь другое не отложила на эти дни.
– Нет. Я уж повстречаюсь с тобой… Если ты мне позвонишь, - она вынула из передничного кармана карандаш и написала телефон на листочке из календаря. Подавая ему записку, Катерина не рискнула вновь посмотреть в глаза. Не слишком ли она торопится? Она, кажется, присмотрелась к нему за эти месяцы. Хороший, должно быть, человек. Не пьяница, не хулиган, не злыдень. И… так сильно ее тянуло к Гордею. Очень сильно. Душа Катеринина трепетала в его присутствии.
Гордей не стал попусту играть в игрушки:
– Конечно, я позвоню.
И пошел вниз. А глаза у нее какие были? Какого цвета? Не посмотрел. В следующий раз обязательно надо будет посмотреть.
…что за это дело еще никого не сажали, в смысле за хитрости с таможней. Но ободрать как липку, пенями замучить, груз конфисковать или даже просто положить его «до выяснения» на склад… На сколько? Да на веки вечные. У клиента бизнес. Итальянец, Паоло Адриани. Этот стервец с Саратовской таможни, подполковник Агаджанов, конечно, жилу рвет не за державу. За бабки. Первый раз, как положено, наехал. Для порядка. Свет в лицо. Голос грозный. Понимаю ли я, что означает подрыв экономики? Потом, естественно, предложил решить дело по-людски, а я уже писал его. Не как лохи, диктофоном со шкаф размером, нет. Хорошая техника, совсем маленькая штучка, включил заранее. Но он тоже калач тертый, аккуратно говорил. Если до суда дело дойдет, черт его знает. Пятьдесят на пятьдесят. При хорошей защите он может вывернуться. Итальяшка вообще на ушах стоит: за что я вам плачу! Ваше юридическое обслуживание гроша типа ломаного… и т.п. Я нарыл кое-что на Агаджанова. Плюс кассета.
– А почему по-людски нельзя? - спросил тогда Евграфов у старого и умного адвоката Якова Осиповича Мергеля, тоже из ментов. Лучшие адвокаты - бывшие менты. Самые лучшие - бывшие менты и притом евреи. Так уж получилось.
Яков Осипович показал Евграфову кукиш. Журналист в этот миг ассоциировался у него с беспредельно жадным азером Агаджановым. Таким жадным быть нельзя. Но и судиться рискованно. Если статейку тиснуть, дело пойдет. Подполковник врубится: когда бабки на газету есть, значит и судью найдут чем убедить. Притом, газета, она как малый наезд. Не крутой, а так. Для острастки. От начальников своих он отбрешется, а цену, надо думать, скинет до разумных пределов. Что в статью? Ну, голос правды. Тоталитарные пережитки. Адвокат несчастного иностранца сообщает, что его клиента пытались запугать угрозами. 37-й год вживе, как в сталинском застенке - лампой светят в рожу. В смысле в лицо. Притом, коррупция и взяточничество процветают. Есть пленка. Вот характерные отрывки…
– Яков Осипович! Грамотно будет выразиться так: «У всякого здравомыслящего человека не может не возникнуть вопрос: если это не вымогательство, то что?»
О! В самую точку. Аккуратненько его, гада. Нежненько. В твой «Столичный бизнес»? Не пойдет. Не солидно. Надо круче. «Комсомольская трибуна» - да. Это да. Это по всей России. Это прилично грохнет. Это да. Давай. Сколько? Четыре пятьсот за три машинописных странички? Да ты задираешь! Правда столько не стоит. Ведь чистая же правда…
– Яков Осипович. Я к вам со всем уважением. Но это коллективная кормушка. Все заинтересованные лица захотят получить свое.
И Мергель уговорил клиента раскошелиться. Надо полагать, тысяч на шесть. Евграфов был экзотическим пунктом в его прейскуранте.
В «Комсомольской трибуне» у Евграфова имелся налаженный канал - через отсекра. Отсектрису. Очень милая дама. Пиаровские дела, они грешат одной неприятностью: клиент платит за согласованный текст, а редакционные гниды всеми силами норовят его смягчить, обобъективить… С трудом доходит, что куртизанкам платят не за скромность. Отсектриса честно пробивала то, ну или почти совсем то, что давал ей Евграфов. Тот, в свою очередь, заранее обтесывал текст, чтобы уж никаких цеплялок, стружек, заусениц для закона и условного противника. Взаимовыгодный симбиоз честных и солидных партнеров. Многое, конечно, упирается в проблемы ценообразования. На этот раз отсектриса запросила с Евграфова ровнехонько те четыре пятьсот, которыми он располагал. Журналист всеми силами играл на понижение: трудный клиент, вряд ли согласится, средства строго ограничены, текст аккуратный, можно поджать немного… Дама, застенчиво улыбаясь: «Вы же понимаете, либеральные ценности только тогда сохраняют гармоничное звучание, когда их разделяют ваши коллеги…» Очень точная, мудрая, взвешенная формулировка. Тогда Евграфов тупо уперся: «Творческая интеллигенция не должна голодать!» Сбил до четырех.
В четверг отсектриса дала отмашку: материал выйдет. Субботний номер. Порукой тому наше давнее плодотворное сотрудничество. Действительно, опытные люди не обманывают постоянных клиентов. Зачем рыть себе финансовую могилу? Разумеется, предварительные условия должны быть соблюдены в полной мере. Пятничное утро застало их обоих за приватной беседой при закрытых дверях. Отсектриса тщательно пересчитывала либеральные ценности. Проверяла их на подлинность.
Евграфов собирался отдать в казну их боевой группы триста пятьдесят долларов… Из «Философского дневника» Тринегина: «МЫ В РОССИИ…так страшно потому, что у нас в России все знают свою судьбу наперед. И кому что суждено, то и сбудется. Видно, Господь нам, русским, не только судьбы при рождении выдает, но и тихонько шепчет в ухо: так-то и так- то сложится. Можно, конечно, забыть о своей судьбе, но она о тебе не забудет. Можно попробовать обмануть ее, пойти каким-нибудь круговым обходом, оврагами, оврагами, да и мимо… Но ничего из этого не получится: одна морока и растрата времени. Уж как не вертись, как не хитри, как не бегай кругами, а от судьбы не уйдешь. Упорствовать - хуже всего, так шибанет, уж так шибанет, не оправишься, хотя бы и жив остался. Надо смиреннее, надо пережить свою судьбу. После нее открывается неопределенность, которая может подарить как одно сплошное горе и падение, так и билет на удачу и счастье в мире сем. Если это, конечно, не самое страшное и невозвратное: ранняя гибель.
Достоевскому, например, повезло. Судьба ему - каторга. В молодые годы скоротал он свою судьбу среди кандальников, и ладно - писателем сделался. А вот Пушкин все бегал-бегал, все веселился, ему на роду было - нестарым сгинуть, так он веселился, пока срок не вышел, а там отдал свое. Некрасову Господь судил - в самозванцы. Тот в самозванцы и вышел, а как павлинился, как гриву распускал, все петухом соловьился. Да только за версту от его гроба лжедмитриями тянет.
Моя судьба - бедность, безвестность, неуслышанность. Это пережить - как перепрыгнуть - невозможно. Это - до последнего часа, так уж отпущено, больше не дадут. И я все хорохорюсь, все деньжонки наскребываю, все статейки пописываю… Бегаю от судьбы. Да куда сбежишь, она все равно засасывает меня, как вязкое беспощадное болото. Надо поторопиться, успеть кое-что, дальше будет хуже. Дальше меня по жизни вести будет смирение».
…сорок долларов ему нужно было оставить себе, чтобы дотянуть до официальной зарплаты в «Столичном бизнесе». Семьдесят будет стоить девочка с Тверской. Отсектриса, очень красивая, внимательная к своему телу женщина - кремы такие, сякие, эдакие… - в постели оказалась бревно бревном. Евграфов уже в третий раз тщетно ожидал чуда: что эта прекрасная холеная плоть полыхнет, наконец, пламенем дерзости и откровений… Ужасно старался. Перебрал все лучшие разделы своего арсенала. Ан нет, плоть все ожидала, что новенького он отчубучит, встречая каскады гомерических усилий Евграфова вялыми помахиваниями плавников. В решающий момент плоть зажмурилась, пискнула и расслабилась. Журналист едва поспел за нею… С утра пораньше женщина восстановила косметическую оборону от мира, оделась и на прощание сказала ему: «Ты был великолепен. Я еще никогда в жизни такого не испытывала. Какое счастье быть твоей любимой! Ты не представляешь. Эта наша громокипенная страсть… О! Помнишь, у Игоря Северянина? Я буду твоей эксцессеркой». Когда дверь за ней закрылась, Евграфов запоздало подумал: стоит нагнать эту свистушку и сказать ей что-нибудь не менее оскорбительное и издевательское. Потом он понял: ба! эта древесина женского пола и впрямь загорелось… через шесть часов после оргазма и только в мыслях; она ведь серьезно. Что ж за супруг у нее! что за любовники - прочие, кроме него! что за умельцы полумертвые! К чему приучили бедную несчастную женщину, блюз у нее идет за брэйк. Но все прочие мысли перекрыл светлый образ дара, который непременно будет преподнесен вечной женственности по результатам следующей отчаянной попытки вдохнуть душу в дуб. Евграфов считал свои шансы на успех вполне сравнимыми с перспективами, открывающимися перед неопытным некромантом в крематории. Безумство храбрых, конечно толкнет его на это экзотическое по своей безнадежности мероприятие. И тогда наиболее вероятный исход потребует пристойной фиксации. Дар. Непременно дар. Символический. Скромный тортик. Шоколадный. С грибочками наверху. Сейчас он называется «Сказка». Но прежде, когда многие еще помнили, из чего именно выросли воздушные грибочки, его именовали точнее - «Полено». Почувствуйте разницу!
Евграфов чувствовал непобедимое отвращение к собственной коже, измаранной столь бездарным love-making’ом. Ему предстояло пройти очищение у честной и деловитой московской проститутки. Еще сорок долларов на номер в гостинице, а также еду-пиво-курево. Он жалел собственные деньги, поэтому всякий раз, прибегая к услугам этой ветви столичного сервиса, проявлял большую разборчивость. Журналист отыскивал избранницу по трем критериям. Во-первых, конечно, не должна быть проститутка совсем уж некрасивой. В среднем, среди тех, кто хоронится по автомобилям, подпирает стены в отстойниках и прямо скучает на тротуаре, столько же красоток и дурнушек, сколько их среди тех, кто проходит мимо «точек», бросая гневные и презрительные взгляды из-под удлиненных ресниц. Иными словами, очень мало красоток и очень много дурнушек. Евграфов умел довольствоваться средним слоем. Во-вторых, у обслуживающего персонала не должно быть хищных или кислых лиц. Стоит ли нанимать сотрудницу, которая за твои же деньги будет относиться к тебе как к мерзавцу, а не как к работодателю? В-третьих, ожерелье тверских точек - это бизнес, а не романтические приключения. Евграфов прекрасно понимал, что для подавляющего большинства барышень он будет играть примерно ту же роль, что и станок для токаря. Поэтому задавал кандидаткам один вопрос: «Ты сама можешь получить удовольствие или только работаешь?» Кто-то мялся, не решаясь выразить всю полноту своего отношения к новоявленному кретину. Кто-то честно говорил: «Работаем, мужик». Кто-то бочком-бочком да и подальше: каких еще концертов потребует, извращенец чертов? Золотую жилу представляли собой те, кто отвечал, внимательно рассматривая грузного лысоватого клиента лет тридцати-тридцати пяти, с виду россиянин и не бандюган: «Зависит от мужчины». Люда. Вполне приличные ноги. Чистая кожа, открытая до очень высоко серебристыми шортами. И не слишком худые. Крашеная блондинка. Одна, кажется, среди смугловатых и угрюмых хохлушек, северная белянка. «Россияночку хотите? Па-анятно. Рекомендую. Хорошие отзывы от клиентов. Размер груди большой. Не пожалеете», - исполняла рекламные танцы мамашка. Удивительно спокойное, доброе лицо. «Зависит от мужчины», - ответила ему Люда из Переяславля Залесского… Она стоила сто долларов. Не «отъезжала» за меньшее. Во всяком случае, так уверяла мамашка. Придется урезать долларов на тридцать взнос в общую копилку. «Да что ж я за человек такой! Какой нетвердый человек! На святое дело собираем, а я их на бабу, на бабу! Что я за тряпка, и не террорист и не бабник до конца, прямо не в городе Богдан, не в селе Селифан, черт его дери. Не стану тратиться на нее», - подумал Евграфов и расплатился…В номере они разыграли как по нотам большой ознакомительный загиб, который с доброй неизменностью звучит между джентльменом и леди, когда леди - только что арендованная проститутка. Он: кем ты была там, у себя в Переяславле? Дети есть? Надолго ты здесь? А почему развелась? Да, я отлично понимаю, что на ребенка не хватает, иначе и не заработаешь, как здесь. Я понимаю. Уедешь месяца через два? Родня не знает? Понимаю, да, тебе там еще жить и жить, это здесь никому нет дела, а там - ничего хорошего. Да, небольшой город, все на виду. Судьба может не сложиться. Я понимаю, ты сюда не вернешься, разве совсем уж тебя прижмет. За кого ты там числишься? Как бы на столичном базаре подрабатываешь? Понятно. Пил? Бил? Денег не носил? Супружеские обязанности нарушал? Бил и не носил? Какой же он после этого мужик! Да, не повезло тебе. Все несчастья на твою голову. Я понимаю. Она: ты женат? А раньше был женат? А дети есть? Ну, если не обязательно же от жены, всякое бывает. Наверное, еще не встретил настоящую женщину. Еще ищешь. Ты знаешь, я так изменилась, когда приехала сюда. Раньше я была такая неопытная девочка, ничего не понимала. Теперь я многое в жизни поняла. А кем ты работаешь, здесь, у себя в Москве? Как хорошо обоим! Не надо рассказывать, до чего сильно любят они Ахматову или Пушкина. Ему не требуется выдумывать, как много он зарабатывает. Ей не нужно намекать, какая замечательная из нее выйдет хозяйка.
– Что ты любишь в постели, что у тебя чувствует лучше всего? Засмущалась. Лучше ты расскажи. Что у меня чувствует? зачем это тебе? Так сразу мне неудобно. Вот если бы мы были больше знакомы. Если бы мы встречались…
– Мы здесь на одну ночь, а потом, скорее всего, никогда не увидимся. Мне будет приятно, если ты тоже неплохо проведешь время. Я? Я тоже расскажу. Ну, давай. Рассказала. Он сделал.
– Ты почему не кричишь? Зачем губу закусываешь.
– Я не хотела тебе показывать, первый раз тихо кончила, потом уже разошлась. Ты скажи лучше, кто кого купил? Ты меня или я тебя? Смеются.
– Хорошо бы все к нам так относились. А то, знаешь, такие попадаются…
– Я от тебя ничем не отличаюсь. И те женщины, которые на Тверской ни разу не стояли, тоже не отличаются. Мы все что-нибудь продаем: я - голову, тот парень - кулаки, третий - язык, ты - тело. Мы все проститутки. Это какой-нибудь крестьянин до революции не был проституткой. Он оставлял себе часть того, что сам сделал, а не плату за услуги…
– Ты один живешь или с родителями? Почему мы к тебе не поехали? Журналист не любил засвечивать адрес. Но вопрос Люды неожиданно задел совсем другое.
– Отца, знаешь, никогда у меня не было. Умер он, когда мне был всего годик. А с мамой получилось несчастье. Я родом из Заокска. Ты из Переяславля, я из Заокска. Не московские мы, носа не дерем. Я тут учился в университете, потом работать начал. А маму не успел забрать. Несчастье вышло. У нас был частный дом. Мы жили на окраине. Небольшой дом, крыша тесовая. Хороший старый дом, просторный. Администрация решила эту улицу снести, каменные дома построить. А хозяев временно поселить в здание, где раньше школа была. Окон нет, толчки раздолбаны, паркет выцарапан, какое там житье? Это же нормальные обычные люди, моя мама и еще пять семей. Они в милицию, а им: да, принято такое решение. Поживете с полгодика, переселим в новостройку, только в другом месте. Зиму там жить! В школе! А что им потом дадут, когда нет в районе новостроек. Нет, и все тут. Все знают, что нет. Администрация: ну, не беспокойтесь, что-нибудь подберем. Они в газету, а им: мы не можем, сами под богом ходим. Что делать? Как сопротивляться? Слухи пошли, будто это бандиты для каких-то коттеджей землю от лохов очищают. Потом правдой оказалось. Хороших денег начальству дали. Наши не выезжают. Как же так, думают. Не по-человечески. Как же так можно! Им свет отключили. Потом стали к ним приходить здоровые быки, обещали ноги-руки повыдергивать, если будут упрямиться. Они опять в милицию, им: факты не подтвердились. Мать, она в другой жизни выросла, ей невдомек, что защищать ее никому не нужно. Даже мне ничего не написала, думала, наверное, утрясется. Среди бела дня, прямо на улице голову проломили. Никто не помог. Все знают, кто голову проломил, а ничего никто не сказал, испугались. Я приехал, она у соседей, не говорит совсем, язык отнялся, трясется вся. Еда изо рта падает. Ты понимаешь, у нее еда изо рта падает! У мамы. У моей мамы! Скоро мы ее схоронили. И даже виновных никто не искал. Сговорились, гады. Я тут, в Москве на них управу хотел найти, да где там, сила солому ломит. У них тут своя рука, с первого рабочего места уволили меня. Предупредили, что как с мамой… Заплакал Евграфов.
– Сволочи, какие сволочи! Какие сволочи, Люда! Я все не верю, что так бывает. Какие же они сволочи! Какие сволочи, гады! Она гладила его по груди ладошкой. Гладила совсем неправильно, профессия все-таки накладывает свой отпечаток. Люда хотела успокоить его, утешить. Смотри, как пригорюнился. Бедный, бедный. Хороший, бедный. Но гладить успокаивающе то ли разучилась, то ли еще не научилась к двадцати годам. Поэтому пальцы ее непроизвольно выводили на Евграфовском теле сумбурную мелодию возбуждающей ласки, задевали соски. Он прижал маленькую ладошку своей, большой…
– Ну что ты. Ну что ты. Конечно, они сволочи. Стрелять их надо. Мне дочь кормить нечем, конечно, они сволочи. Ну. Все будет замечательно. Бедный ты мой сирота. Успокойся, ну что ты. Прижалась к нему. Душа родная. Полежали так. И вправду успокоился. Открыл две банки пива, одну дал ей. Рассказал анекдот. Немного погодя Люда высвободила руку и принялась потрогивать его. Поцеловала в шею, куснула мочку уха. Открывает, стало быть, второй цикл. Понравилось ей. Евграфову уже не хотелось. Он бы и кончил во второй раз, но только не под мысли о матери. Нехорошо все-таки. Перевернул ее на спину. Понежил пальцем подбритый пушок между ногами. Поцеловал. Нащупал языком клитор. Поработал с клитором. Стонет. Норовит устроить его голове крепкое бедропожатие. Очень приятное чувство. Ей хорошо. Вскрикнула. Восхитительно! Евграфов ввел два пальца внутрь и сделал круговое движение, не переставая работать языком. Очень технично получалось. Кричит, кричит! Молодец, девушка… Она хотела с ним встретиться еще раз. А если можно, еще, еще и еще раз. Приличные клиенты, с которыми можно расслабиться - большая ценность. Она готова сделать скидку. Ее телефон… Он машинально записал семь цифр, зная, что никогда не позвонит. Больше всего Евграфову нравилось в женщинах то удовольствие, которое он умел им доставить. Он наслаждался их криками, хрипами, визгами, воплями и словами благодарности постфактум. Его собственный оргазм очень мало зависел от усилий прелестниц. Журналист научился получать оргазм почти в любых условиях и даже от самых бревенчатых избушек. Он собирал маленькие клочки их любви, ненадолго вырастающие из качественно удовлетворенных желаний. Он любил, когда его любили. Евграфов отпустил ее утром, дал денег на такси. От вчерашнего куша у него оставалось триста пятьдесят четыре доллара, частично в рублях.
Чих! Чих-чих! - Евграфов сунул пистолет в карман. С пятнадцати метров он не попал в пивную бутылку. Винная разлетелась вдребезги, а вторая пивная лишь покачнулась. Неужели отскочило? Гордей поднял ее, повертел в руках. Нет, металлический шарик проделал аккуратную дырочку и катался теперь по дну бутылки.
– Видите? Как пробило! Хорошая вешь, может пригодиться.
Гордей повертел еще немного и мрачно изрек:
– Дерьмо твоя пневматика.
Присели на лавочке. Глухой сектор Сокольнического парка, будний день, с утра моросит. Белка вьется на ветке, совсем близко. Любопытничает, как штатный осведомитель. Евграфов начинает рассказывать, что вот, есть другая отличная идея, у него приятель - дипломированный химик, хвалился, что взрывчатку хоть на спор сделает.
Гордей молча вынул две десятидолларовых банкноты и протянул философу. На мол, казначей, положи в свою казну.
– Ваня, - говорит философ Евграфову, - ты просто скуп. Но порядочное дело по дешевке не сделать… Ты хоть представляешь себе, сударь мой, чем это чревато: халтурить на подготовке теракта?
Журналист принялся перебирать дензнаки во внутреннем кармане куртки. Движения евграфовских перстов красноречили: не хотелось ему вынимать все и отсчитывать. Неудобно показывать, сколько он решил оставить себе.
– Ваня, - мурлыкал Тринегин, - диссиденты планировали как-то убить Хрущова. Застрелить на проспекте Мира. Они отказались от этой идеи только по одной причине - не нашли настоящего оружия. Хотели добыть винтовку, но не смогли. У них была мелкашка, но они не решились на дело, побоялись…
– Не дави на психику. Сколько у нас на сегодня в казне?
– Со Степиными - тысяча семьсот пять долларов.
Евграфов как-то особенно заулыбался. Внутренний хранитель финансовых секретов, надо полагать, нашел компромиссный вариант между чувством долга и стремлением к счастью.
– Вот еще двести девяносто пять. Для ровного числа.
Гордей молча курил, ему хотелось послушать философа. Что у того на уме. Может, что-то новое выдумал. Неглупый человек. Да. Философ затянул свое соло:
– Поначалу я тоже склонялся к взрывчатке. Только не к самопальной, а настоящей. Полагаю, можно ее приобрести у каких-нибудь строителей…
Молчит Гордей.
– …или геологов. Не знаю. Это предположительно. Сделать адскую машинку со взрывателем, бросить ее в машину или как-нибудь подложить. На дороге, в доме или офисе. Как-нибудь так. Но потом я понял, сколь велики затруднения. Как все это мастерить, я совершенно не представляю. Возможно, у кого-нибудь из вас есть полезный опыт, близкий к названной сфере?
Гордей молча помотал головой. Нет опыта. Евграфов:
– Я на журфаке в течение двух семестров изучал спецкурс «Подрывные операции в тылу предполагаемого противника». У нас даже лаборатория особая была - по бомбам. Такие профессионалы материал давали, ты что! Джеймс Бонд отдыхает.
– Если я правильно понял твое высказывание, Ваня, ты не практиковал работу со взрывчатыми веществами…
– Ты! В стройбате два года отслужил, а нас спрашиваешь!
– Я убедился в том, что действительно не упустил ничего важного из твоих слов. Тогда я продолжаю. Бросать такую самоделку - верная гибель. Как у грешных народовольцев. С другой стороны, я также не представляю себе, каким образом пронести ее внутрь офиса или дома. Там ведь охрана. И, по всей видимости, в несколько слоев. Какие-нибудь камеры в стенах… К чему там крепить? К унитазу в туалете? К рабочему столу на виду у хозяина этого стола? По некой гипотетической стене карабкаться, чтобы зацепить дьявольский подарочек за форточку в его кабинете? На глазах у всей Москвы!
– …договориться с секретаршей хозяина стола, чтоб она в лифчике пронесла. Нет! В трусиках пикантнее.
– Ваня! О чем ты говоришь. Я окончательно понял, что стою на неверном пути, когда взвесил следующее обстоятельство: мы ведь не имеем ни малейшего представления, какова должна быть доза динамита для каждого из этих случаев… Разнесет один лишь оный унитаз или полквартала? Я уверен: взрывчатка нам не сослужит доброй службы.
– Слава богу, Миша. Я как подумаю: подбросить это самое ночью на дорогу и ждать в кустах, когда проедет искомая машина… или в асфальт вкапываться среди бела дня… Самое оно. Или по стене. На вакуумных присосках. Прошкандыбать. Тоже хорошо.
Гордей молчит. Белка уже рядышком. Для чего ей такие длинные уши? Повинуясь какому-то бесконечно древнему инстинкту, троица, не сговариваясь, пересела на другую скамейку. От греха подальше. Тринегин, к евграфовской сорочьей натуре привычный, продолжил, как ни в чем не бывало:
– Таким образом, я пришел к однозначному выводу. Необходимо приобрести стрелковое оружие. Пистолеты, например. Лучше всего - винтовку с оптическим прицелом.
– Не лучше всего, - наконец разомкнул уста Гордей. - Вовсе нет. Я кинокартину смотрел. Там мужик легко так винтарь с оптикой и глушителем на базаре купил. За пять штук баксов. Пяти штук нет - ладно, еще поднатужимся, сбросимся, как-то соберем деньгу. Базара такого не знаем - обратно, ладно, поинтересуемся, не как в кинокартине, не так этот просто, но все ж таки найдем. Найдем. Да. И деньгу как-то соберем. Но такое дело, кто нам такой винтарь продаст, он, я мыслю, особенный человек. Такой особенный, что, может, стуканет. Может, там такой снайперский винтарь специально для лохов положен. Покупайте, радуйтесь! Менты его подложили, а ты его за пять штук баксов. Или сколько. А его менты подложили. Посажают запросто. Откуда снайперскому винтарю вот так просто взяться?
– Может, из гранатомета шарахнуть? - это осведомился журналист. В деловом таком тоне. Как деловой.
– Ну ты его купил даже. Да. Обращаться умеешь? И я нет. И философ не по этому делу. Пистолеты, ясно, не тово… не подойдут. Не подходят пистолеты. Не идут.
Тринегин:
– Отчего ж?
– А того, что стрелять с них уметь надо. Руку ставить. Чтоб не дрожало ничего. Прицельная дальность у ПМ - ну так двадцать метров. Или тридцать. По книжке, так обещают полста метров. Но это вряд ли. Это для умельцев, кто много тренируется. Меня вот отец немного учил. Я ни разу в яблочко не попал. В тире, спокойно, с двадцати пяти метров не попал ни разу. А вы как, в руках, я так мыслю, ПМ не держали?
Кивают. Да. В смысле, не держали.
– И мы по машине. Не в окно ж офисное! И по машине, она ведь едет, притом вся железная, лупить и лупить. Может, попадем. Хрена с два. Хрена с два попадем. Оружие надо знакомое. И чтоб наверняка. Автомат нужен. В смысле, калашник. Всем с него стрелять приходилось. Так, да?
– В армии приходилось. Хотя и не часто, - это Тринегин.
– Ну и мне. Разок другой. В студенчестве. На военной кафедре, - вторит ему журналист.
– Стрелки еще те. Я тоже не ахти. Но мы их пулями засыплем. Чтоб двадцать мимо, да хоть одна в цель. И хватит. И ладно. Да. Чтоб хоть одна достала, больше не надо. Там тридцать патронов на рожок. А в ПМ - всего восемь. Разбирать-собирать-заряжать все умеют. Учены. Как положено. Вот из чего долбить надо. Из калашников.
Евграфов, тем же деловым тоном:
– А прицельная дальность у калашника какая?
– Для города всяко хватит. Но лучше, ясно, чем у ПМ.
– Милостивые государи, сколько подобная покупка может стоить?
– Не знаю я. Надо поискать. Поспрашивать. Только осторожненько. Точно, надо два калашника. Да. Ясно, два. Для верности. Тринегин и журналист с этими рассуждениями согласились. Вроде, все правильно. Пошел дождь. Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Зябко. Шли, погруженные в мысли о том, как бы достать искомое. Где бы купить. В полном молчании шагали минут десять или пятнадцать. У главного входа в парк Гордей, словно очнувшись от сна, произнес:
– А ТТ я вовсе никогда не видел. И Стечкина не видел, там патронов много. И «Гюрзу». Так что калашники нам надо… Катерина с Гордеем не дотерпели до майских праздников. Как-то выходными отправились кататься на кораблике по Москвареке. Еще холодновато, ветрит. Из-под острого железного носа разбегаются по волнам щедрые усы. Людей немного. Он усадил Катерину поближе к борту, к воде, любоваться. Она сидела-сидела, да и положила ему голову на плечо. Отдыхает женщина от своих забот-тревог, высокое небо над нею. Гордей молчит, она тоже. Такая у них получается беседа. Да и что тут говорить-то? Не то, что бы он испытывал какое-нибудь особенное счастье. Да и желание, такое сильное, как давешнее, Гордея вовсе не мучило. Нельзя сказать о его сердце, будто бы в нем занималась необыкновенная пылкость. Медленный мужик Гордей, нескорый на сердечные перемены, член его душе не указчик. Так что свидание это, приятное, конечно, до вечных мерзлот гордеевских, однако, не добралось. Да. Но одно - правда: сколько времени после отцовской кончины прошло, а немножко легче ему стало только в этот день…Граня ему должен был. И очень много притом. Этот стандартный спальный район на двадцать московских улиц до смертельной дрожи боялся военно-спортивного клуба «Факел». Четыре десятка «афганцев» и близких им по духу парней время от времени немного расслаблялись. Общество им прилично задолжало. Платить никто не собирался. Выдумали образ буйных придурков, чтобы иметь повод шарахаться в сторону и не платить. Не платить. За ужас войны, за увечья, за всю огромную черную и, как оказалось, бессмысленную работу - не платить. Ну что ж, сорок буйных придурков раза два-три в год входили в роль, назначенную им скупыми гуманистами. Если б не «Факел», если бы просто группки молодых людей, быстрых в движениях и обделенных доброй судьбой, то району пришлось бы еженедельно утирать горючие слезки. Уж очень много таких собрало здесь общежитие местного вузика с лечебно-спортивным уклоном. Ан нет, не понимали люди своего счастья, когда двум-трем вовремя не убравшимся с дороги уважаемым господам наносили легкие телесные повреждения. Где- нибудь вечером 23 февраля. Или на вэдэвэшный день. Нет, положительно, счастья не понимали: ведь это два дня, а не круглый год. Клуб держал в кулаке всю когорту железных; отпускал иногда и лишь на чуть-чуть. Но как хочется должникам, да еще боящимся кредиторов, цапнуть разочек… Порода такая. Дворняга, она редко задумывается о том пинке, который последует за укусом. О сломанной лапе, скажем, или о ребрах сломанных не думает вовсе… Евграфов зашел в «клуббункер». Где-то внизу щелкали металлические блины на штангах, хекали спарринги, жила своей веселой жизнью ударная техника. Младшой сидел за столом, попивал пивко. Нога на столе, а на ней - вторая нога. Качается на стуле, продает абонементы тем, кто не струсит их купить.
– Добрый день.
– День добрый. - Евграфова всегда поражало в таких местах одно и то же: сообщество железных, в ядре своем грубое и страшное, на поверхность, для общения с внешним миром, неизменно выталкивало очень вежливых людей. Никакой матерщины, никаких взглядов-ударов. Все тихо-мирно. Здравствуйте. Добрый день. Ребята тренируются. Ну что вы, какой криминал! Какие палатки на рынке! Какие наркотики! Я их всех знаю давно, никто на это не способен. Ну что вы. Это преувеличение. Не слушайте пустых басен. - Но только очень желательно, чтобы пришелец извне сразу точно определял, как ему дальше себя вести. Тут уж или: «Ты и я - мы одной крови», или принять вежливую холодность, не заходя за такую оградку ни на шаг. - Вам вежливо сказали, как и что? Вас ведь не обижали, не грубили вам, да? Так что ж ты, гнида, залупаешься, когда с тобой как с человеком! Н-на тебе…
– Простите, где я мог бы найти Граню?
– Алексея Васильевича Гранина?
– Совершенно верно, Алексея Васильевича.
– Не знаю. С утра был. Теперь, кажется ушел куда-то.
– Прощу прощения. Я звонил ему, мы договорились о встрече. Быть может, мне стоит его подождать? Младшой покачался еще немного. Молча. Хлебнул пивка. Все хмурился, брови подозрительно изгибал. Фасон, его и на плахе надо держать.
– Возможно, Алексей Васильевич обедает в кафе «Фортуна». Это у самого метро…
– Да, я знаю. Младшой говорил, не глядя на Евграфова, не обращая внимания на его реплику, не прерываясь:
–…Или подождите здесь. Посидите. Он будет примерно через час.
– Спасибо. И пошел в кафе его поискать. Несколько месяцев назад Граня и еще какой-то железный попали под суд. Как там оно и что там оно было - темное дело. То ли они изрядно побили некорректно сделавшего им замечание гражданина, а потом потерпевший спустил на них двух бульдогов. То ли гражданин некорректно спустил своих огромных собачин в ответ на сообщение по поводу собственной неформальной сущности, и уж за этих псин, в свою очередь, получил сполна. В состоянии глубокого аффекта Граня проделал ему косметический ремонт внешности. В первом случае Гране с подельником грозил срок. Во втором все еще могло обойтись. Какой-то там фонд помощи «афганцам» купил у родного «Столичного бизнеса» полполосы, чтоб газетчики сделали материал в защиту, ну, понимаете, итак бедных ребят били-ломали, а тут еще и на гражданке спокойно жить не дают. Евграфов заинтересовался судьбой бульдогов, как они там, сыты ли, поев человечинки? Собачушки пребывали в плачевном состоянии. Лапы-челюсти у них утратили способность как следует функционировать на очень долгий срок. Граня сказал ему: «Я такое видел, мне эти собаки - ровно ангелы небесные». Из чего следовало (материал «Волкодавы убивают солдат», № 53 за 1998 год): «вряд ли потерпевший мог защитить свою честь и достоинство при помощи столь слабого средства; а поскольку он заявил, что появление могучих животных остановило юных убийц», то… врет, похоже. Но это была еще совсем не помощь. Евграфов потолковал с железными: лишняя растрата денег, реально. Газета не поможет, больше шуму. - А что поможет? - Адвокат есть. Со связями. Обратится к судье адресно. - Человек надежный? - Известный человек, работает, как положено. - Не темни, братишка, сколько просишь за контакт? Евграфов подумал-подумал. История эта ему не нравилась. Редким надо быть подонком, чтобы псами травить людей. Такая вот получалась этическая сердцевина у ситуации. Короче, даром дал контакт. Адвокат и вправду сделал дело. Во-первых, надоумил изменить показания: гражданина в глаза не видели, собак тоже. Жена его подтверждает? Заинтересованное лицо. Телесные повреждения кто нанес? Бог весть. Сама и нанесла. Сковородкой его, утюгом, носи, типа, зарплату. А собаки? А чо собаки, они же по его словам нас остановили, так чо, в таком инвалидном виде они, типа, нас гоняли? Вы поглядите: трое парней говорят конкретно - мы на адресе пиво пили. Не было нас, не знаем, не видели, чего он обозлился! Путает с кем-то. Да и судья как-то помягчел, стал очень понимающим. Человечным стал судья. Восстановил истину, Граня вышел во всем оправданный. Сам звонил Евграфову: там мол и так, в случае чего, проси помощи, окажем…подсел к ним за столик с кофейком, уже доедают. Вокруг почти никого, слава богу.
– А-а! Приехал, ну молодец. Ты как вообще? - рядом с Граней сидит странный парень, восточный по виду, глаза с чудинкой, как у наркомана- стажника. В университете Евграфов научился отличать одну среднеазиатскую национальность от другой. Не наверняка, но очень близко. Среди узбеков иногда попадаются очень женоподобные юноши. То есть лицо - как у мужика, мыщцы нормальные. А вот голосок - голосок тоненький, фигурка такая… ладная, походка с покачиванием бедер и все движения… ну вы поймете: вот сидит мужчина за столом, глаза в тарелку уставил, к нему обращается, он лицо свое к говорящему поворачивает, что, мол? - а женщина глаза до половины прикрывает веками, она лица на звук не повернет, она веки поднимет. Словом, восточный этот человек сидел как-то по-женски и очень характерно работал веками.
– Нормально. Я тут хотел одно такое дело обсудить… - говорил же по телефону, дело с заковыкой, секретное, значит, дело. Восточный засмеялся:
– Мои уши ему не нравятся.
– Ваня, ты не меньжуйся. Узбек свой, у меня от него секретов нет. Вот так-так. Узбек, значит.
– Я прошу прощения, может я и не по адресу. Но если так, вы меня простите. Одному другу моему сильно задолжали. Хотелось бы порядок навести в этом деле, - чем больше Евграфов говорил, тем плотнее к его горлу подступал страх. Не в то он место приехал. Не будет тут никакого дела. Сидят, подхихикивают. Как бы вообще беды не вышло. - Так вот там с серьезными парнями придется разбираться. Не могли бы вы как-нибудь посодействовать в приобретении ствола. Если это, конечно, возможно. Узбек яростно глянул на него из-под своих длинноресничных век:
– Так какого ты к нам лезешь! Мы тебе что, оружейная лавочка? Или мы тебе бандюганы?
– Тише, тише ты. Он хоть и не наш, но я его знаю. Нормальный мужик. Не трогай ты его. Евграфов заметил только маленький фрагмент движения. Гранина рука - куда-то в сторону Узбека. И не столько уже увидел, сколько почувствовал, как ладонь легла на ладонь и нежно успокаивает: ну что ты, что ты, совсем не стоит волноваться.
– Ваня, я тебе честно скажу. Если б это был не ты, вообще никаких базаров про такие дела. Пинками бы. Но раз ты, тогда учти, если что-то там пишется, то вот я сейчас приемник врублю (врубил), и не запишется ничего. Да, командир? Теперь, сразу предупреждаю, мы тоже серьезные ребята, мы в случае какого-нито стучалова конкретно тебя найдем. Ты не обижайся, иначе нельзя.
– Да я понимаю.
– Слушай, хочешь «муху» продам? Исправная, хорошая «муха». За двадцать тысяч рублей хотел, тебе за семнадцать отдам. Хочешь? Что это за «муха» такая, он доподлинно не знал. Наверное, что-то вроде гранатомета. И поскольку в их раскладах гранатомет учитывался как хорошая, но небывалая возможность, Евграфов спросил:
– А он вообще со сколькими зарядами? Смеются.
– Да ты, браток, совсем не того. Не врубаешься. Это просто труба и хлопушка. «Муха» - одноразовая. Как шприц. И тут он отчетливо понял, что для разборок из-за долга никакая «муха» не нужна. Нет, по идее совсем не нужна никакая «муха». И еще того хуже, если местные ребята будут знать, что продали ему эту самую «муху», а через месяц из такой вот трубы с хлопушкой положат какого-нибудь видного подонка. Телевизоры, радио, то се, а ну как спохватится кто-нибудь? Информация пойдет. Все мы такие верные дружные, хорошие ребята, но информация в таких случаях все-таки идет. Часто идет. И Евграфов засуетился:
– Да нет, ребята, ну кого мне подрывать? Мне разобраться…
– Граня, ты видел, как у него глаза… Ты, кент, глазами на себя стучишь.
– Ну а чего ты хотел? Есть ПМ и восемь патронов. Тебе - ниже цены, за полтонны баксов.
– А калашника у вас не найдется?
– Ну ты серьезный какой. На что тебе калашник? Шпану дворовую гонять?
– Там не шпана.
– Друг, извини. Есть калашник. Есть хоть пять калашников. Две тонны ствол. Но тебе я такую машинку не продам. В этот момент Узбек затрясся в беззвучном смехе. И все хитро так поглядывал. Знаем, мол. И смеется, как сумасшедший. Евграфов всеми потрохами ощутил, насколько правильно было б прямо сейчас убраться отсюда.
– Отчего ж не продашь?
– Если это такие серьезные пацаны, они тебя с другом просто размажут. Размажут и поинтересуются, где ты ствол добыл. Только не пой мне тут, что ничего не скажешь. И не лечи меня, братишка. Ты, командир, не знаешь, как они тебя спросят. Они тебя так спросят, ты им маму родную сдашь. Ты же по натуре не блатной. Ты лох, прости меня, не обижайся, но все эти игрушки не твои. Ты никаких понятий не знаешь, они тебя в минуту расковыряют от пасти до письки. А мне лишние неприятности не нужны. ПМ продам, скажешь на рынке купил, у ветерана купил, блин… Узбек, беззвучно смеясь, стал раскачиваться на стуле и постанывать - как бы от попыток не расхохотаться вслух.
– …Ваня, приезжай по другому делу. Или я тебе позвоню, если совсем бабок не будет, продам калашник. Сейчас есть бабки, не хочу в дерьмо вязаться. Но тебе ведь скоро калашник нужен?
– Скоро.
– Тогда извини, не получится. Я тебе останусь должен, заезжай если что. Но тут не такое дело.
– Я понял. Без обид.
– Может я пришлю тебе трех-четырех орлов, они и без калашника причешут, кого хошь. А? Может ребятами помочь? Нет? Дело такое секретное? Ну приезжай, поможем, чем можем, только не этим. Узбек свернул свою эпилепсию и зашипел:
– Что ты извиняешься, Граня! Ты видишь, он темнит. Ему не долг никакой нужен, он тут такой оборзевший лох, за киллера хочет сработать. Ты что, лох, когда за «муху» базарили, так мигал? Ты зачем на калашник хавало раззявил? Ты кто такой? Кого ты сделать хочешь? Что ты гонишь тут мне! Может ты Ельцына завалить хочешь? Или Рыжего? Или Березовского? Ты с бандюганами в ноль монтируешься, ты там не причем, ты угрохать кого собрался, ты мне скажи… Граня заботливо так пытался утихомирить Узбека, но тот вырывался и уже в полный голос кричал:
– Или ты гниду-Грачева завалить хочешь? Хочешь гниду-Грачева уделать? Я с тобой сам пойду, он моего друга в Чечне угрохал ни за хрен, я сам с тобой пойду, скажи только, что Грачева-гниду хочешь завалить! У меня есть ствол. Вот, гляди, лох! И вынул пистолет прямо из-под майки. Евграфов сидит, весь в холодном поту, посетители, слава господи, уже разошлись, официантка где-то на кухне, есть еще шанс по добру по здорову отсюда выбраться. Граня сделал какое-то ловкое движение, и Узбек, поперхнувшись, полетел на пол. Граня быстро засунул ему пистолет под майку и махнул рукой: уходи, пока цел. Закрывая дверь, Евграфов еще напоследок услышал:
– Ну прости меня, мой хороший, ну прости, все у нас будет хорошо, только не бушуй… В метро едучи, Евграфов чуть успокоился. Отошел. В «Факел» больше - ни ногой. А все же - какая народная мысль. Как прочно сидит в умах. Похоже, их тройка просто на один шаг вереди всей страны. Взялись выполнить мечту миллионов. Весенний дождь. Хлывень. Пузыри пучатся на лужах, пыль, было всплывшая тонкой пленкой, потонула в воде, побитая тяжелыми каплями. Еще немножечко, еще чуть-чуть и солнышко заулыбается, умытое и довольное. Ветер поиграл самую малость с зонтами, все бы ему спицы наобратное выгибать, однообразный юмор, право, как не надоест за такой-то срок! Но и ветер уже унялся. Дождит из последних плесков, будто неисправимый спорщик, проиграв главные тезисы, бурчит еще, пытаясь изо всех сил сохранить лицо. Террористы Евграфов и Тринегин под одним зонтиком решительно двигаются по Большой Пироговской улице в направлении Зубовской площади. Ругаются.
– Любезный друг мой, ну какой ты журналист! Какая-то пародия на журналиста. Что входит, по идее, в ваши, братии борзописцев, обязанности?
– Да никто тебе ничего не обязан.
– Да нет, ты же отлично понимаешь, чего от вас ждет общество!
– Здравый смысл в тебе остался, философ? Ничего от нас не ждут. В крайнем случае, ждут, что обманем в миллионный раз. Подсознательно ждут, чтобы мы ласково обманули, сладко. Чтобы и дальше спалось о’кэй. Но это непрофессинально. Надо как бы искренне и честно. А это значит, чтобы с кошмарами. Правдоподобно. Не можем же мы им просто сказать: вроде бы в экономике маленький прирост наметился… Засмеют. Надо так: этой бедной стране случайно выпал счастливый шанс, например, цены на нефть чуть повысились. Ну, окончательно в дерьмо не ныряем, еще поплаваем двумя ноздрями над самым уровнем. Но недолго. Это перед выборами прирост, особенно месяца за два, так и прет, а в другое время надо критиковать, мол если и есть - то случайно. И скоро закончится. А если нет прироста, что естественнее, то, значит, все рушится, падает, ломается и воняет. И никогда больше не поднимется. Классический вопрос для телеинтервью: когда мы, наконец, поднимемся до уровня? Интервьюируемый, разумеется, отвечает лабуду: дело это нелегкое, пережитки прошлого-де, но не стоит отчаиваться, лет десять всего осталось. Ну, одиннадцать. Не больше. Ведущий ему поддакивает - мол, конечно. Сами видим. Не без того. Но улыбаться при этом должен профессионально: мы, интеллектуалы страны, сладкого не ждем, сказочки нам надоели, оптимизмом не болеем. И чтобы искренняя боль за Россию от всего сердца звенела в этой улыбке, а также в ироничных комментариях. Чтобы видно было, да! чтобы было видно - страдаем обильно. Готовы к худшему. Поста не покинем, хоть нас дустом посыпай. Профессионал это тот, кто раскапывает больше свежих ужастиков. Если, например, найден план, по которому олигархи продали Америке Смоленск. Или что вместо прививок в детстве врачи кололи нам микрочипы в питательном растворе, а через эти микрочипы взрослыми людьми управляют сталинисты, зюгановцы, евреи, американцы, гомосексуалисты, интеллигенты, чечены или администрация президента. Ненужное зачеркнуть. Еще лучше что-нибудь более правдоподобное: недавно, например, по Звенигородскому шоссе прошла манифестация покойников с Ваганьковского кладбища с лозунгами против гробокопателей. Столкновения с милицией. Имеются жертвы. Есть запись интервью с трупом Высоцкого, правда, любительская. А потому несколько смазана. Семь очевидцев могут подтвердить сообщение нашего корреспондента. Есть фотографии…
– Как же ты можешь! Ведь это бесстыдство.
– У настоящего журналиста стыд атрофируется. Даже у среднего по статусу и положению. Начисто. Иначе как работать?
– Если рассуждать, оставаясь в пределах здравомыслия, то люди хотят получать информацию и, может быть, какую-то простейшую интерпретацию. Даже не интерпретацию, а комментарий, пояснение. Вот и все. Разумеется, в любой профессиональной группе существуют бессовестные люди, но все-таки, продажность и подтасовка фактов - исключение. А от тебя я слышу только одно. Какие и когда «бабки оторвали».
– Это не здравомыслие, это полный бред. Бредософия. Для чего существует газета? Или журнал? Информацию добывать? А потом пересказывать? Их основали, чтобы деньги получать. От ужастиков, типа скелетов с транспарантами. От выборов. От интерпретации, которая лучше оплачивается. С одной твоей этой информацией прогорают вмиг.
– Милостивый государь! Я только одно тебе скажу: это не профессионализм, это торгашество. И сам ты, прости, похож на торгаша. Я очень хорошо себе представляю, как ты якшаешься с какой-нибудь мафией, держишь ларек или даже сам у прилавка стоишь.
– Ничего плохого в ларьках не вижу. Надо будет, поторчу и за прилавком. Нищенство безобразнее. А ты выбирал бы выражения. Какого черта!
– Прости. У меня как-то в голове не укладывается. Прости.
– Между прочим, есть у меня кое-что. В центре держу ксерокс в чуланчике. На двоих с другим журналистом. И, знаешь ли, когда за ним отстоишь семь часов, безо всякого стыда забираешь деньги домой. Честно заработано.
– Малый русский предприниматель?
– Маленький. Как гномик. Оба рассмеялись.
– Между прочим, философ ты тоже не очень философистый.
– Это как коты не совсем котастые, а студенты - не до конца студентистые?
– Да. Ты ведь в армии служил? Служил. А зачем философу в армию? Скажи на милость, зачем философу в армию? Ты умами должен управлять, а не штыком какую-нибудь шину колоть. Не твоя роль. Арлекин не играет Пьеро. Философ ему, раздумчиво:
– Ведь это было в советское время. Тогда все по-другому звучало. Было вполне естественно защищать отечество. Сократ защищал свой маленький полис, почему не защищать мне мою Россию?
– Говоришь складно. Только Сократ был на войне, а не в армии. А где твоя война, философ? С кем ты бился? Ты закосить не мог? Ты же тогда диссидентничал?
– Мог. Не захотел.
– А если бы сейчас - на дубль пойти?
– Сейчас я бы взрывчатку для военкомата нашел.
– Даже лычку там ухитрился получить. Философ в звании ефрейтора! Котлета с мороженым.
– Довольно.
– Хорошо. Заметь, я не спрашиваю тебя о причинах. О причинах я догадываюсь. Я просто намекаю: мы не совсем то, чем должны быть. Жизнь нас приспосабливает к себе. Да, я, может быть, торгаш. У меня, может быть, это в крови. Но я с такой кровью лег в журналисты, как пуля в девятку. Почти в десятку. Чуть-чуть не попал. А ты, философ, наверное, отклонился на двадцать процентов… или на пятьдесят процентов, когда затеял наше дело. Ты сам-то понимаешь от чего ты отклонился?
– Понимаю. Но я, отклоняясь, в какой-то степени возвращаюсь.
– Нормальные герои всегда идут в обход?
– Просто я возвращаюсь длинным окольным путем. Существует механизм, который делает из нас то, чем нам быть не предназначено. И я хочу сломать в нем одну маленькую детальку. Пускай он работает хуже. Чем не философическое действие? Идут, молчат. Дождь кончился. Солнышко на небе слова нежные лепечет. Хорошо ему, умытому.
Философ застенчиво спрашивает:
– Хотя бы чисто теоретически… Какой процент информации, которую TV передает нам, простым смертным, достоверен? Раньше я думал, что при всяком режиме нужно просто уметь вчитываться, видеть написанное между строк. Но, видимо, разрушение зашло глубже…
– Какой процент? Никакой процент. Случайные разрозненные совпадения с правдой факта. Если завтра ты услышишь: президент ожидает в октябре созыва совещания министров иностранных дел стран какой-нибудь «большой семерки»… или «большой восьмерки»? черт с ней, - так вот, они должны будут обсуждать проблемы прав человека в государствах Балтии. Об этом уже есть четкая договоренность с госсекретарем США. Со специальным визитом - чтобы четко договориться - туда летал, скажем, Черномырдин. В общем, если ты услышишь повседневный политический нонсенс, вроде этого, как полагаешь, сколько тут может быть правды?
– Вероятно, почти все. Здесь, на мой взгляд, нет ничего секретного или острого…
– Наивная душа! Вполне вероятно, что президент никого не ждет, госсекретарь ни ухом, ни рылом, а Черномырдин был в Крыму. Балтия - и та - отдыхает. Случайно может совпасть только то, что некто из российского руководства действительно только что побывал в Северной Америке.
– Что, правда? Правда?!
Евграфов с печалью в голосе, брови сдвинуты, глядя философу прямо в лицо, ровно так сообщает:
– Миша, положение значительно серьезнее, чем может показаться. Все зашло дальше самых пессимистических прогнозов. То событие на Звенигородском шоссе, о котором я говорил пять минут назад, на самом деле имело место.