— Знаешь, он мне снится почти каждую ночь. Странно, всегда в одном и том же возрасте. Я только на днях сообразила — я вижу его таким, каким он мне казался, когда мне было пять или шесть… удивительно, правда?
Йокке Кунцельманну с его эмоциональной тупостью Виктор не снился никогда. Этот тип с кастрированной совестью. Кунцельманн-младший, вообще не ощущал потери отца, хотя должен бы. Такой уже он есть… безнадёжный случай, что-то с ним не так, надо бы поставить диагноз и лечить его, этого Йокке, но, похоже, жизни не хватит… что же я за человек такой? Ему захотелось уткнуться в колени Жанетт и заплакать, но он сдержался и распаковал последнего Кройера:
— А с этим что делать?
Если бы не подпись художника, не название его почерком на обороте («Итальянские крестьяне в Сора де Кампанья», 1880), если бы не подделанный провинанс (последняя продажа: Дженни Адлер, Копенгаген, в 1901 году продала картину лондонской галерее «Крафорд и Сын»)… если бы не некоторые изыскания, проведённые Иоакимом в художественном отделе Государственной библиотеки — если бы не всё это, он ни за что бы не подумал, что это Кройер. Но сейчас он знал, что этот Кройер вполне мог быть подлинным.
— Это из его итальянских поездок, — сказал Жанетт. — Ничего общего со скагенской игрой света… Задумано, как ранний Кройер.
— Виктор содрал мотив с наброска из дневника Кройера, — сказал Иоаким. — Я немножко поиграл в детектива. Есть другая работа из той же поездки, итальянские шляпных дел мастера или что-то в этом роде, он тоже сначала сделал эскиз, а потом уже написал маслом. На той же странице в дневнике и крестьяне… Кройер никогда к этому наброску не возвращался, селяне так и остались в карандаше. За него постарался Виктор. А колористическое решение позаимствовано у шляпников.
— Он прекрасно знал, что это он никогда не продаст. Слишком подозрительно. Так что отец, похоже, написал эту штуку просто для собственного удовольствия.
— А мог бы и найтись какой-нибудь частный коллекционер… из доверчивых.
Иоаким посмотрел в щёлку — Хамрелль задремал на диванчике для посетителей, Фидель тоже клевал носом.
— Ты имеешь в виду кого-то конкретного?
— Семборн, к примеру…
— Я притворюсь, что этого не слышала… Есть такие вещи, о которых лучше не знать. Речь же идёт о папином старом адвокате, что бы там про него ни говорили…
Она подошла к письменному столу, где стояли реликвии их детства. Виктор сразу узнал красивый, в стиле югенд, письменный прибор Виктора. И фотография в рамке — он сам и Жанетт, ещё совсем маленькие, в начальной школе.
— Оставим его в покое… Могу я взять это полотно?
— Делай что хочешь. Только меня не вмешивай.
Его сестра — поистине великодушный человек, подумал Иоаким. Накануне они провели военный совет. Она, не повышая голоса, высказала всё, что думает о позорной деятельности Иоакима, — спокойно и аргументированно. Потом, в присутствии Иоакима и Эрланда, позвонила в полицию и сделала заявление — её шантажируют какие-то типы, которые неизвестно почему вообразили, что купили украденные из её галереи картины. При этом она не сказала ни слова, что в деле замешан Иоаким. Хамрелль, которого тоже допустили к переговорам, заверил её, что никакие неприятности с законом им не грозят.
— Эмир и Марио не из тех, кто побегут в полицию заявлять, что мы с Йокке продали им подделки. Они будут молчать как рыбы.
Будем надеяться, что он прав, подумал Иоаким. Будем надеяться. Сестру мы выгородили и теперь остались один на один с мстительными братьями. В последней эсэмэске на мобильнике Хамрелля кузены Маркович обещали кастрировать их обоих, утопить в Меларен или просто-напросто пристрелить где-нибудь в лесу.
— Что вы будете делать дальше? — спросила Жанетт.
— Точно не знаю. Я в компании путешественников… Мой голос — лишь один из трёх. О Стокгольме, во всяком случае, речи и быть не может, пока мы не решим наши маленькие проблемы.
— А что касается Семборна, — сказала сестра задумчиво, — он неплохо погрел руки на папиных деньгах. Наш ревизор ещё зимой приводил в порядок бумаги… Я не хотела тебе говорить, но речь идёт о нескольких сотнях тысяч.
— Ты заявила?
— Нет… Я знала, что папа продал ему картины, так что, думаю, выходит так на так. — Она привычными движениями упаковала обе картины. — И знаешь, я не возражаю, если вы продадите ему ещё что-нибудь. Как бы привет от Виктора с той стороны…
Какой она всё же широкий человек, опять подумал Иоаким. Вдруг ему пришло в голову, что вполне можно попытаться выкупить картины у Эмира и Марио. У него есть кое-какие инвестиции, можно продать дом на Готланде или, во всяком случае, заложить. И ещё одна возможность — продать оставшиеся картины Семборну.
Может быть, их будущее не так уж безнадёжно… Сестра, можно считать, дала ему зелёный свет на продажу работ отца, лишь бы он не впутывал её в свои махинации. Он так и не понял, почему она изменила своё решение. Скорее всего, просто устала бороться с прирождённой бесстыжестью брата? А может быть, это и есть сестринская любовь?
Из зала донёсся звучный зевок Хамрелля. Иоаким, как улитка, высунул голову из-за шторы и увидел, что Фидель прячет в рюкзачок «Кошечек».
— Вы закончили? — спросил Хамрелль. — Мне кажется, время парковки уже вышло. Надо бы сбегать доплатить.
— Одну секундочку…
Он снова спрятался в раковинку офиса. Жанетт стояла у окна и была похожа на средневековую мадонну кисти Виктора Кунцельманна. Вдруг он заметил её разительное сходство с Сесилией. Может быть, поэтому он так на Сесилию и запал? Но Сесилии Хаммар в его жизни больше не было… Это он понял вчера, когда по совершенно немыслимому стечению обстоятельств столкнулся с ней в очереди в «Прессбюро». Оказывается, она приехала в Гётеборг писать отчёт о мебельной выставке. Пока они стояли в этой очереди, Сесилия успела ему рассказать, как некий ухажёр хотел подарить ей картину П. С. Кройера, но она не взяла — ей почему-то показалось, что за этим стоит какая-то тёмная история.
— Ты знаешь что-нибудь об этом известном скагенском художнике? Ты же всё-таки сын известного эксперта…
Ровным счётом ничего, заверил её Иоаким, никогда этим не интересовался. Она подозвала такси, он попрощался и пожелал ей счастья с Саскией.
Вот такие иронические эскапады проделывала с ним судьба — странные параллели времён и событий, словно кто-то там, наверху, находил удовольствие в том, чтобы постоянно тыкать его носом в его прегрешения.
— Мужу очень хотелось бы поговорить поподробнее с Фиделем, — неожиданно сказала сестра. — Когда Эрланд понял, что тот собирается на Кубу учиться на врача, он прямо загорелся. Спросил, не хотите ли вы остаться ещё на одну ночь. Без всякой иронии, как будто ничего особенного не происходит. Я уже научилась с этим жить.
— А ты не думала с ним разойтись?
— Знаешь, есть много причин, по которым люди живут вместе, из них больше половины неосознанных.
Что же со мной происходит, подумал Иоаким. Ему вдруг начали одна за другой вспоминаться сцены детства, как они с отцом сидели в кухне, гуляли по набережной. Он вспомнил, как любил их отец, и бог с ним, с этим его двойным существованием — он и в самом деле любил своих детей больше жизни. Но почему же отражение этой любви несёт в себе одна Жанетт?
— Куда держим путь? — спросил Хамрелль, вставляя в проигрыватель компакт-диск.
— На юг.
— К свету, значит. Я не против.
Халландский приморский пейзаж только добавил воспоминаний. Он вдыхал морской воздух и вспоминал эпизоды детства, Жанетт и отца.
— Один знакомый отца собирает поддельного Кройера. Он живёт в Фалькенберге!
— Да ты настоящий преступник — тебя так и тянет на место преступления… Did you hear, Fidel? We are going to visit Joakims hometown
[159]… А потом что? Есть ещё идеи?
— В порядке поступления.
Вдоль прибрежной полосы тянулись низкие сосны и заросли вереска. Перед мысленным взором Иоакима появлялись всё новые и новые картинки детства — они, как пузырьки света, поднимались из давно, как ему казалось, погашенных уголков памяти.
— Так и продолжим на юг, — предложил Хамрелль. — Всё равно мы как бы путешествуем по следам твоего отца. Из Фалькенберга поедем в Берлин. Я был как-то в Берлине на эротической выставке. Можем поискать отцовского компаньона. Ты же должен найти ответы на вопросы, Йонни!
— А что делать с твоим сыном?
— Пусть посмотрит мир. Есть и другие города, кроме Стокгольма и Гаваны.
Появились первые указатели на Фалькенберг. На горизонте торчала знакомая с детства цементно-серая башня элеватора. Они уже въезжали в город.
— Конечно, — сказал Иоаким. — Именно Берлин. Самое время. А пока сверни направо, к центру.
6
* * *
Виктор увиделся с Георгом Хаманом только через год после знаменательного письма. За это время он приобрёл репутацию самого выдающегося реставратора в Скандинавии. Отъезд Тугласа в Америку, казалось, никак не повлиял на дела фирмы. Слухи множились сами по себе. Поток заказов в Пеликаньем переулке не иссякал.
Как-то ему заказали реставрацию потолочной росписи Эренштраля в Рыцарском собрании. Ремонт производился за счёт частного лица, но то, что заказ ушёл к Виктору, а не в Национальный музей, было сенсацией.
Он выполнил работу в рекордно короткий срок. Роспись, представляющая окружённую семью добродетелями Мать Свею, была в настолько плохом состоянии, что многие считали её утерянной для будущих поколений. Но когда Виктор закончил работу, краски сияли во всём великолепии, и невозможно было определить, какие мазки нанесены в семнадцатом веке, а какие — на четыреста лет позже. Национальный музей, несколько уязвлённый, что заказ достался не их мастерам, а Виктору, извлёк из неудачи пользу и предложил ему постоянную должность реставратора. Отказ был расценён как причуда эксцентричного гения.
Собственно говоря, весь этот год он проработал в так называемом Эренштральском ателье. Ему было доверено отреставрировать в Стрёмхольмском замке несколько полотен придворного художника, изобразившего любимых лошадей Карла XI в натуральную величину. Помимо этого, антиквары поручали ему полотна учеников Эренштраля Микаэля Даля и Давида фон Крафта и конечно же работы дочери Эренштраля Анны Марии, которая немало потрудилась в отцовском ателье. Он с удивлением и горечью обнаружил, насколько трудноистребима вросшая за годы войны в его сознание фальсификаторская жилка — он непроизвольно отмечал важные детали, а самое главное, мысленно просчитывал риски. Например, Даль будет подвергаться не такой жёсткой экспертизе, как картина, вышедшая непосредственно из-под кисти мастера… Изображения животных, которых так любил писать Эренштраль, вызовут меньше подозрений, чем, скажем, подделки портретов дворян и их семей. За это время Виктор также понял, что Эренштраль был настолько плодовит, что эксперты были просто не в состоянии составить подробный каталог, где находятся его работы и какие именно.
Весной 1952 года его разыскал интендант Национального музея Клее Хольмстрём, заместитель заведующего отделом барочной живописи. Они собирались выставить несколько полотен Эренштраля за границей, но решили на всякий случай послать копии. Не мог бы Виктор им помочь?
Скорее всего, до молодого музейщика дошли слухи, что Виктор, работая в Стрёмхольмском замке, сделал несколько превосходных копий этюдов Эренштраля. Хольмстрём попросил сделать что-нибудь на пробу, и уже через две недели Виктор представил копию знаменитой работы «Смотритель источника в Меведи и его сыновья».
— Невероятно! — только и мог вымолвить потрясённый интендант, переступив порог мастерской. — Я бы не отличил от подлинника. Вы, наверное, использовали старые рецепты пигментов?
— Не везде, иначе это заняло бы намного больше времени. Но я, прежде чем начать, провёл два дня наедине с оригиналом. Изучал характер мазка, старался понять палитру…
— У нас в запаснике стоят несколько копий Рембрандта, сделанных Юзефссоном, но по сравнению с вами он просто любитель.
— Для того чтобы сделать живое полотно, надо думать как художник, а не как копиист, — ответил Виктор. — В этом вся хитрость.
И это было правдой. Пока он работал над этим холстом (вначале в реставрационной мастерской музея, потом у себя в ателье), в памяти постепенно оживали юношеские годы — ведь он учился в Художественной академии в Берлине, мечтал быть художником, а не реставратором. Копирование — это техническая задача, чисто инженерная работа, где форма подчинена строгим правилам, а в истинном искусстве правил нет, каждый удар кистью уникален, с каждым мазком и слоем краски создаётся нечто новое, чего раньше не существовало. В истинном искусстве нельзя отделить форму от содержания, но способы их воссоединения приходится каждый раз открывать заново. Если посмотреть со стороны, он так и остаётся ремесленником… эта мысль немало его огорчила. Но если глянуть шире, всё не так просто. По сути, он сейчас сам принадлежал школе Эренштраля, он был одним из лучших его учеников, учеником, понявшим и освоившим стиль учителя лучше и глубже всех — с той только разницей, что этот ученик опоздал на лекцию лет этак на четыреста.
— Вы, я думаю, могли бы нам очень помочь в инвентаризации, — сказал Хольмстрём. — Мне кажется, вы как раз тот самый человек, который легко найдёт ошибки в каталогах.
— Если вы ищете антиквара, то, к сожалению, ничем не могу вам помочь. Я реставратор и немного копиист.
— Вы меня не поняли. Нам нужен человек с вашим чутьём, чтобы он мог с первого взгляда, инстинктивно определить, принадлежит картина кисти мастера или кого-то из его учеников. Наука идёт вперёд семимильными шагами. Рентгеновские исследования дают всё более точные результаты. Химические и спектральные методы развиваются очень быстро. Наши знания становятся всё глубже… И мы иногда находим подделанные работы, приобретённые в те времена, когда мы ещё мало что знали. Или путаемся, где рука мастера, а где — его ученика. Конечно, у старых экспертов не было таких знаний и умений, но в то же время, получив на вооружение все эти технические достижения, мы, как это ни печально, потеряли остроту взгляда.
Они стояли в переулке у мастерской. Картину аккуратно вынесли и погрузили в пикап. Виктор посмотрел на море, словно заключённое в раму спускающихся к Шеппсбруну тёмных домов Пеликаньего переулка. Этот молодой человек прав. Техника стала намного лучше, но она понемногу парализует интуицию, вытесняет что-то глубоко человеческое… Ведь картины пишутся для людей, а не для спектроскопов.
— Мы, скажем, могли бы вас приглашать на разовые контракты, тогда вы ничем не будете связаны.
— Это звучит лучше. Не так обязывающе.
— Если я правильно понимаю, вы предпочитаете работать самостоятельно. Есть, правда, одна проблема… Наша работа связана со столицей, а вы, кажется, собираетесь путешествовать…
Виктор кивнул. Он рассказал интенданту о новых заказах из-за границы. Даже за рубежом он стал известен, хотя непонятно по каким каналам.
— Кстати, если вы заинтересованы помочь нам пополнять собрание, почему бы вам не подсказать, если наткнётесь на что-то интересное? Естественно, за разумную цену.
— У вас, должно быть, и без меня немало разведчиков на континенте.
— Конечно, но всё равно не хватает. Нельзя объять необъятное, откуда нам знать, например, чем заняты эксперты в музеях. К тому же, если мы избежим международных аукционов, сэкономим кучу денег.
— Вы просите меня следить, не продают ли что частные коллекционеры?
— Или организации. Я не даю вам никакого конкретного задания… Просто быть в курсе и сообщать, если что-то подвернётся.
Вскоре после этого разговора Виктор уехал в Мадрид — его пригласили принять участие в инвентаризации собрания Эль-Греко в музее Прадо. Это было его первое по-настоящему престижное приглашение, хотя он выполнял всего лишь роль советника главного реставратора по анализу связующих веществ. Виктор был всего лишь одним из многих приглашённых экспертов, и работы было мало. Полотна оказались в хорошем состоянии, испанские реставраторы уже выполнили все профилактические работы. Оттуда он поездом поехал в Париж — его пригласил крупный аукционный дом для экспертизы нескольких картин датского золотого века. Он реставрировал повреждения грунта на двух полотнах Кёбке
[160] перед продажей, неделю посвятил Лувру, а также осуществил давнее своё намерение — побывал в институте Вильденштайна. Пообедал с заведующим, познакомился с сотрудниками научного отдела и получил разрешение самостоятельно покопаться в огромном собрании каталогов. В тот же вечер он уехал в Голландию…
В каталоге одного из торговцев картинами в Амстердаме Виктор, к своему удивлению, обнаружил, что продаётся холст Адольфа Менцеля всего за двадцать тысяч гульденов. Председатель комиссии сказал, что цена такая низкая, потому что хозяину картины срочно нужны деньги. Этого немецкого реалиста девятнадцатого века Виктор знал с юности, а в мастерской Тугласа ему довелось реставрировать небольшой холст художника, попавший в Стокгольм после войны. Он дал телеграмму Хольмстрёму, объяснил, в каких рабочих каталогах он может найти эту работу, и немедленно получил ответ с поручением приобрести картину.
Виктор попросил разрешения остаться с картиной наедине. На полотне был изображён интерьер буржуазного дома. Женщина выходит из комнаты — через полуоткрытую дверь видна только спина. Окно открыто, штора колеблется от ветра… Уже через пару минут он понял, что перед ним подделка. Дело было не в графологии — как известно, даже собственноручная подпись Менцеля сильно варьирует от картины к картине, но сам мазок был совершенно не типичен для Менцеля. К тому же видны были небрежности в деталях, чего сам Менцель никогда бы не допустил, а пигменты принадлежали явно более позднему периоду, особенно в драпировках. И провинанс был неудовлетворительным. Совершенно неясно, например, где картина была во время войны. А факт продажи её частным коллекционером из Данцига Третьяковской галерее в Москве трудно проверить по политическим причинам.
Как бы то ни было, последним владельцем стал торговец картинами в Любеке.
Убедившись, что владелец магазина даже не подозревает, что перед ним не подлинник, Виктор поблагодарил его за любезность и тут же отбил Хольмстрёму телеграмму — по всем признакам работа подделана. Ответная телеграмма не заставила себя ждать — Хольмстрём рассыпался в благодарностях.
Не успел Виктор вернуться в Стокгольм, как последовала новая поездка — опять в Париж, но на этот раз его командировал Национальный музей. Речь шла о выставленной на продажу работе фон Крафта. Виктор должен был сертифицировать её подлинность и, если всё в порядке, принять участие в торгах. История с поддельным Менцелем произвела на Хольмстрёма впечатление — музей опять настойчиво предлагал ему сотрудничество.
В Париже никаких особых сложностей не возникло. Виктор обследовал картину (деревянное панно с изображением средневекового замка), оформил все бумаги и несколько дней посвятил переговорам с французскими бюрократами, очень неохотно выпускающими из страны старые работы. Когда всё было сделано, один из коллекционеров пригласил его отужинать в его доме.
Элегантная квартира месье Мартеля в квартале Маре больше всего напоминала музей. Стены были увешаны картинами. В столовой он обнаружил маленький автопортрет Рослина — Виктор никогда не видел его в каталогах, и в Швеции он был совершенно неизвестен. На ломаном французском он попросил разрешения позвонить и набрал номер Хольмстрёма в Стокгольме. Виктор описал находку и немедленно получил карт-бланш.
За чашкой кофе он предложил цену. К его удивлению, хозяин тут же согласился. Месье Мартель сказал, что этот автопортрет ему немного надоел, что он меняет направление коллекции и сейчас покупает только работы ранних модернистов.
— Я выстраиваю новую коллекцию в чайном салоне, — пояснил он, провожая Виктора в соседнюю комнату.
Это была своего рода прихожая с эркером. На стенах висело много работ модернистов: Брак, Сутин, коллаж Пикассо, две маленькие работы маслом Шагала, Мондриан, а также полдюжины немцев, среди которых выделялось большое полотно Нольде. А рядом висела ещё одна картина, сразу привлёкшая внимание Виктора: «Борец» кисти Отто Дикса.
— Очень интересная работа, — сказал месье Мартель. — Немного спорная, но, по-моему, едва ли не лучшее из всего, что Дикс написал в малом формате.
Виктор был настолько потрясён, что долго молчал, не в состоянии произнести ни слова. Эту картину написал он сам — а моделью был Мориц Шмитцер.
— Что значит — спорная? — выдавил он наконец.
— После войны кое-кто оспаривал её подлинность, пока Дернер в Мюнхене не дал «добро». Вы понимаете, у картины смешной провинанс. Она, скорее всего, реквизирована у одного еврейского коллекционера из Берлина. Сейчас её внесли во все рабочие каталоги — Дикс сам подтвердил, что картина его.
Вот как далеко зашло, подумал Виктор, даже художник, чью манеру он подделал, признал картину своей. Он засомневался. Может быть, это память играет с ним в поддавки? Может быть, сами понятия подлинника и подделки перемешались в его сознании до того, что он уже не в состоянии их различить? Он подошёл к холсту, ещё раз его осмотрел. Нет, никаких сомнений — он написал эту картину в подвале на Горманнштрассе в начале 1941 года.
— Потом её продали на чёрном рынке, — продолжил Мартель, — высокопоставленные нацисты плевать хотелина навязанный ими самими идеал и скупали «вырожденческое искусство» по бросовым ценам, а иногда и просто конфисковали… не брезговали и кражами. Потом «Борец» оказался за «железным занавесом», послужил разменной монетой в сделках КГБ с западными службами… пока наконец не угодил на аукцион здесь, во Франции. Но некоторые эксперты продолжают утверждать, что картина подделана… разве это не парадокс? Они говорят, что Дикс признал картину своей, потому что до смерти боится, что и остальные его работы начнут подвергать сомнению. Искусство, кроме красоты, имеет и более будничные стороны… Недоверие заразительно… На карте стоят репутация, честь, престиж… не говоря уже о больших деньгах.
Вот-вот, подумал Виктор, после войны именно деньги вышли на первый план. Ставки повышались и повышались, деньги стали эталоном качества — какое раздолье для фальсификаторов!
Он вернулся в Стокгольм с ясным чувством наступающих перемен. В квартире над мастерской в Пеликаньем переулке его ждали три телеграммы. От Хольмстрёма — поздравление и благодарность за картину Рослина. От некоего Роберта Броннена — тот, с опозданием на год, всё же собрался его навестить и сообщал время прибытия поезда Берлин — Стокгольм и номер вагона. А третья телеграмма была от Государственной комиссии по антиквариату. Виктора Кунцельманна приглашали войти в состав вновь назначенной экспертной группы по разоблачению подделок.
* * *
— В мае сорок пятого Берлин напоминал пустыню, — задумчиво сказал Георг. Они сидели в кухне в Пеликаньем переулке, курили немецкие сигареты и потягивали рейнское вино. — Города не было. Целые кварталы превратились в кратеры. Некоторые районы просто исчезли — остались только фасады домов… театр сгорел, а кулисы остались. Среди развалин пробивали временные проходы… Почти никого нашего возраста. Целое поколение уничтожено или исчезло в лагерях военнопленных…
Из Вестенда в центр он добирался больше суток. Он ничего не узнавал, указатели исчезли, география перестала существовать. Больше всего, рассказывал Георг, его поразила тишина. В городе не было людей, а на деревьях как ни в чём не бывало пели птицы.
Горманнштрассе, где они жили когда-то, исчезла. На месте дома, где помещалась филателистическая лавка, был небольшой кратер, заполненный дождевой водой и мусором. Дерево, чья тень давала прохладу в жаркие дни, было расщеплено снарядом пополам. Призрачные фигуры рылись в развалинах в поисках еды и топлива…
Осенью он случайно встретил Сандру Ковальски на развалинах вокзала Цоо. Сандра и Клара в конце войны жили на хуторе под Потсдамом, а сейчас продавали овощи на чёрном рынке. Они предложили Георгу жить у них на диване — теперь они снимали комнату на площади Савиньи.
Пригодились фальшивые фунты. Он начал с продуктов питания и топлива — носил по домам, как разносчик в старину. Тогда было время, когда семейные реликвии выменивали на несколько мешков картошки или центнер угля.
На переходах в советский сектор он торговал с русскими солдатами. Им катастрофически не хватало продуктового пайка, зато карманы были набиты краденым и реквизированным барахлом. Он никогда не забудет, рассказывал Георг, как выменял швейцарские часы «Брайтлинг» на бутылку коньяку или как пьяный сержант отдал ему полный мейсенский сервиз за несколько мешочков ржаной муки. Так он и переходил с востока на запад, от нищих к богатым, от победителей к побеждённым. Кое-какие редкости ему удавалось продать в британском секторе. Полковник Королевского Шотландского полка заплатил сто фунтов за столовое серебро, потом он обменял десять блоков сигарет на коллекцию марок — какой-то лейтенант оказался страстным коллекционером… Всё, что он зарабатывал, Георг вкладывал в покупку новых раритетов…
К торговле картинами он вернулся совершенно случайно. На чёрной бирже ему удалось купить маленький холст Шагала, когда-то отнятый у известного еврейского коллекционера Кана — его богатая коллекция по частям дрейфовала где-то в Германии. Заплатил триста долларов. Через месяц некий делец из Гамбурга предложил за картину вдесятеро больше. На эти деньги он купил у нищей вдовы полотно Макса Эрнста и продал вновь разбогатевшему маклеру. И так продолжалось довольно долго. Он становился известным.
Осенью третьего мирного года он снял помещение на заднем дворе на Фазаненштрассе. Цена была вполне приемлемой, но больше всего его привлекало, что когда-то фешенебельный район Ку-дамм начал постепенно оправляться от военных травм. Именно здесь возрождался рынок искусства, и он оказался в центре событий.
Он так и жил под именем Роберт Броннен. Немецкая основательность в хаосе первых послевоенных лет дала сбой. Архивы были разорены, миллионы беспаспортных беженцев наводнили страну. Но, как ни странно, в канцелярии в Митте нашлись документы, удостоверяющие личность Роберта Броннена. В западном секторе шли полным ходом тяжёлые восстановительные работы, и никто никого не спрашивал о прошлом… Друзей в Берлине, кроме сестёр Ковальски, у него не было. Не осталось просто-напросто никого, кто знал бы его настоящее имя.
Они сидели за большим обеденным столом друг напротив друга, и Виктор вглядывался в лицо своего старого компаньона. За семь лет, что они не виделись, шрам на щеке побледнел, словно бы выгорел на солнце, волосы чуть поредели, особенно на висках. В дорогом, прекрасно сшитом костюме, Георг выглядел именно так, как должен выглядеть преуспевающий торговец произведениями искусства. В петлице — гвоздика, из нагрудного кармана выглядывает кончик аккуратно сложенного платка. Красивый шёлковый галстук… Он и в самом деле выглядел скорее как Роберт Броннен, чем Георг Хаман; он как бы вырос из своего старого «я», как дети вырастают из старой одежды.
— Всё оказалось легче, чем я думал, — улыбнулся Георг и достал визитную карточку с рельефным логотипом фирмы. — Перед советской блокадой Берлин был настоящим Клондайком по части искусства. На провинанс никто и не смотрел… те, кто нуждался в деньгах, продавали за гроши, те, кто покупал, не задавали лишних вопросов. Всё продавалось и покупалось…
Когда в секторе союзников провели денежную реформу и разделение Германии стало очевидностью, он открыл свою лавку на Фазаненштрассе в Западном Берлине. Пока ещё можно было относительно свободно передвигаться между восточным и западным сектором. На термометре «холодной войны» температура постепенно опускалась, и это, по словам Георга, играло ему на руку. Введение национальной валюты — немецкой марки — сыграло для фирмы решающую роль. В восточном секторе переплачивали за новую западную валюту чуть не вдесятеро, а это означало, что цены для жителя Западного Берлина, покупавшего что-либо в Восточном Берлине, тоже резко упали. По стране ходило несчётное количество бесхозных картин. Он купил второразрядные полотна фон Родена и Хакерта и продал их коллекционеру в западном секторе.
Если бы не блокада, он смог бы за считаные месяцы сколотить большое состояние. Но границы закрылись. До коллекционеров в Гамбурге и Кёльне было не добраться, как и в восточный сектор Берлина. Воздушный мост работал, но в Берлин доставлялись исключительно предметы первой необходимости, каковыми произведения искусства не являлись. Картину, как выразился Георг, не съешь на ужин.
Почти год он жил на то, что удалось накопить, к тому же помогал сёстрам Ковальски — в стране был голод. Когда границы открылись, он тут же понял: всё изменилось. Власти в восточном секторе наложили лапу на произведения искусства. Тем, кто пытался продать национальное достояние буржуазным кровососам на Запад, грозили драконовские меры, а когда той же осенью провозгласили образование Германской Демократической Республики, эпохе бизнеса пришёл конец. Он начал подыскивать другие источники доходов. Мысли, естественно, крутились в том же направлении, он лихорадочно размышлял, как ему применить свой единственный, как он считал, талант, талант, кормивший его даже в военные годы, — фальсификацию.
— А может быть, мною движет чувство мести? — спросил он, вытряхивая из пачки новую сигарету. — Наверное, так и есть… так было, когда мы встретились, и с тех пор мало что изменилось. Те, кто покупает мои фальшивки, заслуживают, чтобы их надули. Я презираю их: сквалыги, карьеристы… вся эта вульгарная так называемая элита… И гомофобы к тому же… Эти подонки как были нацистами, так и остались… поклонники Гитлера и его убогой мыслишки насчёт народа-господина… И я, по-твоему, должен их уважать?
Несколько лет назад, продолжил Георг свой рассказ, государственная типография в Берлине напечатала серию малоизвестных листов Дюрера. Рельефная маркировка и поставленная вручную печать… вроде бы застраховались, каждая деталь буквально кричала: сделано недавно, факсимильная копия. Он, повинуясь импульсу, купил несколько штук и принёс домой. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что печать легко удалить, подержав лист над паром. Рельефный штемпель тоже не представлял затруднений — не сложнее, чем с почтовой маркой: зажать между растровыми клише.
— А чтобы убрать чернила, я поэкспериментировал с хлорированной бумагой, — объяснил он тоном знатока, — волокна немного повреждаются, но структура легко восстанавливается селенитом. К тому же, если лист немного состарить, его не отличить от репродукций в рабочих каталогах. Вся серия есть как в «Художественных гравюрах» Бартша, так и в «Руководстве для коллекционеров гравюр по меди» Зингера. Конечно, более тщательная экспертиза покажет, что к чему, но мои заказчики мне доверяют, и к тому же они ничего не смыслят в гравюре…
За короткое время он продал десять штук «оригиналов» Дюрера. Удача придала ему азарта. Чтобы не вызывать подозрений, он отложил Дюрера и занялся Кете Кольвиц. Рисунки Кольвиц были очень популярны у собирателей в Западной Германии. Художница была ещё жива, но жила по другую сторону «железного занавеса», в Пренцлауер Берг, и у неё не было никаких возможностей контролировать, где и как появляются её работы. В каталоге Шифлера он отобрал рисунки, которые, как ему показалось, сразу найдут спрос, и заказал копии у иллюстратора в Целендорфе — тому надо было кормить шестерых детей, и он не задавал лишних вопросов. На вопрос, откуда у него эти листы, он нагло отвечал, что купил их во время войны у самой художницы. Никто и не сомневался — ни в его истории, ни в подлинности работ.
Но всё равно спрос на графику был ограничен. Рынок начал иссякать.
— Вот так и обстоит дело на текущий момент, — улыбнулся Георг, — и вот почему я подумываю опять заняться живописью. Мои клиенты постоянно спрашивают насчёт старых мастеров, но тут требуется абсолютно идеальная работа… До поры я удовлетворялся средними копиистами… но они не решаются взяться за настоящие полотна, те, что могли бы принести серьёзный доход. То, чем ты занимаешься сейчас, Виктор, — мелочовка, на хлеб и квартплату.
Виктор слушал, не перебивая. Его старый компаньон, оказывается, даже нанял двух художников — они делали копии не особенно приметных работ девятнадцатого века… Потом он рассказал о всё сужающемся круге заказчиков, потому что он не в состоянии предложить им то, чего они хотят, о сёстрах Ковальски — он поддерживает с ними дружбу, они опять работают медсёстрами. Он рассказал о тщетных усилиях узнать что-либо о судьбе Морица Шмитцера — пытался и через Красный Крест, и через Комитет по делам беженцев… Но в Сталинграде свидетелей не было — четверть миллиона человек исчезли, не оставив и следа.
Чуточку смущаясь, Георг поведал, что в последний год он пытается найти утешение в обществе некоего Джесси Вильсона, американского военнослужащего из Ноксвилля, Теннесси. Если их связь выплывет наружу, тот рискует увольнением из армии. Он рассказал о странном чувстве — жить в разрушенном городе, разделённом на две половины, в городе привидений, где история и современность сплетены в неописуемый хаос. Он говорил о выживании и вере в будущее, о том, какую роль играет сейчас подлинное и фальшивое… И самое важное, поведал о главной своей мечте — снова работать с самым гениальным фальсификатором всех времён и народов — с Виктором Кунцельманном.
Он закончил свой рассказ, когда уже светало.
— И что будем делать? — спросил Виктор.
Георг достал из кармана пиджака две сигары и одну протянул Виктору.
— Всё очень просто, — сказал он. — Начинаем сотрудничать. Есть множество людей, вполне заслуживших быть обманутыми, причём не кем иным, как братьями Броннен. Не забудь — в лагерь нас бросили самые обычные немцы. Мир состоит из гомофобов. Можешь считать себя иезуитом: в нашем случае цель, безусловно, оправдывает средства!
* * *
Нам нужно выйти на легальный рынок, пояснил Георг на следующий день. Они стояли в мастерской и любовались картинами, поступившими на реставрацию. Подлинниками. Конечно, можно продавать работы как ворованные, но тогда они принесут лишь ничтожную часть той суммы, которую за них можно получить, продавая законно, настоящему коллекционеру. Те копиисты, что работают у него сейчас, недостаточно искусны, и он просто не решается на такой рывок. К тому же в последние годы отрасль насторожилась. В Федеративной Республике появились новые экспертные методы, особенно в лаборатории профессора Дернера в Мюнхене. Говорят, там собираются даже открыть целый институт. Институт Дернера, где несколько дюжин экспертов будут работать над выявлением подделок.
— И конкуренция становится всё жёстче, — загадочно произнёс Георг, стоя перед женским портретом Болиндера.
— В каком смысле?
— В том смысле, что не мы одни такие. В Гамбурге появился вновь открытый Кранах… я не дал бы голову на отсечение, что подлинный. А ещё я слышал о команде, пытающейся сбыть Блехена, и не только Блехена, но даже — только не падай! — Рембрандта.
— Ты шутишь! Это тут же раскроется!
— Пока не раскрылось… но это, понятно, вопрос времени. Вообще я узнал про эту историю только потому, что у меня есть свой человек в Любеке.
В этом старом ганзейском городе Георг познакомился с известным торговцем картинами с большой клиентурой, но с весьма сомнительной моралью. Тот даже предлагал выставить его работы на комиссию. Незадолго до этого, весной, Георгу удалось выручить неплохие деньги за копию Менцеля, сделанную одним из его сотрудников. Картина ушла на аукцион в Голландию.
Виктор не удивился.
— Я её видел, — сказал он, — не могу сказать, что она произвела на меня впечатление.
Георг оцепенел. Виктор поведал ему, как отсоветовал Национальному музею приобретать эту фальшивку. Хуже того, в Голландии началось полицейское расследование.
— Ну, за это не волнуйся… — сказал Георг. Рассказ Виктора, похоже, доставил ему удовольствие. — Я замёл все следы. Эта картинка Менцеля — всего лишь пробный шар. Я хочу завоевать мир.
Виктор рассказал, как недавно у коллекционера во Франции он наткнулся на собственную подделку Дикса, подлинность которой удостоверена самим автором. Георг хохотал до слёз.
— Самое удивительное, что Дикс наверняка и в самом деле посчитал эту работу своей, — сказал он. — Меня не удивит, если твоего «Борца» признают высшим достижением немецкого экспрессионизма.
Они начали вспоминать знаменитых фальсификаторов. Эмиля Шуффенеккера, француза, соученика Гогена, который взял на себя труд завершить неоконченные полотна Сезанна. Густава Тигеса, у которого была целая мастерская подделок в Мюнхене в начале века. Ателье Франсуа Милле в Лионе — Виктор был хорошо знаком с его продукцией. Милле, внук знаменитого пейзажиста, в тридцатые годы наладил производство пастишей картин деда. Когда Виктор ещё работал у Тугласа, к ним дважды попадали такие подделки, и Туглас был вынужден открыть глаза доверчивым владельцам.
— Ирония судьбы, — сказал Георг, — но ведь это именно ты обнаружил, что Герингу продали подделку Вермеера.
— Кисти теперь уже знаменитого на весь мир Ван Мегерена.
— Ты сразу это заметил, а эксперты возились с картиной несколько лет, и так ничего бы и не обнаружили, если бы Ван Мегерен сам не раскрыл обман. К сожалению, мне кажется, это время уже прошло. Сегодня шансы на удачу куда меньше. Разработаны новые методы анализа… изучают даже следы пыли в кракелюрах. Пыль бывает старой и новой… попалась современная пыль — и пишите письма.
— Но такие методы применяют, только когда есть веские основания подозревать подделку… — Виктор беспокойно прошёлся по мастерской. — А что касается рентгена, есть много способов…
— Вот ты-то их и разработаешь!
— Туглас меня много чему научил. Это верно, что на рентгене виден подмалёвок, особенно если он содержит свинцовые белила. Но след свинцовых белил удаётся замаскировать солями тяжёлых металлов, так что можно писать по старому полотну… — Он остановился перед конным портретом дворянина. — Вот, например, работа относительно малоизвестного художника. Но каким бы он ни был малоизвестным, всё равно — это холст семнадцатого века. Но весьма скромными средствами его можно превратить в полотно… ну, скажем, Ван Дейка, и на рентгене никто ничего не увидит.
— Доселе неизвестного Ван Дейка будут изучать года два, не меньше.
— Я просто для примера…
Георг огляделся — мастерская была уставлена работами скандинавских художников, ожидающих очереди на реставрацию.
— Я уже сказал — хочу на легальный рынок. Настоящие деньги только там. Мог бы ты скопировать, допустим, вот это?
Он показал на маленькую картину маслом в углу, изображающую собаку с врождёнными уродствами.
— Это Эренштраль. Принадлежит коллекционеру из Гётеборга. Могу сделать копию, которую даже я не в силах буду отличить от оригинала.
— Как это?
— Напишу на старом холсте, разотру краски по старым рецептам. Обратная сторона не менее важна, чем лицевая. У старых холстов, во-первых, нет апертур, во-вторых, тогда не пользовались крахмалом…
— И где ты возьмёшь такой холст?
— Туглас оставил несколько дюжин старых полотен. Работы забытых деревенских любителей… когда предстояла ответственная реставрация, он сначала пробовал на них.
Весь этот разговор напомнил Виктору их беседы в лавке на Горманнштрассе много лет назад.
— Вот оно что… Но почему бы тогда не подменить оригинал на копию? Пусть в музеях и у собирателей останутся копии — им же не придёт в голову проверять их подлинность?
— Во-первых, как мы объясним покупателю, что на рынке есть дубликат картины? Во-вторых, если мы наплюём на объяснения, то вынуждены будем продавать скупщикам краденого за десятую часть цены — а это не стоит трудов. И наконец, в-третьих, если я буду с тобой работать, я даже не подумаю рисковать своей репутацией реставратора и эксперта. Я не стану обманывать заказчиков, наоборот, я им буду помогать.
— Разоблачать подделки?
— Хотя бы! И помогать покупать искусство за рубежом — по разумным ценам… Подлинного Менцеля, к примеру, — сказал Виктор с нажимом.
Георг широко улыбнулся:
— Я тебя понял. И подлинного Эренштраля для некоего торговца картин в Германии — по старым рецептам, на старом холсте. Мне почему-то с трудом в это верится… впрочем, попробуй переубедить.
Написать что-то на старинном второразрядном полотне и создать «вновь открытую» работу мастера Виктору было не так уж трудно, был бы подходящий мотив. Проблема была в другом — красочный слой при этом станет неестественно толстым. Новые краски проникают вглубь и действуют на подмалёвок — во-первых, могут появиться смещения в структуре, а во-вторых, живопись может потерять стабильность, поскольку старый красочный слой никуда не делся. Можно, конечно, попытаться снять старые краски пемзой. Это потребует ангельского (или дьявольского?) терпения, потому что всегда есть опасность повредить сам холст, и огромного труда — шлифовать и шлифовать, как краснодеревщик, наждачной шкуркой с постепенно уменьшающимся зерном… но может оказаться, что игра стоит свеч.
— А нельзя ли отмыть холст? — спросил Георг, выслушав его объяснения. — Щёлочью или каким-нибудь моющим средством?
— Нет, нельзя, потому что по закону капилляров растворители образуют тонкий слой на поверхности, и это легко разглядеть с обычной лупой.
Виктор решил попробовать разные методы и начал работать одновременно с несколькими полотнами. На двух повреждённых картинах в стиле барокко из запасов Тугласа, написанных какими-то неизвестными деревенскими художниками, он воспроизвёл новый мотив в стиле Эренштраля, прямо рядом со старым.
— А что делать с подписью? — спросил Георг. — Давай представим, что мы решили поставить имя Эренштраля.
— Счистить старую, зашпатлевать, загрунтовать и расписаться.
— А почему не просто закрасить?
— Потеряем баланс. Лучше записать старую подпись листвой или каким-нибудь орнаментом, а имя Эренштраля поставить в другом месте. Может быть, даже на обороте.
— Ты говоришь как-то не очень убеждённо.
— Потому что это может вызвать подозрения. У меня бы вызвало. Лучше всего процарапать новую подпись иглой…
— И проткнуть полотно… это, по-моему, вредительство…
— …а потом нанести краску мастихином. Новое имя как бы погружается в полотно четырёхсотлетней давности и не смешивается с окружающими красками. Ещё надо повозиться — убрать старый лак и нанести новый.
Георг открыл было рот, но Виктор его опередил:
— Знаю, знаю, что ты думаешь — а почему бы не купить похожего на Эренштраля художника, поменять подпись — и бац! Цена возрастает вдесятеро, и мы экономим кучу времени и работы. Но так не годится. Мы собираемся продавать картины знатокам — крупным коллекционерам или музеям. Работа должна быть идеальной… более чем идеальной. Не должно остаться ни одного вопросительного знака. Короче говоря, такие понятия, как «оригинал» и «подделка», должны потерять всякое значение.
Виктор выбрал для дебюта именно Эренштраля по нескольким причинам. Старый придворный художник был известен за границей, но не в первых рядах, поэтому настоящих экспертов по его творчеству было очень мало. Для основательной экспертизы, пояснил Георгу Виктор, покупатель всё равно будет вынужден привлекать шведских специалистов, а скорее всего, именно его, Виктора, поскольку он считался главным знатоком Эренштраля. Далее, Эренштраль родился в Германии, так что можно рассчитывать на определённую историческую сентиментальность у коллекционеров. Цены на его картины не запредельные, это тоже оказывает на коллекционеров умиротворяющее действие. И конечно, важно и то, что большинство оригиналов, из тех, что они собирались копировать, находятся в его мастерской — или недавно здесь побывали… С течением лет он узнал о старом живописце всё. Он изучил его технику импасто
[161] и мазок в мельчайших деталях. Они с Тугласом делали рентгеновские снимки полотен, выявляя подмалёвок, изучали эмульсии и состав пигментов, какие кисти Эренштраль использовал, какие холсты, как делал рамы, как смешивал краски. Он понял, как менялся с годами стиль мастера, знал его слабости, изучил все возможные каталоги… Одним словом, если и был кто-то, кому по силам было бы сделать совершенную копию Эренштраля, имя этого человека было Виктор Кунцельманн.
Следующие несколько недель Виктор безвылазно просидел в ателье. С точки зрения Георга, его состояние более всего напоминало заболевание, название которому наверняка можно было найти в любом психиатрическом справочнике. Он экспериментировал с холстами и красками так сосредоточенно, как никогда раньше, даже в годы на Горманнштрассе в Берлине. Он был словно в трансе, бродил, бормоча что-то себе под нос, по мастерской, потом, будто получив какой-то импульс из подсознания, хватался за кисть и начинал работать. Он был похож на одержимого алхимика: с безумным взглядом измельчал пигмент, а потом начинал растирать краски в абсолютной тишине, словно бы малейший звук мог вмешаться в колдовство и нарушить его. Он пробовал им самим изготовленную новую фракцию бузинного масла, которая, по его мнению, должна была лучше сочетаться с отвердителем, испытывал новые методы получения трещинок, которые могли бы имитировать кракелюры на полотне семнадцатого века. Несколько раз он начинал всё сначала, меняя перспективу или порядок письма… Он добивался совершенства.
Была ещё одна проблема — добиться той же степени затвердения красочного слоя, что на полотнах Эренштраля была достигнута их четырёхсотлетней жизнью. После нескольких неудачных попыток с клеем он набрёл на мысль использовать бакелит
[162]. Виктор смешивал пигменты с фенолом и формальдегидом, добавляя отвердитель в тот самый миг, когда накладывал краску. После этого холст помещался в печь — он чисто интуитивно выбрал температуру сто десять градусов и два часа, не произнося ни звука, ждал результата. Поначалу Георг не понял, что произошло, но когда Виктор обернул полотно вокруг газового баллона и снова развернул, Георг с изумлением увидел, что картина покрылась мелкими трещинками, совершенно неотличимыми от кракелюр на подлинниках, ждавших тут же, в мастерской, очереди на реставрацию. Виктор, словно маг, вызвал к жизни и запустил процесс высыхания, который в нормальных условиях требует нескольких столетий.
— А ты не боишься, что химики обнаружат подделку? — спросил Георг. — Во времена барокко фенол вряд ли существовал…
Виктор непонимающе поглядел на него, словно удивляясь, как это вообще можно задать такой идиотский вопрос.
— А зачем, по-твоему, я грел полотно? Пропекание заставляет бакелит погрузиться в красочный слой. Ни один эксперт не решится на эксгумацию подмалёвка на бесценном полотне семнадцатого века.
Решив наконец проблему с кракелюрами, Виктор стал испытывать новые способы соединения холста со старинными материалами. Он пробовал сложные способы дублирования, то есть склеивания современной ткани со старой, одновременно обсуждая с Георгом возможность раздобыть подлинные рамы. Деревянные рамы старинных картин можно было купить у антиквара. Для изготовления панно вполне годились задние стенки антикварных шкафов. Нужна старая медь — вот она: кровли домов, идущих на снос. Георг как-то предложил продавать и наброски к картинам — для этого можно использовать форзацы старинных Библий семнадцатого века, их легко купить у букинистов или — если нужен формат кварто или фолио — просто выдрать из фолиантов в Королевской библиотеке. Необходимо было также предусмотреть вмешательство профессиональных реставраторов.
— Что они будут искать в первую очередь? — спрашивал Георг. — Наверняка же есть какая-нибудь рутинная процедура, если речь идёт о вновь обнаруженных работах.
— Думаю, немецкие реставраторы пользуются теми же методами, что и скандинавские. Проверяют устойчивость краски к алкоголю, ищут следы свинцовых белил. Рентген выявляет подмалёвок. Спектральный анализ красочного слоя…
— Справимся?
— Если зайдёт так далеко? Без сомнения!
— А как быть с провинансом?
— Это уже твои проблемы. Правда, что касается разорённых коллекций и военных трофеев… я имею в виду собрания Кана, консула Вебера, индустриального магната Кребса… коллекцию Дюре… боюсь, что их коснулась инфляция…
— То есть с разграбленными коллекциями Альфреда Розенберга и Геринга надо кончать?
— Вот именно. Я и сам бы заподозрил неладное…
Обсудив возможные мотивы новых старых картин.
Виктор попросил оставить его одного.
На первое полотно ушло около недели. Он аккуратно счищал красочный слой со старинного холста какого-то деревенского живописца, пока не обнажился плотный левкас грунта, по памяти набросал мотив одной из двух сравнительно малоизвестных картин Эренштраля (сцена охоты и интерьер ателье, обе находились в коллекции Грипсхольмского замка) и добавил кое-что с анималистских этюдов Мийтенса, как раз прибывших для реставрации. Вписал и несколько собственных деталей — вышло вполне конгениально. Усилил контуры заднего плана темперой. Потом дал полотну несколько часов просохнуть и наложил тонкий прозрачный слой масляного лака, строго по рецепту, вычитанному им в трактате самого Эренштраля.
Через двое суток картина, изображающая охотника с собакой, была готова. Осталось дописать задний план — ателье Эренштраля, много раз виденное им на самых знаменитых работах художника. Он смешал веронскую зелёную землю с зелёной умброй и наложил контуры. Для имприматуры
[163] взял фисташковый лак, потому что он не растворяется в поверхностных лаках и к тому же даёт возможность работать по красочной поверхности тушью, как на обычной бумаге. Закрепив темперой, Виктор приступил к наиболее освещённым участкам кожи юного охотника. Основной тон — смесь коричневого с циннобером
[164]. Присмотревшись, он смягчил немного свет, добавив золотистой охры. Для прорисовки деталей Эренштраль пользовался очень тонким мазком, поэтому Виктор начал с самой тонкой куньей кисти, а потом перешёл к чуть более широкому мазку. После пары часов возни с собачкой и ещё одной просушки он в несколько слоёв наложил светлые тона. В теневых участках просвечивала охра. Потом добавил разведённый бальзамическим скипидаром шеллак. Теперь почти всё было готово. Виктор поискал слабые точки, добавил белой темперы и нанёс несколько мазков чёрной и неаполитанской жёлтой — очень тонкой кистью. Собственно говоря, поправил он себя, это неправильное название — неаполитанская жёлтая, и это не такой уж немаловажный факт. Год назад он обнаружил, что в своей палитре Эренштраль пользовался не неаполитанской жёлтой, а другим, хотя и почти неотличимым пигментом. Чтобы получить нужный оттенок, он взял жжёный сурик и смешивал его с оловянной золой, пока не добился нужной пропорции. Он сообразил, что во всём мире этим секретом владеет он один и не стоит им с кем-то делиться, лучше сохранить его для себя, пусть он будет своего рода залогом успеха на будущее.
Первое полотно было готово. Юный охотник в меховых одеждах позирует со своей собакой на фоне ателье художника. Картина получилась поистине мастерской. Стиль и техника абсолютно, стопроцентно неотличимы от эренштралевской… и всё же Виктор чувствовал — что-то не так. Размышляя, что именно «не так», что внушает ему сомнения, он положил ещё один слой лака… и наконец понял — его работа была слишком совершенной, на полотне не было ни единой естественной ошибки, без которых не обходится практически ни один подлинник. Виктор понял, что ему необходимо преодолеть своё нежелание халтурить, потому что именно ошибки и небрежности отличают подлинник от слишком тщательной копии. Он взял кисточку чуть больше, чем требовала деталь, и, чувствуя отвращение к себе, неохотно положил неточный блик на глаз собаки. Обнаружив, что к холсту прилип волосок кисти, он оставил его на месте. Оставалось только состарить полотно.
Через две недели всё было готово. Георг, придя в мастерскую, не поверил своим глазам. Новые работы, стоящие на мольбертах, были совершенно неотличимы от окружающих их подлинников семнадцатого века. Они даже пахнут, как старые картины, изумился он, они выглядят даже старше, чем настоящие.
— Как тебе удалось… — Он не закончил вопроса — у него перехватило дыхание.
— Кое-какие знания о связующих… Надо знать, какие масла использовал тот или иной мастер — холодного отжима, горячего отжима, отбелённые, очищенные, кипячёные, сгущённые… Любой более или менее талантливый идиот может скопировать мотив, а вот правильный свет найти трудно…
На одной из работ, почти миниатюре, была изображена мартышка с каким-то врождённым уродством — у Эренштраля определённо была слабость к тератологии
[165]. Другая — вариант портрета охотника, того самого, с которого он начал, но в большем формате и с более тёмным задним планом. В этой работе ясно читалось влияние учителя Эренштраля Пьетро да Кортона. Третье полотно, среднего размера, с искусно вплетёнными аллегорическими мотивами, изображало чернокожего всадника на белом коне.
— Он похож на рядового Джесси Вильсона… — Георг от удивления прикусил губу, — какое странное совпадение.
— Если посмотришь внимательней, он похож на Морица. Хороший портрет без модели написать невозможно. Знаешь, мне кажется, ты неравнодушен к каким-то чертам в человеке, а цвет кожи значения не имеет.
Георг осторожно дотронулся до портрета и тут же отдёрнул руку, словно испугался повредить бесценное произведение искусства.
— Я написал его на старом дереве, — задумчиво сказал Виктор. — Загрунтовал трубочной глиной и казеином. Связующее вещество — желток с древесным соком инжира. Глянцевые краски — насыщенные воском клей и щёлочь… Первый грунт тёмно-зелёный, а телесный цвет получился из смеси свинцовых белил и охры. Посмотри, самые глубокие тени лежат по краям, поэтому грунт просвечивает и создаётся впечатление трёхмерности. Брови, зрачки, морщинки — caput mortuum
[166], причём только в поверхностном слое. Одежда написана раньше тела, ради глубины. Особенно я доволен восковкой. Кожа на углах настоящая, семнадцатого века, гвозди тоже. Беда только в том, что эту картину за Эренштраля не продашь.
— Почему?
Вид у Виктора был, как у нашкодившего школьника.
— Я чересчур увлёкся работой, если можно так сказать. Вдруг сообразил, что ушёл далековато от Эренштраля…
— Кто же мог бы это написать?
— Со всей скромностью… обрати внимание на шкалу серого, на светотень… может быть, Караваджо? Я уже думал об этом — нет, это не Караваджо, это я сам.
Вскоре произошло событие, немало повлиявшее на их будущее. Некий доктор Рюландер из Государственной антикварной комиссии попросил Виктора к нему зайти. По телефону он предупредил, что дело весьма и весьма необычное и разговор возможен только с глазу на глаз.
Виктор, не откладывая, взял такси и поехал в контору Рюландера в Васастане. Он догадывался, о чём пойдёт речь. Фамилия Рюландера была ему известна — тот возглавлял группу экспертов, получивших задание разработать новые методы выявления фальшивок.
— Хочу, чтобы вы посмотрели на картину, приписываемую Рубенсу, — сказал Рюландер, пока они, стоя на улице, ждали его персональную машину с личным шофёром. — Некий зарубежный эксперт утверждает, что это подделка, но я не так уверен. Полотно находится в государственном владении с восемнадцатого века, и никто никогда никаких сомнений не высказывал.
Они поехали куда-то на запад — как догадался Виктор, адрес был засекречен.
— Вы оказались правы, Кунцельманн, насчёт подделки Пило в Копенгагене. И Хольмстрём рассказывал мне историю с Менделем — как вы отсоветовали ему покупать картину. Надеюсь, ваш критический взгляд поможет нам и в этом случае.
Водитель свернул в какую-то промышленную зону в северном пригороде Стокгольма. В двух подземных этажах хранились самые драгоценные национальные сокровища.
— Речь идёт о небольшой работе, — сказал Рюландер, пока они шли по асфальтированному двору. — Было бы интересно услышать ещё одно мнение, прежде чем мы приступим к химическому анализу.
Он показал пропуск, и они спустились на лифте в подвальное помещение. Картины хранились в пожаробезопасных подземных запасниках, специально выстроенных для тех произведений искусства, которые по каким-то причинам не выставлены в музеях. Отличный случай узнать, как работает Рюландер и его компания, подумал Виктор.
В хранилище, где была к тому же хорошо оборудованная мастерская, их уже ожидала группа экспертов. Ему показали Рубенса, чья подлинность была под вопросом — довольно банальный натюрморт, хотя возраст никаких сомнений не вызывал.
— Какие пробы уже сделаны? — спросил Рюландер.
— Пока ничего особенного, — сказал один из реставраторов. — Рентген подмалёвка… Как будто всё в порядке.
— А пробы на возраст?
— Нам не хочется трогать краску на работе, которую мы считаем подлинной.
Здесь же присутствовал и независимый эксперт из Голландии, облачённый в лабораторный халат. Он по-немецки изложил свои соображения. У голландца вызывал сомнения стиль, использование пергаментного клея и промежуточного лака.
— Это мне ни о чём не говорит, — сказал Рюландер.
— А должно бы, — возразил голландец, — потому что здесь поверхностный слой — сандарак
[167], а Рубенс его избегал.
— А рама из какого дерева?
— Красное дерево. Это ещё одна проблема. Рубенс использовал обычно розовый бук или дуб. Он не особенно доверял колониальным породам.
Пожилой реставратор, чьё имя Виктор не расслышал, перенёс картину на рабочий стол и включил лабораторную лампу.
— Браковать они мастера, — произнёс он сварливо. — Несколько лет назад они чуть не зарезали нам ещё одну работу Рубенса. Подозревали фальшивку той же эпохи. Химическое исследование показало, что это подлинник, но мы лишились почти десяти квадратных сантиметров холста… Очень уж не хочется повторять ошибку. Пожалуйста, подойдите поближе, Кунцельманн. Нам нужен ваш голос в хоре.
Виктор не стал долго рассматривать картину — он уже знал, что скажет.
— Я займу промежуточную позицию. Не буду вдаваться ни в ту, ни в другую крайность, — сказал он. — Картина может оказаться подлинной, но может быть и ловкой подделкой, если это слово вообще применимо к тому времени. Возможно, она написана небезызвестным Яном Питерсом. Меня не удивит, что работа написана в Антверпене по заказу одного английского дельца. Господам, разумеется, известно про английских торговцев картинами, которые в семнадцатом веке заказывали в голландских мастерских подделки. Если вам кажется варварством брать пробы красок и смол, предлагаю послать детальные фотографии в институт Курто, у них большой опыт по этой части.
Так и поступили. Через месяц из Лондона пришёл сертификат, подтверждающий точку зрения голландца: с девяностопроцентной уверенностью речь идёт о подделке Рубенса, выполненной второразрядным фламандским художником по заказу известного проходимца Готфрида Келльнера.
Последние недели лета Виктор и Георг посвятили созданию достоверного провинанса для трёх картин Эренштраля, которые скоро должны были покинуть Швецию. В мастерской нашлись все нужные им образцы. Они подделали сертификат подлинности и клейма коллекционеров девятнадцатого века, разыскали квитанцию об оплате столетней давности. Чем ближе они приближались к современности, тем труднее и кропотливее становилась работа — увеличивался риск разоблачения. Но благодаря войне, так щедро уничтожавшей людей и их собственность, подписи и справки, им в конце концов удалось состряпать вполне правдоподобную генеалогию — она простиралась от шведского дворянского, ныне вымершего, рода до Прибалтики. Последним владельцем картин был берлинский торговец произведениями искусства, некий Роберт Броннен, приобретший их у отбывающего в Канаду начинать новую жизнь эстонского беженца.
Виктор ещё раз прошёлся по картинам, вернее, даже не по самим картинам, а по рамам. Им удалось, правда задорого, купить подлинные барочные рамы у антиквара в Кларе. Виктор взял в руки оставленный Тугласом старинный рубанок и постарался, чтобы на дереве остались следы, словно бы средневековый мастер, отстругивающий раму, слегка снебрежничал. Закончив, он взял картины и прислонил их к стене напротив окна. Холсты буквально купались в ярком августовском свете.
Совершенство — вот единственное слово, которое приходило ему в голову. Не было ни одного слабого пункта, ни одной детали, могущей вызвать хоть какие-то подозрения экспертов, если, конечно, не принимать во внимание факт, что вновь открытые работы старых мастеров сами по себе подозрительны.
Он поднялся на второй этаж. Георг, в плаще, с незажженной сигариллой в углу рта, стоял над огромным чемоданом.
— Глянь-ка! — сказал он, наклонился и приподнял дно чемодана. — Двойное дно. Потайное отделение для наших вновь открытых шедевров. Мы же не хотим декларировать их на таможне, или как? Рамы мы отправим багажом, но не картины же! Дотошные таможенники обязательно начнут придираться. Билеты на поезд заказаны. Едем завтра экспрессом на Мальмё, а оттуда — в Берлин. Послезавтра в семь часов ты проснёшься на своей родине.
— А как быть с моим инструментом?
— Возьми всё, что нужно. Мы снимем ателье, и тебе никто не будет мешать, пока не соберём достойную коллекцию. Думаю, пробудем в Берлине всю осень.
Прошло больше десяти лет, как Виктор последний раз был в Берлине. Странно, но он не чувствовал никакого волнения, никакой тоски, вообще ничего — разве что смутное беспокойство. Единственное, чего он боялся, — воспоминаний.
— Пока поживёшь в моей конторе на Фазаненштрассе. Покажется тесно, переедешь к Ковальски, они знают, что ты приезжаешь.
Организационные вопросы Виктор предоставил Георгу, поскольку во всём, что касается планирования и организации, компаньон был на голову выше его. Если бы понадобилось, Георг запросто сумел бы скоординировать крупную армейскую операцию… Итак, снова в Берлине, и снова всё как раньше. Они будут продавать скандинавских художников в Германии. Они будут «находить» немецкие раритеты и продавать их в Скандинавию. Виктор продолжит работать как реставратор и эксперт — они не могут позволить себе отказаться от преимуществ, которые им даёт его репутация. И словно послание из будущего — не далее как сегодня утром позвонил Рюландер и поблагодарил Виктора за неоценимую помощь с картиной Рубенса. Виктор сказал, что ему предстоит длительная работа в Берлине, и Рюландер искренне огорчился. Его рабочая группа уже почти окончательно сформировалась, и он мечтал, чтобы Виктор принял в ней активное участие. Во всяком случае, он рассчитывает обязательно увидеться после Рождества, и если ему нужна какая-то помощь в Берлине, у него в Германии есть хорошие связи — как на востоке, так и на западе.
Виктор вышел на кухню попить воды. Когда он вернулся, Георг лежал в постели совершенно голый.
— Надо когда-нибудь с этим покончить, — сказал он медленно. — Иначе это так и будет стоять между нами…
— Что?
— Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Иди и ляг рядом.
Может быть, он и прав, подумал Виктор. Надо и в самом деле перейти эту границу и поставить всё на свои места, чтобы не осталось никаких недоговоренностей, никакого напряжения. Впрочем, назвать напряжением это трудно… скорее пустота, разделяющая их невидимая стена пустоты. Им обоим так нужна была нежность. Они всё ещё были молоды, очень молоды — но чувствовали себя стариками. Когда Виктор забрался в постель, он вспомнил, как они впервые встретились в «Микадо», в другом мире, в другой жизни. Георг, должно быть, пахнет так же, как тогда… Георг положил ему голову на грудь. Как ребёнок, подумал Виктор. Впервые в жизни ему захотелось иметь детей. Надо же иметь какой-то якорь, подумал он, надо наконец закрепиться — в каком-то месте, в какой-то жизни.
* * *
«Gebrüder Bronnen»! Лавка «Братья Броннен», вопреки всему, восстала из могилы истории! Они вступили в неравный бой с немецкой бюрократией — и выиграли! Даже младший брат, Густав, восстал из мёртвых… если не из мёртвых, то, по крайней мере, вернулся, перестал числиться в разряде рассеянных по всему миру немецких беженцев. С помощью великолепной, пуленепробиваемой лжи им удалось прикрыть все слабые места, законопатить все щёлочки, куда могла бы просочиться нежелательная информация и навлечь на них подозрения клиентов или западноберлинской полиции, а ещё точнее, отдела по борьбе с мошенничеством. С бумагами и справками от 1949 года, которые Георгу удалось в своё время вынести из квартиры на Горманн-штрассе и спрятать у сестёр Ковальски, Виктор выправил новую идентификационную карточку, зарегистрированную в западном секторе. Если верить документам, его опять звали Густав Броннен, а рядом с именем была наклеена фотография, где он, причесавшись мокрой расчёской, серьёзно смотрит в объектив древней цейссовской камеры квартального фотографа Фишера. Он получил удостоверение социального страхования, а в графе «место жительства» указал адрес сестёр Ковальски на Кантштрассе.
Берлин, хотя и сильно изменился, остался Берлином, решил он, пожив в городе несколько недель; хаос и дисциплина — типично немецкий парадокс. В Западном Берлине непрерывно ревели бульдозеры — руины вывозили, а на их месте лихорадочно строили новые дома. С угла Ку-дамм и Фазаненштрассе ему был виден сохранённый остов разбомблённой Гедехнитс-Кирхе
[168] на фоне смога и мигающих реклам. Большие обтекаемые американские автомобили бесшумно скользили по бульварам. Вновь открылось кафе «Кранцлер», куда он иногда заходил в тридцатые годы, — правда, в квартале от того места, где оно когда-то находилось. На каждом шагу попадались иностранные военные: шумные американцы, надменные англичане и скучающие французы.
И так же, как пустоты на месте разрушенных домов постепенно заполнялись новыми строениями в неопределённо-модернистском стиле, Виктор старался заполнить труднообъяснимые провалы в собственной биографии. Именно этой осенью он смонтировал свои фотографии в военно-морской форме на палубе британского «морского охотника» и подделал красивый диплом института Курто. Это была мера безопасности, своего рода гарантия честности и высокой морали — на тот случай, если кому-то вздумается наводить о нём справки. Теперь у него были, так сказать, материальные доказательства легенды, по которой он жил в Швеции, причём в двойном издании, на имя Виктора Кунцельманна и Густава Броннена.
Странно, думал он, в это имя — Густав Броннен — словно бы уже встроен фальсификатор, под этим именем ему легче заниматься тем, чем он занимается. История заставила его раздвоиться… Надо было только найти точки соприкосновения между двумя альтер эго, обеспечить им мирное сосуществование, заставить одного помалкивать, когда слово брал другой, и наоборот. Не давать одному судить другого и навязывать свою точку зрения. Важно было сохранять между ними равновесие. Если ему это удастся — всё будет хорошо. Он как-то, к своему удивлению, заметил, что Густав Броннен даже одевается по-другому, чем Виктор Кунцельманн, — водолазка вместо сорочки с галстуком и блейзер со светлыми брюками вместо костюма.
Их деятельность началась блестяще. Среди знакомых Георга в Западном Берлине нашёлся торговец картинами, специализирующийся на барочном искусстве. Именно ему уже на следующей неделе после приезда они продемонстрировали двух своих Эренштралей — уродливую мартышку и один из портретов охотника с собакой, тот, который поменьше. Магазин «Братья Броннен» гарантировал провинанс, а сертификат подлинности был выдан не кем иным, как знаменитым реставратором Виктором Кунцельманном из Стокгольма. Этот последний являлся ведущим шведским экспертом по живописи барокко. Если кто не знает этого имени, достаточно запросить шведский Национальный музей… Меньше чем за неделю картины были проданы одному из наследников фон Бисмарка в Гамбурге. Наживка была взята взаглот — особенно после того, как покупатель всё же заказал экспертизу и оценщик-профессионал не сделал никаких замечаний, отметив, правда, пикантную подробность — художник немного снебрежничал с собачьим глазом, хотя сам пёс написан изумительно. Вскоре Виктор прочитал в профессиональном журнале целую статью о вновь найденных работах Эренштраля — никаких сомнений в их подлинности, отмечено только, что картины необычно светлые для кисти старого мастера. К тому времени он уже полным ходом писал новые картины.