Стражи последнего неба

русская еврейская фантастика

Составитель Даниэль Клугер

От издательства

После выхода в свет сборника американской еврейской фантастики «Дибук с Мазлтов-IV» мы решили, что естественным продолжением его должен стать выход такого же сборника русской еврейской фантастики. Оказалось, что составить его гораздо труднее. По нескольким причинам. Во-первых, в фантастике советской тема практически отсутствовала. Мало того: неофициально считалась крамольной — и не только собственно еврейская, но и формально близкие к ней. Например, за роман «Ур, сын Шама» классики советской фантастики Е. Войскунский и И. Лукодьянов были обвинены в «сионизме», в том смысле, который придавали этому определению советские цензоры, сочтя появляющихся в романе древних шумеров завуалированными евреями. Понятно, что в такой обстановке в советской литературе не могло появиться ничего, подобного «еврейским» рассказам Уильяма Тенна или Роберта Силверберга. Во-вторых, еврейская культурная традиция в советское время была прервана, и то, что для американских писателей-евреев становилось данью семейным традициям, знакомству с идишской литературой, еврейской историей, наконец, с библейскими сюжетами, у советских писателей отсутствовало почти полностью. Лишь изредка появлялись тщательно скрытые, но все-таки угадываемые отсылы к Холокосту (М. Емцев и Е. Парнов «Оружие твоих глаз», С. Гансовский «Демон истории», Т. Гнедина «Беглец с чужим временем»), к библейским временам (Л. Обухова «Лилит» или И. Варшавский «Петля гистерезиса») и совсем уже редко — к «безродно-космополитской» кампании (М. Емцев и Е. Парнов «Море Дирака»).

Так что, составляя этот сборник, мы столкнулись с известными трудностями, из-за которых в нем отсутствуют произведения «золотого века советской фантастики» — 60-х годов.

В отличие от советской, в современной русской фантастике еврейская тема время от времени возникает. Не так широко, как в американской, но вполне ощутимо, а главное — по-своему, оригинально. Тут не только и не столько переосмысление идишской культуры или местечкового фольклора (хотя и это присутствует), сколько интерес к еврейской истории в контексте истории мировой (особенно — к двум знаковым событиям XX века: Холокосту и возникновению Государства Израиль), к еврейской мистической традиции — каббале, к мессианским мотивам иудаизма, унаследованным более молодыми мировыми религиями.

Борис Штерн, Павел Амнуэль, Мария Галина, Хольм ван Зайчик, Г. Л. Олди, Даниэль Клугер и другие писатели, чьи произведения мы отобрали для этой книги, демонстрируют широкий спектр сюжетов, так или иначе связанных с еврейской темой.

Четырнадцать авторов.

Двенадцать рассказов.

Двенадцать путешествий в еврейскую историю, еврейскую мистику, еврейский фольклор.

Добро пожаловать!

Борис Штерн

МИШЕЛЬ И МАША, ИЛИ ДА ЗДРАВСТВУЕТ НИНЕЛЬ!

ИЗ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ СКАЗОК ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА

Два события современной еврейской истории оказали серьезное влияние на мировую историю. И оба произошли в XX веке: Холокост (или, как его называют евреи, — Шоа, Катастрофа) и возникновение еврейского государства — Государства Израиль. Понятно, что эти события не могли остаться в стороне от внимания писателей-фантастов. Борис Штерн в своем рассказе рисует такой Израиль, какого никогда не было и, наверное, никогда не будет. Эта странная, слегка сумасшедшая страна с неопределенными границами, поистине вавилонским смешением народов, обычаев и религий всего лишь плод воображения. Но… Самое интересное, что сквозь невероятные одежды этого фантастического «Израиля» нет-нет да и выглянет Израиль настоящий. А заодно — что еще более удивительно — и страна нашего детства. Такая, какой мы ее запомнили, но какой она никогда не была.
«Какая б ни была Совдепья — здесь рос и хавал черный хлеб я, курил траву, мотал в Москву… Тут — КГБ и пьянь в заплатах, но и Христос рожден не в Штатах; прикинь: в провинции, в хлеву. Какая б ни была имперья — иной выгадывать теперь я не стану, ибо эту жаль. Где, плюрализмом обесценен и голубем обкакан, Ленин со всех вокзалов тычет вдаль. И я, вспоенный диаматом, грущу о Господе распятом — еврее, не имевшем виз. Что Богу был нехудшим сыном, бродя по грязным палестинам, как призрак (или коммунизм). Не обновить Союз великий. Не обовьются повиликой кремлевские шарниры звезд. Какая б ни была Совдепья — люблю ее великолепья руину, капище, погост». Эпиграф к книге Мишеля Шлимана «Какая б ни была Московья» (Перевод с древнеросского Игоря Кручика)
Наш знаменитый археолог-самоучка Мишель Шлиман-второй, лауреат Нобелевской премии «За наведение мира между народами» и однофамилец великого Шлимана-первого (того самого, Генриха, раскопавшего Трою), родился в пригороде Иерихона рядом с 4-м иерихонским кладбищем в небогатой семье потомственных земледельцев, предки которых будто бы иммигрировали в древности из легендарной страны, читавшейся зеркально как слева-направо, так и справа-налево:


РЕСЕФЕСЕР
ЬЕСЕФЕСЕЬ


Житие семейства Шлиманов-вторых состояло из всяких разных «будто бы». Мишелев прапрапращур, распродавший мебель и уехавший в Иерихон из древней полумифической Одессы, находившейся где-то на юге Ресефесер, будто бы преподавал там славянскую филологию в Причерноморском университете. Успешно выдержав головоломный компьютерный тест-NASA и въедливое собеседование, бывший профессор филологии будто бы выиграл головокружительный соискательский конкурс и вроде бы получил работу второго помощника могильщика на 4-м иерихонском непривилегированном кладбище, где честно пропивал свои «судьбу-индейку и жизнь-копейку» — как он загадочно выражался. Недостоверно известно, что прадед Мишеля будто бы сажал апельсиновые деревья на Голанских высотах, дед копал канавы для кабельного телевидения на Аравийском полуострове, а отец-землепроходец постоянно пребывал в подземных служебных командировках, прокладывая длиннейшую в мире ветку метрополитена «Тель-Авив — Иерусалим — Дамаск — Тегеран — Кушка — Кабул» — и далее, до границы с Индокитаем; Израиль в те времена (кто помнит историю) еще не вышел ни к Индийскому, ни к Тихому океанам.

Простая будто бы жизнь, простые будто бы люди. Все ковырялись в земле, жили просто, долго и будто бы счастливо — ни одно из этих многочисленных «будто бы» не поддается проверке.

Одно несомненно: страсть к лопате, тяга к земле, любовь к легендам и мифам зеркальной страны Ресефесер передались мальчику по наследству от филолога-могильщика вместе с лопатой. Гены есть гены. Всю свою сознательную жизнь Мишель Шлиман-второй, выражаясь фигурально, «рыл носом землю», начиная с совковых игр в пасочки в детской песочнице, что рядом с 4-м кладбищем за авеню Бар-Кобзона. Играли со сверстниками в иерихонских катакомбах в «жмурки-жмуриков» и в «казаков-разбойников», в подкидного дурака на погоны до самых тузов и, конечно, гоняли в футбол на резервном кладбищенском пустыре консервными банками или, что являлось особым шиком, невостребованными и бесхозными твердокаменными неандертальскими черепами, которые после тропических январских ливней вымывались из-под ограды и взирали на мир Божий пустыми глазницами.

Окна панельной пятиэтажки выходили прямо на кладбище. Возможно, именно здесь, на иерихонской окраине, располагался когда-то райский сад с божественной яблоней — район в общем-то соответствовал библейской экспозиции, недаром неандертальцы в древности облюбовали это благодатное местечко для своих покойников. Но с тех времен здесь все изменилось. Садовника не нашлось, фруктовые деревья вырубили, пыль стояла столбом, и детство Мишеля проходило под непрерывный аккомпанемент медно-зеленых труб траурного марша Шопена. Мишель каждый день наблюдал, как рыли могилы и тягали покойников, да и сам принимал посильное участие в этом вечном природном круговороте — подносил могильщикам на позиции хлеб, колбасу и водку. Его карманы, туфли, носки, уши всегда были забиты песком, землей, глиной, грунтом, — за что ему крепко доставалось от мамочки Эсфири Борисовны, не отличавшей благородную почву от низменной грязи.

— Ой, что делать, что делать… — привычно причитала она, выбивая из сына пыль.

Но дурь, в отличие от пыли, не выбивалась. Отец, дед и прадед Шлиманы, сообразив в субботу на троих (пращур-одессит, дожив до ста одного года и дослужившийся к тому времени до полного могильщика с профессорским окладом, решил, что жизнь сделана, вырыл сам себе в подарок на день рождения хорошую могилу, выпил бутылку водки «с горла», улегся поудобней, уснул и преспокойно помер во сне в обнимку с лопатой, которую потом отдали Мишелю), — так вот, сообразив на троих, эти потомственные земледельцы мечтали о том, как оторвут Мишеньку от грязной земли и выведут «в люди», но у них из этого ничего не получилось — Мишель сделал, слепил себя собственными руками без помощи родственников — сам, сам и только сам вышел из грязи в князи.

По воспоминаниям современников, уже в пять лет Мишель заработал свой первый долларо-шекель, докопавшись совочком в уже упомянутой иерихонской песочнице с резными деревянными петушками до крохотной черно-зеленой монетки с непонятной надписью и с «оруэлловским» годом на аверсе:


«1 копейка 1984»


Мишель почистил странную монетку об белые штанишки, монетка засветилась тусклой латунью, и на ее реверсе проявился ни на что не похожий старинный герб с изображением земного глобуса, обрамленного колосьями с ленточками и припечатанного серпом, кузнечным молотом и литерами «СССР», которые Мишель прочитал на аглицкий манер: «ЦеЦеЦеПе» (умел уже читать по-английски, подлец! — но не знал, что означает это «ЦеЦеЦеПе»). И он, не зная «что делать», предложил латунную монетку местному ювелиру мсье Курицу, совершавшему променад вдоль кладбища по авеню Бар-Кобзона, нагуливая аппетит перед пасхальной вечерей:

— Купите монетку, мсье! Дешево отдам.

— Зеленая, как моя жизнь, — пренебрежительно отвечал ювелир Куриц, скрывая жадное изумление. — Где ты взял копейку, малыш?

— Где взял, где взял… — передразнил Мишель, стоя по колено в песочнице, крутя гребешок деревянному петушку и тоже удивляясь про себя: «Ужель та самая „жизнь-копейка“?»

Где взял — и так было ясно.

Быстрый торг состоялся — тем более, Эсфирь Борисовна уже кричала сыну из форточки:

— Ой, что делать! Миша, иди кушать!

Нельзя уверенно утверждать, что мсье Куриц обманул несмышленого мальчика (хотя ресефесеровская копейка стоила по тем временам никак не меньше сотни американских долларов), — похоже все же, ювелир взял монетку «как бы» в залог, «будто бы» на хранение. Вообще, мсье Куриц был честным если не ювелиром, то человеком. По уходу Мишеля домой кушать, мсье нагулял себе аппетит, перекопав и просеяв весь песок в иерихонской песочнице, но больше ничего драгоценного не обнаружил — кроме огрызка яблока неизвестного сорта и насквозь проржавевших женских наручных часов «Победа» со слабой фосфорной радиацией. Через двадцать лет, когда Шлиман-второй прославился, мсье Куриц торжественно вернул ему эту копейку, а жене Мишеля, Марине Васильевне Сидоровой, преподнес отреставрированные ресефесеровские часы, которые шли получше любых японских. Тогда же Куриц предложил Мишелю на паях искать легендарную Платонову Атлантиду, но не встретил сочувствия. Он же, Куриц, исписал скучнейшими воспоминаниями о семье Шлиманов две стандартные ученические тетрадки, но издателя не нашел и положил эти тетрадки в швейцарский банк на сохранение, где их до сих пор никто не востребовал.

— Атлантида не Москва, Куриц не птиц[1], — так вздохнул о нем Мишель Шлиман, равнодушно полистав в преклонном возрасте эти розовые тетрадки с портретом моложавой Голды Меир.



А в тот день Мишель вернулся домой со своим первым честно заработанным долларо-шекелем в кулачке и с полными карманами геологических образцов песка и почвы — явился прямо к праздничному столу с пасхальной индейкой, мацой и расписанными под хохлому куриными яйцами[2].

— Ой, что делать! Он меня убьет и в гроб закопает! — запричитала Эсфирь Борисовна.

— О! Явилшя не жапылилшя! — прошепелявил беззубый прадед.

— Почему штаны красные? — спросил дед (штаны были испачканы не красной, а зеленой монеткой; но дед почему-то так ненавидел красный цвет, что ему везде мерещилось красное).

— Куда за стол с ггязными гуками?! — отец сделал замечание с легким французским прононсом, который он подцепил на службе в Иностранном легионе на линии раздела по Уральским горам между Европой и Азией, когда там шла очередная племенная резня между аборигенами.

«Ужель та самая „судьба-индейка“?» — думал голодный ребенок, протягивая жадные ручонки к жареной птице и привычно не обращая внимания на странности предков.

Это была она, его судьба, — надутая птица с красными соплями и с плохим характером.

Мишель немедленно получил по грязным рукам и выронил на цементный пол свой первый долларо-шекель, вызвав тихое изумление отца, деда и прадеда. Тут же был учинен допрос с пристрастием.

— Где взял, где взял… — отвечал обиженный мальчуган, но пришлось выложить все: «жизнь — копейка, судьба — индейка, куриц не птиц» и так далее.

Отец, дед и прадед Шлиманы, наскоро хлопнув для храбрости по рюмке зубровки, наспех перекусив старым, несъедобным, но кошерным индюком и по-быстрому перекрестившись на позолоченные кресты новой синагоги, как были босиком направились к мсье Курицу с требованием вернуть ихнему мальчику ресефесеровскую копейку, иначе они в его Курицевой ювелирне окна побьют, — но ювелир не стал слушать речи этих выживших из ума мафусаилов, вытер жирные от пасхального поросенка губы и заливисто засвистел в полицейский свисток, вызывая с авеню Бар-Кобзона дежурного фараона из полиции нравов Егора Лукича Коломийца — того еще Держиморду!

Трем почтенным старцам под предводительством деда-дальтоника пришлось удирать от фараоновой дубинки через авеню на свое кладбище прямо на красный свет светофора — аж пятки сверкали!

Хорошо, что свет оказался зеленым. Когда фараон Коломиец ушел, Мишины предки прихватили пращурову погребальную лопату и сито для опиумного мака, вернулись к месту находки и в свою очередь перерыли и просеяли песочницу на большую геологическую глубину до самого палеолита — но, кроме очередного окаменевшего неандертальского черепа с громадными надглазными валиками, двух окурков (один со следами красной помады) и одного использованного презерватива, ничего не нашли — нашли они также все тот же огрызок яблока и, даже не выяснив, антоновка это или белый налив, отбросили огрызок в сторону.

(Если в этой песочнице и росла когда-то яблонька, то под ней, судя по находкам, в самом деле происходило нечто вроде первородного греха, но райский сад за просто так не отдавал своих тайн.)

Пропустим детство.

В школе Мишель учился спустя рукава и кроме как соседкой по парте, девочкой из приличной еврейской семьи, Машей Сидоровой, ничем не интересовался. Впрочем, на одном из уроков истории Древнего мира его конечно же поразила биография великого Генриха Шлимана, раскопавшего Трою, — не то, собственно, поразило Мишеля, что Шлиман раскопал именно Трою, а то, что Трою раскопал именно Шлиман, — пусть и не родственник, пусть случайный однофамилец, но что поразительно: значит, и среди Шлиманов могут встречаться не-лоботрясы?!

Понятно, историю Троянской войны Мишель тут же выбросил из головы (застряли в памяти лишь простоватые ахейцы-троянцы, которые ни с того ни с сего, как незадачливые второразрядные шахматисты, хапанули в затяжном эндшпиле деревянного коня) и беззаботно занялся партейной соседкой Машкой — принялся пихать, пинать, лезть в трусы и дергать ее за многочисленные косички с бантиками.

И все-таки биография Генриха Шлимана явилась для Мишеля откровением. Возможно, уже тогда, в юные годы, как свидетельствует его добровольный биограф-ювелир, у Мишеля впервые возникла неясная мысль: «Вот бы откопать Москву!» Все, конечно, возможно — но позволим себе не поверить мсье Курицу, потому что у каждого человека в душе захоронена своя Москва и каждый находит (если находит) свою Москву в зрелом возрасте и по-разному.

Миша Шлиман с Машей Сидоровой, как последние ученики, обитали на последней, камчадальской парте и были последними учениками не только в классе, но и, наверно, во всех хедерах от Мадрида на Западе до Ташкента на Востоке, что и делало им честь: быть последними лоботрясами от Стокгольма на Севере до Аддис-Абебы на Юге — тоже все-таки достижение. Зато с той самой старомодной честью, которую «береги смолоду», у Мишеля с Машей обстояло неважно: по версии семьи Сидоровых, Мишель насильно испортил Машу; по версии Шлиманов — все было наоборот: Маша коварно соблазнила Мишеля. Где и когда произошел у них первородный грех, уже не узнает ни один Держиморда из полиции нравов. Мало ли… Прогуливая уроки, Мишель с Машей спускались в отцовский метростроевский штрек, простиравшийся аж до Кабула (находили там проржавевшие гильзы, каски и автоматы Калашникова; однажды даже откопали сцепившиеся намертво скелеты танка и вертолета — что не поделили между собой эти бронтозавры в глубокой древности?); загорали в прадедовской апельсиновой роще на Голанских высотах; смотрели крутую порнуху в эксклюзивных репортажах из шейховских гаремов по дедовскому кабельному телевидению…

Дело молодое…

Где-то и сами попробовали — в штреке ли метрополитена, в райской ли роще под апельсинами…



Однажды Мишель вернулся будто бы из школы весь какой-то притихший, задумчивый, с подозрительными белесыми пятнами на брюках, и Эсфирь Борисовна проницательно посоветовала сыну то, что советуют подросшим сыновьям любящие матери во всех частях света:

— Ой, что делать… Когда кушаешь мороженое, снимай штаны, сынок.

А дед-дальтоник добавил:

— И никогда не ходи на красный свет, а только на зеленый, внучек.

В общем, в свои четырнадцать лет Мишель был уже далеко не мальчиком, а Маша — совсем не девочкой, но мужчиной и женщиной в биологическом смысле они еще тоже не были, не созрели еще; за что их и турнули из школы без аттестата зрелости, несмотря на торжественное обещание Мишеля жениться на Маше.

Наверно, проницательный читатель уже решил, что Мишель обманул Машу?

Проницательный читатель еще не знает Мишеля.

Шлиман-второй сдержал обещание и женился на Маше гражданским браком без регистрации в мэрии или в Божьем храме (в синтетическую религию Яхве-Иисуса-Аллаха они не верили и в православную мусульманскую синагогу не ходили) — дело в том, что Шлиман-второй не то чтобы всегда плыл по течению и делал то, что полегче — когда надо он разгружал вагоны и пер на красный свет, — но все, что он делал, Мишель делал как-то спонтанно, «с понтом», не задумываясь, легко обходя всякие неразрешимые проблемы и безнадежно запутываясь в мелочах, понятных любому ребенку. В общем, жениться на Маше ему было легче, чем не жениться — исчезали, например, проблемы с едой мороженого.

С тех пор Мишель и Маша всегда вместе. Завидная получилась пара. Да и как иначе — в молодости Марина Васильевна была настоящей еврейской красавицей — приземистая, с крепкими икристыми ногами, широким тазом, узкой талией, с плоскими, как лепешки, грудями, с зелеными узкими глазками на плоском и круглом, как полная луна, курносом лице с оранжевыми веснушками (ее еврейские прародители, предположительно, пешком пришли в Израиль с Чукотки через Уральские горы и Дарданелльский пролив) и с превеликим множеством тоненьких косичек-канатиков в парадной прическе. Эта прическа напоминала бы гадючник, если бы не вплетенные в каждую косичку разноцветные бантики — на такую весеннюю тундру на голове тратилось до черта времени и до хрена денег, но парадные прически и дипломатические приемы были у них потом, потом, а пока время швырянья денег для Маши еще не пришло — есть время швырять и время зарабатывать деньги, как сказал мудрый Экклесиаст. Мишель же в юности был под стать жене: худющий, волоокий, рыжий, лохматый, с впалой грудью и с ятаганным носом на пол-лица — но все же главным в облике Мишеля был и не шнобель, а ни с чем не сообразный белоснежный пучок седины, обрамлявший пониже живота его выдающееся мужское достоинство — женщины, сподобившиеся этот пучок лицезреть, сходили, что называется, с ума.



Итак, со школой покончено.

Без аттестата зрелости все дороги были закрыты, кроме Крайне-Дальнего-Северо-Востока, который супруги исходили вдоль и поперек, забредая даже на Северный полюс к оси Земли (однажды Мишель справил там большую нужду, повесив шубу на эту ось), — торговали подержанными компьютерами в Улан-Уде, коммивояжировали в стране Коми, мыли золото на Колыме в гостях у пугливого, но себе на уме, племени зека; у воинственных гэкачепистов выменивали за тульские нарезные двустволки соболиные шкурки, а у гордых бичей и бомжей за устаревшие гранатометы — металлические «рубли» зеркальной Ресефесер с чеканными профилями легендарных бородатых богатырей этой исчезнувшей страны.

Торговали мачтовым кедром, икрой, рыбой, солью, спичками, огненной водой, чистой водой, белыми медведями, льдом, углем, прошлогодним снегом, целебными грязями, сибирскими рудами, нефтью, якутскими алмазами — короче, «пахали», не чуждались любой работы. Приходилось даже пахать в буквальном смысле этого слова: выжигали лес, корчевали пни, возделывали делянки для опиумного мака и красных гвоздик, ценившимися коммуняками на вес латунной копейки, выращивали картофель и помидоры, заводили свинофермы, завозили лекарства и апельсины, приучали туземцев к систематическому труду и к цивилизованной пище и насаждали мир и благоволение в человеках. (Кстати, Маша так и не взяла фамилию мужа — потому, наверно, что не хотела менять привычную и солидную еврейскую фамилию «Сидорова» на сомнительного происхождения «Шлиман».)

Первая встреча с аборигенами в районе Нижней Варты в среднем течении великой сибирской реки Ёби ярко описана самим Шлиманом на крутой холостяцкой вечеринке в ресторанчике шведской академии по поводу вручения ему гуманитарной Нобелевской премии «За наведение мира между народами». В отличие от троянского Генриха Шлимана, старого, близорукого, нелюдимого, разобиженного людским непризнанием, Шлиман-Московский был человеком «как-с-гуся-вода» — толстым, рыжим, жизнерадостным, склонным к розыгрышам и дружеским попойкам. Все ему было «по барабану», как он выражался. Мишель нетрезв в половину третьего ночи, тем лучше — ему слово.



Начало записи:

«Ваше величе… (обрыв в некачественной магнитофонной записи, залитой шампанским)… где шведский король, мать его дивизию? Смылся король? Ладно, продолжаю… (обрыв)… интересовала нефть… (обрыв)… сбросили нас прямо на бетон заброшенного нижневартовского аэродрома — там недалеко стоит памятник нефтянику в телогрейке и с факелом, местные жители называют этого идола Алешей… (обрыв)… и самолет тут же улетел, даже крыльями не помахал, — эти трахнутые футбольные тиффози очень спешили вернуться в Тель-Авив к футболу „Маккаби“ — „Манчестер Юнайтед“. Мы с Машкой погасили парашюты и остались одни в этой нефтяной дыре — с лендровером, палаткой, провизией на полгода и всяческим экспедиционным барахлом… (обрыв)… там и сям посреди этой чахлой природы торчали первобытные нефтяные вышки. Лето — а холодно, белые ночи — а темно, низкое небо с черными облаками, из-под земли рвутся газовые факелы, пыль нефтью воняет, с северного блядовитого океана дует пронзительный сквозняк… (обрыв)… ладно, по барабану… (обрыв)… Ну что? Это Машка спрашивает: ну, что будем делать? Отвечаю: „Ставь мне выпивку, потом будем вместе ставить палатку, а в палатке я буду ставить тебе палку…“ (обрыв)… смеется: „Ну, дурак ты! У тебя одно на уме!..“ (обрыв)… устраиваться. Не успели… (обрыв)… как появились аборигены… (обрыв)… конечно, без хлеба-соли. Машка сразу в плач: „Ну вот, допрыгались! Сейчас посмотрим, кто кому чего тут поставит!“ Я приказал ей заткнуться… (обрыв)… потому что взял за правило — никакого оружия, чтобы не было соблазна… (обрыв)… дорогих гостей, чтоб их черт побрал… (обрыв)… выставил перед собой на бетон, как пограничный столбик, бутылку чистого спирта… (обрыв)… вместо нагана держал в руке банку консервированных сосисок, но у самого, конечно, коленки дрожат и очко не железное. Двое — как видно, самые смелые, — остальные пугливо выглядывали из бывших ангаров по краям летного поля — неторопливо направились к нам. Первый, похожий на этого самого Алешу с факелом… (обрыв)… с похмелья… (обрыв)… угрюмый бугай под два метра, морда в синих шрамах, а в ухо вместо серьги ввинчен орден Дружбы народов… (обрыв)… чрезвычайно экзотично даже для аборигенов — перепачканная нефтью стеганая фуфайка-душегрейка, увешанная несметным количеством орденов и медалей, смазанные дегтем кирзовые сапоги, голубая папаха генерала морской авиации с позеленевшим крабом… (обрыв)… томат Калашникова… (обрыв)… похож на вождя местного племени — как оказалось на самом деле, он являлся Вторым Секретарем Нефтяного Райкома — что-то вроде заместителя Первого, я в этой сложной иерархии „секов“ до сих пор толком не разобрался — персек, вторсек, сексот, генсек, гомо… (обрыв)… звали его Тсинуммок… (обрыв)… любимая поговорка — „А мне все по барабану“. Только потом я узнал… (обрыв)… суеверные аборигены зеркальной страны иногда берут вторые, запасные имена или нарочно произносят и пишут (кто умеет писать) свои подлинные имена наоборот, справа налево, — эта нехитрая зашифровка применяется для того, чтобы жестокая богиня Нинель, которую они страшно боятся, не узнала их — кто такая Нинель… (обрыв)… о ней подробнее… (обрыв)… а второй… (обрыв)… одновременно толмач, денщик, адъютант и телохранитель нефтяного вождя — был гол как сокол, ростом в метр с кепкой, с красной гвоздикой в этой самой кепке и с саблей на боку, которая волочилась за ним по взлетной полосе… (обрыв)… ножки тоненькие, но кушать хочется. Звали его Газгольдер[3].

— Спроси у них, еханный бабай… (обрыв)……ать их мать, откуда они взялись, суки? С неба, что ли, свалились, ема-е? — приказал вождь Тсинуммок толмачу Газгольдеру, поигрывая автоматом и угрюмо взирая на пограничную бутылку огненной воды на бетонке.

(Вождь говорил по-древнеросски, но я ничего тогда еще не понимал, хотя, конечно, смысл вопроса был прозрачнее самой прозрачнейшей огненной воды из отборной пшеницы.)

Толмач Газгольдер… (обрыв)… жадного взгляда от консервной банки с цветной соблазнительной этикеткой, изображавшей а-ля натюрель баварские сосиски с горчицей… (обрыв)… спросил на очень плохом английском:

— Где взял, однако?

— Где, где… — ответил я. — В магазине купил.

— „Ишимская“, однако?[4] — брезгливо спросил Газгольдер, указывая на бутылку огненной воды.

— Чистый спирт, — успокоил я.

Газгольдер что-то уважительно сказал вождю; я лишь уловил слово „медицинский“.

Как вдруг из палатки появилась Машка с хлебом-солью и с вышиванными рушниками, и второй секретарь…

(Далее следуют сплошные обрывы, прерываемые древнеросским матом)…»



Прервем обрывы.

Первый контакт с аборигенами прошел благополучно. К величайшей Машкиной досаде, она, как женщина, нисколько не заинтересовала нефтяного вождя, хотя в те времена нравы у аборигенов были простые — «твоя жена — моя жена». Чукотская Машкина красота, сводившая с ума западноевропейских мужчин, не выдержала конкуренции с медицинским спиртом и с банкой сосисок. Вождь Тсинуммок не торопясь уселся посреди разбитой травой взлетной полосы на пустой ящик из-под макарон, в три глотка осушил бутылку огненной воды, закусил торчавшим из бетонки ядовитым грибочком, сожрал свежую буханку ржаного хлеба и с неохотой отбросил недоеденную горбушку ходившему вокруг него и жалобно урчавшему толмачу, которую Газгольдер мгновенно проглотил.

Затем вождь, не сходя с ящика, принял позу роденовского мыслителя и уставился на консервную банку с сосисками. Упрямый мыслительный процесс отпечатался на челе аборигена, но Мишель покровительственно похлопал его по плечу и достал новенький консервовскрыватель с титановым лезвием и с деревянной ручкой и уже собирался вскрыть банку с сосисками, но реакция аборигена оказалась весьма неожиданной. Вождь сразу догадался, в чем тут дело.

«Эврика! Я сам!» — было написано на его лице.

Надо было видеть, с каким восторгом Тсинуммок выхватил у Мишеля консервовскрыватель, с какой нежностью погладил лакированную деревянную ручку и с какой любовью провел пальцем по хромированным титановым поверхностям! Потом он торопливо и неуклюже, порезав палец о зазубренные неровные края пищевой жести и отталкивая прикладом автомата напиравшего под руку толмача, вскрыл банку с сосисками.

Кровь из пальца вождя капала на бетонку. При виде крови Шлиману чуть не сделалось дурно. Толмач Газгольдер ронял слюну и с нетерпением верещал; а Машка в этот момент вынесла пиво: бутылку пива — в одной руке, толстую стеклянную кружку — в другой.

Пиво окончательно убило вождя. Вождь даже забыл про сосиски. Еще бы: можно только предполагать, когда Тсинуммок пил пиво в последний раз, тем более из граненой стеклянной кружки — в лучшем случае лет десять тому назад при разгроме и поджоге 3-го Уральского пивзавода. Но на толмача Газгольдера по молодости лет пиво не произвело никакого впечатления, и он, пользуясь случаем, выдергивал из-под руки сраженного вождя молочные баварские сосиски и, пуская слезы от непривычной горчицы, пожирал их.

Тсинуммок не знал, что первым хватать… глаза разбегались… консервовскрыватель… пиво… кружка… сосиски… сосиски… кружка… пиво… консервовскрыватель… вождь шлепнул по рукам толмача, вождь сунул консервовскрыватель в карман своей душегрейки (будто там ему и место, будто он там всегда лежал), вождь выхватил бутылку пива из Машкиных рук…

Но Мишель вдруг совершил один из тех своих безумных поступков, которые приносили ему удачу — он скрутил огромную дулю и укоризненно сказал вождю:

— Нехорошо брать чужое, однако!

Газгольдер от ужаса подавился сосиской — оскорбительней жеста аборигены не знали (разве что рубануть ребром ладони по локтевому суставу и поводить рукой перед носом противника). Тсинуммок в ответ мог скосить Мишеля автоматной очередью и был бы прав; но вождь от неожиданности так смутился, что потерял лицо, поспешно вывинтил из уха орден Дружбы народов и жестами предложил честный обмен: орден на консервовскрыватель.

Мишель, недолго думая, кивнул головой.

Тсинуммок все понял. Он с мясом вырвал из душегрейки орден «Знак Почета» и ткнул пальцем в стеклянную кружку; но Мишель на этот раз покачал головой, показал два пальца: мол, «кружка на два орденка», и дополнительно ткнул в орден Трудового Красного Знамени на груди вождя. Вождь не торговался. Вышиванные полотенца пошли за орден «Мать-героиня», а пустые бутылки из-под спирта и пива — за красивый значок члена общества ДОСААФ. Толмачу Газгольдеру бесплатно досталась зазубренная консервная банка.

Так на просторах Западной Сибири состоялась первая взаимовыгодная сделка между Шлиманом и дикарями, положившая начало дружбе народов и раскопкам Москвы.

Дела у Шлиманов-Сидоровых шли постепенно в гору, потому что в этих дремучих местах у них почти не было конкурентов — кому охота осваивать варварские территории у черта на куличках у Полярного круга? Дюпону? Ротшильду? Или, может быть, мсье Курицу?.. Отнюдь. Им подавай Атлантиду! Любителей было мало, а места много. Неосторожного путешественника тут запросто могли подстеречь, пленить, расстрелять, сварить, сожрать — или снежные люди-неандертолоиды, или первобытные коммуняки, целыми кланами охотившиеся на расплодившихся амурских тигров, переплывавших Итиль (как видно, древняя Волга), задравших последних зубров в Беловежской пуще и в особо голодные зимы не брезговавших человечинкой (как тигры, так и коммуняки). Или, того хуже, можно было угодить в плен к таинственнейшим жидомасонам в районе Биробиджана — этих редкостных антисемитов как будто никто никогда не видел, но они прятались везде, за каждым кустом и деревом, вроде кровожадных гремлинов или вурдалаков. Но и жидомасонов Мишель не очень-то боялся, потому что, как уже говорилось, делал то, что полегче, и как Бог на душу положит, нисколько не притворяясь: с коммуняками он был коммунякой — кожанка, незаряженный наган на боку, красная гвоздика в петлице; со сталиняками (племя, родственное коммунякам, но позлобнее и несговорчивее) был сталинякой — усы, сапоги и голая задница; даже подозрительное племя ура-патриотов принимало Мишеля за своего в енотовой шубе с позолоченными погонами и в овечьей папахе — так что повстречай Мишель жидомасона, еще неизвестно, кто у кого больше бы крови выпил.

Не превращая жизнеописание Шлимана-второго в этнографический очерк, отметим, что для коммуняк Мишель был просто дядей Мишей (называли они его, естественно, справа налево: Ашим, дядя Ашим; для сталиняк — Михаилом Шоломовичем; патриоты видели в нем чуть ли не самого Михаила-архангела; для звиадистов он был Михо; для зеков — просто Мишуня; экзотические бородачи-барбудосы, пришедшие в сибирскую тайгу через Берингов пролив чуть ли не с острова Кубы, называли его доном Мигелем; известен он был также под именами Макс, Микаэль, Михоэлс, Мойша, Мойва, Майкл; а в общем, для эвенков и алеутов, коммуняк и сталиняк, патриотов и совсем уже одичавших номенклатурщиков, и конечно же для родимых камчадалов Шлиман-второй был чем-то вроде Миклухо-Маклая для папуасов — помощником, другом, учителем, миссионером — добрым и полезным человеком немного не от мира сего, которого как-то не резон окунать в бронзовый котел с кипятком, зато можно немножко обдурить, выменяв за несколько орденков и медалек отличный консервовскрыватель или даже старинную тульскую двустволку.

Конечно, его отношения с аборигенами не всегда обстояли гладко: Мишеля грабили на больших таежных просеках, и угоняли во глубину сибирских руд или на туруханскую каторгу, и держали заложником (а Машу в наложницах), и конфисковывали лендровер со спиртом и так далее и тому подобное.

— Давно что-то не видно нашего Лешима, однако, — говаривали в таких случаях знатные номенклатурные аборигены, соскучившиеся по пиву с сосисками.

Они барабанами созывали Верховный Совет где-нибудь в очередной столице в Ханты-Мансийске или в Вась-Вась-Юганске, усаживались за длинным столом в виде большой буквы «Т», который таскали с собой по тайге, выбирали Дежурного Генсека, раскуривали люльку мира и так долго и молча дымили и кашляли во Дворце культуры под переходящим Красным знаменем, что сталиняки (или омоновцы, или кто там был виноват) не выдерживали всеобщего молчаливого осуждения и отпускали Мишеля из очередного магаданского рабства, а Машу из какого-нибудь веселого сахалинского вертепа.

Потом они две недели пили, ели, пели, спали, писали пулю (ленинградку и сочинку, с хозяином горы, с переходящими распасами, со сталинградами, с брандерами и без), играли в смертельную русскую рулетку, любили поспорить о приоритетах национальных или общечеловеческих ценностей и решали всякие насущные вопросы — кому, например, вручить переходящее Красное знамя, а кому таскать за собой Т-образный стол. Эти вечеринки-посиделки с ершом[5] и со стрельбой назывались у них «пленумами цэка» и чем-то напоминали собрания рыцарей круглого стола короля Артура. Вождь Тсинуммок, конечно, был членом политбюро, бывал и Дежурным Генсеком. К тому времени он уже стал Первым Секретарем Нефтяного Райкома, съев своего предшественника. («Съев» в переносном смысле этого слова, хотя никого не удивило бы, если бы Тсинуммок съел соперника буквально. Но — пожалел.)

Состоялось также примирение с Машиными и Мишиными родителями, когда Мишель с Машей привезли в Иерихон подарки — полный мешок металлических рублей, настоящую монгольскую юрту и экзотическую дойную корову-буренку, занесенную в Красную книгу. Мсье Куриц чуть не загнулся от зависти при виде монет с усатыми, бородатыми и лысыми профилями богатырей Ресефесер — за один такой рубль в те времена можно было полтора года жить на Гаити, пара-тройка серебряных «лысеньких» стоили целое состояние, а сегодня они попросту бесценны; Егор же Лукич Коломиец, напоминавший вождя Тсинуммока своей раскоряченной походкой и железными клешнистыми руками, вроде гаечных ключей, при виде коровы уронил резиновую дубинку, ласково потрогал краснокнижное животное за вымя, и инстинктивная слеза какого-то древнего первобытного воспоминания скользнула по небритой щеке фараона.

— Коровушка-буренушка… — только и смог сказать Егор Лукич.

Примирение состоялось, свадьба отпраздновалась. Жаль, одесский прапращур не дожил до этого дня. Мишелев прадед наконец-то вставил полный рот золотых зубов, дед вдруг возлюбил красный цвет и стал спокойно переходить дорогу (Егор Лукич его не только не трогал, а наоборот — брал под козырек и останавливал движение, потому что ежемесячно получал от Эсфири Борисовны копейку на водку), отец наконец-то выкупил боковую, но доходную ветку метрополитена «Кабул — Ташкент», а Эсфирь Борисовна перестала бояться буренку и научилась ее доить. Семья Сидоровых купила кусок земли на месте детской песочницы, разбила юрту и стала жить в ней припеваючи на персидских коврах; а также впервые приобрела в Туле, что под Тель-Авивом, недвижимое имущество — ружейный тульский заводик всего-то за пять лысеньких.

Шлиманы-Сидоровы становились своими людьми в деловом мире, хранили коллекционные рубли в Центральной Швейцарской Сберегательной Кассе, водили знакомства с Ротшильдами и Рокфеллерами и даже бывали приглашаемы на приемы к Царю Иудейскому Кагору 4-му, этому просвещенному конституционную монарху из династии рабби Ндранатов Кагоров; запросто открывали дверь ногой к 42-му Президенту Великого Израиля Ицхаку Ивановичу (из сербохорватов) — и никто в высшем свете не спрашивал у Мишеля и Маши какого-то аттестата зрелости.

К этому же времени относится повышенный интерес Мишеля к поискам Москвы, столицы зеркальной Ресефесер. Как видно, наконец-то сработал инстинкт, взыграли гены и возникла потребность в каком-то внутреннем аттестате зрелости. Мишель ходил с лопатой по руинам великой империи, все здесь криком кричало о том, что зеркальная страна лежит у него под ногами. Аборигены, особенно дети, тащили в обмен на жвачку и презервативы всякие мелкие находки — настольные алебастровые бюстики вождей с козлиными бородками и почтовые лакированные картонки с изображением трехтрубного старинного корабля «Аврора». Каменные бабы с веслами и гранитные мужики в шинелях, стоявшие на курганах или лежавшие лицом в грязи, красные вымпела, похвальные грамоты, щербатая посуда с надписью «Общепит» в туземных юртах и землянках, остовы первобытных тракторов и комбайнов «Нива», занесенные пылью в пустынях Казахстана, трансконтинентальная заржавевшая железная дорога, поднявшаяся в кронах векового леса над дремучей тайгой от Уральских гор до Тихого океана, — все указывало на присутствие здесь древней цивилизации.

Отступать было некуда — где-то здесь в земле лежала Москва.

Но когда Мишель заводил с аборигенами осторожные разговоры о столице зеркальной империи: «Ребята, не Москва ль за нами?», те пугались и как в рот воды набирали (а вождь Тсинуммок набирал в рот воды в прямом смысле, отбегая к ближайшему колодцу или речушке), пожимали плечами, отрицательно мотали головами, разводили руками и вообще всем своим видом изображали полнейшее непонимание и напускное равнодушие. Они явно что-то знали.

Но слава троянского героя и однофамильца не давала покоя Мишелю. Ведь что сделал в свое время Генрих Шлиман-первый? Он плюнул на все и попросту осуществил свою заветную детскую мечту, рассчитался с судьбой за неустроенные детство и юность — пришел, увидел, откопал.

Вот и все. Просто? Еще бы! Но мало кто может похвастаться тем, что в детстве мечтал стать, например, пожарником и стал им.

Гонимый неумолимой индейкой, Мишель отправился по стопам своего знаменитого предшественника. Как Генрих Шлиман выделил фактологическую квинтэссенцию из гомеровской «Иллиады», так и Мишель начал плясать от печки — обратил пристальное внимание на бесспорные факты в эпосе Ресефесер.

Не в пример гипотетической Курицевой Атлантиде, Зеркальная Страна когда-то существовала, и ее местонахождение неплохо известно из хроник, летописей и анналов — это для археолога самое главное.

«Конечно, легенда о выходе древнеросского богатыря Юрия Гагарина в космос — чистейшей воды вымысел, вроде мифа о вечном построении коммунизма в одной и той же, отдельно взятой стране, — рассуждал Шлиман. — Если сравнить эту легенду с легендой о древнегреческом Икаре — наблюдается чуть ли не прямое заимствование. Хорошо известно, что первым в космос вышел германский тевтон Герман фон Титов — впрочем, арийская версия космического приоритета тоже недостаточно аргументирована археологией, хотя, бесспорно, в основе подобных легенд лежат подлинные факты; несомненно, что-то в космосе в те времена происходило, и росы, возможно, приложили руку к освоению космического пространства. Зато очень красивая легенда о том, что какая-то вечно живая кухарка Нинель какой-то период управляла росским государством, абсолютно не имеет с действительностью ничего общего, как и аналогий в других эпосах».

«Возможно, иносказание? — раздумывал Мишель. — Аллегория, вроде пушкинских „ткачихи с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой“? Какая кухарка? Имя — Нинель, допустим. Отчество, фамилия?.. Возраст или хотя бы в каких годах до нашей эры правила громаднейшей из империй? Хоть какое-нибудь скульптурное изображение… Нич-чего не известно! Конечно, можно представить прекрасную кухарку, этакую серую кардинальшу Нефертити из простолюдинок, вершившую судьбу страны в постели очередного дряхлеющего генсека, но археологию, как и всякую подлинную науку, все-таки интересуют материальные памятники и достойные доверия письменные свидетельства; все остальное — сплошные помехи и шум от шумеров-шмумеров».

Первым делом Шлиман прильнул к истокам, обратился к самому первому достоверному известию о легендарной стране.

Известие Вертинских анналов 839 года являлось главным аргументом в пользу норманнистской концепции происхождения росской государственности. Известию-839 до Шлимана была посвящена обширная литература в вольных переводах на многих языках мира с конструированием самых разнообразных историко-гипотетических построений, но только Шлиман дал достаточно неожиданную и обоснованную психологическую трактовку Известия.

Как известно, в Вертинских анналах сообщается, что германский император Людовик Благочестивый принимал 18 мая 839 года в южнонемецком городе Ингельгейме послов императора Византии Теофила. Вместе с этими послами Теофил отправил к германскому императору…



(Начало цитаты из Вертинских анналов, первое известие о стране Рос):

«„…неких [людей], которые говорили, что их [то есть их народ], называют Рос [Rhos], и которых, как они говорили, царь [rex] их, по имени Хакан [Chacanus], отправил к нему [Теофилу] ради дружбы. В упомянутом письме [Теофил] сообщал, что люди эти весьма оригинальны [originalis], и просил, чтобы император Людовик милостиво дал им [послам] возможность воротиться [в их сторону] и охрану по всей своей империи, так как пути, которыми они [послы] прибыли к нему [Теофилу] в Константинополь, шли среди варваров, весьма бесчеловечных и диких племен, а он [Теофил] не желал бы, чтобы они [послы], возвращаясь по ним [путям], опять подвергались опасности. Тщательно расследовав причину их [послов] прибытия, германский император узнал, что они принадлежат к шведскому народу [eos gentis esse sueonum]; и, считая их скорее разведчиками по тому царству [Византии] и нашему [Германии], чем искателями дружбы, он [Людовик] решил задержать их [послов] у себя, чтобы можно было достоверно выяснить, с добрыми ли намерениями они пришли туда или нет. И он [Людовик] поспешил сообщить ему [Теофилу] через помянутых послов и письмом также и о том, что он [Людовик] их [послов] из любви к нему [Теофилу] охотно принял; и если они окажутся людьми вполне благожелательными, а также представится возможность им [послам] безопасно вернуться на родину, то они будут отправлены [туда] с охраной; в противном случае они будут возвращены к его [Теофила] особе, с тем чтобы он сам решил, что с таковыми [послами] надлежит сделать“.

Составитель анналов (летописец) Пруденций [Proudencio], придворный священник императора Людовика».



Вот такая цитата.

Как отмечали солидные ученые, само Известие-839, содержащееся во вполне достоверном источнике, не вызывает сомнений. Императорский двор середины IX века в небольшом германском городке Ингельгейме был, по всей вероятности, невелик, и летописец (анналист, хронолог) Пруденций явно видел послов государства Рос собственными глазами. Главное же значение известия Вертинских анналов в том, что оно дает наиболее ранние сведения о существовании Рос, указывает первую точную дату (839 год) в истории этого государства и позволяет установить его географическое местоположение на картах Восточной Европы.

Но Шлиман в поисках Москвы копал глубже и… великолепно ошибся!

Не будем описывать весь ход его остроумных рассуждений, для Шлимана особый интерес представляла психологическая подоплека бертинского известия. То, что государство Рос располагалось где-то посередине великого пути из «варягов в греки», младенцу понятно — ни севернее, ни восточнее, ни южнее располагаться оно никак не могло (север и восток были слишком далеки от геополитических интересов Византии того времени, чтобы с такой помпой принимать тамошних послов, да еще втягивать в эту помпу германского императора; а на юге ближайшие соседи Византии хорошо известны — турки, булгары, хазарский каганат).

Далее.

Титул царя росов, «хакан», нисколько не происходит от хазарского титула «каган», решил Мишель, а, безусловно, от древнеросского «пахан» — просто летописец Пруденций на слух ошибся. Тот же Пруденций не только воочию видел весьма «оригинальных» [original] послов Рос, но и общался с ними — более того, красивый и четкий каллиграфический почерк Вертинских анналов (за что, собственно, и держали Пруденция в должности летописца) именно в этом небольшом известии, написанном в тепленькое утро 19 мая 839 года сразу после официального приема послов Рос, превращается в курицелапую похмельную борозду с кляксами — можно лишь представить, с какого великого бодуна записывал это известие каллиграф Пруденций! Что он там накарякал?.. Ни черта не понять — не только почерк, но и обычно ясный, точный и лаконичный стиль Вертинских анналов именно в этом известии превращается в косноязычное мычанье с обилием исправлений, пояснений и местоимений «их, тех, это, того, это самое, как его…».

Можно лишь представить первое появление росов в Европе, вспомнив попойку Шлимана в Шведской королевской академии: глубокая ингельгеймская ночь, пир в императорском дворце в честь прибытия послов, Людовик Благочестивый уже под столом, летописец Пруденций лыка не вяжет и несет всякий вздор; двое росов (швед, он хоть и Рюрик, но уже перешел в росскую веру) глушат все подряд и уже начинают выяснять между собой отношения:

— Ты кто такой?

— А ты кто такой?

В самом деле: кто же они такие? Почему поначалу приняты германским императором за норманнских шпионов, а потом вдруг сделались лепшими друзьями?

Дело в том, что один из них, переводчик, — безусловно, швед (варяг, скандинав, норманн, чудь, «искатель счастья и чинов, заброшен к нам по воле рока»), а второй (вот она, первая достоверно зафиксированная летописцем Пруденцием росская историческая фигура!) — а второй, собственно, и есть коренной рос, Великий Посол новой державы. Но германский император не разбирается в национальных тонкостях, для него все шведы, что китайцы, на одно лицо, императору подозрительна путаница самоназваний — почему эти чудные шведские викинги из скандинавских норманнов называются Рос? Они сами так себя называют или кто их так называет?.. Странно: почему не пошли из Византии домой, в какую-то свою Москву [Mousikowius], которую так любят и называют раем земным, а обходят ее стороной, делая крюк через пол-Европы? Где имение и где наводнение, где Москва и где Ингельгейм!.. Первая мысль при встрече: «Шпионы!» Первая мысль на следующее утро: «Рассолу!» В свою очередь, росский Посол, естественно, ни бельмеса не смыслит ни в греческом, ни в немецком, ни в международной латыни (только и вызубрил по-английски: па Rusi veselie piti), он впервые выехал за рубеж, весь политес за него решает швед, но и норманн не тянет уже, кишка слаба у викинга, спит скандинав, уронив голову в серебряное блюдо из императорского сервиза.

«Чудик ты… рюрик ты… — пьяно бормочет Посол, но в блюдо еще не падает, посольскую марку держит. — Что росу польза, то немцу смерть».

Остается лишь предположить, что московский Пахан, снабдив Посла инструкциями и подарками для Теофила и сунув кулак под нос: «Гляди мне!», отправил его в Византию прощупать «что там да как с проливами» еще в конце апреля или в начале мая прошлого (838) года, когда вскрылся ото льда Борисфен-Славутич, и можно лишь представить, как московский Посол с переводчиком и с телохранителями, медленно плывя вниз по течению из варягов в греки («среди племен варварских и бесчеловечных»), останавливаясь буквально у каждого столба на греко-варяжском пути и в каждом жидовском трактире, в жутких пьянках с драками и христосованьем присоединяя к Роси деревлян, берендеев, кривичей, вятичей и берковичей, обещая им рай земной в объятьях Москвы и подминая под себя каких-то совсем еще диких абреков, чучмеков, половцев, печенегов и архаровцев, добрались наконец вдвоем (телохранители, конечно, спились по дороге) к началу зимы до Константинополя — полупьяные, оборванные, без посольских грамот и без паханских личных подарков императору Теофилу, но первым делом с наглостью неимоверной прибив гвоздями свой щит на вратах Цареграда (то есть тут же по-наглому переименовали чужую столицу — мол, так и было!), покорили императора Теофила своими честными голубыми глазами, естественным младенческим поведением и полной неспособностью вспомнить, откуда они пришли.

«Ну, послал Бог соседей!» — пришибленно подумал византийский император.

Потом Теофил за пьянками-банками и душеспасительными беседами о рае земном в стране Рос уже ни о чем не думал до самой весны, а в женский день 8 марта 839 года, продрав глаза, наконец увидел, что коровы не доены, дети не кормлены, жены не …ы, понял, что так дальше жить нельзя, написал рекомендательную записку и сплавил дорогих гостей, которые забыли дорогу домой (врали, конечно, просто не хотели возвращаться домой под топор московского Пахана, «который слезам не верил») к германскому императору, который, в свою очередь, выйдя из запоя, отфутболил росских послов искать свою Москву к французскому королю.

Таким образом, Шлиман предположил, что земной рай, куда послы хотели, но никак не могли вернуться, находился где-то между Германией и Византией в среднем течении Борисфена (послы называли свою главную реку то Днепром, то Славутичем), в этом естественноисторическом фокусе Восточно-Европейской равнины.

Шлиман взялся за свое первое Дело, но оказалось, что первым делом нужно было получить лицензию на археологические раскопки.

Его окружали враги, цивилизованные враги! Легче поладить с голодными дикарями (попросту накормить их), чем с цивилизованными мсье курицами — они всегда сыты, но жрут тебя просто из гастрономического интереса. Шлимана не принимали всерьез. Снабжали протухшими консервами и разбавленным мочой бензином. Его лопате не разрешали копать. Особенно доел Мишеля очередной мсье куриц из посольства в автономном Симферополе — прекрасный, отлично сохранившийся образец посольского чиновника-бюрократа по имени Отвал-башки: плотный, холеный еврей из крымских татар, без живота, свежий, отдохнувший, загоревший, только что из Ялты, в золоченой оправе, с лысиной, с усиками — ах, как он был хорош!

— Что вы там собираетесь копать — Атлантиду?.. — допытывался Отвал-башки. — Что-что?.. Рай на земле?.. Москву? Какую Москву? А разрешение на Москву у вас есть? Надо уплатить налог на археологические раскопки.

— Но эти раскопки будут производиться за пределами Израиля, — объяснял Шлиман. — Эта земля ничья.

— Ничейной земли не бывает. Если же вы обнаружите рай на земле, то обязаны немедленно поднять израильский флаг и сообщить в ближайшее посольство — рай земли автоматически станет нашим.

— Но раскопки проводятся в благотворительных целях.

— Это как? — не понял Отвал-башки.

— За свой счет и по согласованию с местными племенными органами самоуправления. В моей экспедиции будут заняты сотни безработных аборигенов. Оплата по договору, бесплатное питание и лечение, премии за особо ценные находки.

— Не знаю, что вы задумали, но все равно вы их объегорите. Благотворительность должна подтверждаться документально. Вы можете подавать нищим на улице — это ваше личное дело, но это действо не называется благотворительностью. Производство раскопок с возможным нахождением исторических ценностей требует государственного присмотра. Нужно экспертное заключение.

— Вывоз ценностей производиться не будет.

— Не верю, но тем более — на фиг вы нам нужны без ценностей? — намекнул Отвал-башки. — Политическая обстановка в Приграничье непредсказуема. Каждый день перевороты. О каком самоуправлении вы говорите — там в некоторых глухих местах до сих пор сохранилась советская власть. Кому копало… извиняюсь, кому попало копать не позволят — ни мы, ни они. За вами придется все время присматривать и выдирать из критических ситуаций. У меня и без того много дел.

— А взятки вы берете? — прямо спросил Шлиман и деловито полез в карман.

— А как же! — обрадовался Отвал-башки. — Археологическими драгоценностями.

— Во! — ответил Шлиман, делая двойной оскорбительный жест: вытащил из кармана фигу и рубанул ребром ладони по локтевому сгибу.

Удивительно, но прошло и на этот раз: Отвал-башки уныло понюхал фигу, немного подумал и выдал Шлиману пустой бланк-разрешение на гербовой бумаге с запечатанными ленточками:

— Так бы сразу и сказали. Заполните сами. Кстати, флаг у вас есть? Возьмите шелковый, в посольстве.

Мишель с этим флагом изъездил на лендровере всю Восточно-Европейскую равнину вдоль и поперек к северу от развалин Днепрогеса, обнаружил место с тремя подозрительно удобными холмами над рекой и остатки пешеходного моста к пляжам и огородам, на свой страх и риск начал раскопки и откопал-таки первую столицу Роси с памятником какого-то дядьки с булавой на коне.

Откопал, схватился за голову и сказал себе:

«Дурак ты! Конь с яйцами! В огороде бузина, а в Киеве дядька! Богдан! Схылы Днепра! Киев — мать городов росских! Рось, да не та! Киевская, а не Московская!»

Гениальная ошибка, принесшая Шлиману всемирную, хотя и насмешливую известность, напоминала Колумбовое открытие Америки: искал Рось Московскую, а откопал Киевскую.

Бывает.

Ошибся.

С кем не бывает — даже с Колумбом.

В Симферополе чиновник Отвал-башки ухмылялся и, в ожидании археологических драгоценностей, на всякий случай подшивал к делу антишлимановские обвинения: плохая научная работа, несоблюдение контрактов, подкуп населения, разжигание межплеменных конфликтов.

Мировая общественность, насмехаясь над Шлиманом, как-то пропустила, не заметила, что Мишель все-таки откопал Киев, хотя так и не понял, почему неизвестный росский летописец назвал Киев именно матерью, а не отцом городов росских?..

«Возможно, росский летописец был под стать своему германскому собрату Пруденцию?» — предположил Шлиман.

Кстати, ошибиться было совсем немудрено. Помимо коверканья собственных имен, народ Рос имел манию то и дело менять столицы и называть свои города двойными, тройными и более именами, так что иногда просто невозможно было понять, о каком, собственно, географическом объекте идет речь. Таинственный Нинельград — как видно, родина Нинели — до сих пор остается нераскопанным только из-за того, что археологи не могут определиться в названии: Нинельград, Санкт-Петербурх, Петербург, Питер, Петрозаводск, Петропавловск-на-Камчатке, Петергов, Петроград, да еще какая-то Северная Пальмира — один ли это город или разные?

Далее: столицами Роси были попеременно Киев, Новгород, опять Киев, Тверь-Калинин, Рязань, какой-то Сарай, Владимир, Москва, Кремль, какой-то совсем таинственный Третий Рим («четвертому не бывать»), Санкт-Петербурх, Петроград, Зимний Дворец, Смольный, опять Москва, опять Кремль, Минск… Разные ли это города или один и тот же кочующий объект на колесах? Кстати, этот древний обычай переездной столицы остался и у современных аборигенов.

Мало того: паханы часто меняли имя самой страны: Рос, Рось, Русь, Московья, Россия, Совдепия, Союз, Ресефесер, Страна Советов, Сесесер, Эсенге.

Себя паханы называли князьями, царями, боярами, императорами, председателями, первыми секретарями (абсолютно не понять, почему какие-то секретари управляли страной?), наркомами, генсеками, премьерами, президентами.

Народ в разные времена назывался: росы, русы, анты, склавины, скифы, белорусы, малороссы, русичи, русские, иваны, московиты, москали, россияне — все это, безусловно, один и тот же народ.

Москву, этот рай земной, до Шлимана искали в Италии, Турции и на Аляске, пытались копать в североамериканском созвучном городке Москоу; примерялись к Стокгольму — «норманнистская теория»; вот только не догадались искать в иерихонской песочнице. А Шлиман, как уже говорилось, перепутал ее с украинским Киевом — впрочем, оказалось, что именно Киев являлся первой столицей Роси.

«Рано хоронить Москву», — подумал Шлиман.

Кстати, в языках многочисленных народов, населявших некогда зеркальную Ресефесер, существует множество общих слов с корнем «рай» — «райцентр», «районо», «райисполком», «райком», «райсобес», «райпотребсоюз» и прочие, что дало повод итальянским клерикалам снарядить в Сибирь дирижабль «Ковчег» с археологической экспедицией на поиски библейского рая, каковая (экспедиция) никакого рая конечно же не нашла, была подбита гэкачепистами в верховьях Енисея и почти вся съедена. Нейлоновая шкура с названием дирижабля пошла на утепленный вигвам для вождя и на унты его приближенным. Оставшихся в живых двух хорошеньких сексапильных итальянок — дипломированную повариху Прасковью Спагетти и антрополога, специалиста по прямохождению позвоночных Лию Коппатти, оставленных аборигенами то ли на закуску, то ли с целью использования по прямому назначению, — этих женщин Шлиман с помощью вождя Тсинуммока успел спасти: выкупил за два ящика вирджинского нюхательного табаку и эвакуировал вертолетом на Большую Землю, чем изменил мировое мнение о себе в лучшую сторону. С секс-бомбой Лией Коппатти у него впоследствии состоялся кратковременный, но жгучий роман с шумным выяснением отношений (у ненасытной Лии было одно на уме — она везде искала и находила райские кущи и с такой страстью тянула Мишеля в эти кусты, что однажды измученный и потерявший на время мужскую боеспособность Мишель неосторожно посоветовал ей в поисках рая покопаться в иерихонской песочнице), роман, сопровождавшийся битьем сервизов, скандалами, драками, погонями, журналистами и т. д., зато кухарка Прасковья нисколько не стремилась управлять государствами, и потому мудрая Маша подружилась с ней и разрешила участвовать во всех дальнейших шлимановских экспедициях в качестве специалиста по яичнице (в периоды голодухи Прасковья могла делать гигантские омлеты на двенадцать человек из одного-единственного куриного яйца), а также разрешила по женскому совместительству иногда заменять Шлиману Машу в ее вынужденные отсутствия (например, когда родила долгожданного ребенка, которого супруги назвали в честь Шлимана-первого — Генрихом; крестным отцом мальчика стал вождь Тсинуммок, а крестной матерью — кухарка Прасковья; Генрих Шлиман-младший впоследствии промотал отцовское состояние и даже пропил отцовскую лопату — вообще, был без Москвы в голове, но это уже другой разговор) — Маша решила, что лучше ее будет заменять кухарка Прасковья, чем эта визгливая антропологическая дура.

Шли годы…

Без длинного этнографического отступления нам все же не обойтись (особо скромные девушки могут этнографию пропустить и читать дальше).

Этнографическое отступление

Нижняя Варта, столица Шлимана, располагалась в среднем течении Еби в Западной Сибири. С названием реки связанно красивое предание о том, как богатырь Ермак, выйдя с дружиной к реке и озираясь навкруги, от широты чувств произнес: «Ебь твою мать!» — так по первому слову и назвали. Весной здесь красиво цветут лютики, чахлики и дохлики. Местность заболочена и приравнена к районам Дальнего Севера, т. е. коэффициент бартерных сделок 1,7. С погодой плохо, но Машка Сидорова цвела и отлично себя здесь чувствовала. Зимой солнце не вылезает из-под земли. Свою бороду Шлиман использовал как термометр — при минус двадцати градусах она подмерзала, при тридцати замерзала, при сорока превращалась в ледяной обрубок. Морозный рассвет здесь долгий и нудный; а когда наконец рассветет, то тут же переходит в сумерки. В метре от поверхности начинаются вечная мерзлота и ледниковый период.

Вот типичная утренняя картинка: лесотундра, мороз градусов сорок. В воздухе чистый утренний морозный запах нефти, чуть смешанный с дымом костров, на которых готовятся щи, картошка в мундирах и другие национальные блюда. По тундре летают надутые презервативы. Семейные аборигены живут в землянках, балках, вагончиках, старых трамваях; холостяки в длинных бараках, называемых «общагами». Понятие «купить вагончик» означает «овладеть шикарным жильем». За балок или вагончик могут отдать даже корову. Женщины поднимаются затемно, при северном сиянии пасут оленей и коз, тихо переговариваются. Морозостойкие летающие куры. Камни и валуны, в беспорядке разбросанные по тундре, источают вечный холод, за день не успевают потерять мороз, накопленный ночью, — под ними хорошо устраивать погреб-морозильник. На таких личных валунах встречаются разные фривольные надписи и наскальная живопись. В Нижней Варте лучше всего весной на закате солнца после дождика в первый четверг июня. Прошел хмурый ветреный день, наступает белая ночь. Пыль прибита дождиком, но не превратилась в грязь. Еще кое-где не растаяли ледяные снежные бабы. По «Голосу Китая» журчат тихие китайские голоса — эта единственная радиостанция, пробивающаяся сюда из Великого Бодуна. На плоском валуне группа пожилых аборигенов забивает козла. Тихие сухие места обостряют мысль — это известно еще со времен первых христиан. Уйти в тундру «забивать козла» — означает у аборигенов примерно то же, что у христиан «уйти в пустыню». Приебье — пустынная местность с болотистой почвой. В Приебье часты дожди, но если уж дело доходит до засухи, то (парадокс!) влажность становится катастрофической — от жары подтаивают подземные ледники и начинаются наводнения. Овраги заполняются водой, превращаясь в глубокие реки; вода размывает их берега и выносит на поверхность ископаемые останки. По Еби плывут гниющие туши мамонтов и волосатых носорогов. Вода кипит — голодные ебские ерши рвут добычу на части, даже щуки боятся приблизиться, а человеку лучше в воду не входить. Жесточайшая казнь — бросить преступника на съедение ебским ершам — сожрут почище всяких крокодилов.

Главная ценность — вода, как в пустыне. Хотя ебской воды здесь хоть залейся, но она так перемешана с нефтью, что из нее можно легко гнать бензин для лендровера — хоть и низкооктановый, но все же лучше европейского, разбавленного мочой.

Нравы в тайге суровы. Пример таежного фольклора о человеколюбии (так называемый «анекдот», рассказанный Шлиманом под магнитофон на все той же холостяцкой нобелевской вечеринке), над которым аборигены трясутся от хохота, хотя наизусть знают этот анекдот с малолетства, и от которого шведский король чуть не помер от ужаса. Смешного в нем мало. Рассказывается долго, занудно-медленно, с поясняющей жестикуляцией и с леденящими душу подробностями, а последнее слово произносится даже в присутствии шведской королевы, потому что из анекдота слова не выбросишь:

«Ночь, тайга, мороз сорок градусов, идут трое путников. Заблудились, один уже обморожен, не может идти, его несут. Вдруг вдали замерцал одинокий огонек. Из последних сил волокут обмороженного спутника, подходят, перед ними сруб, из трубы дым валит. Протирают окошко, видят: сидят за столом монахи и ужинают. Стучат. Появляется громадный толстый монах с куриной косточкой в зубах.

— Чего надо?

Путники: „Брат! Смотри: ночь, тайга, мороз сорок пять градусов! Мы заблудились, один из нас уже не может идти!.. Пусти нас переночевать!“

— Надо посоветоваться с отцом-настоятелем.

Дверь закрывается (зима, мороз), потом нехотя открывается, на пороге стоит маленький горбатый монах, гложет огромную баранью кость.

— Чего надо?

— Отец-настоятель! Смотри: ночь, тайга, мороз пятьдесят градусов! Мы заблудились, один из нас замерз, не может идти… Пусти нас переночевать! Мы мирные люди, мы никому не будем мешать, мы согреемся в уголке и на рассвете уйдем…

Отец-настоятель долго думает и наконец указывает бараньей костью на двух путников: „Ладно, уговорили. Вот ты и ты…“

А лежащий воскликнул: „А я?!!“

Отец-настоятель долго смотрит вниз на лежащего и отвечает: „Ну ладно, и ты тоже. Идите вы все на куриц!“»

Из книги Мишеля Шлимана

«Москва слезам не верит»



«Летом аборигены играют в древнюю разновидность футбола — „безграничный футбол“: мяч с гиканьем и свистом гонят ночью и днем всем мужским населением из одного городка в другой через тундру, тайгу и овраги, ломая руки и ноги. В каждом городке установлены ворота, преграждающие главный проспект имени Нинели. Цель игры — забить гол: прорваться за ворота и приземлить мяч на проспекте.

Зато зимняя национальная игра — „Взятие Белого дома“ — более эстетична, интеллектуальна, но и более жестока. Каждый год проводятся чемпионаты по системе „осень-весна“. В первом тайме строится ледяной дом с Красным флагом на шпиле и с баррикадами по окружности (в ход идет все: бревна, рельсы, бочки, автобусы); крепость украшается лозунгами „Да здравствует Нинель!“, „Слава КПСС!“ и т. п., выставляются оценки за эстетичность. В крепость завозятся вода, продукты, оружие. Второй тайм: собственно взятие крепости — т. е. Красного флага. Сначала все происходит довольно мирно, длительное время ведутся переговоры, предлагается сдача на почетных условиях и т. д. На этой стадии возникают всякие нюансы, возможен мирный ничейный исход, обмен девственницами, оружием, товарами. Парламентарии ходят в соболиных шубах с белыми флагами. Немногословны. „У меня много соболиных шкурок!“ (Жест: много!) Так продолжается до первой крови, до первого случайного или преднамеренного выстрела. Следует ультиматум. Подтягиваются на канатах танки. Начинается пальба. Потом, войдя в раж… и так далее. Чем больше потери, тем больше не берут пленных. Иногда защитники „Белого дома“ гибнут все до последнего, иногда гибнут все до последнего нападающие. В летних перерывах разрешаются переходы по разные стороны баррикад, но болельщики-патриотти покупают лицензию и до первого сентября имеют право охотиться на предателей. С первого сентября перебежчик предателем не считается.

Из более спокойных национальных игр можно выделить сексуальные „Городки“ с бросаньем палок и „Забивание козла“ с рыбами и яйцами — шуму там много, но хоть никого не калечат».

Из книги Мишеля Шлимана

«Какая б ни была Московья»



Шли годы.

Годы шли, а Шлиман все ходил вокруг да около Москвы и не знал, что делать.

Но вот однажды к палатке Мишеля заявилась толпа аборигенов во главе с Тсинуммоком, и Шлиман с предвкушением ожидал, что народ упадет перед ним на колени и заорет: «Володей нами!», а он с достоинством выдержит паузу и согласится. Но случилось неожиданное: да, народ заорал: «Володей нами!», но упал на колени перед кухаркой Прасковьей.

Оказалось, пока Шлиман бродил вокруг да около, вождь Тсинуммок влюбился в кухарку Прасковью. Вождь отмылся, поскромнел, перестал сквернословить, ходил сам не свой.

— Ну что, Прося, хочешь послужить для науки? — неуверенно спросил Шлиман.

Прося потупилась. В сущности, Вова был хороший мужик. (Оказалось, у вождя Тсинуммока даже имя было — Вова. Так его ласково называла Прасковья — Вова. А вождь стеснялся.) Она хотела послужить для науки. Она рада была выйти замуж и управлять не государством, а Вовой.

— Но с условием! — сказал Шлиман.

И Шлиман сформулировал вождю условие:

— Прасковью на Московью.

Теперь уже задумался Вова.

«Эх, Вова ты Вова, хрен ты моржовый, — за бутылкой спирта уговаривал вождя Егор Лукич Коломиец, напросившийся в экспедицию к Шлиману искать Москву. — О чем ты только думаешь? Совсем одичал, баба тебе нужна».

Отношения у фараона с Вовой установились уважительно-покровительственные — на что Мишель крепко рассчитывал и не ошибся: Вова наконец-то согласился проводить Шлимана к кургану с московскими руинами.

Долго торговались — что раньше: свадьба или Москва?

Мудро решил Егор Лукич: свадьба в Москве.

И настал день.

Закончились последние приготовления к взятию Москвы. Палатки, кровати-раскладушки, посуда, кастрюли, примусы, одеяла, спальные мешки, фильтры для воды, резиновые сапоги, столы, стулья, походные фонари были упакованы и загружены в машины. Шлиман бросил в кузовок лендровера наследственную погребальную лопату. Пустые консервные банки, картонные и деревянные ящики, использованные одноразовые шприцы, мотки проволоки, веревок и бикфордова шнура, обмылки, пустые бутылки, дырявые полиэтиленовые мешки и пакеты и прочие ценные вещи тут же разобрали аборигены; женщины и дети стали обшаривать территорию лагеря еще до того, как караван грузовиков с ревом и грохотом, трясясь на ухабах древнего тракта, тронулся в долгий путь через Уральские горы к столице Ресефесер Москве. Впереди на лендровере под охраной Егора Лукича ехали Шлиман с вождем Тсинуммоком, петляя и путая следы, передвигаясь ночью по проселочным дорогам, в глубокой тайне, чтобы не навести какого-нибудь любопытного мсье Курица или господина Отвал-башки на след Москвы.

И вот через пять дней в центре Восточно-Европейской равнины намного севернее Киева им открылась гора, похожая на курган, омываемая извилистой речушкой и поросшая дикой рощей реликтовых голубых елей.

— Копай здесь, — сказал Тсинуммок.

Первый же пробный раскоп, собственноручно сделанный Шлиманом пращуровой лопатой, принес сенсацию: Мишель нашел крупные осколки чистейшего обработанного рубина, а Маша собрала и склеила из них рубиновую звезду.

— Какую страну просрали, сволочи! — заплакал Егор Лукич, разглядывая звезду на просвет.

И пошло-поехало…

Раскопки производились в глубокой конспирации, при круглосуточной охране, чтобы ни один куриц не проскочил, и продолжались три коротких летних полевых сезона. Шлиман после открытия Киева не хотел рисковать — Крещатик лежал в руинах после нашествия туристов, схылы Днепра раскопали до основания.

«Хрен вы у меня получите Москву», — решил Шлиман и хранил в тайне координаты Москвы до самой смерти, чтобы не увидеть, как ее просрут во второй раз.

В начале второго сезона был обнаружен фундамент и кирпичная кладка мощной древней стены и фрагменты каменной мостовой, а в конце третьего, у этой же стены повариха Прасковья заработала суперпремию за особоценную находку — по счастливой случайности, выплескивая ведро с помоями, она наткнулась на отлично сохранившуюся пирамидальную гранитную гробницу типа «мавзолей». Конечно, не пирамида Хеопса, но в своем роде великолепное произведение искусства.

Гробницу откопали и расчистили в два дня.

Подмели.

Шлиман неторопливо обошел мавзолей, читая на гранитных плитах нацарапанные корявые надписи:


«Здесь был Вова»



«Мы из Кронштадта»



«Яитрап и Нинель близнецы-братья»


Сомнения опять начали одолевать Мишеля; еще одна загадка — близнец Нинели Яитрап.

«Это кто еще? Если Нинель — она, а Яитрап — он, то почему они братья?»

На тыльной стороне мавзолея Шлиман обнаружил выбитые кириллицей полустершиеся стихи, впоследствии бережно восстановленные известным поэтом-реставратором Игорем П. Кручиком:



б ни была Совдепья
Здесь черный хлеб я
в Москву
КГБ запла
Христос рожден ах;
в провинции


Какая имперья
выгады ерь
эту жаль
плю измом бес енен
голубем какан,
вокзал в даль


споенный матом
о Господе пятом
не имевшем виз
Богу
р зным
палестинам
или коммунизм


Союз лики
ьются
Кремлевские шарниры
б ни была
блю ее
погост



Позади гробницы располагалось небольшое кладбище на восемнадцать персон — как видно, здесь хоронили особо уважаемых росских богатырей. У входа в гробницу стояли (именно стояли, не лежали) два навечно застывших скелета в хороших хромовых сапогах, кожаных ремнях, лакированных козырьках и с карабинами с примкнутыми штыками.

Истлевшая дверь, истлевшие шинели, истлевшие приклады карабинов, запах тлена…

Вошли.

Первым вошел Мишель, подсвечивая фонариком, за ним — Маша, за ней — Егор Лукич. Прасковья заглянула и сразу ушла; аборигены так и не посмели приблизиться. Егор Лукич снял фуражку и заплакал. В стеклянном саркофаге в истлевшей одежде безо всяких украшений и драгоценностей (они, конечно, были давно разграблены) лежала она — Нинель. Точнее, скелет Нинели с остатками истлевшей мумифицированной кожи.

Антропологические обмеры скелета принесли следующие результаты: Нинель была особью среднего женского роста 1 м 56 см, пропорционально сложена, но с громаднейшим черепом — объем 3650 куб. см!

«Ну и голова! — раздумывал потрясенный Шлиман. — Сколько же это мозгов нужно для такой головищи и какого размера нужна была кепка?!»[6]

Такие потрясающие параметры черепа, раза в два большие среднечеловеческого, позволили Марии Васильевне Сидоровой (Машка, приревновав Мишеля к Лие Коппатти, набралась всяческих ученых познаний, научилась отличать череп павиана от шимпанзе и поражала Мишеля палеонтологическими премудростями) — позволили ей выделить скелет Нинели в отдельный подвид homo sapienc moskowitus, находящийся на следующей ступеньке эволюционной лестницы.

«Московит — человек будущего!» — выдвинула гипотезу Машка.

«Возможно, но не вполне обоснованно, дорогая! Размер черепа и объем мозга хотя и важные, но не решающие сапиенсные факторы. Слишком смело! Главное все же не объем и форма мозгов, а их содержание», — прокомментировал Шлиман.

Скелет принадлежал человеческой особи 50–55 лет, со следами пулевого ранения на левом предплечье, челюсти с неполным набором зубов были в хорошем состоянии, по всему видать, хозяйка скелета каждый день чистила зубы. Искусственные моляры и отсутствие коренных указывало на то, что обладатель черепа много жевал, но мало кусал и грыз.

«Вегетарианец?..» — предположила Маша.

Некоторые Машины сомнения вызвала также половая принадлежность Нинели — женщина, коренастенький мужчина или гермафродит? — во-первых, такая шикарная голова не очень-то годилась для женских куриных мозгов, во-вторых, по некоторым признакам скелета получалось, что данная особь никогда не рожала, что, впрочем, ни о чем не говорит, или говорит о том, что Нинель была старой девой, а это говорило Маше о многом, и, в-третьих, остатки истлевшей одежды Нинели напоминали мужской полувоенный пиджак типа «френч», что тоже ни о чем не говорило, кроме того, что эмансипированная кухарка вполне могла щеголять в мужской одежде.