Александр Зорич, Сергей Челяев
Клад Стервятника
Пролог
Is this the real life? Is this just fantasy? Caught in a landslide, No escape from reality.
«Bohemian Rhapsody», Queen
За секунду до того, как земля под его ногами превратилась в жидкую кашу, Слон увлеченно думал о будущем.
Он с удовольствием представлял себе в самых красочных и мельчайших подробностях, как отыщет все нужные ориентиры, отмерит все расстояния, указанные на карте, снимет верхний слой жесткого дерна — там непременно все давно уже чернобыльем поросло! И будет копать, копать рьяно, без передыха, вкладывая в каждое движение всю боль и отчаяние четырех лет сплошного невезения.
А потом он освободится от груза этой горечи. Непременно освободится, когда лезвие его короткой, остро заточенной и отлично сбалансированной саперной лопатки, способной с легкостью раскроить череп любому зазевавшемуся псу Зоны, наконец ударит во что-то твердое.
Глухо звякнет о крышку сундука, зарытого безумным сталкером по имени Стервятник еще в старые добрые времена.
— Там обязательно должно быть что-то твердое. Иначе и быть не может, — прошептал Слон. — Эта карта не врет.
Последнюю фразу он успел произнести трижды, как заученное заклинание. И лишь затем почувствовал, как почва стремительно просела под подошвами сапог из грубой свиной кожи — такой же задубевшей, как и душа Слона.
— Черт… чер-р-рт!
Впервые в жизни детектор аномалий подвел Слона. Подвел под монастырь, под вышку, по самое не могу! Его звуковой сигнал предательски промолчал, когда сталкер осторожно шагнул на эту кочку, с мнимой надежностью возвышавшуюся над густой хвойной подстилкой.
— Ааааа!
Слон отчаянно рванулся…
…и вдруг запоздало понял, что больше не чувствует ног. Они просто отказались подчиниться своему хозяину!
Похоже, для Слона начинался новый отрезок его земного существования. Недолгий такой отрезочек…
Лишь теперь сталкер приметил легкий серебристый налет, которым медленно покрывалось все вокруг. Усыпанная мокрой рыжей хвоей кочка там, где только что стояли его ступни… Вывороченные из лесной подстилки куски серой сухой глины, под которыми уже что-то возилось, чавкало, оживало… Проступившие из земли лужицы черной маслянистой воды — кровь Зоны… И он сам, безмозглый, слепой идиот по прозвищу Слон — а имечко-то, между прочим, говорящее.
Когда-то это прозвище дал Слону сам Хемуль, сталкер-легенда, от которого не укрылась своеобразная манера его ходить по Зоне как бы напролом.
— Вечно ты прешь, как слон через девственные джунгли, — сказал Хемуль.
И понеслось! Небось и в эпитафии, которую нацарапают на надгробном камушке, напишут: «Здесь лежит Слон, который ходил по Зоне напролом».
Но не будет у него никакого камушка, в ужасе понимал Слон, отчаянно озираясь кругом в поисках ближайшего куста, одинокой ветки, пня… Чего угодно, за что можно ухватиться, чтобы выволочь непослушное тело с ногами-ластами, которому уже никогда не шагать теперь по Тверской-Ямской в направлении пафосного ресторана.
Но вокруг простирался все тот же унылый, однообразный ландшафт без единого деревца. А значит — ни малейшей надежды на спасение.
Зыбь — а это была, конечно же, она, едва ли не самая опасная аномалия Зоны, — засасывала Слона, точно вязкая болотная топь. Ее границы быстро росли, ширились, упорно захватывая все, до чего могли дотянуться. Материя вокруг Слона трансформировалась, превращалась в кашу, а он тем временем уже ушел в зыбь по пояс.
Он даже успел удивиться: как это так? Почему он до сих пор еще не потерял сознание от неизбежного болевого шока?
Судорожно рванул «молнию» на груди комбеза, вытащил из потайного кармана аккуратно сложенную карту, которую всю дорогу берег как зеницу ока. Зубами разорвал изоляционный пакет — рыскающие в здешних торфяных полях крысы почему-то обожают грызть именно пластик — и оглянулся, примериваясь, как бы половчее закинуть карту куда подальше, в сторону от растущей аномалии.
Но тут же правая рука повисла безвольной плетью.
У Слона оставалось всего несколько мгновений жизни. Он неловко перехватил карту слабеющими пальцами левой руки — и бумага при этом неожиданно обернулась вокруг его запястья. Карта словно бы желала хоть как-то защитить своего обреченного владельца…
«Ну вот… Пропал как заяц», — мелькнуло в угасающем сознании Слона.
Взмахнуть рукой уже не хватило сил. Ее вдруг резануло острой, дергающей болью. И Слон начал стремительно погружаться в разверзшуюся под ним пропасть, у которой не было и не могло быть дна.
Минута, другая — и на поверхности земли не осталось ничего.
Лишь в стороне поблескивала горсть анодированных гаек, загодя приготовленных Слоном для опасных тропок его рокового маршрута. А в отдалении торчал из дерна тонкий ивовый прутик — здесь Слон наметил место для установки вешки, дополнительного ориентира при возвращении.
Прутик сиротливо покачивался, и было ясно, что первый же порыв буреломного ветра с Припяти — и нет его больше. Только лопухи шуршат…
Лопухи — надгробные камни Зоны. Под ними лежат те, кто ошибся…
Лучше обходить их стороной, чтобы лишний раз не думать о смерти. Под каким из лопухов покоится в земле печально знаменитая карта Стервятника? Под тем, с пожелтелыми листьями? Или под этим, сочным и жизнерадостным?
Эх, карта-карта… Предмет досужей болтовни сталкеров под рюмочку «Слезы кровососа».
Утро еще только брезжило, а сквозь мутную хмарь над лесной деревней, спрятавшейся в самом сердце Диких Территорий, уныло ползли серые кляксы туч. Было около четырех, когда отворилась дубовая дверь двухэтажной деревянной гостиницы, где всю ночь праздновали день рождения матерого сталкера Бая.
На крыльцо порывисто шагнул человек в белоснежной рубашке с коротким рукавом, какие носят в Зоне разве что бармены или секьюрити богатых туристов, охочих до экскурсий за чернобыльскими жутиками. Гость в ярости рванул ворот, так что посыпались пуговицы, и нетвердыми шагами заковылял с крыльца.
Больше всего он сейчас походил на хмельного матроса, которому вздумалось прогуляться по палубе в шестибалльный шторм.
Качалось вокруг все — голые кусты бересклета, вечно осеннее небо Зоны, нависающее над деревней мрачным пепельным сводом, и даже скамейка, увитая сухими плетьми дикого плюща.
Человек в белой рубашке тяжело осел на нее, обхватил голову тонкими длинными пальцами и со вздохом откинулся назад.
— И… ди… от… — прошептал он. Точно испустил последний вздох. — Гос-с-споди… ну какой же ты идиот, Трубач!
Он с ненавистью глянул на окна лесной гостиницы, затем царапнул взором краешек равнодушного неба и саркастически произнес:
— Труба. Причем полная. А в трубе еще одна труба.
— И так до двенадцати раз, — иронически произнесла полутьма за его спиной.
Молодой человек медленно, с явным усилием обернулся.
Ну еще бы! Кому и быть, как не этому…
Человек в черном плаще с капюшоном.
В руке неизменный для его клана «Винторез» — бесшумная снайперская винтовка ВСС. От переносицы до подбородка — массивный респиратор, а огромные пылезащитные очки хоть и сдвинуты на лоб, но в полутьме видны лишь две холодные искорки глаз.
Ледяных глаз человека, привыкшего убивать.
Темный сталкер.
Абориген Диких Территорий. Наполовину мутант и чаще всего безумец, удел которого — вечная полупризрачная жизнь в мрачных, заброшенных деревнях Зоны. Жизнь, больше похожая на пожизненное заключение.
С минуту или более они глядели друг на друга, причем человек — больше на «Винторез». Глаза же темного и вовсе сузились до двух блестящих точек, остро фокусируя захмелевшего гостя. После чего тот с трудом разлепил пересохшие губы и хрипло пробормотал:
— Трубач в за… коне. В законе… Стерх… И ты закон… знаешь.
Вместо ответа темный сталкер наклонился к человеку, обдав его своим дыханием. В нем остро чувствовались животные, звериные нотки и какой-то нездешний, инфернальный холод, который никак не мог исходить от человека из плоти и крови.
— Девятнадцать тонн баксов, Трубач, — прошипел Стерх. — Ты тоже знаешь закон.
В тот же миг запульсировал индикатор, и требовательно пискнул звуковой сигнал — на ПДА незадачливого гуляки свалилось какое-то сообщение. Судя по интенсивности сигнала — срочное. Это в четыре-то утра!
— Кредиторы? Уже разыскивают тебя? Ну-ну, — усмехнулся темный.
Голос его был глухой, точно доносился со дна глубокого колодца.
Человек на скамейке обреченно кивнул. Мол, да, кредиторы. Да, разыскивают. Да, радоваться нечему.
— Не бойся пока, — шепнул темный ободряюще. Но от этого ледяного интима в голосе полумутанта человек на скамейке почувствовал, как у него дыбом встают волосы. Не говоря уже о двухдневной щетине.
— Я дам тебе срок для выплаты долга. Один месяц. Там, конечно, еще была мелочь, баксов тридцать.
— Тридцать семь, — хрипло пробормотал Трубач. И опустил голову.
— Оставь себе на опохмел, — кивнул полумутант.
Его шея при этом неестественно дернулась, голова качнулась, и что-то тихо щелкнуло в застежках вакуумных окуляров пылезащиты. Но Трубач, погруженный в свои мрачные мысли, не заметил этого странного движения полумутанта.
— С этой минуты ты должен мне ровно девятнадцать тонн и ни баксом меньше, — отчетливо произнес темный. — Через месяц деньги должны быть с тобой. Я сам тебя найду.
На этот раз каждое его слово резким, неприятным эхом отдалось в мозгу Трубача. И крепко впечаталось в подсознание.
А когда он поднял голову, темный сталкер уже исчез.
Трубач был неплохо осведомлен об обычаях этих жителей Зоны, о поистине сверхъестественных способностях темных сталкеров и в особенности об их таинственном умении буквально испаряться на глазах. И потому, наверное, очень бы удивился, видя, как силуэт Стерха перед тем, как исчезнуть, сначала подернулся рябью, словно поверхность темного омута. Затем его границы размыло, очертания смазались. А потом сквозь темную маску, как из-под воды, вдруг на мгновение проступили черты другого, совсем человеческого лица.
Острый птичий нос, хищно загнутый книзу, высокие скулы, точно вырезанные из мореного дуба, крепкий волевой подбородок. И глаза.
Глаза, в которых застыли нечеловеческая мука, смертная тоска и печаль.
Всего этого Трубач не видел.
Тем не менее он еще долго сидел и пялился в серую стынь, сгустившуюся под чахлыми, изогнутыми ракитами — редкими деревьями, еще сохранившими в Зоне полуживую листву. После чего активировал ПДА и быстро пробежал глазами по экрану в поиске последних сообщений.
Собственно, сообщение было одно:
«У тебя осталось 2 592 000 секунд.
Если наше время совпадет, я приду за тобой на 2 592 001-й секунде».
Человек в белой рубашке несколько раз перечел текст мессаги. На его лбу и небритых щеках выступила испарина, он впервые вдруг ощутил вес ПДА. Теперь эта хитрая штуковина казалась ему холодной как лед, проникающий от запястья в самое сердце, норовящий обхватить его когтистой лапой, сжать, раздавить.
Он пошарил в карманах и вытащил брелок в форме медиатора. На дне тонкого оргстекла, похожего на мутный кристалл, медленно пульсировала бледным огоньком светящаяся, блуждающая точка. Сейчас она вдруг отчетливо привиделась Трубачу застывшей капелькой крови.
В нижнем углу вещицы красовалась вытравленная корявым, однако не лишенным озорства шрифтом надпись: «Лучшей панк-гитаре мира и окрестностей».
Красная точка сосредоточенно ползала под плексигласовой поверхностью, точно светящийся пузырек воздуха подо льдом. Трубач не сразу поймал ее трясущимся пальцем, затем поспешно нажал. Раздался легкий щелчок, и брелок скрипуче проиграл гнусавую мелодийку.
Шесть звуков, знакомых всякому человеку, хоть раз в жизни крутившему гитарные колки в правильных направлениях.
— Ми… си… соль… ре… ля… ми, — деловито констатировал Трубач. И криво усмехнулся: — Да канца!
А потом его стошнило съеденным и выпитым минувшей ночью.
Глава 1. Карты, музыка, наган
Bring it down to earth…
«Break & Enter», Prodigy
Давным-давно, когда я еще и не подозревал, что в моей жизни однажды появится Зона со всеми ее глюками и засадами, я играл на лидер-гитаре с тремя такими же оболтусами, как и сам. Название для своей группы мы нашли бесхитростное, зато свежее и вполне интригующее — группа «Гов Но». Что для хэви-метал-панка, согласитесь, козырно. Между прочим, в свое время мы шибко прославились в узких панковских кругах нашим хитом с привязчивым рефреном в припеве:
— И вино, и кино — превращается в говно! Превращается в говно все равно!
Ага! Повторите эту фразу пару раз — чувствуете, как она уже прочно легла на подсознанку? Чувствуете эн эл пэ? Повторяйте-повторяйте! Да канца!
Вот и мне тоже. Просто однажды взяла и смачно шмякнулась плашмя на всю мою судьбу. Как и я сам когда-то, с треском вылетев на полном ходу прямо в болотные плавни из вагона скорого поезда «Казань-Одесса» — плясть!
Потому что я — Трубач.
Вообще-то по паспорту я — Гоша. Он же Гога, он же Жора и так далее, а в самом конце этого скорбного списка значится Георгий Птицын. По кличке Трубач.
Мне по виду двадцать семь с половиной лет. По жизни — думаю, осталось примерно столько же, чтобы еще быть в силах лабать на старенькой раздолбанной «Yamaha PSR-740» в баре «Лейка» для упившихся сталкеров и томных девочек Хуареса.
Когда-то я тоже был сталкером, как же в Зоне без этого! Сталкером-отмычкой для самого себя, если точнее. Поэтому хлебнул «студня», пару раз удачно кувыркнулся на «трамплине» — есть все-таки Бог на свете! — и счастливо вырвался из когтей еще не созревшего симбионта, оставив ему по доброму куску мяса с обоих бедер.
После того случая Владимир Сергеевич Пушкарев, а в нашем мире, мире ЧАЭС, — просто Комбат, лучший ходок Зоны милостью Черного Сталкера, и окрестил меня Трубачом.
— Вот посмотришь на тебя, Гоша, — задумчиво прокомментировал он мой очередной счастливый исход за Периметр, — и почему-то сразу приходит на ум характерная, но грустная фраза: а ведь лело-то труба…
— Ага, — хмыкнул я, морщась от действия антидота, который готов был, кажется, проесть мою грешную плоть до кости. — Труба, а в трубе еще труба. И так — ровно двенадцать раз.
— А почему двенадцать? — непонимающе пробормотал Комбат.
— Потому что следующая труба — тринадцатая. А это, как ни крути, выходит уже полный тромбон.
— Чего выходит?
— Тромбон. От слова «тромб», — пояснил я, чувствуя, что вот-вот заору от боли благим матом.
— Ну-ну. Тромбон — это вообще-то лучше, чем тромбец. — Комбат ласково похлопал меня по плечу. Целясь, между прочим, прямо в обгорелые лохмотья комбеза, под которыми у меня адски горела тонкая корка свеженькой ожоговой коросты.
Похлопал и поковылял в свою хибару, которая лишь с виду хибара, а на самом деле — бунгало помешанного на комфорте сибарита, нора зажиточного хоббита или даже бери выше — пещера Аладдина, набитая сокровищами, не говоря уже о восьмирежимной джакузи…
Что ж, как вы сталкера назвали, так хабар и потечет. Неудивительно, что весь мой дальнейший — да и прошлый, чего уж там греха таить! — улов артефактов в Зоне сводился все больше к лучезарным россыпям «бенгальского огня» да набившей оскомину «крови камня». А им цена — гроши в базарный день, да еще если у скупщика пятилетний план по ерунде покуда не выполнен. Поэтому про таких горе-сталкеров, как я, обычно говорят: неудачлив и неопытен. А байки о том, где и как я лажанулся? О-о, я их слышал десятки, сотни!
Но все это было прежде. Дурная слава в Зоне всегда развеивается как дым — благо каждый день тут кто-нибудь лажается, а то и дает дуба.
Теперь меня местный народец уважает, Трубач в законе — говорят. Деньга тоже понемногу течет, хоть и мелкая, зато верная. И заметьте, при полном здоровье, благо над крышей «Лейки» не каплет, это вам не бункеры Агропрома.
Потому что кормит меня, как ни странно, профессия. А она у меня тут востребованная по самое не могу.
Но сначала, само собой, была молодость.
Молодость — время, когда можно и должно покорять мир, коль скоро все ночные клубы заняты диджея- ми, виджеями и прочими «джеями» на полгода вперед.
И ваш покорный слуга, Гоша-Трубач, а тогда лидер-гитара группы, которую лишний раз лучше вслух не называть, целыми днями напрягался с другими тремя парнями из Казани в стылом и сыром подземном переходе на Арбате, у кинотеатра «Художественный». Там мы зажигали москвичей и гостей столицы уже давно ненавистными нам еврейско-казацкими песнями под акустику.
Причем лучше всех почему-то шли «Голуби летят над нашей Зо-о-оной…», но тогда я еще не видел в этом перста моей дальнейшей судьбы.
А по ночам мы писали моторный, центровой панк в студии у Юрика Герцева, большого поклонника старых традиций.
Расплачивались с ним за каждую сессию скомканными купюрами, дурно пахнущими рыбой и частично залитыми пивом. Тем не менее добрый и покладистый человек Юрик казанскими пацанами искренне восхищался и всегда скрупулезно откапывал и просеивал в их фишках малейшие крупицы настоящего. Поэтому он всех посетителей своей студии неизменно знакомил с нами, тактично опуская имя группы, зато превознося наши таланты на немыслимые высоты.
— Ловите момент! Потом будете хвастаться перед экзальтированными девицами, что, мол, знакомы! — усмехаясь, твердил он каждому. — Потому что это — лучшая панк-группа из всех, кого я слышал в жизни! Как Бог свят — лучшая!
Именно он и устроил нам неслабый ангажемент, после которого в моей жизни все очень круто изменилось.
Получив как-то по совсем левой рассылке среди прочего спама весточку о том, что компания каких-то идиотов в закарпатском Ужгороде организует международный фестиваль панк-рока «и альтернативно-прогрессивных музыкальных течений», Юрик не стал спихивать ее в «корзину». А переправил нам, по назначению.
Прямиком в «Гов Но»!
Пути славы, как известно, неисповедимы.
Пути бесславия — тем паче.
Мы не были избалованы вниманием слушателя. Мы как раз переживали очередной творчески-алкогольный кризис. Поэтому, получив приглашение на фестиваль, мы едва не описались от счастья. Решено было действовать немедля.
В тот же день мы зачехлили гитары, сердечно распрощались с Юрой «сухариком» и умчались славным поездом «Москва-Будапешт» в Закарпатье. Нас ожидал Ужгород, самый зеленый город Евразии, а ныне — наш Аустерлиц, о да.
Там наше «Гов Но» совсем нехило выступило на фестивале в компании таких же великовозрастных идиотов. А я, Гоша-Трубач, умудрился даже отхватить целый лауреатский диплом, подтверждавший мой высокий статус в корявом мастерстве гитарного панк-рока…
Разумеется, секрет нашего триумфа коренился вовсе не в какой-то моей особенной, филигранной технике или же затейливом искусстве шестиструнных импровизаций. Просто в каждом монастыре всегда свой устав, и наша группа перед самым выступлением по давней фестивальной традиции всех уважающих себя рокеров изрядно накачалась немировской горилкой. Дело было в клубной уборной с расколотым умывальником и намертво забитыми «чашами Генуи». Как тут, скажите, не выпить водки?
А напоследок мы еще и усугубили это дело — но исключительно для блеска глаз под софитами! — портвешком с почти апокалиптическим номиналом «66».
В итоге перед выходом под софиты вся группа была уже, что называется, в хлам.
Поэтому, громко объявляя в микрофон список исполняемых вещей, наш басист Мударис Абзгильдин неожиданно замялся прямо посредине скорбного списка. Затем громко икнул и едва не абзгильдел весь первый ряд, сдержав творческие позывы лишь поистине героическим усилием. После чего сообщил притихшему залу:
— В общем… Чего там… Бафли саталлар тигында… Да канца!
Что доподлинно означают эти загадочные слова, не знает никто в целом мире. И не только тюркском. Я подозреваю, что не знал их и наш славный Мударис.
Но зато интуитивно смысл речи нашего басиста был понятен залу.
Панки хой! Анархия — мать порядка! Даешь рубилово!
И, само собой, тут же началось рубилово.
В общем, гастроли удались.
Но если мои соратники еще кое-как вязали на сцене зажигательное панкерское лыко, то я натурально спал стоя. И все — абсолютно все! — восемь композиций из репертуара нашей обязательной программы я меланхолично проиграл, прикрыв глаза, с отсутствующим видом. И — на одном аккорде!
Бесконечном и монотонном, как вой бензопилы «Дружба»…
А поскольку моя любимая трофейная «Lead Star» номинально числилась в «Гов Не» каким-никаким, но лидером, а потому обладала преимуществом повышенной громкости и скрипучей, «грязной» педалью-фуззом, впечатление я произвел на весь зал самое неизгладимое! Обурело даже жюри, чего там скрывать…
Жюри, кстати, состояло из таких же неисправимых бухариков и балбесов, как и те, что отжигали на сцене. Хотя, конечно, кое-где и было слегка разбавлено чиновниками из городского «комитета по борьбе с молодежью», к тому времени тоже изрядно захмелевшими. Поэтому от моего бесконечного аккорда («Это так конъюнктурно!») жюри впало в буйное ликование и немедленно выписало вашему покорному слуге Почетный Диплом.
Там, с хвостатыми подписями и жирными печатями, я объявлялся самым контр культурным гитаристом минувшего панк-фестиваля. А поскольку в те дни Ужгород посетили еще несколько чуваков из России, этому сомнительному мероприятию смелым и лично- волевым решением председателя жюри, бывшего к награждению уже в полный драбадан, быстренько приляпали статус международного.
В результате я был назван лучшей панк-гитарой двух некогда братских стран, получил диплом и прикольный брелок, который как скрипучий рингтон наигрывал семь нот гитарной настройки — вместо камертона. И вдобавок удостоился проникновенного лирического высказывания председателя жюри:
Гитары славный муж,
Ты к нам в сердца пролез.
Ты «Fender» наших душ,
А может, «Ibanez»![1]
Но это все, как вы понимаете, лирика. А в «Гов Не» за мною в тот же день закрепилась кличка «Онанист-Однолюб». Ну не уроды, а?
От бесславных рейдов в Зону за хабаром у меня остались на память пистолет «Martha» и дурацкая привычка мурлыкать старую песенку сэра Пола:
Martha, my dear, you have always been
my inspiration.
Please be good to me, Martha, my love.
Don\'t forget me, Martha, my dear!
Когда-то она и вправду всегда была моим вдохновением — эта пистолетина калибра 9 мм с двухрядным магазином на 15 «маслят». Мощный патрон, длинный ствол, четкий баланс и удобная пистолетная рукоятка — что еще нужно бывшему горе-сталкеру, чтобы достойно встретить старость?
Кто только не палил прежде из моей «Марты»! И пиндосы-военные, и ихние копы, и весь организованный преступный мир Старого и Нового Света. А я бил из нее вдобавок еще и выходцев с Того Света — во всяком случае, здешние припятские зомби выглядят так фотогенично, что им можно прямиком подаваться на съемочную площадку к знаменитому режиссеру- упырю Джорджу Ромеро, и на кастинг не ходи!
Но «Марта» — то раньше. Теперь мое оружие — старенький пятиоктавный синтезатор класса «samoigrajka» с вокальным процессором-гармонизатором, бытовой микшерный пультик «Беринджер», ноутбук известной породы, но анонимной сборки и «шуровский» микрофон. Ах да, еще забыл пюпитр для слов песен, которые я с неизменным успехом распеваю в баре «Лейка».
Вот это, я вам скажу, настоящее оружие! Доказано в день рождения сталкера Свиньи, когда мне пришлось отбиваться от самого виновника торжества, пьяного вдрызг и оттого затеявшего хаять Россию и всех русских на «мове» пополам с нашим трехэтажным матом.
Потом-то он, конечно, протрезвился! Но пюпитр мне пришлось собирать по винтикам и плашечкам — башка у Свиньи, как известно, чугунная и требует неоднократного вразумления.
Когда-то у меня было еще одно оружие из числа любимых.
Колода карт.
В те славные денечки при виде компании, сидящей за покером, у меня тут же пересыхало горло, начинали нервически подрагивать пальцы, а потом — сами тянуться за тузом или червями. Именно покер-то меня и подвел, когда я, на свою беду, обыграл компанию подозрительных личностей, едучи из Ужгорода домой с того самого панковского фестиваля.
То ли эти гоблины были некредитоспособны, то ли сочли гораздо более простым вариантом оперативно разрулить неприятную ситуацию, избавившись от ее первопричины (ага, это во мне сейчас опять говорит высшее образование, полученное в Казанском университете)… Но не успел я и глазом моргнуть, как они вытряхнули меня из скорого поезда на полном ходу. И заметьте, вовсе не в сторону моего родного Татарстана!
Результат — шок, временная потеря памяти и всякой трудоспособности. Как я потом до Припяти добрался, как осел тут в Зоне до лучших времен — это история, достойная пера самого Вильяма нашего Шекспира. Как-нибудь расскажу при случае.
В итоге живу, пою, пью, со сталкерством помаленьку завязал и только стараюсь ни при каких условиях не брать в руки карт. Даже топографических. У меня на них эта… идиосинкразия, вот!
Но из каждого правила, увы, всегда найдется целый список вытекающих исключений. А уж касательно табу на карточную игру…
На этот раз свой очередной день рождения старый хитромудрый Бай, истинного возраста которого не знает никто, кроме его соблазнительной дочурки Леськи, решил отметить на широкую ногу. Хотя, разумеется, без лишних глаз и ушей — как всегда.
Но мы-то все знаем: настоящие глаза старого Бая — его верный телохранитель и прихвостень Осип. Или Аспид, как прозвали его за глаза сталкеры, хлебнувшие на своем недолгом «зоновском» веку и крепких оплеух Баева наперсника, и его хищного, прямо-таки кулацкого нрава при оценке и продаже хабара.
Сам Бай не раз говорил о себе так:
— Я — обычный крестный отец Зоны. Между прочим, один из многих.
Вот так: скромно, но со вкусом сицилийской пиццы.
Поэтому на банкете мне пришлось несчетное число раз играть для него знаменитую киномелодию из фильма Фрэнсиса Форда Копполы про нелегкую жизнь итальянских мафиози. И всегда — под льстивые аплодисменты подручных Бая, его нахлебников и всяких прилипал.
Не хлопали только в самом дальнем углу гостиного зала. Там вокруг крепко сколоченного дубового стола нахохлившейся стаей стервятников расселись темные сталкеры. Они курили, молча шлепали по столешнице замасленными картами и поминутно отхлебывали из загодя поданных им двух объемистых кувшинов. Что в действительности пьют темные, мне доподлинно неизвестно. Но то, что они при этом никогда не хмелеют — проверено!
Бай давно водил с этими зловещими сущностями странную дружбу, а кое с кем из темных состоял и в откровенно теплых деловых отношениях… Именно поэтому старый перец мог похвастать такими экземплярчиками из своей «коллекции» хабара, о сущности и точном предназначении которых в целом свете знают, пожалуй, лишь сами Хозяева Зоны да еще, может, Черный Сталкер. Хотя насчет последнего уверенности нет.
Но на эту щекотливую тему осторожный Бай распространялся редко. Он умел помалкивать, когда надо, и потому уже не первый год успешно и сноровисто заправлял на Диких Территориях, добывая и сбывая выгодным клиентам хабарец такого сорта, о котором горе-сталкеры, как я, могли разве что мечтать, пуская по ночам розовые слюни.
Я и до сих пор не помню, что же заставило меня тогда наплевать на свои принципы — плюс чувство предосторожности вкупе с инстинктом самосохранения! — и сесть за игровой стол. Да не с кем-нибудь — с темными!
А еще можно иной раз услышать: «Карты правду говорят».
Чушь это псевдособачья.
Глава 2. Пух и прах
One for the troubles, Two for the time, Three for the lyrics, Four for the rhyme.
«Death of the Prodigy Dancers», Prodigy
Вот так и случилось, что меня позвали к Баю отлабать банкет в баре на Дикой Территории.
Веселенькая картинка: Зона в самом своем натуральном виде, крепко поддатый крестный папа сталкеров в центре праздничного стола, снующие по залу во все стороны темные личности плюс подвывающие моей «Ямахе» затаившиеся где-то неподалеку псы- мутанты Припяти. Полный шансон, ребята!
«А белый лебедь на пруду справляет малую нужду…» — пою я.
А с улицы доносится: «Ы-ы-ы-ы! У-у-у-у-у!»
Хорошая вещь — чернобыльские псы на подпевках!
Конечно, я знал, что к нашему бару «100 рентген» подручные Бая ни одного монстра даже на пушечный выстрел не подпустят. Об этом заботятся не только добрые люди с «калашами», но и темные сталкеры. Они известные мастера по ментальным воздействиям. Любую припятскую скотинку темные и отпугнут, и приструнят… Но все же чувства полной безопасности у меня не было.
Кстати о темных… Может, они и в картах все насквозь видят? Например, расклад соперника?
В тот день карты преследовали меня, просто житья не давали! И не только игральные.
Это, конечно, были дурные знаки, мне бы сразу призадуматься. Так нет же — развесил уши, слюнки потекли в предвкушении обещанного жи-и-ирного гонорара от Бая!
С вами такого не бывало?
Нет?
Ну-ну.
Начну с того, что прямо за моей спиной, во всю стену банкетного зала, красовалась исполинская топографическая карта Агропрома с окрестностями.
Это раз.
Почему именно Агропрома — не знаю. Теперь-то я, конечно, думаю, то был первый дурной знак судьбы, предназначенный лично для меня. Ее предостерегающий перст, так сказать.
Следующую карту, номер два, я не увидел, а — услышал.
Хотя как сказать… Судите сами.
Когда-то в детстве я простудил уши. Да так, что четыре месяца проходил с ощущением, будто мне в каждое ухо по банану вставлено.
Всякую мерзость мне туда капали, шприцем камфару вводили, промывания разные делали, да только все без толку. А общаться ведь как-то нужно! Вот я понемногу и выучился читать по губам.
Сперва отдельные звуки расшифровывал, потом слоги. Ну а затем и до слов добрался. А к тому времени, когда у меня уши окончательно прочистились, я уже мог разбирать отдельные предложения. И эта хитрая наука впоследствии мне очень даже пригодилась.
Когда играешь хэви-метал-панк, каждый гитарист озабочен только своей громкостью. А если одному в один прекрасный миг кажется, что другой играет громче, он тут же начинает с энтузиазмом выкручивать на своем «фендере» или «стратокастере» все ручки. Барабанщик в свою очередь тоже в долгу не остается и принимается так лупить по своим тарелкам, что хоть святых выноси. И как тут услышать, что орет солист?
Один только я и могу прочитать по его раззявленным губам, что в этот самый миг он надрывно хрипит, заходясь в священном экстазе мега-драйва:
— Сгу of Death! Cry of Death! All together! Cry! Of! De-e-e-ath!!!
Та же самая картина бывает на банкетах зоновских авторитетов. Половина сталкеров в зале спьяну орет свои походные песни, другая половина подпевает мне, и лишь по губам я могу определить, о чем, к примеру, сейчас говорят за хозяйским столом в дальнем конце зала.
В этот раз у Бая за столом говорили о кладе Стервятника. И главным образом о его карте.
Бай весь вечер просидел за столом как обдолбанный, благосклонно поглядывая на гостей и изредка принимаясь подпевать. У Бая, надо сказать, вполне приятный низкий баритон. Думаю, в истории Зоны, будь она однажды написана правдиво и без обиняков, нашелся бы не один доходяга, болтун или сталкер-беспределыцик, для которого последним услышанным в жизни был как раз этот приятный бархатный баритон…
За спиной Бая возвышался на табурете неотлучный Аспид. Он нашептывал хозяину последние новости.
О Зоне Аспид знает все. Причем — в реальном времени.
Думаю, если бы кто-то спросил его, какую музыку будут исполнять сегодня в баре «100 рентген», он, задумавшись ненадолго, вскоре выдал бы шефу исчерпывающий плей-лист моего репертуара на ближайшие пару часов банкета.
И не спрашивайте, откуда он узнал бы, что «Охотники за хабаром» будут идти сразу после «Сталкерской походной». Не от меня — это точно!
Поговаривали, что он заключил какое-то особое соглашение с Синоптиком. Синоптик — как вы, возможно, слышали — обычно рассылает ежедневную сводку новостей и прогноз аномалий на ПДА, который есть у каждого сталкера. Не зря о таких, как Синоптик, говорят: владеющий информацией владеет миром.
Синоптик, конечно, богат как Крез. Он все всегда знает, много о чем молчит и частенько торгует своими знаниями. Прежде всего о новых артефактах, которые объявились на том или ином уровне «буквально на днях». Его наводками пользуются самые авторитетные и опытные сталкеры. Не зря многие мои знакомые за глаза называют его Двадцать Процентов. А самые густые сливки своей информации Синоптик сливает таким, как Аспид.
Потому что в отличие от Синоптика Аспид служит не себе, а Баю. Говорят, он обязан Баю жизнью… Может, и обязан. У нас в Зоне такое — сплошь и рядом.
Вот и сейчас под грохот моих электронных барабанов и зажигательные ритмы сталкерской самбы «Вне Зоны Доступа труп неопознанный мне улыбнулся как родной» Аспид нашептывал шефу последние новости.
Я несколько раз мазнул взглядом по его губам. Так, обычная шелуха довольно сомнительного толка. Но едва Аспид упомянул слово «карта», как мой взгляд против желания тут же сфокусировался на физиономии Баева телохранителя.
Да что же это такое?! Генетика, что ли, у меня такая — на каждую «карту» всякий раз реагирую, как бык на красную тряпицу?
— …И карта не помогла. Там Слон и навернулся. Не иначе, провалился в свежую зыбь, дубина. Не успел и пяти шагов пройти за Периметром!
— Вот как? А другие? Его отмычки?
— Накрылись еще раньше. В полном составе. Тела остались где-то неподалеку. Подробности Синоптик пока уточняет. Скоро узнаем все.
Прежде я слыхал о Слоне. Получокнутый сталкер всех уверял, что раздобыл где-то карту, показывающую местонахождение клада Стервятника. Того самого. А его все поднимали на смех с этой его картой.
М-да… Не хотелось бы мне когда-нибудь очутиться на его месте.
Тем временем рот Бая искривила ироничная усмешка.
Рот у него так устроен, что улыбаться по-человечески не может. Я так думаю, из-за контузии.
— А что, «гриба» у Слона разве не было?
— Откуда?! Слон ведь скряга был несусветный. Отца родного мог продать за «мамины бусы». Только карту Стервятника любил как женщину. Берег ее, надеялся на нее.
О «грибе» я знал еще меньше, чем о Слоне. Слышал только, что это артефакт большой редкости. Который в силу этой самой редкости еще никем не изучен. И еще он будто бы замедляет или даже останавливает время для того, кто его держит в руках. Точно купол на тебя набрасывает. И за то время, покуда «гриб» активен, ты можешь много чего успеть.
Очень много, ребята, особенно когда смерть норовит ухватить тебя за задницу.
Бай помолчал немного, пожевал тонкими губами.
— Значит, карта окончательно утопла? В зыби?
— Так точно, — с готовностью подтвердил Аспид. — Вместе со Слоном.
— Ну и черт с ней, — махнул рукой старый сталкер. — Вели подавать горячее, а то у меня уже кишки играют марш.
Ну, Аспида-то на мякине не проведешь. Он отлично знает вкусы шефа. Знает он в числе прочего и то, что Бай ест как птичка — отщипнет кусочек, а потом жует полчаса. Между прочим, в полном соответствии с предписаниями Иржика-Эскулапа, его лечащего врача из чешско-польского батальона Анфора
[2].
Поляки с чехами веками враждуют, а тут, на Припяти, делят одни казармы. Так что там веселуха каждый день, вплоть до пивной поножовщины…
В этом месте я перестал наигрывать длинное соло, зашел на коду и без паузы заложил медляк, благо дам на дне рождения Бая хватало. Тетки мигом расхватали гостей позавидней, повисли на них, а я, успев перехватить очередной стаканчик «Немирова», обратил свой туманящийся взор на темных.
И это были уже карты номер три за тот роковой вечер.
* * *
Наверное, все-таки темные используют пси-энергию или какие-то там гребаные ментальные атаки. В ментале я как свинья в апельсиновых корках, мне ближе «металл». Во всяком случае, о карте Стервятника, сталкере Слоне и его глупой кончине в предательской зыби я через минуту и думать забыл. А все потому, что в тот день я, как на грех, изменил своей священной привычке: никогда не брать гонорар за работу до конца банкета!
Это для меня вечное табу, Очень Дурная Примета. Но нынче я сделал исключение — уж очень хотелось глянуть, сколько именно сотен тугриков отвалит Бай за мою праздничную программу к его «опять-двадцатилетию».
В итоге мой карман отяжелел изрядно, настроение стало самым лучезарным, и я все чаще прикладывался к маленькому граненому стаканчику, извечному спутнику моих урожайных шабашек. А потому, когда были сыграны и спеты все лучшие вещи, стопроцентные хиты «Эта Зона для музона», «Села „батарейка“», «Для хабара нет плохой погоды» и супер-боевик, как раз к юбилею хозяина, «Баю-баюшки Баю — сталкер вечно на краю!» — я уже алчно поглядывал на картежников и поминутно облизывал постоянно сохнущие губы.
Наконец Бай дал мне отмашку — хорош, паря, завязывай играть и айда за стол. И мы с ним душевно накатили за его драгоценное здоровье, что дороже любого хабара. А потом еще раз, и еще.
После чего ноги сами понесли меня за стол к темным. В ту минуту мне море было по колено. Я слышал победный звон в ушах, и внутренний голос змеем-искусителем нашептывал мне на парсултанге, волшебном языке всяких пресмыкающихся, что сегодня все ставки — мои. Все мое — на кону, и весь банк — естественно, чей же еще?
Медленно, не сразу, делая над собой физическое усилие, я все же достиг успеха — забыл о давешнем зароке больше никогда не садиться за карточный стол. (Все-таки полет из тамбура поезда прямо в болотную жижу был еще ой как свеж в моей памяти!)
И уж тем паче — за стол темных сталкеров.
Но остановить меня не могло уже ничто. Я быстренько поставил плей-лист ноутбука на автомат, чтобы музыка шла тихим фоном в режиме нон-стоп, — «положил кирпич на газ», как говорят диджеи. Затем поймал благосклонный взгляд Бая, ответно расплылся в самой своей обаятельной улыбке системы «циничный и расчетливый мерзавец» и на полусогнутых быстро затрусил к дубовому столу.
Там меня словно ждали. Встретили отодвинутым стулом и приветливым ворчанием — темные, между прочим, тоже любят мои песни. В особенности «Как не любить мне эту землю» из репертуара советской певицы прошлого века.
По слухам, кое-кто из темных имеет долю в ближайшем за Периметром похоронном агентстве, которое уже два десятка лет контролирует наш Бай. Я за глаза называю эту его контору «Кооператив „Земля и Люди“». Если бы вы только слышали, как наряженные и причесанные могильщики вдохновенно поют хором про эту самую землю на своих корпоративчиках! Соловьи, чисто соловьи!
В общем, я пропал.
Провалился в сладостное, тягуче-нервическое забытье застарелого картежника-наркомана, дорвавшегося до заветной колоды.
У меня натурально сорвало крышу.
И понесло по кочкам.
Да канца!
Спустя два с лишним часа наших покерных баталий мой внутренний голос сдержанно извинился за необоснованные надежды, данные мне в реальных ощущениях. И, отпросившись в сортир, быстро свалил. Не иначе, куда-то на самые дальние выселки моего обширного внутреннего мира. Так что больше я его в эту ночь уже не слыхал.
Смутно помню лишь, что поминутно отхлебывал содовой, со сладким ужасом и замиранием сердца чувствуя, как пустеет карман с Баевым гонораром. Потом пришлось наведаться к микшеру, под которым лежала заначка — триста баксов Парнаса
[3] за образцово и многократно исполненный хит «Слизь цвета ультрамарин» на музыку популярного советского композитора Макара.
И наконец, я опустошил давно и любовно устроенный тайничок внутри пластмассового корпуса моей «Ямахи», аккурат под «ля» третьей октавы. Там всегда имелась резервная сотня баксов, приготовленная на самый черный день.
Вот мля!
А вот ее-то уже и нет!
Наконец, наступила роковая минута моего окончательного падения. К тому времени, когда ночь за окнами Баевой гостиницы пошла на убыль, я, пьяный вусмерть, все-таки нашел в себе силы оторваться от игорного стола. И темные тут же предъявили мне счет.
Вот тут была настоящая труба!
Выяснилось, что я проигрался дочиста, спустив все, что было за душой.
Но и это еще полбеды!
Теперь я остался еще и должен. Причем ни много ни мало — девятнадцать тысяч уёв. Плюс тридцатку сверху.
Притом должен не человеку — с людьми я бы как- то еще сумел договориться.
Весь мой карточный долг достался темному сталкеру по прозвищу Стерх. Мерзкой личности, в точности соответствующей своему неблагозвучному имечку.