БЕСТИАРИЙ



СЕРГЕЙ БУЛЫГА

Старый Цимох

Эта удивительная история, господа, произошла на самом краю цивилизованного мира, то есть буквально в десяти-двенадцати лигах от Харонуса, на противоположном берегу которого, как вам известно, начинается зловещее царство Тартар. Да уже и сами те места, о которых я собираюсь вам рассказать, тоже трудно назвать подходящими для нормальной жизни, ибо там все покрыто густым девственным лесом, растущим прямо на непроходимом болоте. Тамошние жители лес свой именуют пущей, а болото — дрыгвой. Жителей в тех местах очень мало. Как правило, они сконцентрированы в небольших лесных поселках и промышляют дарами леса, как-то: собирают грибы, ягоды, мед диких пчел и все это потом обменивают в ближайшем городе на муку и соль. Охотиться им позволено только на мелкую дичь. Однако и этой мелкой дичи в той пуще такое великое множество, что недостатка в мясе они не испытывают. Также не испытывают они никакой необходимости приобретать в городе одежду или обувь — все это они шьют из шкур вышеупомянутой мелкой дичи либо ткут из волокон дикого льна, которого там произрастает предостаточно. Болеть там никто не болеет. Там человек или здоров, или, чем-либо заразившись, быстро умирает. Если, конечно, ему не поможет колдун, по-местному ведьмак. Ведьмаков в том краю очень много, они весьма искусны в своем черном ремесле, и уж если который из них задумает кого извести, то это ему очень быстро удается.

Как относится тамошний люд к иностранцам? Да никак! Потому что никакой здравомыслящий человек туда ни за что не поедет. Так что, не испытывая никакого стороннего влияния, тамошняя жизнь течет, ничуть не изменяясь, едва ли не с самого Дня Творения. Так же со Дня Творения растет и густеет, становясь все более и более непроходимым, тамошний лес, иначе — пуща. Не только мелкого, но и крупного зверя там столько, что пусть даже все наше имперское войско охотится там десять лет подряд, особого ущерба звериному поголовью от этого не случится. Тем не менее бить крупного зверя в пуще строжайше запрещено. За неукоснительным соблюдением этого запрета следят специально поставленные для этого егеря, по-местному полесовщики.

Вот об одном таком полесовщике по имени Цимох и пойдет мой рассказ. Когда случилось интересующее нас событие, этот Цимох был уже довольно стар, но в то же время еще достаточно крепок для того, чтобы местные поселяне боялись его как огня. Властью, поставившей его на это место, Цимох имел право лишить жизни всякого, кто не только уличался, но лишь подозревался в нарушении правил охоты. Такой там обычай.

Каков же собой был этот всемогущий егерь? Росту он был небольшого, в плечах тоже не очень широк, зато кисти рук у него были на редкость большие, пальцы же не то чтобы очень длинные, но чрезвычайно цепкие, а ногти на них до того крепкие, что они при необходимости легко прорывали волчью шкуру. Волосы у Цимоха были седые и длинные, на макушке сбитые в колтун, а борода, также седая, — жидкая, короткая. Черты лица Цимох имел простые, грубые, а выражение глаз обычно безразличное — то есть до той поры, пока дело не касалось его прямых егерских обязанностей. Тогда этот дикарь мгновенно преображался, становился быстрым и решительным, даже как будто выше ростом и шире в плечах. Кстати сказать, свое ремесло он знал в совершенстве, но никогда никто не упрекал его в бахвальстве умениями, либо в алчности, либо в излишней, по тамошним, конечно, меркам, строгости к пойманным им нарушителям порядка. Что же касается его характера, то об этом предмете судить очень трудно, ибо сей егерь был весьма сдержан в проявлении своих чувств и молчалив, что, впрочем, совсем не редкость в тех глухих малолюдных местах. Ну а уж если Цимох порой и заговаривал, то тут его не всегда понимала даже его супруга, старая Цимошиха, по тамошнему разумению женщина весьма умная и проницательная. Однако это непонимание — не поймите меня превратно — случалось не от того, что Цимох не мог ясно выражать свои мысли, нет, просто он зачастую не считал нужным высказывать их до конца и тогда сам обрывал себя на полуслове. Были у Цимоха и другие странности, однако они нас пока не интересуют. И вообще, по правде сказать, вряд ли нас когда-нибудь заинтересовал бы этот темный необразованный егерь, прозябавший в своей убогой лачуге на самом краю цивилизованного мира, если бы однажды, ровно пять лет тому назад, в самом конце лета к нему не явился пан Михал.

Пан Михал был сыном тамошнего владетельного князя, которому тогда принадлежали и, я надеюсь, по сей день принадлежат описываемая нами пуща со всеми живущими там людьми, а также близлежащий город, тоже со всеми людьми, и все прочие пригодные и непригодные к хозяйству угодья вплоть до самого Харонуса. Иными словами, старый князь был весьма уважаемым человеком в тех диких местах.

Являясь истинным сыном той земли, которая его взрастила и воспитала, старый князь имел нрав мрачный и решительный, был страшен в битвах и удачлив на охоте, разгулен в пирах и непредсказуем на судах, кои сам же и вершил над вверенными ему подданными. Судил он всякий раз по-разному, ибо, вынося окончательное решение, руководствовался не буквой закона, а единственно своим внутренним наитием, которое, в зависимости от самых разных обстоятельств, могло весьма сильно меняться. Короче говоря, законов старый князь не знал, знать не желал и даже не хотел читать. Он вообще книг не читал, хотя в детстве ему преподали некоторые знания в, надо полагать, весьма скромном объеме. Но и они, эти скромные знания, вскоре забылись старым, тогда еще совсем молодым князем за полной ненадобностью. Вот каков был собой тамошний дельный правитель.

Иное дело его сын, пан Михал, который жил в пуще только до пятнадцати лет, после чего, в силу крайне счастливого стечения обстоятельств, попал в свиту Великого князя, верховного правителя тамошней державы, и был увезен им в свою столицу. Счастливый случай заключался в том, что юный пан Михал чрезвычайно поразил Великого князя своей на редкость меткой стрельбой из аркебуза. Посудите сами: с семидесяти пяти шагов с одного выстрела он вдребезги разнес полный вина хрустальный кубок, который Великий князь держал перед собой в руке. Если бы юный княжич промахнулся и поразил не кубок, а правителя, то его, княжича, тут же убили бы великокняжеские слуги. Убили бы они и старого князя, и всю его дворню и разорили бы, а после сожгли и замок, и город, и саму девственную пущу дотла, и все пригодные и непригодные угодья до самого Харонуса. Но, слава Создателю, юный пан Михал не промахнулся, и Великий князь забрал его с собой в свою столицу.

Столица той приграничной державы представляла тогда (да и сейчас, не сомневаюсь, представляет) крайне жалкое зрелище. Город маленький, грязный и полный разбойников. Искоренять разбойников Великий князь не собирался, полагая, что жизнь в постоянном напряжении поддерживает в жителях столицы здоровый ратный дух. И тем не менее столица на то и столица, чтобы в ней собирались не только храбрейшие, но и мудрейшие люди державы. Общение с этими мудрейшими людьми весьма благоприятно сказалось на общем развитии пана Михала, который, как оказалось, имел не только острый глаз, но и пытливый ум. Великий князь по достоинству оценил такие скорые и, главное, похвальнейшие изменения в своем оруженосце (а именно на таковую должность тот и был вначале определен) и уже на следующий год включил пана Михала в состав посольства, отправленного им в цивилизованные страны на поиски союзников или хотя бы денежных средств, в которых он сильно нуждался, готовясь к очередному походу на Тартар.

Отправленное сроком всего на одно лето, посольство сильно задержалось. Оно и неудивительно: вкладывать деньги, а тем более силы в сомнительное предприятие — дело весьма непривлекательное. Вот почему, стараясь во что бы то ни стало справиться с порученным ему делом, великокняжеский посол, переезжая из страны в страну, с каждым разом сулил все более и более заманчивые выгоды. Однако это не привело к желаемому результату, так как вскоре посулы его стали до того невероятными, что не стоило уже и надеяться на то, будто кто-либо поверит в них и пойдет на заключение воинского союза или раскроет свои сундуки. Надо полагать, господин великокняжеский посол и сам это вскоре прекрасно понял, однако не оставлял своих отчаянных попыток и продолжал скитаться от двора к двору. А что еще ему оставалось делать? Вернуться домой и сообщить о провале своей дипломатической миссии, после чего его, обвиненного в государственной измене, посадили бы на кол? Вот посол и продолжал неукоснительно выполнять возложенную на него миссию, казна, приданная ему, неумолимо истощалась, да и само его посольство становилось все менее и менее людным, ибо из каждой посещенной им столицы посол отправлял на родину гонца с — увы! — неутешительным известием.

Возвращавшиеся к Великому князю гонцы также немало рисковали. Однако, к чести тамошних нравов, надо отметить, что все-таки никто из них не был лишен жизни. Также не лишили жизни и юного пана Михала, когда он после четырехлетнего отсутствия вернулся пред очи Великого князя. Отсидев положенный срок — две недели — в подвале великокняжеского замка на хлебе и воде, пан Михал был отпущен домой до, как было сказано, дальнейшей высочайшей воли. Так он оказался в родных пенатах, в пуще, в родительском замке. А вскоре, по прошествии десяти дней, он прибыл к Цимоху. Случилось это, как я уже отмечал, ровно пять лет тому назад, в самом конце августа.

Михал приехал к Цимоху не один, а взял с собой своего верного слугу Змицера, ровесника, товарища еще по детским играм. Охотничьих собак Михал не брал, всецело надеясь на знания и опыт старого полесовщика. И действительно, еще с самого утра Цимох сказал жене:

— Сдается мне, что едет к нам паныч.

Старая Цимошиха в ответ на это только покачала головой.

А зря! В полдень приехали пан Михал со Змицером. Цимох встречал их во дворе, помог спешиться, завел коней под навес и хотел было задать им сена, да Змицер запротивился, сказал, что кони будут есть только овес, овса у них с собой достаточно. Цимох все понял, но спорить не стал. Змицер боялся сглаза, ну и ладно.

Проведя высоких гостей в дом и усадив их за стол, Цимох спросил у княжича, подавать им обед или, может быть, у них и для себя все запасено. На что пан Михал рассмеялся и сказал, что он всегда, сколько себя помнит, прекрасно относился к Цимоху и на этот раз тоже не собирается отступать от исстари заведенной привычки. Тогда Цимох дал знак, и Цимошиха накрыла на стол. Еда была такая: жареное мясо дикого кабана с гарниром из сладких кореньев, а питьем служил перебродивший медовый сок. Змицер ел молча, без аппетита, зато пан Михал то и дело нахваливал угощение. Иных разговоров во время трапезы не велось.

Когда все было съедено и Цимошиха убрала со стола, пан Михал еще некоторое время молчал, внимательно разглядывая логово полесовщика (ибо назвать это человеческим жильем язык не поворачивался), а потом вдруг спросил:

— Кабан сегодняшний?

На что Цимох утвердительно кивнул головой. Тогда пан Михал опять спросил:

— Значит, ждал меня? Цимох снова кивнул.

— Так, может быть, ты еще и знаешь, зачем я приехал? — настороженно улыбаясь, спросил молодой господин.

— Знаю, — сказал Цимох.

— Ну так скажи!

Однако на сей раз Цимох не спешил с ответом. Он сильнее обыкновенного нахмурился и долго не издавал ни звука, потом сказал:

— Сдается мне, нехорошее ты задумал, паныч.

— Что именно?

— Сам скажи.

На этот раз нахмурился пан Михал. Потом, стараясь казаться совершенно спокойным, сказал:

— Я приехал за цмоком, Цимох.

Старая Цимошиха охнула и прикрыла рот рукой. Змицер сидел, не поднимая головы. Он очень сильно побледнел. Цимох утер губы рукавом, тихо спросил:

— Убить, что ли?

— Не знаю, — ответил пан Михал. — Это уж как получится. Конечно, хотелось бы взять его живым. А? Что ты на это скажешь, Цимох? Возьмем цмока живым?

Цимох молчал. Михал продолжил:

— На тебя вся надежда, Цимох. Много денег дам, не пожалею. Живым хочу!

— Э, нет! — сказал Цимох. — Живым тебе, паночек, не получится.

— Почему?

— А сожрет тебя цмок, вот почему! И что я тогда отвечу твоему отцу, ясновельможному пану князю, когда он спросит, где была моя дурная голова, когда я согласился отвести тебя к цмоку? Что я ему на то скажу? О, я буду молчать! А он тогда мне скажет так: «Дурной Цимох! Ты был тогда без головы. Так будь таким безголовым и дальше!» И саблей ш-шах!

Тут Цимох даже вскочил — очень, очень быстро — и показал, как старый князь будет отрубать ему голову. А после, теперь уже медленно, вновь сел за стол и больше прежнего нахмурился, весьма недовольный собой за то, что так много в один раз сказал, а после еще и подскакивал, как городской. Цимох очень не любил болтливых и шумных людей.

А пан Михал, наоборот, развеселился и сказал:

— А! Так ты, значит, веришь в то, что в здешней дрыгве живет цмок?

— Не только верю, — ответил Цимох.

— Ты, значит, правда его видел?

— Да.

— И каков он?

— Каждый раз разный.

— Ого! — рассмеялся пан Михал.

— А ты не смейся, паночек! — мрачно сказал Цимох. — Не веришь, так спросил бы у своего отца. Только ведь ты не спрашивал! Потому что не хотел, чтобы он узнал, куда и зачем ты поедешь. Ведь так, паночек?

— Так, — нехотя согласился пан Михал.

— А отчего это все?

— Оттого, что… — Тут пан Михал запнулся, потом махнул рукой и продолжал: — Оттого, что хоть мой отец — князь и сын князя и все в его роду были князья, никто здесь не ровня ему, все вы грязь, а вот когда речь заходит о цмоке, тогда все вы — и мой отец, и вы, его грязные темные хлопы, — все вы становитесь равными в своем животном страхе перед цмоком. А вот какой он, этот цмок, из себя? Как он выглядел, когда ты видел его в последний раз, если уж ты настаиваешь на том, что он каждый раз выглядит по-разному? Ну, опиши мне его!

Цимох долго морщился, явно не зная, как ему отвечать на этот вопрос. Он даже пару раз оглядывался на свою супругу, старую Цимошиху, что означало крайнюю степень озадаченности. А потом все же ответил. Сказал он так:

— В последний раз он был нестрашный. Он же не знал, что я его вижу! Я очень тихо подошел. А он в траве лежал. Это на старых вырубках. Лежал себе, солнце было, тепло… А может, он и знал, что я рядом, да проверял меня. А я чего? Я — о! У меня голова! — И с этими словами старый полесовщик постучал себя ладонью по лбу, после чего продолжил: — Я упал перед ним на колени и начал говорить ему всякие добрые слова. Он тогда повернул ко мне голову, прищурился, вот так вот высунул язык, зашипел, как змея, а после шнырь в кусты — и как его и не было. Вот как я его, того цмока, видел в последний раз.

Сказав это, Цимох замолчал. Но юного пана Михала такой ответ явно не удовлетворил. Он гневно воскликнул:

— Ты, хлоп, не виляй! Ты мне прямо говори: какой он был из себя? Ну, я жду!

— Нестрашный, я же говорил! — так же гневно ответил Цимох. — Об одной голове. И хвост один. Лап тоже четыре. Такая ящерица длинная, шагов на шесть в длину. И зубы вот такие, что мой палец. И острые! А на спине… ну как гребень. Гребешка — во, с ладонь. Пасть — во! Но ни дыма, ни огня из пасти не было. И это все.

— А! — удовлетворенно воскликнул пан Михал. — Я же говорил! То никакой не цмок. То динозаврус. Понял?

Цимох настороженно промолчал. Тогда пан Михал посмотрел на Змицера — а тот по-прежнему сидел не шевелясь, белый как мел, — и сказал:

— Не дикозаврус, а динозаврус. И ты, Цимох, — тут он снова обратился к полесовщику, — и ты запомни: динозаврус. Я там, у них, ну, там, куда мы ездили с посольством, много чего об этих динозаврусах слышал. И даже видел их. Даже руками щупал, вот! — И пан Михал для наглядности даже показал, как он это делал.

Цимох не поверил. Спросил насмешливо:

— Живых, что ли?

— Нет, — честно признался пан Михал, — только мертвых. Чучела. Этих динозаврусов давно нигде уже нет. Только у нас в пуще и остались.

— Ха! — громко воскликнул Цимох. — Динозаврусы! Динозаврусы, может, там у них и были. Так то динозаврусы, паныч. А это цмок! Это…

— Молчи, хлоп! — прикрикнул на него пан Михал. Цимох замолчал. Тогда пан Михал продолжил:

— Слушай меня, дикарь! И ты, Змицер! И ты, женщина, тоже! Я опять говорю. Никогда нигде никаких цмоков, никаких леших, упырей и русалок не было, а были только динозаврусы, это такие дикие древние звери. А потом их срок прошел, все они вымерли. Везде, где мы с посольством ездили, их давно уже нет. Ну, только иногда кости от них находят, шерсть. Тамошние ученые люди очень этим всем интересуются, говорят, если знать, как раньше было, какая раньше жизнь была, тогда можно точно сказать, какая дальше будет жизнь, что нас ждет. Предсказания, поняли? И вот, когда я там у них был, они мне и чучела всякие показывали, и в книгах про тех динозаврусов читали, а я им про нашего этого зверя рассказывал, и они сразу догадались, кто это, и говорили: «Михал, привези его, хоть живого, хоть мертвого, это будет для нашей науки великая польза, а тебе большой почет, а тому, кто тебе поможет этого диковинного, может, последнего на всей земле зверя добыть, тому мы огромные деньги отвалим, так ты ему, Михал, и скажи, мол, не робей, Цимох…»

Но тут пан Михал, поняв, что перестарался, замолчал и испытующе посмотрел на Цимоха. Цимох молчал. Тогда Михал спросил:

— Понял меня?

Цимох снова ничего не ответил. Зато старая Цимошиха, до этого скромно стоявшая в углу, вдруг тихо запричитала:

— Паныч, паныч мой ясновельможный! Такой ты молодой, красивенький, зачем тебе тот цмок? Езжай, паныч, домой, скажи, чтобы тебя женили, чтоб дали тебе в жены панну распрекрасную с очами синими…

— Ат! — гневно выкрикнул Цимох.

Цимошиха не посмела его ослушаться и тотчас замолчала. Тогда Цимох еще раз многозначительно посмотрел на нее, и Цимошиха вовсе скрылась за печью. После чего Цимох нервно откашлялся, оборотился к пану Михалу и сказал так:

— Две недели тому я опять пришел на старые вырубки и видел там его следы. Следы были очень большие. От лап вот такие следы, — тут он показал на столешнице, какие это были следы, выходило, что почти по два локтя длиной, никак не меньше. — А еще был след от брюха, — продолжил Цимох. — Это как будто двух волов тащили. Там все кусты поломаны. Как тебе это, пан?

Однако пан Михал только усмехнулся в ответ. Да только Цимоха подобное недоверие нисколько не смутило. Он продолжал:

— Этой весной у Петрока Дуды корова потерялась. Петрок пришел ко мне. Мы ходили, искали. Только кости нашли. И череп, кем-то перекушенный. Вот так вот, надвое! Все это, паныч, цмок, там и следы его были, тоже громадные. Я Петроку сказал: «Уйдем, Петрок, а не то мало ли!» И мы ушли. Только он не послушал меня. Назавтра он один туда пошел. И по сегодняшний день не вернулся. И ничего мы от него не нашли. Змицер, слыхал про то?

Змицер кивнул.

— А про пана Миколу слыхал? И ты, паныч, я знаю, слыхал!

— Так то было когда еще! — рассерженно сказал пан Михал. — Десять лет тому, наверное!

— Вот-вот! — сказал Цимох. — Десять лет! Да, с той поры ничего такого уже не было, не жрал цмок никого из панов, потому как твой отец, ясновельможный пан князь, сто лет ему еще жить-здравствовать, запретил панам на него охоту ладить! Всем запретил. Думаю, и тебе тоже не позволял и не позволит. Тогда какой был цмок? Трехголовый, паночек! Одной головой сожрал того Миколу, второй — его коня, а третьей — всех его собак. Было такое, пан?

— Я не видел!

— А твой отец? А остальное панство? Тогда их собралось — ого! Со всей округи. Тоже смеялись, помню я, тоже шпыняли меня, тоже кричали: «Веди, хлоп! Скорей!» А что они после того кричали, когда цмок пана Миколу заел? И ты еще теперь… И-и-и, паночек! Смерти моей хочешь? Ведь что мне старый князь назавтра скажет? А скажет так: «Ты безголовый был, Цимох, так и теперь безголовый ходи!» И саблей — ш-шах! Так, Змицер, а?

Змицер молчал, только пожал плечами.

Пан Михал тоже некоторое время молчал, потом сказал задумчиво:

— Трехголовый — это им от страха тогда показалось. Да и пьяные они все были. Я у них спрашивал.

После этого пан Михал опять крепко задумался и долго молчал. Потом пристально посмотрел на Цимоха и сказал:

— Вижу я, ты, Цимох, свою службу исполняешь четко. Нельзя — значит, нельзя. Ну а если не охотиться, а просто посмотреть, это можно?

Цимох ничего не ответил. Тогда пан Михал спросил напрямую:

— А отвести меня к цмоку можешь? Чтобы я только посмотрел на него, и все? Это можно, Цимох? Чтобы я в него поверил?

— Поверил. О! — сказал Цимох. — Я-то могу поверить, я чего. А цмока не обманешь, паныч. Цмок твое нутро сразу учует. Не боишься?

— К чему ты это клонишь, хлоп?! — гневно вскричал пан Михал.

— А к тому, еще раз повторю, что цмока не обманешь, пан. Цмок — это тебе не хлопы, понял? — храбро ответил старый полесовщик. — И не хватайся, пан, за саблю. Я твоей сабли не боюсь. Ну, зарубишь ты меня, а дальше что? Старый князь про это узнает и скажет: «Вот добрый был слуга старый Цимох! Не повел моего дурня на верную смерть, спас мне сына Цимох. А ну, слуги мои верные, выдайте старой Цимошихе новый кожух, обшитый бисером, да бурки новые, да нитку бус!» Так будет, Змицер, а?

— Так! — сказал Змицер. — Так, Цимох! — А после решительно, даже отчаянно посмотрел на своего господина и только было снова открыл рот, как пан Михал гневно ударил кулаком по столу, и Змицер промолчал. И опустил голову. И не поднимал ее уже до самого конца разговора.

Правда, сам дальнейший разговор был достаточно краток. Цимох в самых зловещих выражениях предупредил юного княжича о том, что этот загадочный цмок обладает невероятно чутким нюхом, он-де всегда безошибочно вынюхивает ту причину, с которой приходят к нему те или иные люди. Так что если пан Михал кривит душой и собирается на встречу с цмоком для того, чтобы пленить его или — тьфу, повернется же язык — и вовсе убить, то это уже сейчас, изначально обречено на неудачу. Вплоть до того, что они даже не успеют увидеть самого цмока, а уже завязнут в дрыгве и погибнут. А то и вообще провалятся сквозь землю, едва только сойдут с крыльца. В ответ на последнее сообщение пан Михал громко рассмеялся и сказал, что крыльца в Цимоховом логове он не видел и это вселяет в него некоторую надежду. Цимох на подобные слова крепко обиделся и заявил, что крыльцо у него есть, им ему служит та самая древняя замшелая колода, на которую пан Михал лично наступал, входя в его жилище. Колода эта, продолжал Цимох, непростая, и это оттого, что она…

Однако пан Михал не пожелал слушать про колоду, а снова перевел беседу на цмока и продолжал ее до тех пор, пока Цимох, недовольно ворча, не уступил-таки его заверениям в том, что он, благородный пан Михал, не собирается причинять цмоку каких-либо повреждений и даже просто неудобств. Короче говоря, дело кончилось тем, что старый полесовщик согласился провести пана Михала и подпанка Змицера на старые вырубки, с тем чтобы они могли посмотреть там на цмока. Но только издалека! И чтоб никоим образом не выдавали своего присутствия! Пан Михал со всем этим согласился, и начались приготовления к походу. Поход — на этом опять же настоял Цимох — должен был быть пешим. Цмок-де очень не любит, точнее — очень любит коней. Он на них обязательно бросится, а там уж недолго и до нападения на них самих, на дурней любопытных. Именно такими грубыми и недвусмысленными словами выразился старый полесовщик, но пан Михал простил ему и это — вот до чего велико было у него желание увидеть цмока.

Когда сборы были закончены, а случилось это очень скоро, Цимох и пан Михал со Змицером вышли из логова полесовщика. Старая Цимошиха молча смотрела им вслед. Выражение лица у нее было очень удрученное.

Когда путники (ведь не охотники же!) зашли за первый поворот, Цимох вдруг остановился и строго спросил:

— А аркебуз зачем?

И действительно, если пан Михал был только при сабле, Цимох вовсе даже без ножа, то Змицер нес аркебуз. На вопрос Цимоха Змицер ничего не ответил. Цимох опять спросил:

— Аркебуз зачем? Он же заряженный, я чую!

— Ха! — сказал на то пан Михал. — А ты что, хочешь, чтобы я, как последний хлоп, безоружным ходил? А если он на меня первым кинется?

— Он первым не кидается, — сказал Цимох.

— Не кинется, и хорошо, — сказал пан Михал. — Тогда и я стрелять не буду.

Цимох долго смотрел то на пана Михала, то на Змицера, на аркебуз, опять на пана Михала, думал о чем-то, прикидывал, а после сказал:

— Ладно! Пусть будет так, как оно должно быть. Пошли!

И они пошли дальше. Цимох шел впереди, показывал дорогу. Хотя назвать это дорогой или даже тропой не представляется возможным. Скорее всего, то, что они делали, было тяжким блужданием едва ли не по колено в грязи, по невероятно густой лесной чаще. День тогда был солнечный, однако, как нетрудно догадаться, солнечные лучи не пробивались сквозь густую листву, в пуще царил угрюмый полумрак. Цимох то и дело останавливался, отыскивал привычным к подобным обстоятельствам взором какие-то одному ему понятные приметы и двигался дальше. Именно двигался, а не шел, потому что ему то и дело приходилось либо перелезать через стволы поваленных деревьев, либо продираться через заросли колючего кустарника, а то и, наломавши веток или даже целых молодых деревьев (руки у Цимоха, как мы помним, были чрезвычайно крепкие), сооружать некое подобие шатких мостков, а затем с величайшей осторожностью переползать по ним через зловещие очи дрыгвы. Очи эти — не что иное, как бездонные прорвы тамошнего страшного болота. Жители тех мест убеждены, что попавшего в такое око человека засасывает прямиком в ад. Ад в их понятии — это вовсе не котлы с кипящей смолой, а холодная болотная грязь, кишащая всевозможными гадами.

Да там и на поверхности дрыгвы полным-полно различных змей, ящериц, пиявок, жаб и прочей нечисти. Правда, ядовитых среди них не так уж и много, к тому же местный люд к тем ядам почти нечувствителен, а посему наши путники особого внимания на подобную живность не обращали. Иное дело — это опасение попасть в бездонную трясину. Тут все трое путников при каждом шаге проявляли предельную осторожность. Час или, может, даже два они двигались в полнейшем молчании.

Потом, когда места пошли немного посуше, Цимох как бы исподволь, без особого вроде бы умысла, заговорил. Вначале он, ни к кому конкретно не обращаясь, словно сам с собою беседуя, вспомнил некоторые случаи, происходившие с ним в этих же примерно местах, — эти случаи, к слову сказать, были довольно пустячные, — а уж потом только, от раза к разу, тема его беседы самого с собой стала все более и более приближаться к цмоку, а тон этих воспоминаний становился все мрачней и мрачней… и в итоге все кончилось тем, что старый полесовщик рассказал — в очень зловещих и, надо отдать ему должное, в довольно-таки красочных выражениях — историю о том, кто такой цмок, что такое пуща и дрыгва и откуда взялись живущие здесь, то есть там, в пуще, люди. История эта очень древняя и для тех мест общеизвестная, ничего нового Цимох к ней не прибавил, в таком виде и пан Михал, и Змицер слыхали ее великое множество раз, так что слушать ее им было неинтересно, даже скорее неприятно, ибо уж очень неподходящее было Цимохом выбрано место для подобного рассказа. Но тем не менее пан Михал молчал, не перебивал старика. Более того, пан Михал, казалось, вообще не обращал на его слова никакого внимания. Иное дело его слуга Змицер. Тот чем больше слушал, тем больше мрачнел.

И было от чего! Ибо вкратце суть этого тамошнего дикого поверья о цмоке сводилась к следующему…

Нет! Прежде всего надо учесть то обстоятельство, что все это они воспринимают очень и очень серьезно. Ибо хотя они, жители тех далеких мест, расположенных на самом краю цивилизованного мира, формально и являются нашими с вами единоверцами, однако в душе своей они остались такими же закоренелыми язычниками, какими были их далекие предки в незапамятно давние времена. Поэтому многое в этом мире они воспринимают совсем иначе, нежели мы. Это, в частности, касается и такого основополагающего явления, как Сотворение Мира. По этому поводу у них имеется великое множество самых невероятных, с точки зрения здравого смысла, легенд или, точнее, басен. И вот одна из таких басен как раз и касается интересующего нас цмока. Опуская ненужные длинноты и варварские красоты стиля, изложим только ее суть. Итак, после того как Господь Бог создал земную твердь, на месте тамошней приграничной державы было море, ибо Бог так хотел. В скобках отметим, что и действительно, согласно последним научным изысканиям, эта дикая гипотеза во многом подтверждается, к примеру, сравнительным анализом почв, некоторыми весьма любопытными геологическими находками, а также немалым числом и других, трудно опровержимых фактов.

Но я отвлекаюсь. Итак, Бог так хотел, и на месте нынешней приграничной державы изначально простиралось довольно-таки обширное море. В нем водилось много рыбы. Водился в том море и цмок — этакая персонификация всеобщего злого начала. Цмок был очень прожорлив, а посему вскоре сожрал в том море всю тамошнюю рыбу. Тогда в поисках дальнейшего пропитания цмок решил выбраться на сушу и ничего умнее не придумал, как поднять дно морское наверх и таким образом эту самую сушу создать. Абсурд! Ведь если в море ничего съедобного и так уже не было, то что он, цмок, мог отыскать на его дне, превращенном в сушу? Однако тамошние жители над подобным алогизмом не задумываются. Вместо этого они твердят: вот, мол, почему на нашей земле так много озер и болот — это оттого, что раньше она была морским дном. И свято верят в это. Дикари! О том, что подобная заболоченность почвы есть следствие ледникового периода, они даже не думают. Вместо этого они твердят: наша земля не Божья, но цмокова, ибо это он, цмок, поднял нашу землю со дна моря, он и сейчас нашу землю поддерживает, не дает ей вновь опуститься на дно, так что живем мы единственно цмоковыми стараниями, а Богу наша земля не нужна, Бог ее не создавал и создавать не собирался, она ему чужая, и потому, как только его, цмока, не станет, Бог снова нашу землю на дно морское опустит. Вот так, не больше и не меньше! Ну и, конечно, из всего вышеизложенного тамошние жители делают весьма логичный, на их взгляд, вывод: пока жив цмок, будут живы и они. По крайней мере, у них и их потомков будет своя земля. А не станет цмока, так у них немедленно начнется стремительное опускание суши, местный потоп, тектонический сдвиг катастрофического характера — и основная часть населения, без всякого сомнения, погибнет, а те немногие счастливчики, которым удастся спастись, останутся без крова и без родины. Что ж, в той системе координат, в которой все это замыслено, вывод вполне резонный.

Примерно такой же вывод — только в корявых, диких выражениях — сделал в конце своей речи и старый полесовщик. А напоследок, для большего, надо полагать, воспитательного эффекта, он еще и добавил:

— И все это из-за тебя будет, паночек! Из-за тех чучел тамтейших!

— Да почему это из-за меня? — наигранно удивился пан Михал. — Не я, а ты всему виной. Я разве когда цмока один нашел бы? Нет! А это ты меня ведешь — тебе потом и отвечать!

Цимоху эта шутка очень не понравилась. Он по-волчьи сдвинул брови и хотел было уже что-то сказать — без всякого сомнения, одну из своих нелепых варварских угроз… Но вдруг, что-то почуяв, замер, прислушался, потом сделал своим спутникам красноречивый знак рукой, чтоб они затаились, а сам легко и тихо, словно призрак, прошел несколько шагов вперед, затем так же бесшумно отвел одну из веток в сторону, привстал на цыпочки, вытянул шею…

И снова замер. Потом, спустя не такое уж продолжительное время, он, не оборачиваясь, опять же движением руки пригласил Михала и Змицера подойти к нему поближе.

Те подошли. Глянули Цимоху через плечо…

И увидели цмока!

Выглядел цмок совершенно таким, каким его и описывал старый полесовщик, ссылаясь на последнюю с ним встречу. То есть был тот цмок обычным — если можно так сказать — серым приземистым ящером в пять-шесть шагов длиной, с острой гребенчатой спиной, отвратительной зубастой пастью и маленькими красными глазками.

Нет, эти глазки они рассмотрели потом, а поначалу цмок не смотрел в их сторону. Он вообще никуда не смотрел, а мирно дремал на поляне, нежась под лучами теплого вечернего солнца. Цмок лежал на голой земле, потому что травы там почти что не было. Не было там и деревьев, не было и кустов. Поэтому то место и называлось старыми вырубками.

Хотя никто там никогда ничего не рубил — там изначально, возможно, с самого Дня Творения ничего не росло.

— Тощий какой, — тихо сказал пан Михал.

— Ага, — согласился Цимох. — Значит, голодный, — и нехорошо усмехнулся.

— Ну, ты! — резко сказал пан Михал.

Услышав это восклицание, ящер мгновенно поднял голову и посмотрел на людей. Вот тут-то они и увидели его маленькие красные глазки. Глазки были очень злобные.

— Змицер! — сказал пан Михал.

Змицер подал ему аркебуз. Аркебуз был не фитильный, а новомодный, кремневый, поэтому пан Михал, взяв его в руки, сразу почувствовал себя уверенней и приказал Цимоху:

— Веди! Не бойся, я стрелять не буду. Первым не буду, я сказал!

— Ну, пан! — сказал Цимох. — Я-то чего, я уже старый, мне все равно. Пойдем!

И они все трое вышли из кустов. До ящера — или до цмока? — было шагов пятьдесят, не больше. Земля у них под ногами казалась довольно сухой, то есть надежной. И места вокруг было много, так что в случае чего было куда бежать.

Однако такой необходимости пока что не усматривалось. Ящер, не выказывая ни малейших признаков агрессивности, лежал в своей прежней ленивой позе и, если можно так выразиться, без особого интереса наблюдал за людьми, которые, выстроившись в ряд, медленно, чтоб не спугнуть (или самим не напугаться?), приближались к нему. По центру шел пан Михал, Цимох слева, а Змицер справа от него. Аркебуз пан Михал держал наготове перед собой. Когда до цмока оставалось шагов тридцать, Цимох тихо сказал:

— А он на аркебуз смотрит. Ого, как щурится!

— И то! — сказал пан Михал. — Он же таких еще не видел. Новинка!

— Ну-ну! — опять нехорошо усмехнулся Цимох.

После чего они прошли еще несколько шагов, как вдруг Цимох схватил пана за рукав. Они — все трое — сразу остановились.

И не зря! Ящер вдруг резко ударил хвостом по земле, подскочил на своих коротеньких толстых ножках и, не сводя глаз с людей, хищно ощерил пасть.

— Ох, какая зверюга! — не скрывая восхищения, вполголоса воскликнул пан Михал. — А шкура у него какая?

— Пуля не берет, — недовольным голосом ответил Цимох.

— А если прямо в пасть… — начал было пан Михал.

Но тут же замолчал, ибо ящер с громким клацаньем захлопнул пасть и… Да! И словно бы насмешливо усмехнулся. Змицер невольно отступил назад.

— Стоять! — велел ему пан Михал.

Змицер вернулся на место. Вид у него был очень напуганный. А вот пан Михал и Цимох держались хорошо. Даже когда ящер пошел им навстречу, они не проявили ни малейшего беспокойства. Мало того, пан Михал радостно прицокнул языком и сказал:

— Я ж говорил, что это динозаврус. Динозаврус и есть. Ох, ты, Цимох, разбогатеешь!

Цимох ничего не ответил. Ящер, переваливаясь с боку на бок, подходил к ним все ближе и ближе.

Когда до ящера оставалось не больше десяти шагов, Михал осторожно взвел ударный боек и быстро, но плавным движением, без суеты, навел ствол аркебуза на зверя. Целился пан Михал от бедра, без сошки. Да что там было целиться? Бей прямо, вот и все!..

Нет! Не успел! Ящер стремительно — кто бы мог предположить в нем такую резвость! — развернулся и побежал обратно. Пан Михал, ничего не говоря, бросился за ним. Так что Цимоху и Змицеру не оставалось ничего иного, как тоже побежать.

Ящер бежал довольно быстро, однако догнать его, казалось, будет нетрудно. Но так, увы, только казалось. Они все бежали и бежали, а вот догнать зверя никак не могли. Он довольно ловко шнырял между кочками, перепрыгивал через какие-то пни да коряги, бросался в стороны, вилял…

И вскоре они оказались уже не на твердой земле, а посреди самой настоящей коварной дрыгвы. Только тогда ящер вновь резко развернулся и кинулся на Михала. Михал не растерялся и выстрелил — точно в пасть! Ящер дико взвыл и упал, одновременно ударил всеми четырьмя лапами, поднял тучу грязных липких брызг…

И начал стремительно погружаться в топь!

— Уйдет! Провалится, скотина! — гневно вскричал пан Михал, отбросил аркебуз в сторону и кинулся к ящеру, схватил его за лапу, крикнул: — Эй, помогите! Тяжел!..

И это все. Ибо он вместе с ящером — нет, цмоком, конечно же, цмоком! — в каких-то два-три мгновения скрылся в бездонной прорве тамошней дрыгвы.

— А! — крикнул Змицер. — А-а-а! — и бросился к хозяину.

Трудно сказать, зачем он это сделал. То ли он действительно надеялся спасти юного княжича, то ли панически боялся возвращаться один, без Михала, в княжеский замок? Однако, так или иначе, результат был таков — еще через пару мгновений исчез в дрыгве и Змицер. Теперь на старых вырубках в живых оставался один лишь старый полесовщик Цимох. Он еще некоторое время постоял, задумчиво глядя туда, где только что разыгралась эта страшная трагедия, потом тяжко вздохнул, наклонился, поднял аркебуз — и бросил его в топь. Еще мгновение — исчез и аркебуз.

— Вот оно как! — задумчиво сказал Цимох, почесал затылок, развернулся и пошел обратно, домой.

Дома, сев к столу, он сперва подробнейшим образом рассказал своей супруге обо всем случившемся и только потом уже принялся за еду. Старая Цимошиха пришла в неописуемое волнение. Она стала жарко и многословно упрекать мужа в жестокости и безразличии к чужим судьбам, на что Цимох время от времени лишь пожимал плечами. Однако когда Цимошиха только заикнулась о том, что своим неосторожным поведением он навлек на их дом и вообще на все их потомство справедливый княжеский гнев, Цимох не выдержал и тяжело ударил ложкой по столешнице, а затем в наступившей тишине сказал:

— Так никто того не знает. И не узнает!

После чего встал из-за стола, ушел за печь, лег на лежанку и затих. Спал он в ту ночь или нет, неизвестно.

А утром, только рассвело, Цимох вывел из-под навеса обоих панских коней и увел их на старые вырубки. Там, с его слов, он остановился на обычном месте и засвистал условным свистом, после чего стремительно развернулся и побежал обратно. Отбежав на достаточное расстояние, он оглянулся. Коней на болоте уже не было. Цмока в тот день он не видел и не слышал, но — с этим согласилась и его супруга — это именно цмок сожрал коней. Цмок жив, никому цмока не убить, да это и не нужно, а просто нужно его время от времени задабривать, чтобы он сытым был и из своего болота не вылезал. Таково было общее мнение старого полесовщика и его супруги. А также, если порасспрашивать, и всего окрестного населения.

Итак, пан Михал и его слуга Змицер исчезли. Исчезли и их кони вместе со всей сбруей, исчез и новомодный аркебуз. А затем на неделю зарядил унылый бесконечный дождь, который смыл все возможные и невозможные следы того печального события. Старый Цимох и жена его Цимошиха очень радовались такому дождю. Им казалось, что теперь никому ни о чем не дознаться.

Однако на восьмой день после вышеописанных событий, когда как раз только что кончился дождь, Цимох вдруг нахмурился и сказал:

— Сдается мне, что к нам едет сам князь. И ему все известно!

— Чего ты мелешь! — в сердцах вскричала Цимошиха.

— А то, что есть! — сказал, как отрезал, ее суровый супруг.

Поняв, что Цимох абсолютно уверен в своих словах, Цимошиха попыталась было настаивать на том, что им следует немедленно бежать из дому. Однако старый Цимох на это сказал так:

— Дура ты, дура! От княжеского гнева далеко не убежишь. Да и потом, он же отходчив, князь. Лезь под печь!

— А ты?

— Я же сказал: князь гневен, да отходчив. Вот пусть он на меня и гневается, а до тебя отходчив будет. Лезь, я сказал!

Старая Цимошиха спряталась в специальном погребе под печью. И очень вовремя, потому что уже через самое непродолжительное время к дому полесовщика подъехала целая кавалькада вооруженных людей во главе со старым князем. Цимох встречал их на пороге, отвешивал поклоны. Старый князь спешился, подошел к Цимоху и сказал:

— Змицер сказал своей Дануське, что он с Михалом, сыном моим, на цмока собирается. Было такое?

Цимох подумал и кивнул.

— А дальше что было?

Цимох молчал. Но глаз не отводил. Тогда старый князь сказал так:

— Ты что, Цимох, без головы был тогда? Ну так и дальше так ходи!

А потом выхватил саблю и одним махом обезглавил старого полесовщика. Затем он грозно потребовал, чтобы к нему привели и старую Цимошиху. Слуги кинулись в дом, но вскоре вернулись и сказали, что «эта старая ведьмарка» спряталась под печью.

— Вот и добро! — сказал старый князь. — Поджигайте!

Княжеские слуги со всех четырех углов подожгли хижину полесовщика, а затем внимательно следили, чтобы бушевавший там огонь не перекинулся на пущу. Когда же там все догорело, князь и его люди уехали.

А еще через некоторое время, когда уже начало смеркаться, старая Цимошиха выбралась из-под еще тлеющих угольев — как ей удалось остаться живой, об этом можно только догадываться — и тайными тропами, через трое суток, вышла к ближайшему городу, в котором проживала ее дочь, бывшая там замужем за одним из тамошних горшечников. Именно благодаря Цимошихиной острой памяти мы теперь и можем пересказывать эту историю со всеми подробностями. Во всех подробностях узнал эту историю и старый князь. Но он, как и предсказывал Цимох, действительно оказался отходчивым — не стал преследовать бедную вдову, а сделал вид, что напрочь забыл о ней.

На этом все. Вот такая в тех далеких и диких приграничных краях пять лет тому назад произошла история. Правда, сам я не очень-то склонен верить всему вышеописанному. Но и не склонен все это отвергать. Для того чтобы судить о чем-либо наверняка, нужно либо самому побывать на месте заинтересовавшего тебя события (что в нашем случае, сами понимаете, исключено), либо обладать сведениями из как можно большего числа источников. Однако и это тоже исключено, так как в последнее время никаких известий из тех мест к нам не доходит. Все они там как будто вымерли. Но это, конечно, вряд ли, потому что тамошний народ на редкость живучий.



© С. Булыга, 2004.

КИРИЛЛ БЕНЕДИКТОВ

Граница льда

1

— Отправишься в горы завтра, — равнодушно произнес князь, глядя, по своему обыкновению, слегка в сторону. Тому, кто не знал об этой его манере, казалось, что он косит. — На конюшне тебе выдадут двух лошадей. На одной повезешь подарки, на другой поедешь сам. «Отправишься завтра в пасть крокодилу», — мысленно передразнил князя Лэн. Вслух он сказал:

— На перевале снег, благородный князь, лошади не пройдут…

— Возьми ослов, — благосклонно кивнул Замурру и вдруг рассмеялся. Вслед за ним рассмеялись и другие — Великий Визирь, Хранитель Печати, Начальник Писцов и Командир Телохранителей. Какая тонкая шутка, подумал Лэн, заставить мага покинуть столицу верхом на осле.

— Боюсь, правитель Снежной Твердыни удивится, увидев, что посланник князя Замурру путешествует на нечистом животном, мой мудрый господин.

Лэн и сам удивился, как твердо прозвучал его голос. Отправляться на восток ему не хотелось. Если верить тому, что рассказывали о восточных горах, путешествие к Снежной Твердыне было задачей для героя из легенды, а Лэн никогда не считал себя героем. В Умме, столице княжества Желтой Реки, он уже два месяца исполнял обязанности мага — куда менее обременительные, чем полагают простецы.

«Злые духи привели меня в этот город, — раздраженно подумал он. — Тоже мне, столица! Глиняные стены, глиняные дома, разрисованные устрашающими черно-багровыми спиралями, глиняные башни, похожие на исполинские термитники…» Даже дворец правителя был сложен из множества аккуратных, покрытых голубоватой глазурью глиняных кирпичей. Впрочем, понятно: здесь, на болотистых речных равнинах, камень считался редкостью, большей даже, чем кедровое дерево. И того и другого с избытком хватало в восточных горах, но торговле мешала вековая вражда горцев и жителей Уммы. «Через несколько дней я почувствую эту вражду на собственной шкуре, — сказал себе Лэн. — О всемогущая Истури, зачем только я покинул твой великолепный храм в Эбаду, Городе Белых Вишен! Соблазнился легким хлебом странствующего повелителя духов… Глупейший, никакие духи не помогут тебе, когда ты будешь замерзать вместе с бесполезными лошадьми в заметенных снегом ущельях восточных гор…»

— Наш младший брат, князь Сариуш, прислал нам письмо, — медленно проговорил Замурру. — Он просит, чтобы посланник прибыл незамедлительно. Ты отправишься завтра, маг, а на чем ты будешь путешествовать, нам все равно.

Хранитель Печати кашлянул.

— Для такого могущественного волшебника не составит труда призвать себе на помощь джинна, благородный князь, — произнес он голосом тягучим и сладким, как мед. — Джинн же легко перенесет его по воздуху куда угодно. Не так ли, досточтимый Бар-Аммон?

Лэн наградил Хранителя Печати презрительным взглядом. Это был как раз тот редкий случай, когда он действительно мог позволить себе презрительный взгляд.

— Видно, достойнейший Куруш желает, чтобы земли от Уммы до Падающих Вод превратились в выжженную пустыню, — процедил он сквозь зубы, — ибо таковы обычные последствия полета на джинне…

Замурру уставился на него бесцветными рыбьими глазами, и Лэн немедленно ощутил пощипывающий кожу холодок. Лучше бы уж косил, право слово!

— Ты предрекаешь беды моей стране, маг? — невыразительным голосом спросил князь.

Сердце Лэна, прозванного Бар-Аммоном, трепыхнулось пойманным зайчонком.

— Напротив, благословеннейший. — Он пожал плечами, с трудом сохраняя на лице выражение спокойного достоинства. — Я только пытался объяснить господину Курушу, что некоторые заклинания могут быть слишком опасны…

— Нам нет нужды в твоих поучениях, — оборвал его Замурру. — Теперь послушай ты, и слушай внимательно. Дочь нашего младшего брата, князя Сариуша, достигла возраста женщины. Он просит нас взять ее в жены, чтобы укрепить союз между княжеством Желтой Реки и Снежной Твердыней. Возможно, мы снизойдем к его просьбам…

Великий Визирь и Хранитель Печати, словно сговорившись, закивали тяжелыми головами — да, мол, возможно, и снизойдем. Лэн в сотый раз подумал о том, как схожи между собой все сановники Замурру — коренастые, крепкошеие, поросшие коротким ржавым волосом, курчавившимся на висках маленькими бараньими рожками. Если таковы речные варвары, то какими же должны быть горцы, тоскливо вопросил себя Бар-Аммон, вспоминая гибкие станы служительниц храма Истури. Истинно, черный подземный ветер забросил его сюда, в эти гиблые восточные земли…

— А возможно, откажем, — продолжал князь. — Ты должен будешь взглянуть на нее. Понимаешь меня? По-особому, как умеют смотреть только маги…

Лэн вежливо прижал ладони к щекам. Ладони были влажными, щеки пылали.

— Если девушка чиста, наденешь ей на палец кольцо, означающее нашу благосклонность. Тогда весною ты вернешься с ней сюда. Если же нет…

Замурру замолчал и некоторое время рассматривал барельеф на противоположной стене зала. Барельеф изображал извивающегося речного дракона, толстого и коротколапого, похожего на исполинского дождевого червя. Красноватая глина барельефа зловеще поблескивала в свете смолистых кедровых факелов.

— Если же нет, благородный князь? — напомнил о себе Бар-Аммон.

Замурру с натугой вытащил свое широкое тело из кресла, сделал несколько тяжелых шагов по направлению к выходу и, проходя мимо мага, обронил:

— Если же нет, ты найдешь слова для отказа. — На сыром, похожем на недопеченную лепешку, лице князя появилось нечто вроде брезгливой улыбки. — Ты же мастер играть со словами, маг Бар-Аммон.

Отомщенный Хранитель Печати противно хихикнул.

Лэн почувствовал, что ему позарез нужно нюхнуть серого порошка. А еще лучше — зажечь бронзовую курильницу и час-другой подышать серым дымом. Беседы с благородным князем Замурру всегда действовали ему на нервы. Хорошо хоть с серым порошком в глиняном городе Умму все было в порядке.

У мага есть важное преимущество перед другими придворными — он не обязан кланяться повелителю. Может, но не обязан. Лэн стоял и ждал, пока Замурру и его сановники покинут зал Малого Трона, — молчаливый, мрачный, прямой, как воткнутое в землю копье. Когда шаги последнего охранника затихли в отдалении, он быстро пересек зал и, воровато оглянувшись, врезал кулаком прямо по мерзкой тупой морде речного дракона. На костяшках пальцев выступили крохотные рубиновые капельки.

— Скотина глиняная! — с чувством сказал Бар-Аммон.

Чудовище скалилось, высовывая длинный раздвоенный язык.

Лэн облизал разбитый кулак. Ехать в горы ему не хотелось.

Совершенно.

2

Считается, что маги, как истинно мудрые люди, избегают брать в долг, особенно под большой процент. При этом мало кто задумывается, откуда маг может взять деньги в случае крайней нужды. Два года назад некий странствующий купец предложил Лэну приобрести у него яйцо саламандры, совершенно необходимое всякому, кто решится на изготовление Крови Титана. За яйцо пришлось выложить шесть мешочков золота, однако дело того стоило. Товар оказался качественный, если не сказать отменный, — серебряная чаша, в которой лежало яйцо, за одну ночь покрылась красноватым налетом огненной ржавчины, мухи, имевшие неосторожность пролететь над ней, падали на пол с обожженными крылышками. Лэн, состоявший в ту пору на службе у богатой торговой республики Тидон, рассудил, что держать в руках подобное сокровище и не сварить Кровь Титана было бы непростительной глупостью. Для приобретения недостающих элементов чудесной субстанции требовалось ни много ни мало четырнадцать полновесных золотых талантов, и Лэн попросил своих нанимателей предоставить ему заем. Старейшины Торговых Домов, скупые, как все тидонцы, долго скрипели и жались, но в конечном итоге необходимую сумму выделили. Дело в том, что Кровь Титана способна превращать в золото любой предмет, помещенный в нее на срок не менее одного лунного месяца. Лэн получил кредит под пятьдесят процентов годовых с условием, что первым таким предметом будет гранитное изваяние покровителя республики Тидон, бога-обманщика Протеуса, высотой в двенадцать локтей и весом в четыреста талантов. Договор скрепили торжественной клятвой в святилище упомянутого бога, перед бассейном, в котором плавали длинные темные рыбы с похожими на маленькие кинжалы зубами. В этом бассейне тидонцы имели обыкновение купать нарушивших свои коммерческие обязательства партнеров. Лэну столь грубый намек не понравился, но, поскольку он не собирался никого обманывать, рыбы его не слишком впечатлили.

Несколько месяцев Лэн увлеченно тратил деньги республики Тидон. Он закупил все необходимые ингредиенты, заказал лучшему кузнецу города огромный бронзовый котел, в который статуя Протеуса поместилась бы с головой, и, не торгуясь, оплатил доставку лучших можжевеловых дров с далеких холмов. Когда наконец все приготовления были закончены, выяснилось, что яйцо саламандры протухло. По-видимому, его следовало хранить в каких-то особых условиях, о которых странствующий купец ни словом не обмолвился. Лэн, еще не веря в то, что судьба повернулась к нему спиной, бросился разыскивать новое яйцо, но тщетно. Яйца саламандры не зря считались исключительно редким товаром.

Лэна спасло только его врожденное хладнокровие. Он подменил попахивающее яйцо искусно выточенным из красноватой яшмы шаром и, дождавшись новолуния, как ни в чем не бывало приступил к таинству. Кровь Титана дышала и пенилась в котле, переваривая драгоценные диковины, привезенные из отдаленных краев, — перья феникса, толченые рога кумара, семена травы Пта. Когда огонь погас и поверхность остывшего варева покрылась жирно поблескивающей пленкой, в котел на медных цепях осторожно опустили гранитного Протеуса. Результата теперь следовало ожидать не раньше конца лунного месяца, но Лэн, нисколько не сомневавшийся, каким этот результат будет, потратил оставшееся у него время с умом: через подставных лиц оплатил место на корабле, курсировавшем между Тидоном и Эпидафнией, нашел на невольничьем рынке молодого раба подходящего роста и сложения и подкупил почтенную храмовую проститутку Сури, в юности игравшую богинь на священных праздниках. За пять дней до урочного часа он объявил старейшинам, что удаляется в свой загородный дом для общения с божеством. Подозрительные старейшины наотрез отказались выпускать Лэна из города, предложив ему медитировать в приделе храма, неподалеку от котла, в котором свершалось чудо трансмутации. Торг продолжался не час и не два. В конце концов Лэн неохотно признал правоту своих нанимателей, а они, в свою очередь, сочли разумным, чтобы вместе с магом в храме находились несколько его рабов. У входа и выхода из святилища поставили охрану из числа гвардейцев Совета старейшин.

Дальнейшие события показали, что боги любят щедрых и находчивых и смеются над жадными глупцами. К тому моменту, когда слегка позеленевшего от долгого пребывания в котле бога-покровителя Тидона извлекли на свет, Лэн находился уже на полпути к Эпидафнии. Человек, которого гвардейцы по приказу рассвирепевших старейшин едва не утопили в том же котле, оказался переодетым рабом. Выяснилось, что подкупленная магом храмовая проститутка с помощью притираний, которыми пользуются актеры, изменила облик Лэна, придав ему свои собственные черты и снабдив скромным платьем. Поскольку за Сури никто из стражников не следил, магу не составило труда выйти из святилища и добраться до гавани. Вместе с Лэном исчезла и надежда на получение дармового золота, не говоря уже о четырнадцати израсходованных впустую талантах. Республика Тидон объявила Лэна врагом государства; за его голову была обещана награда (не слишком, впрочем, значительная), а по следу беглого мага пустили наемных убийц. Но куда больше осложняли жизнь Лэна его подмоченная репутация и необходимость менять место работы всякий раз, когда слухи об обманутых старейшинах Тидона достигали ушей его покровителей. Лэну редко удавалось продержаться на одном месте дольше двух месяцев; список городов и стран, предоставлявших ему временный приют, вряд ли поместился бы на пергаментном свитке длиной в локоть. Даже для странствующего повелителя духов подобная суетливость выглядела как-то подозрительно.

Так Лэн заработал двусмысленное прозвище Бар-Аммон, что означает Сын Ветра.

3

— Что тебе нужно? — грубо спросил Лэн, остановившись на пороге своей комнаты. Он никогда не запирал дверь, рассчитывая на естественный страх простецов перед магией. Однако тот, кто лежал сейчас на его кровати (глиняной, как все в этом дурацком дворце, но покрытой теплыми овечьими кошмами), простецом не был. Кем угодно можно считать господина Обэ, подумал Бар-Аммон, изучая заросшую черным волосом переносицу незваного гостя, — интриганом, продажной шкурой, расчетливым негодяем, — но только не простецом. — Я не звал тебя.

— Какой невежливый, — хмыкнул Начальник Писцов и с хрустом зевнул. — Раньше ты себе такого не позволял, дружище…

— Раньше меня не вышвыривали из дворца, будто подцепившую блох собаку! — рявкнул Бар-Аммон. — А ты не потрудился даже слова сказать в мою защиту!

Два месяца назад именно Начальник Писцов помог ему получить аудиенцию у князя Замурру. Это обошлось Лэну в кругленькую сумму, но место придворного мага Уммы оказалось на удивление хлебным (или, вернее, рыбным — из-за близости Желтой Реки основу рациона местных жителей составляла именно рыба), и он быстро сумел возместить расходы. С тех пор господин Обэ стал своего рода тайным союзником Лэна при дворе. Не то чтобы он лез из кожи вон, помогая своей креатуре, но об интригах, которые плели Хранитель Печати и Великий Визирь, предупреждал регулярно. Бар-Аммон подозревал, что Начальник Писцов собирается использовать его в какой-то интриге, направленной против этих двоих, но не слишком волновался, зная, что в Умме надолго не задержится. Сегодняшняя аудиенция у князя все изменила. Лэн был готов к тому, что рано или поздно его вышвырнут, — трудно не привыкнуть к одному и тому же финалу за два года беспрерывных скитаний, — но не предполагал, что это будет сделано с такой утонченной жестокостью. Одно дело просто указать не оправдавшему доверия магу на порог, и совсем другое — отправить его в заснеженные горы с важным государственным поручением и призрачной надеждой добраться до цели живым. Если бы не приказ князя, можно было бы плюнуть на все и отправиться на юг, к побережью — заработанного за краткий срок в Умме хватило бы на безбедную жизнь в течение по крайней мере полугода. Однако Замурру позаботился о том, чтобы его маг отправился в путешествие не просто так, а с миссией. Игнорировать же приказ князя опасно: в лучшем случае на репутации образуется еще одно трудносмываемое пятно, в худшем… Господин Обэ еще при первой их встрече предупредил Лэна, что законы княжества позволяют заточить не справившегося со своими обязанностями мага в темницу на неопределенный срок. Не бассейн с рыбами, конечно, но тоже неприятно. Единственный вариант, казавшийся Бар-Аммону более или менее приемлемым, заключался в том, чтобы потеряться где-нибудь на приличном расстоянии от столицы — в конце концов, в предгорьях, говорят, пропадают порою целые караваны. Но в том-то и беда, что предгорья были местом небезопасным, а Лэн никогда не считал себя храбрецом…

— Баранья голова! — воскликнул господин Обэ, укоризненно глядя на мага. — Да ты ноги мне должен целовать за то, что я уговорил князя спровадить тебя подальше.

— Не изволишь ли объясниться?

— Приближается Месяц Урожая, — сообщил Начальник Писцов, выуживая из бороды какое-то насекомое. — Большой праздник, на котором тебе совершенно нечего делать. Если ты, конечно, хочешь остаться в живых. — Он посадил пойманное насекомое на желтый ороговевший ноготь и с наслаждением раздавил. — Ты, помнится, спрашивал меня, почему твои предшественники не задерживались при дворе. Тебе все еще интересно, а, Бар-Аммон?

Лэн мрачно кивнул. «Еще не хватало, чтобы этот пахнущий жиром варвар занес в мою постель вшей, — подумал он. — Впрочем, в горах вши так и так перемерзнут…»

— Три причины. — Господин Обэ начал деловито загибать пальцы. — Первая: маг оказывался достаточно умен, чтобы вовремя унести отсюда ноги… Таких, впрочем, я почти не помню. Вторая: маг успевал чем-нибудь прогневить князя и заканчивал свои дни в колодце. Третья: маг доживал до праздника Урожая. Должен тебе сказать, мой друг, что это самый обычный случай.

— Вы что, в жертву их приносите? — недоверчиво спросил Лэн. — В реке топите? Что ж ты меня раньше не предупредил?..

— И что бы ты сделал? — пожал квадратными плечами Начальник Писцов, проигнорировав первый вопрос. — Сбежал бы? Брось, никуда бы ты не делся, просто не поверил бы мне, и все. Неужели ты способен по доброй воле отказаться от такого житья, как в Умме?

Лэн стиснул зубы. Платил князь Уммы хорошо — не то что скупердяи-тидонцы. Однако главная причина заключалась не в деньгах, а в сером порошке. Порошок, который в портовых городах юга ценился на вес золота, стоил тут сущие гроши. Откровенно говоря, Лэн не понимал, почему при таком изобилии порошка подданные князя Замурру еще продолжают обрабатывать землю и выращивать хлеб. Но он своими глазами видел, как организованные отряды крестьян каждое утро отправляются на илистые поля вдоль реки и до вечерней зари работают там, не разгибая тощих коричневых спин. Закрома Уммы ломились от пшеницы и ячменя. Начальник Писцов как-то рассказывал Лэну, что в стране Желтой Реки не знают голода: даже если случится неурожайный год, запасов в княжеских хранилищах хватит, чтобы накормить всех. Все это было действительно слишком хорошо, чтобы не предполагать какого-то скрытого подвоха.

— Значит, ты мою шкуру спасаешь? — язвительно осведомился Бар-Аммон. — Благодарствую, конечно. Только вот какой у тебя в этом интерес?

Господин Обэ сел на кровати и извлек откуда-то из-за пазухи потертый кожаный кисет. Развязал шнурок и высыпал на широкую ладонь небольшую горку серого порошка.

— Как ты обижаешь меня сегодня, Лэн! — пожаловался он. — Я помогаю тебе, словно брату, спешу отправить тебя в безопасное местечко, а ты толкуешь о каком-то интересе…

Он склонил массивную голову, осторожно повел носом над ладонью и втянул воздух. Бар-Аммон наблюдал за его манипуляциями, чувствуя, как в душе поднимается глухое раздражение. Обычаи варваров предписывали предлагать порошок гостю; пользоваться своим снадобьем в присутствии хозяина было тонким (с варварской точки зрения) намеком на то, что он невежа и скряга. Тем более что уж кто-кто, а господин Обэ прекрасно понимал, как необходима сейчас магу добрая понюшка.

— Зачем же ты утруждаешь себя, благородный Обэ, — с некоторым усилием произнес Лэн. — У меня есть великолепный, совсем свежий, и я с удовольствием поделюсь им с тобой.

— Насыпь в курильницу, — неожиданно властно сказал Начальник Писцов. — И выслушай меня, если тебе еще и вправду охота жить.

Когда из бронзовой чаши поползли медленные сизые кольца дыма, Бар-Аммон уселся на корточки у стены и вопросительно взглянул на гостя.

— Тебе вовсе не обязательно знать, что происходило с теми магами, которые служили князю прежде, — проворчал тот. — Их уже не вернешь, а вот ты еще можешь потрепыхаться. Самый лучший выход — уехать подальше от Желтой Реки. Но просто так князь своего мага ни за что не отпустит, поэтому мне пришлось поломать голову, чтобы придумать тебе поручение посложнее. Да-да, это я предложил князю отправить тебя посланником в Северную Твердыню. Ты же знаешь, какие у нас отношения, не так ли?

— С горцами? Ты говорил мне, что они убивают каждого жителя долин, который осмелится ступить на их земли.

Начальник Писцов фыркнул, и из ноздрей его вырвалось едва различимое серое облачко, похожее на споры раздавленного гриба.

— Разве ты житель долин, приятель? Разве ты похож на человека, родившегося на берегах Жёлтой Реки?

Лэн помотал головой. Дым, по-видимому, начинал оказывать свое действие, потому что слова Обэ неожиданно показались ему очень смешными. В самом деле, как можно сравнивать его, белокожего и стройного уроженца Эбаду, и коричнево-красных, коренастых жителей Уммы? Все равно что сравнивать кипарис и глину…

— А не все ли им равно, горцам? — Он с трудом сдержал подбиравшийся к горлу смех. — И так ведь ясно, откуда я к ним прибыл.

— Не все равно, — жестко ответил господин Обэ. — Если будешь вести себя правильно, они тебя не тронут.

Голова Бар-Аммона приятно кружилась. Он уже не жалел о том, что завтра ему придется покинуть Умму.

— Научишь? — спросил он, понизив голос, и заговорщически подмигнул Начальнику Писцов.

— А зачем я здесь, по-твоему? Для собственного удовольствия? Я сам — полукровка, мой отец был воином, оставшимся в долине после Битвы Трех Князей. Здесь не любят чужаков и порой на меня поглядывают косо, но зато я лучше всех советников Замурру знаю обычаи горцев. Во-первых, сразу же заяви стражам перевала, что ты великий маг, пришедший из далеких южных земель. Южан они побаиваются, но уважают. Всем говори, что ты с юга, понял?

— Так ведь это же правда!

— Вот правду и говори. Во-вторых, упаси тебя боги хвалить Желтую Реку и князя. Да, ты работаешь на Замурру, но это не обязывает тебя его любить. Ты всего лишь нанятый за деньги посланник, не более. Скажу по секрету: чем больше ты станешь поливать Умму грязью, тем скорее завоюешь расположение горцев. Добавь-ка еще порошка!

Лэн не мешкая исполнил просьбу приятеля. Дым, медленно переливавшийся через край бронзовой курильницы, приобрел отчетливый фиолетовый оттенок, словно у изнанки грозовой тучи. Бар-Аммон ощутил, как его тело становится легким и прозрачным, будто сотканным из голубоватого эфира. Ноги оторвались от пола, и он плавно поднялся к своду комнаты. Теперь Лэн глядел на развалившегося поперек кровати Обэ сверху вниз, и это почему-то казалось ему безумно смешным.

— В-третьих, — продолжал между тем Начальник Писцов, на которого дым, по-видимому, никак не действовал, — ты должен быть очень осторожен с кольцом.

— С каким кольцом? — глуповато хихикнул Лэн. Обэ предостерегающе зарычал.

— С кольцом, которое тебе предстоит надеть на палец принцессе. Лучше всего, чтобы о нем никто не знал до того момента, когда ты окончательно решишь, достойна Элия стать женой нашего князя или же нет. Ведь если ты решишь, что она ему не подходит, то забрать кольцо обратно будет трудновато!

— Элия? — Имя отозвалось в голове Бар-Аммона сиреневым перезвоном колокольцев. — Элия… знаешь, мне она, пожалуй, уже нравится…

— Ну и прекрасно, — буркнул Начальник Писцов, — меньше будет возни со смотринами. Главное, не спеши показывать кольцо. И не вздумай надевать его себе на палец, понял?

— Разумеется! — расхохотался Лэн, которому уже наскучило парить под потолком. Теперь он отрастил десяток глаз на длинных тонких стебельках и рассматривал комнату со всех сторон одновременно. — Иначе замуж за князя придется выходить мне!

— Дурья башка, — проворчал Обэ, переворачиваясь на живот. — Кольцо, которое ты повезешь не простое. Это святыня Уммы — кольцо Речного Бога, Суббахи. Бог разгневается, если принадлежащий ему предмет будет носить чужеземец, ни разу не омывший тела в водах Желтой Реки.

Внезапно Лэн почувствовал себя очень умным и хитрым — настолько хитрым, что господину Обэ не стоило даже и пытаться обвести его вокруг пальца. Он втянул в себя глаза-стебельки, простер вперед гибкую, как змея, руку и помахал ею перед носом Начальника Писцов:

— Ты меня не проведешь, плутишка! Если бы это кольцо действительно значило для вас так много, Замурру не выставил бы меня из города верхом на осле!

— Кто говорит про осла? Для тебя приготовили двух великолепных скакунов, каждый из которых стоит больше золота, чем ты видел за всю твою жизнь. Задницей Энки клянусь, я за таких коней родную мать бы продал… А то, что некоторые маги не понимают княжеских шуток, так это не моя печаль, приятель.

— Ну ладно, — великодушно согласился Бар-Аммон, — пусть будет святыня. А где она? Где это ваше кольцо Суббахи? Или мне о нем тоже на конюшне спросить?

Начальник Писцов сел на кровати и с сопением принялся рыться в складках своей одежды. Наконец он извлек на свет небольшую деревянную коробочку, запечатанную коричневой восковой нашлепкой, и протянул ее Лэну:

— Кольцо здесь. На коробке оттиск княжеской печати, так что лучше не открывай. И уж если ненароком откроешь, смотри не забудь, что его нельзя носить чужеземцу!

Маг осторожно принял коробочку из рук покровителя, поднес ее к уху и тихонько потряс. Внутри что-то тяжело брякнуло.

— Я тебе доверяю, — сказал он напыщенно. — Отвезу так. А оно… очень дорогое?

— Не расплатишься, — фыркнул Начальник Писцов. — Но исчезать вместе с ним не советую — никто у тебя его не купит. Гнев Суббахи настигнет святотатца, где бы он ни был.

— Неужели ты подозреваешь меня в столь низких мыслях? — возмутился Бар-Аммон. — Я всего лишь интересуюсь, не может ли столь редкая вещь привлечь внимание разбойников, которых, как я слышал, в предгорьях немало.