Нам здесь жить

Книга 1. Армагеддон был вчера

Миру – мир! (из лозунгов)
Вместо предисловия

Вторник, тринадцатое июня

или

Олди имеют пару слов

Нам не дано предугадать, Как наше слово отзовется… Ф. Тютчев
Это было недавно; это было давно, очень давно, потому что год жизни в эпоху перемен считается не за два, не за три… он просто считается.

На дворе бродил весенний 1995-й, превращаясь из сусла в легкое, чуть-чуть кисловатое вино. До бума на фантастику отечественного разлива, когда народ не Говарда и не Желязны умного – Лукьяненко с Дяченками с базара понесет; до сладостной осени 1996-го оставалась целая вечность. До статей в «Литературной газете» и журнале «Арт-Лайн», до дифирамбов и ушатов помоев, до целой вереницы кризисов и взлетов, конвентов и форумов…

Впрочем, за окном стоял март, любимый месяц Олдей, в котором оба соавтора умудрились родиться под одним и тем же знаком Овна, то бишь барана, годного в равной степени на шашлыки и Золотое Руно. Небо голубело себе помаленьку, коты орали на крышах, взыскуя любви, а мы удирали от забот домашних в далекую Элладу XIII-го века до нашей эры, начиная книгу «Герой должен быть один».

На бумаге в клеточку, шариковой ручкой, и лишь иногда – с помощью вручную собранного одним из наших друзей компьютера «Специалист», подлого агрегата ударно-нажимного действия.

Компьютера мы боялись – он имел свойство самовольно стирать эпизоды, противоречащие его электронно-эстетическим взглядам.

Вот тогда-то, поперек всей работы, и родился кусок текста, который вы сейчас имеете удовольствие (или неудовольствие) держать в руках. Он не имел ничего общего с ахейцами в бронзовых шлемах (что мы Гекубе, и что нам Гекуба?!); он пришел сам, нагло расположившись в мозгах и душах, как у себя дома; он возник сразу и надолго, для первого знакомства обозвав сам себя условным названием «Город наизнанку». Если кто-то не верит, если сочтет эту честную исповедь блефом, творческой шуткой авторов-мистификаторов – пусть достанет (купит, найдет, выпросить почитать… необходимое вписать самостоятельно) первое, барнаульское издание «Героя…». Где в предисловии, положа руку на сердце, однозначно заявлено:

– Действие романа, которым сейчас забавляется юный шалун Олди, будет развиваться в середине двадцать первого века. Впрочем, это будущее не назовешь отдаленным, а сам роман не назовешь ни фэнтези, ни научной фантастикой. Все в нем шиворот-навыворот: на ритуальной конфорке газовой плиты возносятся жертвы водопроводным божествам, двухколесные кентавры доводят гоплитов из ГАИ до инфаркта, город мало-помалу восстанавливается после катаклизмов Большой Игрушечной войны…

Мы были тогда искренне уверены, что в самом ближайшем времени… увы, благими намерениями вымощена дорога в одно, не шибко приятное, место.

Текст возник, обосновался – и не пошел.

Замерз, прочно упершись в глухую стену.

Ну не получалось у нас, никак не получалось писать два романа одновременно – не получалось настолько, что мы даже сгоряча, в порыве вдохновения (никогда, никогда не принимайте решений в порыве!) решили: «Город наизнанку» станет продолжением (чуть ли не третьей книгой!) «Героя…». Не случайно ведь все в том же барнаульском издании в финале стоит не «КОНЕЦ», а «КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ». Боги Эллады и сопредельных территорий, внемлите! – мы честно уверяли себя, что будет и третья! Этакий «Герой должен быть один-два». Мудрый дядюшка-Аид пытается противостоять надвигающемуся Армагеддону ахейскими методами, устраивает очередную «операцию по пересадке душ» – и столь полюбившиеся нам герои (Алкид с Ификлом и, конечно же, их отец Амфитрион) обретают новую жизнь, оказываясь на нашей грешной земле образца XXI века, дабы противостоять легионам самого Сатаны! Для начала мы решили закончить древнегреческую часть романа, подвести итог – и уж потом, собравшись с мыслями и силами…

Верую, ибо нелепо; а также – суждены нам благие порывы.

Мы сосредоточились на «Герое…», которого писать в итоге пришлось почти год в четыре руки; а о времени, понадобившемся на предварительную проработку материала, и говорить-то боязно. Роман закончился, был издан два раза подряд, потом еще разок переиздан… и продолжаться отказался наотрез.

Герой все-таки должен быть один.

Добавим лишь: именно тогда, когда мы разрывались между «Героем…» и «Городом…», произошло одно важное, не побоимся этого слова – историческое – знакомство.

Смеетесь? Зря – потому что наш новый знакомый оказался не только коллегой-фантастом, не только земляком-харьковчанином, но и кандидатом исторических наук, доцентом университета.

Как вы уже, наверное, догадались, речь идет об Андрее Валентинове, у коего на настоящий момент вышло полтора десятка авторских книг, написанных большей частью в редком жанре «криптоистории», который Валентинов в значительной мере сам и создал. В принципе, жанр этот можно считать одной из разновидностей исторической фантастики: этакий странный сплав «Fantasy», НФ, «альтернативной истории», мистики, истории реальной, детектива и еще много чего…

Впрочем, мы отвлеклись. На тот момент Андрей еще был никому не известным автором, а из публикаций за ним числились лишь научные статьи.

Зато, как вскоре выяснилось, диссертацию Андрей защищал как раз по античности, причем специализировался именно на интересующей нас крито-микенской культуре того самого периода, в котором происходило действие нашего «Героя…». Так что в итоге Валентинов сильно помог нам и литературой, и консультациями. Мы же, в перерывах между написанием очередных глав «Героя…», запоем читали его романы – тогда еще в исчерканных вдоль и поперек машинописных распечатках – критикуя, редактируя и споря до хрипоты…

Господа, кстати, как вам еще одно «историческое» совпадение – родиться Андрей Валентинов ухитрился тоже во второй половине марта, в День Парижской Коммуны.

Случайно ли?!

Итак, знакомство состоялось, роман понемногу двигался вперед – и в конце 1995-го года был благополучно завершен. Взяв новогодний тайм-аут и честно отгуляв праздники, со второй половины января нового, 1996-го года, мы единогласно постановили: беремся за отложенный до поры до времени «Город наизнанку»! Пришла, наконец, пора выпить холодного…

Пора-то, конечно, пришла – но разве что пора еще немного побиться головой о приснопамятную стенку. Текст ухмылялся и прирастал огрызками. Персонажи ожили, организовали подпольное сопротивление, по-партизански закладывали мины под рельсы фабулы, пуская под откос целые главы; и, что самое главное, готовы были умереть, лишь бы не примерять греческие хитоны и гиматии. Если гаишники поначалу согласились называться гоплитами (знали, зар-разы, что согласие притворное!), кентавры прижились сразу – то всякие там эринии, нимфы и сатиры в упор не желали вселяться в наш Город. Реальность пружинила, категорически боясь данайцев, дары приносящих! Да и былой сюжет начал скабрезно подмигивать банальностями: Восставшие из Ада против Князя Тьмы!

Тошно, господа.

Скучно.

Тупик.

И мы снова отложили ма-ахонький кусочек готового текста до лучших времен – а сами уселись воспитывать «Пасынков Восьмой Заповеди».

А где-то наш Валентинов? Валентинов, ау?! Оказывается, Андрей тоже времени даром не терял: наконец-то его произведениями заинтересовались издатели (да еще как заинтересовались, пришлось чуть ли не аукцион устраивать!), в очередном выпуске серии «Перекресток» вышел его роман «Преступившие», а сам доцент-историк тем временем трудился над «Овернским клириком» – одним из его лучших произведений, опубликованных на сегодняшний день.

Но вернемся к нашим баранам, то бишь к Олдям-Овнам.

Закончив «Пасынков…», мы с некоторой опаской покосились на коварный задел «Города…», внесли в него две-три малозначащие правки и… спрятали в долгий ящик. Любовь не складывалась. Отказываться от замысла мы не собирались, да и не имели такой возможности – герои успели ожить, бродя по комнатам наших квартир, буяня в пьяном виде и настоятельно требуя продолжения – но… потом.

Нас уже ждал «Мессия…» (который очищает диск). И мы сбежали от назойливых «персонажей в поисках автора» в Поднебесную XV-го века (нашей, теперь уже точно нашей!) эры.

Но там, за спиной, вместе с вредным Хайнлайном, считавшим одним из признаков профессионализма умение обязательно доводить рукописи до конца, все равно маячил беспокойный призрак неправильного, сюрреалистического, требующего нашей крови «Города наизнанку».

Шло время, год шел за два или за три, вскипел океанским цунами долгожданный бум отечественной фантастики, и мы, и Андрей наконец обзавелись нормальными компьютерами, понемногу к ним привыкнув; выходили книги, вручались премии, коллеги-фантасты вкупе с нами, грешными, жарко спорили на конвентах о перспективах развития любимого жанра – а «Город…» все ждал своего часа. Регулярно мы возвращались к нему, чтобы один абзац дописать, а другой вымарать – и вновь уткнуться лбом в стену бессилия.

Текст не давался.

Конец 1996 года. Только что завершен роман «Дайте им умереть». Вещь для нас (для нас образца 1996-го!) весьма неожиданная, болезненная, писать которую было мучительно и чудесно, страшно и празднично… мы и сами-то не заметили, как отложенный в долгий ящик «Город…» ассоциативно замаячил за спиной. И вдруг – словно некий «прокол сути»! Выплеск брошенного на произвол судьбы текста, взрыв незавершенной сюжетной линии, да еще и второстепенной, обрывок в квадрате: островок Стрим-Айленд у побережья Южной Каролины, старый выходец с Фиджи, акулий бог Н\'даку-ванга, его мистическая связь с юношей-эмигрантом, кровавая развязка… Повесть «Вложить душу». Словно плотная завеса приоткрылась на миг – и это было все, что мы успели разглядеть за ней. Повесть ушла в печать лишь по одной причине: на тот момент мы были втайне уверены, что «Городу…» не быть никогда. Король умер, не родившись; да здравствует король! Почему же не высказаться хотя бы вполголоса, шепотом, если на большее не хватило пороху?..

Если б еще знать самим, из каких дебрей подсознания явилась финальная фраза повести, парус на горизонте:

«И почти никто еще не понимал, что это – только начало.»

Но, опять же, всему свое время.

Год 1997-ой.

Весна. Опять весна. Пора безумства котов и эпидемии дней рожденья (вы ведь еще помните, что Олди и Валентинов родились именно в этом месяце?!). Уже почти год, как у нас с Андреем появилась идея: сообразить что-нибудь «на троих». Идея в достаточной мере абстрактная. У каждого хватало своих собственных проектов. Идею отложили до поры до времени. Но той памятной весной…

«Вот кусок текста. Три с хвостиком листа. Никак не можем продолжить. Уперлись. Прочти. Увидишь брешь – будем писать вместе».

Андрей объявился дней через десять.

И выдал.

Мы переглянулись и поняли: плотина наконец прорвана, и хорошо бы не утонуть в начавшемся половодье. Впереди замаячил свет в конце тоннеля, который, правда, вполне мог оказаться фарами встречного поезда. Опять же, попытка реально сотворить из трех человек (и двух авторов) некоего общего голема, с общей манерой и общим литературным языком – дело заведомо безнадежное. Вспоминалась незабвенная телега, в которую впрячь не можно коня и трепетную лань, а также лебедя, рака и щуку… Притирка требует долгого, очень долгого времени, это мы успели испытать на собственной шкуре. И здесь опять вмешалась судьба.

Симпатичный издатель из Прибалтики, обладатель элегантной бородки и ироничных глаз, предложил издать часть книг Олди на литовском языке (забегая вперед, скажем: свое обещание он выполнил и продолжает выполнять). Подписывая договор, мы обратили внимание на красный цвет печати и название издательства: «Pragaro ratai».

– Что бы это значило? – безобидно поинтересовались мы хором.

– Круги Ада, – улыбнулся издатель, вздергивая бровь. – Нет, нет, не беспокойтесь, кровью подписываться не обязательно…

На обратном пути из чужих пенат в родной Харьков мы подумали: круги литературного Ада или хотя бы Чистилища – смотреть, как некто творит с твоим миром и героями свою мистерию, и знать, что вмешаться ты сможешь лишь после того, как тебе на время уступят место.

В очередь, сукины дети-демиурги, в очередь!

Так родилась идея: не смешивать манеры (бессмысленно и пагубно!), не усреднять язык (гильотина – не средство от насморка!), вообще не подстраиваться друг под друга (что, гордые, да?!) – а писать крупными частями, от лица разных героев, имея общими только стратегическое пространство и идею.

Для начала предложили Андрею сотворить свою часть «нетленки» – Олди свою, как говорилось ранее, написали черт знает когда. Однако и у Валентинова, и у нас в то время шла работа над сольными романами. «Пусть пока поварится в голове. Вот закончу свое – тогда и засяду», – решил педантичный историк.

Закончил.

Засел.

И уперся лбом в нашу старую знакомую стенку!

Текст не пошел, словно заколдованный.

Время от времени мы встречались, обговаривали пришедшие в голову варианты (которых с избытком могло хватить на полное собрание сочинений!), прикидывали, примерялись, кипятились и спорили – и расходились в унынии. Мы продолжали писать «Черного Баламута», отнимавшего все силы без остатка, Андрей – очень трудно дававшуюся ему «Печать на сердце твоем»; а «Город…» все ждал.

Знал, умница, – дождется.

Весна 1998-го года.

Только что отшумел «Интерпресскон», мы вернулись в родной Харьков; Андрей начал делать первые наброски к новому роману, мы тоже без дела не сидели – писать начали еще до конвента, задел был – садись да продолжай! Что писать – известно, подробно обговорено на несколько ходов вперед и даже поделено…

И вдруг вопрос встал лезвием у горла: откладываем все в сторону и пишем «Город…»! Немедленно, без экивоков и творческих депрессий; сегодня и сейчас!

Час мужества пробил на наших часах; шаги Командора гулко отдались на нашей лестнице; текст проснулся от спячки и взял нас за шкирку.

Новое название родилось спонтанно: «Нам здесь жить». Сам собой вплелся в ткань повествования давно придуманный образ «Легатов Печатей», все разрозненные куски встали на свои места, вынырнул из атлантических далей уже почти забытой к тому времени повестушки зубастый Н\'даку-ванга – и мы, все трое, вцепились в работу, как оголодалые псы в овечью требуху.

Сами собой ушли в небытие гоплиты и эринии, нимфы и сатиры… удивительное дело: зато двухколесные кентавры остались! И только возмущались время от времени, когда какой-нибудь герой-славянофил обзывал их «китоврасами»: «…Сам ты китоврас, и все вы там китоврасы!..»

Белые буквы барашками бежали по голубому экрану, выстраиваясь в строки, абзацы, главы, врывались в городскую квартиру архары-спецназовцы, резал океанские дали треугольный плавник, дымились приношения на жертвенных конфорках-«алтарках» газовых плит, об урожае огурцов молились равноапостольному царю Константину, а о покровительстве льноводам – равноапостольной царице Елене; упорно раскручивала запутанную нить невероятных, невозможных даже в этой сдвинутой реальности событий старший следователь городской прокуратуры Эра Игнатьевна Гизело – а мы работали запоем.

Что называется, пили горькую.

Круги Ада заворачивались спиралью, но когда мы наконец увидели, как обретает плоть голый до поры до времени скелет книги, как разноцветные черепки начинают складываться в единственно правильный, законченный узор… Мы уже жили этим текстом, при встречах то и дело пересыпая речь любимыми словечками своих героев, шутили так, как могли бы шутить они; и когда во время работы пару раз отключали электричество, первой мыслью было: «Где тут у меня булка и постное масло? Сейчас воскамлаю – и все заработает!»

Наверное, только сейчас, когда роман завершен, мы можем наконец вынырнуть из пучины текста и взглянуть на него чуть со стороны. О чем эта книга? Нет, мы не будем отвечать на этот вопрос. Не умеем, даже никогда и не пытались.

И все же…

Конец второго тысячелетия – а тут, как грибы после дождя, расплодились секты и конфессии, религиозные и эзотерические общества. По улицам нестройными толпами бродят старейшины мормонов, свидетели Иеговы, шейхи и пасторы, батюшки и матушки, вайшнавы, гуру и дзэн-патриархи, бабаисты-новоделы и хасидские ребе! – причем любой святее Папы Римского, Вселенского Патриарха, Любавичского ребе, а также Кришны, Будды и Магомета! Повальный интерес к эзотерике, ясновидению, парапсихологии, черной и белой магии, спиритизму, астрологии; соберись втроем выпить водки – один колдун, второй хиромант, третий по материнской линии народный целитель, а по отцовской – записной ведьмак!

И, наконец, то, что куда ближе нам, как писателям-фантастам: откуда эта волна интереса к Fantasy с мистикой-хоррором, при однозначном падении спроса на «старую добрую» научную фантастику? Можно сколько угодно стенать по этому поводу, но факты – вещь упрямая…

Возможно, мы просто уже живем с вами в совершенно новом мире, в совершенно новой реальности, где прежние правды лгут, былые ответы издеваются, а вчерашние сказки приходят и располагаются, как у себя дома.

Будем спорить?

Не будем?

Промолчим?..



Армагеддон был вчера.



Генри Лайон Олди

Пролог

Выстрелы только что отгремели. Негромкие, больше похожие на хлопки, они никого не напугали – в пустом, зияющем выбитыми окнами городе, почти не осталось людей.

Живых.

Живые уходили на юг – пешком, цепляясь за поручни автобусов, держась за борта буксующих в ранней мартовской распутице грузовиков. Люди еще не знали, не успели понять, что сила, убивавшая Город вакуумными бомбами, сжигавшая его термитными снарядами, сгинула сама, превратясь в черную спекшуюся гарь и оплавленный металлолом.

Город – дома, кварталы, улицы – уцелел. Земля выстояла. Не выдержало небо, но живых, способных увидеть это, отучили смотреть вверх с праздным любопытством, а мертвым небо было уже ни к чему.



Здесь, на огромном, заваленном обезображенными обломками пустыре, погибли еще не все. Бензин, вылившийся из разорванного в клочья вертолетного бака, догорал, оставляя после себя липкую жирную грязь. В этой грязи тонули ошметки изувеченных человеческих тел и бесполезного, изуродованного оружия. Холод весеннего воздуха вместо привычного запаха огурцов, каким славится март, был отравлен вонью бензина и приторным духом сгоревшей плоти.

Те, кто еще не погиб, стояли лицом к лицу. Худая усталая женщина в модном пальто, невысокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти – и несуразный парень в старой куртке и тапочках на босу ногу.

Женщина упала первой. Она была ранена в грудь, но на дорогой темной ткани кровь проступила не сразу. Только когда первые капли упали на чудом уцелевший островок ноздреватого снега, стало ясно: пуля, посланная широкоплечим, не прошла мимо.

Хотя, видит Бог, широкоплечий очень хотел этого.

Несуразный парень в тапочках до сих пор стоял, хотя по грязной майке, поверх которой была поспешно накинута старая куртка, вовсю расплывалось кровавое пятно. Дрожащая рука сжимала стопку испачканных принтерной краской листков. Их было много – целая кипа. Раненый упорно не хотел падать, и в его пустых, похожих на провалы окон, глазах не отражалось ничего.

Ни боли, ни страха.

Тот, кто стрелял, явно ожидал другого. Пистолет с навинченным на ствол глушителем дрогнул, опустился вниз.

– Стрела! Р-ради Бога! Стрела!..

На моложавом, красивом лице широкоплечего странно смотрелись глаза: серые, блеклые, словно потерявшие цвет. Глаза старика. Только что в них полновластно царил охотничий азарт, теперь же во взгляде мужчины сквозил ужас.

– Ирина! Господи, Ирина!..

Широкоплечий склонился над женщиной, коснулся окровавленной ткани; застонал. Затем, резко выпрямившись, шагнул к тому, кто упорно не желал падать.

В сером волчьем взгляде вспыхнула ненависть.

– Т-ты, гад, это из-за тебя!.. Сволочь, п-подонок!

И тут заговорила женщина. Бледное, искаженное болью лицо дрогнуло, шевельнулись бесцветные губы:

– Не надо, Игорь! Пожалуйста! Не надо!

Шепот прозвучал еле слышно. Трудно сказать, услыхал ли его широкоплечий. Рука с пистолетом чуть заметно дернулась, палец лег на спуск…

И вновь выстрел был похож на хлопок, на одинокий хлопок, сорвавшийся с галерки. Они упали одновременно – широкоплечий с волчьими глазами и парень в тапочках на босу ногу. Бумажный листок, бабочкой отделившись от пачки, на секунду завис в воздухе и мягко лег в грязь рядом.

Женщина застонала и опустила руку с браунингом.

Никто не звал на помощь – звать было некого.

И каждый умирал в одиночку.

Смерть не спешила. Женщина была еще жива и даже пыталась поднять голову, но на большее сил не хватило. Нелепый парень оказался удачливее – он сумел приподняться, стать на колени, но не удержался и вновь упал на островок грязного снега. Упал, выгнулся раздавленным червем – и пополз, время от времени надрывно охая. Пальцы намертво вцепились в бумагу, словно эти листки, испачканные принтерной краской, были самым важным, что оставалось в его жизни.

Парень полз.

Но, странное дело! – не обратно к дому, а вперед, вперед, к догоравшим обломкам деревянного сарая. Снежный островок кончился, и под локтями у раненого чавкала липкая, пахнущая бензином жижа.

Он полз долго, замирая, опуская лицо прямо в горячий пепел. Наконец руки ткнулись в блеклое пламя. Парень застонал, попытался отодвинуться, но не смог. Медленно-медленно разжались окровавленные пальцы. Стопка бессмысленной бумаги легла в грязь.

Дрожащая рука с трудом подняла первый листок. Пламя жадно облизало бумагу, на миг став ярким, почти кумачовым. Затем в огонь вместе с рукой, упавшей под тяжестью, легло все остальное. Бумага занялась с краев, потемнела, обуглилась…

Парень умирал. Испачканное грязью и кровью лицо на какое-то мгновенье ожило, скривилось в жалком подобии улыбки, чтобы секундой позже ткнуться в землю.

На пустыре воцарилась тишина.

Надолго.

Почти навечно.

Но вот послышался еле различимый стон.

Женщина в модном пальто зашевелилась, ее рука протянулась вперед, к лежащему поодаль листку бумаги. Последнему, оброненному парнем; к глупой бабочке, не дождавшейся лета. Пальцы не слушались, хватали пустоту. Наконец рука дотянулась, сжала, скомкала бумагу – и замерла.

Та, что не хотела умирать, в последний раз взглянула вверх, на странное, непривычное небо, широко рассеченное золотой полосой. Белые губы беззвучно шевельнулись, словно в мире еще была сила, способная помочь умирающей в этот бесконечный миг ее ухода.

Шевельнулись – и застыли.

Остыли.

Пальцы разжались.

Листок, выпущенный на свободу, дернулся и, гонимый толчками легкого холодного ветра, заскользил по грязи. Его несло вперед, туда, где догорали обломки сарая, где порхал пепел его собратьев, – прямо в пламя, упрямо ждавшее свою законную добычу. Однако внезапный порыв у самой черты огненного погребения отбросил листок в сторону, прижал к земле, как будто неведомая сила не пускала, не желала предать остаток жертвы огню.

Листок лежал, чуть подрагивая на ветру; ждал, пока где-то там, над разорванной голубизной неба, решалась его судьба.

Он ждал, и огонь ждал; и небо застыло в ожидании.

Уходящее солнце мимоходом осветило мятую, забрызганную грязью и кровью бумагу. Осветило – и отшатнулось, уйдя за кровли полуразрушенных пустых домов.

Листок вновь дрогнул, настойчиво пытаясь оторваться от земли, но не смог, словно тяжесть букв навечно придавила его к обезображенной тверди.

Еще раз.

Еще.



Мелкий черный шрифт, ровная строка заголовка – и поверх корявая надпись от руки. Пляшущие буквы, почти неразличимые в сиреневых предзакатных сумерках марта:



НАМ… ЗДЕСЬ… ЖИТЬ…



На шаткой границе огня и грязи.

Книга первая

Армагеддон был вчера

LXXXVI. Чтоб больной, которому нет надежды выздороветь, который мучится сам и в тягость другим, скорее скончался. 1. Рекомендовано молиться Преподобному Афанасию Афонскому (1000. 18 июля). Такую молитву Афанасий приносил каждый раз, когда предвидел, что больной не выздоровеет, а умрет. Тогда преподобный служил всенощное бдение и к утру больного уже не было в живых. (Молит. 152-а). Сборник молитвословий, издательство «Либрис», Москва, 1995-й год, по благословению настоятеля Иоанно-Златоустовской церкви; тираж не указан.
Часть первая

Прожженный интеллигент

или

откройте пещеры невнятным сезамом

Среда,

Одиннадцатое февраля

Мы с Овидием обижаем Ерпалыча * Перцовый пластырь для души * Кенты и жорики * Тайны портянок деда Житня * Вперед, спасатели! * Люди в белых халатах * Был схвачен я ужасом бледным

1

Городское неугомонное утро вступало за окном в свои права, свет в очередной раз победил тьму и был этим весьма доволен, а я лежал под одеялом, не раскрывая глаз, и повторял один малоизвестный подвиг Геракла – это когда еще совсем юному герою якобы пришлось выбирать между Добродетелью и Пороком, явившимися ему на перепутьях Киферона.

Порок, обольстительно усмехаясь, убеждал меня, что на дворе зима (и это правда), а под одеялом вечное лето (это тоже правда), и я вполне могу встать через час, а то и через два (чистая правда!), и так далее, и тому подобное, одна правда, только правда и ничего, кроме правды.

Добродетель же возводила руки к потолку, заменявшему небо, и безмолвно бичевала Порок, причем так скучно и неубедительно, что я – ну не Геракл я, каюсь! – повернулся к ней отнюдь не самой добродетельной частью тела и опять заснул.

Снилась мне какая-то дрянь.

Будто иду я по нашему переулку, иду себе и иду, собираюсь свернуть на Павловку – а навстречу мне шлепает старик Ерпалыч, псих наш местный. Через подъезд от меня живет, на третьем этаже, как и я. Дядька он безобидный, денег никогда не клянчит, а если и разживется где гривной-другой, так тут же конфет на них накупит и в почтовые ящики накидает.

Пацанам.

Короче, сближаемся мы с Ерпалычем, а я дивлюсь: форма на нем служивого-жорика, полушубок из казенной овчины, шапка-ушанка с Победоносцем на кокарде, пояс наборной с латунными бляхами, табельный палаш по уставу слева от пряжки, кобура с пистолетом прям-таки в бок вросла…

– Ерпалыч, ты чего? – спрашиваю.

– Ничего, – отвечает. – А вы, Олег Авраамович, чего? В редакцию за авансом собрались?

Какой я ему Олег Авраамович?! Алик я ему…

– Слышь, Ерпалыч, – говорю, а сам чую, что не то говорю, – дай из пистолета стрельнуть!

– Не дам, – отвечает Ерпалыч. – Во сне из пистолетов стрелять не положено.

– Ладно, – соглашаюсь я. – А наяву положено?

Что-то он мне ответил, только не запомнил я, потому как проснулся.

И встал сразу.

Уж больно мне сон про Ерпалыча в форме не понравился.



Умываться холодной водой не хотелось, а газовая колонка упрямилась, наотрез отказываясь воспылать – ее не устраивал напор воды в трубах. Проклятия и физическое воздействие результата не возымели, так что пришлось, стеная, тащиться на кухню, ставить в красном углу одноразовую иконку св. Никиты Новгородского, а после еще и возлагать на жертвенную конфорку-«алтарку» кусок сдобной ватрушки с творогом и изюмом (просвиры у меня вчера закончились). Для пущей убедительности я вдобавок, когда возжег огонь, капнул постным маслом – каплю на плиту, каплю на пол и две капли в кухонную раковину-мойку.

Ватрушка горела плохо, с дымом и чадом. Я полез на подоконник и, уже распахивая форточку, услышал за спиной бульканье, сдавленное оханье в стояке и счастливое гуденье заработавшей колонки.

Лик Никиты потемнел, полиграфический глянец брызнул во все стороны сетью морщин-трещинок, как бывает всегда при удавшемся молении; и еще подумалось мимоходом – надо бы забежать в соборный ларек, запастись образками на будущее.

– Ура! – завопил я, спрыгивая на пол. – Аллилуйя!

И побежал умываться.

Водя бритвой по щекам, я придумал четыре строчки. «Откройте пещеры невнятным сезамом; о вы, лицемеры, взгляните в глаза нам!» Все. Больше не придумалось. Вернувшись в комнату, я записал этот бред на обрывке газеты и сунул в рабочий блокнот.

На всякий случай.

Рядом с блокнотом валялся эскиз обложки к третьему переизданию моей книги. Его мне вчера всучили для домашнего просмотра в местном издательстве «Эйпус-Грамм». Заковыристое имечко досталось бедолагам-издателям от предыдущих владельцев, никто не мог выяснить, что сей «Эйпус…» означает хоть на каком-нибудь языке – а вот поди ж ты, прижилось!

Можем, когда хотим.

Откинув злобно шуршащую кальку, я лишний раз полюбовался, как на фоне закатного солнца бородатый имбецил страдает зоофилией. Вкупе с крупным рогатым скотом ярославской породы. Им обоим на головы сыпались угловатые буквы из пористого кирпича, отскакивая и образуя заголовок.

«Бык в Лабиринте».

Мое же старое, самое первое название, которое я в очередной раз титанически пытался пробить в печать – «Люди, боги и я» – редакцию не устраивало категорически.

Читатель, видите ли, не купит, а купит, так обидится…

Я еле сдержался, чтоб не сунуть проклятый лист в пламя жертвенной конфорки – вот уж не знаю, кого подобное приношение устроило бы?! – и сел за стол, раздумывая над вариантами завтрака: яичница простая или яичница модифицированная, с майонезом?

Так и не придя к окончательному выводу, я вспомнил, что в районной поликлинике у врача-окулиста вчера должен был состояться розыгрыш лотерейного молебна Гурию и Варсонофию, Казанским чудотворцам. Надо бы заглянуть, справиться о результатах. До чертиков надоело очки носить, от контактных линз у меня воспаление, а на персональный молебен я денег сроду не наскребу. Конечно, рассчитывать влететь в «трех праведников из тысячи» не слишком умно, но что делать? Так, яичница доедена, несмотря на отсутствие окончательных выводов, билет с двойным профилем Гурия-Варсонофия в кармане, теперь оденемся потеплее и шарф запахнем по-маминому…

Вот.

Короткий взгляд на стенной календарь сообщил мне: сегодня рекомендуется из энвольтования, изготовления пентаклей и иных действий того же рода следующее – стричь ногти, чтоб не слоились, лечить нестоячку и доить свинью для здоровья.

Благополучный день, короче.



Через десять минут я уже шел по Пушкинской, изо всех сил стараясь не поскользнуться. Время было светлое, центр города, согласно уверениям стариков вроде Ерпалыча, и задолго до Большой Игрушечной войны считался местом тихим и безопасным, так что газовый баллончик я брать не стал, и ничего такого брать не стал, кроме бумажника, ключей и постоянного билета на все виды транспорта.

Странное дело: на момент катастрофы я имел честь уже заканчивать первый курс института – стало быть, прекрасно должен был помнить и предыдущие времена (согласно традициям, старые и добрые). А вот не сохранилось; так, обрывки, эпизоды… ветошь. Шухер помню, разруху помню, восстановление помню – нас, студиозусов, аборигенов Бурсацкого спуска, тогда гоняли на стройработы и крестные хода чаще, чем на лекции. Зато счастливая пора детства благополучно выветрилась из памяти. Бывает: один по пьяни все стрельбу из любимой рогатки вспоминает, другой об институтских пьянках балабонит, третий про службу, четвертый про баб, пятый все на будущее загадывает…

Выборочная амнезия, однако. Говорят, у моих сверстников-земляков у всех так… последствия катастрофы, влияние потрясения на неокрепшую психику.

Эх, ать-два, не тужи, завей память веревочкой!

Выворачиваем на улицу, идем, шевелим ногами…

Только далеко я не ушел. Потому что встретил – кого б вы думали? – кого б вы ни думали, а встретил я нашего реликтового друга Ерпалыча. Возле кинотеатра, рядом с афишей фильма «Икар и Дедал», на которой были изображены двое мужчин резко выраженного гомосексуального типа с крыльями. Один из них пикировал на другого с вожделением во взоре, а жертва летела вниз головой, с тоской косясь на злополучного Ерпалыча.

Зря, в общем-то, косился – уж чего-чего, а сочувствия он не дождался. Наоборот, Ерпалыч прямо-таки брызгал слюной на ворот своего знаменитого кожуха из тибетской далай-ламы, и каждый волос встопорщенной бороденки старика излучал негодование.

– Рукоблуды! – бушевал Ерпалыч. – Художнички хреновы! Мазилы-изобразилы! Руки-ноги за такую афишу! Кисть по самые гланды! Холстом по морде!..

Народ вокруг вяло толпился и подначивал Ерпалыча на новые словесные подвиги. Пора было вмешиваться – пусть старого ругателя в нашем районе каждая собака знает, и ни один служивый сроду не потянет Ерпалыча в кутузку, и по шее ему никто не даст, а кто даст, того живо пьянчужки местные вразумят… Не в этом дело. Просто после таких выступлений Ерпалыч на скамеечке часа два отходит, воздух ртом хватает, сердобольные бабульки его чаем из термоса отпаивают, с валерьянкой пополам – а однажды, когда Ерпалыча в нашем дворе приступ трепал, и вокруг никого, кроме нас, растерявшихся студентов-третьекурсников, так помню я: Тот из стены вышел. Мы врассыпную, а Тот подошел вперевалочку и лапу корявую Ерпалычу на лоб положил. Враз старика отпустило, а Тот-исчезник постоял минутку и опять в стену спрятался.

Мы тогда еще тряслись, что он Ерпалыча с собой заберет; кукиши ему издалека крутили, как полагается, хотели штаны спустить да голые задницы показать, для умиротворения… не успели.

Так обошлось…

Раздвинул я толпу, послал кого надо куда надо и беру Ерпалыча за плечи. Худой он оказался, чисто скелет в кожухе! – а пошел сразу, словно ждал, что его кто-то увести отсюда должен.

– Пошли, Ерпалыч, – говорю, а сам с ним уже за угол сворачиваю, – чего зря разоряешься?! Мужик ты у нас грозный, это все знают, а что Икар на афише рожей не вышел, так это нам без разницы, ты только поскальзываться не вздумай, у меня у самого ботинки скользкие, не удержу я тебя, Ерпалыч…

– Алик, – бормочет старик мне в ухо, – вы же умный парень, Алик, вы же книжки пишете… это же символ, Алик, нельзя же так!.. опасно это, Алик, а у нас вдесятеро опаснее…

– Нельзя, – соглашаюсь. – Никак нельзя и даже опасно, ни к чему символ поганить, крылья ему косо пририсовывать… да ты ноги-то переставляй! У меня крыльев нету…

Он тут как вцепится в меня, как тряхнет! Ну, думаю, здоров старик – а он чуть ли не хрипит:

– Нету! Нету крыльев! Нету и никогда не было! Не было крыльев! Не было!..

Я руки его костлявые от себя отрываю, соседям киваю – все в порядке, мол, сам справлюсь!

В первый раз, что ли?!

– Как это, – отвечаю, – крыльев не было?! Ты, – отвечаю, – Ерпалыч, говори, да не заговаривайся! Любой дурак знает: Дедал крылья изобрел, себе и сыну Икару присобачил, потом улетели вместе… Ты чего, Ерпалыч?

Говорю, а сам себя полным кретином чувствую: на улице, в снегу по уши с Ерпалычем о крыльях Дедаловых спорю! Кому сказать – не поверят!

– Дурак-то знает! – кричит Ерпалыч. – Дурак знает, потому что он – дурак! Не было крыльев, Алик! Это не Дедал крылья придумал – это ты ему их придумал! Ты да Овидий! Вот вам!

Завелся я.

Не выдержал.

– Какой Овидий?! Причем тут Овидий?! Тоже мне, нашел виноватых – меня с Овидием! Делать нам с Овидием больше нечего – крылья твоему Дедалу придумывать!

– Не было крыльев! – у Ерпалыча аж опять слюна на воротник клочковатый потекла. – Не было! Парус был, Алик! Парус! Парус он изобрел, косой парус для маленьких суденышек! И на двух парусных лодках ушел вместе с сыном с Крита! А гребной флот Миноса не догнал их! Вот, выкусите!.. Дураки вы с Овидием! Дураки! Афиши вам рисовать!

Вот тут я ему и поверил.

Считайте меня кем угодно, плюйте мне в лицо – поверил. Стоят два психа на улице, снег метет, век на дворе даже стыдно сказать какой – а я Ерпалыча за пуговицу беру и нежно так:

– Пошли, старик, ко мне в гости. Чайку выпьем…

– Нет, – шепчет Ерпалыч, а сам зимний-зимний такой, белеет просто на глазах, – пойдемте, Алик, лучше ко мне. И еще… у вас деньги есть, Алик?

– Есть, – говорю. – Деньги есть. Сейчас я на угол в магазин сбегаю… ты домой иди, а я мигом…

2

За водкой я ходил неожиданно долго. Дело, в общем, не в водке – две бутылки перцовки я взял сразу, на углу, как и собирался. Сначала хотел выпендриться, «Менделейки» купить: дорогущей, с голограммой самого Преподобного Димитрия на этикетке, при нимбе, бороде и улыбке архипастырской. «Менделейка» у нас в основном идет на экспорт, за бугор; но спасибо родному ликеро-водочному! – и о своих земляках печется, не забывает. Впрочем, почти сразу я устыдился тщеславия суетного, решил не выпячивать грудь и взял перцовой «Олдёвки» – посчитав из каких-то соображений, что Ерпалыч должен любить именно крутые напитки, пусть даже и с утра. Собственно, это даже не перцовка, а жгучий бальзам о семнадцати компонентах («Семнадцать мгновений весны» – шутили любители), но и собственно перца там – то ли пять, то ли шесть видов, включая экзотический «Chilli-Black».

Задержка же у меня вышла близ фонтана, не работающего с осени и по самый парапет заваленного слипшимся снегом. Остановился я, стою, в каждой руке по бутылке, и думаю: куда зимой водяница из фонтана девается? Очень уж меня вопрос такой волновал, когда я еще в институте учился и с лекций бегал пиво во дворах пить, под «молитву об отроке неудобоучащемся». Потом забылось как-то, а сейчас вот опять приспичило.

Дружок мой, Ритка (его родители от большого ума Ричардом назвали, Ричардом Родионовичем, чтоб жизнь малиной не казалась, а мы все – Ритка да Ритка), который сейчас в жориках, старший сержант патруля – тот, помню, любил к работягам из горводтреста цепляться, когда они фонтан ремонтировать приходили. Он цеплялся, а они его посылали. Я давно заметил – Техники, особенно дипломированные, если по долгу службы с Теми напрямую работают, а не просто так, по схеме «моление – воздаяние», очень не любят об этом деле лясы точить. «Они, мол, Те, а мы – Эти». И все. Вали, парень, отсюда, а то по шее схлопочешь.

Отца я вдруг своего вспомнил. Ни с того ни с сего. Как сидели мы с ним на кухне перед самым его отъездом в Штаты, коньяк «Ахтамар» лимоном заедали, а я его спрашивал: «Пап, а до Большой Игрушечной – были Те или нет?» Отец морщился, глядел в рюмку, цедру лимонную без сахара жевал… «А шут их знает», – отвечал. «Ну ты же должен помнить!» «Должен. Должен, Алик… А вот не помню. Кажется, были, только мы еще не понимали, что они – Те. Нам, людям, все лишь бы свалить на кого… Вот и валили – на барабашек, на полтергейсты, на пришельцев, на маньяков, в конце концов! Ты знаешь, Алик, незадолго до Большой Игрушечной – ты тогда совсем пацаном был – паром „Эстония“ затонул. Странно как-то затонул: еще все по телевизору удивлялись, что огромное плавсредство, тыщи человек народа, спассистемы мирового уровня – и даже пискнуть не успели! Никто, по-моему, не спасся… Потом чуть ли не полпарома в двадцати километрах от места гибели нашли, будто рванул кто-то „Эстонию“ со зла! Тоже после свалили на погоду и невыясненные обстоятельства… Давай лучше еще по одной тяпнем, а?.. ты только к маме на могилку захаживай, не забывай…»

И, под фортепьянный наигрыш, глядя мимо клавиш блестящими глазами:



– Запах акации, шум ребятни,
Мягкий и тихий за окнами свет,
Звуки курантов (хотя без пяти!),
Мучает скрипку мальчишка-сосед,


В кухне жара; недочитанный том,
Краски и кисть в беспорядке лежат.
Все это, все это, все это – дом,
Дом,
Из которого я не хотел уезжать…



Может, зря я тогда с тобой не поехал, папа? Пашку ты-таки увез, Павла свет Авраамовича, потому что Авраамович, и потому что в тринадцать лет право голоса куцее… Глядишь, и мне за океаном прилепиться удалось бы? Мыл бы сейчас посуду в детройтских кафешках или куковал на вашем островке близ южно-каролинского побережья, пил бы виски да акул считал, и знать не знал козла-редактора, и не снились бы мне по ночам пасквили в «Независимой Газете» – дескать, автор небезызвестного «Быка в Лабиринте» вознамерился выехать одновременно на «умняке» и дешевой забойности, а поскольку в одну телегу впрячь не можно, особенно учитывая, что истинный талант по гроб жизни обязан быть голодным и остервенелым…



– Он для кого-то небросок и прост,
Черточки-годы на краске ворот –
Это мальчишкой я мерял свой рост,
Вырос, и вот – от ворот поворот.


Дождь еле слышно шуршит за окном,
Капли на листьях, как слезы, дрожат.
Все это, все это, все это – дом,
Дом,
Из которого я не хотел уезжать…[1]



Ладно, хватит рефлексировать, пора «Олдёвку» пить!

И я пошел пить ее, родимую. Шагов через двадцать ноги у меня поехали в разные стороны, я чудом извернулся, спасая бутылки – и краем глаза увидел у фонтана босую девушку в легком платьице, глядящую мне вслед с каким-то неприятным сочувствием. Снег падал на золотистые волосы, на хрупкие, почти детские плечи, превращая Ту в стройного снеговика, я невольно передернулся, глядя на это незамерзающее чудо, а потом водяница шагнула в фонтан и исчезла, а я вздрогнул и побежал к Ерпалычу.

Никуда она, оказывается, не девается, даже если фонтан зимой и не работает! Вот ведь как…

3

…Нет, все-таки он – псих. А то я вдруг начал в этом сомневаться.

Поначалу все было просто: Ерпалыч сидел в дряхлом плетеном кресле, скособочившись и тяжело дыша, а я суетился вокруг журнального столика с исцарапанной инкрустацией, раскладывая на этом антиквариате нарезанное ломтиками сало и бутерброды с рыбой-шпротой. Или с рыбом-шпротом; кому как больше нравится. Закуску я принес с собой из дому – спохватился-таки по дороге – и правильно сделал, потому что Ерпалыч явно питался воздухом. Рюмки у него были свои, но все разные, так что я подбирал их по размеру, а эстетику пришлось отодвинуть в сторону. После я разлил перцовый бальзам, плеснул немного на порог – квартирнику…

И тут Ерпалыч вдруг бодро вскочил, кинулся к стоявшему в углу на футляре от швейной машинки магнитофону (катушечный «Садко», динозавр вымерший!) и запустил, мягко выражаясь, музыку.

Трудно понять, как Ерпалычу удалось дожить до старости, слушая сей выкидыш муз. В магнитофонных динамиках звенело, топало, через неправильные промежутки времени раздавался лязг и молодецкие выкрики; я машинально проглотил перцовку, даже не заметив вкуса, и уставился на счастливого Ерпалыча, цедящего свою порцию мелкими глоточками (что само по себе было ненормально).

– Что это, Ерпалыч? – прохрипел я.

Не думаю, что он меня услышал – скорее, по губам догадался.

– «Куреты» это, Алик, – Ерпалыч придвинулся ко мне почти вплотную и радостно захлопал старческими белесыми ресницами. – Группа такая. Да вы не волнуйтесь, к ним быстро привыкаешь…

Сомневаюсь, чтобы мне хотелось привыкать к этим оглушительным «Куретам».

– А-а… зачем?

– Надо, – строго сказал Ерпалыч и пальцем мосластым погрозил. – Надо, Алик! Вы мне лучше вот что скажите…

Я даже не успел сообразить, что он меня до сих пор на «вы» величает, как Ерпалыч уже налил по второй и удрал из комнаты. Вернулся он с потрепанной книжкой в руках, в которой я с удивлением узнал своего собственного «Быка в Лабиринте».

Еще первого издания, покет-бук в мягкой обложке.

Пять тысяч тиража.

– Скажите, Алик, – вопрошает Ерпалыч тоном матерого инквизитора, замыслившего расколоть еретика на «сознанку», – вы сами додумались вести рассказ от имени Минотавра? От первого лица?

– Не знаю, – искренне отвечаю я. – Может, сам… а может, читал где-то или видел – вот оно и отложилось. Борхесы там всякие, Олдя, Бушков с Валентиновым… хрена теперь вспомнишь!

– Вы честный человек, Алик, – Ерпалыч сказал что-то еще, но я из-за «Куретов» не расслышал. – Давайте выпьем за ваш талант.

Я хотел было возразить – но он уже выпил. И салом заел. Так что пришлось присоединяться. А после третьей гляжу: или «Куреты» вроде тише стали, или я и впрямь к ним привыкать начал, только сидим мы хорошо, рыбу-шпроту кушаем, и я Ерпалычу рассказываю, как «Быка» писал, как по ночам в зеркало глядел, боялся, что рога Минотавровы прорастают, а потом рога проросли-таки, бросила меня Натали к свиньям хреновым, и я Миньку-бедолагу за неделю убил, то есть не я, конечно, а Тезей, только Тезей у меня такой сукой вышел, что самому противно, а читатели и не заметили, что Тезей – сука, и Ариадну он сам бросил, нечего на Диониса валить, и пора по четвертой, или по пятой, не помню уже…

«Куреты» брякают, я трезвый вдруг оказался, только тяжелый, а Ерпалыч меня спрашивает:

– Скажите, Алик, вы случайно Тех не боитесь?

– Нет, – отвечаю, – что я, сумасшедший? Чего мне их бояться? Жертвую я исправно, молюсь по графику, службы все в квартире работают, оберег-манок на месте, раз в месяц заговорщика вызываю – подновлять… С кентаврами я вообще на коротком колесе, маньяков давно Первач-псы повывели, спасибо им!.. Нет, Ерпалыч, не боюсь.

– Кому «им» спасибо-то, Алик? Псам или маньякам?

Я смеюсь, «Куреты» орут, а Ерпалыч бороду в кулаке крутит, ногу за ногу забросил, брючина обтрепанная чуть ли не до колена задралась, голень старческая, сухая, в пятнах каких-то синих…

– Ладно, – смеется старый хрыч, – оставим Тех в покое. И мольбы по графику – за компанию. Лучше скажите мне, Алик, что вы сейчас пишете?

– Скажу, – отвечаю. – Сейчас скажу. Только яичницу поджарю.

Яиц десяток я тоже с собой принес. Забрал их из сумки – одно треснуло, зараза, но не потекло вроде – и пошел на кухню. Сковородка у Ерпалыча почему-то в холодильнике стояла. Пустая, чистая, и под самой морозилкой. Вынул я ее, на плиту поставил, огонь зажег, яйца бью – и только на пятом яйце соображаю, что плита-то у Ерпалыча четырехконфорочная, старого образца, без «алтарки»! Интересно мне стало: что старик делает, когда у него, к примеру, труба потечет? Шпагатом с наговоренным узелком перевязывает? Или к соседям идет? А может, на обычной горелке жертву приносит? Одной ведь молитвой, как известно, дом не ставится… да и шпагатик течь в лучшем случае неделю удержит. То-то у него кухня такая обшарпанная, краны все текут, и форточка выбитая целлофаном затянута.

Вернулся я в комнату, стали есть яичницу, и начал я Ерпалычу на житье-бытье жаловаться. Хорошо он слушать умел – я и сам не заметил, как от старого «Быка…» с Тезеем-зоофилом к новому, свеженькому перескочил; к заветным, м-мать их, «Легатам Печатей»! Терпеть ненавижу о недописанных вещах под водку трепаться, особенно когда текст второй месяц виснет, да только язык мой – враг мой! Зря я, конечно, через слово ругался по-черному, но уж больно разобрало! Некому мне выговариваться, сижу над «Легатами» в тоске душевной, дерьмо в себе коплю яко во месте отхожем, травлю душу злостью, будто кислотой… раньше хоть перед Натали распинался – все, глядишь, полегче становилось.

– Любопытно, любопытно, – бормочет Ерпалыч, – даже очень… Говорите, Легаты Печатей?.. Ангелы-Хранители?