— Во всяком случае, вы хотите встретиться, — Кэйко сделала паузу, словно раздумывая. В этой паузе не было ничего значительного или гнетущего, она напоминала ощущение, которое испытываешь, глядя на крупинки пудры, танцующие в потоке света, льющегося из окна в утреннюю спальню, так что Хонда понял, что женщина не кокетничает, и ждал.
В Токио Кэйко жила в районе Адзабу — к дому, стоявшему в глубине усадьбы, подъезжали на машине. Дом, имевший форму дуги, был построен отцом Кэйко как воспоминание о Брайтоне[64] в стиле Регентства.[65] Когда во второй половине жаркого дня конца июня Хонда, приглашенный на чай, подъехал к этому дому, ему почудилось, что он вернулся в довоенную Японию. Погожим летним днем, неожиданно прервавшим чреду ливней сезона дождей, здесь, в этой усадьбе, среди спокойно стоявших деревьев кружили воспоминания о том ушедшем времени. Хонда подумал, что сейчас окунется в милую сердцу музыку. Усадьба, сохранившаяся среди пожарищ войны, была еще более необычна, от нее веяло печалью и вызовом. Оставшиеся с былых времен воспоминания, казалось, добавляли ей прелести.
Хонде пришло официальное приглашение на праздник «по случаю возвращения дома», в нем даже не упоминалось о его просьбе о встрече с Йинг Тьян, так что он с букетом цветов спокойно отправился из дома. Когда дом был реквизирован, Кэйко с матерью жили во флигеле, отведенном прежде управляющему, и до сих пор в Токио она гостей к себе не приглашала.
Хонду встретил официант в белых перчатках. Круглой формы вестибюль имел высокий круглый потолок, с одной стороны была дверь с изображенными на ней журавлями, с другой — спиралью поднимались на второй этаж ступени мраморной лестницы. Примерно на середине лестницы в полутемной нише потупила голову бронзовая Венера.
Раскрылись створки двери, расписанной журавлями в манере художника Кано,[66] и Хонда вошел в гостиную. В комнате никого не было.
Свет в гостиную проникал сквозь тянувшиеся в ряд маленькие окошки, стекла в них имели старинную шестигранную форму и сияли радугой. На стене в глубине комнаты были золотом изображены облака и висел узкий свиток, как это привычно для традиционной ниши, с наборного, в квадратах потолка спускалась люстра, столик и стулья в стиле Людовика XV были явно антикварными, вышитая обивка стульев передавала сцены галантных празднеств, которые обычно изображал Ватто.
Рассматривавший все это Хонда почувствовал аромат духов и обернулся — перед ним была Кэйко в коричневато-зеленом вечернем платье с модно стоявшей юбкой.
— Ну как это старомодное великолепие…
— Какой замечательно уравновешенный эклектизм!
— Увлечения отца все были такими. Думаете, легко это было сохранить? Когда дом реквизировали, я все обегала, как могла хлопотала, чтоб сюда не поселили тех, кто не поймет ценности дома. Наконец мне разрешили использовать его как гостиницу для важных военных чинов, только поэтому он и вернулся в таком хорошем виде. В этом доме каждый уголок наполнен моими детскими воспоминаниями. Хорошо, что тут не хозяйничала какая-нибудь деревенщина из Огайо. Я хотела, чтобы вы сегодня увидели мой дом.
— А гости?
— Все в саду. Там жарко, зато ветерок. Выйдете в сад?
Кэйко ни словом не обмолвилась об Йинг Тьян.
Через дверь в углу комнаты они вышли на каменную площадку перед садом. На газоне в тени больших деревьев были расставлены плетеные стулья и столики. На зелени газона сияли красками наряды женщин в причудливых шляпках.
Подойдя поближе, Хонда обнаружил, что тут собрались в основном пожилые дамы, он был единственным мужчиной. Знакомясь с ними, он чувствовал себя явно не на месте, и каждый раз, глядя на протянутую ему руку со старческими пятнами на розоватой коже и морщинистыми пальцами, колебался, прежде чем пожать ее, — ему казалось, что он в полутемном трюме, наполненном сушеными фруктами.
Пожилые европейские дамы, не обращая внимания на разошедшуюся на спине молнию, визгливо смеялись, раскачивая широкими спинами, было непонятно, куда смотрят синие или бурые зрачки их пронзительных, ввалившихся глаз; выговаривая слова, они раскрывали темный рот так широко, что видны были миндалины, изо всех сил пытались завязать разговор и ногтями, покрытыми ярко-красным лаком, хватали сразу по два-три маленьких тонких сэндвича. Потом вдруг неожиданно обращались к Хонде, рассказывая, что по несколько раз были замужем, и интересуясь, правда ли, что японцы тоже часто разводятся.
Яркие цвета одежды гостей, прогуливавшихся по тропинкам между деревьями, терялись в кустарнике. Тут у входа в рощу появилась новая фигура. В окружении европейских дам оттуда шла Йинг Тьян.
В груди у Хонды бешено, толчками застучало сердце. Оно, оно, это биение и имеет значение! Благодаря ему человеческая жизнь перестает быть твердым телом и превращается в жидкость, даже в газ, уже одно то, что сердце готово было выскочить из груди, стало для Хонды великим благом. Кусочек сахара растаял в чае, здания стали ненадежными, балки мостов — хрупкими, как леденец, а человеческая жизнь приобрела тот же смысл, что и молния, шелест мака или колыхание шторы… Чувство удовлетворения и чувство стыда после похмелья смешались и повергли Хонду в транс.
Величайшей радостью для Хонды стало то, что когда зажатая между двумя высокими старухами Йинг Тьян, одетая в розовое платье без рукавов, со спускавшимися на плечи черными волосами, вышла из тени деревьев под яркие солнечные лучи, все это вдруг напомнило ему поездку с маленькой принцессой в Банпаин.
Рядом с Хондой мгновенно оказалась Кэйко.
— Ну как? Я сдержала свое обещание, — прошептала она ему на ухо.
В Хонде вдруг проснулась маленькая девочка, он испугался, что если сейчас не уцепится за Кэйко, то не найдет выхода из своего положения. С необъяснимым ужасом он смотрел, как шаг за шагом с улыбкой приближается к нему Йинг Тьян.
— Вам надо вести себя спокойно, как ни в чем небывало. Лучше ничего не говорить о том, что произошло в Готэмбе, — опять прошептала ему Кэйко.
К счастью, на середине газона с Йинг Тьян заговорила какая-то женщина, и она остановилась. Она еще не заметила Хонды. Йинг Тьян, которая стояла буквально в нескольких шагах, казалась чудным плодом, апельсином — созревший, наполненный соками, он висит на расстоянии протянутой руки. Хонда медленно рассматривал ее грудь, ноги, открывшиеся в улыбке белые зубы. Диковинное растение, выросшее под жгучим летним солнцем. А там, внутри, наверное, пронизывающий холод.
Когда Йинг Тьян наконец присоединилась к их группе, было непонятно — то ли она действительно не заметила Хонду, то ли сделала вид, что не заметила. Кэйко обратила ее внимание на присутствие Хонды:
— А вот и господин Хонда.
— Ах, — на ее лице, когда она обернулась к Хонде, была только улыбка, никакого напряжения. В лучах летнего солнца лицо Йинг Тьян ожило — губы по-детски больше обычного расслаблены, строгой линией тянутся блестящие брови, цвет кожи лица имеет сияющий янтарный оттенок, большие черные глаза. Это лицо приветствовало лето. Лето снимало ее скованность, она окунулась в него, словно в ванну, где можно спокойно вытянуться всем телом. Естественность всего ее тела казалась даже непристойной. Ложбинка между холмиками груди вызывала в воображении душную влажную теплицу, только лету были известны покоившиеся там тайны.
Взгляд Йинг Тьян, протянувшей руку, был равнодушен. Хонда сжал ее руку своими дрогнувшими пальцами. Перстня с изумрудом на пальце не было. Хонда, заметив это, понял, что на самом деле хотел проиграть заключенное с самим собой пари, он предугадал, что столкнется с холодным отказом. Хонда поразился тому, что даже ее холодность нисколько не повлияла на его настроение — он парил в радостных, смелых мечтах.
Йинг Тьян держала в руке пустую чашку, поэтому Хонда протянул руку к столику и уже взялся за ручку антикварного серебряного чайника, но та была слишком горячей, и он заколебался. Может быть, он не был уверен, правильно ли поступает, или у него дрожали руки и он боялся что-нибудь уронить. Неожиданно протянутая к чайнику рука официанта в белой перчатке избавила Хонду от его страхов.
— Летом вы хорошо выглядите, — наконец выдавил из себя Хонда. Невольно он стал обращаться к Йинг Тьян на вы.
— Да, потому что я люблю лето, — с мягкой улыбкой Йинг Тьян ответила фразой прямо из учебника.
Стоявшие рядом пожилые дамы, заинтересовавшись, стали просить Хонду перевести его разговор с Йинг Тьян. Хонда перевел, чувствуя, как его нервы щекочет аромат нарезанного к чаю лимона, смешанный запах старческого пота и духов. Дамы непонятно чему смеялись, начали высказывать предположения, что японское слово «нацу» — «лето» вызывает ощущение жары, наверное, оно могло появиться только в тропиках.
Хонда вдруг почувствовал, что Йинг Тьян устала. Он оглянулся вокруг — Кэйко уже отошла. Йинг Тьян становилась все более вялой, она напоминала бессловесное животное, которое печально бродит по газону. Интуиция Хонды — единственное, что их связывало. Потом Йинг Тьян чуть повернулась и с улыбкой стала отвечать кому-то по-английски, и Хонда подумал, уж не хотела ли она показать ему свою усталость. Это знойная лень, которая ощущалась во всем теле Йинг Тьян — от тяжелой груди до стройных, красивых ног, звучала музыкой, напоминала едва слышный шорох крылышек кружащихся в летнем воздухе мошек, и Хонде казалось, что он постоянно прислушивается к этому звуку.
Но может быть, это означало всего лишь то, что Йинг Тьян устала от приема. Может быть, ей вообще была свойственна эта апатия, которую летнее солнце заставило ожить в теле. Во всяком случае, для Йинг Тьян она была привычна. Удалившись в тень, Йинг Тьян с чашкой чая в руке, окруженная пожилыми дамами, которые обращались к ней «ваше высочество», вдруг сняла туфлю и с невозмутимым лицом почесала кончиками пальцев ноги в чулке голень другой ноги. У нее было удивительное чувство равновесия, как у журавля: чай в чашке, которую она держала в руке, не шелохнулся, и ни одна капля не пролилась на блюдце.
И в этот момент Хонда решил пробиться к душе Йинг Тьян, независимо от того, простила она его или нет. Воспользовавшийся паузой в разговоре, он вставил по-японски:
— Я сейчас видел прямо таки акробатический трюк.
— Что? — Йинг Тьян подняла на него глаза. Это мгновенное «Что?» не выражало желания ответить на предложенную загадку — просто внезапно всплывший на поверхность воды пузырь, даже рот скривился. Она проигнорировала загадочность его слов, поэтому он был вынужден проявить храбрость. Хонда заранее вырвал из записной книжки листок и приготовил написанную карандашом записку.
— Я хотел бы встретиться, днем… Всего час, не больше. Этот день подойдет? Приходи сюда… — произнес Хонда.
Йинг Тьян, умело избегая чужих глаз, взглянула на число, написанное на клочке бумаги. То, что Йинг Тьян постаралась сделать это незаметно, сделало Хонду абсолютно счастливым.
— Ты свободна?
— Да.
— Придешь?
— Да, — и вместе с этим слишком отчетливым, может быть, сухим «да» на лице Йинг Тьян появилась сразу смягчившая его улыбка. Было очевидно, что в голове у нее нет никаких мыслей.
Куда делись любовь, ненависть, обида? Куда исчезли темные тучи тропиков и ливень, похожий на камнепад? Бесплодность своих страданий Хонда ощутил острее, чем утрату нежданно обретенного счастья.
Кэйко, которая куда-то было исчезла, в этот момент выводила в сад из гостиной, как прежде Хонду, новых гостей. Две женские фигуры в красивых кимоно желтовато-зеленого и алого цвета издали бросались в глаза, одна из пожилых дам в восхищении зацокала языком, будто попугай, и этот звук заставил Хонду обернуться. Он увидел госпожу Цубакихара и следовавшую за ней Макико.
Хонда в этот момент наблюдал, как ветер играет черными блестящими волосами Йинг Тьян, и поэтому не обрадовался появлению Макико и госпожи Цубакихара. Но приблизившиеся гостьи прежде всего поздоровались с Хондой, и Макико, оглядывая общество пожилых дам, безразлично заметила:
— Сегодня вы тут единственный мужчина, вам повезло.
Конечно, обе гостьи были представлены европейским дамам и приняли участие в разговоре, но им хотелось вернуться к Хонде и поговорить по-японски.
Облака двигались по небу, и когда седые волосы Макико оказались в густой тени, она вдруг спросила:
— Вы видели эту демонстрацию двадцать пятого июня?
— Нет, только читал в газетах
— Я тоже только по газетам… В Синдзюку бросали бутылки с горючей смесью, сгорел полицейский пост, какой ужас. Если и дальше так пойдет, мы, пожалуй, окажемся под коммунистами.
— Не думаю…
— Но появились самодельные пистолеты, с каждым месяцем становится все хуже. Сейчас из-за коммунистов и корейцев Токио похож на море огня.
— Что случилось, то случилось, с этим уж ничего не сделаешь.
— С таким настроением вам гарантирована долгая жизнь. А я вот, глядя на сегодняшний мир, часто думаю, что чувствовал бы Исао, если бы жил сейчас. Поэтому я начала писать «Сборник, 25 июня». Я хотела написать такие стихи, чтобы их невозможно было слагать, искала что-то, непохожее на поэзию, и вот столкнулась с демонстрацией.
— Вы говорите «столкнулась», это ведь не значит, что вы сами это видели…
— Поэт видит намного дальше, чем все, — Макико практически никогда не говорила столь откровенно о своей работе. Однако подобная откровенность оказалась своего рода засадой — оглядевшись вокруг и с улыбкой взглянув на Хонду, Макико спросила:
— Вы, говорят, тут изрядно понервничали в Готэмбе?
— И кто же вам это сказал? — спокойно отреагировал Хонда.
— Кэйко, — невозмутимо произнесла Макико. — …Какая Йинг Тьян храбрая — что бы там ни случилось, но ворваться среди ночи в чужой дом, барабанить в дверь супружеской спальни. Джек еще ее любезно встретил. Он действительно очень воспитанный, милый американец.
Хонда недоумевал. В то утро Кэйко определенно сказала: «Хорошо еще, что не было Джека. А то он наделал бы шуму». А Макико говорит, будто Джек был. Что это — неверно истолкованные слухи или Кэйко солгала? Обнаружив, что Кэйко порой бессмысленно лжет, Хонда испытал чувство тайного превосходства и не торопился поделиться своим открытием с Макико, он хотел избежать опасности быть втянутым в женские сплетни. Тем более что говорил он с Макико, которая, как известно, могла спокойно солгать и перед судом. Хонда не лгал, но у него была привычка закрывать глаза на ненужную ему правду: он просто, как на проплывавший по рву мусор, не обращал на нее внимания. Это можно было назвать маленькой слабостью, сохранившейся у него со времен службы в суде.
Хонда собирался сменить тему разговора, и тут подошла госпожа Цубакихара, всем своим видом показывая, что ищет покровительства Макико.
Хонду поразило, как страшно изменилось лицо госпожи Цубакихара за то время, что он ее не видел. В ее печали была какая-то опустошенность, глаза смотрели без всякого выражения, губы будто с вызовом накрашены помадой оранжевого цвета, и это порождало странное ощущение.
Макико, улыбаясь глазами, вдруг коснулась пальцами белого пухлого подбородка своей ученицы и, приподняв этот подбородок, словно демонстрируя его Хонде, сказала:
— Эта женщина меня очень беспокоит. Все время пугает меня: «Умру, умру…»
Госпожа Цубакихара, казалось, готова была стоять так бесконечно, но Макико сразу убрала руку. Цубакихара, оглядев газон, по которому стал наконец гулять вечерний ветер, севшим голосом, словно нехотя, сказала Хонде:
— Таланта у меня все равно нет, сколько я ни проживу, он не появится.
— Если все, у кого нет таланта, должны умереть, то в Японии никого не останется, — отозвалась Макико.
Хонда с ужасом слушал этот диалог.
41
Через два дня Хонда в четыре часа дня, как было условлено, ждал Йинг Тьян в вестибюле Токийского дома собраний. Он намеревался, если она придет, повести ее в ресторан, который открылся этим летом тут, на крыше здания. Вестибюль, уставленный кожаными креслами, был очень удобным местом — если раскрыть подшивку газеты, никто и не заподозрит, что вы кого-то ждете. Хонда положил во внутренний карман пиджака три из добытых с таким трудом сигар «Монте Кристо». Пока он их все выкурит, Йинг Тьян, наверное, появится. Единственное, что его беспокоило, так это портившаяся погода — если пойдет дождь, они вряд ли смогут пообедать в ресторане на крыше.
Опять он, пятидесятивосьмилетний богач, ждет тайскую девочку. При этой мысли Хонда почувствовал, как ушли тревоги и он снова вернулся к нормальной жизни. Жизнь была гаванью, а он от рождения не был кораблем. Просто вернулась единственная форма его существования — «ждать Йинг Тьян». Выходит, этим жила его душа.
Мужчина с деньгами, в возрасте, не обращавший внимания на примитивные мужские удовольствия. Несносный тип, теперь он, не раздумывая, собирался получить весь мир, но внешне был смиренен, и душа его предпочитала покоиться в отведенной ей нише. Так же он относился к истории и времени, к чуду и революции. Когда он, попыхивая сигарой, сидел на крышке, которой накрыл бездну, словно простой ночной горшок, и ждал, целиком положившись на волю той, кого он ждал, мечты его впервые обрели отчетливую форму, и в тумане он разглядел общие очертания высшего для себя счастья. Смерть… может быть, таким путем достигается порой высшее счастье?… Тогда Йинг Тьян, выходит, с самого начала означала для него смерть?
Тревога, отчаяние — всем этим он запасся. Период ожидания, похожий на темный фон, по которому перламутровыми раковинами рассыпаны опасения…
Из похожего на пещеру ресторанчика «Гриль Россини» доносился металлический звук раскладываемых столовых приборов — там готовились к ужину. Внутри у Хонды чувства и рассудок перепутались, словно посеребренные ножи и вилки в руках официанта, он не строил никаких планов (как это губительно для рассудка!), отбросил волю. Радость, которую Хонда обнаружил почти в конце жизни, состояла как раз в этом бессмысленном отказе от собственной воли, и, когда он ее отбрасывал, опять всплывала мысль, которая так мучила его с юности: «воля, способная творить историю», ведь история парила где-то в воздухе.
…На головокружительной высоте этого темного, возникшего словно ниоткуда времени летала на качелях, сверкая белым бельем, девушка. И это была Йинг Тьян.
За окном смеркалось. Две семьи обменивались длинными приветствиями рядом с Хондой, но до него все звуки долетали издалека. Похоже, собирались отмечать помолвку — будущие молодожены с отрешенным видом молчали.
В окне видна была оживленная улица, дождь пока не пошел. Палка, на которой держались газеты, касалась рук Хонды, словно чья-то ужасно длинная шея. Он выкурил три сигары. Йинг Тьян не пришла.
В конце концов Хонда в одиночестве без аппетита поел и, отбросив всякую осторожность, отправился в общежитие для иностранных студентов.
В вестибюле простого четырехэтажного здания, расположенного в районе Адзабу, несколько темнокожих востроглазых молодых людей, на которых были грубые клетчатые или в полоску рубашки с коротким рукавом, читали плохо отпечатанные журналы, видно, откуда-то из Юго-Восточной Азии. Хонда спросил у дежурного, здесь ли Йинг Тьян.
— Ее нет, — ответил, словно отрубил, служащий. Хонду этот слишком поспешный ответ не удовлетворил. Пока он задавал еще несколько вопросов, в его сторону были направлены пристальные взгляды. Вечером было душно, и он вдруг почувствовал себя в маленьком зале ожидания аэропорта где-нибудь в тропиках.
— Вы не скажете мне номер комнаты?
— По правилам не могу. Встретиться, после того как я получу ее согласие, вы можете здесь в вестибюле.
Хонда, смирившись, отошел от конторки, и молодые люди все одновременно вернулись к чтению. На голенях скрещенных, обнаженных ног занозами выпирали коричневые лодыжки.
В саду перед зданием можно было свободно гулять, но сейчас там никто не гулял. Хонда слышал, как в комнате на третьем этаже, где из-за духоты было открыто окно, кто-то играет на гитаре. Может, это какой-то другой инструмент, но музыку, словно лиана, обвивал, вкрадчиво вплетаясь в звук, высокий поющий голос. Слушая эту печальную, сложную мелодию голоса, Хонда вернулся в мыслях к незабываемым довоенным ночам в Бангкоке.
Хонде хотелось как-то незаметно проверить комнаты, потому что он не верил тому, что Йинг Тьян нет дома. Она наполняла собой темень душного влажного вечера. Ее присутствие ощущалось в слабом аромате цветов, которые росли на клумбе в саду — за ними, видно, ухаживали здешние студенты — там были желтевшие во мраке гладиолусы и сливавшиеся с ночью бледно-лиловые васильки. Витавшие повсюду флюиды Йинг Тьян, может статься, отвердеют, приобретут форму. Это чувствовалось даже в шорохе крылышек москитов.
Угловая комната на третьем этаже привлекла внимание Хонды — окруженное темными окнами, это окно было освещено, на нем колыхалась кружевная штора — и Хонда уже не мог оторвать от нее взгляда. За шторой кто-то стоял и смотрел во двор. Ветер рванул штору, и фигура стала видна. То была Йинг Тьян в одной комбинации. Хонда, не раздумывая, бросился под окно и попал в свет фонаря. В тот же момент, словно Йинг Тьян испугалась, узнав Хонду, свет в комнате погас и окно закрылось.
Хонда долго ждал, прислонившись к углу здания. Каплями падало время, кровь стучала в висках. Капавшее «время» напоминало кровь. Хонда прижался лицом ко мху, выросшему на бетонной стене, — его прохлада успокоила пылавшие щеки.
Через какое-то время у окна на третьем этаже раздалось шуршание, будто змея щелкала языком, послышался звук открываемого окна. К ногам Хонды упало что-то белое и мягкое.
Хонда подобрал сверток, развернул мятую белую бумагу. Внутри был комочек ваты. Он был сдавлен, а когда бумагу развернули, расправился, будто живое существо. Хонда осмотрел комочек. Из него показался перстень с золотыми стражами, охраняющими изумруд.
Он поднял глаза — окно снова было закрыто, оттуда не пробивалось ни лучика.
Придя в себя, Хонда обнаружил, что находится меньше чем в двух кварталах от дома Кэйко. Отправляясь на свидание, он решил не брать свою машину, сейчас можно было бы поехать на такси, но Хонда заставил себя дойти до дома Кэйко пешком, невзирая на боль в спине и пояснице. Даже если Кэйко нет дома, он просто не может вернуться домой, не постучав в ее дверь.
На ходу Хонде пришло в голову, что будь он молодым, то, наверное, рыдал бы сейчас в полный голос. Если бы он был молодым! Но в пору своей юности Хонда никогда не плакал. Он был многообещающим юношей, считавшим, что в подобный момент и ему, и другим полезнее не лить слезы, а заставить работать рассудок. Но какая сладкая печаль, какое лиричное отчаяние! Хонда смог ощутить, испытать их только благодаря прошлому — «если бы я был молодым» — и теперь весь отдался чувствам. Ах, если бы ему теперь дали вкусить эту сладость! Однако и сейчас, и прежде Хонда не позволял себе этого, он мог только мечтать о том, каким бы он был, если бы вернулся в прошлое. И что бы изменилось? Он ведь с самого начала решил, что не может стать таким, как Киёаки или Исао.
Увлеченность, с какой он воображал, что, будь он молод, у него было бы все, защищала Хонду от опасных чувств, свойственных возрасту, но его застенчивость не давала ему признать нынешние чувства такими, как есть, — наверное, так на него подействовала молодость, которой обладал Кацуми. Во всяком случае, ни сейчас, ни прежде Хонда не мог на ходу рыдать в полный голос. Со стороны одиноко шагавший пожилой джентльмен в плаще от Барберри[67] и шляпе от Борсалино[68] выглядел как человек, совершавший по какой-то своей причуде ночную прогулку.
Неприятные для него самоощущения приучили Хонду выражать свои чувства опосредованно, словами, и в результате безопаснее оказалось вообще действовать бессознательно, поэтому Хонда мог совершить теперь и глупость, и бесчестный поступок. По его поступкам, наверное, можно было сделать неправильное заключение, что это человек, которым «движут чувства». Спешить сейчас, перед дождем по темной дороге к дому Кэйко — это было скорее глупо. Но ему казалось, что он хочет, засунув руку глубоко в горло, вытащить свое сердце — так, засунув пальцы в карман жилета, вынимают карманные часы.
Это выглядело нереальным, но Кэйко в этот час оказалась дома.
Хонду сразу провели в сверкавшую гостиную, где он недавно был. Стулья в стиле Людовика XV с прямой спинкой не позволяли расслабиться, Хонде казалось, что от усталости он готов лишиться чувств.
Расписанная дверь, как и раньше, была наполовину открыта. Вечером гостиная, из-за заливавшего все вокруг света люстры, заставила его ощутить собственное одиночество. Он видел за окном свет уличных фонарей, сиявший в промежутках между деревьями, но у него не было никаких сил пойти туда и взглянуть на них поближе. Лучше было терпеть жару, когда тело только что не гниет от пота.
Послышался звук шагов — по мраморной лестнице в вестибюль спустилась Кэйко в длинном ярком гавайском платье. Войдя в гостиную, она закрыла за собой дверь с изображенными на ней цаплями. Черные волосы были будто растрепаны ветром. Ничем не стянутые, они торчали во все стороны, лицо, накрашенное слабее обычного, выглядело непривычно маленьким и бледным. Кэйко обогнула стулья и села спиной к нише с золотыми облаками по другую сторону столика, где стоял коньяк. Из-под платья выглядывали надетые на босу ногу домашние сандалии, к которым, как колокольчики, были прикреплены сухие тропические плоды; ногти на ногах были такого же красного цвета, что и огромные, разбросанные на платье по черному фону цветы гибискуса. И все-таки огромная копна торчавших волос на фоне золотых облаков выглядела печально.
— Простите, я так растрепана. Ваш неожиданный приход… даже волосы от испуга стали дыбом. Завтра я собиралась их уложить, а перед этим неудачно вымыла. Страдания, которые мужчинам не понять… Но что случилось? Вы плохо выглядите.
Хонда сообщил, что с ним произошло, ему самому был неприятен тон устных прений. Он никак не мог избавиться от привычки строить рассказ даже о том, что случилось с ним лично, по строгой логической схеме. Слова ему нужны были лишь затем, чтобы выстроить порядок вещей и событий. То, на что он собирался жаловаться, пока шел сюда, можно было выразить только криком, а не словами.
— Да, типичный пример того, как все можно испортить спешкой. Я говорила, поручите это мне… Я просто не знаю… Но и Йинг Тьян обошлась с вами довольно грубо. Прямо какой-то южный вихрь. И все-таки, поступая так, вы ведь понимали, что проиграете…
Кэйко предложила Хонде коньяк и сказала без всякого раздражения, с каким-то мрачным энтузиазмом:
— Ну, что мне надо сделать?
Хонда, снимая и надевая на мизинец перстень, сказал:
— Я хочу, чтобы вы вернули этот перстень Йинг Тьян и попросили, чтобы она его обязательно взяла. Мне кажется, что когда перстень не у нее, то связь между ней и моим прошлым надолго прерывается.
Кэйко промолчала: Хонда испугался, уж не рассердилась ли она. Кэйко держала бокал с коньяком на уровне глаз и смотрела, как коньячные волны набегают на волнистую поверхность резного стекла, рисуют на ней подобие облака и, скользя, опадают. Под копной черных волос резко выделялись огромные глаза. Когда она пыталась сдержать улыбку, то выглядела очень естественно; Хонда подумал: «Прямо взгляд ребенка, который рассматривает раздавленного муравья». И, чтобы прервать молчание, добавил:
— Я прошу только об этом. Только об этом.
Хонда, в общем-то, рисковал, ограничиваясь столь незначительной просьбой. В чем, собственно, состоит удовольствие, если он не собирался совершить глупость? Он вытащил Йинг Тьян из этого мира, похожего на мусорный ящик, страдал из-за девушки, до которой еще и пальцем не дотронулся. Он, делаясь все глупее, мечтал о какой-то точке, где соприкоснутся его страсть и путь небесного тела.
— А может, оставить девушку в покое, пусть делает что хочет, — наконец заговорила Кэйко. — Говорят, ее видели в дансинге «Мимацу» — она танцевала щека к щеке с каким-то студентом, явно не из приличных.
— Оставить как есть? Ни в коем случае. Предоставить ее самой себе — значит позволить ей стать взрослой?!
— Так у вас есть право запретить ей это? Тогда что же вы раньше все сетовали на то, что она невинная, неопытная девушка?
— Я собирался сделать из нее другую женщину. И в этом потерпел неудачу. И все из-за этого болвана, вашего племянника.
— Да, Кацуми точно болван, — расхохоталась Кэйко и подняла бокал так, что ее ногти пронизывал свет люстры. Острые, покрытые красным лаком ногти, если смотреть на них через стекло бокала, напоминали загадочный восход маленьких солнц.
— Солнце всходит, вот… — Кэйко опьянела, это было понятно.
— Зловещий восход, — словно про себя пробормотал Хонда, ему захотелось, чтобы эта слишком ярко освещенная комната перестала быть такой красивой и уютной.
— Так по поводу нашего разговора. А если я откажусь?
— Моя старость будет совсем мрачной.
— Ну, вы преувеличиваете… — Кэйко поставила бокал на столик и снова задумалась. Слышно было, как она бормочет: «И что это я все время помогаю людям». Потом она сказала:
— Настоящая проблема в том, что вы по-прежнему ребенок. Такой человек, если чего-то хочет, то готов отправиться в Африку на поиски марки с типографской ошибкой.
— Я думаю, что люблю Йинг Тьян.
— Да ну?! — Кэйко рассмеялась, явно не веря сказанному.
Потом решительно произнесла:
— Понятно. У вас сейчас потребность совершить какую-нибудь жуткую глупость. Ну, что ж, — тут она слегка приподняла подол платья. — Может быть, поцелуете мне ногу, вот тут, в подъеме? Это уж точно прояснит ваше сознание. Что, если вам посмотреть на ножку женщины, которую вы совсем не любите? Говорят, у меня красивые вены. Не беспокойтесь, я после ванны привела ноги в порядок, так что никакого ущерба здоровью вам это не нанесет.
— Сделаю это с удовольствием за то, что вы выслушали мою просьбу.
— Так действуйте. Для истории ваших ощущений вам следует хотя бы раз сделать что-то подобное. Это очень украсит, оживит ее.
Кэйко охватил азарт педагога. Она встала прямо под сверкавшей люстрой. Пригладила обеими руками стоявшие торчком волосы, и они, как уши слона, свисали теперь справа и слева от головы.
Хонда собрался было рассмеяться, но не смог. Оглядевшись по сторонам, он медленно согнулся. В пояснице вдруг возникла боль, поэтому он присел на корточки и без колебаний распростерся на ковре. Сандалии Кэйко, которые были у него перед глазами, выглядели как предмет культа — на ярко-красные ногти пальцев, плотно сидевших в обуви, сползали сухие плоды коричневого, зеленого, белого и лилового цвета, они закрывали и чуть напряженный подъем. Хонда уже приблизился к нему губами, как вдруг нога в сандалии коварно ускользнула. В конце концов оказалось, что его губы не смогут добраться до подъема ноги, если он не сунет голову под подол в цветочном узоре. Там, внутри, его обволокло легким ароматом и теплом. Хонда неожиданно попал в другую, неведомую страну. Поцеловав ногу, он поднял глаза — свет, просачиваясь через цветы на платье, стал темно-алым, и в этом свете возвышались две прекрасные белые колонны со слабым голубым рисунком вен, а в небе над ними висело, закручивая и путая лучи, маленькое черное-пречерное солнце.
Хонда отстранился и наконец поднялся.
— Вот, сделал, как вы потребовали.
— Я выполню обещание, — Кэйко взяла перстень и удовлетворенно улыбнулась.
42
— Ну, что ты там делаешь? — позвала из дома Риэ: муж до сих пор не пришел завтракать.
— Смотрю на Фудзи, — ответил Хонда, так и не обернувшись в сторону дома и по-прежнему глядя на Фудзи, возвышавшуюся за беседкой в западной части сада.
В шесть часов летним утром Фудзи была наполнена цветом благородного вина, контуры ее были туманны, и пятнышки снега где-то в районе восьмой станции казались пудрой на личике ребенка, которого подготовили для участия в праздничном шествии.
После завтрака Хонда снова, в одних шортах и рубашке поло, вышел под это сияющее утреннее небо, прилег у бассейна и стал, забавляясь, черпать рукой воду.
— Что ты там делаешь? — опять позвала Риэ, убиравшая после завтрака посуду. На этот раз он не ответил.
Риэ через окно пристально смотрела на сумасбродства пятидесятивосьмилетнего мужа. Прежде всего, ей не нравился его внешний вид. Человеку, имеющему отношение к закону, не следует надевать шорты. Из-под них торчат слабые, дряблые, белые ноги. Рубашка ей тоже не понравилась. Под ней не чувствовалось молодого, крепкого тела: на спине, на рукавах она висела так, будто Хонда закутался в водоросли. Риэ с интересом наблюдала за мужем, увлеченным столь странным занятием. Она испытывала своего рода удовольствие, будто ее гладили против чешуи, под которой укрылись чувства.
Спиной почувствовав, что Риэ, смирившись, ушла в дом, Хонда спокойно погрузился в созерцание прелестей пейзажа, отражавшихся в утреннем бассейне.
В роще кипарисовиков зазвенели цикады. Хонда поднял глаза. Фудзи, которая совсем недавно была напоена цветом благородного вина, сейчас, в восемь утра, стала темно-фиолетовой, а в переливах оттенков зеленого вставали у подножия редкий лес и очертания поселка. И когда Хонда разглядывал летнюю, синего цвета Фудзи, он нашел маленькое развлечение, которым мог наслаждаться в одиночестве. Это был тайный способ увидеть в разгар лета зимнюю Фудзи. Если на некоторое время сосредоточить взгляд на темно-синей горе, а потом неожиданно перевести его на голубизну неба, то Фудзи, по-прежнему стоящая перед глазами, станет белоснежной: на мгновение на фоне голубого неба возникнет девственно белая гора.
Как-то незаметно усвоив способ, каким можно было это осуществить, Хонда поверил, что есть две горы Фудзи. Рядом е летней Фудзи всегда есть зимняя. Ослепительно белая сущность феномена рядом с ним самим.
Значительную часть поверхности воды в бассейне занимало отражение гор Хаконэ. Лето в полных зелени горах было удушливо-жарким. По небу, опрокинувшемуся в воду, сновали птички, кормушку посетил старый соловей.
Да. Вчера он убил рядом с беседкой змею. То была полосатая змейка. Длиной чуть больше полуметра, но чтобы она не испугала сегодняшних гостей, он убил ее ударом камня по голове. Это маленькое происшествие вчера весь день занимало Хонду. Внутри словно сидела черная стальная пружина — перед глазами стояло масляно сверкавшее тело, корчившееся в смертельных судорогах. Ощущение, что и он превратился в убийцу, усугубляло и без того мрачное настроение Хонды.
Бассейн. Хонда протянул руку и поболтал ею в воде. Летние облака превратились в хрустальные осколки. Достроенный бассейн наполнили водой шесть дней назад, но пока в нем еще никто не купался. Хонда с Риэ были здесь уже три дня, но Хонда, под тем предлогом, что вода холодная, ни разу не окунулся.
Бассейн вырыт исключительно для того, чтобы увидеть обнаженное тело Йинг Тьян. Все остальное было не в счет.
Издалека доносились звуки ударов молотка. Соседний дом — дом Кэйко начали перестраивать. После того как ей вернули усадьбу в Токио, Кэйко стала редко появляться в Готэмбе. Отношения с Джеком как-то охладели, новый дом Хонды разжег в ней чувство соперничества, и она принялась строить практически заново огромное сооружение. Кэйко сообщила, что нынешним летом вряд ли можно будет в нем жить, поэтому она проведет летний сезон в Каруидзаве.
Хонда поднялся на ноги и, чтобы спрятаться от начавшего припекать солнца, с усилием открыл пляжный зонт над столиком, сел в его тени на стул и снова принялся смотреть на воду в бассейне.
Выпитый за завтраком кофе еще продолжал действовать — у него немел затылок. Белые линии на дне бассейна, имевшего размер девять на двадцать пять метров, напомнили о спортивных соревнованиях, что были в далекой юности, вызывали в памяти те проведенные известкой белые линии и мятный запах салициловой мази. С геометрической точностью везде проводились чистые, белые линии, а потом что-то происходило. На самом деле это были не его, чужие воспоминания. Юность Хонды никак не была связана со стадионом.
Белая линия напоминала скорее черту, которая шла посреди ночного шоссе. Хонда неожиданно вспомнил маленького старичка, с неизменной тростью прогуливавшегося в вечернем парке. Один раз он встретил его на тротуаре, освещенном фарами автомобилей. Старичок выпятил грудь и повесил трость с ручкой из слоновой кости на руку, трость волочилась по земле, поэтому он неестественно задирал локоть и двигался с еще большей чопорностью. По одну сторону тротуара тянулась благоухавшая майская роща. Старичок выглядел как отставной военный, казалось, что во внутреннем кармане он бережно прячет ставшие ненужными теперь ордена.
Во второй раз они встретились в темноте рощи. И Хонда вблизи наблюдал, как тот пользуется тростью.
Обычно, когда парочки встречались в роще, мужчина обнимал женщину, прижимая ее спиной к дереву. Редко было наоборот. Так вот, когда молодая парочка приблизилась к дереву, старичок прилип к стволу по другую сторону, Хонда в темноте с довольно большого расстояния увидел, как из-за ствола медленно, словно крючок, высовывается ручка трости. Хонда напряг зрение и по трости сразу узнал хозяина.
Девушка обеими руками обвила мужчину за шею, тот соединил руки у нее на спине. В свете автомобильных фар блеснули напомаженные волосы на затылке. Белая ручка трости некоторое время блуждала в темноте. Вскоре, будто решившись, этот крючок зацепил подол женской юбки. И со скоростью, свидетельствовавшей о необычайной сноровке, в один момент задрал юбку до самой талии. Открылись белые бедра, причем все было проделано так ловко, что женщина не почувствовала прикосновения холодной слоновой кости.
Женщина тихим голосом повторяла: «Нет, нет…», потом даже сказала «Что-то холодно», но мужчина, увлекшись, не реагировал, а женщина, как и всякая другая, не обратила внимание на то, что если он обнимает ее обеими руками, значит, руки у него заняты.
…Каждый раз, вспоминая эту скверную шутку, этакую «самоотверженную помощь», Хонда не мог сдержать улыбки, но когда он вспоминал о существовании мужчины, который средь бела дня заговорил с ним у входа в магазин для иностранцев «Мацуя», к толике юмора примешивалась тревога. Наверное, есть какая-то несправедливость в том, что вещи, доставляющие тебе истинное удовольствие, возбуждают у других отвращение, ты должен постоянно это чувствовать, более того, без этого отвращения уже не мыслишь удовольствия.
Жуткое до содрогания отвращение к себе становится неотделимым от сладчайшего искушения, самоуничижение сливается с сознанием того, что ничто не сможет тебя исцелить. Непоправимость бытия дает почувствовать бессмертие.
Хонда снова подошел к бассейну, наклонился, зачерпнул дрожащей воды. Он осязал богатство, которое ухватил в конце своей жизни. Летнее солнце припекало затылок, напоминая о том, что лето уже в пятьдесят восьмой раз посылает в него свои зловещие стрелы и усмешки. Не такой уж несчастной была его жизнь: он во всем следовал рассудку, благополучно избежал гибельных рифов, было бы преувеличением считать, что в его жизни не было счастливых моментов, и все-таки каким скучным было это плавание. Немного утрируя, он мог бы сказать, что жизнь была мрачной.
Это заявление как бы предполагало выяснение отношений. «В нашем с тобой общении не было никаких удовольствий, никаких радостей. Ты, хотя мне это было не в радость, упрямо навязывала мне свою дружбу, окутывала своей сетью. Заставляла экономить эмоции, дала избыток собственности, истинный смысл жизни заменила бумажным мусором, разум — мебелью, красоту сделала постыдной». Жизнь отправила в ссылку его привязанность к закону, уложила в больницу смелые идеи и вообще изрядно потрудилась, чтобы ввергнуть его в невежество. Она была как грязные, пропитанные кровью и гноем бинты на нарыве. Их, эти бинты, которые обматывают душу, каждый день меняют, и больной — молодой ли старый — всякий раз вскрикивает от одной и той же боли.
Хонда чувствовал, что где-то в сверкающей над горами голубизне прячутся огромные мягкие руки величавой сестры милосердия, которой поручено исцелять от этих пустых дней жизни. Эти руки нежно коснутся его и снова вернут к жизни. И белое облако, висевшее в небе над перевалом Отомэ, — это новые, ослепительно белые, неправдоподобно чистые бинты.
А как он выглядит со стороны? Хонда знал, что может взглянуть на себя достаточно объективно. Со стороны — Хонда самый богатый из адвокатов, на склоне лет он может спокойно наслаждаться жизнью, и это дано ему в награду за то, что за долгие годы работы судьей и адвокатом он никогда не злоупотреблял своим положением и законно поддерживал справедливость, поэтому, пусть ему и завидовали, упрекнуть его было не в чем. То была награда, которую он, пусть и с большим опозданием, получил за свое гражданское терпение от общества. Теперь, если паче чаяния и обнаружится какая-нибудь мелочь, достойная порицания, ему с улыбкой ее простят, как невинную, свойственную человеку слабость. В общем, в глазах света он «имеет все», кроме детей. Супруги не раз обсуждали, не взять ли приемного ребенка, другие тоже им это советовали. После того как они получили деньги, Риэ уже не хотела касаться этого вопроса, да и Хонда потерял к нему интерес. Они боялись чужого человека, который войдет в их жизнь ради денег.
В доме были слышны голоса. Хонда прислушался — уж не гости ли с утра, но это разговаривали Риэ и шофер Мацудо. Вскоре они вышли на террасу, и Риэ, оглядывая неровный газон, сказала:
— Посмотрите. Вон там какие-то клочки. Склон к беседке, когда смотришь на Фудзи, сразу бросается в глаза, будет стыдно, что он так плохо пострижен. Принц это заметит.
— Давайте я переделаю.
— Да, пожалуйста.
Пожилой шофер на год старше Хонды спустился с террасы и отправился к сарайчику, где хранился садовый инвентарь, за газонокосилкой. Хонде этот Мацудо не очень нравился. Положительным было лишь то, что в войну и после нее он служил шофером в государственном учреждении. Раздражали его невозмутимость, неспешные манеры, напыщенная речь, в общем, человек, который даже повседневную жизнь подчинял правилам безопасного вождения. Просто невозможно себе представить, чтобы человеческая жизнь, как вождение машины, была бы успешной в зависимости от того, насколько ты осмотрителен и осторожен. Глядя на Мацудо, вполне можно было подумать, что тот убежден, будто хозяин — человек одного с ним типа, и Хонда чувствовал себя так, словно перед глазами постоянно стояла плохо исполненная карикатура на него самого.
Хонда позвал жену:
— Еще есть время, присядь, отдохни.
— Но уже вот-вот приедут повар и официанты.
— Ну, раз они задерживаются…
После вялого, словно нитями распустившегося по воде колебания Риэ сходила в дом за подушкой для сидения. Она из-за почек боялась сидеть прямо на металлическом стуле.
— Повар, официанты… так неприятно, когда в доме хозяйничают чужие люди, — проговорила она, опускаясь рядом с Хондой на стул. — Вот если бы я, как госпожа Кинкин, любила пышность, я бы радовалась подобной жизни.
— Старая история…
Госпожа Кинкин, бывшая гейша, жена известнейшего в период Тайсё адвоката, славилась красотой и любовью к роскоши; она прекрасно скакала верхом, правила лошадьми и даже, отправляясь на похороны, поражала всех своим траурным платьем со шлейфом; после смерти мужа, когда роскоши пришел конец, она покончила с собой.
— Госпожа Кинкин любила змей, говорят, она всегда носила с собой в сумочке живую змейку. Да, я забыла. Ты ведь говорил, что вчера убил змею? Ужасно будет, если какая-нибудь змея выползет, пока здесь будет принц. Мацудо, если обнаружите змею, разделайтесь с ней. Только, пожалуйста, не у меня на глазах, — прокричала Риэ шоферу, который в отдалении возился с газонокосилкой.
Свет, идущий от воды, беспощадно подчеркивал дряблость напрягшегося от крика горла, и, глядя на него, Хонда вдруг вспомнил Тадэсину, которую встретил во время войны на пожарище в Сибуе. И «Сутру о бодхисаттве на золотом павлине», которую он получил от нее:
— Если змея укусит, надо произнести заклинание «ма-ю-кити-ра-тэй-са-ка».
— Да-а? — Риэ, не выказав ни малейшего интереса, снова опустилась на стул. Шум заработавшей газонокосилки давал супругам возможность помолчать.
Хонде было понятно, что жена с ее отсталыми взглядами обрадовалась, что в гости к ним ожидается принц, но его удивило, что она спокойно восприняла известие о приглашении Йинг Тьян. Однако Риэ надеялась, что, может быть, ее долгие страдания поутихнут, если она сегодня в реальности увидит Йинг Тьян рядом с мужем.
Когда муж равнодушно сообщил: «Завтра на открытие бассейна Кэйко, наверное, приедет с Йинг Тьян, и они останутся ночевать», Риэ ощутила какое-то радостное возбуждение. Ревность почти не имела к этому отношения — она испытывала волнение, подобное тому, с каким после блеска молнии ждешь удара грома. Риэ слишком долго жила в тревожном ожидании, и душу успокоило сознание того, что больше ждать не надо. Так река, ползущая с пожирающей ее самое медлительностью по извилистому руслу на огромной пустой равнине, оставив в устья горы грязи, выходит наконец к незнакомому морю. Она здесь сама изменится — ее вода перестанет быть пресной, станет соленой, морской. Когда душа уже не сможет вместить все чувства, она изменится: страдания, которые, казалось, убивали тело, вдруг дадут силу жить. Так вперед к этой соленой, яростной, но разом раскрывавшей обзор силе — к морю!
Хонда не заметил, как его жена в этот момент превратилась в незнакомую ему хмурую, крепкую женщину. Все это время, пока он был в. плохом настроении, страдал от своих молчаливых исканий, Риэ чувствовала себя личинкой. А этим ясным утром ей казалось, что даже хроническая болезнь почек не так уж ее мучит.
Далекий ленивый стрекот газонокосилки щекотал слух молчавших супругов. Супруги, которым нет необходимости говорить, — так можно было расценить это молчание. Хонда же считал, что с большим трудом можно назвать молчанием то, что сейчас происходит, — пук сплетенных нервов завивали все сложнее, и он в конце концов рухнул на землю, только без этого оглушительного металлического звона. Хонда, наверное, считал, что если он и совершил зло, то, по меньшей мере, взлетел выше жены. Его гордость уязвляла сама мысль о том, что и страдания жены, и его радости могут быть одного роста.
В воде отражалось окно комнаты для гостей на втором этаже: его открыли, чтобы комната проветрилась, ветер шевелил тюлевые занавески. Сегодня там будет ночевать Йинг Тьян, это то самое окно, через которое недавно Йинг Тьян глубокой ночью выбралась на крышу и легко спустилась на землю. Можно подумать, что у нее выросли крылья. Возможно, пока Хонда ее не видел, она научилась летать. Кто может подтвердить, что она за это время не освободилась от оков бытия и не трансформировалась, оседлав павлина, в пространстве и времени. Хонду завораживала эта неопределенность, эта невозможность что-то доказать. Так Хонда обнаружил, что суть его страсти в загадочности объекта.
В воду бассейна словно забросили невод, сплетенный из света. Жена молчала, положив руки, маленькие и пухлые, как у куклы из императорского дворца, на край стола, прикрытого тенью пляжного зонта.
Так что Хонда мог свободно предаться мыслям.
…Реальная Йинг Тьян была такой, какой ее видел Хонда. Молоденькая девушка с прекрасными черными волосами и постоянной улыбкой на лице, взбалмошная, твердая в своих намерениях, но неопределенная в чувствах. Однако было понятно, что это только часть ее, у Хонды, сгоравшего от любви к той, невидимой Йинг Тьян, страсть питалась неизвестным, а познание, само собой разумеется, — известным. Удовлетворило бы это его страсть, если бы он будоражил сознание и узнал бы больше, отняв часть у неизвестного? Да нет. Ведь страсть Хонды все больше стремилась отдалить Йинг Тьян, отдалить туда, куда познанию было не дотянуться.
С юности Хонда совершенствовал остроту мысли, и у нее был нюх охотничьей собаки. Поэтому можно было считать, что Йинг Тьян действительно такая, какой он ее знает, какой видит. И в этом смысле существовать Йинг Тьян позволяло только сознание Хонды.
Оттого и страстное желание Хонды видеть Йинг Тьян обнаженной, такой, какой ее не знают другие, оказывалось неосуществимым — в нем страсть и рассудок противоречили друг другу. Ведь видение есть область сознания: пусть Йинг Тьян, когда он подсматривает за ней через отверстие в книжной полке, этого и не замечает, с этого самого мгновения она начинает обитать в мире, созданном сознанием Хонды. В мире Йинг Тьян, который будет осквернен сразу же, как он его узрит, Хонда не увидит того, что хочет увидеть. Его страсть не может быть утолена. А если бы он не подсматривал, то опять же страсть оставалась бы недостижимой.
Он хотел бы видеть Йинг Тьян парящей в воздухе, но та, какую он видит, не летает. Не может быть того, чтобы сотворенная его сознанием Йинг Тьян противоречила бы царящим в этом мире законам физики. Вполне вероятно (не в мечтах), мир, где обнаженная Йинг Тьян летает на павлине, совсем рядом и не функционирует только потому, что само сознание Хонды помутилось, в нем появился изъян, сломалась какая-то маленькая шестеренка. А если исправить поломку, заменить шестеренку? Это удалит Хонду из мира, где они вместе с Йинг Тьян, приведет его к смерти.
Сейчас же было очевидно одно — предел страстных желаний Хонды, то, что он по-настоящему мечтает увидеть, существует только в том мире, где его нет. Для того чтобы узреть желаемое, ему нужно умереть.
Когда подглядывающий осознает, что может коснуться света, только уничтожив источник своего поведения, это и есть его смерть.
Можно сказать, Хонда впервые в жизни всерьез задумался над природой самоубийства.
Если следовать только страсти и отрицать сознание, стремиться отдалиться от него, стараться отправить Йинг Тьян туда, где сознание твое ее не достанет, то останется только убить то, что сопротивляется этому. И это означало, что Хонда, оставив Йинг Тьян в мире, оскверненном его сознанием, сам этот мир покинет. В этот момент блистающая Йинг Тьян стояла у него перед глазами.
Нынешний мир был миром, созданным сознанием Хонды, поэтому и Йинг Тьян жила в нем вместе с ним. Учение «только-сознание» говорило о том, что это был мир, сотворенный сознанием Алая. Однако Хонда не мог безоговорочно принять концепцию «только-сознание», потому что не соглашался с тем, что предполагало сознание Алая: он, ухватив собственное сознание, вечно и каждый миг отбрасывает источник собственного сознания — наш мир, создает его заново.
Скорее всего, в те мгновения, когда Хонда в шутку думал о смерти, когда его сознание, упиваясь сладостью этой мысли, соблазняло его самоубийством, он мечтал как о высшем счастье о том, чтобы подобно сияющей луне явилось ему девственно чистое, янтарное тело Йинг Тьян, тело, которого никто не видел и которое он так жаждал увидеть.
Воплощение в золотого павлина — оно ведь означало именно это. Согласно наставлениям, связанным с изображением бодхисаттвы на золотом павлине, при наступлении великого мига просветления, над хвостом павлина видят половинку луны, а над ней полную луну; так, подобно тому как половинка луны превращается в полную, молитвой достигается аскеза.
Хонда, наверное, желал воплотиться в золотом павлине. Если все страсти в этом мире заканчиваются половинкой луны, разве есть такой, кто не мечтал бы о полной луне, встающей над хвостом павлина.
Шум газонокосилки смолк, и издали раздался крик:
— Так будет достаточно?
Супруги, как скучавшие на ветке попугаи, неловко развернулись в ту сторону. На фоне наполовину скрытой облаками Фудзи стоял в рабочей одежде цвета хаки Мацудо.
— Наверное, так, — тихо сказала Риэ.
— Да. Для пожилого человека вполне прилично, — отозвался Хонда.
Когда Мацудо, поняв знак Хонды, который показал ему кольцо из соединенных пальцев, вернулся, медленно таща за собой газонокосилку, у ворот со стороны Хаконэ раздался хлопок и в них въехал большой автомобиль с багажником. Это была машина из Токио с поваром и тремя официантами, а также большим количество продуктов.
43
Хонда был новым членом дачного общества в Нинаоке, но как-то до сегодняшнего дня он не приглашал к себе тех, кто давно уже жил здесь на дачах.
Напуганные слухами о том, что в окрестностях Готэмбы полно баров для американских солдат, проституток с сутенерами, уличных женщин, слоняющихся по учебному плацу с армейскими одеялами, словом — слухами о падении общественных нравов, люди в свое время покинули дачи и только этим летом стали потихоньку возвращаться, поэтому Хонда решил пригласить старожилов на открытие своего бассейна.
Дольше всех здесь жили принц Каори с супругой и вдова основателя банка Масиба — Канъэмона Масибы. Вдова сказала, что приведет с собой троих внуков. Должны были прийти еще несколько человек из местной публики, приедут Кэйко с Йинг Тьян и из Токио — госпожа Цубакихара и Иманиси, Макико прислала письмо, что быть не может, так как уезжает путешествовать в Европу. Вообще-то ее должна была бы сопровождать госпожа Цубакихара, но Макико выбрала себе в попутчицы другую ученицу.
Хонда с удивлением наблюдал за Риэ — она довольно сурово обращалась всегда с прислугой, а тут и к повару, и к официантам обращалась с неизменной улыбкой. Была вежлива, выказывала заботу, словом, хотела доказать и себе, и людям, что заслуживает любви.
— Госпожа, а что делать с беседкой в саду? Может быть, там тоже приготовить напитки? — спросил официант, уже переодевшийся в белое.
— Да, так и сделайте.
— Только я боюсь, мы втроем не управимся, все-таки далеко от дома, может быть, приготовить там все для самообслуживания — поставить в термосе лед?…
— Да, пожалуй. Это вы хорошо придумали: те, кто забредет так далеко, наверное, отправятся на свидание, и им никто не будет мешать. Да, вот еще что, не забудьте, когда начнет смеркаться, зажечь палочки против москитов.
Хонда, слушая, что и как говорит жена, был в полном изумлении. Приподнятый тон, слова просто текут. И в голосе, и в словах сквозило даже тщеславие, — как она, должно быть, мучилась, подавляя его долгие годы.
От ловких движений официантов в белом пространство дома казалось расчерченным прямыми линиями. Их накрахмаленные белые пиджаки, цветущая молодость, почтительность, профессиональная вежливость — все это освежило дом, сделало его другим миром. Все личное было выметено — обсуждения, вопросы, распоряжения летали туда-сюда, словно белые салфетки, сложенные в форме бабочки.
У бассейна был устроен буфет, где гости могли закусить прямо в купальных костюмах, на первом этаже всюду были наклеены таблички, указывавшие комнаты для переодевания. Пейзаж вокруг менялся на глазах: на бережно сохраненный Хондой кусок выступающего бруса крыши повесили белую скатерть, и получился бар на открытом воздухе. Хотя он сам распорядился об этом, то, что получилось, вызвало у него ощущение какого-то грубого вторжения.
Хонда рассеянно наблюдал за тем, что происходит вокруг, оттесняемый в тень припекающим солнцем. Кто все это придумал? И ради чего? Он потратил кучу денег, пригласил именитых гостей, играет роль благополучного буржуа — гордится сделанным бассейном. Действительно, это первый личный бассейн в Нинаоке, и до, и после войны таких еще не было. Впрочем, в мире достаточно великодушных людей, которые благодаря приглашению простят ему его богатство.
— Надень, пожалуйста, вот это, — Риэ положила на столик под зонтом темно-коричневые брюки из тонкой шерсти, белую рубашку и галстук-бабочку с узором в очень мелкий горошек.
— Что, прямо здесь переодеваться?
— А что тут такого? Кроме официантов никто не увидит. Да, они сейчас накормят нас пораньше обедом.
Хонда взял в руки галстук-бабочку, напоминавшую формой тыкву-горлянку. Ухватив его за один конец, в шутку свесил над сверкавшим бассейном. Просто вялый шнурок. Чем-то он напомнил ему судебную процедуру «неофициального распоряжения». «Уведомление о неофициальной процедуре и возражения ответчика…» Если исключить тот единственный момент, фокус недостойных желаний, сиявших ярким светом, то от неотвратимо приближавшегося приема гостей больше всех страдал сам Хонда.
Первой прибыла вдова Масиба с двумя внуками и внучкой. Это были девушка, уже в возрасте, и два ее младших брата — оба в очках, умники, студенты четвертого и второго курсов университета, все трое сразу отправились переодеться в купальные костюмы, а бабушка осталась в кимоно под зонтом.
— Пока был жив муж, мы, особенно после войны, каждый раз во время выборов cсорились, и я назло мужу голосовала только за коммунистов. Была горячей поклонницей Кюити Токуды,[69] — рассказывала пожилая женщина. Она постоянно резкими движениями поправляла отвороты кимоно, поддергивала рукава и напоминала саранчу, когда та, сложившись, потирает крылышками. Ее считали интересной, свободной от условностей личностью, но за фиолетового цвета стеклами очков сверкали глаза, строго следившие за финансовыми делами родственников. А оказавшись перед ней и ощутив на себе ее холодный взгляд, каждый начинал чувствовать себя ее родственником.
У внуков, которые вышли одетыми в купальные костюмы, были мягкие, без угловатостей фигуры, типичные для детей из хорошей семьи. Один за другим они попрыгали в воду и медленно поплыли. Хонда подумал, что больше всего он жалеет о том, что не Йинг Тьян первая нарушила спокойствие воды в бассейне.
Почти сразу из дома в сопровождении Риэ появились принц Каори с супругой, уже в купальных костюмах. Хонда извинился, что не заметил их прихода и не вышел встретить, строго выговорил за это Риэ, но его высочество только помахал рукой «что вы, что вы» и сошел в воду. Вдова, наблюдая подобное общение, всем своим видом выражала, что столкнулась с чем-то явно неизысканным. И когда принц, проплыв один раз вдоль бассейна, сел на край, она издали высоким пронзительным голосом изрекла:
— А вы, господин принц, все так же молоды и здоровы. Но лет десять назад я бы вызвала вас на соревнование.
— Ах, госпожа Масиба. Я и сейчас вам не соперник. Проплыву пятьдесят метров и задыхаюсь. И все-таки как великолепно искупаться здесь в Готэмбе. Вода чуть холодновата… — и принц, словно ненужные украшения, стряхнул с себя капли воды. По бетону черными точками рассыпались брызги.
Принц не замечал, что когда он старается вести себя в соответствии с послевоенными веяниями, слишком просто и неофициально, люди порой воспринимают это как безразличие. Когда отпала необходимость сохранять достоинство, он уже мог глубоко не вникать в человеческие связи. Принц не допускал даже мысли о том, что кто-то может питать такое же, как он, отвращение к традициям, пренебрегал теми, кто и сейчас придавал этому слишком большое значение, и его слова «У такого-то абсолютно отсутствует чувство нового» значили то же самое, как если бы прежде он сказал: «Такой-то низкого происхождения». Людей прогрессивных принц определял как людей, которые, как и он, «задыхались, скованные традициями». В результате не хватало буквально одного шага до парадоксального вывода о том, что принц по своему рождению человек из народа.
Хонда впервые видел его лицо без очков, которые тот снял, прежде чем войти в воду. Очки для принца были мостом, соединявшим его с важным миром. Когда этот мост оборвался, на лице принца, может быть от слепящего света солнца, появилось неопределенно печальное выражение — то ли оно было присуще ему всегда, то ли появилось теперь.
По сравнению с ним ее высочество, чуть склонная к полноте, даже в купальном костюме была исполнена благородства. Когда, плывя на спине, она поднимала руку и улыбалась, то выглядела на фоне гор Хаконэ прекрасной резвящейся в воде птицей. Окружавшие не могли не чувствовать, что ее высочество из тех редких людей, которые знают, что такое счастье.
Хонду в какой-то мере раздражали внуки Масибы, которые, поднявшись из воды, окружили бабушку и благовоспитанно беседовали с принцем и его супругой. Темой их разговоров была исключительно Америка — старшая сестра рассказывала об элитарной частной школе, в которой она там училась, братья все говорили об американских университетах, куда они поедут учиться, как только окончат университет в Японии. Америка, Америка… Там уже телевидение, как хорошо было бы, если бы оно было и здесь, но при нынешнем положении телевизором в Японии можно будет наслаждаться лет через десять, никак не раньше.
Вдова, которая терпеть не могла разговоры о будущем, поспешно оборвала эту тему:
— Вы что это, издеваетесь надо мной, разговаривая о том, чего я не увижу? Вот буду вам являться каждый вечер, когда вы будете смотреть телевизор.
Выглядело довольно странно, что бабушка контролирует разговоры молодых людей, а молодые люди прислушиваются ко всему, что бабушка скажет. Хонде эти внуки напоминали мудрых кроликов.
Он уже приноровился встречать гостей, и те один за другим появлялись на террасе в купальных костюмах. Госпожа Цубакихара и Иманиси, еще в одежде, окруженные раздетыми, в купальных костюмах гостями с ближних дач, приветственно махали руками с другой стороны бассейна. Иманиси был одет в яркую рубашку с крупным рисунком, которая ему не шла, госпожа Цубакихара была в черном шелковом кимоно, которое, как обычно, напоминало траурное, и на фоне сверкающего бассейна казалась зловещим черным кристаллом. Хонда сразу оценил эффект: простодушная женщина и не подозревала, что Иманиси, конечно же, нарочно, чтобы посмеяться над ней, надел эту яркую рубашку.
Эти двое, отстав от веселившихся гостей, медленно шли вдоль бассейна — в воде колыхались черная и желтая тени.
Их высочества хорошо знали и Иманиси, и госпожу Цубакихара. Принц, в частности, после войны часто бывал на так называемых встречах деятелей культуры и достаточно откровенно беседовал с Иманиси.
— Вот пришел интересный человек, — сказал он Хонде.
— Я последнее время совсем не сплю, — непринужденно произнес Иманиси и, как только сел, достал смятую пачку заграничных сигарет, отбросил, сразу же вынул другую, надорвал ее, постучал по дну и ловко подхватил губами выскочившую сигарету.
— Да-а? Это, пожалуй, мучительно, — сказал принц, ставя на стол пустую тарелку.
— Да не скажу, чтобы мучительно, но ночью мне обязательно бывает нужен собеседник. До утра говорим, говорим, а перед рассветом такое ощущение, будто мы приняли яд, чтобы умереть. Торжественно выпиваешь снотворное и засыпаешь. Просыпаешься и видишь самое обычное утро.
— И о чем же вы говорите каждую ночь?
— Когда думаешь, что ночь последняя, найдется много, о чем поговорить. Говоришь о самых разных вещах, которые существуют в нашей жизни. Что сделал сам, что сделали другие, что произошло в мире, что свершило человечество, или о том материке, что, скрывшись с глаз, тысячелетиями продолжает видеть сны — да о чем угодно. Тем для бесед множество. Ведь нынче ночью наступит конец света.
— Ну, а о чем вы будете говорить, если проживете еще день? Ведь вы уже обо всем переговорили, разве не так? — принц по-настоящему заинтересовался.
— Не имеет значения. Ведь можно повторяться, говорить о том, о чем уже говорили.
Принцу эти невразумительные ответы наскучили, и он замолчал.
Хонда, который стоял рядом, не знал, насколько серьезно говорит Иманиси, но вспомнил о том, что его когда-то действительно увлекало, и спросил:
— Ну ладно, а как поживает «Страна гранатов»?
— А, вы об этом, — равнодушно взглянул в его сторону Иманиси. Его лицо, ставшее в последнее время более грубым, в сочетании с этой яркой рубашкой и американскими сигаретами делали Иманиси похожим, как казалось Хонде, на какого-нибудь переводчика в американской армии. — «Страна гранатов» погибла. Ее больше нет.
Такова была его всегдашняя манера. Этому не стоило удивляться, но если уж «Царство сексуального», что было названо «Страной гранатов», погибло в фантазиях Иманиси, значит, оно погибло и в душе Хонды, который ненавидел фантазии Иманиси. Их больше нет. И резню фантазий устроил сам Иманиси, Хонда представил себе страшную картину той ночи — Иманиси, словно опьяненный кровью, уничтожает созданное им царство. Он построил его из слов и уничтожал словами. Пусть оно никогда не стало бы реальностью, но и явившееся в словах — оно по жестокой прихоти оказалось разрушенным. Иманиси облизнул губы, и нездоровый, коричневатый цвет его языка вызвал в воображении горы трупов и реки крови — результат разрушительной работы сознания.
По сравнению со страстью бледного, болезненного Иманиси страсть Хонды была спокойной и смиренной. Но их роднило то, что и та и другая были невозможны. Когда Хонда услышал, как Иманиси беспечно, без капли сентиментальности произнес: «Страна гранатов погибла», и это про предмет своей особой гордости, Хонду это легкомыслие непривычно задело.
Переживания Хонды прервал раздавшийся прямо над ухом голос госпожи Цубакихара. Она нарочно понизила голос, словно предупреждала, что будет говорить о вещах не столь важных:
— Господин Хонда, я решила, что скажу это только вам — Макико сейчас в Европе.
— Да, я знаю.
— Нет, дело не в этом. Она не взяла меня с собой. С ней поехала другая ученица — смотреть не на что, вульгарная, бесталанная, да я не собираюсь осуждать ее. Но Макико мне ни словом не обмолвилась о поездке. Можете себе представить? Я проводила ее до аэродрома, но не смогла сказать, что у меня на душе.
— А что случилось? Вы же были с ней прямо неразлучными подругами.
— Не просто неразлучными. Макико была моим божеством. И это божество меня отринуло. Долго рассказывать, но ее семья — отец-поэт, бывший военный — после войны очень нуждалась, и я помогала им, я у нее всему училась, ничего от нее не скрывала, жила так, как она говорила, собиралась писать стихи. Ощущение полного единства со своим божеством так поддерживало меня, я ведь потеряла на войне сына. Мои чувства, когда она стала знаменитой, совсем не изменились, я уверена: она отвернулась от меня, потому что у нас слишком разные способности, но это не разные способности, у меня-то их просто нет.
— Да нет, что вы, — произнес Хонда, щуря глаза от солнца, и предложил ей сесть.