Среди разнообразных занятий человечества одно из самых популярных — подводить итоги.
Правда, не всем это удается. Как-то раз Сизифа попросили оценить «этапы большого пути». И конечно, рассказать о камне — желательно с огоньком и задором. Ну, например, так: какая замечательная бугристая поверхность, как благодарно она приникает к ладоням, какие трогательные щербинки и лукавые переливы цвета — и как легко камень катится первые десять локтей…
Какова была реакция Сизифа, осталось неизвестным: вопрошавших искали долго и упорно, но так и не нашли.
А могут ли быть ИТОГИ в отношении журнала фантастики? Фантастика не пишется на скрижалях, не терпит незыблемости, неподвластна установленным правилам и законам. Фантастика меняется вместе с миром и сама меняет лики мира, а потому ее очередной итог оказывается лишь новой ступенькой на пути в знакомое неведомое. Фантастика — это игра, в которой выигрыш невозможен, поскольку каждый игрок предлагает свои правила.
Обязательное условие игры только одно: распределить в пространстве и времени самые замысловатые фигуры таким образом, чтобы, разыграв партию, они сумели ответить на главный вопрос, положенный в основу любой здравой мысли: что произойдет, ЕСЛИ…
Впрочем, нечто подобное уже было написано… Да, в первом номере журнала «Если».
С тех пор изменилась эпоха, страна и, как нам постоянно пытаются доказать, изменились люди. С эпохой и страной договориться нетрудно — фантастика предложила столько вариантов будущего, что наша «параллель» едва ли не самая банальная. Людей понять сложнее. Но ведь и в этом задача фантастики — помочь человеку обрести себя в зыбком, постоянно меняющемся мире, созданном их стараниями и — парадоксально — для них совершенно не приспособленном.
Может быть, мы создавали мир для чужаков? Что ж, фантасты не раз рассматривали и этот вариант… И оценят его в тысячный раз с иными параметрами для новых людей.
Вопрос лишь в том, насколько мы новые. То есть готовы ли мы отказаться от интеллектуальной игры, перестать творить новые сущности, прекратить задавать вопросы и искать ответы на них.
По счастью, еще никто не предложил проделать лоботомию над целой нацией — единственное надежное средство для того, чтобы лишить ее желания и возможности фантазировать.
А потому подводить итоги рановато. Пусть за нас их подведет будущее.
Александр ШАЛГАНОВ
Вл. Гаков
СОЗДАТЕЛИ ЖАНРА
********************************************************************************************* Общеизвестно, что своим рождением, вызреванием и становлением научная фантастика как жанр обязана прежде всего журналам фантастики. Не случайно именно журнальную эпоху историки жанра окрестили «золотой» в англо-американской НФ. Во многом благодаря журналам сформировался и фэндом. Сегодня мы предлагаем «краткий курс» истории НФ-журналистики.
*********************************************************************************************
ДО ПОТОПА. ЖУРНАЛЬНОГО
Логичнее всего было бы начать исторический обзор научно-фантастических журналов с самого первого из них. Точнее, того, что официально считается таковым: детища американца Хьюго Гернсбека, журнала «Amazing Stories», первый выпуск которого увидел свет в апреле 1926 года.
Мешают этому, как минимум, два обстоятельства. Во-первых, строго говоря, издание Гернсбека может претендовать на приоритет лишь в сегменте англоязычной science fiction. В Европе два аналогичных издания начали выходить за несколько лет до «Amazing Stories», о чем в Америке не принято особенно распространяться. А во-вторых, трех «первых ласточек», кроме общего жанра, объединяло еще одно обстоятельство — совпадение, которое иначе как фантастическим не назовешь. Подобные совпадения даже человека скептического, не склонного к вере в чудеса и мистику (к каковым автор относит и себя), заставляют столь же скептически отнестись и к собственному неверию.
То, что Хьюго Гернсбек был выходцем из Люксембурга, любителям фантастики хорошо известно, об этом писалось не раз. Самые образованные, возможно, знают и о том, что до переезда в Америку Гернсбек учился в Германии. И, вероятно, только узкие специалисты и особо продвинутые фэны в курсе, что alma mater «отца» американской science fiction называлась Technicum и была расположена в городке Бингене. Автору не стыдно признаться, что и он, не раз писавший о Гернсбеке, понятия не имел о сем малоизвестном городке, пока случайно это название не встретилось в материале о двух других корифеях журнальной фантастики.
Оказывается, одновременно с Гернсбеком в том самом «техникуме» учились еще и швед Отто Витт, и австриец Карл Ганс Штробль. Первый, написав по возвращении на родину множество научно-фантастических произведений, за десять лет до Гернсбека начал выпускать журнал «Hugin» («Мысль» — так звали одного из воронов скандинавского бога Одина), который и может с полным правом претендовать на звание «первого в мире журнала фантастики»: пилотный номер его вышел в 1916 году, а последний, 85-й — в 1920-м. А Штробль, также пописывавший фантастику, создал первый аналогичный журнал на немецком языке — «Der Orchideengarten» («Сад орхидей»), выходивший в 1919–1920 годах.
Чудеса какие-то… Не так много в начале века было периодических изданий, посвященных исключительно фантастике — собственно, тремя вышеназванными можно и ограничить список. И так случилось, что их создатели в одно и то же время учились в каком-то «техникуме» в Богом забытом немецком городке. И до сих пор не обнаружено никаких свидетельств того, что все трое — Гернсбек, Витт и Штробль — были знакомы, встречались, вообще знали друг о друге!
Из всех троих самая любопытная судьба постигла австрийца Штробля. Начав с фантастики мистической, нордической, то есть с «почвы и крови» (что означает это взрывоопасное соединение, хорошо знакомо всем, сведущим в истории), он создал журнал, который — это известно доподлинно — почитывал и другой венский «интеллектуал», художник-неудачник, сначала носивший фамилию Шикльгрубер, а затем сменивший ее на иную, напоминать которую нет желания. Да и сам австрийский фантаст и редактор со временем стал убежденным нацистом, работал в системе «патриотической пропаганды» рейха и умер в 1946 году, тем самым избежав скамьи подсудимых на одном из «малых» нюрнбергских трибуналов.
Такая вот фантастика.
И на английском языке до Гернсбека случались прецеденты того, что можно было бы с некоторой натяжкой назвать журналом научной фантастики. Взять хотя бы спецномер «XX век» (июнь 1890 г.) общелитературного американского журнала «Overland Magazine», который издавал любимый всеми нами в молодости Брет Гарт. Номер целиком был посвящен будущему веку, и сюжеты всех включенных в него статей и прозаических произведений (в частности, первой публикации на английском языке одного из фантастических рассказов немецкого пионера НФ Курда Лассвица), так или иначе, крутились вокруг нашумевшего утопического романа Эдварда Беллами «Взгляд назад, 2000–1897», вышедшего двумя годами раньше.
В конце XIX — начале XX веков фантастику время от времени печатали популярные английские журналы «The Argosy» и «The All-Story». Тогда, впрочем, никакого выделения жанра не требовалось — фантастика мирно уживалась рядом с приключенческой прозой, а также детективной, спортивной и любовной. Например, в «The All-Story» дебютировал и успешно печатался «отец» Тарзана и Джона Картера Марсианского Э. Р. Берроуз, а когда оба издания объединились в еженедельник «Argosy All-Story Weekly», то среди авторов журнала появились и другие имена, знакомые нынешним любителям фантастики: Мюррей Лейнстер, Рэй Каммингс, Абрахам Мерритт и создатель Конана Роберт Говард.
Первыми же периодическими изданиями на английском языке, ориентированными на фантастическую литературу, стали журналы «Thrill Book» (начал выходить в 1919 году) и «Weird Tales» (в 1923-м). Правда, оба печатали фантастику никак не «научную» — достаточно перечислить некоторых из постоянных авторов «Weird Tales», нашедших там приемлемую для себя среду обитания чуть позже: тот же Говард, а также Лавкрафт, Роберт Блох, Рэй Брэдбери, Кэтрин Мур (еще до союза с Генри Каттнером)…
СИГНАЛЬНАЯ РАКЕТА
Сам Гернсбек тоже не сразу пришел к идее своего «Amazing»; как всякий уважающий себя инженер он предварил успешный старт множеством «ходовых испытаний» промежуточных моделей.
В начале 20-х годов Гернсбек выпускал журнал более привычный — научно-популярный, «Science and Invention». Непривычным для читателей стал августовский спецномер 1923 года, посвященный фантастике, и год спустя Гернсбек объявил своим подписчикам о выходе нового журнала — «Scientifiction». Этот проект так и не реализовался, зато в апреле 1926 года вышел первый номер «Amazing Stories», где в редакционной статье основатель и редактор журнала объяснил читателям смысл термина: «Под scientifiction я понимаю произведения, подобные тем, что писали Жюль Верн, Герберт Уэллс и Эдгар Аллан По, то есть приятные для чтения романы, содержащие научное или пророческое видение… На обложке первого номера, вышедшего в типичном тогда формате pulp edition, красовалась ракета, нарисованная художником Фрэнком Полом. Месяцем раньше, кстати, первая в мире ракета на жидком топливе стартовала и в реальности, но сообщению о начале Космической эры никто не поверил — ни газетчики, ни ученые.
Не просто поверили, а были изначально уверены в «ракетном» будущем человечества только читатели нового издания Гернсбека.
Еще одно совпадение: старт с интервалом в месяц первой ракеты и первого журнала научной фантастики…
С тех пор значение совершенного Гернсбеком в Америке было раздуто до неприличия, а в Европе, наоборот, оценено весьма скептически. Но даже не склонный к типично американскому неофитству или «фэновской» экзальтации английский критик Джон Клют и тот не удержался, резюмировав: «С выходом журнала «Amazing» родилась та литература, которую мы воспринимаем по сей день как научную фантастику!» Точнее было бы сказать: как жанр science fiction — со всеми его плюсами и минусами. С точки зрения культурологической, Хьюго Гернсбек точно угадал время, место, среду (по-английски — media) и культурное окружение: «Amazing Stories» появился там и тогда, где и когда требовался.
В первых номерах шли, в основном, перепечатки классиков, включая Уэллса и Верна, но затем начали мелькать новые фамилии: Лейнстера, Уильямсона, «Дока» Смита… В одном из номеров 1928 года редактор с гордостью сообщил читателям, что тираж журнала достиг 150 тысяч экземпляров (реально продавались три четверти этого количества). Тогда же примерно определилась и читательская аудитория нового издания: из 22 напечатанных в том же номере писем половина принадлежала ученикам старших классов.
Между прочим, с читательской колонки — Forum’a — и пошел нынешний фэндом. Скорее всего, именно этЪ стало главной находкой Гернсбека (которую многие считают его главной ошибкой): не столько создание жанра, сколько создание удачной среды для его успешного развития. Читательская колонка «Amazing», которая затем была повторена во многих журналах научной фантастики, стала тем питательным бульоном, на котором произросла американская science fiction с ее неразрывной и взаимопроникающей связью «писатель-читатель». Тогдашние писатели вырастали из читателей, а оставшиеся читателями во многом направляли тех, кто стал писателем.
Плюсы и минусы подобного симбиоза — тема отдельной статьи. Но трудно отрицать, что, с одной стороны, без подобных дешевых журнальчиков и их экзальтированных читателей не было бы всех тех ведущих авторов англоязычной science fiction, перечисление которых займет несколько страниц. А с другой — не было бы и того стихийно сложившегося научно-фантастического «гетто», от неизбежных пут и комплексов которого авторы мучительно освобождались в 60-е—70-е годы (чтобы позже с радостью накинуть на себя другие: коммерческого успеха). Журналы дали миру Брэдбери, Хайнлайна, Азимова и иже с ними; но трудно представить себе на страницах журналов и на конвенциях с премией «Хьюго» в руках, скажем, Чапека, Хаксли, Уэллса…
Однако вернемся к хронике событий.
В 1929 году Гернсбек обанкротился (проблемы были не с фантастической литературой, а с экономикой вообще — читатель обратит внимание на дату: начало Великого Кризиса в США) и утратил контроль над своим журналом. Но рук не опустил и тут же затеял два новых — «Air Wonder Stories» и «Science Wonder Stories». Таким образом, приняв во внимание, что предприимчивый экс-люксембуржец успел запустить еще и два «ежеквартальника» — «Amazing Stories Quarterly» и «Science Wonder Quarterly», Гернсбека по праву можно называть создателем не одного «первого журнала НФ», а сразу пяти!
Вызов журнальной империи Гернсбека бросил ежемесячник «Astounding Stories of Super-Science», начавший выходить в 1930 году под руководством писателя-фантаста Гарри Бейтса. Именно это издание со временем трансформировалось в легендарный «Astounding/Analog». Пока же Бейтс в своей редакционной политике поставил на прямо противоположное тому, что считал для себя главным Гернсбек: на приключение, захватывающее действие — вместо «науки», которая занимала в произведениях авторов журнала место даже не второе и не третье…
К началу 30-х годов американский журнальный рынок фантастики был, в основном, поделен между тремя изданиями: «Amazing», «Astounding» и «Wonder Stories» (в этом журнале слились два других гернсбековских детища — «Air Wonder» и «Science Wonder»).[1] И уже к началу следующей декады майку лидера прочно удерживал «Astounding», который в ту пору редактировал Орлин Тримейн.
Среди основных причин успеха его издания можно отметить две — прагматическую и идеалистическую. Первая касалась вопросов «низменных» (впрочем, авторы так не считали): журнал платил писателям по центу за слово, а оба конкурента — по половине этой суммы, да еще после выхода тиража! Зато вторая была связана с материями более возвышенными: требование к авторам выдать action, интригу, неявно предполагало наличие некоего литературного профессионализма (интригу нужно уметь закрутить) — в отличие от «науки», предполагавшей лишь набор профессиональных знаний и развитое воображение. Тем не менее к началу 40-х годов американская журнальная science fiction на 90 % оставалась вотчиной фэнов-графоманов, считавших, что они «могут не хуже». И лишь десяти процентам удалось вырасти из фэновских «гадких утят» в прекрасных лебедей, которыми по праву гордится фантастика.
По мере того, как рос и развивался «Astounding» (в 1935 году журнал стал выходить два раза в месяц), его конкуренты, наоборот, теряли даже завоеванные позиции. «Wonder Stories» сменил название на «Thrilling Wonder Stories», а первая ласточка Гернсбека, журнал «Amazing Stories», в 1938 году снова обанкротился. Зато в Англии также появились свои журналы фантастики — «Scoops» и «Tales of Wonder»; в последнем увидели свет ранние произведения Уиндэма и состоялся дебют Артура Кларка.
Подводя итоги десятилетию 1930-х — эпохе Великого Кризиса, можно сказать: на первый взгляд, именно дешевые, уводящие от унылой и страшноватой реальности периодические издания должны были бы оказаться самыми конкурентоспособными на рынке, но в случае с фантастикой произошло обратное: журналы той поры не смогли прочно утвердиться на этом рынке, как бы сейчас сказали, позиционировать себя.
ИНКУБАТОР ТАЛАНТОВ
На исходе декады произошло несколько знаменательных событий, всколыхнувших мир журнальной science fiction и на несколько десятилетий определивших ее дальнейшую эволюцию.
В 1938 году появился четвертый журнал — «Marvel Stories». Спустя год «Astounding» и «Thrilling Wonder» обзавелись соответствующими «компаньонами» в своих издательских домах: «Fantastic Stories» и «Adventures Startling Stories».
К тому времени редакторский руль «Astounding» уже два года уверенно держал писатель Джон Кэмпбелл. Он успел завоевать репутацию одного из лидеров тогдашней фантастики, а 1939 год стал годом его триумфа и как редактора. В том году на страницах «Astounding» состоялись дебюты Хайнлайна, Старджона, Ван-Вогта и Азимова; вскоре журнал стал местом, где постоянно печатались Блиш, Кларк, Саймак, Пол, Корнблат, Бестер, дель Рей, де Камп, Уильямсон и многие другие, составившие бесспорный «золотой фонд» англоязычной science fiction.
О «кэмпбелловском призыве», взглядах и редакционной политике легендарного «соавтора всех авторов» написано много, и нет смысла повторяться. Стоит только вкратце напомнить, что Кэмпбелл порой почти диктаторскими методами муштровал своих авторов, не гнушаясь даже подсказывать им темы; но без этого человека не было бы ни азимовских роботов и Основания, ни саймаковского Города! Что он очень многие острые проблемы поднимал загодя — задолго до того, как их касались в других аналогичных изданиях (о прессе «нефантастической» и говорить нечего). Что порой балансировал на острие ножа: достаточно вспомнить историю с напечатанным в «Astounding» рассказом Клива Картмилла «Deadline» (буквально — «Крайний срок»), после чего в редакцию наведались агенты ФБР, озабоченные «утечкой» сверхсекретной информации о проекте «Манхэттен». И наконец, то, что многие его политические и научные взгляды вызывают куда меньший восторг, чем гениальная редакторская интуиция: никто иной, как Кэмпбелл активно поддерживал в журнале хаббардовскую «дианетику», идею построения вечного двигателя (машина Дина), откровенно расистские теории и прочее.[2]
Кэмпбелл привел в литературу мощный отряд талантов, которые, в сущности, и создали science fiction XX века. А кроме того, подстегнул и другие журналы, бум которых только начинался.
В 1939 году увидели свет 6 новых периодических изданий («Dynamic Science Stories», «Future Fiction», «Planet Stories», «Strange Stories» и репринт «Famous Fantastic Mysteries»; самым «оригинальным» названием обладал, разумеется, журнал «Science Fiction»), в следующем — еще столько же (включая популярные «Captain Future» и «Comet»), и спустя год — еще два. Правда, это не означало нарастающей лавины тиражей — все ограничилось лишь чехардой с названиями. Журналы рождались и умирали, объединялись и «разводились», а читательская аудитория количественно оставалась примерно той же, что и раньше. Все это закончилось вполне предсказуемым перенасыщением рынка, а тут ситуацию усугубило еще и вступление США во вторую мировую войну: был резко ограничен выпуск бумаги, в армию призвали многих авторов и читателей… В результате ряд изданий не пережил и своего второго номера.
Зато в первое послевоенное десятилетие начался второй бум журнальной фантастики. По-прежнему высоко держал марку «Astounding» Кэмпбелла, а из новых журналов, появившихся в это время, особый интерес представляют три: «The Magazine of Fantasy & Science Fiction» (сокращенно «F&SF»), начавший выходить в 1949-м, стартовавший годом позже «Galaxy Science Fiction» и ещё спустя год — «If Science Fiction». Последнее название читателям «Если» ничего не напоминает?[3]
Редакторы «F&SF» ориентировали своих авторов не на привычный термин science fiction, а на несколько иной: science fiction literature (научно-фантастическая литература) — с упором на существительное, а не на прилагательное. В результате журнал стал главной издательской площадкой для художественной фантастики, и в нем надолго обосновались такие авторы, как Лейбер, Старджон, Киз и чуть позднее — Желязны. А два других журнала на долгие годы превратились в незыблемые бастионы «гуманитарной» (soft core) фантастики, а также фантастической сатиры: любимым автором обоих стал, как легко догадаться, Роберт Шекли.
Еще один любопытный журнал — выходивший с конца 40-х годов «Fantasy Book». Название его не должно вводить в заблуждение: в этом издании увидели свет многие произведения Азимова, Ван-Вогта, Лейнстера, не говоря уже о первой публикации Кордвайнера Смита — новелле «Сканеры живут понапрасну», с которой начался знаменитый цикл одного из самых загадочных и недооцененных авторов американской science fiction.
Словом, к концу 50-х общая ситуация в американской журнальной фантастике казалась вполне безоблачной…
НОВЫЕ МИРЫ ВМЕСТО СТАРЫХ
О революции, которая взорвала эту иллюзорную идиллию, о «Новой Волне», рожденной на страницах британского журнала «New Worlds», тоже написано немало, и повторяться не хочется. Однако перипетии «славной английской революции» несколько затенили в массовом сознании другие события, происходившие на американском журнальном научно-фантастическом рынке, и вот о них-то напомнить стоило бы.
В Америке до 1960-х годов дожили всего шесть журналов: «Amazing», «Analog» (так теперь назывался кэмпбелловский «Astounding»), «Fantastic», «F&SF», «Galaxy» и «If».
Однако в тот же период серьезную конкуренцию журналам составили «оригинальные антологии», которые в отличие от антологий обычных не перепечатывали журнальные публикации, а заказывали авторам произведения (так что составитель «оригинальной антологии» выступал, по сути, в амплуа редактора журнала). Первую серию таких сборников — «Orbit» — начал выпускать в 1966 году Даймон Найт (хотя еще десятилетием раньше аналогичную серию затевал Фредерик Пол, однако его выпуски «Star Science Fiction» тогда еще никто не называл «оригинальными антологиями»). Затем последовали другие: «Infinity», «New Dimensions», «Nova», «Quark», «Universe»… Все они выходили в книжном формате, хотя фактически были журналами.
А десятилетие спустя для традиционных журналов наступили и вовсе трудные времена.
В 1975 году «Galaxy» поглотил «If», но спустя два года сам стал выходить с перебоями, а в 1980 году и вовсе исчез со сцены — чтобы уже в 90-х годах возродиться в виде «сетевого» издания (о чем речь еще пойдет ниже). «Amazing» и «Fantastic» влачили жалкое существование, и хотя первый из них на протяжении последних двух десятилетий не раз и не два «тонул», а затем благополучно всплывал, происходило это всякий раз по причине явно некоммерческой. Даже если этот журнал станет приносить одни убытки, американский фэндом найдет возможность удержать его на плаву — хотя бы и в порядке чистой благотворительности. Потому что первый — живая память о славном прошлом жанра… Лишь «Analog», который последовательно возглавляли писатели Бен Бова и Стэнли Шмидт, да «F&SF» смогли хоть как-то противостоять засилью «оригинальных антологий», толстых романов-бестселлеров и телевидения — трех китов, на которых ныне держится рынок научной фантастики.
Хотя нужно отдать должное американским авторам, помнящим о своем родстве и поддерживающим журналы. В последние десятилетия печататься в периодике можно с какой угодно целью — проба пера, рекламный «промоушн» перед книжным изданием, напоминание о себе читателям или дань ностальгии, — но только не с целью заработать на жизнь.
Возникли и новые издания. Век большинства оказался короток («Vertex», «Galileo», «Shayol», «Cosmos»), зато неожиданно крепко встал на ноги и на сегодняшний день является одним из ведущих журнал «Isaac Asimov’s Science Fiction Magazine», с продукцией которого читатели «Если» знакомятся регулярно — как регулярны и высшие премии, достающиеся публикациям в «Asimov’s». Вопреки широко распространенному мнению, выдающийся писатель-фантаст журналом не владел и даже не управлял — просто выгодно «продал» владельцам свое имя.
Однако главным и беспрецедентным феноменом на рынке журнальной фантастики стало появление совершенно неожиданного журнала — «Omni». Издавать его решил Боб Гуччоне, до того скандально прославившийся «богатым» (slick) полупорнографическим (сегодня он вряд ли тянет и на «мягкую эротику») журналом «Penthouse», который заметно потеснил даже «Playboy». По какой такой причине Гуччоне вдруг решил издавать такой же «богатый» во всех смыслах журнал, посвященный будущему, высоким технологиям, науке и научной фантастике — тайна и по сей день. Но издание произвело фурор: платило авторам за рассказ столько, сколько не во всяком издательстве они получили бы за роман; а результатом стали эталонное качество как прозы, так и иллюстраций, а также тиражи, достигавшие в лучшие годы миллиона.
Другим неожиданным изданием стал выходивший в Англии журнал «SF Monthly» нетипичного «газетного» формата, но с отличными цветными вкладками. Однако этот эксперимент закончился ничем: журнал не прожил и двух лет.
Тут уместно хотя бы в общих чертах обрисовать ситуацию в других (неанглоязычных) странах.
К 1970-м годам практически все ведущие европейские страны имели «свои» национальные журналы фантастики.[4] Во Франции «Fiction» и «Galaxie» появились еще в начале 50-х — но то были фактически переводы соответствующих «F&SF» и «Galaxy» на французский; что касается западногерманских «Utopia Magazin» и «Galaxis Science Fiction», то они, начав выходить также в 50-е годы, тогда же и прекратили существование. В 1960 году появился еще один клон американского «F&SF», на сей раз в Японии («SF Magazin»), а спустя восемь лет увидел свет первый выпуск ведущего испанского журнала — «Nueva Dimension».
Увы, процентов на 80 все эти издания состояли из перепечаток англоязычного материала. В меньшей степени та же ситуация наблюдалась в журналах стран Восточной Европы (зато там в изобилии были представлены советские авторы), из которых самым любопытным автору представляется венгерская «Galaktika».[5] Кстати, единственная попытка издавать в США журнал, который смог бы знакомить американскую читающую публику с фантастикой других стран (включая советскую), потерпела провал быстрый и сокрушительный. Имеется в виду закончившийся на втором номере «International Science Fiction» (1967) под редакцией Фредерика Пола.
ИСХОД В ИНЫЕ ИЗМЕРЕНИЯ
Уже к концу 80-х стало общим местом предрекать близкий окончательный закат научно-фантастических журналов, которым все труднее было конкурировать с книжными изданиями и особенно «оригинальными антологиями». А в следующее десятилетие появился интернет, «сетевая» периодика, и постепенно даже самые устойчивые бумажные журналы начали стремительно уходить в сетевой астрал. Впрочем, и там, вдали от проблем, связанных с бумагой, производством, распространением, — выжили немногие. Показательна в этом смысле судьба одного из самых благополучных изданий — упомянутого «Omni». Журнал держался дольше других, и ни у кого даже не возникало мысли о его скором конце; однако несколько лет назад он неожиданно перешел в режим on-line, а совсем недавно окончательно прекратил свое существование.
Кажется, эта «кончина» была самой деморализующей. Уж если такие киты гибнут, то каково выжить мелкой рыбешке…
Однако, несмотря на все, что было сказано выше, вопреки каким бы то ни было экономическим выкладкам и простому здравому смыслу (в высокотехнологичной Америке скоро и книги-то перестанут читать — не то что журналы), бумажные периодические издания продолжают выходить. А легендарный «Analog», к примеру, разменял уже рекордный восьмой десяток и даже в столь преклонном возрасте демонстрирует завидное здоровье!
И уж совсем невероятен другой факт: не перестают появляться новые журналы фантастики! В Англии это респектабельный «Interzone» (выходит с 1982 года), в США — «Aboriginal Science Fiction» и «Science Fiction Age»; во Франции — «Antares» (с 1981); даже в далекой Австралии появился свой высококачественный во всех смыслах журнал «Eidolon».
Наверное, на то она и фантастика, чтобы постоянно удивлять чем-то необычным, невероятным и непредсказуемым…
Марина и Сергей Дяченко
КОН
Меня зовут Тимур Тимьянов.
Тишина. Полумрак большого пустынного холла; за невысокой стойкой угадывались очертания никелированных вешалок для одежды — старомодных растопыренных стоек, в наготе своей напоминавших осеннюю рощицу.
— Я пришел…
Тимур запнулся.
Он бывал под этой крышей много раз, но никогда прежде — со времен очень раннего детства — не входил со служебного входа. Здесь было пусто и чисто, на стене против входа помещалось одно-единственное зеркало, а над лестницей, ведущей налево и вверх, слабо фосфоресцировал один-единственный циферблат.
В прихожей не было ни души, но ощущение возникало такое, будто стоишь голый перед огромной молчаливой толпой и все взгляды слились в один тяжелый Взгляд, лишенный злобы, но и симпатии. В первый момент Тимур даже отшатнулся, да что там — готов был ринуться обратно на улицу; пришлось приложить значительное усилие, чтобы скрыть испуг.
Кон не любит трусов.
— Я пришел… Я хотел бы договориться о премьере.
Главное сказано. Теперь — ждать ответа. О том, что ответа может не быть, Тимур не думал.
Длинная стрелка на зеленоватом циферблате дернулась, перескакивая с деления на деление, и целой секундой позже Тимур услышал звонкое «цок».
Все ли он сказал? Нет, он ухитрился пропустить самое важное!
— Я режиссер. Постановщик. Я хотел договориться…
Где-то на лестнице, этажом выше, резко скрипнула дверь. И снова воцарилась тишина; Тимур ждал. Длинная звонкая стрелка снова вздрогнула; одиннадцать часов три минуты. Лучшее время для визита.
— Мне можно войти?
Тихо. Но напряжение взгляда едва заметно ослабело. Внезапный сквознячок едва ощутимо подтолкнул Тимура по направлению к лестнице — и исчез.
Поколебавшись, Тимур двинулся вверх по истертым мраморным ступенькам. Перила были деревянные, Тимур боялся дотронуться до них — при мысли, сколько великих людей полировали это дерево своими прикосновениями, рука отдергивалась сама собой.
Этажом выше он остановился. Можно было повернуть налево или направо, а можно продолжать подниматься.
Ощущение чужого взгляда вернулось с новой силой, и тут же в коридоре слева — ох, какой длинный и темный коридор! — мелькнул свет. Мелькнул снова. И, разгоревшись, уже не гас. Борясь с неприятным холодом в животе, то и дело оступаясь на складках ковровой дорожки, Тимур двинулся на огонек.
Обнаружилась желтоватая лампочка под потолком, тусклая, в оплетке из проволоки. Круг света лежал на крашеной стене. Тимур вздрогнул.
Пьеса? — было написано на стене мелом. Хитрой гадюкой выгибался вопросительный знак.
— «Три брата», — торопливо сказал Тимур. И тут же добавил, будто оправдываясь: — Есть смысл браться за классику, потому что…
Хлопнула дверь за его спиной; Тимур невольно вздрогнул. Обернулся, оторвав взгляд от меловой надписи; на этот раз дверь приоткрылась с длинным скрипом — недвусмысленно приглашая.
Тимур вошел.
Гримерная на четверых. Со времен детства Тимуру не доводилось видеть столь уютных гримерок; на одном из зеркал таяла испарина. Он едва успел разобрать слова на запотевшем стекле: Восемнадцатое — устроит?
— Восемнадцатое ноября?
Ощущение чужого взгляда оставалось, Тимур чуял его зудящей кожей щек, но страх прошел, почти полностью вытесненный предчувствием удачи. Легкостью первого успеха; до премьеры оставалось две недели, а восемнадцатое ноября приходилось на субботу — лучший для спектакля день.
— Спасибо, — сказал он, еще не веря собственному счастью.
Огляделся.
Мягкие кресла, кожаный диван, загородка для душа; гримерка походила на ординарный номер недешевой гостиницы. Вместо обоев стены были оклеены афишами — старыми, пожелтевшими, и новыми, в росчерках автографов.
«Дианочка! В день твоего торжества…
«Потому что театр — наш дом, наша жизнь…
«Поздравляю!»
«Поздравляем с триумфом… это день… торжество на Коне…
Тимур перевел взгляд.
В свободном углу какой-то из афиш имелась крупная надпись красным фломастером: Прогон даю утром восемнадцатого числа. Сцена будет ваша с девяти утра. В любое удобное время занеси мне фонограмму, партитуру для света и все технические пожелания. Ты понял, Тимур Тимьянов?
— Я понял, — сказал Тимур.
Страх испарился окончательно. В зеркалах отражался тощий молодой человек с глупой улыбкой на лице — скуластый, темноволосый и большеротый; чем больше рот — тем шире улыбка, говаривала когда-то мать. Синий костюм, надетый специально в честь визита, сидел мешковато; я ужасно выгляжу, подумал Тимур, не переставая улыбаться. Интересно, составил ли Кон свое мнение обо мне? Или составит только после премьеры? А может быть, я понравился ему, и потому премьера назначена так скоро и выбран такой удачный день?
Он шагнул к двери — но уходить не стал. Потоптался на месте; афиши притягивали его.
— Можно, я…
Включился, будто грянул, свет. Тимур, привыкший к полумраку, зажмурился; да, Кон поощрял его любопытство. Тимур слышал, что Кон, как правило, любезен с вежливыми незнакомцами — но куда приятнее было думать, что это не просто вежливость, а нарождающаяся симпатия…
Он подошел поближе к оклеенной афишами стене.
Названия. Имена. Даты. Витиеватые автографы. Затейливые графические картинки. И среди всей этой великолепной пестроты — вдруг простая афиша, знакомая до мельчайших деталей.
«Шторм». Сотое представление. В главной роли — Грета Тимьянова…»
Тимур шагнул вперед. Поднялся на цыпочки.
Случайно ли в этой гримерке оказалась именно эта афиша? Или новая любезность Кона?
На афише стояла дата — сотое представление знаменитого спектакля случилось десять лет назад. Тимур был тогда пятнадцатилетним подростком, не особенно прилежным в учебе, а мать играла восемнадцатилетнюю девушку, естественную и неискушенную, из зала ей можно было дать лет двадцать. Зал рукоплескал стоя; директриса Тимуровой школы, преподававшая также и физику и поэтому приглашенная — в порядке взятки — на юбилейный спектакль, долго не могла прийти в себя от изумления и зависти. В результате Тимур едва перешел в десятый класс: никакие пятерки по литературе, истории и пению не могли искупить обоймы двоек по физике, а директриса изводила сына блистательной Греты Тимьяновой, своей ровесницы, выглядевшей на сцене девчонкой…
В какой-то момент ему показалось, что в гримерке за его спиной кто-то есть. Обернулся резко, будто желая поймать на своеволии собственную тень; ящик ближайшего гримировального столика был чуть приоткрыт, хотя Тимур прекрасно помнил, что он был плотно задвинут еще две минуты назад…
В ящике лежали бумажное полотенце, мыло в мыльнице и распечатанная пачка салфеток. Ты хорошо понимаешь условия? — прочитал Тимур на салфетке, лежавшей сверху. — Отказаться можно в любой момент, я не обижусь. В любой момент, до третьего звонка. Только после третьего звонка твой поступок станет необратимым. Ты понял, Тимур Тимьянов?
— Я понял, — сказал Тимур, сдерживая внутреннюю дрожь. — Спасибо…
Свет погас. Недвусмысленное предложение уйти.
Тимур на ощупь выбрел в коридор; желтая лампочка в оплетке все еще горела, и на стене под ней было написано мелом: Я жду.
* * *
— Ты влюбился?
Тимур оторвал взгляд от пустой тарелки из-под супа:
— Что?
Мать убрала тарелку. Поставила не ее место другую, с котлетой и рисом. Вытерла руки полотенцем:
— Ты ведешь себя как влюбленный. Молчишь и улыбаешься.
— А-а-а… — Тимур растерялся. — Не знаю.
Мама молчала. Над головой у нее, на стене против окна, помещалась знакомая с детства афиша: «Шторм». Сто двадцатое представление».
— Ты немножко пугаешь меня, Тима, — сказала мать задумчиво. — Уверен, что не влюбился?
— Что же плохого во влюбленности? — он откусил сразу половину котлеты. — У-у, как вкусно… И лука в меру как раз… Булку в молоке вымачивала?
— Не уводи разговор в сторону, — мать усмехнулась. — У тебя все в порядке?
— Ну да. — Тимур жевал.
— С работой есть какие-то новости?
Он буднично пожал плечами:
— Ничего особенного. Репетируем…
— Я имею в виду — с настоящей работой. С трудоустройством.
— Мама, — Тимур отложил вилку. — Я занимаюсь самой настоящей работой. Сейчас. То, что за нее пока не платят, ничего не значит…
Мать хмыкнула. Уселась напротив, положила локти на стол:
— Значит, все-таки влюбился?
— Да, — сказал Тимур, помедлив.
— Я ее знаю?
— Нет.
Мать вздохнула. Все невысказанные упреки и пожелания, все планы, надежды и жалобы остались за этим вздохом. Немые. Мать виртуозно умела вздыхать. Великая актриса…
— А как с Ирой?
Тимур неопределенно пожал плечами. Будто желая помочь ему, в комнате зазвонил телефон.
— Ешь, — мать поднялась.
Тимур погрузил вилку в россыпи риса. Глупая улыбка вернулась снова — весь сегодняшний день она не отлипала от него, будто навязчивая мелодия. Только слепой не заметит…
Мать вернулась. Увидев, какое у нее лицо, Тимур едва не поперхнулся рисом.
— Тима…
— Кто это звонил?
— Тимур… ты правда был там?!
— Кто звонил? — спросил он с холодной яростью.
— Какая разница, кто… ты всерьез думал скрыть от меня? Ты действительно думал, что это возможно? Я уж молчу о том, что это подло, Тима, так поступать за моей спиной…
— Кто звонил?! — спросил он в третий раз.
— Дегтярев, — сказала мать еле слышно. — Он видел, как ты выходил… Сегодня, без пятнадцати двенадцать…
— Он что, с хронометром там стоял?
— А ты как думал, — сказала мать неожиданно спокойно, даже насмешливо. — Ты думал, здесь легко сохранить тайну? Горячий уголь за пазухой? У Дегтярева два спектакля на Коне… Ты же ему конкурент. Каждый новый спектакль на Коне — пожиратель старых спектаклей, они уступают новичку время, идут все реже… Чтобы не допустить тебя на Кон, кое-кто из шкуры вон выпрыгнет. Пощады не жди…
— Я знаю, — сказал Тимур.
— Ты «знаешь», — мать усмехнулась. — Дурак.
Повернулась и вышла.
Некоторое время он сидел над остывшей тарелкой. За окном давно уже стояла темнота; маленькая лампа над раковиной была сейчас единственным источником света во всей их небольшой квартире.
Наконец Тимур встал. Включил свет в гостиной; постоял перед дверью маминой комнаты. Решился. Вошел.
Мать лежала в темноте — на диване, лицом вниз.
— Ма, — сказал Тимур, остановившись в двух шагах от дивана.
Ты же сама играла на Коне. Почему тебе кажется странным, что я тоже хочу попробовать?
Молчание.
— Ма… Я уверен в себе. Я знаю: то, что я сделал… то, что мы сделали — это по меньшей мере хорошо…
Мать пошевелилась. Села.
— Мой учитель, Григорий Петрович…
В темноте Тимур не видел ее глаз.
…Всю жизнь ставил великолепные спектакли, — негромко продолжала мать. — Получил все возможные звания, награды, призы… Воспитал два поколения учеников… И ни разу не обращался к Кону! А под старость не выдержал… видно, жил в нем этот червячок — и поставил премьеру на Коне! Я была в зале, все его ученики были в зале. Зал — битком: знаешь, Кон любит, когда в проходах стоят… И мы увидели, что наши старые артисты, наши золотые дедушки и бабушки, наши кумиры… что они бездарно врут. Что они патетичны. Что они некрасивы, пафосны, неискренни… Кон не принял этого спектакля, уж не знаю, почему. Те же старики в других спектаклях Кона блистали… А этого спектакля Кон не принял, и мы, сидящие в зале, увидели все, что нам полагалось увидеть. И увенчанные лаврами старики поняли все, что им надлежало понять… Сразу после премьеры было три инфаркта. А Григорий Петрович…
— Я прекрасно помню эту историю, — сказал Тимур.
— Что ты можешь помнить, ты тогда был ребенком…
— Я знаю, что Кон жестокий.
Мать усмехнулась в темноте:
— Ты не представляешь, до какой степени жестокий. Но узнаешь, если Кон не примет твоего спектакля. Тогда тебе придется менять профессию, Тимур, менять навсегда — ты это понимаешь?
— А если Кон примет?
Мать помолчала.
— А твои артисты, все эти странные ребята, которые не хотят идти в нормальный театр, не хотят бегать в массовках и выпрашивать эпизодика… Которые хотят сразу на Кон! Которым тоже придется идти в гардеробщики после премьеры, и дай-то Бог, чтобы все они остались живы и здоровы, если Кон не примет спектакля…
— А если примет?
Новая пауза.
— Ты помнишь тех провинциалов… как их… Три года назад? Их тоже предупреждали…
— Сравнить наш спектакль с этой провинциальной самодеятельностью?!
— Я не сравниваю. Я просто вспоминаю. Они влезли на Кон со своей драмой — помнишь? Девчонка, которая играла героиню, потом в психушку на два года… Такая депрессия… Ты помнишь? Это уже на твоих глазах было! Это не чьи-нибудь россказни, ты сам там был и все видел!
— Их предупреждали, — глухо сказал Тимур.
— Тебя тоже предупреждают. Прямо сейчас.
— Мама! Речь идет о хорошей профессиональной работе. Я не хочу сказать, что это гениально, но…
— Нет, Тима. Именно «гениально». Ты в этом уверен. Тебя разубедят только свист и улюлюканье на премьере.
— Типун тебе… — начал Тимур и осекся. — Извини.
— Извини и ты, — медленно сказала мать. — Собственно, Дегтярев позвонил мне именно за тем, чтобы я тебя удержала.
— И ты доставишь Дегтяреву эту радость?
Мать щелкнула выключателем. Мягкий свет торшера показался Тимуру ослепительным.
— Тебе не следовало идти туда тайком от меня.
— Извини.
— Теперь тебе придется пойти туда снова. И сообщить Кону, что ты передумал.
Тимур молчал.
Лицо матери было бледным, осунувшимся, решительным.
* * *
— Восемнадцатого у нас премьера на Коне, — сказал Тимур.
Оля ахнула. Вита захлопала в ладоши. Кирилл и Борис переглянулись.
— А генеральный прогон? — деловито поинтересовался Дрозд.
— Только один. К сожалению, в тот же день. Зато сцена будет наша с девяти утра.
— Обычная практика Кона, — задумчиво сказал Дрозд. — Все вечера у него забиты…
— Восемнадцатое — это же суббота! — Вита обхватила плечи, будто замерзая. — Народу набьется…
— На Коне всегда битком, — сказал Кирилл. — Особенно на премьере.
— Летим в заоблачные выси, — рассеянно пробормотал Дрозд. — Не шлепнуться бы.
— Наше дело — работать, — строго сказал Тимур.
— Я не буду, — Оля подняла голову, Тимур увидел, что она на грани истерики. — Я боюсь. Я не пойду на Кон. Я бездарь!
— Тогда вставай и уходи, — сказал Тимур, не повышая голоса.
Повисла пауза, жесткая, будто высохший столярный клей. Оля неуклюже выбиралась из ряда зрительских кресел — а ряды в старом клубе были неудобные, деревянные, приколоченные слишком близко друг к другу.
— Ольга, — растерянно сказала Вита. — Не делай глупостей… Мы же договаривались…
Оля подобрала свою сумку, лежавшую в проходе на ступеньках. Не поднимая головы, двинулась к выходу из зала.
Тимур молчал.
— Топорова! — рявкнул Кирилл. — А ну сядь, где сидела!
— Пусть идет, — сказал Тимур. — Прощай, Оля. Ты сильно ошиблась в выборе профессии.
Оля обернулась. По щекам ее расползались красные пятна:
— Я боюсь! Ясно вам? Это провал, это…
— Мы же договаривались, Оля, — мягко сказал Дрозд. — Ты же все заранее знала, разве нет?
Пышные вьющиеся пряди по обе стороны лица делали Олю похожей на коккер-спаниеля. А большие отчаянные глаза только усиливали это сходство.
— Иди-иди, — сквозь зубы пробормотал Тимур, давя в себе невольное сочувствие.
Волоча по ступенькам сумку, Оля кинулась вверх. Хлопнула, закрываясь, дверь.
— Так, — сказал Тимур. — Я это предвидел, конечно…
Ничего он не предвидел, но терять лицо нельзя было.
Вита поднялась:
— Погоди… Я ее догоню.
И побежала вслед за Олей; дверь хлопнула снова.
— Мужики, а может, черт с ним? — хрипло спросил Борис. — В самом деле…
— Ты туда же? — резко обернулся Тимур. — Скатертью дорога!
— Да нет, — Борис смутился.
— Не дергайся, Тим, — негромко сказал Дрозд. — Это естественно. Мы не ждали, что ты вот так прямо и заявишься к Кону… Это ж первая реакция. Мне самому не по себе.
И сделалось тихо. Они, четверо мужчин, сидели в большом и холодном зале Народного клуба, где на спинках твердых, покрытых растрескавшимся лаком кресел были в изобилии выцарапаны скабрезности. Они сидели перед сценой, плоской, как блин, годной лишь на то, чтобы высаживать по праздникам президиум.
Они были еще очень молоды. Кириллу и Борису было по двадцать два года, Тимуру — двадцать пять, и только Дрозду — двадцать девять. И еще много лет им предстояло мыкаться по таким вот жалким подмосткам, играть спектакли для полупустого зала — в ожидании, пока наконец судьба не преподнесет подарок в виде места в более-менее приличном театре…
— Там такие классные гримерки, — сказал Тимур неожиданно для себя.
— Да? — заинтересовался Кирилл. — Сцену мы все видели… А гримерки — тоже?
— Я бы там жил, — признался Тимур. — Я бы там поселился, ей-Богу.
— Страшно было? — небрежно спросил Дрозд.
— Сначала да, — честно признался Тимур. — Но потом… как-то сам собой проходит страх. Может быть, я ему понравился или он маму вспомнил, но у меня почему-то такое классное предчувствие…
Тимур помолчал. Сказал совсем другим тоном:
— Ребята, мы сейчас всем поперек глотки. Все, чьи спектакли идут на Коне, на нас навалятся единым фронтом, имейте в виду…
— Ясное дело, — задумчиво сказал Дрозд. — Тима, надо как-то девчонок оградить. Нам с Кирюхой и Борькой все это до лампочки, а вот Ольга…
Хлопнула дверь. Вернулась Вита. Сияющая, несмотря на длинную царапину поперек щеки.
— Значит так. — Вита уселась на край сцены с видом победительницы. — Ольга работать будет, она у нас самая талантливая, самая хорошая, просто гениальная… И спектакль у нас гениальный. И, Тима, если у тебя есть сигареты в сумке, угости меня, пожалуйста, я заслужила.
Тимур вытащил непочатую пачку, бросил Вите над головой Дрозда; девушка лихо поймала сигареты. Благодарно цокнула языком.
— Все тебе, — сказал Тимур. — Ты действительно заслужила. Только не кури, ради Бога, в зале — мне еще проблем с пожарным недостает…
Вита обворожительно улыбнулась, и Тимур подумал, что девицу ждет блестящее будущее. Пусть только режиссеры увидят ее на Коне! Пусть увидят, на что она способна!
— Когда станешь примадонной, угостишь и меня, — сказал неожиданно севшим голосом.
— Ты же не куришь, — прыснула Вита.
— Конфетой угостишь… Все. Хватит трепаться. На сцену.
* * *
— Тим.
Он обернулся, но увидел сперва только огонек сигареты, похожий на красную аварийную лампочку.