— Как тебя зовут, боец? — спросил он, стараясь говорить в сторону.

— Они безымянные, Ваше Величество, — по красной щеке Генерала скатилась крупная слеза. — Какие уж имена у таких махоньких… Зовите его просто — Солдат.

Король посопел.

— Ну, вот что, Солдат, — сказал он наконец. — Ты сегодня это, молодцом, значит. Тролля вон завалил. Давай, Солдат, и дальше в таком же духе. На благо Отчизны, да. Ребят, конечно, жалко, но их ведь все равно не вернешь, так? А теперь это, отдыхай. Заслужил.

— Спасибо, Ваше Величество, — прочувственно поблагодарил Генерал, аккуратно отводя ладонь. — Если б не вы… не ваше мудрое решение… у нас бы не было сейчас такого грозного оружия.

— Как видите, Ваше Величество, — подлил масла в огонь и Профессор, — асимметричный ответ может прозвучать вполне убедительно. Если Ваше Величество находит предложенный мной… — Он замялся и искоса посмотрел на вытиравшего слезы Генерала. — Предложенный нами путь перспективным…

— Нахожу, — кивнул Король. — Можете продолжать операцию.

— Деньги нужны, Ваше Величество, — шмыгая носом, сказал Генерал. — И так уже скоро будем свои вкладывать, до того душа за отчизну болит.

— Свои — не нужно, — сурово прервал его патриотические излияния Король. — Не скрою, увиденное сегодня обнадеживает. Деньги будут. Но смотрите, не расслабляться у меня! Противник, надо полагать, тоже не баклуши бьет! Так что результат чтоб был — о!

Он вскинул вверх руку с выставленным указательным пальцем, покрутил им над головой и отбыл во дворец — приходить в себя от пережитого на полигоне потрясения.

Генерал и Профессор подождали, пока королевская карета скроется за поворотом, молча побродили по полю, подошли к поверженному чудовищу.

— Ну, ты молодец, академик, — одобрительно прогудел Генерал, хлопая Профессора по тугой спине. — Невероятная скорость перемещения! Надо же! Я б ни за что не додумался!

Профессор недовольно поморщился.

— А что это он так быстро бежал? Была ж договоренность, что твои солдаты его маковым молочком напоят?

Генерал басовито хохотнул:

— Да ты что, академик? Будут они такой товар на безмозглую зверюгу переводить! Сами и вылакали, а что не вылакали, барыгам загнали. Солдату, ему тоже жить надо! А вот той скотине, которая половину пороха из фугаса отсыпала, я собственноручно пальцы пообрываю!

— Какого фугаса? — не понял Профессор. В детали плана Генерал его не посвящал, сказал: «Не ссы, академик» — и все.

— В ухе который был. Должен был на середине поля рвануть, а ты видал, с каким замедлением сработало? Я уж думал, он до нас доберется… Ничего, бог не выдаст, свинья не съест!

Помолчали, думая каждый о своем.

— И что теперь? — с тоской спросил Профессор. — Следующий этап — серийное производство. Ну, выделят нам еще денег… а нанорков мы откуда возьмем? Как ты, — тут он злобно дунул себе на ладонь, — из воздуха?

Взгляд, который бросил на него Генерал, был полон естественного превосходства военного над штатским.

— И не такие крепости брали, — горделиво сказал он, хотя отродясь никаких крепостей не брал, а стратегический талант развивал в основном в кабинетных баталиях. — Не ссы, академик, прорвемся.

5

— Я слышала, у тебя были очень удачные испытания, — промурлыкала обладательница соблазнительных ножек, прижимаясь к Профессору всем своим крепким и юным телом. — Говорят, Его Величество остался тобой очень доволен и вот-вот пожалует тебе то ли поместье, то ли орден, то ли и то и другое вместе…

Разнежившийся от ласк Профессор не сразу понял, что его подружка говорит о вещах, которые в ведомстве Неприметного проходили под грифом «государственная тайна». А когда понял, так испугался, что едва не скинул молодую обольстительницу с постели.

— Где ты могла это слышать? — заикаясь от волнения, спросил Профессор. — Кто тебе мог это сказать?

Две маленькие крепкие ладошки нежно обхватили убеленную сединами голову Профессора и привлекли ее на пышную белую грудь.

— Успокойся, глупенький, — засмеялась Практикантка — Профессор мысленно продолжал называть подругу именно так, хотя уже давно устроил ее на полную ставку в один из департаментов Магической Академии. — Мне многое известно. И совсем не нужно из-за этого волноваться. Наоборот, нужно радоваться. У меня есть друзья…

— Какие друзья? — ревниво вскинулся Профессор, но крепкие ладошки надавили ему на затылок, и он снова утонул в белом и мягком.

— Не перебивай! Не такие друзья, как ты думаешь. Очень, очень серьезные люди. У них много, очень много денег. Они знают, что ты работаешь над
ужасносекретным проектом, и готовы помочь тебе…

— В чем? — полузадушенно булькнул Профессор. Практикантка на секунду замялась.

— Ну, доставить все твои записи и всех этих твоих… малышей… туда, где тебя смогут оценить по заслугам.

Профессор ошарашенно молчал. То, о чем он мечтал, начиная операцию «Ответ», вдруг материализовалось перед ним в облике прекрасной соблазнительницы, но Профессор не чувствовал ни радости, ни облегчения. Возможно, потому, что предложить «друзьям» Практикантки ему было нечего.

— Сомневаешься, глупыш? — захихикала девушка, перебирая густые еще волосы любовника. — Думаешь, это ловушка твоего Неприметного? Не бойся, его люди такие же лентяи и ротозеи, как и все в нашем королевстве…

— Господи, — ахнул Профессор. — Про Неприметного-то ты откуда знаешь?

— Говорят же тебе — мне известно куда больше, чем ты думаешь. И о том, что ты уже два года работаешь с орками, делаешь из них таких маленьких-премаленьких орчиков, которых даже не видно без лупы. Это правда, кстати?

— Что — правда? — обреченно переспросил Профессор.

— Ну, насчет лупы?

На этот раз Профессор долго думал, прежде чем ответить. Но Практикантка и не торопила.

— Нет, — сказал он наконец. — Это неправда.

— Значит, их можно увидеть? — она вдруг стала непривычно — и неприятно — серьезной. — Покажи мне их, дорогой, ну что тебе стоит?

Профессор все-таки поднял голову — благо крепкие ладошки ослабили свою хватку.

— Хорошо, — ответил он коротко. — Одевайся. Я тебе все покажу.

Пока Практикантка приводила себя в порядок (по-военному быстро, машинально отметил Профессор), он вызвал Черную Карету и подписал два пропуска на дорогой гербовой бумаге. Как руководитель проекта, он имел право приводить на секретный объект кого угодно. Подумав, рассовал по карманам десятка два сухарей.

Ехали долго — казармы нанорков располагались на самой окраине столицы. Хорошо еще, что Черную Карету с государственными гербами на каждой дверце беспрепятственно пропускали через все дорожные заставы.

— Выходи, — сухо велел Профессор Практикантке, когда Карета наконец остановилась у низкого кирпичного здания. Он ненавидел это место. Здесь нашли бесславный конец его тщеславные мечты о покорении мира, о премии имени Бертольда Шварца, о золотых скрижалях истории… Остались только кирпичная пыль и запах кислой капусты, которой в последние месяцы кормили нанорков.

— Как интересно, — щебетала Практикантка, спускаясь за ним по выщербленным ступеням. — А почему здесь так темно? Неужели не разрешают зажигать свечи?

— Разрешают, — буркнул Профессор. — Только зажигать нечего…

«Все разворовали, сволочи, — в бессильной злобе подумал он. — Может быть, у меня бы и получилось… даже без этого умника, не сумевшего продержаться без воды каких-то несчастных две недели… я ведь, в конце концов, тоже кое-что понимаю в магии! Но поди добейся здесь хоть какого-нибудь результата, когда воруют и свечи, и витаминные шарики, и даже вяленую собачатину!»

Скрипнула проржавевшая железная решетка, и Профессор со своей спутницей вошли в обширное, погруженное во мрак помещение, заполненное тихим тоскливым шорохом, похожим одновременно на шелест осенних листьев и вкрадчивый голос ночного прибоя. Практикантка остановилась на пороге, а Профессор прошел дальше, уселся на кучу битого кирпича и вынул из кармана сухарь.

— Идите ко мне, мои крошки, — позвал он с едва сдерживаемым отвращением. — Идите к папе!

Практикантка не верила своим глазам. Из темноты к Профессору осторожно приближались маленькие темные тени. Подходили, вставали рядом и безмолвно ждали, не проявляя ни нетерпения, ни любопытства.

— И ты тоже иди сюда! — крикнул Профессор, и Практикантка догадалась, что на этот раз он обращается к ней. Аккуратно переступая через скопившиеся на полу лужицы воды, подошла поближе. Несколько темных фигур повернулись и уставились на нее большими фосфоресцирующими глазами. Скособоченные, с тяжелыми печальными лицами, обрамленными густыми бородами, они напоминали внезапно состарившихся детей. Сходство усиливалось еще и тем, что самое высокое из существ доставало ей примерно до колена (правда, и ноги у Практикантки были замечательно длинными).

— Держи, — Профессор неожиданно ловко кинул ей сухарь. — Угости их, они будут довольны, вот увидишь!

Не вполне понимая, что происходит, Практикантка протянула сухарь ближайшей темной фигуре. Холодные пальцы коснулись ее руки, сухарь исчез.

— Кто это? — преодолевая поднимающийся из глубин души страх, спросила она. — Милый, кто они?

— Те, кого ты так хотела увидеть. Нанорки. Невидимые глазу сверхсолдаты.

Некоторое время в подвале царило молчание — только сверхсолдаты негромко похрустывали сухарями.

— Такими уж они вышли, — извиняющимся тоном продолжал Профессор. — Меньше не становятся, хоть тресни. Бойцы из них — как из дерьма пуля, как любит выражаться мой друг Генерал. Правда, в темноте видят хорошо, и еды им много не нужно…

— Не держи меня за дурочку, — хмыкнула Практикантка. — А как же твои знаменитые испытания? Моим друзьям не нравится, когда их пытаются водить за нос!

— Все обман, — устало махнул рукой Профессор. — Ну, ты же знаешь, как все везде делается…

— Значит, нет никаких нанорков? Нет никакого асимметричного ответа?

Профессор тяжело вздохнул:

— Ну, почему же нет. Вот он, перед тобой. Только боюсь, он получился слишком уж асимметричным…

Практикантка цокнула языком. Стряхнула с ладони прилипшие к ней ржаные крошки, пробормотала что-то неразборчивое и выбежала из подвала, толкнув железную решетку.

6

— Значит, все впустую? — спросил Канцлер.

Неприметный пожал плечами.

— Ну, кое-чего они все-таки добились. Вывели новую породу существ, прекрасно ориентирующихся в темноте, очень выносливых и неприхотливых. Мы присвоили им кодовое название «гномы» и планируем использовать для специальных операций под землей. Так что определенные результаты получены.

— А вы знаете, сколько средств потрачено на этих гномов? — с горечью спросил Канцлер. — Да на эти деньги десяток троллей можно было вырастить…

Слабая улыбка тронула уголки губ Неприметного.

— Не стоит переоценивать троллей, Ваша Светлость. Мои агенты доносят, что наш Постоянный Противник теряет в Гоблинских Болотах в среднем по троллю в день. И знаете, почему? Гоблины просто лезут на тролля всей кучей, опрокидывают в болото и топят… Вот вам и высокие технологии…

— Я вообще не понимаю, зачем они сунулись в эти Гоблинские Болота, — нервно сказал Канцлер. — Как будто им своего торфа мало…

— И все же, — прервал его геополитические размышления Неприметный, — все же я не советовал бы совсем списывать в утиль идею нашего друга Профессора. Нанодраконы, нанотролли, нанорки — это, конечно, чепуха. Но вот наношпионы кажутся мне гораздо более перспективным направлением. Представляете — крохотные существа, для которых не существует ни преград, ни охраны! И главное, никаких проблем с серийным производством! Шпионы, по определению, товар штучный, так что…

— Я понял, — в голосе Канцлера появились тоскливые нотки. — Вы хотите организовать свой собственный проект, ведь так?

Неприметный радостно закивал.

— Вы как всегда проницательны, Ваша Светлость. Поскольку этот проект будет не таким масштабным, как операция «Ответ», мне кажется, нам не стоит тревожить Его Величество. Вашей санкции будет вполне достаточно…

— Вам потребуется специальное финансирование. — Канцлер не спрашивал, он констатировал факт. — Отдельной строкой в бюджете, так?

Неприметный снова кивнул.

— Когда вы сможете предоставить смету?

— Дня через три, — подумав, ответил Неприметный, нашаривая в кармане свернутую в трубочку бумажку с цифрами. — Мне нужно еще раз хорошенько все обдумать. В том числе и опыт предшественников. На этот раз, конечно же, мы не допустим нецелевого расходования средств. Все будет осуществляться под личным контролем Вашей Светлости.

И он тонко улыбнулся Канцлеру.

Андрей Валентинов, Марина и Сергей Дяченко, Генри Лайон Олди

ПАНСКАЯ ОРХИДЕЯ

(из цикла «Пентакль»)

Дорогие читатели!

Когда Г. Л. Олди, М. и С. Дяченко и А. Валентинов впервые решились объединить свои усилия, результатом этого соавторства стал роман «Рубеж». Прошло несколько лет, и авторы снова отыскали творческую задачу, которую не грех бы распотрошить сообща. Одной из отправных точек послужил «Миргород» Гоголя — малороссийские истории, провинциальные байки, сложившиеся в Мир-Город, в картину Странного Мира…

Перед вами — три рассказа трех авторов. Ни Олди, ни Дяченко, ни Валентинов не скажут вам по доброй воле, кому именно принадлежит каждый рассказ. Таков принцип построения новой книги — это единый цикл, состоящий из отдельных самостоятельных новелл. Единство места (Украина с ее городами, хуторами и местечками), единство времени (XX век-«волкодав») и, наконец, единство действия, можно сказать, даже взаимодействия пяти человек, желающих, соответственно, разного и по-разному видящих жизнь, но пишущих одну общую книгу. Как видите, мы вольготно устроились в рамках классической драмы. Подобно тому, как у Луиджи Пиранделло шесть персонажей искали автора, мы вышли на поиски персонажа — однажды переступив порог кофейни, где вместе обсуждали замысел. И разошлись до срока по разным улицам, чтобы в финале встретиться под часами на главной площади. Или в полдень у старой мельницы. Или в полночь возле разрушенной церкви…

Предлагаем ли мы сыграть в игру «угадай автора»? Разумеется. Хотя и не питаем иллюзий — искушенному читателю зоркости не занимать. Насколько цельной получится будущая книга — покажет время. А пока предлагаем вашему вниманию фрагмент будущего цикла.

Искренне Ваши


Марина и Сергей Дяченко, Дмитрий Громов и Олег Ладыженский (Г. Л. Олди) и Андрей Валентинов.


ЧЕРТОВА ЭКЗИСТЕНЦИЯ

Жизнь чертячья — она известно какая. Отовсюду беды жди: то крестом припечатают, то молодица справная ухватом достанет. Но такая напасть — не напасть еще. Это в старину хуже справной молодицы для племени чертячьего беды не было. А как перемены пошли, как начало все меняться… И не думайте, что если у людей в жизни перемена, так у чертей все по-старому, как при царе Паньке или при самой царице Катерине. Где там! Издавна заведено: когда у нас, потомков Адамовых, жизнь иной становится, то у чертей, считай, вдвое. Правда, что причиной чему бывает — не скажу. Видать, по всякому случается: когда черти набедокурят, когда и люди свое учудят. А потом — кому жаловаться? Вот и вертятся и те и другие, словно грешники на сковороде.

Как-то перед самым Рождеством выгнали Черта из пекла. Не впервой выгнали, случалась и прежде такая беда, да уж больно времена стояли суровые. И Черт оплошал — так уж провинился, что у самого Люципера в его пекельной конторе зубы заныли. Грянул он, всем чертям начальник, кулачищем волосатым по столу, взревел трубой медной, грешников распугивая: «Ах он, Черт, такой-разэтакий! А гнать его взашей! Да не просто гнать!..»

Вот и выгнали. И не просто выгнали.

Сошел Черт с автобуса на нашей районной автостанции, воротник пальтишка своего поправил, от ветра ледяного спасаясь, оглянулся да и понял: плохо!



А надо сказать, что пострадал Черт аккурат из-за Жан-Поля Сартра, философа французского — того, что экзистенцию выдумал. Выпала Черту служба в самом городе Париже. Не из самых худших служба. Это лишь показаться может, что нашему православному черту в заморской земле делать нечего. Совсем даже не так, напротив. Тогда в Париже православных собралось, что душ грешных в Пекле. Известное дело: паны да подпанки от беды подальше из России подались, а с ним и просто люд случайный толпой немалой. И все злые, все голодные, все друг к другу хуже, чем черт к черту. Собирай души грешные, не наклоняйся даже! Так что Черт наш сыром полтавским в масле катался, на серебре ел да премии каждый квартал из Пекла получал. А вот взяли — и выгнали!

Сартра этого Черт на Монпарнасе встретил, в шинке тамошнем, что у них, французов, «кафе» именуется. Сели за стол, абсента зеленого выпили, словцом перекинулись, снова выпили — уже до изумления. Вот и понравились один другому, общаться принялись. В том тоже беды не было бы, потому как по Сартру давно свои, французские, черти плакали, но только охмурил философ иноземный нашего Черта.

— Растолкуй мне, пане Сартр, что есть твоя экзистенция? — спросит бывало у него Черт. А тот и рад, ему бы только про экзистенцию и толковать. Объясняет Жан-Поль Сартр приятелю своему новому, чего он там выдумал, а тот кивает, слушает внимательно. Но вот лихо! О делах подобных они под абсент зеленый толковали, потому что без абсента мысли философские никак не рождаются. А где абсент, там граппа итальянская, где граппа, там и горилка родимая. И не понял Черт из всех пояснений почти ничего. Почти, потому как одну мысль Сартрову все же ухватил.

— Что ни твори — добро ли, зло — разницы никакой нет, — повторял поутру Черт, кофе черный с граппой смешивая (и этому Сартр его обучил!). — А разницы нет, потому как добро абсолютным не бывает, значит, для кого оно добро, а для кого — совсем наоборот. И со злом такая же история.

Допивал Черт кофе с граппой, заваривал по новой.

— А если так, что толку в моей чертячьей службе? Вот, к примеру, приказано мне зло творить, православный люд смущать да искушать. А как понять, что оно есть? Искушу, скажем, а душа православная от того, напротив, спасется — и прочих спасет? Нет, непонятно выходит! С другой же стороны, даже если не делать ничего вообще, все равно что-нибудь да случится. Может, доброе, может, и нет. Но ведь случится, причем без всяких наших стараний! Тогда зачем мы, черти, вообще нужны?

И такая забрала нашего Черта экзистенция, что забросил он службу. Все равно, мол, и без меня вокруг зла полно — и добра тоже полно. Сами люди себе все и устроят, причем в лучшем виде. Так зачем подметки стирать?

Ясно, что премии в следующем квартале Черт не получил. Может, выкрутился бы, за ум свой чертячий взяться бы успел, но только граппа подвела. Принялся Черт по кафе парижским про экзистенцию толковать. И со знакомыми, и с теми, что не очень. А дальше — ясность полная. У чертей с этим делом хуже, чем у нас. Легла бумага, чертовыми каракулями исписанная, прямо на стол Люциперов, грянул он кулачищем…

В одном повезло Черту, хоть и не слишком. Был он Черт уважаемый, не из новых, которые от брызг грязных народились или из яйца пасхального неосвященного вылупились. Настоящий Черт, коренной. Вот и позволили ему самому ту дыру выбрать, где ему теперь жить-бедовать предписано будет. Сунули Черту под самый пятачок карту французского Генерального Штаба: показывай! И вспомнил он, как в давние годы заглядывал в некий хутор в славной Малороссии. Хмыкнул, ткнул когтем. И не подумал, что был прежде хутор — стал райцентр, была Малороссия — и ее переменило.



Понял лишь, когда с автобуса сошел. Оглянулся, поморщился. И тут его под локоток и поддержали. Аккуратненько так.

— А документик ваш, гражданин?

В прежние годы черти — те, что издалека к нам жаловали, — под шляхтичей польских да под купцов немецких рядились. Поглядишь на такого: фу-ты, ну-ты, пан пышный! Но и тут перемена вышла. Оказалось на Черте нашем пальтишко драповое с вытертой подкладкой, шапка-бирка, что теперь «пирожком» именуется, и ботинки киевской фабрики со шнурками рваными. А ко всему — фибровый чемоданчик, в котором и коту тесно. Привыкай, мол, ссыльнопоселенец пекельный, кончилось твое панство!

Понял Черт: и вправду плохо. Полез за паспортом во внутренний карман, а пока доставал, пока ощупывал и мысленно перелистывал, сообразил: еще хуже! Но только делать нечего. Достал, предъявил.

— Ай да паспорт! — захохотали те, что под локти Черта взяли. — Всем паспортам паспорт! Да с таким тебя, гражданин, и в тюрьму Лукьяновскую не пустят!

Что правда, то правда. Сплошные «минусы» в паспорте: и в Москву нельзя, и в столицы республик нельзя, и даже в центры областные. Некролог — не паспорт! Видно, здорово досадил Черт начальству пекельному.

— Ну ладно, — отсмеялись. — Держи, лишенец. Живи — пока!

А как вернули документ, как вышел Черт на площадь у вокзала… Куда теперь? Прежде все помнил: там шинок огнями светил, там голова, грешник забубенный проживал, там ведьма знакомая из-за плетня выглядывала. А тут… Дома кирпича красного в два этажа, грузовики по дороге пыль снежную поднимают. Холодно, сыро… Куда Черту податься?

— А здоров будь, значит!

Поглядел Черт — подумал, что прежние весельчаки вернулись. Ан нет, не они — знакомец давний из родного Пекла.

— Никак, Фионин? — всмотрелся. — Ишь, каким важным стал, и не узнать-то!

Сам же смекнул: хоть и в шапке-бирке, хоть с паспортом негодным, а все одно — встретили.

— Да и тебя не узнать! — отвечает ему черт Фионин. — Словно после лагеря исправительно-трудового. А меня по фамилии звать не моги, с «гражданином» именуй. Ну, пошли, что ли?

Не стал Черт спорить. Это прежде Фионин самым никудышним чертом считался, из тех, что веревки висельникам подают. Теперь и морду отъел, и в пальто ратиновое вырядился. А на боку левом, под пальто, — револьвер в кобуре желтой. Вроде и не видно, но только от взгляда чертячьего не спрячешь.

Зашли они в ресторанчик вокзальный, взял черт Фионин «мерзавчик» да пару котлет, стаканы выставил.

— Не потому угощаю, что персона ты значительная, — пояснил. — Был ты важным — никаким стал. А потому угощаю, что у нас всех теперь чертячье равенство. Прежде небось и горилки со мной бы не выпил, побрезговал, а теперь — не откажешься, поди!

И вновь не стал Черт спорить — и отказываться не стал. Про себя же решил, что прав приятель его Жан-Поль Сартр. Захотел черт Фионин гонор свой показать, с гостя спесь сбить, а ведь доброе дело сделал. И водки поднес, и поведать о здешнем житье-бытье не откажется. Иначе зачем приглашал?

И в самом деле. Как выпили, как котлетами холодными зажевали, приосанился черт Фионин, платком батистовым губы вытер:

— Ну, слушай! Чего прежде было — забудь. Раньше ты волю свою показывал да Месяц с небес перед Рождеством воровал, теперь же — зась! Наша теперь воля!..

Не выдержал Черт — улыбнулся. Славная была история с Месяцем, ох славная! Даже теперь вспомнить приятно. Ведь это только кажется, что Месяц с небес легко добыть, если ты черт, конечно. Хитрое оно дело, не всем чертям доступное.

— И про Рождество забудь. Нет теперь Рождества — и Велик-дня нет, и Петрова поста разом с Великим. Порядки теперь здесь наши, пекельные. Никаких тебе ведьмовских шабашей, никаких опыров с одминами. Были — и нету! А какие остались, строго живут, по патенту работают, не самовольничают. Потому что души теперь тоже целиком — наши. У кого хотим, у того отнимаем, и не иначе. Понял ли?

— Понял! — кивнул Черт, немало удивляясь. — Что ведьм с прочими скрутили, ясно. И что души ваши целиком — тоже. Но с Рождеством-то как вышло?

Сам же думает: болтай, мол, Фионин, болтай! Никогда ты умом своим чертячьим не славился. Чеши языком длинным!

— А календарь о восемнадцатом годе зачем меняли? — заухмылялся черт Фионин. — Календарь поменяли, а праздники все в прежние дни оставили, по старому стилю. Вот и нет теперь в них силы!.. Ну, не это главное. А главное, что первым у нас в районе гражданин Сатанюк. Скажет — орденом тебя наградят, скажет — шкуру на ранцы школьные сдерут. Он и среди нас, чертей, первый — и среди людей тоже. Потому как прятаться нам, чертям, сейчас не резон, напротив. Так что слушайся во всем да приказы выполняй. Вот Рождество отмененное отгуляем и поставим тебя, лишенца, веревки висельникам подавать. Забудешь о своем Париже, ох, забудешь!

Совсем скверно Черту стало. Понял: и такое сделают. А главное, знал он черта Сатанюка, что ныне «гражданином» именуется. Довелось встречаться! Да так, что и без новой встречи обойтись вполне можно.

Поглядел на него черт Фионин, лапой пухлой по плечу похлопал:

— Понял? Вижу, понял! Ну ладно, живи — пока! А мне на бюро райкома пора, списки там утверждать станем. На таких, как ты!..

С тем и откланялся. То есть кланяться, конечно, не стал, даже кивнул еле-еле.



Вышел Черт на улицу, чемоданчик свой фибровый в руке пристроил — да и побрел куда глаза глядят. Идет, а сам вновь о приятеле своем Сартре размышляет. Вот ведь как выходит! Вроде доброе для них, чертей, дело случилось: и Рождества уже нет, и черт знакомый на хуторе, что ныне райцентром обернулся, верховодит. В прежние дни, когда любой казак мог молитвой припечатать, о таком и не мечталось. Казалось бы, хорошее дело! Вот только почему-то все больше о веревке намыленной думается — и не чтобы висельнику ее подать, а чтобы себе оставить.

Идет Черт, о Сартре думает и по сторонам поглядывает. Не позднее еще время, ходит народ туда-сюда. Принюхался Черт по привычке — не пахнет ли где грехом? Дрогнул ноздрями да чуть не задохнулся. Всюду, всюду дух грешный! И такой густой, что с непривычки обмереть можно. Не поверил Черт даже, в душу первого встречного заглянул. Эхма, что в душе-то! Мечтает душа, как рассмотрят в инстанции письмо анонимное, которое три дня назад в ту инстанцию отправлено. Рассмотрят, меры примут. Черт — в другую душу, а там и вовсе мрак. Вспоминает душа, как врагов лютых к стенке кирпичной ставила, как сапоги да галифе, еще теплые, с дружками своими делила. Помотал черт башкой ушастой, высмотрел на улице дивчину пригожую. Уж у такой в душе иное совсем будет!

И вправду — иное. Умел бы Черт краснеть, покраснел бы до кончиков ушей своих собачьих. А тут и не покраснеешь даже. Одно осталось — лапой когтистой махнуть. Махнуть — и ночлег искать приниматься. Потому как это в дни прежние можно было к знакомой ведьме заглянуть или в шинке пристроиться. А теперь, да еще когда в паспорте сплошные «минусы»…

Повезло Черту — порой и такое случается. Дошел он до места, где прежде постоялый двор был, где чумаки, что из Крыма ехали, шеляги свои чумацкие пропивали, а там он и есть, двор постоялый! Почти такой же, только стены кирпичные, да на вывеске «Дом колхозника» значится. Обрадовался Черт, заулыбался даже. Ведь там, где торгуют, там ему, Черту, и место, как бы времена ни менялись. Достал он бумажник, подсчитал наличность (три червонца всего оказалось). «Хватит ли?» — подумал. Решил: «Хватит!» Зашел в ларек ближайший, взял две скляницы зеленого стекла с белыми «бескозырками» — и на порог. А как чемодан свой фибровый под койку бросил, так и пошел со сторожем местным знакомство сводить. Ведь на постоялом дворе черт всегда своего сыщет.

Между тем и ночь настала — та самая, рождественская. Ясная ночь, тихая. Вот и месяц остророгий над райцентром показался. Показался, блеснул боком серебряным.

И пропал, словно и не было.

Гражданин Сатанюк в ту ночь на службе пребывать изволил. Не один — с чертом Фиониным и со всем прочим своим кагалом чертячьим. Обнаглело бесово семя, адово племя! Вместо того чтобы в Пекло спешить, пока кочеты голос не подали, решили они честь по чести Рождество запрещенное справить. Мол, прежде ваш верх был, теперь наш настал. Навсегда!

В кабинете и гуляли. В наши дни начальство больше бани предпочитает, а в те годы какие бани? Одна на весь город — и та на ремонте второй уже год. Но и в кабинете устроиться можно, особенно если кабинет непростой. Тут тебе стол — всем столам стол, быка колхозного уложить можно, а тут дверца в горницу укромную. Называется горница «комнатой личного отдыха», а какого именно, начальству виднее. Гуляй — не хочу!

Вот и гуляли. Стол бутылками заставили, закуски, только что с базы доставленные, кругом разложили. К закускам — патефон с пластинками польскими и румынскими, а к патефону — молодицы одна другой краше. Хоть и не чертовки, а хороши! Звенят рюмки, поет-гремит патефон, заморский танец танго танцевать так и манит. Хохочут молодицы, улыбаются зазывно, на двери горницы скрытой кивают. Вот она, жизнь чертячья, иной нам и не надо!

Почти до самой полуночи гуляли-безобразничали. А потом велел гражданин Сатанюк черту Фионину в окошко выглянуть. Жарко ему, начальнику чертячьему, стало, вот и решил узнать: хороша ли погода. Если хороша, если тихо, так отчего бы кости не размять, не прогуляться всем кагалом чертовым по улице? Мол, прежде мы, черти, прятались, а теперь же — наше время!

— Ну, чего, Фионин? — вопросил гражданин Сатанюк. — Снега нет ли?

— Никак нет, — вздохнул тот. — Ни снега нет, ни Месяца нет. Украли, видать!

— То есть как — украли?.. — взревел гражданин Сатанюк сиреной пароходной.

Не доревел. Обрезало.



А наш Черт меж тем давно уже по улицам гуляет. Сторож со двора постоялого не бойцом оказался — с полутора скляниц храпака задал, с иными же прочими знакомство свести пока не вышло. Так почему бы и не выйти на улицу в такую ночь, особенно если в Пекло не гонят?

Вот и ходит себе Черт вдоль улиц. Не просто так — вспоминает. И ведь есть чего, есть! Вот тут, прямо, где теперь памятник, серебрянкой смазанный, шинок стоял. Всем шинкам шинок, до самой Полтавы — да что Полтавы! — до Киева слава о нем летела. Приезжали в тот шинок паны важные, дивились. Что за притча? И горилка вроде бы та, что всюду, и сало, и пампушки с чесноком. Та — а все же иная, куда как иная! Хлебнешь, зажуешь, занюхаешь — и в свой Киев возвращаться расхочется. А уж когда скрыпицы играть начинали!.. Все дивились, Черт не дивился. Содержал тот шинок его давний приятель, ведьмак, который всей местной нечистью верховодил. Ох и славный шинок был! Там Черт и познакомился с панычом из Больших Сорочинцев, что страсть как про чертей байки слушать любил. Слушать, записывать — и сочинять. Добрый был паныч, только худо кончил. Плохо от черта к попу кидаться!

Вздохнул Черт: был шинок — нет его. И ведьмака нет, давно в котле пекельном бока греет, и паныча любопытного. Нет их. Если б только их! Помнил Черт: коли Рождество близко, спешат хлопцы и девчата колядовать, рядятся волхвами да медведями…

Безлюдно на улицах, скучно! Видать, крепко запретили Рождество. Нет — ничего нет.

А чего есть?

Оглянулся Черт, от лишних глаз опаску имея. Но только пусто, ночь зимняя вокруг, ни души на улице. И в небе пусто: был Месяц — нет Месяца. Хмыкнул Черт, затылок прической «бокс» стриженный почесал…

Там, где прежде роща стояла, парк оказался. Не роща, конечно, но все же деревья в наличии. Поискал Черт, какое из них вербой будет. Хоть и без листьев, а узнать можно.

— А ну, вылазь! Вылазь, говорю!

Только кто ответит? Ночь, тьма зимняя, Месяца — и того нет.

Хмыкнул Черт, губы дудочкой сложил:



Них, них, запалам, бада,
Эшехомо, лаваса, шиббода,
Яндра, кулейнеми, яндра…



Не взяли бы Черта в Гран-Опера петь и даже в сельский клуб не пустили бы. Не дал Люципер таланту! Но только порой важно не как поешь, а что. Зашевелился снег под вербой, листья прошлогодние встопорщились. Показалось из-под них круглое да серое. Выглянуло, вновь спряталось.

— Кумара? — пискнуло еле слышно.

— Кумара-кумага! — засмеялся Черт в ответ. — Жунжан!.. Вылезай, Клубок! Не признал, что ли?

— Признал…

Встал перед ним черт Клубок — такой же, каким был в годы давние: сутулый и седой, глаза — плошки желтые, борода козлиная, рога козлиные. А в рогах — вроде клубка шерстяного. Ох не завидовали тем, кому такой клубок ночью под ноги попадался!

— Признал, — повторил, бороду козлиную почесав. — А как не признать-то? Кто же из нынешних «Кумару» помнит? И песни наши забыли, и Рождество справляют, нас, стариков, срамят… Давно приехал?

Так и разговорились.



Из парка Черт к речке собрался. Не пропала речка, только уже стала и грязней, даже сквозь лед заметно. Пошел он туда, хоть и надежд особых не имел. За Клубка, приятеля стародавнего, Черт спокоен был. Куда тому пропадать? Или в округе все вербы перевелись? А вот Мостовой, что мосту старому хозяином считался, мог и не уцелеть. Давно мост сломали, еще полвека тому. Разобрали — и новый, железный построили. Прижился ли Мостовой? При железе жить опасно, это Черт еще по Парижу запомнил. Эх, веселым чертом был Мостовой! Клубок — тот без выдумки обретался, по земле катился да с пути сбивал. Или огнем пыхал. Мостовой же без шуток и ночи не проводил. Позднего прохожего на мосту встретит — меняться предлагает. У кого кожух добрый, тому новый, еще лучший сулит, у кого кобза — заморскую гитару обещает. А уж когда дело до уговоров дойдет, никому не устоять! Однажды и вовсе смех был: попа повстречал, что от молодицы под утро пробирался. А у попа блудливого — бородища до пояса. Заступил ему Мостовой дорогу, не побоялся, потому что был в ту ночь поп грешнее грешного. К перилам деревянным прижал и бородами меняться велел. Понимал — не станет блудник долго спорить. Ох и срам случился, когда матушка-попадья поутру увидела, что именно у благоверного на подбородке выросло! Ох и гремело смехом все Пекло! Жаль, историю эту Черт приятелю своему Сартру не поведал. Хотел, так все некогда было.

Ступил Черт на мост, «Кумару», тайную песню чертячью, насвистывая. Только ступил — так сразу и замер, потому что иной звук услыхал. Урчал где-то поблизости мотор автомобильный.

— «Эмка», — определил Черт. — Карбюратор чуток барахлит, чистить пора… А не по мою ли шкуру?

Вот тут-то его и взяли.



— Сгною, удушу! — орал черт Фионин, лампу трехсотсвечовую ближе пододвигая. — В Карамурлаге заморю, в святой воде топить стану!..

Морщился Черт от огня пекельного, зрачки ему рвущего, кривился — и прикидывал, что в прежние времена одной такой лампой весь хутор, который на месте райцентра стоял, осветить можно было.

— Шкуру сдеру, падла! Где Месяц, спрашиваю? Куда девал?

Не выдержал Черт, отвернулся. Уж больно огонь ярок был.

— Ищите!

Взмахнул Фионин лапой когтистой, в кулачище сжатой, но так и не ударил. Хоть и власть у него, хоть и в кабинете они запертом, да только закон у чертей строгий, не в пример людскому. Не пойман — не вор, значит, и бить нельзя. Хуже того! Испокон веков в Пекле подлость ценилась. Подлость — и ловкость. А что может быть подлее и ловчее, когда своих же чертей в обман ввел? За такое немалую награду давали. Если же в совсем важном деле пакость учудил, иных чертей в беду сумел втравить, так не просто награду. Назначали того черта на освободившееся место — за что подлей оказался. В общем, все у них, у чертей, как у нас. Чуток честнее только.

Так что не ударил Фионин, поостерегся. И револьвером грозить не стал, хоть и красовался он тут же — на столешнице, зеленым сукном обитой.

— Пошутил — и хватит! — сбавил тон черт Фионин, даже лампу чуть отодвинул. — Ну, зачем тебе Месяц? Не продашь ведь! А как у нас неприятности начнутся, так ведь и тебе…

Замолк — плохо вышло. Проговорился! Схватился было от злости за револьвер, но так и не взял со стола.

— На постоялом дворе искали? — сочувственно вздохнул Черт. — Мой чемодан под кроватью.

Скривил морду черт Фионин, словно ему и вправду воды святой поднесли. Искали, как не искать! Всюду искали, даже в ресторане, где они с гостем водку котлетами заедали. Не шутка ведь — Месяц! Это прежде такие дела сами собой утрясались, а теперь, при новых-то порядках! Того и гляди, из Миргорода позвонят или даже из самой Полтавы. Где Месяц, мол? Кто дал приказ на изъятие, кто в народе ненужные суеверия распускает? А не вредительство ли у вас в наличии?

— Отдай Месяц, а? — уже не приказал — попросил черт Фионин. — Христом-Во… Тьфу ты, с тобою и язык отсохнет!

— Не брал я Месяца! — не выдержал Черт, улыбаясь во всю зубастую свою пасть. — На месте он, смотреть лучше надо. А то говоришь, порядок, порядок…

Зарычал черт Фионин, сжал револьвер в лапе… Но тут в замке ключ повернулся. Открылась дверь, шагнул на порог сам гражданин Сатанюк в красе и силе своей. Реглан кожаный расстегнут, на сапогах яловых то ли грязь, то ли снег с грязью, портфель кожи немецкой под мышкой. Вскочил черт Фионин, руки по швам опустил, замер царским гренадером. Даже не посмотрел на него гражданин Сатанюк, к столу шагнул, плеснул в стакан воды из графина. Хлебнул, поморщился. Мутна вода, давно не меняли.

— Отпусти его!

— Как отп-пустить? — обомлел Фионин, от изумления языком о клыки цепляясь. — Он это, он! Он Месяц украл, я докажу, я его в подвале…

Зарычал гражданин Сатанюк, морду псиную сморщил:

— На месте Месяц, чтоб его! Я в Полтаву звонил. И в Миргород, и в Киев. Всюду на месте, только у нас одних пусто.

— Ну, так… — черт Фионин даже подпрыгнул. — Туча это! Я же говорил: туча! Вот…

Подбежал к окну, отдернул тяжелую штору. Застонал.

— Хоть бы не заметил кто! — вздохнул Сатанюк, без всякой, впрочем, надежды. — Где там! Сами же к бдительности приучали.

— Явление это — астрономическое! — не сдавался черт Фионин. — Скажем, что необъяснимое наукой…

— Вот и будешь объяснять — за кругом Полярным, — перебил Сатанюк и к Черту повернулся: — Слушай, может, договоримся, а?

Не стал Черт отвечать. Встал — да и вышел, о приятеле своем Сартре подумать не забыв. Прав философ, во всем прав! Какой мудрец скажет, доброе ли дело сотворилось — или совсем напротив. С одной стороны, не дали людям Месяцем полюбоваться в Святую ночь, с другой же… Сильна она, экзистенция!

Как в воду глядел гражданин Сатанюк. Заметили в райцентре непотребство, которое с Месяцем приключилось. В ту же ночь на карандаш взяли, а на следующее утро куда следует сообщили. И вправду, не дело: календарь, властью изданный и властью одобренный, Месяцу на небо подняться велит, наука же наша, самая передовая в мире, с этим вполне согласна. А Месяц где? Как народу трудящемуся пояснить? Что в ночь рождественскую, из праздничной в обычную разжалованную, кто-то провокацию устроил, дабы внимание ненужное привлечь? И если бы хоть повсюду, так ведь нет, только в одном нашем райцентре!

Написали, а для верности еще и позвонили. В пекельное же ведомство и звонить нужды нет, сразу узнали, не замешкались. В общем, началось.

Одно спасение имелось — в следующую ночь Месяц народу явить. Иное бы тоже годилось: тучами небо затянуть да на тучи все задним числом и списать. Но только не властен черт над Небом! Это ему не на Земле пакости да мерзости творить. Так что не вышло с тучами — и с Месяцем не получилось. Следующая ночь звездная выдалась, ясная. Над Миргородом Месяц взошел, уже пополневший слегка, и над Полтавой взошел, и над Харьковом. Только над райцентром темно.

Чего уж там гражданин Сатанюк с чертом Фиониным делали, к кому обращались, про то никто не ведает. Говорят, падали нашему Черту в ноги, обещали на любую должность назначить, какой угодно оклад выписать, а вместо железного моста вновь деревянный построить. Что и как отвечал им Черт — неведомо, но только ясно — не помогло.



На третье утро, под самую зарю, загудели моторы. Три черные машины — из самой Полтавы. Выглянули те, что посмелее, в окошки, головой покачали: ну, будет! А когда из первой машины вышел сам товарищ Химерный с маузером в деревянной кобуре на ремне, все понятно и стало. Ведь от Харькова до галицийской границы каждому было ведомо: не страшны товарищу Химерному ни черти, ни бесы, ни прочая нежить, потому как страшнее его самого на нашей земле в те дни никого и не найти.

А еще через неделю в пустой кабинет гражданина Сатанюка нашего Черта и вселили. Незаметно так, без шума. Вселили да попросили шепотом: Месяц на небо верни и больше такого без спросу не твори. А за это живи как знаешь. Хочешь — Сартра из Парижа приглашай, хочешь, самого Эйнштейна из Америки. Только чтобы тихо, тихо…

Согласился Черт — отчего бы на такое не согласиться? Подписал приказ о вступлении в должность и второй подписал — о товарище Клубке, своем новом заместителе. А на следующую ночь Месяц на небе появился. Уже совсем круглый, с червоточиной малой на левом боку. Кто вздохнул облегченно, кто даже перекрестился от несознательности…



И настала в нашем райцентре жизнь — лучше не придумать. Товаров в магазинах, понятно, не прибавилось, и люди умнее не сделались, зато тишина вокруг такая была, что иззавидоваться можно. И людям воля — и нечисти, какая уцелела и схоронилась, тоже воля. Ведь Черт после всей кутерьмы окончательно в экзистенцию Сартрову уверовал. И в самом деле! Поди пойми, где добро, где зло. А раз так, то и делать ничего не надо. Все равно что-то да случится. Как есть случится!

Заместитель его, товарищ Клубок, в данном вопросе с ним всегда соглашался, вот только порой на посетителей огнем пыхал — по привычке. Но — ничего, не обижались, а коли случалось такое, то не слишком сильно.

Бывало, соберутся Черт с приятелем своим, чертом Клубком, в тайной горнице за кабинетом, разольют граппы, поднимут стаканы.

— Ну, так чего, брат? — спрашивает Черт. — За них! За времена наши былые, правильные! И за нее, за экзистенцию!

— За них! — отвечает Клубок, стеклом о стекло ударяя. — И за нее! Только объясни наконец, брат, с чем ее, экзистенцию, едят-то?

И — немедленно выпьют. Потом закусят от души и затянут свою «Кумару», да так, что на соседней улице слышно. «Них, них, запалам, бада, эшехомо, лаваса, шиббода…»

А вот где и как Черт граппу доставал, сказать не берусь. Черт все-таки! С их племени пекельного и не такое станется.

Черт уже подумывал Сартра из Парижа пригласить, чтоб веселее было. А заодно и в самом деле железный мост деревянным заменить, сменщика приятелю своему Мостовому (так и не объявился, бедняга!) сыскать. Не успел. Через год и за ним черные машины приехали, тут уж никакая экзистенция не помогла. Что ни говори, а плоха она, жизнь чертячья, отовсюду беды жди.

Где Месяц был, спрашиваете? Где же ему быть-то, на небе находился, как от веку ему и положено. Просто взял наш Черт у сторожа в «Доме колхозника» ведро с краской черной, кисть, стремянку прихватил — и бок, каким Месяц к нашему райцентру повернут, аккуратненько так закрасил. В три слоя — для верности. А после выписал из области бочку с немецким растворителем и все поправил. Это ведь для нас Месяц чуть ли не с четверть Земли размером. Для черта же, особенно если из коренных он, настоящих, тот Месяц в карман уложить пара пустяков. В карман, впрочем, что! Такое и прежде умели. А вот когда американцы, не подумав, решили на Месяц «Аполлона» своего послать…

Но об этом — лучше не к ночи.

КАРТОШКА

В ту весну Богдан и Люська собрали все свои сбережения и купили домик в селе — за двести долларов. Зарплату задерживали, нули на «купонах» множились, как кольца в руках жонглера, и все знакомые говорили, что надо иметь место для выживания и обязательно огород, чтобы кормиться. «Малого будете вывозить на все лето, — говорила Люськина мама, — экологически чистое место, природа, продукты с грядки. А если печка есть, то и зимой жить можно».

Богдан и Люська купили развалюху под соломенной крышей, как при Тарасе Шевченко. Огород при «хате» лежал огромный, и оба радостно предвидели грандиозный урожай картошки. Три старых сливы и пять кустов смородины образовывали «сад», в конце огорода имелся сортир о трех стенах и без крыши. «Зато свежий воздух!» — веселился Богдан. Люська раздувала ноздри, принюхиваясь к незнакомому запаху весенней земли, розовела щеками и строила многоэтажные планы на будущее: «Тут прополоть… Тут вскопать… Тут фиалки, тут матиола… Тут будет мангал, тут летняя кухня, тут чеснок, там абрикосы…»

Приходили местные, все больше старушки, знакомились: «Говорят, Игнатьича хату купили… Вы купила? А-а-а… Игнатьич-то? Уже три года как помер, и хата стоит пустая… Икона-то в хате есть? Это хорошо… Три года стоит хата, никак нельзя без иконы…»

Единственная соседка принесла желто-коричневые яйца, попросила добыть в городе курева для мужа, который парализован, не встает. Все расспрашивала, у кого из родственников покойного Игнатьича купили дом и за сколько.

— Задешево небось досталось? Знаю, дешево… Думали, даром никто не возьмет. А вам-то зачем оно сдалось?

— Так ведь инфляция, теть Лен, надо недвижимость приобретать…

Соседка ухмылялась с большим подтекстом и в конце концов надоела супругам хуже комаров.

— У меня от нее голова болит, — жаловалась Люська. — Выпытывает, как следователь, и тянет, и тянет… И намекает на что-то, а на что — не говорит…

— Им тут скучно, — предположил Богдан. — Мы приехали — событие…

Перед следующей поездкой Люська купила в «Гастрономе» пять пачек папирос.

Весна прошла под знаком энтузиазма. Каждую субботу супруги поднимались в пять утра, брали на плечи рюкзаки и спящего сына в охапку, ехали на вокзал. Выстаивали в очереди за билетами и грузились в электричку. В поездке завтракали припасенными с вечера бутербродами; двухлетний Денис просыпался, оглядывался по сторонам и отказывался есть манную кашу из бутылочки. Иногда скандалил, тогда Богдану приходилось брать его на руки и прогуливаться по вагонам, подолгу стоять в тамбуре, тыкать пальцем за окно, где проплывали деревья и дороги, и рассказывать сказки без начала и конца, но со множеством событий: «И вдруг… он его… как схватит! А тот ка-ак… закричит!»

Через три часа электричка прибывала на полустанок, и у супругов было целых две минуты, чтобы вытащить на платформу сумки на тележках, саженцы в перепачканных землей кулечках и недовольного Дениса. Час они сидели на привокзальной скамейке в ожидании автобуса; вокруг собирались в изобилии старушки с багажом, их было куда больше, чем мест в старом «пазике», и, когда дело доходило до посадки, малого нередко приходилось «забрасывать» через окно.

Проведя в автобусе сорок минут, семейство высаживалось посреди дороги, переобувалось в резиновые сапоги и брело по раскисшей дороге еще около часа. Денис к этому времени наконец-то просыпался, радовался жизни, гонялся за воронами и хватал руками лягушек в канавках, в то время как Богдан и Люська мечтали только об одном: наконец-то добраться до места.

Здоровались со старушками за плетнями — одно «здрасьте» на семь минут пути. Часам к двенадцати дня впереди показывался сперва колодец, а потом и остатки родного забора; Богдан торжественно снимал со старых скоб новенький замок, и семейство вваливалось во двор — покосившийся сарай, груды неразобранного мусора в дальнем углу, зелененькая травка всюду, куда ни посмотри.

Ночь с субботы на воскресенье проводили в «хате». Два дня с превеликими трудами очищали от сорняков заброшенный огород; одуванчики, такие милые в городе, здесь превращались в настоящих монстров, оплетали землю корнями, глушили укроп и редиску. Крапива, зверея, забивала смородиновые кусты так, что к ним нельзя было подступиться; на прогулки и рыбалку почти не оставалось времени. А предстояла еще дорога обратно — тем же порядком; в воскресенье, в половине двенадцатого ночи, едва живые супруги со спящим Денисом на руках прибывали в городскую квартиру, и обоим предстояла еще длинная рабочая неделя…

— Какой заряд свежего воздуха! — отважно говорила Люська. — Это замечательно — физический труд! Посмотри на Деню, какой румяный…

И Богдан смотрел на вещи со здоровым оптимизмом. Во всяком случае, старался смотреть.

Он впервые в жизни косил траву косой. Он собирал смородину и заваривал чай с мятой. Он обнаружил, что под соломенной крышей свила гнездо незнакомая птица, похожая на ласточку, только много больше и молчаливая. Люська пыталась подкармливать птицу крошками, но та никогда не брала предложенного угощения — летала взад-вперед, бесшумная, как облако, и только ночью шелестела иногда под крышей — возилась, поудобнее устраиваясь в гнезде…

Но время шло, и затея «вывезти малого на все лето» казалась все менее удачной. Денис категорически отказывался от парного молока, предпочитая ему сухое, разведенное из пакетика. Денис панически боялся коров, утром и вечером проходивших мимо домика по узкой улочке. Он вечно тянул в рот какую-то гадость, претерпевал атаки ос и напарывался на сучки, а однажды наступил на змею — змея оказалась ужиком, но, прежде чем была установлена ее видовая принадлежность, Люську чуть не хватил удар… Телефона не было ни у кого в округе — случись беда, пришлось бы бежать на почту за три километра и там вызывать «Скорую» из райцентра…

Ни одно из средств по борьбе с колорадским жуком не принесло должного результата. Богдана, опрыскивавшего ботву, мутило потом два дня, зато жуки размножались без тени смущения. Разочаровавшись в химии, Люська ходила по огороду и терпеливо собирала в майонезные баночки оранжевые личинки. «Отряд не заметил потери бойца» — оценить ее страдания могли только данаиды, наполнявшие водой треснувшую бочку в древнегреческом царстве мертвых.

Капуста, едва оформившись в кочаны, подверглась атаке паразитов. Огурцы погибли как один после неудачного мелкого дождичка. Помидоры, не успев покраснеть, темнели и валились на землю. Супруги попытались было устроить пляж на берегу неглубокого местного озерца, но не выдержали конкуренции с коровами. Наконец однажды в июле Богдан и Люська переглянулись, перемигнулись, за полчаса собрали вещи и, взяв под мышку Дениса, ретировались домой.

Остаток лета прошел великолепно. Дождливые дни чередовались с солнечными, Денис пускал кораблики в асфальтовых лужицах возле подъезда, Богдан и Люська по очереди ходили в театр на гастролеров и в видеосалоны, где крутили помимо третьеразрядных американских боевиков многочисленные серии «Анжелики». Богдан снова занялся диссером, а Люська слушала английские кассеты.

Так закончился август и настало время собирать картошку.

Люська ехать в село отказалась наотрез — она устраивала Дениса в садик, и за беготней по чиновникам и врачам не видела белого света. Бросать урожай на поле было жалко — одних жучьих личинок было собрано не меньше трех тысяч; в субботу второго сентября Богдан поднялся затемно, взял рюкзак и поехал на вокзал — один.

Путешествовать в одиночестве оказалось неожиданно приятно. Богдан подремал в электричке и чуть не проспал свою станцию, потом, не дожидаясь автобуса, удачно тормознул попутный грузовик и уже к одиннадцати утра входил в одичавший за полтора месяца двор.

Трава стояла чуть ли не по пояс. Клумбы и грядки оккупированы были торжествующими сорняками, два абрикосовых саженца засохли. Зато картофельное поле выглядело на диво пристойно — ссохшиеся хвостики ботвы дисциплинированными рядами тянулись до самого сортира, и сорняков среди них почти не наблюдалось.

Передохнув и перекусив, Богдан взялся за лопату. Первый же пробный «тык» вывернул на поверхность три большие золотисто-коричневые картофелины.

Богдан приободрился. Поле, брошенное на произвол судьбы, оказалось честным и незлопамятным: картошки было много, и почти вся — крупная, крепкая, белая на срезе. Богдан стер руки до крови, но не сразу это заметил; на обед сварил в кастрюльке картошку в мундирах и долго смаковал, вдыхая пар, водя по горячим картофельным срезам ломтиком сливочного масла. Ему казалось, что ничего более вкусного он в жизни своей не пробовал.

Все представилось в новом свете. Утомительные поездки, проклятые жуки, автобусы и электрички — все наполнилось смыслом; Богдан смотрел на огород, покрытый горками подсыхающих картофелин, и улыбался рассеянно и счастливо, как посетитель Лувра.

Наступил вечер. Богдан, морщась от боли в спине, собирал картошку в ведра, а потом в мешки. Всю собрать не успел — стемнело; мышцы болели, ладони саднили. Богдан вскипятил себе чаю и открыл банку кильки в томате.

Посреди двора догорал костерок из картофельной ботвы. Богдан сидел, глядя в огонь, ни о чем не думая. Слушал, как медленно отдыхает, успокаивается ноющее тело. Вокруг стояла темнота, какой никогда не бывает в городе, — кромешная тьма, окна далеких соседских домиков не светились, луны не было, только звезды проглядывали в разрывы облаков. Тлели угольки. Шелестел ветер листьями бесплодных сливовых деревьев, далеко-далеко — может быть, в соседском селе — лаяла собака…

А потом замолчала. И в сгустившейся тишине и темноте Богдан вдруг поднял голову — у него мороз продрал по коже.

Легкие быстрые шаги. Шелест сухой травы. И крик — еле слышный, нечеловеческий крик боли. Как будто издыхает придавленная подушкой птица.

Богдан вскочил. Нащупал на поясе фонарик, кинулся на огород — на звук. Белое пятно света тыкалось вправо-влево, выхватывая ботву, расстеленные на земле мешки, ведро, какую-то тряпку…

По огороду шел кот — очень большой. Богдан любил котов, Люська чуть не все лето прикармливала трех соседских кошек, но этот нес в зубах птицу: Богдан видел, как дергается, роняя перья, крыло. Даже ради любви и уважения к кошкам Богдан не согласился бы терпеть разбой на собственном огороде.

— Ах ты, дрянь! — рявкнул Богдан. — А ну кинь немедленно! Убью!

Кот медленно обернулся. Луч фонарика уперся ему в морду — в лицо. Богдан отпрянул.

Стоящее перед ним существо не имело к семейству кошачьих никакого отношения. У него были узкие щелочки-глаза, смотревшие осмысленно, злобно, насмешливо. Носа не было. Зато рот, в котором все еще трепыхалось тельце птицы, был вертикальный, правая челюсть и левая челюсть сжимались, смыкая крючкообразные зеленоватые клыки.

Богдан выронил фонарик. Отступил еще на шаг — и споткнулся о горку неубранной с поля картошки. Стояла полная тишина; фонарь лежал на земле, посылая луч в сторону сортира, и поперек этой световой дорожки неторопливо скользнула тень хищника с птицей в зубах.

Богдан вскочил. В одной руке у него был фонарь, в другой — огромная картофелина, подобранная машинально. Зубастое существо снова оказалась в пятне света; птица в его челюстях висела, безжизненно откинув красивую, черно-белую, как у ласточки, головку.

Богдан завизжал от ужаса и отвращения — и швырнул картофелиной прямо в страшную харю.

Посыпались редкие искры — как если бы на огороде кто-то пытался разжечь отсыревший бенгальский огонь. Темнота взвыла хрипло и яростно. Богдан повернулся и кинулся наутек — дальше сражаться с порождением ночного кошмара у него не было ни сил, ни отваги.

Ночь прошла плохо. Зато утром на огороде не обнаружилось никаких следов схватки… кроме нескольких черных перьев, которые могли быть потеряны раньше — кем угодно и при каких угодно обстоятельствах.

* * *

Богдан поначалу стеснялся рассказывать Люське про то, что случилось на огороде. Потом рассказал как бы в шутку, под видом анекдота; Люська посмеялась, но как-то неубедительно, и на следующие выходные предложила поехать «на картошку» вместе.

Дениса решили пощадить и оставили на выходные бабушкам. Захватили побольше мешков, две тележки на колесиках, встали в пять утра и поехали. Надо сказать, Богдан очень красочно описал Люське, какая замечательная картошка у них уродилась и как легко и приятно ее копать. Тем большее потрясение ожидало их в конце пути.

Все оставалось на месте — замок на ржавых скобах, туалет со старой клеенчатой скатертью вместо двери, дом, сорняки и три сливы, вот только картофельное поле было перерыто будто стаей спятивших кротов. Не осталось ни картофелинки; Богдан и Люська стояли, не зная, что делать и что говорить, и смотрели на дело неизвестно чьих рук.