Марина и Сергей Дяченко

Подземный ветер

Я поведу тебя в далекий край… («Лесная Песнь»)
Часть первая

* * *

Улия шла по краешку своего района, желтые светляки высотных зданий гасли один за другим, потом снова загорались, приглашая поиграть. Почуяв ее приближение, торопливо подмигивали фонари; Шаплюск, ожидавший на углу большой и малой улиц, задрожал, будто от ветра, и погас на целую секунду.

– Ждал? – она положила руку на холодный бок.

Шаплюск был уязвимее прочих. Его мучили тоска и неясные предчувствия, он торопился излить их Улии, а она выслушивала и никогда не объясняла ему, что его страх перед будущим складывается из колебаний напряжения в сети, невидимого поля вокруг танцующих проводов и силы сырого ветра.

– Все будет хорошо, – она обняла бетонный ствол, прижалась щекой, ощутила на мгновение маету и беспокойство Шаплюска – и приходящее на смену доверие. Улия погладила полусмытое дождями объявление «Сниму ква…», Шаплюск мигнул едва заметно, попросил приходить к нему почаще, Улия пообещала и двинулась дальше, вдоль строя чахлых лип, вдоль большой улицы, здоровой и упругой, с чистым влажным асфальтом, с маяками рекламных щитов на автобусных остановках.

Ночью потоки людвы делались сперва тонкими и прерывистыми, как белая разметка на осевой, а потом и вовсе иссякали, перемещаясь из-под неба в прямоугольники окон. Движение текло по проезжей части свободным, не сбитым в пробки потоком.

Улия остановилась перед Даюванном, который был почти так же чувствителен и развит, как Шаплюск, но куда более оптимистичен. Они приветствовали друг друга сдержанно и даже иронично, Даюванн повел тенью и сообщил, что близится осень. Он не может объяснить, почему так уверен в этом, но потоки воды и потоки в сетях, слои воздуха и перемещения людвы говорят ему, что осень – скоро…

– Ты ошибаешься, – сказала ему Улия.

И Даюванн снова повел тенью, на что Шаплюск никогда бы не решился.

Улия двинулась дальше; по той стороне улицы бесшумно пролетел Переул, редкая людва заметила его и ускорила шаг. Переул вернулся, затормозил, пересек двойную осевую и остановился перед Улией – в трех шагах.

Светофор над его головой нервно запульсировал желтым.

– Покатаемся? – предложил Переул и похлопал по свободному сиденью мотоцикла.

– Дела, – сказала Улия.

– С фонарями целоваться? – спросил Переул.

– Тебе-то что, – сказала Улия.

– Садись, – сказал Переул.

Она подумала – и села.

Стихия Переула была – полет, сходящиеся в точку линии обочин, привычные вещи, размазанные в ленту спокойной сытой скорости; Улия обняла его за плечи и закрыла глаза. Они летели прямо по осевой, вокруг не стало ничего отдельного – только целое, только Город, две полосы фонарей справа и слева, нежнейшая сеть проводов, движение, от которого хотелось стонать и смеяться, Улия прижалась лицом к кожаной спине Переула, кирпичные стены сливались с ажурными оградками, а когда они взлетели на холм, впереди открылась горящая огнем бело-красная колокольная дорога…

– Ты меня любишь? – весело спросил Переул.

– Люблю…

В этот момент откуда-то потянуло подземным ветром. Это было короткое слабое дыхание, сквозь которое они тут же и пролетели, однако желтые волосы Переула встали дыбом, и Улия крепче вцепилась в его жесткие плечи.

Видимо, где-то совсем рядом оказалась отдушина – вентиляционная шахта с насосами.

* * *

Светофор все еще мигал желтым.

– Скоро утро, – сказала ему Улия.

Светофор сказал, что Переул давит колесами подвернувшиеся тени.

– Но я ведь не тень, – сказала Улия.

Светофор грузно качнулся и перестал мигать. Вспыхнул рубиново-красным, приятным для глаз огнем.

Подворотни похрапывали разверстыми темными ртами – выпускали застоявшееся во дворах, текущее из приоткрытых окон дыхание людвы. Светлячки закончили игру в перемигивание; редко-редко вспыхивал желтый квадратный глаз, угасал сразу – или оставался смотреть в ночь, и тогда можно было разглядеть метавшиеся за тонкой тканью тени.

Улия шла теперь вдоль бульвара; маленький сквер в конце его был темным и неуютным. Улии никогда не удавалось найти общий язык с этими деревьями – они казались ей уродливыми, она казалась им опасной.

Сейчас в сквере не было тихо и не было темно. Горели красные огоньки, крохотные, как искры, но, в отличие от искр, долговечные; Улия поняла, что в парке людва. Что она разговаривает, курит, играет и поет.

Из любопытства она подошла ближе. Голоса сливались – ей приходилось прилагать усилие, чтобы понять, о чем здесь говорится; кажется, был какой-то праздник, и, вместо того чтобы встретить его под крышей, в светящемся окне, эта людва – молодая – курила и пела в скверике.

Улия соскучилась и повернулась уже, чтобы уходить, когда что-то изменилось. Молодая людва по-прежнему смеялась и курила, но из толщи ее вдруг вынырнул звук, заставивший Улию повременить с уходом.

Это была песня.

Улия осталась сначала просто потому, что ей понравилась мелодия. Миновала минута, другая, ей вдруг стало легко и спокойно, легче и спокойнее, чем за спиной у Переула на летящем сквозь Город мотоцикле; ей вспомнились огни над рекой, дыхание старого Моста, линии обочин, сходящиеся в точку – там, далеко, где все счастливы. Ей вспомнился тополиный пух, покрывающий решетки водостоков, переглядки светофоров в полночь, текущее по бульварам летнее цветное мобильё, блеск хрома и стекла, праздничный шум просыпающегося на заре Города – и она улыбнулась, сама не зная зачем.

Песня была простая и настоящая. Улия ступила два шага вперед, прищурилась и замигала, будто пытаясь выбросить из глаз соринки. Людва непривычно раздробилась перед ее глазами, как фасад дробится окнами, если долго на него смотреть. Улия увидела, что людва состоит из отдельных… как их лучше назвать? И один из них стоит на скамейке, в руках у него гитара, и его песня, слов которой Улия не понимает, удержала ее и не дала уйти…

Тот, что пел, замолчал, и людва – прочая людва – захлопала в ладоши. На этот раз Улии удалось разобрать отдельные слова: ну, Саня, ну, парень, ты даешь…

Значит, этот отдельный, что выпал из людвы на удивленных Улииных глазах, значит этот, что пел, называется Саней, Парнем…

Она пошла вперед, нимало не раздумывая.

– Ты хорошо поешь, – сказала Парню так же просто, как говаривала порой фонарям: все, мол, скоро уладится.

Он смотрел на нее сверху, со скамейки, и, кажется, не знал, что ответить.

Кто это, спрашивала людва за спиной Улии.

– Спой еще, – сказала Улия.

Он слез со скамейки.

– Ты кто? – спросил он. – Мы знакомы?

– Я Улия, – сказала она нетерпеливо. – Будешь петь или я ухожу?

Людва что-то бормотала. Немножко смеялась. Улия смотрела на Парня, и тот почему-то смущался под ее взглядом.

– Ладно, – сказал он наконец. – Если женщина просит…

И запел.

* * *

Близился рассвет, движение почти совсем сгинуло с улочек и проспектов, а эта странная людва, окружавшая Саню в сквере, все лопотала и смеялась, и Улия не могла понять, почему Парень медлит.

– Ты не хочешь идти со мной? Почему?

Людва что-то говорила.

– Да нет, да пожалуйста, – Саня улыбался, но как-то неуверенно. – Я готов идти с тобой, прямо сейчас…

Улию кто-то взял за локоть и тут же выпустил. Она повернула голову – от людвы неясно отделилась фигура с тонкими ногами и длинными волосами, ее красные губы шевелились, она что-то пыталась сказать; сделав усилие, Улия разобрала: «откуда пришла девочка а то знаешь у нас так не принято чтобы».

Улия мигнула, и фигура снова слилась с людвой. Саня стоял, обнимая гитару, Улия протянула руку и освободила его от ненужного груза, потом выпустила гитару – ее подхватила людва – и обняла Саню за плечи, как Переула:

– Пойдем.

Она почувствовала, как его тревога и страх отдаляются, и – с Шаплюском всегда бывало то же самое – на смену им приходит покой и веселая надежда.

– Пойдем, – сказал Парень, и шумная людва наконец-то осталась за спиной.

* * *

Они шли молча. Первое движение вытекало на улицы, первые светлячки загорались в окнах, но подворотни были еще пусты. Саня что-то сказал.

– Что? – спросила Улия.

– Чудо, – сказал Саня. – Вот это да…

Улия неожиданно задумалась над его словами. Никогда прежде она не разделяла людву на отдельные части; никогда прежде она не шла по улице, держа под руку Парня. Возможно, это наваждение, было – и сгинуло, разве не вправе она, Улия, делать всегда что хочет?

– Кто ты? – спросил Парень.

– Улия.

– Юля?

– Можно и так.

– Почему ты ходишь ночью?

– А почему ты?

– Я… – он запнулся. – Ты знаешь… Странно получилось, нехорошо, потому что это у Светки Беликовой был день рождения, мы гудели до полуночи, потом пошли прогуляться… Я Светку, получается, бросил, в ее день рождения, так по-дурацки вышло…

Улия молчала.

– Но уже, наверное, поздно возвращаться? – спросил Саня с надеждой.

– Поздно, – сказала Улия.

– А где ты живешь? – снова спросил Саня.

– Здесь, – сказала Улия. – Это мой район.

– Да? – Саня замялся. – Мы… мы к тебе идем, что ли?

– Мы и так у меня, – сказала Улия. – Я здесь живу.

– Что, на улице? – Саня как-то нервно хихикнул.

– И на улице тоже, – Улия крепче обняла его за талию. – Я хочу, чтобы ты мне спел.

Саня остановился. Развернул Улию лицом к себе; их глаза оказались на одном уровне. Саня был высокий, как для людвы.

– Юля, – сказал он тихо. И уставился на ее губы.

Она смотрела, пытаясь понять, чего он хочет.

– Юлечка, – сказал он настойчивее и облизнул пересохший рот. Улия видела, как дернулось его горло – кажется, он проглотил слюну.

– Ну? – спросила она заинтересованно.

Тогда он набрал в грудь воздуха, точно как подворотня в ветреный день, и притянул к себе ее лицо. И губами взял ее за губы; она сперва удивилась, а потом ей понравилось.

Она обняла его крепко, как Шаплюска, но тот был бетонный и несчастный, а этот – счастливый, горячий и живой. Этот меньше зависел от воды и ветра, корней и сетей, этот хотел не покоя – чего-то другого, Улия не вполне могла понять, чего, однако порыв Парня нравился ей.

– Пойдем ко мне, – сказал Саня, когда его губы освободились. – Поймаем машину, у меня есть деньги…

– Зачем? – спросила Улия.

– Я тебе спою, – сказал он.

* * *

Улия сидела на чугунном поручне над большой развязкой. Движение текло в десять потоков, один над другим, по мосту и под мостом, и по тоннелю, проложенному в земле, тоннелю, продуваемому теплым надземным ветром; Улия любила игру движения, любила чувствовать эту площадь во всей ее сложности и безостановочности, она всегда приходила сюда, желая обрести покой.

Сегодня она сидела на чугунном поручне, ей казалось, что глаза светофоров смотрят неодобрительно, но это ее веселило.

Почему-то Парень Саня очень напрягался, когда она пыталась честно отвечать на его вопросы. Поэтому она перестала отвечать – чтобы успокоить его; он и в самом деле успокоился, но не совсем. Он привел ее в не очень новый, но и не старинный дом, блочный, с намечающейся усадкой фундамента; нутро дома взволновалось, увидев Улию, однако она не стала говорить с ним, а проскользнула вслед за Саней в низкую ячейку, приспособленную для обитания людвы.

Саня не стал петь. Но она, подумав, решила, что песня может обождать; перед глазами ее снова стелились огни, снова вился ветер и дышал Город, а она, Улия, была счастливейшим его дыханием…

За тонкой стенкой проснулись. Саня сказал: ой, родители. Людва за стенкой не шумела, но в молчании ее Саня чуял недоброе.

На рассвете Саня выпустил ее – без единого слова; нутро дома поджидало на лавочке у подъезда – сидело старушкой в платке. Нутро блочного дома сказало, что вольные порождения Города не путаются с людвой и что Улия испоганила себя. Улия ничего не сказала несчастному нутру холодного, проседающего блочного дома; через несколько минут она оказалась на чугунном поручне своей любимой площади-развязки и теперь смотрела, как играет, перекатываясь, быстрое бликующее мобильё.

Вот под мостом вспыхнула воспаленная точка. Мобильё столкнулось, людва выскочила наружу, там были крик и ругань, площадь подрагивала серой шершавой кожей, терпеливо переваривала аварию; миновало полчаса, потом час, движение все так же катилось в десять потоков, и только осколки стекла под мостом напоминали о затянувшейся ранке…

Веселье Улии, свобода и радость Улии понемногу сменялись пустотой и ожиданием.

* * *

Тебя что-то тревожит, предположил Шаплюск.

Ты когда-нибудь присматривался к людве, вопросом на вопрос ответила Улия.

Бесполезное занятие, сказал Шаплюск. Людва хороша, когда ее много и когда она движется. Тогда я чувствую, какая от нее исходит энергия, тогда над ней поднимаются амбиции, будто пар, и красиво застревают в проводах… Так весенний поток в радужной пленке бензина пересекает целую улицу и пенно обрушивается в сточный колодец.

Улия поняла, что Шаплюск доволен. Что он сам себе представляется значительным и велеречивым.

И она снисходительно погладила его полусмытое объявление.

* * *

Нутро блочного дома спряталось, завидев ее.

Улия села на освобожденное нутром место – на лавочку у подъезда – и стала ждать, глядя на проходящую мимо людву.

Саня пришел в десять вечера. На нем был черный костюм, белая рубашка и съехавший набок галстук; он выглядел усталым и растерянным.

– Ты?!

– Ты обещал мне спеть, – сказала Улия.

– Но я… – Саня опустил руки. – Я думал… слушай, давай отойдем за угол.

Она послушно отошла с ним за серый угол, туда, где рядами стояло спящее мобильё; Саня смутился еще больше.

– Нет, – сказал он, будто сам себе. – Ну что я как трус… Послушай, кто ты такая, откуда ты взялась на мою голову?!

– Что тебя пугает? – спросила она терпеливо. – Я люблю, когда ты поешь. И еще мне нравится, когда ты меня целуешь. Что тут странного?

– Ты ненормальная, – сказал Саня шепотом.

– Если ты не хочешь, я не буду больше приходить, – сказала Улия. – Хотя мне было бы грустно. Я бы хотела почаще бывать с тобой.

– Я бы тоже хотел, – признался Саня.

– Так чего же ты боишься?

– Я сказал родителям, что был со Светкой, – сказал Саня. – А Светка позвонила моим родителям и сказала… короче… она им сказала… короче, я поругался с родителями, а Светку видеть не могу и остальную кодлу тоже. Что мне делать?

– Я не понимаю, – сказала Улия. Ей показалось, что в сбивчивых словах Парня слышится смазанное лопотание безличной людвы.

– Скажи, кто ты, – попросил Саня. – Кто бы ты ни была… Сирота, из приюта, без денег, без жилья… только скажи правду.

– Я вольное порождение Города, – сказала Улия.

– Бродяжка? Ты ведь не похожа на бродяжку…

Улия улыбнулась.

– Ты цыганка? Мне кажется, ты меня… Ты меня приворожила, да?

– Пойдем погуляем, – сказала Улия.

Саня тоскливо посмотрел вверх. На торце шестнадцатиэтажного блочного дома не было ни единого окна.

– Я с экзамена! Я второй тур прошел… Я думал – скажу родителям, они хоть подобреют…

– Ты не хочешь идти со мной?

Саня долго смотрел ей в глаза. Улия улыбалась.

– Ты ничегошеньки не понимаешь, – сказал Саня шепотом. – Я же в консу поступаю, это моя жизнь. Я же Светку люблю… любил… Что ты со мной сделала?

* * *

– Привет, – сказал Переул.

– Привет, – отозвалась Улия.

– А я видел, как ты с людвой шаталась по подворотням.

– Не с людвой, а с Парнем… И не твое дело.

Переул склонил голову к плечу, разглядывая Улию от макушки до пят; похлопал ладонью по кожаному сиденью:

– Прокатимся?

– Нет, – сказала Улия. И на всякий случай повторила тверже: – Нет.

Переул хмыкнул.

Из ямы перехода потянуло подземным ветром. Едва слышно.

* * *

– Не бойся, – сказала Улия. – Я ведь с тобой.

– Ты сумасшедшая, – повторил Саня безнадежно.

– Обычно они тупые, ничего не понимают, только узнают меня… Некоторые откликаются. У некоторых есть имена… Вон там на углу стоит Шаплюск. А через пять от него – Даюванн… У Шаплюска масляной краской написано «…ша плюс К…», у Даюванна было объявление «…даю ванн…», но его давно смыло.

– Слушай, ты сказки писать не пробовала? Классно получается…

– А светофоры зовутся по имени перекрестка… Трехглазые обычно глупее, зато и покладистее. С дополнительной секцией – зануды…

Крышка люка у тротуара приподнялась, оттуда выскользнула приземистая тень и метнулась через дорогу. Звякнул чугун.

Саня встал, пальцы его так впились в руку Улии, что она удивилась.

– Что это?! – спросил Саня, не спросил – пролепетал.

– Не бойся. Они не опускаются слишком низко, туда, где подземный ветер… Они живут под люками, иногда в подвалах.

Саня молчал.

– Чего ты боишься?

– Тебя, – сказал Саня. – Ты – гипнотизерка?

– Я вольное порождение, – мягко повторила Улия. – Пойдем, я покажу тебе Город.

* * *

Его пальцы много раз готовы были выскользнуть, но она удерживала его за руку – бережно и крепко.

– Смотри, – говорила Улия. – Это старая часть. Нутро этих домов просто так не выйдет, нужно долго просить… Они много видели, потому прячутся от света. Под этой мостовой слоями лежат трамвайные рельсы, асфальт, булыжники, снова рельсы… А дальше лежат кости людей и лошадей, обломки оружия, пепел. Там прячутся прежние, но они совсем бессильны. Я видела всего однажды прежнее порождение, бесплотное, оно бродило по склонам реки, отыскивая место, где когда-то стоял его дом…

Саня нервно облизывал губы, но слушал. Не перебивал.

– Этот переулок – больной, видишь, какой выщербленный тусклый асфальт, какие темные дома. Там дальше – другая улица, здоровая и сытая людвой, там фонари с двумя головами, от них падает две тени. Эта улица ведет к маленькой развязке, но мы туда не пойдем – там вход под землю, пахнет подземным ветром… Пойдем подворотнями, вот так.

– Подворотнями… – будто сквозь сон повторил Саша. – Лучше не надо, там наркоманы…

– Эта снулая ночная людва? Не бойся, вот арка…

Они шагнули в темноту и вышли под свет фонаря не с двумя, а сразу с четырьмя головами; Саня заозирался:

– Погоди… Где мы?! Это… другой район! Другой конец города!

– Город един, – сказала Улия. – Пойдем, я покажу тебе…

Она провела его сквозь кирпичную стену, и сквозь еще одну, и вверх по бесконечной лестнице; над головой нависал чуть освещенный монумент, и в косых огнях прожекторов не разобрать было, то ли это всадник на лошади, то ли кормчий на корабле, то ли женщина со вскинутыми к небу руками.

– Куда ты?!

Здесь было немного людвы, но она не замечала ни Улию, ни Парня. Улия знала короткую дорогу наверх; через несколько минут они стояли, будто вознесенные огромной ладонью, а внизу под ними был Город, и Город смотрел на них.

Свет и движение. Жизнь. Гроздья горящих глаз. Бело-красные огни проспектов, голубовато-оранжевые линии фонарей, миллионная людва в движении и в покое, зарево над горизонтом – в том отдалении, где Город не был доступен глазу, там, где Улия ощущала его, не видя. Сплошное марево точек-светлячков, река, лежащая в изгибах, отражающая свет набережных и огни паромов, мосты над водой и над асфальтом, колоссальное сердце вселенской жизни…

Саня молчал, все крепче сжимая ее ладонь. Она обернулась к нему; Саня стоял, глядя на город, и по щекам у него, будто потоки фар по проспектам, бежали светящиеся капельки-слезы.

– Я… – шея его дернулась. Он закричал – сперва закричал, потом запел. Он пел, обернувшись к Городу, пел хорошо, а Улия слушала.

* * *

Утро они встретили на развалинах старого моста – на «быке», поросшем травой, с одиноким маленьким деревом, укоренившимся между камнями.

Кругом были только воздух и вода.

– Как мы здесь..? – спросил Парень, но уже без удивления.

Мимо – совсем рядом, по новому мосту – прокатил пассажирский поезд.

– Я иногда прихожу к нему, – сказала Улия. – Приношу газеты и пластиковые стаканчики. Он думает, что газеты и стаканчики – символ жизни… Ты видишь, он давно уже мертвый. Но нутро его осталось. Наверное, он испугается тебя или побрезгует, не выйдет. У тебя нет пластикового стаканчика?

– Нет, – сказал Саня.

Они сели в траву и долго молчали, глядя на рассвет. Мимо по реке прошел катер, по новому мосту прошел еще один поезд.

– Почему они нас не видят? – спросил Саня. – Люди?

Улия пожала плечами:

– А надо?

– Значит, ты, – Саня запнулся, – значит, ты в городе вроде дриады?

– Кто такая дриада?

– Это как бы душа дерева… Живет в стволе…

– Брось, у деревьев нету никакой души. Они тупые, тупее фонарей.

– Нет, – сказал Саня, кажется, обиженно. – Деревья весной цветут, распускаются, а осенью опадают… А фонари?

– Фонари, – Улия усмехнулась. – Фонари… Попробуй как-нибудь постоять подольше рядом с фонарем. Лучше вечером. А еще лучше – перед рассветом. Впрочем… фонари вечером загораются, а утром гаснут – на этом заканчивается их сходство с деревьями.

Саня молчал, озадаченный.

По новому мосту прокатили два поезда в разные стороны.

– Я, кажется, голос сорвал, – сказал Саня. – Наорался.

Улия не ответила.

– Вчера мне казалось – завалю третий тур, и хоть с крыши вниз головой, – пробормотал Саня.

Улия на отвечала.

– А теперь, – продолжал Саня, помолчав, – послушай… Господи… Это же бред какой-то, или сон, такой прекрасный и страшный сон… Скажи, все это, Город… Ты… Ты мне снишься?

* * *

– Вот идет женщина, молодая, ведет за руку ребенка, она смеется, мальчик ей что-то рассказывает… Они не торопятся, наверное, гуляют. Вот остановились, чтобы купить мороженого. Видишь?

– Где?

– Вот, на углу, прямо перед нами… Она покупает шоколадное себе и фруктовое ребенку… Видишь? Смотри… Вот идет старушка, ей лет семьдесят или больше, в одной руке у нее сумка с половинкой черного хлеба, в другой – поводок, она ведет маленькую дворнягу… Видишь? А вот два парня, они спешат… Они, наверное, студенты. А вот девчонки, школьницы, рассматривают витрину… Та, что постарше, поправляет воротничок той, что помладше, сестры они, что ли… Похожи… Обе белобрысые… Видишь? Посмотри, вот муж и жена, они о чем-то спорят. Посмотри, вот молодой мужчина катит коляску с младенцем… А вон какая красивая идет!.. А вот, посмотри, мужик какой-то печальный, неприятности у него или зуб болит… Видишь?

Они сидели на каменной скамейке, спиной к движению, лицом к текущей по тротуару людве. Саня все говорил и говорил, а Улия всматривалась, пытаясь увидеть то, чего не видела никогда прежде.

Саня говорил, речь его была монотонна, как шорох шин по асфальту; за их спинами выплескивалась людва из дверей-гармошек, дрожали провода и перекликались сигналы. Улия зажмурила глаза: голова закружилась. Она на мгновение ощутила себя летящей вдоль гирлянды фонарей, летящей в точку, где обочины сходятся и никто не бывает несчастлив.

А когда она открыла глаза – сплошной поток людвы взорвался и рассыпался на блики и тени, на светлые лица – так ночное зарево распадается, если приглядеться, на миллионы играющих светлячков. Они шли мимо – молодые и старые, мужчины и женщины, старики и дети, смеющиеся и серьезные, печальные, усталые и торопливые, с сумками и налегке, раздраженные и беспечные.

Их было много, но каждый был сам по себе. Каждое лицо притягивало взгляд, будто огонек в темноте, и Улия смотрела – заворожено, как в пропасть.

* * *

– Нет, туда мы не пойдем, – Улия остановилась далеко на подступах к лестнице, ведущей под землю.

– Почему? – удивился Парень. – Я думал, ты мне про метро тоже покажешь… Что-нибудь такое, тени в тоннеле, рельсы поют…

– Там жилище подземного ветра, – сказала Улия. – Он враг всем, кто живет на земле.

– Но людям-то он не враг…

Улия пожала плечами.

– Нет там никакого подземного ветра, – неуверенно сказал Саня. – То есть – есть, конечно… но это просто ветер, такой же, как на поверхности.

– Не такой же, – сказала Улия. – Ты его не видел, потому что ты людва.

– Я человек, – мягко сказал Саня. – И я хотел бы, чтобы и ты… тоже.

– Тоже – что?

Саня обнял ее за плечи. Она сперва напряглась, потом расслабилась.

– Не уходи, – прошептал Саня ей на ухо. – Не исчезай… Пожалуйста.

Часть вторая

* * *

Глубокой осенью улицы звучали по-другому. Не шершаво, как летом, и не приглушенно, как зимой; звонкий шум их расплывался, как отражение светофоров в подернутой рябью луже, как радужные пятна бензина, расцвечивающие мостовую мохнатыми яркими цветами.

Теперь она жила у Парня – в блочном доме с оседающим фундаментом. У Сани было фортепиано – инструмент, помогающий ему петь. Еще у него были и Мама и Папа. Обоих связывали с Парнем невидимые нити, он скользил по ним, как по натянутым проводам, и сам того не понимал; никогда прежде Улия не видела, чтобы одно существо было связано с другим так ощутимо и прочно, как Мама и ее Парень.

По отношению к Улии Мама испытывала недоверие и страх.

– Почему она боится меня? – спрашивала Улия у Сани.

– Она вовсе не боится, – терпеливо врал он.

– Ей не нравится, что ты меня любишь.

– Она еще не привыкла. Она, как всякая мать…

Саня говорил «как всякая мать», и лицо его Мамы расплывалось перед глазами Улии, сливаясь с прочей людвой. Приходилось делать над собой усилие, чтобы разглядеть сперва ее руки, режущие хлеб на столе, потом передник с горохами, потом лицо, сосредоточенное и несчастное; Улии становилось жаль ее. Хотелось сделать что-нибудь, чтобы Санина мать наконец-то перестала бояться.

– Давайте я порежу, – сказала она однажды и попала в цель – Мама, просветлев, протянула ей хлеб и нож.

Хлеб был смешной на ощупь. Шероховатый и теплый. Улия провела по нему ножом, но корочка не поддалась так легко, как всегда поддавалась Маме. Улия удивилась и провела ножом еще раз, потом еще; хлеб упирался, надо было держать его крепче и сильнее налегать на нож.

– Юленька, – растерянно сказала Мама, – ты что же… Никогда не резала хлеб?!

В этот момент хлеб разошелся наконец под лезвием ножа, и Улия не успела убрать с его пути указательный палец.

– Ты порезалась! – шепотом воскликнула Мама.

Улия смотрела на свою руку. Ранка была такая тонкая, что ее не было видно, если бы не кровь – нипочем бы не разглядеть.

Саня, откуда ни возьмись, набросился на Маму с упреками:

– Зачем ты ее заставляешь?! Домработницу нашла?

Мама покраснела от гнева. Улии стало смешно: Саня и Мама ссорились, как могли бы ссориться фонарь и его тень…

Они не понимали, как смешно их ругань выглядит со стороны. Поэтому, когда Улия засмеялась, оба замолкли.

* * *

Саня не поступил в консерваторию.

В тот вечер, когда это стало совершенно ясно, они с Улией сидели на большом бульваре под каштанами. Машины сбивались в тугие пробки, рычали и сигналили, и регулировщик, серый солдатик часа пик, перекрывал им путь либо выпускал на волю.

Саня молчал. Улия молчала тоже. С каждой минутой отчаяние становилось все легче. Отступало и рассасывалось, как дорожная пробка накануне ночи.

И ночь пришла. Саня и Улия опускались в омуты проходных дворов, ныряли из переулка в переулок, фонари мерцали, как сокровища на черном бархате, и отражались в негорьких слезах, застилавших веселые Санины глаза.

– Хорошо, что я не поступил, – говорил Саня. – Слава Богу, я счастлив. Потому что теперь я буду петь только для тебя. Для тебя. Мне не надо других слушателей. Только ты. Мы поженимся. У нас будут дети. Я найду работу, буду хорошо зарабатывать, у меня будет свой бизнес… А по вечерам я буду петь для тебя. Здорово, правда?

Она кивала.

Утро они встретили на том же бульваре, на той же скамейке, только дымных пробок теперь не было, а были одинокие машины, шмыгающие туда-сюда, да еще светофор, мигающий желтым над тем местом, где прежде стоял регулировщик.

– Спой, – сказала Улия. – Спой о Городе.

Он улыбнулся. Еще не успев согласиться, глубоко вздохнул – так вздыхает птица, собираясь взлететь.

Саня запел – негромко и без слов. Улия и без слов узнавала усыпанные огнями склоны, цепь огней в зеркальной реке, потоки людвы и машин в стремнинах развязок, высокие и низкие дома, удерживающие небо над большим Городом…

Саня пел, и Улия вдруг вспомнила все, что было сказано этой ночью.

И поверила каждому слову.

Машин становилось все больше. Саня уже не пел, а просто сидел, держа Улию за руку; в доме напротив – на четвертом этаже – открылась форточка, пропуская чье-то любопытное лицо.

– Прошу прощения…

Улия и Саня разом повернули головы.

Неподалеку, у чугунной оградки, стояла Красная Машина с открытой дверцей. А в двух шагах от скамейки был человек в дымчатых – будто очень запыленных – очках.

* * *

Человек в Красной Машине не понравился Улии, зато после встречи с ним Саня стал больше петь. Он пел утром в ванной, днем за фортепиано, вечером в постели; Улия слушала, и ей казалось, что она летит вдоль улицы над осевой разметкой, и фонари свиваются в огненные ленты справа и слева.

После нескольких дней счастливого ожидания Саня пришел домой возбужденный и пьяный, потрясая бумажкой, которую он называл контрактом; его родители были не то обрадованы, не то обеспокоены.

– Я буду петь, – объяснил Саня Улии. – Это настоящее везение, удача, да просто жар-птица в руки… У меня будут альбомы, я стану… Ты еще увидишь!

Он заснул, а Улия поднялась в темноте, отперла дверь без ключа и вышла в тесный коридор, где маялось на грязной лестничной клетке нутро блочного дома с просевшим фундаментом.

Чужие фонари едва заметно перемигнулись при ее приближении, провода напряглись и снова расслабились; улицы были пустынны, светофор с четырьмя секциями подобострастно вспыхнул зеленым. Улия вышла на середину большого проспекта и села на двойную линию разметки, уютно и привычно, будто на жердочку.

Теперь Саня будет много петь. Он счастлив. А значит, и она счастлива тоже.

Она запрокинула лицо к фонарям; асфальт был теплый и мягкий. Улии захотелось лечь, и она так и сделала бы, если бы совсем рядом – по третьей полосе – не пролетела черная тень, сопровождаемая шумом мотора.

Тень скрылась за горизонтом и тут же вернулась.

– Привет, – сказал Переул. За спиной его сидела на мотоцикле молоденькая обитательница башен-новостроек. – А я тебя не узнал.

– Привет, – сказала Улия, глядя мимо Новостроечки. – Что так, глаза подводят?

Переул усмехнулся:

– Ты стала похожа на людву. Еще немного – и перестану замечать тебя.

– Твое дело, – сказала Улия, не подавая виду, что уязвлена.