Дни напролет он работал. Правда, теперь ничего не записывая и сохраняя все формулы в голове: это требовало большей концентрации, зато дело продвигалось быстрее. Ничто не отвлекало его: ни еда, ни купание, ни прогулки под палящим солнцем, во время которых он обливался потом и страдал одышкой. Давид взбирался по крутым тропинкам на горки, спускался вниз и прислушивался к своему тяжелому дыханию.
А однажды сделал остановку. Сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках. Давид сошел с тропинки и сел на поляне. Потом осторожно прилег. Зевнул. Сердце билось уже ровнее.
Вдох, выдох и снова вдох. Трава щекотала уши. На секунду ему вспомнилась Мария Мюллер, и он подумал: где-то она сейчас. В небе очень медленно плыл самолет, время от времени помечая вспышками огней отдельные точки на синем фоне, потом он скрылся за тучей и больше не показывался. Кругом стояла глубокая тишина.
Слишком глубокая.
Еще никогда Давида не окружала подобная тишина. В воздухе появилось слабое мерцание. Давид почувствовал, что за ним следят. Зажмурился, выждал несколько секунд и снова открыл глаза.
Кругом никого. Ни самолета, ни облачка. Только небо, неожиданно низкое небо. И цвет, ему еще никогда не доводилось видеть небо такого цвета. От яркого света болели глаза, боль переходила на лоб, на кожу. Давид не шевелился. Попробовал сделать вдох, но воздух исчез. Небо держало его мертвой хваткой.
Даже травинки притихли и не подавали знаков. Небо надвигалось. Дыхание не восстанавливалось.
Давид закрыл глаза и попробовал собраться с силами. Но это не помогло: он по-прежнему видел небо. Панический ужас перед собственной беспомощностью охватил его. И не отпускал. Не отпускал. Не отпускал.
Когда Давид пришел в себя, уже стемнело. Видимо, в какой-то момент он просто отключился. Неизвестно, как долго он здесь пролежал. От деревьев на краю поляны остались темные силуэты. Кричала птица, со стороны дороги доносился приглушенный гул автомобиля. Пятнистая и не совсем круглая луна, похожая на латунный диск, высвободилась из-под опеки облака. Давид сгорел на солнце, кожа болела, он с трудом поднялся, конечности затекли и, казалось, ни на что не годились. Медленно и осторожно переставляя ноги, он побрел обратно в пансионат. Надеялся еще поспеть к ужину. Он знал, это было очередное предупреждение. Возможно, даже последнее.
Ночью он долго не мог заснуть. В первый раз ему хотелось со всем покончить. Давид лежал на спине – ожоги не давали повернуться на бок. Пытался вспомнить цвет, который видел (смешивая различные цвета, получить нечто похожее, но все было напрасно, и тогда он оставил попытки). Он тихо застонал. Нет, это совершенно немыслимо, вот так все бросить, слишком далеко он зашел. Время, безмолвное, приносящее смерть время: и существовал способ ускользнуть от него.
Давид впрыснул ингалятор. Голова болела, ему было жарко: вероятно, опять поднялась температура. В мыслях копошились на редкость уродливые числа, выстраивались все новые и новые комбинации. Собрав все силы, Давид прогнал их. Больное сердце яростно колотилось, накачивая кровью тучное, слабеющее тело. И пока он так лежал в ожидании сна – в этой кровати, на спине, без одеяла, причинявшего только боль, – его охватило сильное чувство нереальности происходящего. Словно отсюда он перенесся (но это уже, конечно, снилось) в кабинет и стоял теперь перед столом, за которым, полузакрыв глаза, сидел пожилой мужчина в черном костюме. Подперев голову кулаками, он, словно оцепенев, смотрел в стол. Дождь барабанил по стеклу. От лампы разливался грязно-желтый свет.
Dйjа vu – ощущение было настолько острым, что Давид начал заикаться. Да, когда-то он уже сюда заходил. Вместе с тем ему казалось, что он находится в другом месте, в кровати, далеко за пределами времени и пространства. Он откашлялся и хотел продолжить, но забыл, на чем остановился. Откашлялся снова.
– Ну и? – спросил Граувальд, не глядя на него. – Это все?
Давид задумался. Он не знал, насколько далеко зашел в своих рассуждениях, ибо последний час напрочь стерся из памяти; он говорил и говорил, пока не охрип, но его сознание было где-то не здесь. Как и тогда, во время доклада.
– Да, – робко сказал он, – это все.
Граувальд тупо смотрел в стол и молчал.
Громко барабанил дождь. В соседней комнате зазвонил телефон.
– Уж и не знаю, с чего начать, – сказал профессор. – По мне бы… Но вы хотите получить отзыв. Вы даже хотите, чтобы это напечатали, не так ли?
Граувальд замолчал, прищурился и стал рассматривать тыльную сторону ладони. Снова зазвонил телефон.
– То, что вы здесь пытались изложить… Должен признаться, что с какого-то момента я больше не мог… И, пожалуйста, только взгляните, что вы тут натворили!
Стол был покрыт исписанными листками. На полу валялись ручки, карандаш и раскрытая коробка со скрепками, чье содержимое – сотня маленьких блестящих скрепок – разлетелось по всему ковру. Телефон зазвонил в третий раз, но уже как-то нерешительно, и сразу стих.
– Я не перебивал вас, – продолжал Граувальд, – хотя, честно признаюсь, с какого-то момента перестал вас слушать. Я… ничего не понял! Ничего! А почему? – Он всплеснул руками. – Да потому, что тут нечего понимать! Господин Малер, в жизни я еще не слышал подобной белиберды, подобной… подобной…
Он поднял руку, сжал в кулак и вдруг, неожиданно даже для самого себя, ударил по столу с такой силой, что один из бумажных комков скатился на пол, а лампа и нож для вскрытия писем тихо задребезжали.
– Во всяком случае я не собираюсь рисковать своей репутацией из-за… Даже если ваши расчеты верны!
– Я думаю, они верны, – сказал Давид. – Вы напечатаете их?
– Вы не поняли меня?
Давид потер лоб. Тяжело вздохнул.
– Господин профессор, я не просил вас высказывать свое мнение, я просил вас только… Как вы думаете, хранители, существуют ли они на самом деле?
– Что?
– Не знаю, как сказать. Мне кажется, что некоторые вещи следует держать в тайне…
Давид посмотрел в окно. Дождь кончился. Небо словно из металла отливало серым.
– Вы сумасшедший, – протянул Граувальд.
– Может быть. Но кто-то охотится за мной. И мои расчеты верны.
– Думаете, я не в состоянии судить об этом?
Голова Граувальда качнулась, глаза стали еще меньше.
– Вы что, принимаете меня за идиота?
Давид посмотрел на профессора. Он смотрел на него, крепко вцепившись в спинку стула и сдерживая приступ кашля.
– Какая дерзость! – взревел Граувальд. – Какая наглость… И даже… Нет, это ни в какие воро…! Слушайте внимательно, я скажу, в чем вы ошибаетесь, это доставит мне чрезвычайное удовольствие. Вот вы здесь сидите, разглагольствуете об энтропии и каких-то хранителях, хотите одурачить меня своими абсурдными, надуманными формулами, пытаетесь привести возмутительные доказательства этого бреда…
– Вы напечатаете статью?
– Разумеется нет!
Давид поднялся.
– Вы останетесь! Вы никуда не пойдете! И выслушаете меня! – рычал Граувальд.
Давид повернулся.
– Малер!
Он остановился.
– Вы уже беседовали со специалистом?
– Я думал, что вы специалист.
– Нет, я не это имею в виду. Мне кажется… Вам требуется помощь.
Давид внимательно посмотрел на профессора. Из коридора доносились шаги: они то приближались, то удалялись. На полу валялось девяносто семь скрепок, не сто, а девяносто семь. Давид направился к двери.
– Постойте, – тихо сказал Граувальд. – Можно говорить о чем угодно, по мне, так и о вашей теории, я не против, но… Не натворите глупостей!
Давид распахнул дверь и вышел. Пустой коридор слегка покачивался. Голова кружилась. Давид слышал, как захлопнулась за ним дверь, заглушив голос Граувальда. Хриплый голос, продолжавший говорить.
IX
Три руки. Из разных концов аудитории. Взметнулись ввысь на фоне мокрого окна и скелетами чернели на свету.
– Нет, – пресек Давид, – не сейчас. Пожалуйста, не задавайте вопросов.
Он всем телом налег на кафедру, опустил голову и старался никого не замечать. Лица мешали ему сосредоточиться. Сорок восемь пар глаз (и одна закрытая; молодой человек в предпоследнем ряду спал; спал по-настоящему; грудь его ровно поднималась и опускалась, рот был слегка приоткрыт; всякий раз, когда он попадал в поле зрения Давида, тот чувствовал прилив необъяснимой симпатии к нему), сорок восемь авторучек пунктиром двигались по бумаге, пытаясь записать его слова. Вот опять три руки.
– Сначала я закончу, – сказал Давид. – Все вопросы потом.
Он увидел приклеенный к краю пульта затвердевший шарик жвачки. С трудом подавил отвращение и решил про себя больше не смотреть на него, и на него тоже. Как всегда, во время лекции он старался дышать не очень глубоко: пахло потом и парфюмерией, прилежанием и скукой, скоплением тел, обедом и всеобщей вялостью.
– Мы можем, – услышал Давид собственный голос, – по меньшей мере гипотетически исходить из того, что природа обманчива. Всем вам известно…
Он посмотрел в аудиторию: растерянные отсутствующие лица, бородатые и гладко выбритые, хорошенькие студентки никогда не садились вперед; некоторые едва ли моложе его. Но он знал то, чего не знали они.
– Всем вам известен парадокс Валентинова. Известно, что наши знания о природе электронов всецело зависят от постановки вопроса. Опыт, призванный подтвердить волновую природу этих мельчайших частиц, подтверждает, что они таковой природой обладают; опыт, который должен обосновать их корпускулярные свойства, обосновывает их корпускулярность. На первый взгляд оба положения взаимоисключают друг друга, но при этом существуют автономно. Обычно мы исходим из того, что совместимость двух различных перспектив достигается через третью, более обобщающую, которая нам пока неизвестна. Это…
Снова поднялась рука. Давид зафиксировал ее краем глаза, но решил не реагировать.
– …было бы грандиозно! Но что, если данная посылка неверна? Вот в этом-то и заключается парадокс Валентинова…
Еще одна рука. Давид повернулся к окну и скрестил за спиной руки. Перед ним опять возник образ рассвирепевшего Граувальда, его перекошенное от ярости лицо и до смешного желтые зубы.
«Я мог бы пойти домой, – подумал он, – ведь это все равно моя последняя лекция. Так или иначе. В любом случае последняя».
– А если все не так? Если оба положения противоречат друг другу и снять противоречие невозможно? В таком случае…
Он повернулся к ним, в сторону девяносто шести, нет, девяносто восьми – спящий уже проснулся – глаз.
– В таком случае сама наша реальность оказалась бы весьма сомнительной. И если…
Рука снова опустилась, никто больше не вызывался, все смотрели на него с недоумением или без всякого выражения.
– И если существует, скажем, армия ангелов, или тенденция, что одно и то же, тенденция мира предотвращать нарушение правил и не допускать ошибок, ибо…
Давид снова повернулся к окну. На полукруглой площади стояли скамейки, сидели люди, толкались голуби, казавшиеся сверху бессмысленным скоплением серо-белых пятен. Он откашлялся. Даже отсюда было видно высотное здание, в зеркалах которого отражалось другое, вывернутое наизнанку и какое-то зловещее небо.
– Поверьте мне, при сотворении мира допущена ошибка. Бог все рассчитывает, но иногда… и просчитывается.
Он посмотрел через плечо: их лица изменились. Ручки, равномерно двигавшиеся слева направо в такт его словам, застыли и лежали теперь возле открытых тетрадей и блокнотов. В аудитории переглядывались и шептались, какая-то блондинка качала головой, и, как назло, даже студент, который до того спал, теперь широко и злобно ухмылялся.
– Но это большая тайна. И ее нужно тщательно скрывать. А того, кто докопается до нее, станут в каком-то смысле, в самом что ни на есть прямом смысле, пожалуйста, поймите меня правильно, станут преследовать. Преследовать и… – Давид почесал подбородок, шею, справился с подступавшим приступом кашля; его рука невольно легла на сердце, но он тут же в ужасе отдернул ее и спрятал в карман. Что-то устремилось к окну, заставив его вздрогнуть, но это был всего лишь голубь. В зале раздался смешок.
– Если, к примеру, – послышался голос, и это оказался его собственный голос, только звучал он как-то необычно, – кому-то все-таки удалось разобраться в природе времени и найти способ… способ ускользнуть от него… Пожалуйста, примите это как совершенно произвольную гипотезу! Красота и величие открытия поначалу очень обрадуют этого человека… Но постепенно он поймет, какая опасность ему угрожает. Вероятно, он даже в своей собственной жизни увидит то, что всегда имело место, но только в определенный момент вышло наружу, всевозможные попытки… попытки помешать ему. Попытки ему…
Давид запнулся. Он не знал, на чем бы остановить взгляд, даже высотка вызывала теперь отвращение. Он чувствовал: девяносто восемь глаз внимательно на него смотрят. И еще два принадлежали голубю, черные булавочные головки то скрывались за крошечными веками, то появлялись снова. Голубь что-то клевал. Его перья были грязные и потрепанные. Давид подошел к окну. Голубь вспорхнул и камнем бросился вниз, отдаваясь свободному падению.
Давид смотрел ему вслед. Голубь падал. Падал и медленно, словно в нерешительности, расправлял крылья. Описал кривую, отразившуюся на красной крыше автомобиля, потом сбросил скорость, продолжая парить на ветру, несколько раз взмахнул крыльями и приземлился возле машины на асфальте среди других птиц. Сразу смешался со стаей, так что его уже нельзя было отличить от остальных.
– Господин Малер, – послышался голос. Отчетливый женский голос откуда-то из середины зала.
– Да?
– О чем это вы?
Давид почувствовал, как краска залила его лицо. Он не шевелился. Его взгляд скользил по рядам, но не мог отыскать хозяйку голоса. Он не знал, кто задал вопрос. С разных сторон доносилось хихиканье.
Прежде чем ответить, Давид откашлялся. Надо было что-нибудь ответить. Вдруг ни с того ни с сего он вспомнил голубя. Тот взлетел не ввысь, напротив. Эти твари всегда так делают: летят не вверх, а бросаются вниз, постепенно падение переходит в полет, так что нельзя сказать, где кончается одна стадия и начинается другая. Естественно, им нужно беречь силы. Хотя подобная задача не из легких, к тому же связана с риском. Даже голуби должны уметь управлять своим телом, ведь оно состоит из материи, а на нее действует сила тяжести. Хитрость, только благодаря ей легко преодолеть препятствия. Благодаря одной хитрости.
Кто-то прыснул со смеху. Студентка отбросила назад прядь волос, вспыхнул свет. Ручка упала на пол и вдоль рядов покатилась вперед к кафедре, к Давиду. Он отшатнулся. Смех усилился. Давид открыл рот и снова закрыл. Там, в правом углу стены, была дверь, стоит только ее отворить, и тогда…
Он посмотрел на часы. Казалось, он слышал их тиканье, совершенно отчетливое, несмотря на шум. Похожее на ясную ночь… Как все было низко, извращено смехом, недоверием и равнодушием, преисполнено опасности, исходившей от того, что с неизбежностью надвигалось, подступало к нему, гасило жизнь и с каждым мгновением все больше засасывало в пучину прошлого, в пучину бесконечного и забытого времени. Давид выдержал несколько секунд, отмеченных отрывистыми скачками стрелки. Теперь раскаты хохота обрушивались на него со всех сторон, впереди стеной выстроились смеющиеся лица. Еще одна, еще две секунды…
Потом он вышел.
Он даже не обернулся. Снова направился по коридору, по пустынному и слегка изогнутому коридору. Вот кабинет Граувальда. Что-то заставило Давида остановиться и открыть дверь.
Граувальд ползал по ковру и собирал скрепки. Было слышно его тяжелое дыхание, виднелась скрюченная спина и седая голова, криво сидевшая на шее.
– Малер, – начал он, – опять вы! Да как вы…
Давид внимательно смотрел на профессора. Граувальд попробовал встать. Наклонился вперед, оттолкнулся руками от пола, однако силы неожиданно ему изменили. Руки профессора подкосились, и он смачно плюхнулся на пол. Снова оказался внизу и сидел теперь, вытянув ноги, словно малое дитя. Следующую секунду на ковре еще виднелись отпечатки его пальцев.
– Какого черта вам опять тут надо? – тихо спросил Граувальд.
Давид закрыл дверь. Лестница вниз, третий этаж, второй, холл, выход. Дежурный на проходной клевал носом, скрестив на груди руки и похрапывая. Он только тихо вздохнул во сне, когда Давид пролетел мимо него.
Вращающаяся дверь со всех сторон пыталась навязать ему его же собственное отражение, бледное и многократно умноженное. Отражение толстого вспотевшего мужчины с раскрасневшимся плохо выбритым лицом, выражавшим решительность. Дверь, вращаясь, скрипела, она сопротивлялась, но в конце концов выпустила его на свободу. После душной аудитории Давид ощутил приятное прикосновение свежего воздуха, хлынувшего навстречу. Когда-то здесь, возле лестницы, только с другого ее конца, Валентинов сел в автомобиль и укатил прочь, прочь из его жизни. Давид думал об этом всякий раз, выходя из университета.
Вниз по ступенькам, на площадь. Еще сверху он заметил стаю голубей, заполонивших асфальт (его так и подмывало обернуться и посмотреть на окна аудитории; но он знал: они стояли там и следили); на скамейках сидели старики и бросали на землю кусочки хлеба; туда, куда они падали, устремлялись птицы, толкаясь и нападая друг на друга. «Я больше никогда не спущусь по этой лестнице», – подумал Давид. Сделал глубокий вдох, потом выдох, после дождя воздух был влажный и чистый. Давид спрятал руки в карманы и прямо через площадь направился к голубиной стае, в самую гущу.
Птицы поднялись шумным, уносящимся вверх облаком. Казалось, это вдруг ожила земля. На мгновение воздух наполнился трепетом, беспокойным серым трепетом: какой-то старик отвернулся, другой закрыл лицо руками… Но очень скоро все кончилось. Только запрокинув голову, можно было следить за птицами: они уже летели над крышами, гул постепенно стихал, множество голосов смешались теперь в один крик, который то усиливался, то снова слабел.
X
– Адреса никто не знает!
– Какого адреса? – спросила Катя. Наклонилась вперед и погладила его по плечу, он почувствовал нежное, приятное прикосновение. И отстранился.
– Валентинова. Вчера я послал мои записи в университет. Но этого мало. Я сам должен к нему.
Катя посмотрела на него. Давид тяжело дышал, волосы его были всклокочены, но лицо светилось.
– Ты не думаешь, что после всего, случившегося сегодня, тебе не следует лезть на рожон? Ты скорее всего потерял работу. Может, хватит уже?
– Нет, не хватит!
Он вытащил мятый платок и вытер лицо.
– Представь: позавчера ночью я вдруг нашел. Все, что искал. Кстати, ты видела фонарь?
– Что?
– На улице. Его уже починили. Знаешь, мне приснилось, что он разбит, когда я даже не мог об этом знать, и потом он действительно… Словно я на короткое время перенесся в будущее, понимаешь, словно моего открытия оказалось достаточно, чтобы нарушился весь порядок… Это, наверное, звучит очень невнятно?
– Вообще-то да, – ответила Катя.
Она наблюдала за ним, склонив голову набок, потом отбросила назад волосы и подошла к окну. В некоторых местах облака разорвались, освободив уже порозовевшее небо. По улице важно расхаживал полицейский.
– Вполне возможно, ты и прав, но… возможно, твое открытие настолько важно или… необычно, что совершенно сбивает тебя с толку. И твой рассудок…
– Не в состоянии это выдержать. Ты это хочешь сказать?
Девушка смотрела на него. Красные губы, покрой ее кофточки, блики заката на волосах, карие глаза – Давид невольно обратил на это внимание.
– Да, – подтвердила она, – именно это я хочу сказать.
– Большое спасибо.
– Да что с тобой в самом деле?
Давид пожал плечами:
– Ничего особенного. Только то, что времени не существует.
– Примерно то же утверждал еще Платон. О движущемся подобии вечности. И после него еще многие. Не сердись, но ничего такого, сверхоригинального здесь нет.
– Разумеется, все это давно известно. Конечно. Но я нашел доказательства.
Катя мельком взглянула на него. В окне появилось ее отражение. Порыв ветра с шумом опрокинул урну, разметав в воздухе бумажки и салфетки, сорвал с полицейского фуражку. С распростертыми руками тот кинулся за ней. Фуражка упала на землю прямо перед ним, полетела дальше, снова приземлилась.
– Физика, – заговорил Давид, – не признает времени. Того реального времени, которое необратимо направлено из прошлого в будущее. Хотя нет, признает, но только в одном-единственном случае. Он сформулирован во Втором начале термодинамики. А оно гласит: хаос развивается исключительно по нарастающей.
Давид стоял теперь за Катиной спиной. Полицейский выбивал пыль из фуражки.
Катя повернулась. Теперь она была совсем близко. Давид видел ее раскрасневшееся лицо, узкие глаза, две завивавшиеся пряди волос на лбу.
– Только Второе начало объясняет единственно возможную связь между материей и временем. Если его отменить…
– Но это было бы ужасно.
– Отчего?
Околдованный близостью девушки, Давид на мгновение замолчал, и мгновение было долгим и затянувшимся. Потом сделал шаг назад.
– Ты знаешь, это не так-то сложно. В этом-то и заключается все чудо. Я так долго искал и уже давно нашел бы… но кто бы мог подумать, что все так просто. Похоже, создатель допустил ошибку в проекте, и произошло… своего рода недоразумение. Его план не должен был сработать.
Давид поднес к лицу очки и, расправив дужки, осторожно надел.
– Но он сработал.
Катя подошла ближе. За спиной ощущался холодок окна. Она протянула руку и коснулась его щеки. Он вздрогнул и вдруг вспомнил старика на скамейке, вспомнил, как дотронулся до него и что было потом. Катя отвела руку.
– Четыре длинные формулы, – сказал он, – и ряд пояснений. Несколько приборов в лаборатории. И все бы двинулось с места, дело бы пошло, набирая обороты и распространяясь как волны по воде. Время бы утратило привычную четкость. Знаешь, мы всегда думали, что физический мир прочен, незыблем и точно выверен. Что законы его неопровержимы. Но это не верно. Ибо в действительности мир очень хрупкий. И сломать его ничего не стоит.
– С тобой не все в порядке. – Катин голос звучал неуверенно, почти надломленно. – Ты со всеми разругался. Ты…
– Глупости. Люди умирают. Они не выполняют своих обещаний. Их никогда нет на месте. Им в любой момент могут перерезать горло.
– Послушай меня!
Катя взяла в свои руки его голову, крепко, до боли сжала ее, и Давид увидел отражение своего лица, удвоенное в ее зрачках.
– Ты слегка двинулся!
– Правда? – Давид почувствовал, как поднималось в нем острое и бессмысленное чувство сильной неприязни. – Да кто ты такая? – услышал он собственный вопрос. – Стоишь, понимаете ли, тут и любой ценой пытаешься меня разубедить, ведь любой, не правда ли? Кто тебя послал?
Она отпустила его.
– Что ты сказал? Ты считаешь…
Но Давид ничего не разобрал; ее голос заглушил гул вертолета; вот он показался в окне, неожиданно близко и огромных размеров. Пропеллер накручивал в воздухе круги, вокруг мерцала красноватая зыбь. Вертолет удалялся, гул постепенно стихал, становясь слабее, и вскоре совсем прекратился.
– Даже если тебя никто не посылал, – тихо сказал Давид, – что маловероятно, так как они уже здесь и будут делать все возможное, а ведь мы едва знаем друг друга… Даже если тебя никто не посылал, было бы слишком рискованно.
Он сел за письменный стол, обхватил голову руками и на несколько секунд замолчал.
– Ты могла погибнуть…
Он посмотрел на Катю: та стояла перед ним и была бледна, из-за чего ее алые губы пылали еще сильнее, даже сейчас он обратил на это внимание. Девушка тяжело дышала. Давид покачал головой.
– Они существуют. Они действительно существуют. Но забудь все сказки. На самом деле это нехорошие люди. Их любезности грош цена, и у них нет ни капельки сострадания.
Вертолет вернулся. Вернулся стальной винт, рассекающий воздух, вернулся грохот колоссальной вихревой силы; Давид невольно втянул голову. Катя стояла на том же месте, в центре комнаты, только теперь она держалась подальше, в трех шагах.
Некоторое время они молчали. Потом вертолет скрылся, унеся с собой шум. Солнце почти закатилось, на лице девушки мерцали последние лучи.
Она покачала головой.
– Ты переутомился, Давид. Считай, я ничего не слышала. Ничего. Ни одного слова.
– Значит, ты мне не веришь?
– Пожалуйста, иди спать! Ты в ужасном состоянии.
– Неужели? – Он взглянул на нее рассеянно и почти враждебно. – Я этого не знал. Впрочем, я чувствую себя вполне сносно. Прости.
– Ничего страшного.
Она отвернулась, хотела закурить, но движения ее были какими-то нервными: спичка зажглась, сломалась и маленьким желтым пламенем упала на ковер; Катя быстро наступила на нее. Зазвонил телефон. Давид встал и поднял трубку.
Он не сразу узнал голос.
– Только что получил адрес Валентинова, ты мой должник. Знать не хочу, на кой он тебе. Записываешь? Ах да, ты же еще ничего не слышал: наш старый идиот в больнице, сильные боли в области живота, а еще что-то вроде приступа, подробности пока не известны. Кажется, все очень серьезно. А поскольку тебя не было, решили передать его семинар тебе; сожалею, но так получилось. Ах да, адрес! Пишешь?…
Давид записал адрес и положил трубку. Посмотрел вокруг и испугался. На мгновение он забыл, что в комнате помимо него есть еще кто-то.
Катя стояла у двери. В пальто, рука лежала на ручке двери.
– Подожди немного, пожалуйста.
– Нет, Давид. Я зайду завтра.
– Завтра ты меня здесь уже не застанешь.
Катя смотрела на него и как будто не могла решиться, потом повернулась, распахнула дверь, каблук ее подвернулся; вновь обретя равновесие, она вышла. В коридоре раздавался стук каблуков, шаги удалялись, становились тише – девушка спускалась по лестнице, потом все стихло. Через несколько секунд хлопнула дверь подъезда. Потом ее фигура внезапно появилась под окном; посмотрев направо и налево, Катя перешла через улицу. Уже на другой стороне она повернула голову, нашла глазами его окно, откинула назад волосы (крошечная шпилька упала на землю, отскочила и осталась там лежать); девушка миновала полицейского, по-прежнему чистившего фуражку, тот на секунду прервал свое занятие, провожая ее взглядом; Катя ускорила шаг, так что ее пальто раздулось на ветру, свернула за угол и исчезла из поля зрения.
Вдоль линии горизонта медленно тянулся вертолет. Раздался щелчок, и на улице зажглись фонари, озарив сумерки светом. На ковре рядом со скрюченными спичечными останками виднелось маленькое черное пятнышко.
Давид огляделся по сторонам. Входная дверь по-прежнему была открыта. На стене в общем коридоре осыпалась штукатурка, обнажив каменную кирпичную кладку, которая оказалась на редкость отвратительной. Давид закрыл дверь, два раза повернул ключ в замке и повесил цепочку. Зажег свет, темнота за окном сменила мягкие сумерки. Сел на кровать.
Дверь как будто приоткрылась? Нет, конечно же нет, это невозможно. Или – он просто уже спал. Давид подумал и пришел к выводу, совершенно определенному: он действительно спал. Теперь, несмотря на замок и цепочку, дверь в самом деле отворилась. Вошла сестра.
Давид резко открыл глаза. Он и впрямь лежал на кровати. В одежде, даже в ботинках. Дверь была заперта, лампа на потолке светилась бледно-желтым светом. Глаза снова закрылись.
Дверь нараспашку, сестра смотрела на него, по крайней мере в его сторону, но каким-то отсутствующим взглядом. Обеими руками она подавала знаки. Быстро и отрывисто жестикулировала, показывая на окно. Трясла головой.
Давид открыл глаза. Он чувствовал слабую, но ощутимую боль в области сердца. Потянулся за ингалятором, наполненным чем-то холодным, это успокаивало. Его взгляд блуждал по пустой комнате. Он снова закрыл глаза.
Губы сестры шевелились. Она пыталась что-то сказать, но ничего не получалось, неизвестно, по какой причине это было невозможно. Она стояла на одной ноге и старалась удержать равновесие. Потом, как ребенок, стала подпрыгивать, и тут он сообразил, что она на самом деле была ребенком, ребенком с перерезанным горлом, который во что бы то ни стало хотел ему что-то сказать. Сестра вытянула руки и прошлась колесом через всю комнату, от открытой двери до окна. Чтобы лучше видеть, Давид попробовал приподняться, но именно этого делать не следовало: движение тела что-то нарушило, глаза сами собой открылись, дверь была заперта, он лежал один.
Глухая притуплённая боль в области сердца давала о себе знать, как будто на грудь давил тяжелый предмет. Давид поднес ингалятор ко рту, нажал на колпачок и сделал вдох. Потом встал с кровати.
Взял телефонную трубку и набрал номер. Через несколько секунд на другом конце послышалось:
– Да?
– Катя, это я. Извини за вопрос, он, возможно, покажется тебе несколько странным! Ты приходила сюда?
– Давид, ты о чем?
– Пожалуйста, ответь! Я только что видел сон и точно не знаю, с какого момента он начался. Между нами был странный разговор, между мной и тобой, и я сказал кое-что… Ты приходила?
– Тебе действительно нужно проспаться. Уже довольно поздно и…
– Подожди! – взмолился он. – Я только хочу знать…
– Спокойной ночи!
Она повесила трубку. Некоторое время он неподвижно стоял, слушая отрывистые гудки. Ни спички, ни пятна на полу не было. Медленно протянув руку, Давид нажал на рычаг и набрал другой номер.
– Марсель, – сказал он, – мне очень жаль, но это срочно. Садись в машину и приезжай! Объясню тебе по пути. Приезжай немедля!
XI
Белые полосы посередине дороги стремительно выскакивали из темноты, вытягивались и исчезали под капотом. Кроме них, были различимы лишь столбы с левой стороны, небольшие куски асфальтово-серого пространства, выхваченного фарами, и время от времени – огни других автомобилей. На небе ни звездочки, и деревья на обочине превратились в сплошную стену пролетающих мимо теней.
– Семь тысяч, – произнес Давид.
– Чего?
– Семь тысяч столбов. Расстояние между столбами тридцать три метра. Точнее, тридцать три целых три десятых. Отсюда следует, что мы проехали чуть больше двухсот тридцати километров.
– Пожалуйста, помолчи!
Марсель держал руль тремя пальцами левой руки. Волосы его были всклокочены, две пуговицы на рубашке расстегнуты, лицо серое и небритое.
– Сбавь скорость! – попросил Давид.
– Так! – взревел Марсель и ударил по тормозам. – Теперь достаточно! Ты звонишь мне среди ночи, утверждаешь, что это очень важно и я должен срочно за тобой заехать, так как тебе непременно надо с кем-то увидеться. Или ты мне сейчас же объяснишь, что все это значит, или пойдешь пешком!
Автомобиль съехал на обочину и остановился.
– Мы едем, – медленно произнес Давид, – к Борису Валентинову.
Марсель молчал. Он долго не сводил глаз с Давида. Потом снова завел мотор. Ближайшие столбы пришли в движение, проплывая все быстрее и быстрее, уложились полукругом в поворот, потом в следующий.
– Ты серьезно? – спросил Марсель. – Ты и впрямь думаешь, что тебя преследуют?
– Да.
– И ты ждешь, что я этому поверю?
– Честно говоря, мне как-то все равно.
На некоторое время воцарилось молчание. Давид закрыл глаза, было слышно его ровное дыхание, он как будто заснул. Марсель внимательно смотрел на дорогу.
– Граувальд загремел в больницу, – вдруг заговорил Давид, – через два часа после того, как поговорил со мной, и то, что он умрет, ты думаешь, это случайно?
– Разумеется.
– А авария автоцистерны? А покойник в парке? Это тоже случайность?
– Они-то какое имеют ко всему этому отношение?
По встречной полосе ехал автомобиль с включенным дальним светом: круглые вспышки фар росли и наконец ослепили их. Марсель притормозил, Давид закричал. Зажегся ближний свет, и автомобиль промчался мимо.
– Успокойся! – произнес Марсель. – Что ты такой нервный? Этот Валентинов, он знает, что мы приедем? Ты ему позвонил?
– Нет. Он бы не стал со мной разговаривать. К таким, как он, не так-то легко подступиться.
– Значит, ты вот просто так хочешь его застать?
– Я должен. Я должен заставить его выслушать меня. Если он поймет, тогда это будут знать уже двое, – он посмотрел на Марселя, глаза друга слегка блестели, – а ему-то уж поверят. Сделав поворот в гору, они выехали на автобан. Впереди в двухстах метрах от них показались огни другого автомобиля. Марсель нажал на газ.
– Однажды я написал историю, – начал он, – о мужчине, которому постоянно звонил какой-то человек. Мужчина не знал, кто это, не имел к нему ни малейшего отношения и вообще не хотел говорить с ним. Но снова и снова…
– Ты же вроде бы завязал с этим!
– Нет, – Марсель задумался, – хотел завязать. Да я и не пишу. Только мысленно. Я мог бы написать. Но забудь!
Марсель дал газ, сила ускорения вдавила их в кресла. Белые шумопоглощающие щиты возвышались вдоль дороги.
– Вторая часть «Приключений»?
– Ничего подобного! Хватило и первой. К черту, забудь!
Машина впереди приближалась. Марсель сверкнул поворотником, поменял полосу и пошел на обгон. На несколько секунд рядом с Давидом оказался водитель другого автомобиля; он был один, но шевелил губами, словно участвовал в их разговоре. Вскоре они оставили его позади.
– Странно, – сказал Давид, – ты видел?…
– Перестань принимать все на свой счет! И больше никогда не спрашивай меня про вторую часть. Ее не будет. Кругом одно честолюбие, борьба, сплошная честолюбивая вонь! Нужно вовремя бросить. Главное – вовремя бросить. Это и тебя касается, с твоей теорией. Даже если она верна, что с того! Кто-то сидит за столом и десять лет корпит, не разгибаясь, над чем-то только ради того, чтобы получить Нобелевскую премию и пользоваться успехом у женщин. Ты, может, уже замечал, как сразу искажается суть книги после ее публикации?
Снова вынырнул вертолет. Он снижался и рос, делаясь все ближе. Вот уже показался пропеллер.
Марсель продолжал держать руль в прежнем положении. Автобан был совершенно прямой, и, насколько хватало глаз, ни одного автомобиля.
– Ты уж, пожалуйста, не спи! – закричал Марсель. – Говори со мной! Иначе я вырублюсь. Слышишь?
Давид не ответил. Его грудь равномерно поднималась и опускалась. Марсель протянул руку, но потом передумал и отвел назад. Включил радио: из динамиков живо полились тихие фортепианные аккорды. Марсель вздохнул. Он глядел на дорогу, на щиты, на дорожные разметки и все новые линии…
Давид тоже слышал музыку. Даже попробовал следовать за ней, и, к его удивлению, это удалось, тогда парившие в воздухе звуки стали частью сна. Он сразу отметил, как четко прослушивалась их связь с числами: одни были близки, другие чужды друг другу, третьи даже не скрывали взаимной антипатии, этакой арифметической вражды. Казалось, это было упорядоченное время (и проплывавшие где-то за окном столбы вели ему счет), и оно постоянно переигрывалось – сумма чисел и времени; аккорды исчезали, но возвращались снова, возвращались все до единого.
А потом Давид увидел ее. Снова увидел. Она стояла перед ним, слегка наклонив голову, и безучастно смотрела. И Давид знал, он был совершенно уверен, что это не воспоминание, не наваждение, не тень от ее тусклого и мимолетного появления, как обыкновенно бывает во сне, а самая что ни на есть реальность. Сестра была точно такая, как в детстве, но воздействие чуждого потустороннего мира все же сказывалось. Она была моложе. Но знала то, чего не знал никто, знала самое сокровенное и потому хранила молчание. Обмолвись она хоть словом, и случилось бы страшное – Давиду пришлось бы все забыть; и он забывал, каждую ночь, всю жизнь. Откуда взялись эти фортепианные аккорды? Ему захотелось добраться до источника звуков. Воздух вокруг рябил, цвета переливались, смешивались, застывали, словно хотели его удержать. И действительно удерживали. Он не мог подойти ближе. Аккорды, тиканье и уплывающие, уплывающие столбы, из ночи в ночь. Сестра о чем-то грустила. Место было нечистое. Возможно, именно это она и хотела ему сказать. Столбы, музыка. Девочка даже не улыбалась. Вдруг Давид догадался: она ждала его там, все это время, все эти годы, и вот уже совсем скоро…
– Все! – прокричал Марсель. – Просыпайся!
Давид осторожно приоткрыл глаза. Руль, панель приборов, наклейка на стекле. Запах кожаных сидений. Он проснулся.
– Приехали. Ты дрых почти два часа! Свинство с твоей стороны, не находишь?
Они припарковались к обочине, на грязной, темной и широкой улице, тянувшейся между огромными домами, в которых горело только несколько окон. Вдали загремел гром. Давид посмотрел на часы: стрелка едва перевалила за три. Он открыл дверь и вышел из машины.
В воротах было вмонтировано переговорное устройство и панель с кнопками. В самом верху убористым шрифтом написано Валентинов. Давид уставился на табличку: здесь живет он. В этом месте, во плоти, материальный, как всякий человек. Давид почесал затылок и на некоторое время задумался. Потом нажал кнопку.
Ничего. Снова донеслись раскаты грома. Давид позвонил еще раз.
Раздался щелчок, включился громкоговоритель. И голос – слышимость была на удивление отменная – ответил, перекрывая электронное жужжание:
– Да?
– Я могу подняться? Моя фамилия Малер. Мне нужно к профессору Валентинову.
Динамик жужжал. Давид уставился на него. Динамик жужжал. Марсель отстранил Давида и наклонился к микрофону:
– У вас есть машина?
– Что?
– Мы можем подняться? Речь идет о вашем автомобиле.
Жужжание прекратилось. Щелкнул дверной замок.
– Вот видишь, – сказал Марсель, – это всегда срабатывает.
Лифт был допотопный. Дверь закрывалась не до конца, кабина двигалась медленно, отрывисто, словно набиралась сил перед каждым следующим скачком, сопровождавшимся скрипом. Лифт остановился, и они вышли. Это был самый верхний этаж с одной-единственной дверью.
– Если он откроет, говоришь ты! – сказал Марсель. – Я тут ни при чем. Если вызовет полицию, я тебя не знаю. Понял?
Дверь открылась. Перед ними стояла маленькая пожилая женщина в рабочем халате. Казалось, у нее не было шеи, ее круглая складчатая голова сидела прямо на плечах. Коричневые сандалии на босу ногу.
– Я хотел бы к нему! – сказал Давид.
– Его здесь нет.
– Это очень важно!
– Его нет.
Марсель выступил вперед:
– Мы все объясним. Госпожа Валентонова?
– Я экономка.
– Нам срочно, действительно срочно нужно переговорить с профессором Валентоновым…
– Валентиновым, – поправил Давид.
– С профессором Валентиновым. Речь идет о результатах, очень для него важных. Если его нет, может, вы могли бы дать телефон, по которому…
– Нет, – тихо ответила женщина, – нет, нет. Нет.
Она отступила на шаг и уже хотела закрыть дверь. Но Давид успел подставить ногу.
– Не делай этого! – закричал Марсель.
– Послушайте! – взмолился Давид. – Он мне очень нужен, очень! Дело гораздо важнее, чем вы думаете.
Несколько секунд она смотрела на него, открыв рот, она, казалось, ничего не понимала, но и ничему не удивлялась.
– Хорошо, хорошо, – неожиданно произнесла экономка и медленно направилась в глубину коридора. Давид распахнул дверь и последовал за ней.
– Да ведь и в газете напечатали…
– Что?
– Он выступает с речью. На… На одном кон…
– На конгрессе?
– Да, да. На конгрессе. – Она посмотрела на Марселя. – Теперь вы уйдете?
– Минуточку! – сказал он. – Где этот конгресс?
Женщина уставилась на Давида, потом перевела взгляд на Марселя, потом опять на Давида. В коридоре над столом, где стоял телефон, висело зеркало, рядом с телефоном лежали запечатанные письма, непрочитанная почта На противоположной стене висело другое зеркало, тех же размеров, в такой же металлической блестящей раме.
– Где-где? – повторяла экономка.
Она повернулась, подошла к столу и взяла одну из газет. Ее фигура, оказавшись между зеркалами, размножилась до бесконечности: на блеклом, стеклянно-бесцветном фоне тысячи выстроившихся рядами старух взяли в руки тысячи экземпляров одной и той же газеты. Экономка не торопилась, словно хотела продлить это мгновение, потом вышла из зеркального поля, слилась, став единой, и направилась к Давиду, протягивая газету. Ее рука заметно дрожала.
– Страница четыре, – сказала она.
Давид развернул газету. С краю, на четвертой странице увидел статью, узкую полосу под названием «Беседы о технике». Тут же бросился взахлеб читать. «Представители науки, культуры, политики и… говорят о будущем… и о проблеме… гости: министр по делам науки, знаменитый писатель Рон Лебель; директор института… председатель… со вступительным словом выступит Борис Валентинов, лауреат… Открытие завтра в полдень».
– Пошли! – сказал Давид. Засунул газету под мышку и пустился бежать. Экономка смотрела ему вслед.
– Премного вам благодарны, – добавил Марсель, – дело действительно очень важное.
– Теперь вы уйдете?
– Конечно. – Марсель вышел в коридор. – Скажите, пожалуйста, как он выглядит?
– Кто?
– Профессор Валентинов.