– Ты такой хилый, что не можешь его разбудить? – спросил охранник, закуривая.

Себастьян выдохнул. Он ненавидел причинять боль. Но если мужчина не отреагирует, его посчитают мёртвым и его тело сожгут в здании из красного кирпича – крематории. И тогда уже не будет иметь значения, жив он или нет.

– Хватит витать в облаках, – прорычал охранник.

Эта задача – хлестать пленников, дабы посмотреть, не вышел ли их срок годности, – недавно была поручена Себастьяну в лагере, известном под немецким названием Koncentrationsläger Auschwitz[5]. В год после прибытия Себастьян выполнял много тяжёлых заданий, перебегая от одного места работы к другому (ходить пешком было запрещено), снимая шапочку и тупя взгляд каждый раз, когда к нему приближался офицер СС. Он работал весь день и получал всего одну порцию хлеба и тарелку дурно пахнущего супа, которые съедал ночью. Иногда охранники бросали в толпу заключённых кусок мяса и наблюдали за тем, как они дрались за него, словно стая собак, победитель жадно поглощал добычу, а проигравшие отползали прочь.

Молодость и сила, какими обладал Себастьян, оборачивались в Аушвице сладко-горькими последствиями; тебя не умерщвляли в газовой камере в первый же день. Вместо этого твоё тело чахло неделю за неделей, страдало от голода, холода, побоев, болезням не уделялось никакого внимания до тех пор, пока, как этот мужчина в снегу, ты не падал в изнеможении.

– Ударь сильнее, – рявкнул охранник, – или я ударю тебя.

Себастьян ударил плетью. Он не знал этого пленника, которому на вид было слегка за пятьдесят. Быть может, он только сегодня приехал на поезде, и, как и всех других, его выгрузили здесь, раздели, сбрили каждый волосок с его тела, оставили на всю ночь в душевой – мёрзнуть босиком под капающей холодной водой, – а утром втёрли в кожу агрессивное дезинфицирующее средство и погнали голым через двор получать полосатую форму заключённого. Возможно, это был его первый день принудительного труда и он уже валился с ног.

А может, он провёл здесь не один год.

– Ещё!

Себастьян сделал, что было велено. Почему-то работа, которую давали ему, отличалась особой жестокостью. Пока остальные изготавливали кирпичи или копали рвы, Себастьяну приходилось возить на тележке трупы или переносить тела тех, кто не пережил поездку на поезде.

– Ещё разок, и закончим, – сказал охранник.

Себастьян с силой ударил плетью. Мужчина приоткрыл глаза.

– Он жив, – сказал Себастьян.

– Чёрт его побери. Вставай, еврей. Давай!

Себастьян посмотрел на лицо мужчины. Его глаза были похожи на рыбьи – такие же стеклянные и безжизненные. Себастьян сомневался, что этот человек вообще может слышать приказы, не говоря уже о том, чтобы понимать их смысл. Осознаёт ли он, что этот момент решит, останется ли он в этом мире или через огонь отправится в мир иной?

– Я сказал, вставай, еврей!

Себастьян, хоть и приучил себя не сочувствовать, почувствовал, как внутри всё закипает. Давайте, мистер. Кто бы вы ни были, помните. Нельзя дать им победить. Вставайте же.

– Даю тебе пять секунд! – крикнул охранник.

Мужчина приподнял голову ровно настолько, чтобы встретиться глазами с Себастьяном. Он просипел, высоко, как будто скрипнула ржавая калитка. Это был звук, какого Себастьян никогда не слышал от человека. Одно мгновение они смотрели друг на друга. А потом веки мужчины сомкнулись.

– Нет, нет, – пробормотал Себастьян. Он хлестнул плетью, потом ещё и ещё, будто бы пытаясь через боль снова привести мужчину в сознание.

– Хватит, – сказал охранник. – Мы теряем время.

Он махнул двум другим заключённым, те подбежали, подняли мужчину и понесли в крематорий, не утруждая себя проверить, не дышит ли он. Унося тело, они даже не взглянули на высокого исхудалого темноволосого парня, сидевшего, ссутулившись, на коленях, уставившегося на свою плеть, невольно выступившего ангелом смерти.

Ему было шестнадцать.

* * *

В ту ночь в блоке, где спали Себастьян, его отец и дедушка, мальчик отказался участвовать в чтении молитв. Этот ритуал они завели по настоянию Лазаря – чтобы не забывать своё прошлое, свою веру, своего Бога. Лёжа на грязных койках в темноте, они тихо бормотали слова, а кто-нибудь из заключённых нарочно кашлял, чтобы охрана их не услышала. Закончив молиться, Лазарь, который теперь представлял собой тощую, костлявую версию некогда толстого мужчины, просил всех назвать одну вещь, за которую они были благодарны сегодня.

– Мне дали на одну ложку супа больше, – сказал один заключённый.

– Мой гниющий зуб наконец выпал, – сказал другой.

– Меня не били.

– Нога перестала кровоточить.

– Я проспал всю ночь.

– Охранника, который меня мучил, отправили в другой блок.

– Я видел птицу.

Себастьяну нечего было сказать. Он молча слушал, как отец с дедушкой тихо читали поминальный Кадиш по бабушке Еве, которая в первый же день показалась нацистам слишком старой, чтобы приносить какую-то пользу, и была убита в газовой камере. Они читали Кадиш по двойняшкам Анне и Элизабет, которых нацистские врачи забрали для экспериментов, подробности которых, к счастью, им были неизвестны. Они читали Кадиш по Биби и Тедросу, не пережившим эту первую зиму. И, наконец, читали Кадиш по Танне, умершей от тифа в пятый месяц пребывания здесь. Женщины в блоке пытались скрыть её быстро развивающийся недуг, присыпая её сеном, прежде чем отправиться работать. Но нацистский охранник обнаружил Танну, бьющуюся в ознобе на своей койке, и в тот же день её убили, не оставив от неё ничего, кроме сажи и чёрного дыма, валящих из трубы крематория.

Когда молитвы были прочитаны, Лазарь и Лев плотнее прижались к Себастьяну. Взрослые приняли защитную позу, как бы оберегая мальчика, – наверное, потому что он был одним из немногих оставшихся детей.

– Что такое, Себби?

– Не хочется молиться.

– Мы молимся, даже когда нам не хочется.

– Зачем?

– Чтобы всё это закончилось.

Себастьян помотал головой.

– Всё закончится, только когда мы умрём.

– Не говори так.

– Это правда.

Себастьян отвернулся.

– Мужчина сегодня. На минуту он очнулся. Я пытался его поднять. Но его всё равно сожгли.

Лазарь глянул на Льва. Что тут скажешь?

– Прочитай молитву за душу этого мужчины, – прошептал Лазарь.

Себастьян молчал.

– И помолись за брата, – добавил Лев.

– Зачем мне это делать?

– Потому что мы хотим, чтобы Господь за ним присмотрел.

– Так же, как он присмотрел за нами?

– Себ…

– Нико работал на нацистов, папа.

– Мы не знаем, что он делал.

– Он обманывал нас. Лгал!

– Он никогда не лжёт, – сказал Лазарь. – Наверняка с ним что-то сделали.

– Почему ты вечно его защищаешь?

– Себ, говори тише, – прошептал отец. Он коснулся плеча сына. – Ты должен простить брата. Ты же понимаешь.

– Нет. Если хочешь, я помолюсь. Но не за него. Я помолюсь за что-нибудь другое.

Лев вздохнул.

– Хорошо. Помолись о чём-нибудь хорошем.

Себастьян думал обо всех хороших вещах, о которых можно было бы помолиться, обо всём, чего он желал, но больше не мог иметь. Горячая еда. День сна. Возможность спокойно выйти за ворота этого гадюшника и шагать, не оглядываясь.

В конце концов, как это часто бывает с юношами, он молился о том, чего страстно желало его сердце.

Он в очередной раз помолился за Фанни.

Ночи в курятнике

Женщиной, обнаружившей Фанни у реки, оказалась венгерская швея по имени Гизелла, чей муж Сандор погиб в бою два года назад.

Венгрия условно принадлежала к коалиции Волка, так что можно было сказать, что Сандор сражался за нацистов. Однако Гизелла усвоила горькую правду войны: скорбь не принимает ничьей стороны. Сандор умер. Его тело отправили домой. В тридцать лет она осталась вдовой, спящей в пустой постели. Причина сражений не имела никакого значения.

Заметив прячущуюся у реки Фанни, женщина сразу поняла, что та еврейка, а значит, бежит от трагедии. Между ними было что-то общее.

Поэтому они вместе дождались ночи. Потом Гизелла тайком провела Фанни в свою деревушку на склоне холма. Она накормила девочку супом, который та съела в считанные секунды, и постелила ей в небольшом курятнике за домом. Женщина дала девочке несколько старых вещей, забрала у неё платье с жёлтой звездой и сожгла его в камине. Ей хотелось объяснить, что так будет лучше, поскольку многие её соседи-венгры в той же мере считают евреев угрозой, что и нацисты, и что если они узнают, что она прячет еврейскую девочку, их обеих убьют. Но ни женщина, ни девочка не понимали язык друг друга. Они обращались друг к другу жестикулируя, пытаясь донести мысль.

Гизелла похлопала по земле и на венгерском сказала: «Здесь. Сиди здесь. Вот здесь. В этом месте».

Фанни на греческом ответила: «Спасибо за еду».

Гизелла: «Снаружи небезопасно».

Фанни: «Я ехала на поезде. Я сбежала».

Гизелла: «Местные не любят евреев. Мне лично всё равно. Все мы дети Божьи».

Фанни: «Вы знаете, куда ехал поезд?»

Гизелла: «Здесь. Ты должна сидеть здесь. Поняла?»

Фанни: «Они убили моего отца».

Гизелла: «Суп? Тебе нравится суп?»

Фанни: «Я вас не понимаю. Простите».

Гизелла: «Я тебя не понимаю. Прости».

Гизелла вздохнула, а потом потянулась и взяла Фанни за руку. Поднесла её к своей груди.

– Гизелла, – тихо сказала она.

Фанни повторила жест.

– Фанни, – сказала она.

Для первой ночи этого было достаточно. Гизелла закрыла за собой деревянную дверь, и лежащая на большом стоге сена Фанни уснула без всяких сновидений.

* * *

В следующие месяцы Гизелла с Фанни наладили определённое расписание дня. Фанни вставала ещё до рассвета и заходила в дом, где они с Гизеллой завтракали овсяными лепёшками с джемом и обменивались парой новых слов на венгерском. Потом, пока Гизелла ходила по деревне и собирала вещи на стирку или перешивание, Фанни пряталась в курятнике. На закате она приходила к Гизелле, чтобы поужинать из того, что они могли наскрести: картошка, лук-порей или хлебный суп. Изредка Гизелла готовила клёцки из дрожжевой муки с совсем небольшим количеством творога. Фанни помогала ей раскатывать тесто.

По воскресеньям Гизелла ходила в католическую церковь и тихо произносила молитвы за жизнь девочки. Она брала с собой мешочек с красными чётками и сжимала их, обращаясь к Богу.

Постепенно отношения между ними развивались. Словарный запас увеличивался. Фанни и Гизелла смогли рассказать друг другу о своих семьях и обнаружили, что их связывают пережитые потери. Гизелла объяснила, что курятник когда-то был конюшней для лошади, которую пришлось продать после смерти мужа. Фанни рассказала, как её выбросили из поезда на ходу, как она катилась по колючей траве и как побежала, когда услышала выстрелы.

Гизелла покачала головой:

– Когда закончится война, тебе не придётся больше бегать. Но до тех пор нельзя никому верить, поняла? Ни соседям. Ни полиции. Никому.

– А когда закончится война? – спросила Фанни.

– Скоро.

– Гизелла…

– Да?

– Когда она закончится…

– Да?

– Как я всех отыщу?

Наступила зима, принёсшая с собой 1944 год

По мере того как война продолжалась, припасов становилось все меньше. Стало меньше еды. Даже хлеб был дорогим. Гизелла стала брать больше работы. Почти всю ночь она шила, по утрам стирала в реке, а днём развозила одежду. Иногда по вечерам, когда Фанни пробиралась в дом, она заставала Гизеллу спящей за швейным столом. Теперь она выглядела старше, чем в тот день, когда они встретились в лесу.

– Позвольте помочь, – предложила Фанни. – Я чинила одежду матери.

– Хорошо, – ответила Гизелла.

После ужина они несколько часов провели за шитьём – Гизелла учила Фанни тонкостям пришивания пуговиц и подшивания платьев. Так продолжалось много недель. Однажды вечером Гизелла отложила изделие и положила ладонь на руку Фанни.

– Можно кое-что тебе сказать?

– Да.

– Я думаю, мне послал тебя Господь. Перед тем как Сандор ушёл на войну, мы надеялись завести ребёнка. Он сказал, что хочет дочку. Я спросила: «А почему не сына?». Он ответил, что сын станет солдатом, а солдат пойдёт и погибнет. Сказал, не хочет, чтобы я переживала о том, что могу потерять своего ребёнка.

Она прикусила губу.

– Вместо этого я потеряла мужа.

Фанни сжала её ладонь.

– Я говорю это к тому, – прошептала Гизелла, – что, когда закончится война, ты можешь остаться со мной, если захочешь.

Фанни почувствовала, как внутри растекается тёплое чувство – подобного она не испытывала уже очень давно. Её словарного запаса в тринадцать лет не хватало для того, чтобы дать этому чувству название. Но я скажу вам, что это было.

Чувство единения с близким человеком.

* * *

На следующий день, после ухода Гизеллы, Фанни решила помочь ей. Оставалось ещё много одежды к починке, и Фанни не хотелось чувствовать себя бесполезной, прячась в курятнике всё с той же парой-тройкой книжек, которые дала ей Гизелла. Она осторожно прокралась из курятника в дом, ползя по земле, чтобы не попасться на глаза соседям. Попав внутрь, она принялась за работу. Она чувствовала себя бодрой и полезной, впервые за долгое время видя в окно солнечный свет. Это было первое ощущение нормальности после всего того безумия, начало которому было положено в Салониках.

К полудню, выпив три стакана воды, Фанни захотела воспользоваться туалетом. Выходя на улицу, она была осторожна. Но всего несколько минут спустя, вернувшись в дом, она вошла в швейную комнату и столкнулась лицом к лицу с седовласой женщиной в зелёном пальто и шляпе в тон, держащей в руках стопку одежды.

На лице женщины отобразилось удивление. Она приподняла густые брови.

– Кто ты такая? – спросила она.

Фанни была настолько не готова к появлению этой женщины – да и вообще кого угодно, – что никак не могла придумать, что ответить.

– Я спросила твоё имя, – напомнила женщина.

Фанни сглотнула. Все мысли смешались в голове.

– Гизелла… – прошептала она.

– Ты не Гизелла. Я знаю Гизеллу. Гизелла должна была пришить пуговицы на этих рубашках.

– Я имела в виду… Что помогаю Гизелле, – сказала она, а потом добавила: – Чоколом. – Вежливое приветствие по отношению ко взрослой женщине на венгерском.

Женщина вскинула голову, как будто бы нюхая воздух вокруг Фанни.

– Что это за акцент? Ты болгарка?

– Нет.

– Твои волосы. Ты из Греции? Откуда ты?

– Не знаю…

– Ты не знаешь, откуда ты?

– Я отсюда. Отсюда!

– Врёшь. Где Гизелла? Она знает, что ты в её доме? Хочу видеть Гизеллу!

Сердце Фанни билось так быстро, что казалось, она прямо сейчас рухнет на пол. Всё, что пришло ей в голову, – бежать. И она побежала. Выскочила через задний ход и бросилась в лес, оставляя позади стихающие крики женщины: «Ты куда собралась, девчонка?».

* * *

Фанни пряталась среди деревьев, пока не село солнце. Она ожидала услышать сирену или тяжёлые сапоги солдат. Но ничего не происходило. Наконец она увидела, как на кухне Гизеллы зажёгся свет. Обычно это означало, что дома безопасно и Фанни может выйти из курятника. Она проползла на четвереньках до самого дома и тихонько постучала в дверь. На пороге возникла Гизелла.

– Что такое? – спросила Гизелла. – Почему ты на земле?

Фанни оглянулась по сторонам. Похоже, всё было спокойно.

– Фанни? Что случилось?

В тот момент Фанни могла сказать всю правду. Она могла рассказать Гизелле о встрече с седой женщиной. Возможно, всё бы тогда сложилось по-другому.

Но у лжи много личин; иногда она скрывается за маской безопасности. Фанни не хотела, чтобы Гизелла напугалась или решила, что слишком опасно оставлять девочку у себя. И Фанни промолчала о произошедшем.

– Всё нормально, – сказала Фанни, поднимаясь. – Простите, что напугала.

– Я видела, что ты шила за меня. Спасибо.

– Пожалуйста.

– Но, Фанни, пожалуйста, больше так не делай. Это опасно. Тебя могли увидеть.

Фанни кивнула.

– Да. Вы правы.

Гизелла ненадолго умолкла, а потом пошла к себе в спальню и принесла оттуда мешочек с чётками. На ней были белые перчатки, в которых она обычно ходила в церковь.

– Видишь эти бусины?

– Да.

– Знаешь, что это?

– Вы с ними молитесь.

– Да. Но это не просто чётки. Это бобы. Чёточник молитвенный.

– Красивые.

Гизелла понизила голос.

– Они ядовитые. Если съешь всего одну, можешь умереть.

Фанни внимательно смотрела на маленькие красные шарики. Они казались такими безобидными. Гизелла убрала их обратно в мешочек.

– Муж подарил мне их перед отъездом. Он заплатил кучу денег тому, кто их ввозит. У меня два комплекта. Мои и его.

Она выдохнула.

– Я хочу отдать тебе один.

– Зачем?

– Потому что я знаю врагов. Знаю, на что они способны.

Гизелла посмотрела Фанни в глаза.

– Если нас когда-нибудь поймают, если не будет никакой надежды и они соберутся с тобой что-нибудь сделать… Иногда…

– Что? – спросила Фанни.

– Иногда лучше уйти из этого мира самому, чем от их рук.

Она сунула мешочек в руку Фанни, встала и вышла из комнаты.

В следующие пять месяцев лето то наступало, то угасало, а Фанни и Гизелла продолжали вести свою обычную жизнь: шили, стирали, ели и спали. Фанни сидела в курятнике и даже привыкла к аммиачному запаху куриного помёта. Она почти забыла о кричащей ей вслед седоволосой женщине.

Но даже если ты забываешь ложь, это вовсе не значит, что она забывает о тебе.

* * *

Я уже говорила, что это история о великой правде и великом обмане. Скоро вы поймёте, что большие и маленькие поступки тесно связаны между собой.

Когда венгерский лидер Миклош Хорти заключил союз с Волком, он солгал Волку о своих переговорах с его врагами. А когда Волк узнал об этом, он солгал тоже, пригласив Хорти на фиктивную встречу, чтобы выманить его из страны, пока туда вторгаются нацистские войска.

Узнав, что его одурачили, Хорти пришёл в ярость. Перед встречей с Волком он спрятал под одеждой пистолет, планируя хладнокровно казнить нацистского лидера. Но сунул пистолет обратно прямо перед выходом из комнаты, позже заявив, что он не считает себя вправе отнимать чужую жизнь. Возможно, если бы он осуществил свой план, война закончилась бы гораздо раньше и всё, что произошло дальше с Нико, Фанни, Себастьяном и Удо, никогда бы не случилось.

Но это лишь фантазия. А я фантазиями не занимаюсь.

На самом деле всё обернулось так: Хорти вскоре сместили с поста, в стране было сформировано марионеточное правительство, и нацистские войска, чувствуя, что военная ситуация оборачивается не в лучшую для них сторону, пронеслись по Венгрии со свирепостью раненого зверя. Волк поручил своим высокопоставленным приспешникам отправить всех венгерских евреев в лагеря смерти. В этом им с большой охотой помогали «Скрещённые стрелы» – пропагандирующая ненависть венгерская партия, члены которой, разделяя извращённые взгляды Волка, считали, что венгерцы также обладали расовой чистотой, которую требовалось защищать.

Партия «скрещённых стрел» была такой же жестокой, как и все нацистские движения, её солдаты ходили по деревням и хватали всех, кого считали неугодными. Они проводили облавы в школах, синагогах, пекарнях, на складах лесоматериалов, в магазинах, квартирах, домах.

А одним октябрьским утром, до восхода солнца, они роем налетели на деревушку на холме, следуя наводке седой женщины в зелёном пальто, сообщившей, что «женщина вон в том доме прячет у себя еврейку». Они высадили дверь и застали там швею и девочку, завтракающих овсяными лепёшками.

– Кто эта девчонка? – крикнул один из них.

– Моя дочь! – ответила Гизелла. – Убирайтесь отсюда!

Солдат ударил её дубинкой и сказал, хорошо, что ей так нравятся евреи, ведь теперь она удостоится чести умереть вместе с ними. Фанни кричала, когда «Скрещённые стрелы» её уводили – тащили мимо одобрительно кивающей седой женщины, стоявшей, скрестив руки на груди. Фанни не верила своим глазам.

Та маленькая ложь её настигла.

Нет предела количеству ужасов, творящихся на войне

Спустя четырнадцать месяцев с того дня, когда её запихнули в тот тесный скотный вагон, Фанни Намиас втолкнули в другой, на этот раз направляющийся в Будапешт, где с неба падали бомбы, а от зданий оставались лишь руины. Позже её и других загнали во второе в её жизни гетто, где Фанни вынуждена была спать в комнате без освещения с девятью людьми, чьих имён она так и не узнала.

А потом, в ноябре 1944 года, Фанни и десятки других евреев под дулами винтовок повели по улицам города. Было темно, почти полночь. Летел снег. Пленников провели по длинному мосту, потом вниз по лестнице на берег реки Дунай. Там трясущихся от холода евреев заставили снять обувь. Их тела были связаны верёвкой по три-четыре человека в группе. Фанни поймала на себе взгляд офицера «Скрещённых стрел», разглядывающего её симпатичное лицо. «Больно не будет», – пробормотал он и отвернулся.

Пленников повернули лицом к тёмной воде, журчащей быстрым течением. Фанни попыталась рассмотреть, как далеко тянется шеренга. На берегу стояло семьдесят или восемьдесят человек, многие из них дети, снежинки опускались им на головы и обнажённые ступни. Несколько минут солдаты совещались и указывали то в одно, то в другое место. Наконец на другом конце шеренги охранник «Стрел» сделал шаг вперёд, поднял оружие и выстрелил в голову одного мужчины, наблюдая за тем, как он и другие привязанные к нему люди падают в ледяную воду и их вмиг уносит быстрый поток.

Он подошёл к следующей группе и снова выстрелил.

Фанни крепко зажмурилась. Сердце стучало, как кулаком по двери. Она подумала о Гизелле: жива ли она? Подумала об отце, зная, что он мёртв, и о соседях из Салоников, которых, наверное, тоже уже не было в живых. Подумала о бородатом мужчине в поезде, который шепнул ей: «Будь хорошим человеком. Расскажи миру о том, что здесь случилось». И осознала, что уже не сможет этого сделать. Тело билось в неодолимой дрожи – колени, руки, челюсть. Стоя среди всхлипывающих пленников, она сказала себе, что уже через минуту всё кончится, она умрёт и отправится в рай к своим близким. В этом мире больше не за что держаться.

Вдруг она услышала крик, вокруг началось волнение. По лица хлестнул холодный ветер, и она почему-то подумала о Нико. В своих мыслях она видела его так ясно, что ей даже показалось, что он зовёт её по имени.

– Фанни?

Она перестала дышать.

– Фанни? Это ты?

Она открыла глаза и увидела юношу – он вырос, но это был тот единственный мальчик, которого она поцеловала, теперь он стоял перед ней в шинели нацистского офицера. При виде его она тут же потеряла сознание, потянула двух связанных с ней по запястьям людей на землю и чудом не упала в окрасившуюся кровью реку.

Нико – от одной лжи к другой

Теперь я должна рассказать вам о судьбе Нико. Мне больно говорить об этом, как больно матери говорить о сыне, сидящем в тюрьме.

Мальчик, который никогда не лгал, скинул свою кожу честности на той железной дороге Салоников в 1943 году. К моменту, когда он появился на берегу Дуная, ему было уже почти четырнадцать, и его очень сложно было узнать – и мне, и другим людям вроде Фанни, которая помнила его прежним.

Подростковый возраст не настал, а скорее обрушился на Нико. Нежное лицо стало острее. Голос опустился до приятного баритона. Нико вырос на пятнадцать сантиметров и прибавил десять килограммов. Это если не считать тяжести его лжи, такой огромной, что она не поддаётся подсчёту.

Но эта ложь помогала ему выживать. Нико стал тем, кем нарёк его Удо: «славным маленьким лгунишкой», почти за одну ночь перечеркнув всю свою честную жизнь. Впрочем, это не первый такой случай. Разве Адам не лишился Рая за один укус яблока? Разве Люцифер не был хорошим ангелом до своего вечного изгнания? Все мы находимся на расстоянии одного рокового поступка от того, чтобы навсегда изменить свою судьбу, и заплаченная за это цена может быть непомерной.

Нико заплатил такую цену.

Он потерял меня.

Он больше не мог говорить правду. Сторонился её, как дыхания дьявола. Каждый раз, говоря правду, он вспоминал о том, что своей честностью, возможно, приговорил семью к смерти. Кто из нас был бы способен смотреть в упор на большое палящее солнце ответственности и не ослепнуть?

Так что ложь стала для Нико родным языком. Он прибегал к бесчисленным выдумкам, чтобы перемещаться с места на место. В этом ему помогали определённые люди, которых он встретил на пути.

Но сначала ему помог паспорт

Этот паспорт когда-то принадлежал широкоплечему немецкому солдату Гансу Деглеру, занимавшемуся охотой на евреев в Салониках, однажды ночью он напился до беспамятства в греческой таверне и упал с крыши, куда залез, чтобы развлечься с женщиной. Следующим утром его безжизненное тело нашли распластанным в переулке рядом с пустым автомобилем.

Удо сохранил паспорт молодого человека, чтобы сдать его по возвращении в Германию. Это случилось накануне дня предательств и удачной находки Нико в виде кожаной сумки, в которой помимо денег и значков, также лежал паспорт покойного Ганса Деглера. Вы можете посчитать удивительным совпадением то, сколько пользы может принести одна сумка, оставленная бывшим мучителем. Однако те, кто причиняет нам больше всего вреда, могут неосознанно оказать нам большую услугу, если мы не сломимся под их ударами.

Нико направился на север и сошёл с поезда греческом городке Эдесса, недалеко от югославской границы, в поисках кого-нибудь с фотоаппаратом. Он намеревался вклеить в паспорт свою фотографию вместо фотографии Ганса Деглера, что дало бы возможность утверждать, что ему восемнадцать. Нико знал, что это было бы большой натяжкой, но разве у него был выбор? Нацисты в любой момент могли потребовать предъявить документы. А с немецким паспортом, возможно, его никто не тронет.

Идущий по городу Нико с приколотым к рубашке значком притягивал взгляды, но никто не решался подойти к нему с расспросами. Население Эдессы, как и население Салоников, уже ощутило на себе гнев нацистских солдат. Никому не хотелось нажить ещё большие неприятности.

Нико часами искал фотографа, но не мог никого найти. Позже в тот день, уставший и потный, он проходил мимо парикмахерской и обратил внимание на фотографии клиентов на витрине. Нико зашёл внутрь, его встретил звон колокольчиков. Перед ним возник высокий человек в рубашке с коротким рукавом и с рябым лицом, на котором красовались такие густые усы, каких Нико никогда не видел.

– Чем могу помочь? – спросил мужчина, разглядывая значок Нико. Нико мысленно напомнил себе, что играет роль немца. Он постарался принять суровый вид.

– Ich brauche ein Foto, – сказал он.

Мужчина уставился на него в удивлении.

– Фото? Вам нужны фото?

– Ja, – ответил Нико, указывая на портреты на витрине, – ein Foto.

– Хорошо. Но сначала стрижка. Да?

Мужчина направился к парикмахерскому креслу. Нико вовсе не собирался стричься, однако не хотел вызвать лишние подозрения. Он сел в кресло, и двадцать минут спустя его светлые волосы были коротко подстрижены, из-за чего он казался старше своих лет. Усатый парикмахер ушёл в подсобку, вернулся оттуда со стареньким фотоаппаратом и сделал несколько снимков.

– Возвращайтесь через два дня, – сказал мужчина, прокашлялся и потёр ладонь, прося платы. Нико открыл сумку и вытащил несколько греческих монет. Заметил, что мужчина пялится, и быстро застегнул сумку.

– Ein kleines Foto, – сказал Нико.

– А? – переспросил мужчина.

Нико повторил несколько раз, пока мужчина не понял. Маленькая фотография. На паспорт. Вот что ему было нужно.

– Ich werde zurückkommen, – сказал Нико. Я вернусь.

Следующие две ночи Нико спал на вокзале. Ел хлеб с колбасой, которые заранее сложил в сумку, и пил воду из раковины в туалете. Он отыскал поблизости книжный магазин и приобрёл немецкий разговорник, изучал его часами напролёт, отрабатывая фразы и ведя выдуманные диалоги с самим собой.

На третий день, когда Нико вернулся в парикмахерскую, усатый мужчина уже ждал его и повёл за собой в подсобку.

– У меня тут ваш снимок, – сказал он.

Нико пересёк порог комнаты и тут же оказался схвачен двумя подростками, те удерживали его, пока парикмахер рылся в сумке. Он осмотрел еду, вещи и деньги, а потом отпрянул, увидев значки.

– На кого ты работаешь? Почему у тебя нацистские значки?

Нико извивался, пытаясь освободиться из-под хватки подростков.

– Я работаю на гауптштурмфюрера, господина Удо Графа! И он вас казнит!

Только секунду спустя он осознал, что кричал на греческом.

Парикмахер глянул на подростков и кивнул, чтобы те отпустили Нико.

– Ты из Салоников, – сказал мужчина. – По акценту слышу. Может, ты и выглядишь как немец и говоришь на их языке, но ты один из нас. Грек. Зачем ты притворяешься?

Нико глянул на него сердито.

– Отдай мою сумку.

– Можешь забрать свою сумку, но всё её содержимое я оставлю себе. Если только ты не расскажешь мне, в чём дело.

– Мне нужна фотография. На паспорт.

– Куда ты направляешься?

Нико замешкал.

– В лагеря.

– Лагеря? Немецкие лагеря?

Парикмахер обернулся на мальчиков и рассмеялся.

– Никто не едет туда по своей воле. Людей везут туда, как отловленных животных. И оттуда никто не возвращается.

Нико стиснул челюсти.

– Скажи мне, мальчик, – сказал мужчина. – Кого ты там так отчаянно рвёшься увидеть?

– Не твоё дело.

– Ты еврей? – спросил парикмахер.

– Нет.

– Мы можем спустить твои штаны и очень быстро выяснить это.

Нико сжал кулаки. Подростки переглянулись. Парикмахер махнул им, чтобы ничего не предпринимали.

– Ладно, неважно. Может, еврей, может, нет, но юноша, говорящий на немецком и делающий паспорт, чтобы отправиться в лагеря? Вот это действительно интересно.

Он отошёл от Нико и порылся в сумке. Помимо одежды и колбасы он обнаружил на дне сложенные бумаги. Достал один из листов и усмехнулся себе под нос. Повернулся обратно к подросткам.

– Ведите его к вашему деду, – сказал он.

Кто были эти люди?

Парикмахера звали Зафи Мантис, а мальчишками-подростками были его сыновья, Христос и Костас. Их семья были рома, сейчас этот народ часто называют «цыганами». Они тоже прятались от нацистов, а парикмахерская была лишь прикрытием для их реальных намерений.

Зафи с сыновьями отвели Нико на окраину города, в заброшенный квартал всего с двумя сохранившимися зданиями. Нико заметил за одним из них небольшой палаточный лагерь, где несколько женщин купали детей в большой металлической ванне. Нико провели вверх по лестнице. На втором этаже Мантис четыре раза постучал в дверь, выждал, потом постучал ещё три раза, а потом ещё один.

Дверь открылась, и невысокий бородатый мужчина в рабочем халате впустил их внутрь.

– Кто это? – спросил он.

– Наша золотая жила, – ответил Мантис.

Нико оглянулся. Везде стояли банки с краской, холсты и различные произведения искусства на подставках и мольбертах. В глубине помещения от пола до потолка был растянут большой брезент, а перед ним стояло несколько табуретов, как будто предназначенных для моделей.

– Погляди, – сказал Мантис, открыв сумку Нико и достав бумаги. – Паспорта. Немецкие документы!

На лице бородатого мужчины мелькнул испуг.

– Спокойно, – сказал Мантис. – Они не его. Он еврей в бегах. Или не еврей в бегах. Смотри.

Бородатый мужчина поднёс документы к лампочке. Обернулся на Нико. Его синий халат был испачкан в пятнах краски.

– Где ты их достал?

– Я ничего не скажу, пока вы не вернёте мне мою сумку, – ответил Нико. – И фотографию, за которую я заплатил. – Он старался держаться уверенно, но его голос дрожал.

– Он говорит по-немецки, – сказал Мантис.

– Правда? – Бородатый мужчина вздёрнул бровь. – И читать на нём тоже умеешь?

Нико хмыкнул и кивнул. Мужчина достал из кармана сложенный листок.

– Быстро. О чём здесь говорится?

Нико прочитал. Это был официальный список имён, начинающийся параграфом с инструкциями. Нико видел подобные списки на письменном столе Удо Графа.

– Здесь сказано, что двадцать восьмого августа этих людей арестуют и отведут на вокзал. Что их сумки не должны весить больше шести килограммов. И что перед посадкой женщин и детей необходимо отделить от мужчин.

Мантис нахмурился.

– Двадцать восьмого? Это послезавтра.

Нико вернул мужчине листок.