КНУТЪ ГАМСУНЪ

ПАНЪ

Изъ бумагъ лейтенанта Томаса Глана

I

Эти послѣдніе дни я все думаю и думаю о безконечномъ днѣ сѣвернаго лѣта. Я сижу здѣсь и думаю о немъ и о той хижинѣ, въ которой я жилъ, и о лѣсѣ, тамъ за хижиной, и вотъ я принялся писать для собственнаго удовольствія и для того, чтобы скоротать немного время. Время для меня такъ долго тянется, оно идетъ не такъ быстро, какъ бы я этого желалъ, хотя я живу весело и беззаботно. Я всѣмъ доволенъ, а мои тридцать лѣтъ вѣдь не старость; нѣсколько дней тому назадъ я получилъ издалека пару птичьихъ перьевъ отъ кого-то, кто мнѣ вовсе не былъ ихъ долженъ, два зеленыхъ пера въ конвертѣ съ короной и печатью. Меня забавляло смотрѣть на эти два чортовски яркихъ пера. И вообще я не испытываю никакихъ страданій, если не считать небольшой ломоты въ лѣвой ногѣ — послѣдствіе одной старой огнестрѣльной раны, давнымъ давно зажившей.

Я знаю еще, что два года тому назадъ время шло очень быстро, несравненно быстрѣе, чѣмъ теперь; не успѣлъ я и оглянуться, какъ лѣто уже пришло къ концу. Это было два года тому назадъ, въ 1855 году; я хочу писать объ этомъ ради собственнаго удовольствія; въ то время что-то случилось со мной или, можетъ-быть, все это мнѣ пригрезилось. Теперь я многое забылъ изъ пережитыхъ мною тогда впечатлѣній, потому что съ тѣхъ поръ я почти совсѣмъ не думалъ объ этомъ, но я помню, что ночи были тамъ такія свѣтлыя. Многое представлялось мнѣ въ такомъ измѣненномъ видѣ; годъ имѣлъ двѣнадцать мѣсяцевъ, но ночь превратилась въ день, и не было видно звѣздъ на небѣ.

И люди, съ которыми я сталкивался, были тамъ такіе особенные, совсѣмъ другіе, чѣмъ тѣ, съ которыми я встрѣчался раньше; иногда имъ бывало достаточно одной ночи, чтобы вдругъ вырасти и созрѣть во всемъ ихъ великолѣпіи. Тутъ не было никакого колдовства, но я раньше никогда не переживалъ ничего подобнаго. Никогда.

Внизу у моря, въ одномъ большомъ бѣломъ оштукатуренномъ домѣ, я встрѣтилъ человѣка, который на нѣкоторое время занялъ мои мысли. Я не думаю постоянно о ней, нѣтъ, теперь нѣтъ, я совсѣмъ забылъ о ней; но зато я думаю обо всемъ другомъ о моихъ ночахъ, тѣхъ жаркихъ лѣтнихъ часахъ; впрочемъ и познакомился я съ ней совершенно случайно, — не будь этого случая, она ни на одинъ часъ не овладѣла бы моими мыслями…

Изъ моей хижины видны были островки, шхеры, кусочекъ моря, синѣющія вершины скалъ, а за хижиной лежалъ лѣсъ, громадный лѣсъ. Моя душа исполнялась чувствомъ радости и благодарности, когда я вдыхалъ этотъ запахъ листвы и корней, жирное испареніе сосенъ, напоминающее запахъ мозга; только въ лѣсу я обрѣталъ покой, моя душа приходила въ равновѣсіе, становилась мощной. Каждый день я отправлялся туда въ горы, несмотря на то, что земля была еще наполовину покрыта льдомъ и рыхлымъ снѣгомъ. Моимъ единственнымъ товарищемъ былъ Эзопъ; теперь у меня Кора, но тогда былъ еще Эзопъ, собака, которую я впослѣдствіи пристрѣлилъ.

Часто вечеромъ, когда я возвращался послѣ охоты въ свою хижину, уютное ощущеніе, что ты у себя дома, разливалось по всему тѣлу, и я началъ болтать съ Эзопомъ о томъ, какъ намъ хорошо живется. А когда мы оба кончали нашу ѣду, Эзопъ забивался на печку, на свое любимое мѣсто, а я зажигалъ трубку, ложился на нары и прислушивался къ глухому шуму лѣса. Пробѣгалъ легкій вѣтерокъ; онъ дулъ какъ разъ по направленію къ хижинѣ, и я ясно могъ различить токъ глухарей, оттуда съ горъ.

А кругомъ все было тихо. И я часто засыпалъ такъ, не раздѣваясь, и не просыпался, пока морскія птицы не начинали кричать.

Если я смотрѣлъ въ окно, я видѣлъ вдали большія бѣлыя зданія торговаго мѣстечка, амбары Сирилунда и бакалейныя лавки, гдѣ я покупалъ хлѣбъ; и я продолжалъ лежатъ еще нѣкоторое время, удивляясь тому, что лежу здѣсь, на сѣверѣ, въ какой-то хижинѣ, на краю лѣса.

Тамъ за печкой Эзопъ вздрагиваетъ всѣмъ своимъ длиннымъ худымъ тѣломъ, его ошейникъ скрипитъ, онъ зѣваетъ и виляетъ хвостомъ. Я вскакиваю на ноги и чувствую себя послѣ этого трехъ-четырехъ часового сна отдохнувшимъ и исполненнымъ радостью ко всему, ко всему.

Такъ проходила не одна ночь.

II

Пусть будетъ буря, дождь — все равно; и въ дождливый день человѣкомъ часто овладѣваетъ маленькая радость и онъ со своимъ счастьемъ тихо отходитъ въ сторону. Выпрямляешься, смотришь прямо передъ собой, порой тихонько смѣешься и оглядываешься по сторонамъ. О чемъ думаешь въ эту минуту? Какой-нибудь свѣтлый кружокъ на окнѣ, видъ маленькаго ручейка, а можетъ-быть, голубая полоска на небѣ. И ничего больше не нужно. А въ другое время даже и необыкновенныя ощущенія не могутъ вывести человѣка изъ равнодушнаго скучнаго настроенія. И можно быть среди бала спокойнымъ, равнодушнымъ и безучастнымъ. Потому что источникомъ радости или горя является наше внутреннее состояніе.

Я вспоминаю одинъ день. Я спустился къ берегу, меня захватилъ дождь, я зашелъ подъ навѣсъ и усѣлся тамъ. Я напѣвалъ что-то, но безъ всякой охоты, безъ радости, только, чтобы скоротать время. Эзопъ былъ со мной, онъ сѣлъ и начиналъ прислушиваться. Я перестаю напѣвать и тоже прислушиваюсь — слышны голоса, приближаются люди. Случай, вполнѣ естественный случай.

Двое мужчинъ и одна дѣвушка вбѣжали подъ навѣсъ сломя голову. Они смѣялись и кричали: «Скорѣй, здѣсь мы найдемъ пріютъ!» Я всталъ. На одномъ изъ мужчинъ была сорочка съ бѣлой накрахмаленной грудью; она размокла отъ дождя и сѣла, какъ мѣшокъ; на этой мокрой рубашкѣ торчала брилліантовая застежка. На ногахъ у него были длинные франтовскіе сапоги съ острыми носками. Я поклонился ему; это былъ купецъ, господинъ Макъ; я зналъ его по магазину, гдѣ я покупалъ хлѣбъ. Онъ даже какъ-то разъ пригласилъ меня въ свою семью, но я до сихъ поръ еще не былъ у него. «А, знакомый! — сказалъ онъ, увидя меня. Мы шли къ мельницѣ; но намъ пришлось вернуться. И что за погода? Но какимъ образомъ вы, старый, очутились въ Сирилундѣ, господинъ лейтенантъ?» Онъ представилъ мнѣ маленькаго господина, съ черной бородой, бывшаго съ нимъ, — это былъ докторъ, жившій на церковномъ дворѣ. Дѣвушка подняла до половины лица вуаль и начала разговаривать вполголоса съ Эзопомъ. Я обратилъ вниманіе на ея кофточку. По подкладкѣ и петлямъ я могъ видѣть, что она крашеная. Господинъ Макъ представилъ также и ее. Это была его дочь, Эдварда. Эдварда взглянула черезъ вуаль, но она продолжала шептаться съ собакой и читала на ея ошейникѣ.

— Ахъ, вотъ какъ, — тебя зовутъ Эзопомъ, да?.. Докторъ, кто былъ Эзопъ? Единственное, что я о немъ знаю — это, что онъ писалъ басни. Вѣдь онъ былъ фригіецъ? Нѣтъ, я не знаю.

Ребенокъ — дѣвочка школьнаго возраста! Я посмотрѣлъ на нее, — она была большого роста, но не съ развившимися еще формами; ей было приблизительно такъ 15, 16 лѣтъ; у нея были длинныя смуглыя руки безъ перчатокъ.

Можетъ-быть, сегодня вечеромъ она развернула справочный словарь на словѣ Эзопъ.

Господинъ Макъ разспрашивалъ меня объ охотѣ.

Что я больше всего стрѣляю. Одна изъ его лодокъ всегда къ моимъ услугамъ; мнѣ стоило только сказать. Докторъ не сказалъ ни слова. Когда компанія удалялась, я замѣтилъ, что докторъ немного хромалъ и опирался на палку.

Съ тѣмъ же чувствомъ пустоты, какъ и раньше, я возвращался домой и что-то напѣвалъ про себя со скуки. Эта встрѣча подъ навѣсомъ не произвела на меня никакого впечатлѣнія; лучше всего я запомнилъ промокшую насквозь грудь рубашки господина Мака, на которой торчала брилліантовая застежка, тоже мокрая и безъ блеска.

III

Передъ моей хижиной былъ камень, высокій сѣрый камень.

У него было выраженіе благожелательства ко мнѣ; казалось, онъ видитъ меня и знаетъ, когда я; прохожу по дорогѣ. Я охотно направлялъ свой путь мимо этого камня, когда я по утрамъ выходилъ изъ дому, и мнѣ казалось, что я оставляю за собой добраго друга, который будетъ дожидаться моего возвращенія.

Наверху, въ лѣсу началась охота. Можетъ-быть, я стрѣлялъ что-нибудь, можетъ-быть, и нѣтъ. А тамъ, за островами лежало море въ тяжеломъ покоѣ.

Часто я стоялъ на верху на холмахъ и, взобравшись очень высоко, я смотрѣлъ внизъ; въ тихіе дни парусныя суда совсѣмъ не двигались впередъ; тогда я могъ видѣть въ теченіе трехъ дней одинъ и тотъ же парусъ, маленькій и бѣлый, какъ чайка на водѣ. Но порой, когда поднимался вѣтеръ; горы исчезали вдали, поднималась непогода, югозападный вихрь, и разыгрывалось зрѣлище. Я былъ зрителемъ. Все было въ туманѣ, земля и небо сливались въ одно, море вздымалось, въ извивающихся воздушныхъ танцахъ создавая людей, лошадей и развѣвающіяся знамена. Я стоялъ подъ защитой скалы и думалъ обо всемъ; моя душа была напряжена. Богъ знаетъ, думалъ я, что еще сегодня увижу и зачѣмъ море открывается передъ моими глазами. Можетъ-быть, я увижу сейчасъ, въ эту минуту, нѣдра, мозгъ земли, увижу какъ тамъ происходитъ работа, какъ тамъ все кипитъ

Эзопъ былъ неспокоенъ, по временамъ онъ поднималъ морду и нюхалъ воздухъ. Онъ страдалъ отъ непогоды, его ноги дрожали; такъ какъ я ему ничего не говорилъ, онъ улегся между моихъ ногъ и тоже какъ и я пристально смотрѣлъ на море. И не слышно было нигдѣ ни звука, ни слова, только глухой шумъ вокругъ моей головы.

Далеко на морѣ стояла скала. Она стояла отдѣльно. Когда море бросалосъ на эту скалу, она казалась какимъ-то чудовищнымъ винтомъ, она становилась на дыбы; нѣтъ, это былъ морской богъ, который приподнимался весь мокрый, и смотрѣлъ и фыркалъ, такъ что волосы и борода становились колесомъ кругомъ его головы.

Затѣмъ онъ опять погружался въ кипящій круговоротъ.

И среди этой бури на морѣ показался маленькій черный, какъ уголь, пароходъ.

Когда я вечеромъ отправился на пристань, маленькій черный пароходъ былъ уже въ гавани; это былъ почтовый пароходъ. Много народу собралось на набережной, чтобы посмотрѣть на рѣдкаго гостя; я замѣтилъ, что у всѣхъ безъ исключенія были голубые глаза, хотя и разнаго оттѣнка.

Въ нѣкоторомъ отдаленіи стояла молодая дѣвушка съ бѣлымъ шерстянымъ платкомъ на головѣ; у нея были очень темные волосы, и платокъ какъ-то особенно рѣзко выдѣлялся на ея волосахъ. Она съ любопытствомъ смотрѣла на меня, на мой кожаный костюмъ, на мое ружье; когда я съ ней заговорилъ, она смутилась и отвернула лицо. — Ты всегда должна носить бѣлый платокъ, — сказалъ я: — онъ тебѣ очень идетъ.

Въ эту минуту къ ней подошелъ широкоплечій человѣкъ въ исландской рубашкѣ; онъ назвалъ ее Евой. Вѣроятно, это была его дочь. Я зналъ широкоплечаго человѣка, это былъ кузнецъ, мѣстный кузнецъ. Нѣсколько дней тому назадъ онъ ввинтилъ въ мое ружье новую капсюльку.

А дождь и вѣтеръ продолжали свою работу и согнали весь снѣгъ. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней надъ землей вѣяло враждебное и холодное настроеніе, ломались сухія вѣтви, и вороны слетались стаей и каркали. Но это продолжалось недолго; солнце было близко, и въ одно прекрасное утро оно взошло изъ-за лѣса. Когда всходитъ солнце, мнѣ кажется, будто нѣжная полоса пронизываетъ меня съ головы до ногъ. Съ тихой радостью я вскидываю ружье на плечо.

IV

Въ эту пору не было недостатка въ дичи; я стрѣлялъ все, что мнѣ хотѣлось, — зайцевъ, тетеревовъ, бѣлыхъ куропатокъ, а если мнѣ случалось бывать на берегу и какая-нибудь морская птица приближалась ко мнѣ на разстояніе выстрѣла, я стрѣлялъ также и ее. Хорошія были времена: дни становились длиннѣе, воздухъ прозрачнѣе; я снарядился на два дня и отправился въ горы, на вершины горъ; я встрѣтилъ тамъ горныхъ лопарей и получилъ у нихъ сыръ, маленькій, жирный кусокъ, отзывавшійся травой. Я не разъ бывалъ тамъ. Возвращаясь домой, я всегда подстрѣливалъ какую-нибудь птицу и совалъ въ свой ягдташъ. Я садился и привязывалъ Эзопа веревкой. Въ милѣ отъ меня лежало море; отвѣсы скалъ были черные и мокрые отъ воды, которая струилась по нимъ, капала и струилась все съ тѣмъ же тихимъ звукомъ. Эти маленькія горныя мелодіи развлекали меня въ то время, когда я сидѣлъ и смотрѣлъ вокругъ. Вотъ струится этотъ маленькій, безконечный звукъ здѣсь въ одиночествѣ, подумалъ я, и никто не слышитъ его, никто не думаетъ о немъ, а онъ журчитъ себѣ и журчитъ.

И когда я слышалъ это журчаніе, горы не казались мнѣ такими пустынными. Порой что-то происходило. Громъ потрясалъ землю; какой-нибудь кусокъ скалы отрывался и летѣлъ внизъ въ море, оставляя за собой дорожку каменной пыли. Въ эту минуту Эзопъ поднималъ голову и удивленно нюхалъ непонятный для него залахъ гари. Когда растаявшіе снѣга образовали расщелины въ горахъ, достаточно было выстрѣла или громкаго крика, чтобы оторвать громадную глыбу, которая затѣмъ катилась внизъ…

Такъ проходилъ часъ, а можетъ-быть, и больше: время шло такъ быстро. Я освобождалъ Эзопа, перебрасывалъ ягдташъ на другое плечо и возвращался домой. День кончался. Внизу, въ лѣсу, я непремѣнно выходилъ на свою старую знакомую тропинку, на узкую ленту тропинки съ удивительными изгибами. Я обходилъ каждый изгибъ: у меня было время, не нужно было спѣшить, дома меня никто не ждалъ. Какъ властелинъ свободно бродилъ я по мирному лѣсу. Я шелъ медленно. Мнѣ это нравилось. Всѣ птицы молчали, только глухарь начиналъ токовать вдали. Они вѣдь всегда токуютъ.

Я вышелъ изъ лѣсу и увидалъ передъ собой двухъ людей, двухъ гуляющихъ людей. Я догналъ ихъ. Это была Эдварда. Я зналъ ее и поклонился. Ее сопровождалъ докторъ. Я долженъ былъ показать имъ свою сумку. Они осмотрѣли мой компасъ и ягдташъ. Я пригласилъ ихъ въ свою хижину. Они обѣщали какъ-нибудь зайти.

Наступилъ вечеръ. Я пошелъ домой и развелъ огонь, изжарилъ птицу и поужиналъ. Завтра опять будетъ день… Тихо и спокойно кругомъ. Весь вечеръ я лежу и смотрю въ окно; лѣсъ и поле покрыты какимъ-то волшебнымъ блескомъ. Солнце зашло и окрасило горизонтъ жирнымъ краснымъ свѣтомъ, неподвижнымъ, какъ масло. Небо повсюду открытое и чистое. Я пристально смотрѣлъ въ это ясное море, и мнѣ казалось, что я лежу лицомъ къ лицу съ основой міра, и сердце мое стучится навстрѣчу этому небу, какъ-будто тамъ нашъ пріютъ. Богъ знаетъ, подумалъ я про себя, зачѣмъ горизонтъ одѣвается сегодня въ лиловое и въ золото; можетъ-быть, тамъ наверху праздникъ съ музыкой звѣздъ и съ катаніемъ на лодкахъ внизъ по теченію рѣкъ. Похоже на это. И я закрылъ глаза, и мысленно присутствовалъ на этихъ катаньяхъ, и мысли за мыслями смѣнялись въ моемъ мозгу… Такъ проходилъ не одинъ день. Я бродилъ и наблюдалъ какъ растаяли снѣга, какъ сошелъ ледъ. Нѣсколько дней я не разряжалъ своего ружья, такъ какъ у меня были запасы. Свободный, я бродилъ по окрестностямъ и предоставлялъ времени итти своимъ чередомъ. Куда я направлялся, вездѣ было на что посмотрѣть, что послушать, за день все понемногу измѣнялось, даже ивнякъ и можжевельникъ ждали весны. Я спускался, напримѣръ, къ мельницѣ; она была все еще замерзшей; но земля вокругъ нея была утоптана съ незапамятныхъ временъ, и было видно, что сюда приходили люди съ мѣшками, полными зеренъ, чтобы смолоть ихъ. Я ходилъ тамъ вокругъ, какъ-будто среди людей; на стѣнахъ было вырѣзано много буквъ и чиселъ. Ну, хорошо!

V

Нужно ли мнѣ продолжать писать? Нѣтъ, нѣтъ. Только немножко, для моего собственнаго удовольствія и потому, что это помогаетъ мнѣ коротать время, когда я разсказываю о томъ, какъ наступила весна два года тому назадъ и какой видъ имѣла земля въ то время. Отъ моря и земли распространялся запахъ увядшей листвы, гнившей въ лѣсу, слащаво пахло сѣрнистымъ водородомъ, а сороки летали съ вѣточками въ клювахъ и вили свои гнѣзда. Еще нѣсколько дней, и ручьи начали вздыматься и пѣниться; то здѣсь, то тамъ можно было увидать капустную бабочку, а рыбаки возвращались со своей ловли. Пришли двѣ купеческія яхты, нагруженныя рыбой, и стали на якорь противъ рыбосушильни; и тогда появилась вдругъ и жизнь и движеніе на самомъ большомъ изъ острововъ, гдѣ сушилась рыба. Все это видно было изъ моего окна.

Но шумъ не доносился до моей хижины, и я какъ прежде былъ одинъ. Порой приходилъ кто-нибудь мимо; я видѣлъ Еву, дочь кузнеца; носъ у ней былъ въ веснушкахъ.

— Ты куда идешь? — спросилъ я ее.

— Въ лѣсъ, за дровами, — отвѣтила она спокойно. Въ рукахъ у нея была веревка для дровъ, а на головѣ бѣлый шерстяной платокъ. Я посмотрѣлъ ей въ слѣдъ, но она не обернулась.

Послѣ этого прошло нѣсколько дней, и я никого не видѣлъ. Весна приближалась, и лѣсъ свѣтился. Мнѣ доставляло большое удовольствіе слѣдить за дроздами, какъ они садились на верхушку деревьевъ, смотрѣли на солнце и кричали. Иногда я вставалъ въ два часа утра, чтобы принять участіе въ этомъ радостномъ настроеніи, овладѣвавшемъ птицами и животными, когда восходило солнце. Весна пришла и для меня, и въ моей крови застучало что-то, какъ чьи-то шаги. Я сидѣлъ въ своей хижинѣ, думалъ о томъ, что мнѣ нужно привести въ порядокъ мои лесы и удочки, и тѣмъ не менѣе я и пальцемъ не шевельнулъ, чтобы что-нибудь сдѣлать: радостная, смутная тревога зародилась въ моемъ сердцѣ. Вдругъ Эзопъ вскочилъ, замеръ на своихъ вытянутыхъ ногахъ и отрывисто залаялъ. Къ хижинѣ подошли люди; я быстро снялъ свою шляпу и слышалъ уже въ дверяхъ голосъ фрёкенъ Эдварды. Она и докторъ зашли ко мнѣ запросто, подружески, какъ они обѣщали. Я слышалъ, какъ она сказала: — Да, онъ дома! И она вошла и протянула мнѣ руку, совсѣмъ какъ маленькая дѣвочка. — Мы здѣсь и вчера были, но васъ не было дома, — объяснила она.

Она сѣла на мое одѣяло, на нарахъ, и осмотрѣлась кругомъ; докторъ сѣлъ рядомъ со мной на длинную скамейку. Мы разговаривали, болтали; я разсказалъ имъ, какіе звѣри водятся въ лѣсу и какую дичь я теперь не могу стрѣлять, потому что на нее наложенъ запретъ. Въ данное время нельзя было стрѣлять глухарей.

Докторъ и теперь говорилъ немного; но когда онъ случайно замѣтилъ мою пороховницу, на которой была изображена фигура Пана, онъ началъ разсказывать мнѣ о Панѣ.

— Но чѣмъ же вы питаетесь, когда на всю дичь наложенъ запретъ? — спросила вдругъ Эдварда.

— Рыбой, — отвѣчалъ я, — большей частью рыбой. Всегда найдется, что поѣсть.

— Но вѣдь вы можете приходить къ намъ и обѣдать у насъ, — сказала она. — Въ прошломъ году въ вашей хижинѣ жилъ одинъ англичанинъ; онъ часто приходилъ къ намъ обѣдать.

Эдварда посмотрѣла на меня, а я на нее. Въ эту минуту я почувствовалъ, что что-то шевелится въ моемъ сердцѣ, какъ-будто легкое дружеское привѣтствіе. Это сдѣлала весна и ясный день; съ тѣхъ поръ я такъ думалъ объ этомъ. Кромѣ того, я любовался ея изогнутыми бровями.

Она сказала нѣсколько словъ о моемъ жилищѣ. Я увѣшалъ всѣ стѣны шкурами и птичьими крыльями, такъ что моя хижина внутри имѣла видъ мохнатой медвѣжьей берлоги. Ей понравилось.

— Да, это — берлога! — сказала она.

Мнѣ нечего было предложить моимъ гостямъ. Я подумалъ и рѣшилъ подаритъ какую-нибудь птицу ради шутки; она будетъ имъ подана по-охотничьи; и они должны будутъ ѣсть ее пальцами. Это будетъ маленькимъ времяпрепровожденіемъ.

Я изжарилъ птицу.

Эдварда разсказывала про англичанина. Это былъ старый, страшный человѣкъ, всегда разговаривавшій громко самъ съ собой. Онъ былъ католикъ, и куда бы онъ ни шелъ, гдѣ бы онъ ни находился, при немъ всегда былъ его маленькій молитвенникъ съ кривыми красными буквами,

— Онъ былъ, по всей вѣроятности, ирландецъ? — спросилъ докторъ.

— Вотъ какъ? ирландецъ?

— Да, не правда ли, разъ онъ былъ католикъ?

Эдварда покраснѣла. Она запнулась и стала смотрѣть въ сторону.

— Ну, да, можетъ-быть, онъ былъ и ирландецъ.

Съ этой минуты она потеряла свою веселость. Мнѣ было ее жаль и мнѣ хотѣлось все это загладить; я сказалъ:

— Нѣтъ, разумѣется, вы правы; ирландцы не ѣздятъ въ Норвегію.

Мы уговорились отправиться на лодкахъ въ одинъ изъ ближайшихъ дней посмотрѣть на рыбосушильни…

Проводивъ своихъ гостей часть дороги, я вернулся домой и снова занялся своими рыболовными снастями.

Мой садокъ висѣлъ на двѣряхъ, на гвоздѣ, и многія петли пострадали отъ ржавчины; я отточилъ нѣсколько крючковъ, крѣпко привязалъ ихъ и принялся разсматривать лесы.

Какъ мнѣ сегодня трудно что-нибудь дѣлать. Мысли, совсѣмъ не относящіяся къ дѣлу, проносились у меня въ головѣ; мнѣ показалось, что я сдѣлалъ ошибку, позволивъ Эдвардѣ сидѣть все время на нарахъ вмѣсто того, чтобы предложить ей мѣсто на скамейкѣ. Я вдругъ снова увидѣлъ ея смуглое лицо, ея смуглую шею; она ниже завязала передникъ спереди, чтобы талія казалась длиннѣе, по модѣ; непорочное, дѣвическое выраженіе ея большого пальца какъ-то умилительно, именно умилительно дѣйствовало на меня, а двѣ складки за сгибѣ ея руки были полны привѣтливости. Ротъ у нея былъ большой, съ красными губами. Я всталъ, открылъ дверь и сталъ прислушиваться. Я ничего не слышалъ, да и не къ чему было прислушиваться. Я снова закрылъ дверь; Эзопъ всталъ со своего мѣста и смотрѣлъ на мое безпокойство. Мнѣ пришло въ голову, что я могъ побѣжать за Эдвардой и попросить у нея нѣсколько шелковинокъ, чтобы привести въ порядокъ свой садокъ; это не было бы простымъ предлогомъ, я могъ выложить передъ ней садокъ и показать ей заржавленныя петли. Я былъ уже у двери, когда вспомнилъ, что у меня у самого есть шелкъ въ моей книгѣ съ мухами, и даже гораздо больше, чѣмъ мнѣ нужно. И я тихо и уныло вернулся опять къ себѣ. Вѣдь у меня у самаго былъ шелкъ.

Когда я вошелъ, чье-то постороннее дыханіе повѣяло на меня въ хижинѣ, и я уже не былъ больше одинъ.

VI

Одинъ человѣкъ спросилъ меня, почему я больше не стрѣляю; онъ не слыхалъ больше въ горахъ ни одного выстрѣла, несмотря на то, что онъ стоялъ въ бухтѣ и ловилъ рыбу въ продолженіе двухъ дней. Нѣтъ, я ничего не стрѣлялъ, я сидѣлъ дома, въ своей хижинѣ до тѣхъ поръ, пока у меня не осталось больше никакой ѣды.

На третій день я пошелъ на охоту. Лѣсъ былъ зеленъ, пахло землей и деревьями. Зеленый порей выглядывалъ изъ замерзшаго мха. Я былъ полонъ мыслей и часто присаживался. Въ теченіе трехъ дней я никого не видѣлъ, кромѣ одного человѣка, того рыбака, котораго я встрѣтилъ вчера; я подумалъ: можетъ, я встрѣчу кого-нибудь сегодня вечеромъ, когда буду возвращаться домой, тамъ, на опушкѣ лѣса, гдѣ встрѣтилъ послѣдній разъ Эдварду и доктора. Можетъ случиться, что они опять тамъ гуляютъ, можетъ-быть, а можетъ-быть, и нѣтъ. Но почему я думаю именно объ этихъ двухъ? Я подстрѣлилъ пару куропатокъ и тотчасъ же зажарилъ одну; затѣмъ я крѣпко привязалъ Эзопа. Я ѣлъ лежа на просохшей землѣ. На землѣ было тихо. Лишь легкій шелестъ вѣтра да порой крикъ птицы. Я лежалъ и смотрѣлъ на вѣтви, которыя легко качались отъ движенія воздуха; а легкій вѣтерокъ дѣлалъ свое дѣло и переносилъ цвѣточную пыль съ вѣтки на вѣтку, наполнялъ ею невинныя цвѣточныя рыльца, весь лѣсъ стоялъ въ очарованіи. Зеленая гусеница, землемѣръ, ползетъ по веткѣ, ползетъ, не переставая, какъ-будто ей нельзя отдохнуть. Она почти ничего не видитъ, хотя у нея есть глаза. Она иногда совершенно выпрямляется и нащупываетъ что-нибудь въ воздухѣ, за что ей можно было бы уцѣпиться; она походитъ на короткую зеленую нитку, которая медленно стежками дѣлаетъ шовъ вдоль вѣтки. Къ вечеру она, можетъ-бытъ, доползетъ туда, куда ей нужно. Все попрежнему тихо. Я встаю и иду, опять сажусь и опять иду; теперь около четырехъ часовъ; когда будетъ шесть, я пойду домой, можетъ-быть, кого-нибудь и встрѣчу. Мнѣ остается еще два часа, но я уже не спокоенъ и счищаю верескъ и мохъ со своей одежды. Мнѣ хорошо знакома дорога, по которой я иду. Деревья и камыши стоятъ тамъ попрежнему въ своемъ одиночествѣ, листья шуршатъ подъ ногами. Однообразный шелестъ, знакомыя деревья и камни много значатъ для меня; какое-то странное чувство благодарности овладѣваетъ мною, все связывается, смѣшивается со мной, я люблю все. Я поднимаю сухую вѣтку, держу ее въ рукѣ и разглядываю, продолжая сидѣть и думая о своихъ обстоятельствахъ: вѣтка почти уже совсѣмъ сгнила, ея несчастная кора производитъ на меня впечатлѣніе, въ сердцѣ зарождается жалость. И когда я встаю, чтобы итти дальше, я не отбрасываю отъ себя вѣтки, я кладу ее на землю, стою надъ ней и нахожу въ этомъ удовольствіе. Наконецъ, прежде, чѣмъ покинуть ее, я смотрю на нее въ послѣдній разъ влажными глазами.

Было пять часовъ. Солнце невѣрно показываетъ мнѣ время. Я шелъ весь день въ западномъ направленіи и я, можетъ-быть, опередилъ солнечныя отмѣтки на моей хижинѣ на полчаса. Все это я принимаю во вниманіе; тѣмъ не менѣе, остается еще цѣлый часъ до шести, такъ что я опять встаю и иду немного. А листья шуршать подъ ногами. Такъ проходитъ еще часъ. Я вижу тамъ внизу подъ собой маленькую рѣчку и маленькую мельницу, которая зимой была покрыта льдомъ. Я продолжаю стоять. Мельница работаетъ, ея шумъ пробуждаетъ меня; вдругъ я останавливаюсь. Я опоздалъ! говорю я вслухъ; боль пронизываетъ меня; я моментально поворачиваюсь и иду домой; но я знаю, что опоздалъ, я начинаю итти скорѣй, бѣжать; Эзопъ понимаетъ, что что-то случилось, онъ тянетъ меня за ремень, тащитъ меня за собой, визжитъ и спѣшитъ. Сухіе листья поднимаются вокругъ насъ. Но когда мы спустились внизъ, къ опушкѣ лѣса, тамъ никого не было, нѣтъ, все было тихо, никого не было.

— Никого нѣтъ! — сказалъ я, но лучшаго я и не ждалъ. Но я долго не колебался. Увлекаемый своими мыслями, я прошелъ мимо хижины внизъ въ Сирилундъ съ Эзопомъ, съ охотничьей сумкой и со всѣми своими принадлежностями.

Господинъ Макъ принялъ меня очень любезно и пригласилъ меня на вечеръ.

VII

Мнѣ кажется, что я немного могу читать въ душахъ людей, окружающихъ меня; а можетъ-быть, и нѣтъ. О! когда я въ настроеніи, тогда мнѣ кажется, что я могу бросать глубокій взглядъ въ людскія души, хотя я не могу назвать себя мудрецомъ. Насъ нѣсколько человѣкъ въ комнатѣ, нѣсколько мужчинъ и нѣсколько дамъ, и мнѣ кажется, что я вижу, что происходитъ внутри этихъ людей и что они обо мнѣ думаютъ. Я вкладываю что-нибудь въ каждое движеніе ихъ глазъ; порой кровь бросается имъ въ голову, и они краснѣютъ; затѣмъ они дѣлаютъ видъ, что смотрятъ въ другую сторону, но тѣмъ не менѣе они сбоку видятъ меня. Сижу я тамъ и наблюдаю, и никто не подозрѣваетъ, что я вижу насквозь каждую душу. И въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ я думалъ, что могу читать въ человѣческихъ душахъ. Но, можетъ-быть, это и не такъ…

Я провелъ весь вечеръ у господина Мака. Я бы свободно могъ уйти оттуда, потому что тамъ сидѣть не представляло для меня никакого интереса. Но вѣдь я пришелъ потому, что меня влекли сюда мои мысли. Такъ развѣ могъ я тотчасъ же опять уйти? Мы играли въ вистъ и запивали ѣду — тодди. Я усѣлся спиной къ другой комнатѣ и наклонилъ голову; сзади меня входила и выходила Эдварда. Докторъ уѣхалъ. Господинъ Макъ показывалъ мнѣ устройство своихъ новыхъ лампъ, первыя параффиновыя лампы, попавшія сюда, на сѣверъ; это были великолѣпныя вещи на тяжелыхъ свинцовыхъ ножкахъ; во избѣжаніе несчастья онъ самъ зажигалъ ихъ каждый вечеръ. Нѣсколько разъ онъ начиналъ говоритъ о своемъ дѣдѣ, консулѣ.

— Мой дѣдъ, консулъ Макъ, получилъ эту застежку изъ собственныхъ рукъ короля Карла Іоганна, — говорилъ онъ и показывалъ при этомъ свою брилліантовую застежку, — Его жена умерла. — И онъ показывалъ мнѣ въ сосѣдней комнатѣ масляный портретъ почтенной женщины въ чепцѣ изъ блондъ и съ привѣтливой улыбкой.

Въ той же самой комнатѣ стоялъ книжный шкапъ, въ которомъ были даже французскія книги, и видно было, что они достались по наслѣдству: переплеты были изящные, съ позолотой, и многіе владѣльцы написали въ нихъ свои имена. Среди книгъ были также и научныя сочиненія; господинъ Макъ былъ человѣкомъ мысли.

Для виста пришлось позвать его двухъ приказчиковъ; они играли медленно и неувѣренно, расчитывали точно, но все-таки дѣлали ошибки. Одному изъ нихъ помогала Эдварда.

Я опрокинулъ свой стаканъ и, почувствовавъ себя очень несчастнымъ по этому поводу, я всталъ.

— Ну вотъ, я опрокинулъ свой стаканъ! — сказалъ я.

Эдварда разразилась громкимъ смѣхомъ и отвѣчала на это:

— Да, это мы видимъ.

Всѣ увѣряли меня, смѣясь, что это ничего не значитъ. Мнѣ подали полотенце. чтобы вытереться, мы продолжали игру. Было 11 часовъ.

Мною овладѣло смутное чувство неудовольствія при смѣхѣ Эдварды; я посмотрѣлъ на нее и нашелъ, что у нея некрасивое и ничего не говорящее лицо. Господинъ Макъ прекратилъ, наконецъ, игру подъ тѣмъ предлогомъ, что обоимъ приказчикамъ пора спать. Затѣмъ онъ откинулся къ спинкѣ дивана и началъ говорить о томъ, что онъ хочетъ сдѣлать вывѣску на своемъ магазинѣ, и просилъ у меня совѣта, какую краску ему выбрать для этого. Мнѣ было скучно. Я отвѣчалъ наугадъ, что черную; и господинъ Макъ тотчасъ же сказалъ:- Черную краску; то же самое я думалъ. «Складъ соли и пустыхъ бочекъ», жирнымъ, чернымъ шрифтомъ, это будетъ самое благородное. Эдварда, не пора ли тебѣ итти спать?

Эдварда встала, подала намъ обоимъ руки, пожелала покойной ночи и вышла. Мы остались одни, и говорили о желѣзной дорогѣ, которая была кончена въ прошломъ году, о первой телеграфной линіи.

— Богъ знаетъ, когда у насъ, на сѣверѣ, будетъ свой телеграфъ! — пауза. — Вотъ посмотрите, — сказалъ господинъ Макъ, — мнѣ 46 лѣтъ и у меня посѣдѣли волосы и борода. Да, да, я чувствую, что состарился. Вы видите меня только днемъ и считаете молодымъ; но когда наступаетъ вечеръ и я остаюсь одинъ, тогда я совсѣмъ плохъ. Я сижу вотъ здѣсь въ комнатѣ и раскладываю пасьянсъ, а если сплутуешь немного, то они выходятъ.

— Пасьянсы выходятъ, если плутовать! — спросилъ я. — Да. — Мнѣ казалось, что я могу читать въ его глазахъ.

Онъ всталъ, подошелъ къ окну и посмотрѣлъ въ него; онъ стоялъ нагнувшись, его шея и затылокъ были покрыты волосами. Я тоже всталъ. Онъ повернулся и пошелъ ко мнѣ навстрѣчу въ своихъ длинныхъ, съ острыми носками, сапогахъ; онъ засунулъ свои оба большіе пальца въ карманы жилетки и махалъ руками, какъ крыльями; при этомъ онъ улыбался, потомъ, онъ еще разъ предложилъ мнѣ лодку въ мое распоряженіе и протянулъ мнѣ руку, — Впрочемъ, позвольте, я васъ провожу, — сказалъ онъ и потушилъ лампу.

— Да, мнѣ хочется немного пройтись, еще не поздно.

Мы вышли.

Онъ указалъ мнѣ на дорогу, идущую мимо кузницы, и сказалъ:- Эта дорога — кратчайшая!

— Нѣтъ, — сказалъ я, — кратчайшая дорога идетъ мимо амбаровъ.

Мы обмѣнялись нѣсколькими словами по этому поводу, но не пришли къ соглашенію. Я былъ убѣжденъ въ томъ, что я правъ, и не понималъ его упорства. Въ концѣ-концовъ онъ предложилъ, каждому итти своей дорогой: кто придетъ первый, будетъ ждать у хижины. Мы отправились. Онъ быстро исчезъ въ лѣсу.

Я пошелъ своимъ обыкновеннымъ шагомъ и разсчитывалъ, что приду по крайней мѣрѣ на 5 минутъ раньше его, но когда я подходилъ къ хижинѣ, онъ уже стоялъ тамъ и кричалъ мнѣ:

— Ну, вотъ видите! Нѣтъ, я всегда хожу этой дорогой, это въ самомъ дѣлѣ кратчайшая.

Я посмотрѣлъ на него, очень удивленный. Онъ не былъ разгоряченъ, значитъ онъ не бѣжалъ. Онъ тотчасъ же простился со мной, поблагодарилъ за мое посѣщеніе и пошелъ по той же дорогѣ, по которой онъ пришелъ. Я стоялъ и думалъ: «какъ странно! Я долженъ бы немного понимать въ разстояніяхъ, а я уже нѣсколько разъ проходилъ по этимъ обѣимъ дорогамъ. Милый человѣкъ, ты опять плутуешь!.. Не было ли все это лишь предлогомъ?» Я опять видѣлъ, какъ его спина скрылась въ лѣсу.

Минуту спустя, я пошелъ вслѣдъ за нимъ, осторожно и торопясь, и видѣлъ, какъ онъ все время отиралъ свое лицо, и я зналъ теперь, что онъ бѣжалъ передъ этимъ. Теперь онъ шелъ очень медленно. Я не спускалъ съ него глазъ и видѣлъ, что онъ остановился у дома кузнеца. Я спрятался и видѣлъ, какъ открылась двѣрь, и господинъ Макъ вошелъ въ домъ. Былъ часъ. Я могъ видѣть это по травѣ и по морю.

VIII

Прошло нѣсколько дней. Моей единственной радостью былъ лѣсъ и уединеніе. Боже мой, я никогда еще такъ не старался быть болѣе одинокимъ, какъ въ первый изъ этихъ дней. Весна была въ разгарѣ. Я нашелъ въ полѣ тысячелистникъ и звѣздчатку; прилетѣли зяблики и синицы, я зналъ всѣхъ птицъ. Иногда я вынималъ изъ кармана двадцатишиллинговыя монеты и стучалъ ими, чтобы нарушитъ уединеніе. Я думалъ: «А что, если придутъ сюда Дидерикъ и Изелина».

Ночей больше не было; солнце опускало свой дискъ въ море и снова появлялось красное, обновленное, какъ-будто оно было тамъ внизу и напилось. Какъ страшно бывало мнѣ по ночамъ, этому не повѣрятъ ни одинъ человѣкъ.

Вѣроятно, Панъ сидѣлъ на деревѣ и смотрѣлъ, что я буду дѣлать. И онъ сидѣлъ съ открытымъ животомъ и такъ скрючившись, что, казалось, онъ пилъ изъ своего собственнаго живота, но все это онъ дѣлалъ для того, чтобы украдкой смотрѣть на меня и не спускать съ меня глазъ, и все дерево тряслось отъ его беззвучнаго смѣха, когда онъ видѣлъ, что всѣ мои мысли бѣгутъ. Вездѣ въ лѣсу было движеніе: животныя искали, птицы звали другъ друга, ихъ призывы наполняли воздухъ. Это былъ хорошій годъ для майскихъ жуковъ; ихъ гудѣніе смѣшивалось съ порханіемъ ночныхъ бабочекъ, то здѣсь, то тамъ по всему лѣсу поднимался шопотъ. Было что послушать. Три ночи я не спалъ и все думалъ о Дидерикѣ и Изелинѣ.

Вотъ посмотри, думалъ я, вѣдь они могутъ притти, и Изелина поманитъ Дидерика къ дереву и скажетъ:- Останься здѣсь, Дидерикъ, сторожи Изелину, тотъ охотникъ долженъ завязать мнѣ ремень у обуви. — А охотникъ этотъ — я, и она дастъ мнѣ знакъ глазами, и я пойму его. Она идетъ, и сердце мое все понимаетъ; оно не стучитъ больше, оно бьетъ тревогу. Подъ своимъ покрываломъ она нагая съ головы до ногъ, и я трогаю ее рукой.

— Завяжи мнѣ ремень! — говоритъ она и щеки у нея алѣютъ и тотчасъ же она шепчетъ у самаго моего рта, у самыхъ моихъ губъ:

— О, ты не завяжешь мнѣ ремня, мой милый, нѣтъ, ты не завяжешь… ты не завяжешь…

Но солнце опустило свой дискъ въ море и снова вышло, красное, помолодѣвшее, какъ-будто налилось вина тамъ внизу. И шопотъ наполняетъ воздухъ. Часъ спустя она говоритъ мнѣ у самаго моего рта:

— Теперь я должна тебя оставить. — И она киваетъ мнѣ, уходя, ея лицо еще горитъ, ея лицо такое нѣжное, такое восторженное. И она снова оборачивается ко мнѣ, манитъ меня рукой.

Но Дидерикъ отходитъ отъ дерева и говоритъ:

— Изелина, что ты дѣлала? Я видѣлъ.

Она отвѣчаетъ:

— Дидерикъ, что ты видѣлъ, я ничего не дѣлала.

— Изелина, я видѣлъ, что ты дѣлала, — говоритъ онъ опять. — Я видѣлъ, Изелина.

Тогда раздается по лѣсу ея громкій веселый смѣхъ, и она уходитъ съ нимъ сіяющая и грѣшная, съ головы до ногъ. И куда она идетъ?

Къ слѣдующему другу, охотнику въ лѣсу.

Была полночь. Эзопъ отвязался и охотился одинъ, я слышалъ его лай тамъ въ горахъ, и когда онъ опять былъ со мной, былъ часъ. По дорогѣ шла пастушка, она вязала свой чулокъ, напѣвала пѣсенку и смотрѣла по сторонамъ. Но гдѣ же было ея стадо?

И что она искала въ лѣсу въ полночь? ничего, ничего.

Отъ безпокойства, можетъ-быть, отъ радости, да. Я подумалъ: «Она слышала лай Эзопа и знала, что я въ лѣсу». Когда она подошла, я всталъ и посмотрѣлъ на нее; она была такая молоденькая, нѣжная. Эзопъ тоже всталъ и посмотрѣлъ на нее.

— Откуда ты идешь? — спросилъ я ее. — Съ мельницы, — отвѣчала она. Но что ей было дѣлать такъ поздно у мельницы.

— Какъ это ты не боишься ходить такъ поздно ночью, въ лѣсу, — сказалъ я, — ты, такая нѣжная и молодая?

Она разсмѣялась и отвѣчала:- Я уже не такъ молода, мнѣ девятнадцать лѣтъ. — Но ей не могло быть девятнадцати лѣтъ, я убѣжденъ, что она набавила два года, и ей всего было семнадцать лѣтъ. Но зачѣмъ она себя старила? — Садись, — сказалъ я, — и разскажи, какъ тебя зовутъ. — И она сѣла, краснѣя, рядомъ со мной и сказала, что ее зовутъ Генріетой.

Я спросилъ:- У тебя есть милый, Генріета, и обнималъ ли онъ тебя? — Да, - отвѣчала она и смущенно улыбнулась. — Много разъ? — Она молчитъ. — Много разъ? — повторилъ я. — Два раза, — сказала она тихо.

Я привлекъ ее къ себѣ и спросилъ:- Какъ онъ дѣлалъ? Вотъ такъ?

— Да, — прошептала она, вся задрожавъ. Было пять часовъ.

IX

У меня былъ разговоръ съ Эдвардой:- Пожалуй, скоро пойдетъ дождь, — сказалъ я. — Который теперь часъ? — спросила она. Я посмотрѣлъ на солнце и отвѣчалъ: — Около пяти.

Она спросила:

— Развѣ вы можете опредѣлить это такъ точно по солнцу?

— Да, — сказалъ я, — это я могу. — Пауза.

— Ну, а если вы не видите солнца, какъ тогда вы можете знать, сколько времени? — Тогда я руковожусь другими явленіями. Морскимъ приливомъ или отливомъ, травой, которая ложится въ опредѣленное время, пѣніемъ птицъ, постоянно мѣняющимся; нѣкоторыя птицы начинаютъ тогда пѣть, перестаютъ другія. Потомъ я вижу время по цвѣтамъ, которые послѣ полдня закрываются, по листвѣ то свѣтло-зеленой, то темной; кромѣ того, я просто это чувствую. — Неужели? — сказала она.

Я зналъ, что скоро будетъ дождь, и потому не хотѣлъ задерживать ее дольше на дорогѣ; я взялся за фуражку. Но она задала мнѣ еще новый вопросъ, и я остался. Она покраснѣла и спросила меня, зачѣмъ, собственно говоря, я здѣсь, зачѣмъ я хожу на охоту, зачѣмъ то, зачѣмъ это. Я стрѣлялъ вѣдь только необходимое для пропитанія, я вѣдь давалъ Эзопу отдыхать. Она покраснѣла и слушала. Я видѣлъ, что кто-то говорилъ обо мнѣ, она что-то слыхала; это не были ея собственныя слова.

Она возбуждала во мнѣ волненіе, она была такая покинутая. Я вспомнилъ, что у нея не было матери, ея худыя руки придавали ей видъ такой заброшенной. Это трогало меня.

Ну да, я стрѣляю не для того, чтобы убивать, я стрѣляю — чтобы жить. Мнѣ сегодня нуженъ одинъ тетеревъ, и я стрѣляю не двухъ, а одного, другого оставляю на завтра. И къ чему мнѣ убивать больше? Я живу въ лѣсу, я сынъ лѣсовъ; съ іюня наложенъ запретъ также и на зайцевъ и на куропатокъ; такъ что мнѣ почти нечего стрѣлять; прекрасно, тогда я ловлю рыбу и питаюсь ей. Ея отецъ даетъ мнѣ лодку, и я буду выѣзжать въ море. Во всякомъ случаѣ я охотникъ не для того, только, чтобы стрѣлять, но для того, чтобы жить въ лѣсу. А тамъ мнѣ такъ хорошо. Я обѣдаю сидя на землѣ, а не вытянувшись на стулѣ; я не опрокидываю стакановъ. Въ лѣсу я ни въ чемъ себѣ не отказываю. Я могу ложиться на спину и закрывать глаза, если мнѣ этого захочется. И говорить я могу тамъ все, что мнѣ угодно; часто хочется что-нибудь сказать, громко разговаривать, и рѣчь звучитъ въ лѣсу, какъ изъ глубины сердца…

Когда я ее спросилъ, понятно ли ей это, она отвѣчала:- Да.

Я продолжалъ говорить, такъ какъ ея глаза были устремлены на меня. — Если бъ вы только- знали, чего я только не насмотрюсь въ поляхъ, — сказалъ я. — Зимой, идешь себѣ по полю и видишь на снѣгу слѣды тетерева. Вдругъ слѣды исчезаютъ, птица улетѣла. Но отпечатку крыльевъ я вижу, въ какомъ направленіи полетѣла дичь, и черезъ нѣкоторое время я нахожу ее. И каждый разъ что-нибудь новое. Осенью я наблюдаю за падающими звѣздами. Неужели, думаю я тогда въ своемъ одиночествѣ, это былъ міръ, который содрогнулся? Міръ, который вотъ у меня на глазахъ разбивается вдребезги. И я, я видѣлъ паденіе звѣздъ! Ну, а когда наступаетъ лѣто, тогда чуть ли не на каждомъ листочкѣ есть маленькое живое существо; у нѣкоторыхъ изъ нихъ нѣтъ крыльевъ, они никуда не могутъ уйти, они должны жить и умереть на томъ же маленькомъ листочкѣ, на которомъ они появились на свѣтъ Божій. Представьте себѣ только! Иногда увидишь голубую муху. Да, объ этихъ вещахъ такъ мало приходится слышать, что я, право, не знаю, понятно ли вамъ все это?

— Да, да, я это понимаю!

— Ну вотъ иногда смотришь на траву и трава тоже, можетъ-быть, видитъ меня, кто знаетъ? Я смотрѣлъ на отдѣльную травку, она дрожитъ немного, и мнѣ кажется, что это что-нибудь да значитъ; я думаю про себя: вотъ стоитъ травка и дрожитъ. Смотришь на обыкновенную сосну, и тамъ найдется вѣтка, которая заставитъ тебя задуматься, но иногда въ горахъ я встрѣчаю и людей, случается.

Я посмотрѣлъ на нее. Она стояла, согнувшись, и внимательно смотрѣла, я не узналъ ее. Она была до такой степени сосредоточена, что совсѣмъ не обращала на себя вниманіе. У нея былъ глупый, противный видъ; ея нижняя губа отвисла.

— Да, да, — сказала она и выпрямилась.

Упали первыя капли дождя.

— Дождь идетъ, — сказалъ я тогда.

— Да, подумайте-ка: дождь, — сказала она и тотчасъ же пошла.

Я не провожалъ ее домой. Она одна пошла своей дорогой, я же поспѣшилъ къ своей хижинѣ. Черезъ нѣсколько минутъ дождь пошелъ сильнѣе. Вдругъ я слышу, кто-то бѣжитъ за мной; я останавливаюсь и вижу Эдварду. Она покраснѣла онъ усилія, чтобы догнать меня, и смѣялась. — Я совсѣмъ забыла, — сказала она, съ трудомъ дыша, — объ этой поѣздкѣ въ рыбосушильни. Докторъ пріѣзжаетъ завтра, вы будете свободны? — Завтра? хорошо. У меня есть время. — Я совсѣмъ забыла объ этомъ, — сказала она опять и улыбнулась

Когда она пошла, я обратилъ вниманіе на ея красивыя, стройныя ноги; онѣ высоко намокли. Башмаки ея были стоптаны.

X

Я помню очень хорошо одинъ день. Это былъ день, когда наступило для меня лѣто. Солнце теперь свѣтило и по ночамъ и къ утру высушивало землю. Воздухъ былъ мягкій и свѣжій послѣ послѣдняго дождя.

Было послѣобѣденное время, когда я явился на пристань. Вода была совершенно неподвижна. Были слышны смѣхъ и болтовня съ острова, гдѣ мужчины и дѣвушки были заняты рыбой. Веселый былъ этотъ день.

Да, развѣ было не весело? У насъ были съ собой корзины съ ѣдой и виномъ; насъ было большое общество, размѣстившееся въ двухъ лодкахъ; молодыя женщины были въ свѣтлыхъ платьяхъ. Я былъ такъ доволенъ, я напѣвалъ что-то про себя.

Когда я сидѣлъ въ лодкѣ, я думалъ, откуда набралась вся эта молодежь. Тутъ были дочери участковаго доктора, приходскаго фогта, нѣсколько гувернантокъ, дамы съ церковнаго двора; я никогда ихъ раньше не видѣлъ, онѣ были для меня чужія, а между тѣмъ онѣ относились ко мнѣ такъ довѣрчиво, какъ-будто мы давно уже были знакомы. Со мной случилось нѣсколько неловкостей, я совсѣмъ отвыкъ обращаться съ людьми и часто говорилъ «ты» молодымъ дамамъ; но на меня за это не сердились. Разъ я даже сказалъ «милая» или «моя милая», но мнѣ и это простили и сдѣлали видъ, какъ-будто я этого не говорилъ.

На господинѣ Макѣ, какъ всегда, была его ненакрахмаленная рубашка съ брилліантовой застежкой на ней. Онъ, кажется, былъ въ превосходномъ настроеніи и кричалъ другой лодкѣ. — Поберегите же корзины съ бутылками, эй, вы сумасброды! Докторъ, вы отвѣтите мнѣ за бутылки!

— Ладно! — отвѣчаетъ ему докторъ. И эти два возгласа на морѣ отъ лодки къ лодкѣ звучали для меня такъ празднично и весело. На Эдвардѣ было вчерашнее платье, какъ-будто у нея не было другого, или она не хотѣла его перемѣнить. И башмаки на ней были тѣ же, что и вчера. Мнѣ показалось, что ея руки не совсѣмъ были чисты; Но на головѣ у нея была совершенно новая шляпа съ перомъ. Она захватила съ собой свою перекрашенную кофточку, чтобы на ней сидѣть.

По желанію господина Мака, я разрядилъ свое ружье, когда мы выходили на берегъ; два выстрѣла изъ обоихъ стволовъ; потомъ прокричали ура. Мы пошли на островъ; люди, занятые сушкой рыбы, всѣмъ намъ кланялись, а господинъ Макъ разговаривалъ со своими рабочими. Мы нашли гусиную травку и лютикъ, вдѣли ихъ въ петлицы; нѣкоторые изъ насъ нашли колокольчики. Многочисленныя морскія птицы гоготали и кричали въ воздухѣ и на берегу.

Мы расположились на зеленой лужайкѣ, гдѣ росло нѣсколько кривыхъ березокъ съ бѣлой корой; открыли корзины; а господинъ Макъ занялся бутылками. Свѣтлыя платья, голубые глаза, звонъ стакановъ, море, бѣлые паруса. Мы начали пѣть.

Лица разгорѣлись.

И часъ спустя мои мысли все еще исполнены ликованія: всякая мелочь дѣйствуетъ на меня: на шляпѣ развивается вуаль, коса распускается, два глаза жмурятся отъ смѣха, и я тронутъ. Ахъ, этотъ день, этотъ день!

— Я слышала, у васъ маленькая престранная хижина, господинъ лейтенантъ?

— Да, настоящее гнѣздо. Боже, какъ я его люблю. Загляните какъ-нибудь ко мнѣ, фрёкэнъ: существуетъ лишь одна хижина въ такомъ родѣ, а за хижиной большой лѣсъ.

Другая подходитъ во мнѣ и привѣтливо говоритъ:

— Вы здѣсь въ первый разъ на сѣверѣ? — Да, — отвѣчаю, но я уже знаю все. По ночамъ я стою лицомъ къ лицу съ горами, солнцемъ, землей. Впрочемъ, я не хочу быть высокопарнымъ. Что за лѣто у васъ! Оно наступаетъ ночью, когда всѣ спятъ, и утромъ оно уже тутъ какъ тутъ. Я смотрѣлъ въ окно и самъ это видѣлъ. У меня два маленькія окна.

Подходитъ третья. Она очаровательна съ ея прелестнымъ голосомъ и крошечными руками. Какія онѣ всѣ очаровательныя!

Третья говоритъ:

— Помѣняемтесь цвѣтами. Это приноситъ счастіе.

— Да, — сказалъ я и протянулъ руку. — Обмѣняемтесь цвѣтами, благодарю васъ. Какъ вы красивы, у васъ очаровательный голосъ, я все время васъ слушалъ. — Но она отнимаетъ свои голубые колокольчики и говоритъ:- Что съ вами? Я совсѣмъ не васъ имѣла въ виду.

Она имѣла не меня въ виду! Мнѣ стало досадно, что я ошибся; мнѣ захотѣлось домой, подальше отсюда, въ мою хижину, гдѣ говорилъ со мной лишь одинъ вѣтеръ. — Виноватъ, — сказалъ я, — простите меня! Остальныя дамы переглядываются и удаляются, чтобы не смущать меня еще больше.

Въ эту минуту кто-то быстро подошелъ ко мнѣ; всѣ видѣли ее, это была Эдварда.

Она подошла прямо ко мнѣ, она говоритъ- что-то, бросается мнѣ на грудь, крѣпко обнимаетъ мою шею руками и цѣлуетъ меня нѣсколько разъ въ губы.

Она каждый разъ говоритъ что-то, но я ее не понимаю. Я вообще ничего не понялъ, сердце мое перестало биться, у меня осталось только впечатлѣніе отъ ея жгучаго взгляда. Когда она меня оставила, ея маленькая грудь поднималась и опускалась. Она продолжала тамъ стоять, высокая, стройная со смуглымъ лицомъ и шеей, съ сіяющими глазами, и ни на что не обращала вниманія. Всѣ смотрѣли на нее. Тутъ меня во второй разъ поразили ея черныя брови, изогнутыя на лбу. Но, Боже мой, она вѣдь поцѣловала меня въ присутствіи всѣхъ. — Что съ вами, фрёкэнъ Эдварда? спрашиваю я ее, и чувствую, какъ глубоко въ горлѣ у меня бьется кровь, и это мѣшаетъ мнѣ говорить отчетливо.

— Ничего, ровно ничего, — отвѣчаетъ она. — Просто мнѣ такъ захотѣлось. Это пустяки.

Я снимаю шляпу и машинально откидываю волосы назадъ, продолжая стоять и смотрѣть на нее. — Ничего, — подумалъ я.

Въ это время раздается голосъ господина Мака съ другой стороны острова. Онъ что-то говоритъ, но мы не можемъ разобрать что; и я съ радостью думаю о томъ, что господинъ Макъ ничего не видѣлъ, ничего не знаетъ. Какъ хорошо, что онъ какъ разъ въ это время былъ на той сторонѣ острова. Я чувствую себя облегченнымъ. Я подхожу къ компаніи и говорю, смѣясь, стараясь быть равнодушнымъ:- Могу я васъ всѣхъ просить извинить мнѣ мое неприличное поведеніе; я самъ въ отчаяніи отъ этого, я воспользовался той минутой, когда фрёкэнъ Эдварда хотѣла помѣняться со мной цвѣтами, чтобы оскорбить ее; я у всѣхъ васъ прошу прощенія. Встаньте на мое мѣсто; я живу одинъ, я не привыкъ обращаться съ дамами; къ этому нужно еще прибавитъ, что я выпилъ сегодня вина, къ чему я также не привыкъ, окажите мнѣ снисхожденіе. Я смѣялся и казался равнодушнымъ къ этому пустяку, чтобы онъ скорѣй былъ позабытъ; но въ глубинѣ души я былъ серьезенъ. Мои слова не произвели никакого впечатлѣнія на Эдварду, она и не старалась скрывать свой поступокъ или сгладить впечатлѣніе своего опрометчиваго поведенія; напротивъ, она сѣла около меня и все время смотрѣла на меня. Временами она заговаривала со мной. Когда мы потомъ стали играть во «вдову», она громко сказала:- Я хочу лейтенанта Глана. Я не буду бѣгать за кѣмъ-нибудь другимъ. — Чортъ возьми, да замолчите же вы! шепнулъ я ей и топнулъ ногой.

Удивленіе появилось на ея лицѣ; она скорчила болѣзненную гримасу и смущенно улыбнулась.

Я былъ глубоко тронутъ; я не могъ противостоять этому выраженію робости въ ея глазахъ и во всей ея худенькой фигурѣ; я почувствовалъ къ ней любовь и взялъ ея длинную, узкую руку.

— Потомъ! — сказалъ я. — Теперь не нужно больше. Мы можемъ встрѣтиться завтра.

XI

Я слышалъ ночью, какъ Эзопъ вышелъ изъ своего угла и заворчалъ; я слышалъ это сквозь сонъ; но такъ какъ мнѣ какъ разъ въ эту минуту снилась охота, то это ворчанье подошло къ моему снуя и я не проснулся. Когда въ два часа утра я вышелъ изъ хижины, на травѣ были слѣды двухъ человѣческихъ ногъ; кто-то былъ здѣсь, подошолъ сперва къ одному окну, потомъ къ другому. Слѣдъ исчезъ внизу по дорогѣ.

Она пришла ко мнѣ съ разгоряченными щеками и сіяющимъ лицомъ.

— Вы ждали? — спросила она. — Я боялась, что вы будете ждать.

Я не ждалъ, она была на дорогѣ раньше меня.

— Хорошо вы спали? — сказалъ я. Я почти не зналъ, что ей сказать.

— Нѣтъ, я совсѣмъ не спала, — отвѣчала она. И она разсказала, что ночью она совсѣмъ не спала и просидѣла все время на стулѣ съ закрытыми глазами. И потомъ она прошлась немного.

— Кто-то былъ ночью у моей хижины, — сказалъ я, — сегодня утромъ я видѣлъ слѣды на травѣ. — Она мѣняется въ лицѣ; она беретъ меня тутъ же на дорогѣ за руку и ничего не отвѣчаетъ. Я смотрю на нее и спрашиваю:

— Можетъ-быть, это были вы?

— Да, — отвѣчала она и прижалась ко мнѣ, - это была я, но вѣдь я васъ не разбудила, я шла такъ тихо, какъ только могла. Да, это была я. Я еще разъ была недалеко отъ васъ. Я люблю васъ.

XII

Я встрѣчалъ ее каждый, каждый день. Я признаюсь, мнѣ доставляло удовольствіе встрѣчаться съ нею, да, мое сердце льнуло къ ней. Это было два года тому назадъ; теперь я думаю объ этомъ, когда мнѣ вздумается; все это приключеніе забавляетъ и разсѣиваетъ меня. А относительно двухъ зеленыхъ птичьихъ перьевъ я разъясню въ скоромъ времени. У насъ было нѣсколько мѣстъ, гдѣ мы встрѣчались: у мельницы, на дорогѣ, да даже у меня въ хижинѣ; она приходила, куда мнѣ хотѣлось.

— Добрый день! — кричала она мнѣ всегда первая, и я отвѣчалъ:- Добрый день!

— Ты сегодня доволенъ, ты поешь, — говоритъ она, и ея глаза блестятъ.

— Да, я доволенъ, — отвѣчаю я. — У тебя пятно на плечѣ, это пыль, а можетъ-быть грязь съ дороги: я хочу поцѣловать это пятно, да, позволь мнѣ его поцѣловать. Все, что на тебѣ, вызываетъ во мнѣ такую нѣжность. Ты смущаешь меня. Я не спалъ всю ночь.

И это была правда; и уже не одну ночь пролежалъ я безъ сна. Мы шли рядомъ вдоль дороги.

— Ну какъ по-твоему, я веду себя такъ, какъ тебѣ этого хочется? — говоритъ она. — Быть-можетъ, я черезчуръ много болтаю. Нѣтъ? Но ты долженъ мнѣ сказать, что ты вообще думаешь. По временамъ мнѣ кажется, что это не можетъ такъ долго продолжаться.

— Что не можетъ продолжаться? — спрашиваю я.

— Да вотъ съ нами. Намъ не будетъ такъ хорошо. Вѣришь ли ты мнѣ или нѣтъ; сейчасъ меня знобитъ, ледяная дрожь пробѣгаетъ у меня по спинѣ, когда я подхожу къ тебѣ. Это все отъ счастія.

— Да, такъ и со мной, — отвѣчаю я, — и меня пронизываетъ ледяная дрожь, какъ только я тебя вижу. Но нѣтъ, все будетъ хорошо, хочешь, я; похлопаю тебя немного по спинѣ, чтобы согрѣть тебя.

Неохотно она соглашается на это. Ради шутки я похлопалъ ее немного посильнѣе, чѣмъ нужно, ради шутки; я смѣюсь и спрашиваю, не помогло ли это.

— Ахъ, нѣтъ, будь такъ добръ, не колоти меня больше по спинѣ.

Эти слова! Это прозвучало такъ безпомощно, когда она сказала:

— Будь такъ добръ…

Зачѣмъ мы пошли дальше по дорогѣ. Можетъ-быть, она недовольна мной, моей шуткой? — сказалъ я про-себя и подумалъ:- посмотримъ. — Я сказалъ:

— Мнѣ вспомнилась одна вещь. Однажды, во время прогулки на лодкѣ, одна молодая дама сняла съ себя бѣлый шелковый платокъ и повязала мнѣ. Вечеромъ я сказалъ этой дамѣ: завтра вы получите обратно вашъ платокъ; я велю его вымыть. Нѣтъ, отвѣчала она, дайте мнѣ его теперь, я хочу сохранить его такъ, какъ онъ есть, въ томъ видѣ, какимъ онъ былъ у васъ. И она взяла платокъ. Три года спустя, я встрѣтилъ опять молодую даму. А платокъ? — спросилъ я. — Она принесла платокъ. Онъ лежалъ въ бумагѣ, немытый. Я видѣлъ его собственными глазами.

Эдварда мелькомъ взглянула на меня.

— Да? и что же изъ этого вышло?

— Ничего, ровно ничего, — сказалъ я, — но мнѣ кажется, это прекрасная черта.

Пауза.

— А гдѣ теперь эта дама?

— За границей!

Мы больше не говорили объ этомъ, но когда ей нужно было уходить домой, она сказала:- Ну, покойной ночи. Не думай больше объ этой дамѣ! — Я ни о комъ не думаю, кромѣ тебя.

Я вѣрилъ ей, я видѣлъ, что она говоритъ то, что думаетъ, и этого было для меня совершенно достаточно; только бы она думала обо мнѣ… Я пошелъ за ней.

— Благодарю, Эдварда! — сказалъ я. Немного спустя я прибавилъ отъ всего сердца:- Ты черезчуръ добра ко мнѣ, но я тебѣ благодаренъ за то, что ты меня любишь. Богъ наградитъ тебя за это! Я не такъ великолѣпенъ, какъ многіе другіе, которыхъ ты могла бы избрать; но я весь твой, безпредѣльно твой, душой и тѣломъ. О чемъ ты думаешь? У тебя слезы на глазахъ.

— Это ничего! — отвѣтила она, — это звучитъ такъ странно, что Богъ наградитъ меня. Ты говоришь такъ, какъ-будто… Я тебя такъ люблю! — И вдругъ она бросилась мнѣ на шею тутъ же на дорогѣ и крѣпко поцѣловала.

Когда она ушла, я свернулъ съ дороги и пробрался въ лѣсъ, чтобы спрятаться и остаться Одному со своей радостью. Потомъ, взволнованный, я снова вышелъ на дорогу, чтобы посмотрѣть, не видѣлъ ли кто, что я вошелъ въ лѣсъ; но я никого не увидѣлъ.

XIII

Лѣтнія ночи, тихое море и безконечно спокойный лѣсъ. Ни крика, ни шума шаговъ съ дороги. Мое сердце было какъ-будто наполнено темнымъ виномъ. Моль и ночныя бабочки безшумно влетаютъ ко мнѣ въ окно, привлеченныя свѣтомъ очага, и запахомъ жареной дичи. Онѣ ударяются съ глухимъ шумомъ о потолокъ, летаютъ около самого моего уха, такъ что меня пронизываетъ дрожь, и садятся на бѣлую пороховницу на стѣнѣ.

Я наблюдаю за ними; онѣ сидятъ, дрожатъ и смотрятъ на меня; это — шелкопряды, древоточицы и моль. Нѣкоторые изъ нихъ похожи на летающіе анютины глазки.

Я выхожу изъ хижины и прислушиваюсь. Ничего, ни малѣйшаго шума. Все стоитъ. Воздухъ свѣтился отъ летающихъ насѣкомыхъ, отъ миріадъ чиркающихъ крылышекъ… Тамъ, на опушкѣ лѣса растетъ папоротникъ и борецъ, цвѣтетъ верескъ; я люблю его маленькіе цвѣточки. Хвала тебѣ, Господи, за каждый видѣнный мной цвѣтокъ! Они были маленькими розами на моемъ пути, и я плачу отъ любви къ нимъ. Гдѣ-то вблизи растетъ дикая гвоздика, и я ее не вижу, но я чувствую ея запахъ. Но теперь, въ ночные часы, въ лѣсу развернулись большіе бѣлые цвѣты; ихъ рыльца открыты; они дышатъ; мохнатыя бабочки опускаются на ихъ листья, и все растеніе содрогается. Я хожу отъ одного цвѣтка къ другому; они опьянены; это опьяненные цвѣты, и я вижу, какъ они опьяняются.

Легкіе шаги, чье-то дыханіе, радостный привѣтъ.

Я откликаюсь, бросаюсь на дорогу, обнимаю колѣни, ея скромное платье.

— Добрый вечеръ, Эдварда, — говорю я еще разъ, обезсилѣвъ отъ счастія.

— Какъ ты меня любишь! — шепчетъ она.

— Какъ я долженъ быть благодаренъ тебѣ! — отвѣчаю я. — Ты моя; весь день мое сердце спокойно и думаетъ о тебѣ. Ты прекраснѣйшая дѣвушка на землѣ, и я цѣловалъ тебя. Часто при мысли, что я цѣловалъ тебя, я начинаю краснѣть отъ радости.

— Почему ты меня такъ сильно любишь именно сегодня вечеромъ? — спрашиваетъ она.

На это иного есть причинъ; стоило мнѣ только о ней подумать, и я уже любилъ ее. Этотъ взглядъ изъ-подъ высоко изогнутыхъ бровей и эта смуглая милая кожа!

— А развѣ я не долженъ тебя любить? — говорю я. — Вотъ я здѣсь брожу одинъ и благодарю каждое деревцо, что ты молода и здорова. Однажды на одномъ балу была одна молодая дама; она сидѣла всѣ танцы, и никто не приглашалъ ее. Я ее не зналъ, но лицо ея произвело на меня впечатлѣніе, и я поклонился. — Ну? — Нѣтъ, она покачала головой. — Фрёкэнъ не танцуетъ? — сказалъ я. — Можете вы это понять, — отвѣчала она, — мой отецъ былъ такой стройный, моя матъ была безупречной красоты, и отецъ сразу побѣдилъ мою мать. А я — хромая.

Эдварда посмотрѣла на меня.

— Сядемъ, — сказала она. Мы сѣли на верескъ.

— Знаешь что моя подруга про тебя говоритъ? — начала она. — Она говоритъ, что у тебя взглядъ звѣря, и когда ты на нее смотришь, она совсѣмъ теряетъ разсудокъ. Она говоритъ, что это такое ощущеніе, какъ-будто ты прикасаешься къ ней.

Во мнѣ промелькнула какая-то особенная радость, когда я это услыхалъ, не за себя, а за Эдварду; и я подумалъ: «Мнѣ только до одной дѣло, а что говоритъ эта про мой взглядъ?» Я спросилъ:- Кто была эта подруга?

— Этого я тебѣ не скажу, — отвѣчала она, — но это одна изъ бывшихъ съ нами на рыбосолильнѣ.

— Да, да, — говорю я.

Мы заговорили о другихъ вещахъ.

— Мой отецъ на-дняхъ уѣзжаетъ въ Россію, — сказала она, — и тогда я устрою праздникъ. Ты былъ когда-нибудь на Кухольменѣ? Мы возьмемъ съ собой двѣ корзины съ виномъ; съ нами поѣдутъ опять дамы съ церковнаго двора; отецъ далъ уже мнѣ вино. Не правда ли, ты больше не будешь смотрѣть такъ на мою подругу? Нѣтъ, будешь? Ну, тогда я не приглашу ее.

И, не говоря ни слова, она бросилась мнѣ на грудь и смотрѣла на меня, пристально смотрѣла мнѣ въ лицо, и слышно было, какъ она дышала.

Ея взглядъ былъ совсѣмъ черный.

XIV

Радость опьяняетъ. Я разряжаю свое ружье, и неизмѣнное эхо отвѣчаетъ отъ одной горы къ другой, несется надъ моремъ и раздается въ ушахъ заспавшагося рулевого. Чему я радуюсь? Мысли пришедшей мнѣ въ голову, воспоминанію, лѣсному звуку, человѣку. Я думаю о ней; я закрываю глаза, стою неподвижно на дорогѣ и думаю о ней; я считаю минуты.

Меня мучитъ жажда, и я пью изъ ручья; теперь я отсчитываю сто шаговъ впередъ и сто шаговъ назадъ. «Теперь уже поздно, думаю я. — Не случилось ли чего-нибудь? Прошелъ мѣсяцъ, а вѣдь мѣсяцъ ужъ не такъ много времени». За это время ничего не случилось. Но ночи бываютъ иногда такими длинными, и мнѣ тогда приходитъ мысль окунуть свою шляпу въ ручей и снова высушитъ ее, чтобы скоротать время ожиданія.

Я считалъ время по ночамъ.

Иногда наступала ночь, и Эдварды не было; разъ она не приходила двѣ ночи подъ рядъ. Двѣ ночи. Ничего не случилось, но мнѣ казалось, что мое счастіе достигло уже своей высшей точки.

А развѣ этого не было?

— Эдварда, ты слышишь, какъ неспокойно сегодня въ лѣсу? Что-то шевелится, не переставая, въ большихъ земляныхъ кучахъ, и большіе листья дрожатъ. Можетъ-бытъ, что-нибудь происходитъ; впрочемъ, я не то хотѣлъ сказать. Тамъ, въ вышинѣ, я слышу, какъ поетъ птица; это просто синица; но она вотъ ужъ двѣ ночи сидитъ все на одномъ и томъ же мѣстѣ и манитъ къ себѣ. Слышишь какой своеобразный, своеобразный звукъ?

— Да, я слышу. Но почему ты меня объ этомъ спрашиваешь?

— О, просто такъ. Она сидитъ тамъ уже двѣ ночи, я только это хотѣлъ сказать… Благодарю, благодарю тебя, что ты пришла сегодня вечеромъ, моя возлюбленная! Я сидѣлъ и ждалъ тебя сегодня или завтра вечеромъ, я такъ радъ, что ты пришла.

— И я тоже не спала. Я постоянно думаю о тебѣ. Я собрала и сохранила осколки стакана, который ты однажды опрокинулъ, помнишь? Отецъ уѣхалъ сегодня ночью. Ты долженъ простить, что я такъ долго не приходила, мнѣ такъ много нужно было уложить, о многомъ напомнить. Я знала, что ты былъ здѣсь, въ лѣсу, и ждалъ меня, и я плакала и укладывала.

«Но вѣдь прошло двѣ ночи, подумалъ я, что же она дѣлала первую ночь? И отчего нѣтъ прежней радости въ ея глазахъ?»

Прошелъ часъ. Синица умолкла. Лѣсъ былъ мертвъ. Нѣтъ, нѣтъ, ничего не случилось, все было попрежнему, она пожала мнѣ руку, пожелала покойной ночи и съ любовью посмотрѣла на меня.

— Завтра? — сказалъ я.

— Нѣтъ, не завтра.

Я не спросилъ, почему.

— Завтра вѣдь будетъ нашъ праздникъ, — сказала она, смѣясь. — Я хотѣла тебя поразитъ, но ты сдѣлалъ такое грустное лицо, что я должна была сказать тебѣ сейчасъ. А то я пригласила бы тебя письмомъ.

У меня стало несказанно легко на душѣ. Она пошла и кивнула мнѣ на прощаніе головой.

— Одна вещь, — сказалъ я, не двигаясь со своего мѣста.

— Сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ ты собрала осколки и сохранила ихъ?

— Да, этому, можетъ-быть, недѣля, двѣ недѣли!.. Да, можетъ-быть, двѣ недѣли тому назадъ. Но почему ты спрашиваешь объ этомъ? Нѣтъ, я скажу тебѣ: правду, я сдѣлала это вчера. — Она сдѣлала это вчера; еще вчера она думала обо мнѣ. Ну, тогда все хорошо!

XV

Обѣ лодки были спущены, и мы сѣли въ нихъ. Мы пѣли и болтали. Кухольменъ лежалъ за островами, и нужно было порядочно времени, чтобы до него доѣхать; въ это время мы разговаривали другъ съ другомъ съ одной лодки на другую.

Докторъ былъ одѣтъ въ свѣтлое, какъ и дамы; я еще никогда не видѣлъ его такимъ довольнымъ; онъ все время принималъ участіе въ разговорѣ, онъ не былъ больше молчаливымъ слушателемъ. На меня онъ произвелъ такое впечатлѣніе, будто онъ выпилъ и навеселѣ. Когда мы пристали къ берегу, онъ овладѣлъ на нѣкоторое время вниманіемъ общества. Онъ привѣтствовалъ насъ. Я подумалъ: «Ишь ты, Эдварда выбрала его хозяиномъ».

Онъ въ высшей степени былъ любезенъ съ дамами. По отношенію къ Эдвардѣ онъ былъ вѣжливъ, дружески, часто отечески предупредителенъ и, какъ уже не разъ бывало, педантически поучителенъ.

Она заговорила о какой-то дамѣ. — Я родилась въ 38 году, — сказала она вдругъ. А онъ переспросилъ:- Вы хотите сказать, въ тысяча восемьсотъ тридцать восьмомъ году? — Когда я что-нибудь говорилъ, онъ слушалъ вѣжливо и внимательно.

Молодая дѣвушка подошла ко мнѣ и поклонилась. Я не узналъ ея.

Я не могъ вспомнить ея и сказалъ нѣсколько удивительныхъ словъ, надъ которыми она разсмѣялась.

Это была одна изъ дочерей пробста; мы были съ ней вмѣстѣ въ рыбосушильнѣ, и я пригласилъ ее къ себѣ въ хижину. Мы поговорили съ ней нѣкоторое время. Проходитъ часъ, два. Мнѣ скучно; я пью вино, которое наливаютъ, присоединяюсь къ компаніи, болтаю со всѣми.

Но тѣмъ не менѣе я дѣлаю нѣсколько ошибокъ, теряю почву подъ ногами и не знаю, какъ мнѣ отвѣтить на любезность въ данную минуту; я говорю какъ-то несвязно, или даже молчу и сержусь на себя. Тамъ, у большого камня, который служитъ намъ столомъ, сидитъ докторъ и жестикулируетъ.

— Душа! что такое, въ сущности, душа? — говоритъ онъ. Дочь пробста обвиняла его въ томъ, что онъ — вольнодумецъ; такъ, значитъ, нельзя думать свободно. Адъ представляютъ себѣ чѣмъ-то въ родѣ дома подъ землей, гдѣ сидитъ діаволъ въ роли столоначальника; нѣтъ, онъ вѣдь его величество. Ему бы хотѣлось поговоритъ объ алтарномъ изображеніи Христа въ филіальной церкви; фигура Христа, нѣсколько іудеевъ и іудеянокъ, превращеніе воды въ вино; хорошо. Но у Христа сіяніе вокругъ головы. Что такое это сіяніе? Желтый обручъ, покоящійся на трехъ волоскахъ.

Двѣ дамы въ ужасѣ всплеснули руками. Но докторъ зналъ, какъ выпутаться, и сказалъ шутя:- Не правда ли, это звучитъ ужасно? Я согласенъ съ этимъ. Но если повторяешь это себѣ, повторяешь семь, восемь разъ и размышляешь объ этомъ, то это начинаетъ звучать уже немного лучше… Осмѣлюсь я просить чести выпить съ дамами.

И онъ всталъ на колѣни, на траву, передъ обѣими дамами, но не снялъ шляпы и не положилъ ее передъ собой, но держалъ ее высоко въ воздухѣ лѣвой рукой и опустошилъ стаканъ, опрокинувъ голову. Его непоколебимая увѣренность и меня одушевила, и я выпилъ бы съ нимъ, если онъ не осушилъ уже своего стакана.

Эдварда слѣдила за нимъ глазами; я подошелъ къ ней и сказалъ: — Будемъ мы сегодня опять играть во вдову?

Она немного вздрогнула и встала. — Не забудь, что мы теперь не говоримъ больше другъ другу «ты»! — шепнула она.