Кнут Гамсун

Тяжёлые дни

Бывают тяжёлые дни.

Ещё с вечера чувствуется приближение этого удивительно неприятного состояния. Происходят необъяснимые события, неведомые силы вторгаются в жизнь.

Вечером вы возвращаетесь домой. Темно. Пройден большой путь, вы многое передумали, мечтали и, конечно, страдали. И вот оно начинается. Открывая дверь, придётся перепробовать все ключи, пока не отыщется нужный. Потом обнаружится, что именно в этот раз хозяйка забыла подлить в лампу керосина и придётся довольствоваться двумя жалкими свечами. На сон грядущий по привычке вы возьмёте в руки книгу и обнаружите, что страницы не разрезаны и придётся вылезать из-под одеяла и искать нож, но стоит только улечься окончательно, как станет совершенно ясно, что сон пропал и наступит время раздумий. На несколько часов.

Но когда вы задуете свечи и начнёте погружаться в сон, домой вернётся сосед, живущий за перегородкой. И вы опять проснётесь. И будете мучиться в темноте и ворочаться в слепой злобе — но сна не будет ни в одном глазу. Нахлынут неприятные воспоминания. Несмотря на слабеющую память, в этот момент вспомнится совершенно отчётливо ваш скверный поступок и несправедливые слова, обидевшие кого-то, и скудоумный ответ, когда на большее вы оказались не способны. От стыда запылают щеки, в груди заклокочет нечто нечленораздельное.

И сон пропал.

Вы схватите спички, чтобы снова зажечь свечу, и всё будете чиркать, чиркать не тем концом. Чертыхаться, и пытаться успокоиться, и бесконечно мучиться одним вопросом: за что злые духи терзают именно вас? Уснуть удастся лишь поздно ночью, и тогда придут сны.

Ах, я видел во сне, как я бежал по широкой равнине и множество разъярённых быков гнались за мной. Я бежал, бежал, и мне казалось, что я мастер по бегу. Несмотря на это, расстояние между нами всё сокращалось, и, в конце концов, самый острый из всех бычьих рогов, что мне когда-либо доводилось видеть, преспокойно пронзил меня. Как в масло вошёл. И я бы непременно испустил дух на этом самом месте, если бы не проснулся.



Наутро голова никуда не годится. От дурных снов и нескончаемых мыслей ощущение ужасное. Но сила воли и упрямое желание действовать заставляют подняться. Примерно в час дня вам непременно надо хотя бы мельком увидеться на улице с одним человеком, без этой малости просто не обойтись. Страх опоздать в хорошо знакомое вам заведение, откуда вы намерены вести наблюдение, мгновенно выталкивает из постели и заставляет поднять шторы. За окном светит солнце, гуляют взрослые и дети, ради такого случая не грех достать новый сюртук. Но стоит его надеть, тут же обнаруживается масса недостатков: там не хватает кармана, здесь — пуговицы, и вообще это не то, что просторный старый сюртук, от которого одно удовольствие. И в довершение всего — часы, которые вы хотели сунуть в предназначенный для них кармашек, грохнулись на пол, поскольку новый карман почему-то оказался на целый дюйм ниже старого и на привычном месте прорези не нашлось. Чуя беду, я поднимаю часы, прислушиваюсь, осторожно потряхиваю их, часы издают несколько умирающих тиканий и останавливаются навсегда.

О, этот злой рок!



Где-то надо завтракать, и это значит, что поездки на трамвае не избежать. Шляпу придётся снять, если ваш рост близок к человеческому. Лучшая шляпа, купленная у Холма, очень скоро будет напоминать обломки кораблекрушения, если образ жизни и род деятельности заставляют её хозяина пользоваться трамваем.

И ещё с одним, очень неприятным обстоятельством приходится сталкиваться в нашей стране прямо на подножке трамвая. Я имею в виду, что на подножках стоят дамы. Особенно по воскресеньям. Мужчины, а среди них есть курящие, вынуждены выбрасывать сигары и проходить в вагон потому, что появились здесь чуть позже, чем дамы, занявшие это место для себя и не курящие. Теперь это наша национальная «героическая» черта. В результате повального увлечения спортом. Служанки, молодые дамы, конторские служащие, дочери богатых папаш едва ли могут рассчитывать на успех, если они не в состоянии удержаться на подножке движущегося трамвая. Пассажиры входят и выходят, толкают стоящих дам, прижимаются к ним и едва не срывают с них юбки, но наши отважные соотечественницы не сдают своих позиций. Вагон может быть почти пуст, или уж во всяком случае, там будет полно свободных мест, но наши девушки эти места не займут, спасибо, их место на подножке. Вряд ли где-то в другой стране увидишь такую нелепость да ещё возведённую в норму, — такого нет даже в Америке, где все женщины «героические»…

В то утро подножку занимали дамы. Два скромных курильщика оттеснены в угол.



Кафе «Гранд»[1]. Закрыто. Почему закрыт «Гранд»? А что, если попробовать с другого входа? Увы, «Гранд» действительно закрыт.

Можно пойти в «Логен». Закрыто. Хе-хе, странно как-то. Следующая попытка — «Тиволи»[2]. Тоже закрыто. Ха-ха-ха, смешно до чёртиков. Такой смех напал, что прямо с ног валит, хоть садись тут же на ступеньки. Может быть, это борцы за трезвость ввели чрезвычайное положение, вы вспоминаете, как однажды были закрыты все магазины винной монополии; и с именем Господа и пастора Лунде на устах отправляетесь к Хелене Хансен, той, что торгует деликатесами. У Хелены Хансен тоже закрыто. Вы обращаетесь к симпатичному прохожему: почему сегодня нигде на свете нельзя позавтракать? И слышите в ответ:

— Сегодня праздник!

Браво! Браво! Одинокий мужчина, лишённый домашнего очага и домашней пищи, обречён вкушать завтрак только после полудня — в будни для него делается исключение. Браво!

Несчастный садится на скамейку прямо напротив университетских часов и ждёт — ждать ему придётся долго — своего праздничного завтрака.

И пока он ждёт, странное чувство охватывает его, будто рядом сидит кто-то и тоже чего-то ждёт. Их теперь двое, он сам и кто-то ещё, это тот самый, злой рок.



И снова «Гранд». Кафе открылось, можно войти, сейчас принесут поесть и кофе. Но о том, чтобы почитать газету, не может быть и речи. Все газеты разобраны посетителями, которые пришли чуть раньше. Это значит, что с половины первого можно будет начать высматривать того человека, который не появится здесь раньше часа. От нервозности, от очевидной нелепицы происходящего делается больно. Бедняга вглядывается в лица, протирает очки и снова таращит глаза.

И продолжаются чудовищные злоключения — только ему покажется, что промелькнул тот самый, кого он так упорно ждёт, так дорогу загораживает такси или трамвай, и он вынужден начинать поиски сначала. Каждый раз одно и то же. В такой день человек никогда не найдёт то, что ищет. Он будет ежесекундно вскакивать со стула, вставать на цыпочки и даже выбегать на улицу, только бы не упустить того, кого он так надеялся встретить.

И всё-таки упустит. Увы, как ни пялил он глаза, как ни торчал на цыпочках битых полтора часа, всё напрасно. В два часа он сдаётся.

Всё это время добрые друзья окружают его вниманием. О, эти милые, добрые друзья! Вначале подходит один и спрашивает разрешения присесть. На это всегда отвечают «пожалуйста». Скрепя сердце. Вам расскажут про летнюю жару, про Грецию, про новое постановление коммунального управления. И обязательно зададут вопрос, который, начиная с марта, все задают друг другу:

— Куда ты поедешь летом?

А я не знаю, куда я поеду летом. Представления не имею. Но я хочу, чтобы меня оставили в покое.

Потом подойдёт другой мой хороший друг. Этот сядет, не спросив разрешения.

— Вассос… — начнёт он.

— Ну что Вассос, — перебью я. — Великий человек, просто дьявол. Подумаешь, хочет расстрелять каждого двадцать пятого. Единственное, что меня интересует, правда ли он в состоянии подавить восстание на Кубе.

— Боже праведный, ты всё путаешь, — скажет мой добрый друг. — Это Вейлер подавляет восстание. А Смоленский…

— Не говори мне о Смоленском! — кричу я. — Слышать о нём не желаю, это тот ещё тип.

— Что тебе известно о нём?

— Всё откроется на процессе о вторжении в Трансвааль.

И тогда мой относительно хороший друг, посмотрев на меня, спросит:

— Где ты был сегодня ночью?

Я оставлю моих друзей беседовать дальше друг с другом, а сам вернусь к своим наблюдениям. Я нервничаю вдвойне, и это дважды нелепо, потому что теперь-то я знаю наверняка, что человек, которого я так ждал, не придёт. Лариса, Домокос, Андиса и Фессалия — звенят у меня в ушах названия, перебираемые этими типами, моими друзьями. Мне больно. Я думаю: вот я же никогда не подсаживаюсь в кафе за столики к моим знакомым, если меня не приглашают, почему же я сам не могу рассчитывать на покой, оставляя в покое других? Я зову официанта и расплачиваюсь.

И тогда мой друг — тот, что из этих двоих мне ближе, мой действительно добрый, сердечный друг, — спрашивает меня:

— Куда ты поедешь летом?



Может быть, это луна виновата? Ведь этот таинственный кусок латуни, висящий на небосклоне, обладает непостижимой силой, но достаточной для того, чтобы оказывать значительное влияние на происходящее на нашей земле. Эзотерическое излучение, туман бесшумно стискивают душу.

Путь домой лежит через Туллинлёккен. Какой роскошный пустырь прямо посреди города! Ни ручейка, ни кустика — только велосипедисты, дети и кучи песка.

Но сколько народа может здесь собраться послушать великого оратора! За этой литературой будущее. Настанет время — и ежегодные сборники поэзии для домохозяек выйдут из моды, а писатели вроде Хамфри Уорд[3] опустошат наши кошельки, и наше долготерпение иссякнет: может быть, тогда народ вновь обретёт вкус к речам на площади, восторжествует человек и его живое слово. В чём состоит задача литературы? Воздействовать, взывать к чувствам, обнадёживать, оплодотворять, гармонизировать. И что может лучше выполнить эту задачу, чем вовремя сказанное сильное слово сильного человека? Народная поэзия, уличная поэзия, возрождённая греческая культура.

Но в уединении, в тишине пребывает мастер, только ему откроется истина, он сочиняет свои прекрасные саги. Многое в этой жизни зрело его око, и ничто человеческое ему не чуждо. Он пытается выразить невыразимое. Он только приподнимает занавес — и открывается картина, молвит слово — и вязкая трясина человеческих душ вспыхивает, как от удара молнии.

Поэзия для немногих, для избранных, их не более двадцати.



Может ли человек качаться в кресле-качалке, положив ноги на другое точно такое же кресло? Попробуйте, это совсем не сложно. Но в тяжёлый день это исключено, кресло выскользнет из-под ног. Сидя в кресле-качалке, вы будете поминутно ощущать, как то кресло, в которое вы упираетесь ногами, всё дальше и дальше уходит куда-то, а пол до того гладкий, что не за что зацепиться. Вы растянетесь, как пружина, до предела, но всё-таки носок соскользнёт, и придётся вставать и на полусогнутых, онемевших ногах ковылять за отъехавшим креслом. Но теперь с ним не совладать. Поскольку кресло упёрлось в стену. Как будто бревно или даже камень. Моё кресло до сих пор так стоит, и ни с места — будто вспоминает, как славно оно потрудилось в молодости.

А вы плывёте дальше.

Есть люди, привыкшие измерять комнату шагами — семь шагов туда, семь обратно. Так вот. В тяжёлый день обратно выходит восемь. Как же так? И в итоге каждый раз приходится разворачиваться на пятке и ходить кругами. На двадцатый раз закружится голова. На двадцать первый станет противен запах собственной сигары; придётся сесть, уставившись в одну точку. За неимением другого придётся разглядывать вывески на противоположной стороне улицы.

«Пряжа и кожаные изделия». Хорошо. «Ох, — и правда „ох!“, — отничьи», «Охотничьи шерст…» Ах, вот в чём дело: «Охотничьи шерстяные рубашки». А сейчас жара. Дальше, над какой-то витриной навес в ярко-красную полоску, под ним скрывается очень интересная вывеска, но я вижу лишь несколько букв — «…ацитор». Мне не будет покоя, пока я не выясню, как зовут этого человека. Для этого я спущусь вниз, подойду к вывеске и прочитаю: «Антрацитор». Ну, конечно, это название печей.

В эту жару не хватает только пышущей жаром печи.

Вернувшись домой, вы снимаете лорнет и ложитесь на диван, в предвкушении сна. После такой ночи необходимо отдохнуть.

Но и тут вас что-то отвлекает.

Рядом всегда находится что-то, что можно сосчитать, и в этой ситуации каждый неизбежно примется считать. Итак, на обоях по одной стене разместилось сто восемьдесят фигурок. Это легко сосчитать. Лепная розетка на потолке состоит из пятнадцати больших гребешков и тридцати поменьше, это тоже очень легко. Затем ваше внимание привлекут шторы.

Шторы двойные, с необыкновенно затейливым рисунком. В каждом квадрате сотни полторы дырочек, а сколько их, таких квадратов! От счёта в глазах двоится, потом троится, потом уже рябит от этих дырочек, вы вскакиваете с дивана и бежите к шторе и тычете в неё пальцем, чтобы не ошибиться. Примерно через час совершенно без сил вы падаете на диван.

Если на этот раз вам повезёт, и вы заснете, и проспите, скажем, минут пять, то с поразительной вероятностью можно предсказать следующее: жилец из комнаты, расположенной прямо над вами, всё это время тихо сидел и играл каким-нибудь предметом, например связкой ключей. Неожиданно ему пришло в голову, что человек, живущий под ним, устав считать дырочки, наверное, уже лёг спать; он поднимет тяжёлую связку ключей на достаточную от пола высоту и — просто выронит их. Живущий этажом ниже — проснётся.

Стоит забыться лишь на десять минут, в дверь непременно кто-нибудь позвонит — из добрых друзей. И вот уже хозяйка торопится открыть дверь: «Да, конечно, он дома, проходите!» И исключительно хороший друг переступает порог.

Лишь к вечеру сознание пробуждается окончательно и приходит аппетит. На часах пять, обеденное время кончилось. Можно было бы обойтись холодными закусками. Но холодные закуски не подают раньше шести. Остаётся смириться.

Время до шести тянется страшно медленно, но настаёт момент, когда можно отправиться в кафе всё с тем же:

— Официант!

Официант кивает, но удаляется в другом направлении.

С этим тоже приходится смириться, проходит ещё минут пять. Времени достаточно, чтобы встать и подойти к газетной стойке. Можно выбирать между «Берлингске тиденде»[4] и журналом «Панч», одинаково скучными. Я беру и читаю то и другое.

— Официант!

Официант подходит.

— Холодные закуски, пожалуйста.

Сейчас он всё принесёт.

Опять «Берлингске тиденде», стараюсь не пропустить ни одно из замечательных объявлений. Потом «Панч», в котором можно долго разглядывать карикатуры, одну глупее другой.

— Официант!

Появляется другой официант.

— Я просил принести холодные закуски десять минут назад.

Сейчас всё будет.

Вы вздыхаете и откидываетесь на спинку кресла. Идиотские карикатуры! Чувствуется влияние Босха. Если у человека небольшой живот, ему рисуют живот огромный, если у человека редкие волосы — его рисуют лысым, заметят у человека длинный сюртук, рисуют сюртук со шлейфом. У королевы Виктории было два подбородка, ей рисовали четыре. Жалкое искусство, лишённое интеллекта, бездушное и грубое, как его поклонники, скучное и плоское, оно строится на преувеличении и от преувеличения разрушается. Неужто и впрямь так смешно и забавно смотреть на уродцев?

После обеда их можно лицезреть на улице. Один беспалый, другой косолапый, у третьего отваливается нос. Вот где карикатуры! Эти убогие примешиваются к людям средь бела дня; в лучах солнца они отталкивающе безобразны. Вечно путаются под ногами, уговаривают купить цветы, крутят шарманку и протягивают шляпу; с утра до вечера стучат по мостовой их подкованные костыли.

Что поделаешь? В Спарте физически неполноценных людей интернировали…

Но не эти нелепые людишки доставляют вам наибольшие страдания в тяжёлые дни. Есть вещи глубже и серьёзнее. Кто-то идёт за вами по следу, эта внешняя сила почему-то преследует именно вас. Дух зла разливается в воздухе, струится по мостовой. Хочется куда-то скрыться, и вы идёте дальше, поеживаясь и втянув голову в плечи от смутных предчувствий. Но на этом ваши злоключения не кончаются.

Неожиданно из подворотни выскакивает человек и начинает маячить прямо перед носом. Вы идёте с ним в одном темпе — и нет сил обогнать, и отстать невозможно. Видеть постоянно эту спину и этот затылок противно, раздражение переходит в такую психическую пытку, что, разозлившись, через шагов пять-шесть вы обгоняете этого человека. Думаете таким образом от него отделаться? Нет и нет. Теперь он идёт за вами по пятам, разглядывает вашу спину и громко дышит. На этот раз вам придётся резко свернуть за угол, чтобы на улице Кристиана Августа приняться изучать номер ближайшего дома, пока этот тип, ваш мучитель, не пройдёт мимо.

Но после ужина что-то опять не сидится дома. И придётся снова выходить на улицу и думать, мечтать и страдать до самой ночи.

Может быть, это всё же луна влияет? Может быть, древние персы и иудеи с их благоговением перед сомнамбулами были не так уж неправы? Впрочем, наши крестьяне тоже относились к луне почтительно, советовались с ней, начиная полевые работы, отправляясь в долгое и опасное путешествие и даже осенью, забивая скотину. Почему? Унаследованный инстинкт? По рассказам моряков в экваториальных водах люди особенно подвержены влиянию луны. Одного молодого парня нашли лежащим на палубе, с перекошенным судорогой ртом и с застывшим взглядом, устремлённым к полной луне. Другой лежал с запрокинутой головой, парализованный на одну сторону — именно этой стороной он был обращён к небу. Проходит несколько месяцев, прежде чем эти люди возвращаются к нормальной жизни.

Дикие народы совершают в честь луны жертвоприношения, чтобы умилостивить её. Американские индейцы из племени тлинкитов во время лунных затмений предаются трауру. Они считают, что их добрый друг заблудился, выбегают из хижин, поют песни и кричат, чтобы привлечь внимание луны и помочь ей найти правильный путь.

А в это время луна плывёт по небосклону, большая и круглая и непостижимая, в окружении других планет. А люди на земле испытывают страшные муки, и пытаются отыскать причину, и мучаются опять, и, не находя объяснения, выдумывают всякую чепуху.

Но время от времени каждый из нас переживает свои тяжёлые дни.