ГЛАВА 1

Я ушел в леса.

И вовсе не из чувства обиды на что-нибудь и не потому, что людская злоба причинила мне особую боль; но раз леса не идут ко мне, то я иду к ним. Вот и все.

На этот раз я ушел не как чернорабочий или бродяга. У меня есть деньги, я пресытился всем, мне надоели и успех и удача,- понимаешь ли ты это? Я покинул свет, как султан, который покидает обильный стол, гарем и цветы и надевает на себя власяницу.

Конечно, я мог бы нашуметь при этом немного больше. Дело в том, что я собираюсь здесь размышлять и раскаливать докрасна свое железо. Ницше по этому случаю сказал бы следующее: «Последние мои слова, с которыми я обратился к людям, вызвали в них сочувствие, они кивнули мне. Но это и были мои последние слова, прежде чем я ушел в леса. Ибо тогда я понял, что сказал нечто нечестное или глупое…»

Но я ничего не сказал, я просто ушел в леса.

* * *

Пожалуйста, не думай, что здесь так ничего и не случается. Здесь идет снег, совсем как в городе, а птицы и животные хлопочут с утра до вечера и с вечера до утра. Я мог бы посылать отсюда обличительные истории, но я этого не делаю. Я удалился в леса ради уединения, а также ради того железа, которое я храню в себе и которое раскаливается. Сообразно с этим я и обращаюсь с самим собой. Если когда-нибудь повстречаю оленя, то, может быть, я скажу: «Господи боже ты мой, да ведь это олень, и он свирепый». Но если олень произведет на меня слишком сильное впечатление, то я скажу: «Это теленок или птица какая-нибудь»… и я буду лгать себе без зазрения совести.

Будто бы здесь ничего не случается.

Однажды я был свидетелем того, как повстречались двое лопарей. Это были молодой парень и молодая девушка. Вначале они вели себя, как и подобает вообще людям. «Боррис!»- сказали они друг другу, и оба улыбнулись. Но сейчас же вслед за этим они повалились кувырком в снег и на некоторое время скрылись с моих глаз. Когда прошло с четверть часа, я решил, что надо пойти посмотреть, не задохнулись ли они в снегу. Они поднялись, как ни в чем не бывало, и каждый пошел своей дорогой.

Никогда во всю свою долгую жизнь не видал я, чтобы кто-нибудь так здоровался.

* * *

Я живу и день и ночь в покинутой землянке, в которую приходится залезать ползком. По всей вероятности, кто-нибудь уже давно сложил ее в минуту крайности; быть может, какой-нибудь беглец скрывался в ней от погони в ненастные дни.

В землянке нас двое. Впрочем, если не считать Мадам за человека, то выходит, что в землянке живу я один. Мадам - это мышка, с которой я живу и которой дал это имя, чтобы выразить ей свое уважение. Она поедает все, что я оставляю в углах, а иногда она сидит и смотрит на меня.

В землянке я нашел старое сено, которое я любезно предоставил в пользование Мадам, а для своей постели я набрал, как это и полагается, мягкой хвои. У меня есть топор, пила и кое-какая посуда. Для спанья у меня есть мешок из бараньей шкуры, мехом внутрь. Всю ночь на очаге у меня горит огонь, моя куртка, которая висит возле очага, к утру вся пропитывается запахом свежей смолы. Когда у меня является желание выпить кофе, я выхожу из землянки и наполняю котелок чистым снегом, потом я вешаю котелок над огнем и получаю прекрасную воду.

«Ну, что это за жизнь?»

Теперь ты сказал глупость. Это такая жизнь, о какой ты не имеешь и понятия. Ты живешь в городе, у тебя есть квартира, хорошо меблированная, у тебя много безделушек, картин и книг,- но у тебя есть жена и служанка, и у тебя множество всевозможных расходов. Ни днем, ни ночью ты не имеешь покоя, потому что ты должен участвовать в общей гонке. А я наслаждаюсь покоем. Что же, наслаждайся твоей интеллектуальной жизнью, книгами, искусством и газетами! Охотно уступаю также тебе твои кафе и твой виски, от которого я каждый раз чувствую себя нехорошо. А я наслаждаюсь жизнью в лесах и чувствую себя прекрасно. Если же ты предложишь мне какие-нибудь отвлеченные вопросы, желая поставить меня в тупик, то я просто отвечу тебе, например, что бог - это первоисточник всего, а люди воистину не более пылинок или песчинок во вселенной. Этим тебе и пришлось бы довольствоваться. Но если бы ты пожелал идти дальше и спросил бы меня, что такое вечность, то оказалось бы, что в этом вопросе я ушел так же далеко, как и ты, а потому я ответил бы: вечность - это просто время, которое не имеет еще формы, совсем еще не имеет никакой формы. Милый друг, иди-ка сюда, я выну из кармана зеркало и пущу зайчика на твое лицо, и освещу тебя, мой друг.

* * *

Ты валяешься в постели часов до десяти или одиннадцати утра, а встаешь все-таки утомленным и вялым. Я так и вижу тебя перед собой, когда ты выходишь на улицу: у тебя зажмуренные глаза, которые не могут переносить утреннего света. А я встаю в пять часов утра, и я бодр и свеж, и мне не хочется больше спать. Повсюду царит еще мрак, но все-таки есть еще на что посмотреть: я вижу луну, звезды, облака и наблюдаю за предвестниками погоды наступающего дня. Я могу определить погоду за несколько часов вперед. Я прислушиваюсь к шепоту ветерка. Затем стараюсь уловить, как потрескивает лед в озере Глимма: сухо и легко или глубоко и протяжно. Да, я слышу всевозможные предзнаменования; а когда светает, я соединяю те предзнаменования, какие я уловил ухом, с теми, которые я увидал с рассветом.

И я становлюсь все более и более опытным и чутким.

Но вот на востоке появляется узкая светлая полоска, звезды тают и как бы рассасываются на небе, свет побеждает тьму. Вскоре над лесом взлетает ворон и кружит в воздухе, и я предупреждаю Мадам, чтобы она не высовывала носика из нашей землянки, иначе она будет съедена.

Если же ночью выпал снег, то деревья и кусты, а также большие камни принимают какой-то фантастический вид; можно подумать, что это какие-то чудовища, которые появились ночью с другого света. Сосна, поваленная бурей, с корнями, торчащими вверх, напоминает ведьму, которая вдруг окоченела в самый разгар каких-то темных своих проделок.

Вот заячьи следы на снегу, а вон длинные следы какого-то одинокого оленя. Я беру мешок, в котором сплю, и вешаю его высоко на дереве; это я делаю изза Мадам, которая поедает все; и я углубляюсь в лес по следам оленя. Я заметил, что олень шел не по прямой линии, но все-таки направлялся к определенной цели, он шел на восток, навстречу утренней заре. На берегу реки, в том месте, где течение особенно быстро и вода никогда не замерзает, олень напился, поскоблил копытом землю в поисках мха, отдохнул немного и пошел дальше.

И вот желание узнать, что делал этот олень, куда он шел, составляет для меня, быть может, единственную мою задачу на этот день, мое единственное впечатление. И я нахожу, что этого достаточно. Дни коротки, уже в два часа я направляюсь домой среди сгущающихся сумерек. На землю спускается тихий, благодатный вечер. Придя домой, я начинаю стряпать. Мяса у меня сколько угодно, оно хранится в трех высоких сугробах снега. Впрочем, у меня есть лакомство и получше: восемь кусков жирного оленьего сыра, а также масло, а в придачу ко всему этому ковриги высушенного хлеба.

В то время, как котел кипит, я ложусь, смотрю на огонь, и мною понемногу овладевает дремота. И я сплю не после обеда, а до обеда. Когда я просыпаюсь, похлебка моя готова, в хижине пахнет вареным мясом и смолой; Мадам беспокойно бегает взад и вперед по полу и, наконец, получает свою порцию. Я ем, а потом закуриваю трубку.

Вот день и прошел. И прошел он тихо и спокойно, у меня не было никаких неприятностей. В этом царстве великой тишины я живу один, других людей нет; это сознание возвышает меня в моих собственных глазах и делает меня значительным, как бы ближним самого Бога. А что касается раскаливания железа, которое находится во мне, то я думаю, что и с этим также все обстоит благополучно, ибо Господь творит чудеса из любви к своему ближнему.

Я лежу и думаю об олене, о том, куда он пошел, что он делал на берегу реки и где он находится в настоящее время. Где-нибудь он, наверное, запутался рогами в ветвях и сорвал с дерева кору; в другом месте он наткнулся на незамерзшее болото и ему пришлось свернуть в сторону, но, обогнув болото, он снова стал придерживаться того же направления и пошел на восток. Вот о чем я размышляю, лежа, покуривая свою трубку.

А ты? Уж не прочел ли ты для сравнения в двух газетах статьи, в которых говорится об отношении общественного мнения в Норвегии к вопросу о страховании от старости?

ГЛАВА II

Когда на дворе бушует непогода, я сижу в своей землянке и раздумываю о том, о сем. А иногда пишу письма кому-нибудь из своих знакомых. Я пишу, что мне живется хорошо и что я жду от них таких же известий. Но мне не. приходится отсылать моих писем, и они становятся с каждым днем все старее. Да не все ли равно? Я связал письма в пачку и повесил их на веревке посреди потолка, чтобы Мадам не вздумала грызть их.

Раз как-то пришел ко мне незнакомец. Он пришел торопливой походкой и вместе с тем как-то крадучись. Он был плохо одет, на шее у него не было шарфа. По-видимому, это был рабочий. На спине у него был мешок, а что было в этом мешке - неизвестно. Мы поздоровались друг с другом и обменялись замечаниями относительно прекрасной погоды.

- Я не ожидал найти кого-нибудь в этой землянке,- сказал незнакомец. Вид у него был очень недовольный, вообще он держал себя вызывающе и как-то демонстративно с шумом опустил мешок на землю.

«Однако надо показать ему, с кем он имеет дело, раз он такой бесцеремонный», подумал я.

- Вы здесь давно живете?- спросил он меня.- И скоро вы отсюда уедете?

- Уж не тебе ли принадлежит эта землянка?- спросил я в свою очередь.

Тут он пристально посмотрел на меня.

- Если землянка принадлежит тебе, это другое дело,- сказал я.- Должен тебе только сказать, что, когда я буду уходить, то не утащу с собой в кармане землянку, словно какой-нибудь воришка.

Я сказал это очень миролюбиво, я просто пошутил, вовсе не желая обидеть его.

Однако оказалось, что я попал в точку. Незнакомец вдруг потерял свою самоуверенность. Так или иначе, но я дал ему понять, что знаю о нем больше, чем он обо мне.

Когда я попросил его войти в землянку, он с благодарностью принял мое приглашение и сказал:

- Спасибо, но я боюсь натаскать вам снегу.

И он стал тщательно счищать снег с сапог, а потом захватил свой мешок и полез в землянку.

- Я думаю, тут найдется и кофе,- сказал я.

- Пожалуйста, не беспокойтесь,- ответил он. Он вытер себе лицо и с наслаждением вдыхал в себя теплый воздух.- Я шел всю ночь,- прибавил он потом.

- Ты идешь через горы?

- Я еще не решил, куда идти. Едва ли найдется работа по ту сторону гор в зимнее время.

Я дал ему кофе.

- Не найдется ли у вас чего-нибудь поесть? Право, мне совестно просить у вас… Может быть, кусок высушенного хлеба? Я не мог ничего взять с собой в дорогу.

- Вот, пожалуйста, хлеб, масло и олений сыр.

- Да, да, плохо приходится нашему брату зимою,- сказал мой гость, принимаясь за еду.

- Быть может, ты мог бы сходить в деревню и снести туда мои письма?- спросил я.- Я заплачу тебе за это.

Незнакомец ответил:

- Нет, этого я никак не могу. Я должен во всяком случае перейти через горы, потому что мне говорили, будто есть работа в Хиллингене, в хиллингенском лесу. Так что я не могу исполнить вашего поручения.

«Надо будет его подразнить немножко,- подумал я.- А то он тут размяк совсем, и в нем пропал весь его задор,- кончится тем, что он попросит у меня полкроны». Я пощупал его мешок и спросил:

- Что ты тащишь с собой? Тут что-то тяжелое.

- А вам какое дело до этого?- ответил он мгновенно, придвигая мешок поближе к себе.

- Чего ты? Я вовсе не собираюсь украсть у тебя что-нибудь, я не воришка, - сказал я опять шутливым тоном.

- А кто вас знает, кто вы такой,- пробормотал он. День клонился к вечеру.

Так как у меня был гость, то я решился в лес не идти. Я сидел и разговаривал с ним и старался выспросить у него кое-что. Это был человек обыкновенный, простолюдин, ничуть не интересовавшийся тем железом, которое я собирался раскаливать; руки у него были грязные, говорил он скучно и глупо. Я догадался, что он украл все те вещи, которые находились у него в мешке. Позже я убедился в том, что в нем была известная смекалка и что жизнь научила его всяким уловкам. Он стал жаловаться на то, что у него замерзли пятки, и снял сапоги. Меня не удивило, что ему было холодно, так как на его чулках пятки отсутствовали, а на их месте зияли громадные дыры. Он взял у меня нож, подрезал лохмотья вокруг дыр и затем надел чулки, повернув их таким образом, что пятки пришлись на подъеме. Надев сапоги, он заметил:

- Ну вот, теперь мне тепло.

Он вел себя очень тихо и осторожно. Если он брал пилу и топор с гвоздя, то, осмотрев, он аккуратно вешал их на прежнее место. Осмотрев пачку с письмами, а может быть, прочитав несколько адресов, он не сразу отпустил веревку, на которой висела пачка, а попридержал ее, чтобы она не качалась. У меня не было никакого основания жаловаться на него за что-нибудь.

Он остался у меня обедать, а после обеда он сказал:

- Извините, пожалуйста, но будете ли вы иметь что-нибудь против того, чтобы я нарезал себе немного ветвей, на которых я мог бы сидеть?

Он вышел и вскоре возвратился с мягкими хвойными ветвями. Мы должны были немного передвинуть кучку с сеном, принадлежавшую Мадам, чтобы очистить ему место в землянке. Мы развели огонь на очаге, лежали и болтали.

Вечером мой гость не ушел, он продолжал валяться и как будто старался оттянуть время. Когда стало смеркаться, он подошел к окошечку в двери, чтобы посмотреть, какая погода. Он обернулся ко мне и спросил:

- Как вы думаете, выпадет ночью снег?

- Ты спрашиваешь меня, а я как раз хотел спросить об этом же тебя. Но мне кажется, похоже на то, что пойдет снег, дым стелется по земле.

Предположение о том, что ночью может пойти снег, видимо, встревожило его. Он сказал, что предпочитает уйти ночью. Но вдруг его охватила злоба. Дело в том, что я стал вытягиваться, лежа на своей постели и нечаянно снова положил руку на его мешок.

- Не понимаю, чего вы ко мне пристали,- крикнул незнакомец, вырывая от меня мешок.- Не смейте трогать моего мешка, предупреждаю вас.

Я ответил, что дотронулся до мешка нечаянно и что я не намереваюсь ничего красть у него.

- Красть? Еще чего выдумали? Уж не думаете ли вы, что я боюсь вас? И не воображайте себе этого, голубчик мой. Вот, полюбуйтесь! Вот все, что у меня в мешке,- сказал мой гость. И он начал вынимать из мешка всевозможные предметы: три пары новых рукавиц, кусок какой-то толстой материи, мешочек крупы, соленый свиной бок, шестнадцать пакетов табаку и несколько больших кусков слипшихся леденцов. На самом дне мешка у него оказалось несколько фунтов кофе.

По-видимому, все это были товары, захваченные в лавке, за исключением пакета ломаных сухарей, взятых, может быть, где-нибудь в другом месте.

- Да ведь у тебя есть сушеный хлеб,- сказал я.

- Если бы вы подумали хорошенько, то не говорили бы так,- ответил незнакомец.- Раз я отправляюсь через горы и без конца иду да иду, то неужто же мне и кусочка проглотить нельзя? Прямо стыдно слушать такие слова.

Он осторожно и аккуратно снова уложил в мешок все свои вещи, одну за другой. Пакетами с табаком он тщательно отгородил свинину от сукна, чтобы оно не запачкалось.

- Почему бы вам не купить у меня эту материю?- сказал он.- Я продам ее очень дешево. Это драп. Он стесняет меня.

- Сколько ты хочешь за него?- спросил я.

- Его хватит на целый костюм, да еще останется немного,- промолвил он как бы про себя, развертывая материю.

Я сказал ему:

- Ты являешься сюда в лесную глушь и приносишь с собой оживление, и новости, и газеты. Но давай-ка потолкуем немного. Скажи, мне, ты боишься, что завтра утром увидят твои следы, если за ночь выпадет снег?

- А это уж мое дело. Мне не впервой идти через горы и я знаю много дорог, - пробормотал незнакомец.- Вы получите это сукно за несколько крон.

Я отрицательно покачал головой, и он снова аккуратно уложил сукно в мешок, словно оно было его собственностью. Он сказал:

- Я разрежу его на такие куски, из которых выйдет по паре штанов,- тогда мне легче будет продать его.

- Лучше разрежь его так, чтобы из одного куска вышли куртка, жилет и штаны, а из другого одна или две пары штанов.

- Вы так находите? Пожалуй, так будет лучше всего. Мы рассчитали, сколько пойдет сукна на полный костюм для взрослого человека, и, чтобы не ошибиться, взяли веревку с пачкой писем и вымерили ею наши костюмы. Потом мы надрезали сукно и разорвали его на две части. Кроме полного костюма, вышли еще две пары штанов с походом.

После этого мой гость стал мне предлагать купить у него кое-что из другого товара, который был у него в мешке. Я купил немного кофе и несколько пакетов табаку. Он положил деньги в кожаную мошну и я заметил, что она была совсем пуста. Я обратил внимание и на то, с какой жадностью и как тщательно он спрятал деньги в карман и потом пощупал их еще поверх кармана.

- Немного я у тебя купил,- сказал я,- но мне ничего больше не нужно.

- Что же, я не жалуюсь, мое дело было продать, а ваше купить.

Он не унывал.

Он стал собираться в путь, а я лежал и не мог отделаться от чувства презрения к его жалкой манере воровать. Воровство под давлением голода… соленая свинина, кусок материи,- и все это спрятать в лесу. Увы, воровство совсем измельчало. Отчасти, конечно, это происходит вследствие того, что и наказания по закону измельчали. Остались только скучные и гуманные наказания. Из закона выкинули религиозный элемент, и судьи уже не представляют собою больше ничего мистического. Мне вспоминается последний судья, который излагал значение присяги так, как ее должно излагать, чтобы она производила известное впечатление. И от этого у нас волосы становились дыбом. Нет, дайте нам немножко колдовства, немножко шестой книги Моисея и святотатственного греха и законов, написанных кровью новокрещенного младенца… И украдите мешок денег и серебра где-нибудь в торговом местечке, да спрячьте этот мешок в горах, и пусть в осенние вечера над этим местом стоит голубоватый свет. Но не говорите мне о трех парах рукавиц и куске соленой свинины.

Мой гость не боялся больше за свой мешок, он вылез из землянки, чтобы посмотреть, откуда дует ветер. Я положил купленные у него табак и кофе назад в мешок, потому что я не нуждался ни в том, ни в другом. Возвратясь в землянку, он сказал:

- А я подумал, не переночевать ли мне здесь, если только я вам не помешаю.

Вечером он сидел уже совершенно спокойно, он и не думал вынимать из мешка свою собственную провизию. Я сварил кофе и дал ему кое-чего поесть.

- Пожалуйста, не беспокойтесь,- сказал он мне. После ужина он опять начал возиться со своим мешком; он старался как можно больше примять свинину в угол, чтобы она не запачкала сукна. Потом он снял с себя кушак, обвязал им наискось мешок и таким образом сделал из него нечто вроде ранца, который он мог повесить себе на спину.

- Если за другой конец ухватиться через плечо, то мне будет гораздо легче тащить его,- сказал он.

Я дал ему письма, чтобы он отправил их по почте, когда перейдет через гору; он тщательно спрятал их в карман и потом пощупал поверх куртки. Деньги на почтовые марки он завернул в отдельную бумажку и завязал их в уголок мешка.

- Где ты живешь?- спросил я.

- Где жить такому бедняку, как я? Живу на берегу моря. К несчастью, у меня жена и дети,- что же тут толковать!

- Сколько у тебя детей?

- Четверо. У одного рука искалечена, а другой… да все они больные и калеки, у каждого что-нибудь не в порядке. Плохо приходится бедняку! Жена моя больна, несколько дней тому назад она чуть не умерла и даже причастилась уже.

Он сказал все это печальным тоном. Но тон этот звучал фальшиво; повидимому, он лгал самым бессовестным образом. Если кто-нибудь придет из села разыскивать его, то, конечно, ни у одного крещеного человека не хватит духу выдать его, раз у него такая большая семья, да к тому же еще все немощные и больные. Так он, вероятно, решил про себя.

О, человек, человек, ты хуже мыши!

Я не расспрашивал его больше ни о чем, а попросил его спеть что-нибудь,- какую-нибудь песенку или что он сам захочет, ведь нам все равно делать было нечего.

- Я не расположен теперь,- ответил он.- Еще, пожалуй, псалом…

- Ну, так псалом.

- Нет, сейчас я не могу. Мне очень хотелось бы доставить вам удовольствие, но…

Он становился все тревожнее. Через несколько времени он взял свой мешок и вышел. Я подумал: только я его и видел. И он не попрощался даже со мной и не сказал мне обычного «счастливо оставаться». «Как хорошо, что я ушел в леса,- думал я,- здесь мое настоящее место, и с этого дня ни одна живая душа не переступит больше моего порога».

Я самым добросовестным образом сговаривался с самим собой и дал обет никогда больше не заниматься людьми.- Мадам, иди сюда,- сказал я,- я уважаю тебя и даю слово на всю жизнь соединиться с тобой, Мадам!

Через полчаса мой гость возвратился. Но мешка у него уж больше не было.

- А я думал, что ты ушел,- сказал я.

- Ушел? Что я, собака что ли,- ответил он.- Слава Богу, я живал с людьми и говорю «здравствуйте», когда прихожу, и «счастливо оставаться», когда ухожу. Напрасно вы меня обижаете!

- Куда ты девал свой мешок?

- Я отнес его на дорогу невдалеке отсюда.

Он не напрасно отнес мешок, это делало честь его предусмотрительности, так как в случае надобности ему легче было бы улизнуть без ноши на спине. Чтобы прекратить разговоры о бедности, я спросил его:

- А ты был, вероятно, настоящий молодчина несколько лет тому назад? Да и теперь еще хоть куда!

- О, да, по мере сил и возможности,- сказал он с сожалением.- Никто так легко не поднимал бочку с ворванью, как я, а на Рождество никто не плясал так, как я… Тсс… кажется, кто-то идет?

Мы стали прислушиваться. В одно мгновение он окинул взглядом дверь и отверстие в потолке, и решил встретить опасность у дверей. В своем напряжении он был великолепен, я заметил, как сжимались мускулы его челюстей.

- Нет, никого нет,- сказал я.

С решительным видом во всеоружии своей силы он выполз из землянки и не возвращался несколько минут. Когда же он снова возвратился, то глубоко вздохнул и сказал:

- Никого не было.

Мы улеглись спать. «Господи, благослови!»- сказал он, укладываясь на своем ложе из еловых ветвей. Я сейчас же заснул и некоторое время проспал крепким сном. Позже ночью тревога все-таки подняла на ноги моего гостя. Я слышал, как он пробормотал: «счастливо оставаться» и выполз из землянки.

Утром я сжег постель незнакомца; в землянке весело трещали еловые ветви.

Когда я вышел из землянки, то увидал, что за ночь выпал снег.

ГЛАВА III

Что за блаженство опять остаться с самим собой, углубиться в себя и наслаждаться тишиной лесов! Варить кофе, набивать трубку и думать понемножку о том, о сем, очень медленно и спокойно. Ну вот, теперь я наполню котелок снегом, думаю я, а теперь я смелю кофе между камнями; а потом мне надо хорошенько выколотить на снегу свой спальный мешок, чтобы шерсть побелела. Конечно, это не литература и не большой роман и не общественное мнение, так что из этого? Зато мне не надо гнаться взапуски, чтобы получить этот кофе. Литература? Когда Рим владычествовал над всем светом, то ведь он был лишь лепечущим учеником Греции в области литературы. И все-таки Рим владычествовал над всем светом. Вспоминается мне еще и другая страна, которую все мы знаем: она вела войну за освобождение, блеск от которой не померк еще и до сих пор, она дала миру величайших художников, но у нее не было литературы, да и сейчас нет…

С каждым днем я все более и более осваиваюсь с деревьями, мхом и снегом, который покрывает землю, и все эти предметы становятся моими друзьями. Вон стоит сосновый пень, весь облитый солнечными лучами. Я чувствую, как моя привязанность к нему все растет, в душе моей крепнет какое-то теплое чувство к нему. Кора на пне вся облупилась, видно, что дерево было срублено зимою, когда лежал глубокий снег; вот почему пень торчит очень высоко в воздухе и кажется таким оголенным. Я представляю себя на месте этого пня, и мною овладевает чувство сострадания к нему. И, быть может, в глазах моих при этом появляется то же наивное животное выражение, какое бывало в глазах человека первобытных времен.

Ты, конечно, воспользуешься этим случаем, чтобы высмеять меня и сострить насчет меня и моего пня. Но в самой глубине души ты, как в этом случае, так и во всем остальном, сознаешь, что преимущество на моей стороне. Конечно, я не принимаю в расчет, что у меня нет такого множества буржуазных познаний и что я не студент, хе-хе! Но что касается лесов и полей, то ты ничему уже больше не можешь научить меня, я чувствую их так, как ни один человек.

Случается, что я сбиваюсь в лесу с пути и блуждаю. О да, это случается. Но в таких случаях я не начинаю без толку кружить на месте и плутать тут же чуть не у самых дверей своего жилища,- так делают дети города. Может случиться, что я заблудился на расстоянии двух миль от своей землянки, далеко от берега реки, да к тому же в пасмурный день, когда идет густой снег и когда по небу нельзя различить ни севера, ни юга. Тут приходится пускать в ход свою способность различать всевозможные признаки на тех или иных деревьях, по верхушкам сосен, по коре лиственных деревьев, по мху, который растет у корней деревьев, по наклону ветвей, растущих с северной стороны и с южной, по камням, которые обросли мхом, по сети жилок на листьях. По всем этим признакам я легко нахожу дорогу, если только светло.

Но если начинает смеркаться, я сейчас же покоряюсь, так как знаю, что дорогу искать придется только на другой день.- Господи, как же я проведу ночь?- говорю я самому себе. И вот, я брожу и туда и сюда, до тех пор, пока не нахожу себе теплого местечка; лучше всего в таких случаях укрываться гденибудь под навесом скалы, куда не проникает ветер. Сюда я приношу охапку ветвей, плотно застегиваю свою куртку и устраиваюсь поудобнее. Тот, кто не испытывал этого, не знает, какое высокое наслаждение испытываешь в такую ночь, скрываясь в укромном уголке среди густого леса. Чтобы заняться чемнибудь, я закуриваю трубку, но так как я очень голоден, то курение мне неприятно, и я беру в рот немного табаку, жую его и размышляю о чем-нибудь. А снег все идет, но я укрыт от него; а если мне везет и ветер дует с надлежащей стороны, то перед самым моим навесом вырастает снежный сугроб, который придвигается все ближе и ближе ко мне и, наконец, превращается в стену, доходящую до самой крыши моего прибежища. Тогда я спасен, я могу спать или бодрствовать, как мне угодно; я не рискую отморозить себе ноги.

* * *

К моей землянке пришли двое людей. Они шли быстро, и один из них крикнул мне уже издали:

- Здравствуйте! Не проходил ли тут мимо один человек?

Мне не понравилось лицо незнакомца, да и к тому же я вовсе не был его слугой, и вопрос его был глупый.

- Мало ли кто здесь проходит. Вы, вероятно, хотели спросить, видел ли я вчера проходившего здесь человека?

Только и узнал он от меня!

- Я хотел сказать то, что сказал,- ответил с раздражением человек.- К тому же имейте в виду, я спрашиваю вас в качестве должностного лица.

Вот как! У меня не было больше никакого желания разговаривать с ним, и я залез к себе в землянку.

Двое незнакомцев последовали за мной. Лэнсман состроил важную рожу и спросил:

- В таком случае, видели ли вы вчера проходившего здесь человека?

- Нет,- ответил я.

Оба посмотрели друг на друга, как бы советуясь, и немного погодя они вышли из хижины и снова отправились в село.

Я подумал: что за усердие в исполнении своих обязанностей у этого лэнсмана, сколько в нем пошлости! Он, конечно, получит особое вознаграждение за поимку вора, к тому же на его долю выпадет честь совершить великий подвиг. О, все человечество должно было бы усыновить этого героя, ибо он - образ и подобие самого человечества! Где же кандалы? Он должен был бы позвякать ими немного, держа их в протянутой руке, наподобие шлейфа амазонки, чтобы у меня волосы дыбом стали от сознания его могущества и того, что он имеет право надевать кандалы. Но ничего этого не было.

И что за купцы, что за торговые короли в настоящее время! Они в одно мгновение замечают пропажу того, что один человек мог унести в своем мешке, и заявляют об этом лэнсману.

С этого времени я с нетерпением начинаю ожидать весны. Моя землянка находится слишком близко от людей, и я принимаю решение выстроить себе другую, как только оттает почва. Я уже выбрал себе местечко в лесу по другую сторону реки; там мне будет хорошо. Оттуда три мили до села и три через горы.

ГЛАВА IV

Кажется, я сказал, что живу слишком близко от людей? Да простит мне бог, вот я уже несколько дней делаю маленькие прогулки в лес, громко здороваясь с деревьями и делаю вид, будто нахожусь в обществе людей. Если я представлю себе, что передо мной мужчина, то я веду с ним долгий и содержательный разговор, а если я воображаю, что вижу женщину, то становлюсь очень галантным и говорю: «Позвольте, фрекен, помочь вам нести ваш мешок». Раз как-то я встретил молоденькую лапландку, я стал осыпать ее комплиментами и выразил желание нести ее меховую кацавейку, если только она снимет ее и согласится идти голая. Да, так-то.

И я вовсе не нахожу больше, что живу слишком близко от людей, боже упаси. Да и навряд ли я выстрою новую землянку в более отдаленном месте.

Дни становятся длиннее, и я ничего не имею против этого. В сущности, зимою мне приходилось плохо, и я учился укрощать свой нрав. Это отняло у меня немало времени, а иногда стоило большого напряжения воли, так что, по правде сказать, мое самовоспитание обошлось мне довольно-таки дорого. По временам я бывал излишне суров к себе. Вон лежит хлеб,- говорил я самому себе,- и это меня ничуть не трогает, я к этому привык. В таком случае ты не увидишь хлеба в течение двенадцати часов, тогда он произведет на тебя впечатление,- говорил я и прятал хлеб.

Зима прошла.

Это были тяжелые дни? Нет, хорошие дни. Моя свобода была так велика, я мог делать что угодно, и я мог думать, о чем хотел, я был один, словно медведь в лесах. Но даже в самой чаще лесной ни один человек не может громко произнести слова, не осмотревшись по сторонам,- лучше идти и молчать.

Некоторое время утешаешь себя мыслью о том, что это чисто по-английски быть немым, что в молчании есть нечто царственное,- так, по крайней мере, утешаешь себя. Но наступает день, когда это становится невыносимым, язык как бы пробуждается, начинает потягиваться, и вдруг рот раскрывается и из него вырываются какие-нибудь бессмысленные, идиотские слова: «Кирпича в замок! Сегодня теленок здоровее, чем вчера!» И эту ерунду орешь во все горло, так что слышно на четверть мили кругом. Но после этого вдруг останавливаешься, и тебя охватывает какое-то жгучее чувство, словно тебя больно ударили. Ах, если бы можно было продолжать это царственное молчание! Однажды случилось, что почтарь, ходивший за почтой через горы раз в месяц, попался мне навстречу, как раз, когда я крикнул: «Что?»- спросил он меня издалека. «Берегись, ты, там у меня заложены мины»,- ответил я, чтобы какнибудь отделаться от него.

Однако, по мере того, как дни становились длиннее, во мне росло и мужество; вероятно, действовала весна, я чувствовал в себе какое-то таинственное возбуждение и уже перестал бояться криков. Когда я варю себе пищу, я нарочно гремлю посудой и пою во все горло. Пришла весна.

Вчера я стоял на горе и смотрел на зимний лес. Он совсем изменился, он стал серым и жалким, и теплые солнечные лучи уже успели примять снег, потерявший свою девственную белизну. Повсюду валяются иглы, в молодняке они лежат целыми грудами, напоминая каракули, которыми испещрена спина рыбы. Всходит луна, там и сям на небе зажигаются звезды, меня охватывает дрожь, мне немного холодно, но так как в землянке мне делать нечего, то я предпочитаю стоять и мерзнуть, пока это можно выносить. Зимой я не делал таких глупостей, тогда я сейчас же шел домой, как только начинал чувствовать озноб. Но теперь мне все это надоело. Ведь пришла весна! О, что за ясное и холодное небо! Оно широко раскрыло свои объятия всем звездам. На необозримом небесном пространстве, напоминающем ниву, рассыпано целое стадо светил, они такие маленькие и мерцающие, они напоминают крошечные бубенчики и, когда я пристально смотрю на них, то мне чудится, будто я слышу звон тысячи маленьких бубенчиков. Да, все дает моим мыслям определенное направление: я думаю о весне и о зеленых лугах.

ГЛАВА V

Я развожу хороший костер из смолы на очаге, взваливаю себе на спину все свои вещи и покидаю землянку. Прощай, Мадам!

Так все кончилось.

Я не испытываю никакой радости, покидая свой приют, пожалуй, мне даже немного грустно, как это всегда бывает, когда я расстаюсь с насиженным местом. Но ведь передо мною раскрывался широкий свет и манил меня. Со мной случилось то, что случается со всеми любителями лесов и широкого простора: мы безмолвно назначили друг другу свидание - это было вчера вечером, меня вдруг охватило какое-то странное чувство, и глаза мои невольно обратились к двери.

Раза два я оборачиваюсь и смотрю на землянку; над крышей вьется дымок, он как будто кивает мне, и я отвечаю ему тем же.

Шелковисто-мягкий и светлый воздух освежает меня; в далекой-далекой синеве над лесами загорается слабая полоска золотистого света. Мне кажется, будто это берег, где живут веселые морские разбойники. Слева от меня высятся горные громады.

Пройдя часа два, я почувствовал вдруг, что переродился с ног до головы; о, теперь все пошло на лад! Я размахиваю своей палкой с такой силой, что в воздухе раздается свист. Когда мне кажется, что я заслужил это, я сажусь и позволяю себе поесть.

Да, моих радостей ты, живущий в городе, не знаешь.

От безотчетного восторга и избытка жизни я весело подпрыгиваю на ходу и готов визжать. Я делаю вид, будто моя ноша очень легка, но мои прыжки, наконец, утомляют меня. Однако мне ничего не стоит преодолеть свою усталость, потому что на душе у меня так хорошо. Здесь, в полном уединении, на расстоянии многих миль от людей и их жилищ, я испытываю детскую радость, и моего беззаботного настроения тебе не понять, если кто-нибудь не объяснит тебе его. Вот послушай: я прикидываюсь, будто меня очень интересует какоенибудь дерево. Сперва я смотрю на него мельком, но потом я вытягиваю шею, прищуриваю глаза и пристально вглядываюсь в него. Это что такое?- говорю я самому себе,- неужели же это..! - продолжаю я рассуждать с самим собой. Наконец, я бросаю на землю свою ношу, подхожу ближе и начинаю подробно рассматривать дерево, и при этом я киваю головой, как бы в знак того, что это действительно единственное в своем роде, феноменальное дерево, открытое мною в лесу. И я вынимаю из кармана свою записную книжку и описываю в ней замечательное дерево.

Все это шалость, шалость от избытка счастья, маленький импульс,- я играю. Так играют дети. И здесь нет почтаря, который мог бы поймать меня за моим занятием. Но не успеваю я начать свою игру, как бросаю ее внезапно, как это делают дети. О, ведь только что я сам был ребенком. Милая, глупая невинность.

Хотел бы я знать, уж не радость ли по поводу того, что я скоро увижу людей, приводит меня в такое игривое настроение?

На следующий день я пришел к жилищу лопаря, как раз в тот момент, когда густой туман спустился на горы и лес. Я вошел в хижину. Там со мной все были очень приветливы, но нет никакого удовольствия сидеть в хижине лопаря. В углу на полке лежат роговые ложки и ножи, с потолка свешивается небольшая парафиновая лампочка. Сам лопарь очень неинтересное существо, он не умеет ни петь, ни колдовать. Дочь ушла за горы, она посещает деревенскую школу и умеет читать, а писать она не умеет; оба лопаря, старуха и старик, тупоумны, как идиоты. Над всей семьей тяготеет какое-то животное молчание; если я о чем-нибудь спрашиваю, то мне или вовсе не отвечают, или бормочат в ответ односложное: «м-нет, м-да.» Но ведь я не лопарь, и у моих хозяев нет чувства доверия ко мне.

Почти весь день до самого вечера лес окутывал непроницаемый туман. Я поспал немного. К вечеру небо прояснело, начало слегка морозить, я вышел из хижины, полная луна ярко светила и тихо царила над уснувшей землей.



Так что же, звучите, надтреснутые струны!
Куда же девались птички веселые
И где очутился я вдруг?..
Серебряным инеем ветви тяжелые,
Как в сказке одеты… Все тихо вокруг,
Все спит неподвижно… Сквозь леса узор
Я вдаль устремляю напрасно свой взор,
Мне все незнакомо,- и чаща, и луг…
«…В серебряный лес, наконец, он приходит…»
Так в сказке читал я одной.
Из кружев и тюля он песню находит,
Что некогда звезды пропели весной…
Ах, юношей если б пришел я сюда.
Чтоб хитрого тролля сковать навсегда,
Чтоб чары рассеять над девой младой…
Теперь я смеюся над сказкой далекой,
Да… опыт меня умудрил…
Я прежде шагал так свободно, широко -
Теперь тяжело я ступаю, нет сил…
Но сердце… ах, сердце так хочет вперед!
И гонит огонь, но объемлет уж лед!
Давно уж я сладость покоя забыл…
Под вечер, тяжелому вздоху предтеча,
Спустился холодный туман.
И вздох тот пронесся По лесу далече…
Не знаю, прокрался ль то лев великан
Шагами беззвучными бархатных ног,
Обход ли вечерний свершил Господь Бог…
И леса трепещет сребристая ткань…[1]



Возвратясь в хижину лопарей, я увидал там дочку хозяев, которая успела возвратиться домой и закусывала после далекого пути. Ольга была маленькое забавное существо, зачатое в снежном сугробе под взаимное приветствие «боррис», вслед за которым лопари кувырком повалились в снег. Сегодня она побывала в сельской лавочке и купила себе красных и синих лоскутьев; едва она успела поесть, как отодвинула от себя посуду и принялась расшивать свою праздничную кофту пестрыми лоскутьями. Она сидела молча, не произнося ни звука,- ведь в хижине был посторонний.

- Ты ведь знаешь меня, Ольга?

- Мн-да.

- Ты за что-нибудь сердишься на меня?

- М-нет.

- А какова теперь дорога через гору?

- Хорошая.

Я знал, что эта семья жила раньше в землянке, которую теперь покинула, и я спросил:

- Далеко ли отсюда до вашей старой землянки?

- Недалеко,- ответила Ольга.

О, у этой плутовки Ольги наверное есть, кому улыбаться! Ничего не значит, что меня она не награждает улыбками. Она сидит себе здесь в лесной чаще и, поддаваясь чувству тщеславия, расшивает свою кофту великолепными пестрыми лоскутьями. В воскресенье она, конечно, пойдет в церковь и встретит там того, кто должен любоваться ею.

У меня не было желания оставаться дольше у этих маленьких созданий, у этих песчинок рода человеческого, а так как я выспался после обеда, да к тому же был лунный вечер, то я и решил уйти. Я запасся провизией, взял с собой оленьего сыру и еще кое-чего, что мог получить, и вышел из хижины. Меня ожидало большое разочарование. Луны не было видно, все небо заволокло тучами. Да и морозить перестало. Стало тепло и в лесу было мокро. Наступила весна.

Когда Ольга увидала, что погода изменилась, она посоветовала мне не уходить; но неужели же я стал бы слушать ее болтовню? Она проводила меня в лес и вывела на тропинку, потом повернулась и пошла домой. Она была такая миленькая и смешная и напоминала курицу со взъерошенными перьями.

ГЛАВА VI

Пробираться вперед было чрезвычайно трудно,- но это пустяки! Час спустя я очутился высоко в горах; по-видимому, я сбился с пути. Что это там темнеет? Вершина горы. А там что такое? Другая вершина. В таком случае сделаем привал тут же, на этом месте.

Ночь была теплая и мягкая. Я сидел в темноте и вызывал в своей памяти воспоминания из далекого детства и из других своих переживаний. Какое удовлетворение чувствуешь от сознания, что у тебя в кармане деньги, когда приходится ночевать под открытым небом.

Ночью я просыпаюсь от того, что мне стало слишком жарко в моем убежище под навесом скалы. Я раскрываю свой спальный мешок. В моих ушах еще раздаются отголоски какого-то звука,- быть может, я крикнул или пел во сне? Я сразу стряхиваю с себя сонливость и выглядываю из под горного навеса. Темно и тепло, мертвая тишина,- сказочный окаменевший мир. Я смотрю на небо, которое немного светлее всего окружающего, и замечаю, что со всех сторон окружен горами, что нахожусь среди целого города горных вершин. Поднимается ветер, и вдруг издалека доносится глухой рокот. Что за погода! Вот сверкнула молния, и вслед за этим сейчас же грянул гром, словно с горных утесов обрушилась гигантская лавина. Какое невыразимое наслаждение лежать и прислушиваться к тому, как бушует непогода! В этом наслаждении есть что-то сверхъестественное, по всему моему телу проходит сладкий трепет, у меня такое чувство, будто меня сразу напоили допьяна каким-то необъяснимым образом, и это выражается тем, что мною овладевает шаловливое настроение, я смеюсь, и все мне кажется забавным. Чего только мне не приходит в голову! Но моя необузданная веселость сменяется мгновениями глубокой скорби, и я лежу и тяжело вздыхаю. Снова тьму прорезает молния и гром раздается ближе, начинает капать дождь, который превращается в ливень, оглушительное эхо гремит со всех сторон, вся природа пришла в возмущение, - настоящее светопреставление! У меня является желание смягчить ужасы ночи, и я кричу во тьме, потому что боюсь, что иначе она каким-то таинственным образом отнимет у меня все силы и сделает меня безвольным. Вот увидишь, что все эти горы не что иное, как колдовская сила, которая заперла мне путь,- думаю я,- это гигантские заклинания, которые сговорились не пускать меня дальше. А что если я случайно попал на тайное собрание гор? Я киваю несколько раз головой,- и это должно означать, что я полон бодрости и весел. Да к тому же, как знать, может быть, эти горы просто бутафорские?

Опять молния, молния и раскаты грома, и ливень, ливень без конца. У меня такое впечатление, будто стоголосое эхо наносит мне частые удары, один за другим. Ну так что же,- я читал и не о таких грозах, да кроме того мне пришлось побывать под дождем пуль.

Когда на меня нападает минута уныния и сознания своего ничтожества в сравнении с той силой, которая бушует вокруг меня, я невольно испускаю стон и думаю: что я за человек и кто я? А, может быть, меня вовсе и не существует больше, может быть, я - ничто. И я начинаю болтать и выкрикиваю свое имя, чтобы убедиться в том, что я существую.

Что это?.. Передо мной, вертясь, проносится огненное колесо, оглушительный гром раздается прямо над моей головой, под самым навесом скалы, где я укрылся. В одно мгновение я вскакиваю из своего мешка и из-под навеса гром продолжает греметь почти без перерыва, молния сверкает то тут, то там, все содрогается от грома, кажется, будто какая-то сверхъестественная сила готова вырвать с корнем весь мир.

Ах, отчего я не послушался малютки Ольги и не остался у лопарей в хижине. Быть может, всю эту чертовщину и наколдовал сам лопарь. Лопарь? О, отвратительная песчинка рода человеческого, какая-то горная сельдь - и вот в какое положение он меня поставил. Какое мне дело до всего этого грома и сумбура?

Я делаю попытку вступить в борьбу с этой силой, но останавливаюсь: ведь я нахожусь лицом к лицу с великим, я вижу всю тщетность попытки вступить в рукопашный бой с грозой.

Я прислоняюсь к отвесной стене скалы и не думаю вызывать на бой врага и не кричу на него,- напротив, я побледнел. Правда, я сдался, но ведь только скала настолько тверда, что не сдается. Вот, полюбуйся. Но, конечно, мне не до стихов и ритма,- ведь не стану же я напрягать свою голову при таком ливне. Можешь быть уверен в этом. И я стою здесь, прислонившись к самому миру; да, а ты, быть может, принимаешь мою бледность за нечто серьезное…

Но вот молния ударила прямо в меня. Случилось чудо, и случилось оно со мной. Молния прошла по моей левой руке и опалила рукав; потом она скатилась по моей руке, словно клубок шерсти. Я почувствовал, как меня обожгло, я услыхал, как на некотором расстоянии от меня потемнело. Вслед за этим раздался оглушительный раскат грома тут же, в непосредственной близости от меня; в этом раскате отчетливо слышались резкие удары, следовавшие быстро один за другим.

Гроза прошла мимо.

ГЛАВА VII

На следующий день я пришел к покинутой землянке; на мне не было сухой нитки и я еще не оправился от удара молнии, но настроение у меня было удивительно кроткое, как после заслуженного наказания. Моя удача в неудаче сделала меня необыкновенно добрым и ласковым ко всему и ко всем; я шел по дороге осторожно, чтобы не повредить гору, и старался отгонять от себя греховные мысли, несмотря на то, что была весна. Мне не было досадно, что я должен спускаться той же дорогой обратно с горы, чтобы найти тропинку к землянке,- времени у меня было достаточно, торопиться мне было некуда. Я был первый весенний турист и отправился в путь слишком рано.

Я провел в землянке несколько дней и чувствовал себя прекрасно. Иногда ночью в моей голове вдруг зарождались стихи и превращались в маленькие поэтические произведения, словно я стал настоящим поэтом. Как бы то ни было, но это во всяком случае служило признаком того, что за зиму во мне произошла радикальная перемена, потому что зимой я способен был только лежать, моргать глазами, наслаждаться покоем.

Однажды, когда солнце ярко сияло, я вышел из землянки и некоторое время бродил по горам. За последнее время во мне зародилась мысль написать детские стихи и посвятить их одной маленькой девочке, но из этого так ничего и не вышло; а когда я бродил по горам, у меня снова явилось желание заняться этим, но я тщетно сделал несколько попыток написать стихи, у меня ничего не выходило. Нет, этим делом надо заниматься ночью, после того, как проспишь несколько часов,- тогда это удастся.

Я пошел в село и запасся большим количеством провизии. В этой местности было большое население и мне было приятно услышать людские голоса и смех; но мне негде было поселиться, потому что я слишком рано пустился в странствие. Я возвращался в хижину с тяжелой поклажей. На полпути я повстречался с одним человеком, безработным бродягой,- звали его Солемом. Позже я узнал, что он был незаконным сыном одного телеграфиста, служившего в Розенлуде много лет тому назад.

Уже одно то, что этот человек отступил немного от дороги, чтобы пропустить меня с моей ношей, произвело на меня хорошее впечатление. Я поблагодарил его и сказал, что ему незачем беспокоиться, что я не собью его с ног, хе-хе.

Когда я проходил мимо, человек остановился и спросил, какова дорога в село. Я ответил ему, что дорога дальше такая же, как и здесь. Ага,- сказал он и хотел идти дальше. Мне пришло в голову, что, может быть, он идет издалека, а так как у него, по-видимому, не было с собой никакой еды, то я предложил ему закусить, чтобы иметь предлог поговорить с ним. Он поблагодарил меня и принял мое предложение.

Он был среднего роста, совсем молодой, лет двадцати с небольшим и никак не более тридцати, сложения он был плотного. У него, как и у всех бродяг, из-под шапки задорно торчал хохол; но бороды у него не было. Этому взрослому мужчине не надоело еще бриться и, судя по его задорному хохлу и всему его облику, я вывел заключение, что он хочет казаться моложе своих лет.

Пока он ел, мы болтали с ним, он смеялся и был очень весел, а так как его безобразное лицо с резкими чертами производило впечатление чего-то жестокого, то, казалось, будто улыбается железо. Но он рассуждал умно и был симпатичен. Взять хотя бы это: ведь я так долго молчал и теперь, быть может, был слишком словоохотлив; но если случалось, что мы заговаривали зараз, Солем и я, то он сейчас же останавливался, чтобы дать мне говорить. Так было несколько раз, и, наконец, я не хотел уж больше, чтобы он уступал мне, и тоже замолчал. Но из этого ничего не вышло, он кивнул головой и сказал:

- Пожалуйста, продолжайте.

Я рассказал ему, что брожу по лесам, изучаю замечательные деревья и пишу кое-что о них; я сказал, что живу в покинутой землянке и сегодня ходил в село за провизией. Услыхав про землянку, он перестал жевать и стал прислушиваться внимательнее, потом он вдруг сказал:

- Да, все эти телеграфные столбы, которые идут через горы, я в некотором роде хорошо знаю. Не эти именно, а другие. Я служил на этой линии и только недавно бросил место.

- В самом деле?- спросил я.- Так, значит, ты проходил сегодня мимо моей землянки?

Он на минуту задумался, но, когда сообразил, что я не желаю ему зла, то признался, что заходил в мою землянку, отдыхал и нашел там кусок хлеба.

- Мне трудно было сидеть там, смотреть на хлеб и не съесть его,- прибавил он.

Мы поговорили о том, о сем, он избегал грубых выражений и с едой обращался очень бережно. Я не мог не оценить его прекрасного поведения.

Он предложил мне помочь нести мою ношу в знак благодарности за то, что я накормил его, и я принял его предложение. И вот этот человек дошел со мной до самой моей землянки. Войдя в землянку, я сейчас же увидал на столе записку,- это была в некотором роде благодарность за хлеб. Записка была ужасно безграмотна и полна бесстыдных выражений. Когда Солем увидал, что я читаю ее, на его железном лице появилась улыбка. Я притворился, будто ничего не понял, и бросил записку обратно на стол. Он взял ее и разорвав на мелкие клочки.

- Ужасно досадно, что вы увидали ее,- сказал он.- Мы, телеграфные рабочие, всегда так делаем, я забыл, что оставил записку здесь.

Сказав это, он вышел из землянки.

Он остался ночевать и пробыл у меня весь следующий день; он каким-то образом, ухитрился вымыть мне кое-что из белья, и вообще этот несчастный старался мне быть полезным, в чем мог. Перед землянкой валялся большой котел, который оставили лопари; он был сломан и давал сильную течь, но Солем ухитрился замазать щели салом и выварить в нем мое белье. Смешно было видеть, как он возился с этим: сало, которое плавало на поверхности воды, он отливал.

По-видимому, он решил дожидаться, пока нам понадобится новый запас провизии, и тогда пойти вместе со мной в село. Когда же он услыхал, что я решил идти в другое место, в одну усадьбу высоко в горах, у самого Торетинда, где летом собираются туристы и живут горожане, то он изъявил желание сопутствовать мне. Он был свободен, как птица небесная.

- Ведь вы позволите мне нести ваши вещи?- спросил он меня.- Я привык исполнять всякие работы в усадьбах, может быть, для меня найдется там какоенибудь дело.

ГЛАВА VIII

В большой усадьбе царило уже весеннее оживление, люди и животные словно проснулись от зимней спячки, в хлеву раздавалось неумолчное мычание весь день; коз уже давно выпустили на пастбище.

Усадьба стояла в отдалении от других жилищ, только в лесу торпари расчистили себе несколько мест, которые купили потом, все же остальное,- луга, поля и строения,- принадлежало этому поместью. Здесь было много новых домов, которые прибавлялись по мере того, как увеличивалось туристское движение через горы. На коньках крыш в норвежском стиле торчали головы драконов, а из гостиной доносились звуки рояля. Ты, конечно, помнишь все это? Ведь ты был здесь. Хозяева усадьбы спрашивали о тебе.

Приятные дни, снова приятные дни, хороший переход от одиночества. Я разговариваю с молодыми людьми, которые владеют усадьбой, и со старым отцом хозяина, а также с его молоденькой сестрой Жозефиной. Старый Каль выходит из своей избы и смотрит на меня. Он до ужаса старый и дряхлый, ему, может быть, девяносто лет, его глаза выцвели и взгляд их несколько безумный, сам старик весь съежился и ссохся до невозможности. Каждый раз, когда он выходит на свет и разводит руками, как бы пробираясь ощупью, он производит впечатление, будто бы только что появился на свет божий прямо из утробы матери и удивляется всему, что видит перед собой: - «Это еще что такое? Да ведь это как будто дома стоят на дворе»,- думает он, озираясь по сторонам. Если он замечает, что дверь в сарай раскрыта, он начинает пристально смотреть туда и думать: «Нет, виданное ли это дело? Ведь это дверь раскрыта, - что бы это могло значить? Это очень похоже на раскрытую дверь.» И долго стоит он, не отрывая потухших глаз от этой двери.

Но Жозефина, его дочь от последнего брака, молода, и она играет для меня на рояле. Да, да, Жозефина! Когда она быстро бежит через двор, ее ноги под юбкой напоминают молодые побеги. Она так ласкова с гостями; я подозреваю, что она уже издали заметила Солема и меня, когда мы подходили к усадьбе, и она сейчас же села за рояль. У нее такие жалкие и серые девичьи руки. Она подтверждает мое старое наблюдение, что в руках есть выражение, которое находится в связи с полом их обладателя, что они выражают целомудрие, равнодушие или страсть. Забавно видеть, как Жозефина доит коз, сидя верхом на козе. Надо сказать, что эту работу она исполняет ради кокетства, чтобы понравиться гостям; вообще же она так занята в доме, что ей некогда исполнять такие работы. О, куда там! Она прислуживает за столом, поливает цветы и занимает меня разговорами о том, кто взошел на вершину Торетинда в прошлом году и в позапрошлом году. Ах, уж эта йомфру Жозефина!

И вот я брожу кругом, бодрый и возрожденный; на минуту останавливаюсь и смотрю на Солема, который возит с поля навоз, потом я иду в лес в те места, которые куплены торпарями.

Хорошенькие домики, у каждого хлев для пары коров и несколько коз, полуголые ребятишки, которые играют на дворе с самодельными игрушками, ссоры, смех и плачь. Оба торпаря возят навоз в поля на санях, они стараются везти его по тем местам, где еще осталось хоть немного снега и льда, и дело у них идет прекрасно. Я не спускаюсь вниз к домам, а смотрю на работу сверху. О, я хорошо знаю деревенскую трудовую жизнь и люблю ее.

Немалые пространства земли расчистили эти торпари, и хотя усадьбы их совсем маленькие, но возделанные поля врезались глубоко в лес. Впоследствии, когда все будет расчищено, эти усадьбы будут на пять коров и одну лошадь. В добрый час!

День идет за днем, стекла на окнах оттаяли, снег становится серым, на южных склонах появляется зелень, листва в лесах распускается. Я продолжаю придерживаться своего первоначального намерения раскаливать докрасна железо, которое я ношу в себе; но, конечно, я был бы прямо смешон, если бы думал, что это так легко. В конце концов я не знаю даже, есть ли во мне железо; а если бы оно и было, то я уже потерял уверенность в том, что сумею выковать его. После этой зимы я стал таким одиноким и незначительным в жизни. Я брожу здесь, занимаюсь понемножку тем или иным и вспоминаю время, когда все было иначе. И это особенно ясно стало для меня теперь, когда я снова вышел на свет божий к людям. Когда-то я был не таким странником. У всякой волны есть свой куст в заливе - это у меня было. У всякого вина есть своя искра - это было у меня. А неврастения, обезьяна всех болезней,- она преследует меня.

Так что же? Да я и не горюю об этом. Горевать? Это женское дело. Жизнь дана нам во временное пользование, и я с благодарностью принимаю этот дар. Бывали времена, когда у меня водилось золото, серебро, медь, железо и другие металлы, и было очень забавно жить на свете, гораздо забавнее, чем в уединении вечности; но забава не может продолжаться без конца. Я не знаю никого, кого не постигла бы такая печальная участь, как меня, и в то же время я не знаю никого, кто хотел бы примириться с этим. О, как эти люди катятся по наклонной плоскости! Но сами они в это время говорят: «Посмотрика, как я лезу вверх!» И после первого же юбилея они покидают жизнь и начинают прозябать. После того, как человеку минет пятьдесят лет, он вступает в семидесятые годы. И оказывается, что железо не раскалено больше и что его вовсе и не было… Но, Господи, Боже ты мой, глупость упорно продолжает утверждать, что железо было, и она даже воображает, что оно раскалено. Посмотрите-ка на железо!- говорит глупость,- посмотрите, ведь оно раскалено докрасна!

Будто есть смысл в том, чтобы отгонять смерть еще в течение двадцати лет от человека, который уже начал понемногу умирать! Я этого не понимаю; но ты, вероятно, понимаешь это в своей беззаботной посредственности и во всеоружии своих школьных познаний. Однорукий человек может все-таки ходить, а одноногий может еще лежать. А что ты знаешь о лесах? И чему я выучился в лесах? Что там растут молодые деревья.

Позади меня стоит молодежь, которую глупость и пошлость презирают до бесстыдства, до варварства, только за то, что она молода. Я наблюдал за этим много лет. Я не знаю ничего презреннее твоих школьных познаний и тех суждений, которые являются их результатом. Пользуешься ли ты катехизисом или циркулем, идя по жизненному пути,- это все равно. Иди же сюда, дружок, я подарю тебе циркуль, выкованный из того железа, которое я ношу в себе.

ГЛАВА IX

У нас появился турист, первый турист. И хозяин сам повел его через горы, а с ними вместе пошел также, Солем, чтобы изучить дорогу и потом провожать туда других туристов. Турист - маленький толстенький человечек, с жидкими волосами, пожилой капиталист, который странствует ради своего здоровья и ради последних двадцати лет жизни. Бедняжка Жозефина быстро засеменила ногами и ввела его в гостиную с роялем и с фарфоровыми блюдами. Когда он уходил, появились мелкие деньги, и Жозефина приняла их своими серыми девичьими пальцами. По другую сторону гор Солем получил в награду две кроны, и это была плата довольно щедрая. Все шло прекрасно и даже хозяин ободрился и повеселел:

- Ну, вот они начинают приходить! Лишь бы только все осталось по-старому, - прибавил он.

Последние его слова относились к тем спокойным, беззаботным дням, которыми до сих пор наслаждался он и его семья; но дело в том, что через две недели в соседней долине должно открыться автомобильное сообщение и можно было опасаться, что это отвлечет поток туристов от него в соседнюю долину. Жена хозяина и Жозефина были очень озабочены этим; но хозяин до самого последнего времени оставался при своем мнении: у них во всяком случае будут постоянные пансионеры, которые жили у них из года в год и никогда не изменят им! А кроме того, пусть в других местах заводят сколько угодно автомобилей, ведь Торетинд все-таки останется на своем месте.

И хозяин был так спокоен за будущее, что заготовил много строевого леса для постройки нового дома, и лес этот был сложен у сарая. Хозяин решил выстроить новый дом с шестью комнатами для приезжающих, с вестибюлем, украшенным оленьими рогами и выдолбленными из бревен креслами,- предполагалась также и ванна. Но что случилось с этим человеком сегодня? Неужели в него закралось сомнение? Лишь бы все осталось по-старому,- сказал он.

Неделю спустя приехала фру Бреде с детьми; как и в предыдущие годы, она заняла одна целый дом. Должно быть, она была очень богатая и знатная, эта фру Бреде, раз она могла занимать целый дом. Это была очень любезная и милая дама, а девочки ее были красивые и здоровые дети. Они приседали мне,- и, не знаю почему, но каждый раз при этом мне казалось, что мне дают цветы. Странное это было чувство.

Но вот появилась фрекен Торсен и фру Моли, и обе поселились надолго. Вслед за ними приехал учитель Стаур на одну неделю. Позже приехали учительницы Жонсен и Пальм, а потом адъюнкт Хёй и еще кое-кто,- коммерсанты, телефонистки, какие-то бергенцы и двое или трое датчан. За столом нас сидело очень много, и мы вели оживленную болтовню. Когда учителю Стауру, предлагали еще супу, он отвечал:- Нет, спасибо, я больше не хочу.- И говорил он это, подделываясь под простонародное произношение, и при этом самодовольно обводил всех глазами. После обеда мы, как принято, собирались в отдельные группы и уходили в горы и леса. Но проезжающих было очень мало, а между тем для гостиницы они-то и представляют, в сущности, самую доходную статью, так как выгоднее всего отдавать комнаты поденно, кормить по карточке и отпускать порции кофе. За последнее время Жозефина казалась озабоченной, и ее молодые пальчики с особенной жадностью перебирали серебряные монеты, когда она их считала.

Тощая горная форель, козье рагу и консервы. Некоторые из пансионеров были люди избалованные, они были недовольны пищей и заговаривали о том, что уедут; другие же хвалили пищу и прекрасную горную природу. Учительница Торсен собиралась уехать. Это была красивая, высокая девушка с темными волосами; она всегда ходила в красной шляпе. Она скучала, потому что в пансионе не было молодых людей, которые заслуживали бы хоть какого-нибудь внимания, и в конце концов ей надоело так, зря, тратить свои каникулы. Купец Батт, побывавший и в Африке и в Америке, был единственным кавалером у нас, так как даже бергенцы не шли в счет. «Где фрекен Торсен?»- спрашивал иногда нас купец Батт. «Я здесь, иду, иду!»- отвечала фрекен Торсен. Они не любили ходить в горы, а предпочитали забираться в лес, где сидели и болтали подолгу. Ну, ведь купец Батт не представлял собой ничего особенного, он был маленький, весь в веснушках, и говорил только о деньгах и заработке. К тому же в городе у него была небольшая лавочка, в которой он торговал сигарами и фруктами. Так что о нем и говорить не стоит.

Однажды в дождливую погоду я долго разговаривал с фрекен Торсен. Странная девушка! Вообще гордая и замкнутая, она иногда делалась вдруг оживленной, общительной и даже несколько развязной. Мы сидели в гостиной, и там все время толкались люди, приходили и уходили, но это ничуть не стесняло ее, она говорила громко и выражалась ясно; в своем волнении она то складывала руки, то снова разнимала их. Несколько времени спустя вошел купец Батт, он с минуту послушал, что она говорит, и потом сказал: - Я ухожу, фрекен Торсен, мы идем вместе?- Она только смерила его взглядом с головы до ног и потом отвернулась от него и продолжала говорить. И при этом вид у нее был очень гордый и решительный. Как бы то ни было, но в ней было много хорошего.

Она сказала мне, что ей двадцать семь лет и что ей все опротивело и надоело, а больше всего ее учительство.

Но почему же она обрекла себя на такую жизнь? - О, просто из моды!- ответила она. - Мои подруги также решили идти по пути науки, изучать языки, грамматику и тому подобное,- это было так интересно. Мы решили сделаться самостоятельными и зарабатывать много денег. Да, как бы не так. Как я была бы благодарна за угол, хотя бы самый тесный уголок, но мой собственный… А все эти долгие годы учения. Некоторые из моих товарок были богаты, но у нас, бедных, не было таких платьев и руки наши не были такими выхоленными, как у них. И вот мы начали избегать домашней работы, чтобы поберечь руки. Стирка, приготовление кушаний и починка белья - все выпало на долю матери и сестер, а мы, студентки, сидели и старались добиться того, чтобы у нас были ангельские ручки. Ведь мы сошли с ума, я говорю это совершенно искренно. В те годы мы прониклись теми извращенными понятиями, с которыми нам предстояло прожить потом всю жизнь; мы поглупели от школьных познаний, мы приобрели малокровие и потеряли душевное равновесие: иногда на нас нападало безнадежное уныние и мы приходили в отчаяние от нашей горькой участи, иногда же нас охватывала истерическая веселость, и мы кичились нашими экзаменами и нашим изяществом. Мы были гордостью семьи. Да к тому же мы стали самостоятельными. Мы получили места в конторах с жалованьем в сорок крон в месяц; дело в том, что студенток развелось слишком много, мы уже не представляли собой исключения, нас были сотни, а потому нам дали только сорок крон. Из этих сорока крон тридцать уходило отцу и матери за содержание, а десять мы оставляли себе. А это все равно, что ничего. Мы должны были хорошо одеваться в конторах, к тому же мы были молоды и любили погулять. Нам не по силам была такая жизнь, мы делали долги, некоторые из нас вышли замуж за таких же бедняков, как мы сами. Ненормальные условия замкнутой школьной жизни способствовали тому, что мы прониклись нездоровыми понятиями,- мы считали необходимым бравировать и не отступать ни перед чем. Многие из нас совсем сбились с пути, некоторые вышли замуж и, конечно, с такими понятиями проявили полную неприспособленность к семейной жизни, другие уехали в Америку и исчезли там. Но я уверена, что все они все-таки кичатся своими языками и экзаменами. И это все, что у них осталось,- у них нет ни радостей, ни здоровья, ни невинности, но зато они выдержали экзамен в университете. Господи, Боже мой!

- Но ведь некоторые из вас сделались учительницами и получают хорошее жалованье?

- Хорошее жалованье? Но ведь для этого надо было начинать учение сначала.

Будто и без этого уже отец, мать и сестры не достаточно терпели нужду! Новое долгое корпение над книгами, и все это для того, чтобы начать новую жизнь в школьных стенах… и чтобы подготовить других к такой же ненормальной жизни в молодости, через какую мы сами прошли. О, да, нам суждено было совершить прекрасное дело,- так нам всем казалось: ведь мы уподоблялись чуть ли не миссионерам. Но теперь я не хочу больше продолжать этого прекрасного дела, если будет только хоть какая-нибудь возможность отделаться от него. Лучше все, что угодно…

Купец Батт открывает дверь и говорит:

- Вы идете, фрекен Торсен? Дождь перестал…

- Ах, оставьте меня в покое! - ответила она. Купец Батт скрылся.

- Почему вы так неласково отказываете ему? - спросил я.

- Потому что… Да ведь погода скверная,- ответила она, выглядывая в окно.- К тому же он ужасно глуп. А кроме того он нахален.

Какой у нее был решительный и непоколебимый вид и как она была права!

Бедная фрекен Торсен! Так или иначе, но в пансионе прошел слух, будто бы фрекен Торсен только что отказали от места в школе за ее эксцентрическое преподавание, которое слишком долго терпели.

Ну, не все ли равно!

Я знаю только, что то, что она рассказала мне, было истинной правдой.

ГЛАВА X

Как странно! Оказывается, что хозяин пансиона весь в долгах, а его торпари купили новые земли у него на наличные деньги. Мало-помалу я узнаю все. Фру Бреде со своей красивой головой и мягкими чертами лица знает коечто обо всем и обо всех,- ее умудрило ее долгое пребывание в этом месте. А потому, когда она заговаривает о положении дел в пансионе, то ей не приходится лезть за словом в карман.

Да, хозяин весь в долгах.

Никому и в Голову не могло бы прийти, что дела здесь обстоят не очень-то хорошо. Стоило только посмотреть на новые строения, на флагштоки, на гардины на окнах и красный колодец - все производило впечатление благосостояния. В комнатах также ничто не может навести на мысль о стесненных обстоятельствах; я не говорю уже о рояле, но все стены украшены картинами и фотографиями пансиона, снятыми со всех сторон, здесь несколько газет и большой выбор романов, которые валяются на всех столах и которые иногда крадут гости. Вот и еще одна мелочь: все счета подают на великолепных бланках с фотографией пансиона и с Торетиндом на заднем плане. Все заставляет предполагать, что здесь царит довольство. И при этом думаешь: так это и должно быть, раз пансион существует двадцать лет, в течение которых его усиленно посещали туристы, и в нем живут пансионеры.

Но правда то, что это здание и все его внешнее и внутреннее убранство стоят больше того, что пансион приносит. Оказывается, что негоциант Бреде также вложил немало денег в это предприятие,- вот почему фру Бреде каждый год приезжает сюда с детьми: она получает проценты едой.