Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Кнут Гамсун.

Мечтатель



I

Экономка Мария ван Лоос стоит у кухонного окна пасторского дома и смотрит вдаль, на дорогу. Несомненно, что там у забора телеграфист Роландсен, её жених. Он стоит с дочерью кистера1 Ольгой; она знает их обоих. Этой весной она уже во второй раз видит их вместе — что бы это значило?

Если бы у йомфру2 ван Лоос не было сейчас столько дел, она бы тотчас сошла к ним на дорогу и потребовала бы объяснений.

Но разве у неё могло быть теперь свободное время? В большой пасторской усадьбе было множество дел, с часу на час ожидали приезда нового пастора с семейством.

Маленькому Фердинанду велели встать у слухового окна и смотреть на бухту, чтобы объявить о приезде путешественников, для которых приготовлялся горячий кофе. Они могли потребовать его тотчас же, как приедут. От самого Розенгарда, места остановки пароходов, лежащего за целую милю, они ехали в лодке. Снег и лёд ещё не стаяли, но уже наступил май месяц, погода стояла хорошая, и дни в Нордланде светлые и длинные. Сороки и грачи уже давно вьют себе гнёзда, а на оттаявших пригорках зеленеет травка. В саду верба начала цвести, хотя ещё стояла в снегу. Теперь всё село занято одним вопросом: каким человеком окажется новый пастор. Собственно этот пастор должен был занимать эту должность лишь временно, до выбора постоянного. Но временные пасторы оставались иногда подолгу на своих местах. Население, состоявшее преимущественно из рыбаков, было бедно, а поездки в филиальные церкви через каждые три воскресенья затруднительны, так что этот приход считался незавидным.

Про временного пастора носились слухи, что он богат и не стесняется в деньгах. Уже заранее нанята экономка и две служанки, не поскупились нанять и двух работников для помощи на усадьбе и, кроме того, ещё маленького Фердинанда, который должен был быть бойким и расторопным и прислуживать всем, кому понадобится его помощь.

Хорошее материальное положение пастора произвело на паству прекрасное впечатление. В таком случае он, вероятно, не будет так пунктуально следить за жертвами и приношениями, напротив, он будет немного помогать бедным. Все были в напряжённом ожидании.

Оба помощника пастора и несколько рыбаков сошли вниз, туда, где должна была причалить лодка; они были в больших сапогах, жевали табак, сплёвывали и разговаривали.

Наконец, показался длинный Роландсен; он медленно шёл по дороге; он расстался с Ольгой, и йомфру ван Лоос отошла от кухонного окна. Впоследствии она ему это попомнит; ей довольно часто приходилось делать внушения Овэ Роландсену. Она была голландского происхождения, говорила по-бергенски и была так остра на язык, что её собственный жених дал ей прозвище йомфру fan Loos3.

Вообще длинный Роландсен был очень остроумный и дерзкий.

Куда же теперь идти? Разве он серьёзно намеревался встречать пастора и его семью? Сегодня он был не более трезв, чем обыкновенно; в петлице у него была воткнута верба, а шапка надета немножко набекрень. В таком виде он выйдет к ним навстречу! Конечно, помощники, стоявшие там внизу у лодочных навесов, предпочли бы, чтобы он совсем не показывался в этот торжественный час.

Действительно, хорошо ли было появляться в таком виде? Его большой нос был слишком нескромен для такого ничтожного положения, которое он занимал в жизни; кроме того, он в продолжение всей зимы не стриг волос, так что его голова приобретала всё более и более артистический характер. Его невеста говорила ему в отместку, что он похож на художника, который кончит фотографом.

Ему было тридцать четыре года; Роландсен был холост; играл на гитаре и пел басом деревенские песни, а в чувствительных местах смеялся до слёз. Вот каков он был! Он был смотрителем телеграфной станции и занимал это место уже в течение десяти лет. Роландсен был высокого роста и крепкого телосложения и не отказывался от потасовки, когда представлялся удобный случай. Вдруг маленький Фердинанд вздрагивает. Он замечает из своего слухового окошечка штевень4 белой лодки, принадлежащей купцу Макку; она огибает мыс. Он соскакивает с лестницы тремя смелыми прыжками и кричит в кухню:

— Вот они, тут.

— Господи, уж приехали! — вскрикивают перепуганные служанки.

Но экономка не теряется, она жила уже здесь у предыдущего пастора и вполне освоилась со своим положением; она очень дельная и практичная.

— Несите кофе, — говорит она только.

Маленький Фердинанд бежит дальше сообщать свою новость остальным слугам. Они бросают свои дела, торопливо надевают праздничную одежду и спешат к лодочным навесам, чтобы предложить свою помощь приезжающим. Всех встречающих десять человек.

— Здравствуйте, — говорит пастор с лодки, слегка улыбаясь и снимая свою мягкую шляпу.

И все стоящие на суше почтительно обнажают головы, а помощники пастора кланяются так низко, что их длинные волосы падают им на глаза. Длинный Роландсен не так ретив, как другие; он стоит прямо, не сгибаясь, но шапку опускает низко. Пастор ещё молодой человек с рыжеватыми бакенбардами и веснушками. Его ноздри почти совершенно закрываются светлыми усами. Жена пастора лежит в лодочном домике измученная и страдающая морской болезнью.

— Мы приехали, — говорит пастор жене в дверную щёлку и помогает ей выйти.

На них обоих удивительно старые толстые одежды, не особенно привлекательного вида. Конечно, они надели их для путешествия, а их элегантные дорогие туалеты уложены. Шляпа съехала фру на затылок, её бледное лицо с большими глазами обращает на себя внимание мужчин.

Помощник Левион идёт в брод и переносит её на сушу. Пастор справляется сам.

— Моё имя Роландсен, телеграфист, — говорит длинный Роландсен, выступая вперёд. Он основательно пьян, его глаза посоловели, но у него большая опытность в житейских делах, поэтому он и в таком виде держит себя вполне уверенно.

А, чёрт Роландсен, никто никогда не видал, чтобы он ударил лицом в грязь, когда ему приходилось попадать в общество важных людей, где, как и следовало, он пускал в ход своё красноречие.

— Если бы я знал всех, — продолжал он, обращаясь к пастору, — я бы представил вам их. Мне кажется, что вон те двое, помощники пастора. Эти двое ваши слуги. Это Фердинанд.

И пастор, и фру пасторша кивают всем в знак привета. Здравствуйте, здравствуйте, мы скоро познакомимся друг с другом. Да, да. Теперь, значит, нужно перевезти багаж на сушу. Но помощник Левион смотрит на лодочный домик, он хочет опять идти к нему по воде.

— Нет ли там маленьких? — спрашивает он.

Никто не отвечает, но все смотрят на пастора и его жену.

— Нет ли там детей? — продолжает помощник.

— Нет, — отвечает с лодки лодочник.

Фру вспыхнула. Пастор сказал:

— Мы одни. Так приходите, я вам дам на чаёк.

Он, несомненно, был богат. Это не такой человек, чтобы не заплатить бедняку. Прежний пастор никогда не платил, он только говорил — «пока спасибо».

Они стали подниматься наверх, а Роландсен показывал им дорогу. Он шёл с краю дороги по снегу, чтобы дать место другим. На нём были низенькие франтовские башМакки, но он не обращал на это внимания, он шёл даже в расстёгнутой куртке, несмотря на холодный майский ветер.

— А вон и церковь, — сказал пастор.

— У неё старый вид. Там нет печей? — спрашивает фру.

— Не могу сказать вам наверняка, — отвечал Роландсен, — но не думаю.

Пастор изумился. Очевидно, этот человек не особенно-то часто ходил в церковь, скорей наоборот. Очевидно, он не делал большого различия между праздниками и буднями. И пастор стал несколько сдержаннее с этим незнакомцем.

Экономка стоит на лестнице, а Роландсен опять представляет.

Когда он покончил с этим делом, он поклонился и хотел уходить.

— Подожди немного, Овэ, — шепчет ему йомфру ван Лоос. Но Роландсен не ждёт, он опять кланяется и задом спускается по лестнице. Пастору кажется, что он удивительный парень.

Фру уже вошла в дом. У неё прошла морская болезнь, и она начала осматривать помещение. Она просила, чтоб из самой светлой и лучшей комнаты сделали кабинет для пастора, а себе она оставила ту комнату, которую до сих пор занимала йомфру ван Лоос.

II

Нет, Роландсен не стал дожидаться: он отлично знал йомфру ван Лоос и понимал, что ему предстояло. А он делал только то, что ему хотелось. Выше на дороге он встретил рыбака из общины, который опоздал к встрече пастора. Это был Энох, кроткий и смиренный человек; он всегда ходил с опущенными глазами и с повязанной головой, потому что у него болели уши.

— Ты опоздал, — сказал Роландсен, проходя мимо него.

— А он приехал?

— Приехал. Я обменялся с ним рукопожатием.

Роландсен закричал ему, обернувшись назад, через плечо:

— Обрати внимание на мои слова, Энох: я завидую ему из-за его жены.

Он сказал эти дерзкие и легкомысленные слова как раз кому нужно. Конечно, Энох передаст их дальше.

Роландсен шёл всё дальше и дальше по лесу и подошёл к реке. Здесь была фабрика рыбьего клея, принадлежавшая купцу Макку; на ней работало несколько девушек. Роландсен любил с ними пошутить, проходя мимо. Он был в этом отношении настоящим бесом, все говорили это. Кроме того, сегодня он был в очень хорошем настроении и не уходил дольше обыкновенного. Девушки находили, что он восхитителен и пьян.

— Ну, Ранга, как ты думаешь, почему я прихожу сюда так часто? — сказал Роландсен.

— Я не знаю, — отвечала Ранга.

— Ты, конечно, думаешь, что меня привлекает сюда старый Лабан.

Девушки засмеялись.

— Он говорит Лабан, а сам думает Адам.

— Я хочу тебя спасти, — говорит Роландсен. — Берегись здешних парней, рыбаков, они очень бессовестные волокиты.

— Вы сами самый большой волокита, — говорит другая девушка. — У вас двое детей. Вы бы постыдились.

— И это говоришь ты, Николина? Ты, которая всегда покрывала меня. Ты сама это очень хорошо знаешь. Но тебя, Ранга я хочу спасти, несмотря ни на что.

— Можете отправляться к йомфру ван Лоос, — говорит Ранга.

— Удивительно мало у тебя понимания, — продолжает Роландсен. — Сколько часов, например, ты коптишь рыбьи головы, прежде чем завинтить клапан?

— Два часа, — отвечает Ранга.

Роландсен утвердительно качает головой. Он сам дошёл до этого и высчитал количество часов. О, этот бес Роландсен, он знает, зачем каждый день ходит мимо фабрики, всё разнюхивает и выпытывает у девушек.

— Не поднимай этой крышки, Пернилла, ты с ума сошла.

Пернилла вспыхнула.

— Фридрих велел мне мешать в котле, — отвечала она.

— Каждый раз, как ты поднимаешь крышку, теплота испаряется, — говорит Роландсен.

Но в скором времени приходит Фридрих Макк, сын хозяина. Роландсен принимает свой обыкновенный тон праздношатающегося:

— Пернилла, не ты ли служила год у ленсмана5? Ты была так ядовита и зла, что единственное, чего ты не колотила изо всей силы, были, может быть, одни пуховики.

Все засмеялись. Пернилла была кротчайшая душа в мире. К тому же она была хворая, а её отец надувал меха у органа, так что и на её долю перепадала частичка божественности. На пороге Роландсен опять увидел Ольгу, дочь кистера. Вероятно, она ходила в лавку. Она не хотела с ним встречаться и торопилась уйти изо всех сил; ей было бы очень стыдно, если бы Роландсен подумал, что она его поджидала. Но Роландсен и не думал ничего подобного. Если он не сталкивался с молодой девушкой прямо лицом к лицу, то она неизменно убегала от него и исчезала. Но Роландсен ни одной капельки не жалел о том, что ему не приходилось встречаться с ней. Он интересовался совсем не ей.

Роландсен пришёл к себе домой на станцию. Он принял очень величественный вид, чтобы как-нибудь избежать болтовни со своим помощником, который очень любил с ним побеседовать. Роландсен теперь был не очень-то приятным коллегой. Он заперся в свою комнату, куда никто не входил, кроме него и старой служанки. Здесь он спал и проводил свою жизнь.

Для Роландсена эта комната составляет целый мир. Роландсен отличается не одним только легкомыслием и пьянством, он много размышляет и занимается открытиями.

В его комнате пахло кислотами, настойками и лекарствами; всякий, кто только входил в сени, замечал этот запах.

Роландсен говорил, что он поставил к себе все эти лекарства лишь для того, чтобы отбить запах истребляемой им водки... Но это было неправда, Роландсен по совершенно необъяснимым причинам просто сам на себя клеветал.

Напротив, над всеми этими кислотами, налитыми в стаканы и кружки, он производил какие-то эксперименты. Он открыл новый способ фабрикации рыбьего клея, который производился химическим путём; и этот новый способ должен был совершенно подорвать прежнюю фабрикацию купца Макка.

Макк затратил много денег на свою фабрику, подвоз товара был неудобен, а сырой материал добывался только во время ловли, кроме того, всем этим делом заведовал его сын Фридрих, отнюдь не деловой человек.

Роландсен мог добывать рыбий клей не только из одних рыбьих голов, а из многих других материалов; кроме того, он умел получать его из всех тех отбросов, которые Макк выкидывал. Из них же он добывал прекраснейшую краску. Если бы телеграфисту Роландсену не мешала его большая бедность и беспомощность в борьбе, то его открытие приобрело бы известность. Но в этом месте никто не мог добыть себе денег без помощи купца Макка, а обращаться к нему Роландсен не мог по многим очень уважительным причинам.

Однажды он заикнулся было о том, что фабрикация клея обходится слишком дорого для фабрики, находящейся там, на водопаде. Макк лишь махнул рукой, как и подобает такому великому и влиятельному человеку, и сказал, что фабрика — золотое дно. Роландсен сгорал желанием поскорее показать результаты своих исследований. Он разослал образцы своих товаров разным химикам, как своим соотечественникам, так и заграничным, и уже получил известие, что это дело имеет будущность. Но дальше дело не двигалось. Он должен был представить свежую, чистую, прозрачную жидкость и получить патент во всех странах. Роландсен не даром пошёл сегодня к лодочным навесам встречать пастора.

Господин Роландсен был себе на уме. Если пастор, действительно богат, то он мог бы вложить некоторую сумму в такое крупное и верное предприятие. «Если никто другой этого не сделает, так я это сделаю! — конечно, скажет пастор. Роландсен очень надеялся на это. Ах, Роландсен так легко увлекался надеждами, его воспламеняли мельчайшие пустяки. Но и разочарования переносил он также очень легко; никто не мог сказать противного. Он был стоек и горд и не падал духом. Даже Элиза, дочь Макка, не заставила его упасть духом. Она была высокой и красивой двадцатитрехлетней девушкой, со смуглой кожей и алыми губами. Говорили, что капитан берегового парохода, Хенриксен, был её тайным поклонником; но год проходил за годом, не принося ничего нового. В чём же было дело? Ещё три года тому назад, когда Элизе Макк было всего двадцать лет, Роландсен разыграл настоящего дурака и поверг своё сердце к её ногам. А она была так любезна, что не поняла его. Тогда Роландсену следовало бы удовлетвориться этим и повернуть оглобли, но он шёл всё дальше и в прошлом году начал уже высказываться откровенно. Прежде чем показать ему то расстояние, которое их разделяло, она рассмеялась дерзкому телеграфисту прямо в лицо. Она заставляла годами ожидать своего «да» даже самого капитана Хенриксена. Тогда Роландсен прямёхонько отправился к йомфру ван Лоос и сделал ей предложение. Он был не таким человеком, чтобы кручиниться до смерти из-за отказа девушки, принадлежащей к более высокому обществу. Но теперь опять наступила весна. И её почти невозможно было выносить человеку с горячим сердцем; она заставляла безумствовать всё живущее, её пряные ветры веяли в самые целомудренные души.

III

С моря прибывают весенние сельди. Рыбаки, которые ловят рыбу неводом, залегли в свои лодки и целый день, до самого вечера, смотрят на море в свои подзорные трубы. В некоторых местах виднеются целые стаи птиц, которые стремительно падают на воду — это указывает на то, что там плывут сельди; в глубоких местах их можно ловить сетями; вопрос только в том, пойдёт ли сельдь в мелководье, в заливы и фьорды, где можно неводами преградить путь целым стаям. Только там, где начинаются мели, заметно настоящее оживление, громкие крики, стечение множества народа и торговых судов. И денег можно вырабатывать столько, сколько песку на дне морском.

Рыбак тот же игрок. Он выкладывает свою сеть или забрасывает удочку и ждёт удачи, он закидывает невод и отдаётся в руки судьбы.

Часто неудача идёт за неудачей, его благосостояние растёт или уменьшается и даже совсем погибает средь бурь; но он опять снаряжается и выплывает в море. Иногда рыбак пускается в дальние плаванья, туда, где, по словам других, была удачная ловля; целыми неделями плывёт он туда, сидя на вёслах, и приплывает, когда уже поздно: игра кончилась. Но иногда на пути, он вдруг натыкается на своё счастье, оно останавливает его и наполняет его лодку талерами.

Никто не знает, кому оно улыбнётся, и все ждут его с одинаковыми основаниями...

Купец Макк снарядился; невод был уже в лодке, и его рыбак не отнимал подзорной трубки от глаз. На море у него была одна шхуна и две яхты, которые только что возвратились и разгрузились после своей поездки на Лофотены за треской.

Теперь он хотел нагрузить их сельдями, если они появятся; на палубе были навалены пустые бочки; кроме того, он намеревался скупить всю сельдь, какая только будет; поэтому он заранее запасся наличными деньгами, пока цена ещё не возросла.

В половине мая у Макка был первый улов. Он был не особенно велик, всего полсотни бочек; но об этом разнеслась весть, и несколько дней спустя, на этом месте появились ещё посторонние рыбаки со своими неводами. Здесь ожидался большой улов.

Вдруг в одну из этих ночей было произведено нападение на контору Макка, помещавшуюся на фабрике. Для этого преступления нужно было много дерзости, ночи были совершенно светлые, и с самого вечера до утра можно было ясно видеть на далёком расстоянии. Вор взломал две двери и похитил двести талеров. В этом селении это воровство было совершенно неслыханным и непостижимым происшествием. Даже самым давним обитателям местечка в первый раз приходилось слышать, чтобы вломились к самому Макку. Конечно, у них тоже иногда бывали разные неблаговидные случаи, но всё это были сравнительно мелочи; такого грандиозного воровства никогда не случалось, и в нём сейчас же заподозрили чужих рыбаков. Но обвиняемые доказали, что в ночь совершения преступления они все находились за милю от фабрики, далеко в море и сторожили сельдь. Эта история произвела на купца Макка удручающее впечатление, Следовательно, его обворовал кто-нибудь из его же односельчан. Его собственно не столько огорчали украденные деньги, он даже говорил, что вор был, должно быть, очень глуп, что не украл большую сумму, но, главным образом, его огорчило то обстоятельство, что сами его односельчане обокрали именно его, такого могущественного барина и всеобщего защитника.

Разве не он выплачивал половину налогов всей общины процентами со своих различных предприятий? И разве кто-нибудь, действительно, нуждающийся ушёл когда-нибудь из его конторы, не получив помощи?

Макк назначил вознаграждение за открытие кражи. Чуть не каждый день в местечко прибывали чужие рыбаки; вероятно, у них получалось странное впечатление об отношениях купца Макка к своим односельчанам, раз они же сами его обкрадывали.

Награду за открытие преступления он назначил в размере четырёхсот талеров, как и подобает могущественному властелину торгового мира.

Всему свету будет известно, что он не постоит за кругленькой суммой. Новый пастор тоже взялся за это дело; в Троицын день он говорил проповедь о Никодиме, который ночью пробрался к Иисусу Христу; тут пастор воспользовался случаем и заговорил о воре. Они тоже пробираются к нам ночью, взламывают наши двери и расхищают наше имущество.

Никодим не делал ничего дурного, он был очень робкий человек и поэтому пошёл ночью; он пошёл ради своей души. А как поступают в настоящее время? Ах, мир преисполнен дерзостью; и ночь служит людям для прикрытия их преступлений и грехов.

Пусть наказание падёт на виновного, выведет его на свет Божий.

Новый пастор волновался, как боевой петух. Он проповедовал третий раз, и многие грешники уже покаялись. Когда он стоял на кафедре, весь бледный и взволнованный, он производил впечатление помешанного. По крайней мере, многие прихожане, которые видели его в первое воскресенье уже больше не решались приходить. Своими проповедями он пробрал даже самое йомфру ван Лоос, которая всю свою жизнь была очень резка и строга, и как бы вся закована в панцирь. Две служанки, находившиеся под её начальством, с радостью заметили происшедшую в ней перемену.

На море собралось множество всякого народу, и многие не особенно жалели Макка за нанесённую ему обиду. Макк делался уже слишком могущественным со своей торговлей, производившейся в двух местах, со своими неводами, фабрикой и множеством судов. Чужие рыбаки больше любили своих купцов, они были обходительнее и проще и не носили, как Макк, белых воротничков и перчаток из оленьей кожи. Воровство постигло Макка за его высокомерие. Лучше бы добрейшему Макку не бросать по сторонам сотни талеров, они ещё могут пригодиться ему, когда придётся покупать сельдь, если только она будет. Ведь Макк был уже не такой богач, не столько же у него было денег, как звёзд на небе! А Бог знает, может быть, он и сам устроил это воровство или его сын Фридрих, чтобы показать, будто ему деньги всё равно, что трава; тогда как, на самом деле, он находился в весьма стеснённом положении. Обо всём этом болтали и на море и на суше.

Макк понимал, что ему следовало что-нибудь предпринять.

Здесь собрался народ из пяти сёл; они расскажут у себя дома своим семьям и своим купцам о том впечатлении, которое они вынесут из всей этой истории. И начнутся опять суды и пересуды о том, что за человек Макк из Розенгарда.

Когда Макку понадобилось в следующий раз ехать на фабрику, он нанял себе для этого целый пароход. От пристани нужно было проехать целую милю, и это стоило ему больших денег, но Макк об этом не заботился. Прибытие корабля с Макком и Элизой произвело большую сенсацию на собравшихся в бухте. Макк был, так сказать, хозяином корабля, он стоял на палубе, одетый в шубу и опоясанный величественным красным шарфом, несмотря на то, что день был летний. Лишь только отец с дочерью сошли на берег, корабль тотчас же повернул обратно, и всякий отлично понимал, что он плыл единственно для того, чтобы отвезти Макка. И тогда многие чужие рыбаки преклонились перед могуществом Макка.

Но Макк этим не удовлетворился. Он не мог забыть оскорбления, нанесённого ему кражей. Он вывесил новый плакат, в котором обещал выдать даже самому вору четыреста талеров, если он признается.

Никто никогда ещё не слыхал о таком рыцарском поступке. Теперь уже всякий должен был понять, что он гнался не за какими-нибудь несчастными украденными деньгами. Но толки и пересуды отнюдь не умолкали: если вор тот, кого подозревают, то он не объявится и теперь.

Великий Макк находился в весьма плачевном положении. Его авторитет был подорван. В продолжение двадцати лет он был могущественным Макком, перед которым все почтительно преклоняли головы, а теперь ему кланялись как будто бы с меньшим уважением. А он к тому же был кавалером королевского ордена. И каким барином он стал! Он говорил от имени всего села, рыбаки его боготворили, а мелкие соседние купцы старались во всём подражать ему. У Макка была болезнь желудка, вероятно, вследствие его королевского образа жизни, и как только становилось холодно, он повязывал себе живот красным шарфом. И мелкие торговцы окружных местечек, эти ничтожные выскочки, которых Макк терпел из милости, тоже заказали себе красные шарфы. Они желали тоже прослыть важными господами, которые едят так много всяких изысканных вещей, что у них болят животы.

Макк ходил в церковь в сапогах со скрипом; когда он ступал по полу, то раздавалось высокомерное потрескиванье, и прихожане тоже стали носить сапоги со скрипом. Для того чтобы они погромче скрипели на церковном полу, они клали их в воду и потом сушили до самого воскресенья.

С Макка брали пример решительно во всём.

IV

Роландсен сидит в своей комнате и работает. Он видит из своего окна как в лесу на одном дереве всё время качается одна ветка.

По всей вероятности, её кто-нибудь раскачивает, но листва так густа, что ничего не разберёшь. И Роландсен продолжает свои занятия.

Но работа сегодня не клеится. Он пробует играть на гитаре и поёт забавные жалобные песни, но и это не удовлетворяет его. На дворе весна, Роландсен весь перебудоражен. Приехала Элиза Макк, и он встретил её вчера. Он был чрезвычайно горд и высокомерен, вообще умел держать себя, как следует. Она как будто хотела обрадовать его своей любезностью, но он не соблаговолил принять её.

— Меня просили передать вам поклон от телеграфистов из Розенгарда, — сказала она.

Роландсен не имел ничего общего с телеграфистами, он не был их коллегой. Она, очевидно, опять хотела указать ему разницу их положений. Ладно, он ей отплатит.

— Поучите меня когда-нибудь немножко играть на гитаре, — сказала она.

Он должен был бы, конечно, удивиться такому предложению и принять его, но Роландсен его не принял. Напротив, он хотел ей отплатить. Он сказал:

— С удовольствием. Когда угодно. Вы получите мою гитару.

Вот как он обращался с ней. Точно она была не Элизой Макк, которая могла бы приобрести себе десять тысяч гитар.

— Нет, спасибо, — отвечала она. — Мы только немножечко поупражняемся на гитаре.

— Вы её получите.

Тогда она гордо подняла головку и сказала:

— Извините, мне вовсе не нужна ваша гитара.

Его дерзость сильно задела её. Он перестал мстить и пробормотал:

— Я ведь только хотел дать вам ту единственную вещь, которую имею.

Он низко опустил свою шляпу и пошёл. Он отправился к кистеру. Он хотел встретить Ольгу. На дворе была весна, Роландсену была нужна возлюбленная. Справляться с таким горячим сердцем дело не лёгкое. Кроме того, у него была особенная причина, по которой он ухаживал за Ольгой. Говорили, что Ольга с некоторого времени приглянулась Фридриху Макку, и Роландсен хотел ему помешать. Фридрих был брат Элизы, и если бы он получил отказ, то такой афронт был бы не дурён для семьи Макка.

Кроме того, Ольга сама по себе заслуживала того, чтобы за ней ухаживали. Она выросла у него на глазах, он знал её ещё маленькой девочкой; она была из небогатой семьи, так что ей приходилось много раз перечинивать платья, прежде чем купить новые. Но она была здоровая и хорошенькая, а застенчивость её была очень мила.

Роландсен встречал её вот уже два дня кряду. Он не мог придумать другого способа, как ходить к ним в дом, и для того каждый день относил её отцу по книге. Он навязывал кистеру эти книги чуть ли не силой, потому что старичок совсем их не желал и ничего в них не смыслил, так что Роландсену приходилось очень усердствовать из-за этих книг.

— Ведь это самая нужная книга во всём мире, — говорил он. — Я хочу способствовать их распространению и известности; вот, пожалуйста.

Он спросил кистера, не может ли он постричь ему волосы. Но кистер никогда в жизни этим не занимался, а вот Ольга, напротив, она стрижёт всех у них в доме. Тогда Роландсен начал торжественно умолять Ольгу остричь ему волосы.

Она покраснела и спряталась.

— Я не могу, — сказала она.

Но Роландсен отыскал её и был так красноречив, что она должна была согласиться,

— А как вы хотите остричься? — спросила она.

— Так, как вам угодно. Как же ещё могу я хотеть?

Он обратился к кистеру и набросился на него с такими сумбурно запутанными разговорами, что старичок не в состоянии был долго переносить этой беседы и скрылся в кухню.

Роландсен, оставшись вдвоём с Ольгой, заговорил высокопарным и возвышенным слогом. Он сказал Ольге:

— Когда вечером, зимой, вы приходите из темноты в комнату, то свет собирается со всех сторон на ваше лицо.

Ольга не поняла смысла его слов, но сказала:

— Да.

— Да, — продолжал Роландсен. — То же происходит и со мной, когда я прихожу к вам.

— Не довольно ли мне подстригать? — спросила Ольга.

— Нет, нет, подрезайте ещё. Пусть будет так, как вам хочется. А вы ещё думали, что могли просто уйти и спрятаться. Но разве это бы помогло? Разве молчание может потушить искру?

Он был положительно совсем сумасшедшим.

— Если бы вы немножко меньше двигали головой мне было бы удобнее, — сказала она.

— Следовательно, мне нельзя на вас смотреть? Скажите, Ольга, помолвлены ли вы?

Ольга была неподготовлена к подобному вопросу. Её ещё многое могло смутить, потому что она была не особенно пожилой и опытной особой.

— Я? Нет, — сказала она только. — Теперь мне, кажется, приблизительно готово. Надо только немножко подровнять.

Она начала подозревать, что он пьян, и старалась отвлечь его. Но Роландсен был трезв, а не пьян. Он за последнее время очень усиленно работал: рыбакам приходилось посылать много телеграмм.

Нет, пожалуйста, не прекращайте вашей стрижки, — просил он. — Обстригите меня всего ещё раз, даже два раза. Пожалуйста.

Ольга засмеялась.

— Да нет же, это ни к чему

— О, ваши глаза, точно звёзды-близнецы, — сказал он. — А ваша улыбка греет меня так восхитительно.

Она сняла с него покрывало, вычистила его и начала собирать упавшие на пол волосы. Он тоже бросился на пол и помогал ей; их руки встретились. Она была совсем молоденькой девушкой. Его обдавало её дыхание, и по нём пробегала горячая струя. Он схватил её руку. Он заметил, что её кофточка была застёгнута на груди самой обыкновенной булавкой, и это имело очень бедный вид.

— Ах, зачем вы это делаете? — произнесла она нетвёрдо.

— Просто так. Нет, я хотел вас поблагодарить за стрижку. Если бы я не был помолвлен твёрдо и непоколебимо, я бы непременно влюбился в вас.

Она поднялась, держа в руках собранные волосы, а он всё ещё лежал на полу.

— Вы испортите вашу одежду, — сказала она и вышла.

Роландсен уже поднялся, когда кистер вошёл в комнату. Он показал ему свою остриженную голову и надвинул шапку на самые уши, чтобы он увидал, насколько она стала ему велика. Вдруг он взглянул на часы и сказал, что ему пора идти в контору.

Роландсен пошёл в мелочную лавку. Он велел показать себе булавки и брошки, притом самые дорогие. Он выбрал поддельную камею и просил немного повременить с уплатой. Но в лавке на это не согласились, он и без того уже сильно задолжал. Тогда он выбрал дешёвенькую стеклянную булавку, похожую на агатовую, и заплатил за неё мелкой монетой. И, забрав своё сокровище, Роландсен ушёл.

Это было вчера вечером...

Теперь Роландсен сидит в своей комнате и не может работать. Он надевает шляпу и идёт взглянуть, кто качает ветку в лесу? И попадает прямо в львиную пасть: оказывается, что это йомфру ван Лоос, которая этим хотела вызвать его. Если бы он вовремя обуздал своё любопытство!

— Здравствуй, — говорит она. — Что это ты сотворил с волосами?

— Я постоянно стригусь весной, — отвечал он,

— В прошлом году я стригла тебя. Нынешний год я, очевидно, не достаточно для этого хороша.

— Я не хочу с тобой ссориться, — сказал он.

— Нет?

— Нет. А ты не должна стоять здесь и перебудораживать весь лес, так что тебя видит весь свет.

— А тебе совершенно не зачем торчать здесь и заниматься шутками, — сказала она.

— Ты, напротив, должна махать мне с дороги оливковой ветвью мира, — продолжал Роландсен.

— Что ты сам остригся?

— Меня остригла Ольга.

Его остригла та, которая со временем сделается женой Фридриха Макка. Да, и он этого вовсе не намеревался скрывать, наоборот, он были готов трезвонить об этом повсюду.

— Ольга, говоришь ты?

— А что же? Ведь не отцу же её было стричь меня?

— Послушай, ты заходишь слишком далеко, так что в один прекрасный день между нами произойдёт разрыв, — говорит йомфру ван Лоос.

Он постоял немного, размышляя об этом.

— Может быть, это будет самое лучшее, — отвечал он.

Она воскликнула:

— Как? Что ты говоришь?

— Что я говорю? Говорю я то, что ты весной совсем вне себя. Взгляни на меня. Ну, разве я обнаруживаю весной хоть малейшее беспокойство?

— Ты ведь мужчина, — сказала она только. — Но я не хочу заводить с Ольгой эту канитель.

— А что пастор, в самом деле, богат, — спросил он.

Йомфру ван Лоос провела рукою по глазам и опять сделалась деловитой и решительной.

— Богат? Я думаю, что он очень беден.

В Роландсене потухла надежда.

— Ты бы посмотрел его платье, — продолжала она, — да и платье фру. У неё некоторые рубашки... Но он образцовый пастор. Ты его слышал?

— Нет.

— Он самый лучший проповедник, какого мне доводилось слышать, — говорит с бергенским акцентом йомфру ван Лоос.

— И ты уверена, что он не богат?

— Во всяком случае, он был в лавке и получил там кредит.

Весь свет на мгновенье померк в глазах Роландсена, и он собрался уходить.

— Ты уходишь? — спросила она.

— А что тебе собственно от меня нужно?

Так! Новый пастор наполовину было направил её на путь истинный, и она уже прониклась порядочной дозой кротости, но теперь её прежний характер снова одерживал верх.

— Я скажу тебе одно, — проговорила она. — Ты заходишь слишком далеко.

— Хорошо, — сказал Роландсен.

— Ты наносишь мне кровную обиду.

— Ну, и пусть!

— Я не могу больше этого переносить. Я порву с тобой.

Роландсен опять задумался. Он сказал:

— Я когда-то думал, что это будет навсегда. С другой стороны, ведь я тоже не Бог и ничего не могу с этим поделать. Делай, как знаешь.

— Пусть так и будет, — произнесла она запальчиво.

— В первый вечер в лесу ты была не такая равнодушная. Я тебя целовал, а ты мило взвизгивала. Больше я ничего от тебя не слыхал тогда.

— Я вовсе не визжала, — спорила она.

— А я тебя любил больше жизни и думал, что ты будешь моей миленькой собственностью. Да. Так-то!

— Пожалуйста, обо мне не беспокойся, — сказала она с горечью. — Но что будет теперь с тобой?

— Со мной? Не знаю. Я этим больше не интересуюсь.

— Только никогда не воображай, что ты устроишься с Ольгой. Она выйдет за Фридриха Макка.

— Так, — подумал Роландсен. — Об этом знает уж весь свет.

Он пошёл, погружённый в мысли. Йомфру ван Лоос шла за ним следом. Они пришли вниз к дороге, и отправились дальше.

— А тебе идёт быть остриженным, — сказала она. — Но ты острижен очень гадко, совсем неровно!



— На шесть месяцев.

— Я тебе вообще ничего не дам. Ведь между нами всё кончено.

Он кивнул головой, говоря:

— Пусть так.

Но когда они подошли к забору, окружающему пасторскую усадьбу, она сказала:

— К сожалению, у меня для тебя нет трёхсот талеров.

Она подала ему руку.

— Мне нельзя здесь долго стоять. Ну, пока, всего хорошего.

Отойдя на несколько шагов, она спросила:

— Что, у тебя больше ничего нет из белья, что я могла бы пометить для тебя?

— Да, нет, что же ещё? У меня с тех пор больше нет ничего нового.

Она ушла. Роландсен почувствовал облегчение. Он подумал: хоть бы это было в последний раз!

На заборном столбе был наклеен плакат. Роландсен прочёл. Это был плакат купца Макка касательно воровства: «Четыреста талеров за открытие дела. Награда будет дана даже самому вору, если он придёт и признается.

«Четыреста талеров!» — размышлял Роландсен.

V

Нет, новый пастор и его жена были не богаты, совсем напротив. Бедная молодая женщина привыкла дома к богатой беспечной жизни, и ей хотелось иметь много слуг.

У неё не было никакого дела, они были бездетны, а хозяйству она никогда не училась; поэтому её маленькая головка была полна чисто детскими пустяками, она была милым и очаровательным наказанием для всего дома. Господи Боже, как неутомимо добрейший пастор вёл комическую войну со своей женой, желая хоть немножко приучить их к порядку и бережливости. Он уже четыре года напрасно бился с ней.

Он подбирал с пола нитки и бумажки, клал вещи на место, затворял за ней дверь, смотрел за печами и закрывал отдушины. Когда его жена уходила куда-нибудь из дома, он осматривал после неё комнаты: повсюду валялись шпильки, гребёнки были полны волос, носовые платки валялись решительно везде, все стулья покрыты платьями. Пастор очень огорчался и наводил порядок. Когда он был холостяком и жил в жалкой комнатушке, он чувствовал себя менее бездомным, чем теперь. Вначале его просьбы и укоры увенчивались некоторым успехом, жена признавала его правоту и обещала исправиться. На следующее утро она вставала очень рано и принималась за основательную уборку; на этого ребёнка нападала серьёзность, он становился взрослым и даже пересаливал в этом отношении. Но она скоро забывала о том, и через несколько дней дом приходил в прежнее состояние. Она нисколько не удивлялась, что везде был опять беспорядок, напротив, она изумлялась, когда муж снова выражал ей своё вечное недовольство.

— Я опрокинула эту чашку и разбила её, она стоит недорого, — сказала она.

— Но ведь черепки лежат уже с самого утра, — отвечал он.

Как-то раз она пришла к нему и объявила, что Олипу нужно прогнать: Олипа говорила, что хозяйка уносит из кухни разные нужные вещи и всюду их бросает. Пастор постепенно ожесточился, он прекратил свою ежедневную воркотню; он присматривал за порядком и убирал тысячи разных мелочей, со стиснутыми губами, не говоря лишних слов. Его жена этому не противилась, она привыкла, чтобы за ней прибирали. Иногда её муж находил, что она достойна сожаления. Похудевшая и плохо одетая, она всё же была ласкова, никогда она не жаловалась на свою бедность, хотя привыкла к хорошей жизни. Она могла сидеть и шить, переменяя и перекраивая свои уже много раз переделанные платья, при этом она была весела и пела, как молодая девушка. Но вдруг ребёнок снова побеждал в ней женщину, и пасторша оставляла всё, как попало, и уходила гулять. Распоротые платья валялись иногда один или два дня на столах и стульях. Куда же она уходила? У неё была привычка, приобретённая ею ещё дома, ходить по лавкам и радоваться тому, что она может что-нибудь купить. Ей постоянно нужна была какая-нибудь материя, всевозможные гребёнки, остатки лент, душистая вода, зубной порошок, какие-то металлические вещицы вроде пепельницы и дудочек. Купи лучше какую-нибудь большую вещь хотя бы даже дорогую, пусть я задолжаю. Я попробую написать краткую историю церкви для народа и уплачу ею долг. И годы проходили. Часто происходили раздоры, но супруги всё-таки были очень привязаны друг к другу, и если пастор не очень уж вмешивался в дела, то всё шло прекрасно. Но у него была возмутительная способность замечать все непорядки даже издалека, даже из окна кабинета; вчера шёл дождь, а на улице висели одеяла и мокли. «Поднимать ли мне тревогу?» — подумал он. Вдруг он видит свою жену, которая возвращается с гулянья и спешит скрыться от дождя. «Она не возьмёт их с собой», — подумал пастор. И жена пошла в комнаты. Пастор крикнул в кухню; там никого не было; служанка возилась в молочной. Тогда пастор сам отправился за одеялами.

На этом дело могло бы и окончиться, но этот ворчун пастор никак не мог смолчать. Вечером жена хватилась одеял. Их принесли.

— Да они мокрые, — сказала она.

— Они были бы ещё гораздо мокрее, если бы я не внёс их, — сказал пастор.

Тогда жена возразила:

— Разве ты их снял? Это было вовсе не нужно, я сама хотела велеть это служанке.

Пастор горько усмехнулся:

— Тогда они висели бы на улице и до сих пор.

Жена оскорбилась.

— Не стоит так сердиться из-за нескольких дождевых капель. Ты сегодня всюду суёшься и совершенно невыносим.

— Очень было бы хорошо, если бы мне не нужно было всюду соваться. Смотри, вон на постели стоит таз.

Она отвечала:

— Да, я поставила его сюда, потому что больше не было места.

— Если бы у тебя был умывальный стол, ты бы и его загородила всевозможными вещами, — сказал он.

Жена потеряла всякое терпение и воскликнула:

— Господи, какой ты невыносимый! Ты, наверное, болен. Нет, я не в силах выносить это.

Она села и уставилась взглядом в пространство.

Но она это вынесла. Через несколько минут она всё позабыла, её доброе сердце простило оказанную ей несправедливость. У неё была счастливая натура.

Пастор всё дольше и дольше просиживал у себя в кабинете, куда не достигал беспорядок, царивший в остальном доме. Он был вынослив и силён, настоящая ломовая лошадь. Он расспрашивал своих помощников о нравственности прихожан и получил далеко нерадостные вести. Пастор писал обличительные письма то одному, то другому члену своей общины; если это не действовало, он ездил сам. Он стал опасным человеком, и его всюду боялись. Он никого не щадил. Он выследил, что сестра его помощника Левиона была очень лёгкого характера и относилась весьма любезно к молодым рыбакам. Она тоже подучила от него письмо. Он призвал к себе её брата и отослал его с письмом, говоря: «Передай ей письмо и скажи, что я буду неусыпно следить за ней...».

Пастора позвали в комнаты, потому что приехал в гости купец Макк. Посещение было очень короткое, но замечательное: Макк предлагал ему руку помощи, если она когда-нибудь понадобится пастору по делам общины. Пастор поблагодарил и остался сердечно доволен этим предложением. Если он прежде не знал, что Макк из Розенгарда всеобщий покровитель, то теперь он в этом вполне убедился. Этот пожилой господин был так великолепен и могуществен, что произвёл впечатление даже на фру пасторшу, которая живала в городе. Он был великим человеком, и в его булавке, которую он вкалывал в галстук, камни были, конечно, не поддельные.

— С рыбой дело обстоит прекрасно, — сказал Макк. — У меня был опять улов, впрочем, самый пустяшный, каких-нибудь два десятка бочек; но всё же это маленькая добавка к прежним. Вот я и подумал, что не нужно забывать своих обязанностей относительно других.

— Вполне справедливо, — заметил пастор. — Так оно и должно быть. Разве двадцать бочек это маленький улов? Я ужасно глуп в этом отношении.

— Да, две-три тысячи бочек много лучше.

— Боже мой, две-три тысячи! — восклицает фру.

— Но если мне недостаточно рыбы моего собственного улова, то я скупаю рыбу у других, — продолжает Макк. — Вчера чужие рыбаки поймали очень много, и я тотчас всё купил. Я хочу нагрузить сельдью все мои суда.

— У вас большие предприятия, — сказал пастор.

Макк согласился с тем, что его предприятия начинают разрастаться. В сущности, это торговое дело очень давнишнее и получено им по наследству, сказал Макк. Но он его развил и присоединил к нему кое-какие другие отрасли. Всё это он делает для своих детей.

— Но, Боже мой, сколько же у вас, однако, мастерских, фабрик и лавок? — воскликнула с воодушевлением фру пасторша.

Макк отвечал, смеясь:

— Да право, я хорошенько не знаю. Позвольте я сочту.

И Макк в этой болтовне забывал на короткое время свои огорчения и заботы, и ему было приятно, что его расспрашивали о его предприятиях.

— Ах, если бы мы жили вблизи вашей большой хлебопекарни в Розенгарде, — сказала пасторша, подумав о своём хозяйстве. — У нас такой плохой домашний хлеб.

— У ленсмана ведь есть булочник.

— Да, но у него нет хлеба.

Пастор сказал:

— К сожалению, он очень пьёт. Я уже написал ему.

Макк сидел некоторое время молча.

— Ну, в таком случае я открою здесь отделение моё булочной, — сказал он.