Кнутъ Гамсунъ

ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ СОВРЕМЕННОЙ АМЕРИКИ

Правдивость не можетъ быть ни двойственна, ни объективна. Правдивость — это безкорыстная субъективность. Предлагаемая книга представляетъ собою расширенное изложеніе нѣсколькихъ лекцій, прочитанныхъ мною прошлой зимой въ Копенгагенѣ студенческому кружку. Кнутъ Гамсунъ. Копенгагенъ. Апрѣля 1889 года
1. Патріотизмъ

Едва успѣетъ измученный путешественникъ прибыть въ Америку, какъ онъ чувствуетъ себя оглушеннымъ страшнымъ шумомъ и неугомонной суетой; его поражаетъ быстро несущаяся уличная жизнь; вѣчная безпокойная торопливость охватываетъ его со всѣхъ сторонъ. Еслиже онъ лѣтомъ посѣтитъ Нью-Іоркъ, то онъ будетъ не мало удивленъ, когда увидитъ мужчинъ безъ верхней одежды, безъ сюртука и жилета, преспокойно разгуливающихъ подъ руку съ дамами, элегантно одѣтыми въ шелковыя платья.

Это сразу производитъ впечатлѣніе чего-то чуждаго и свободнаго.

Повсюду неумолчный шумъ, вѣчное движеніе, удары паровыхъ молотовъ, торжество дѣла; эта страна представляетъ собою какъ бы только созидающуюся общину, въ которой жители только начинаютъ жить; каждый день прибываютъ все новые и новые поселенцы, внося съ собой лихорадочную торопливость. Каждый ищетъ для себя и для своихъ осѣдлаго мѣста, спѣшитъ, мечется; всѣ торопятся, снуютъ, что, естественно, придаетъ жизни этотъ вѣчный шумъ и суетливость.

Но здѣшнія газетныя статьи, ораторы и поэты приписываютъ эти характерныя черты американской жизни результату свободныхъ учрежденій страны. Сами американцы убѣждены, что эта неутомимая энергія является національною чертою американскаго характера, появившейся вслѣдствіе свободы, господствующей въ странѣ. Не суйся туда — тамъ воспитательная власть свободы!

Въ продолженіе какихъ-нибудь двухъ столѣтій Америка пересоздала самыхъ жалкихъ выродковъ Европы, она превратила ни къ чему неспособныхъ бродягъ въ дѣльныхъ работниковъ. Намъ приходилось слышать удивительные разсказы о томъ, какъ, исключительно благодаря свободнымъ учрежденіямъ, изъ людей, неповоротливо ходившихъ въ деревянныхъ башмакахъ, вдругъ вырабатывались ловкіе и быстрые дѣльцы. Не ходи туда — тамъ воспитательная власть свободы!

Но если глубже вникнуть въ причину такой метаморфозы поселенцевъ, то увидишь, что она зависитъ далеко не отъ такихъ идеальныхъ причинъ, она кроется въ финансовомъ положеніи страны. То же самое семейство, которое здѣсь ежедневно проживало двѣ кроны, должно тамъ располагать полуторами долларами, что и заставляетъ его неутомимо работать цѣлый день.

Сколько времени ни живи въ этой странѣ, все же чувствуешь себя тамъ чужимъ.

Весь строй жизни до такой степени не похожъ на тѣ условія, къ которымъ эмигрантъ привыкъ у себя на родинѣ, что онъ никакъ не можетъ слиться съ американской жизнью. Но она развинчиваетъ его нервную систему, и онъ тоже начинаетъ безумно спѣшить и метаться. Онъ чувствуетъ себя подъ какимъ-то вѣчнымъ страхомъ, его давятъ непривычныя условія, его поражаетъ новизна, его смущаетъ все непривычное, чуждое. Онъ начинаетъ волноваться, если приходится купить пару сапогъ, и онъ жалѣетъ, что слишкомъ дурно говоритъ по-англійски, чтобы торговаться. Онъ волнуется, когда ему приходится получитъ чекъ отъ городского кассира, и онъ бѣжитъ, запыхавшись, чтобы уплатить налогъ.

Переселенцы утратили свой покой, но стали очень дѣятельны и необыкновенно подвижны. Пребываніе въ Америкѣ дѣйствуетъ какъ стимулирующее средство. Силы и мыслительныя способности стремятся къ развитію; эмигранты пріобрѣтаютъ это стремленіе непосредственно съ того момента, какъ высадились на материкъ и начали зарабатывать деньги для перваго же обѣда, слѣдовательно много раньше того, чѣмъ на нихъ можетъ имѣть вліяніе свободная политика республики.

Когда путешественникъ нѣсколько осмотрится въ странѣ и получитъ возможность различать отдѣльныя частности въ этой неугомонно-шумливой жизни, его прежде всего поражаетъ необычайно сильно развитый патріотизмъ американцевъ.

Иностранецъ часто встрѣчаетъ процессію ветерановъ, выступающихъ по улицамъ. Это странно наряженная толпа, разукрашенная кусочками лентъ и маленькими флагами на шляпахъ, съ мѣдными медалями на груди. Всѣ ветераны дружно выступаютъ въ тактъ подъ звуки оловянныхъ трубъ, въ которыя они сами трубятъ.

И эта процессія имѣетъ только одну цѣль — пройтись по улицѣ и обратить всеобщее вниманіе на этотъ маршъ подъ звуки сотни трубъ. Никакого другого значенія. Эта часто повторяющаяся процессія является символическимъ изображеніемъ горячей привязанности американцевъ къ родинѣ. Когда процессія проходитъ по улицѣ, прекращается всякое движеніе, останавливаются омнибусы, обитатели домовъ выбѣгаютъ, чтобы посмотрѣть на это еженедѣльное зрѣлище. И для нихъ является просто-напросто гражданской обязанностью смотрѣть на этихъ трубачей серьезно, безъ улыбки, потому что эти трубачи — патріоты. Подобно этимъ солдатамъ, наказавшимъ въ послѣднюю войну аристократовъ южныхъ штатовъ за то, что они не хотѣли повиноваться имъ, американцы хотятъ всегда быть готовыми къ войнѣ на случай, если кто-нибудь воспротивится ихъ желаніямъ. Убѣжденіе американцевъ въ томъ, что они способны усмирить всякаго врага, доходитъ до невѣроятной наивности. Ихъ патріотизмъ не знаетъ границъ. Его громкія проявленія соотвѣтствуютъ его силѣ.

Американская пресса долгое время печатала рѣчь, произнесенную однимъ американцемъ въ Англіи относительно рыболовнаго трактата, а частнымъ образомъ я слышалъ, какъ американцы просили Англію подойти — только подойти!

Когда членъ германскаго рейхстага, предводитель націоналъ-либераловъ Ласкеръ, умеръ въ Нью-Іоркѣ, то американскій конгрессъ послалъ Бисмарку сочувственную ноту. Но Бисмаркъ совсѣмъ не былъ расположенъ оплакивать смерть своего злѣйшаго врага и, не будучи въ состояніи понять чувствъ американцевъ, положилъ бумагу въ конвертъ и отослалъ ее обратно. Но тутъ заговорилъ американскій патріотизмъ. Какъ смѣлъ Бисмаркъ поступить съ ихъ высочайшей нотой, какъ съ обыкновенной бумагой. Пусть только Германія сунется къ нимъ! Съ того времени американская пресса стала относиться къ Бисмарку съ величайшимъ озлобленіемъ. Мнѣ много приходилось ѣздить по континенту, и всюду, куда бы я ни пріѣзжалъ, я встрѣчалъ въ народѣ озлобленіе противъ Бисмарка, доходившее до скрежета зубовнаго. Нѣкоторыя восточныя газеты, наконецъ, признали, что, можетъ-быть, конгрессъ сдѣлалъ оплошность, пославъ германскому государству офиціальную сочувственную ноту; но на слѣдующій же день эти газеты поддерживали діаметрально-противоположное мнѣніе. Оказалось, что въ одинъ день газеты потеряли всѣхъ своихъ абонентовъ. Американскій патріотизмъ возвышаетъ свой голосъ, не считаясь ни съ какими обстоятельствами и но опасаясь никакихъ послѣдствій. Онъ до такой степени примитивенъ, что у людей мало интеллигентныхъ онъ превращается въ глупую спесь. На свѣтѣ существуетъ только одна страна — Америка, а «что сверхъ того, то отъ лукаваго». Нигдѣ кромѣ Америки нѣтъ такой свободы, нѣтъ такого развитія, нѣтъ такого прогресса, нѣтъ такой интеллигенціи. Это самомнѣніе часто можетъ оскорбить иностранца. Ежедневно онъ попадаетъ въ такія условія, при которыхъ ему невольно приходится страдать отъ американскаго самомнѣнія; его унижаютъ, надъ нимъ смѣются, его жалѣютъ, дѣлаютъ изъ него дурака. Отъ этого ежедневнаго униженія онъ въ концѣ-концовъ чувствуетъ, что самъ начинаетъ стремиться сдѣлаться американцемъ, — американизироваться, получить одобреніе для выборовъ. Онъ быстро выучивается формальному американизму, выучивается говорить по-англійски, носить шапку набекрень, давать дамамъ мѣсто на внутренней сторонѣ тротуара, — словомъ, онъ пріобрѣтаетъ тотъ особенный, внѣшній лоскъ, который характеризуетъ янки. Національная гордость торжествуетъ — въ Америкѣ стало еще однимъ американцемъ больше! Но часто эта національная гордость принимаетъ болѣе наивныя формы. На ней основаны полное невѣжество и грубая необразованность, которая во многихъ отношеніяхъ поражаетъ иностранца. Онъ удивляется, какъ этотъ народъ, влюбленный въ себя, такъ поразительно мало знаетъ о другихъ. Часто американцы гордятся какимъ-нибудь очень рѣдкимъ предметомъ, недавно только открытымъ въ Америкѣ, тогда какъ въ Европѣ онъ уже даннымъ-давно вошелъ въ употребленіе, о чемъ они, конечно, не имѣютъ ни малѣйшаго понятія. Мнѣ нерѣдко приходилось слышать, что американцы считаютъ своимъ изобрѣтеніемъ норвежскія брошки и нѣмецкія кисточки. У меня былъ финскій ножъ въ ножнахъ. На одной фермѣ въ Дакотѣ онъ удостоился гораздо большаго вниманія, чѣмъ я самъ. «Да, чего только не выдумаютъ янки!» — И я долженъ былъ цѣлую недѣлю доказывать, что этотъ ножъ — шведское изобрѣтеніе. И это невѣжество отнюдь не составляетъ особенности простого народа, оно присуще всѣмъ классамъ и всѣмъ возрастамъ. Полное игнорированіе заслугъ другого народа является однимъ изъ національныхъ недостатковъ американцевъ. Въ низшихъ школахъ (common schools) имъ не даютъ универсальныхъ познаній. Въ курсъ обязательнаго обученія входятъ, напримѣръ, по географіи — только географія Америки, по исторіи — только исторія Америки, и только на нѣсколькихъ дополнительныхъ страничкахъ говорится о другихъ странахъ. Американцы усердно превозносятъ свои первоначальныя школы и считаютъ ихъ образцовыми. Ораторы, восхваляющіе Америку, и газеты подхватывающія ихъ хвалебные гимны, находятъ, что ничего не можетъ бытъ лучше этихъ школъ. Однимъ изъ ихъ преимуществъ они считаютъ отсутствіе преподаванія Закона Божьяго. Но, во-первыхъ, это вовсе не ихъ исключительная особенность, хотя они и утверждаютъ это, а во-вторыхъ, этотъ предметъ не уничтоженъ у нихъ. Это неправда. Это только такъ говорится. У нихъ дѣйствительно не преподается Законъ Божій, какъ отдѣльный предметъ, но онъ преподается попутно, догматъ за догматомъ, въ продолженіе всего учебнаго курса. Когда во время урока ариѳметики одного изъ учениковъ уличили въ томъ, что онъ бросилъ бумажный шарикъ, онъ долженъ былъ тотчасъ же просить у Бога прощенія за свой проступокъ. Каждое утро передъ началомъ занятій въ американской первоначальной школѣ введено чтеніе молитвъ, пѣніе псалмовъ и объясненіе какого-нибудь библейскаго текста. Поэтому имъ лучше бы не распространяться о томъ, что у нихъ не учатъ Закона Божьяго. Но самымъ большимъ недостаткомъ этихъ школъ является то, что у нихъ совершенно не знакомятъ дѣтей съ заграничною жизнью. Они вырастаютъ, не имѣя понятія ни о чемъ, кромѣ Америки, вслѣдствіе чего взрослый человѣкъ и приходитъ въ глубочайшее изумленіе, когда ему говорятъ, что шведъ, а не американецъ изобрѣлъ финскій ножъ! По той же причинѣ американскій патріотизмъ отличается такой нетерпимостью и высокомѣріемъ. И такое грубое невѣжество господствуетъ не въ одномъ только простомъ народѣ, но и въ высшемъ сословіи. Я встрѣчалъ его даже и среди самихъ учителей. Въ высшемъ учебномъ заведеніи въ Ельроѣ преподавалъ въ 1883 году одинъ професеоръ, который очень удивился, узнавъ, что у насъ въ Норвегіи существуютъ телеграфы — и это въ 1883 году! Онъ съ глубокимъ изумленіемъ разсматривалъ почтовыя марки на моихъ письмахъ, полученныхъ съ родины; казалось, онъ не вѣрилъ своимъ глазамъ. Наконецъ, онъ воскликнулъ: «Какъ, у васъ есть почтовое вѣдомство?» — Вѣдь теперь 1883 годъ, — отвѣчалъ я ему. У этого учителя, какъ у его учениковъ, были одни и тѣ же позанія, почерпнутыя изъ учебниковъ. А въ этомъ учебникѣ на четырехъ страницахъ разсказано о путешертвіи въ Норвегію въ 50-хъ годахъ, американскаго президента Тайлора который изучилъ страну, прокатившись по ней въ одноколкѣ.

Американцы до такой степени невѣжественны въ своихъ познаніяхъ о чужихъ странахъ и народахъ, ихъ населяющихъ, что они, напримѣръ, всѣхъ скандинавовъ безъ разбору называютъ шведами.

Проживъ нѣкоторое время среди американцевъ, замѣчаешь, что шведъ въ ихъ устахъ означаетъ нѣчто унизительное и что ты чуть ли не долженъ проситъ прощенія, потому что ты шведъ. Если же ты стараешься убѣдить ихъ, что ты не шведъ, а датчанинъ или норвежецъ — это большею частью напрасный трудъ. Разъ ты изъ Скандинавіи — стало быть ты шведъ, — коротко и ясно. Американцы съ какимъ-то жалостнымъ снисхожденіемъ называютъ человѣка изъ Скандинавіи — шведомъ, къ «французу» же они относятся съ полнымъ пренебреженіемъ. Янки считаетъ слово «французъ» браннымъ словомъ, которое соотвѣтствуетъ приблизительно нашему «турокъ», и по ихъ мнѣнію невинный человѣкъ не позволитъ возвести на себя подобнаго обвиненія — быть французомъ! Американцы поступаютъ въ этомъ отношенія совершенно, какъ наши портовые рабочіе въ Христіаніи, которые бранятъ другъ друга «членами стортинга» и «геніями». На ихъ глупость надо смотрѣть сверху внизъ и смѣяться надъ ней. Но отцу семейства далеко не до смѣха; его постоянно унижаютъ, и онъ не имѣетъ возможности найти достаточнаго заработка, по той только причинѣ, что онъ шведъ или ирландецъ. Въ этомъ есть очень серьезная сторона. Я на самомъ себѣ испыталъ это отношеніе. Я житель сѣвера — значитъ я шведъ, а разъ я шведъ — то меня унижаютъ, жалѣютъ меня, насмѣхаются надо мной. Вслѣдствіе подобнаго отношенія, весьма естественно, что иностранецъ очень скоро американизируется; это очень существенно въ его борьбѣ за кусокъ хлѣба. Онъ такъ часто слышитъ о превосходствѣ американцевъ, что, въ концѣ-концовъ, прилагаетъ всю свою энергію къ тому, чтобы походить на нихъ. Уже своимъ внѣшнимъ видомъ онъ показываетъ, что отказался отъ своего стараго я, онъ говоритъ по-англійски, даже дома, даже со своими родителями, которые не понимаютъ его, и всѣми силами старается уничтожить всѣ слѣды своего иностраннаго происхожденія. Когда эмигрантъ возвращается на родину, гдѣ онъ когда-то неповоротливо шлепалъ въ деревянныхъ башмакахъ, онъ возвращается переродившимся, его не узнаешь, онъ ловокъ, быстръ. Но не климатъ подѣйствовалъ на него такимъ образомъ и не свободная республика. Нѣтъ, тупой патріотизмъ американцевъ произвелъ въ немъ эту метаморфрзу, чисто экономическія причины заставили его сдѣлаться расторопнымъ. Дебаты въ конгрессѣ относительно вопроса объ эмигрантахъ еще больше свидѣтельствуетъ о безмѣрномъ патріотизмѣ этого народа. Начали серьезно разсуждать о томъ, чтобы запретить эмиграцію, и не черезъ нѣсколько сотъ лѣтъ, когда это станетъ дѣйствительною необходимостью, а сейчасъ же, и исключительно благодаря патріотическому капризу. Въ основѣ этого запрещенія лежитъ тоже самомнѣніе; американцы полагаютъ, что шведы, французы и вообще иностранцы не должны конкурировать съ ними ни въ какой области. Они не хотятъ допустить ничего иностраннаго, потому что все, что не принадлежитъ Америкѣ, - то «отъ лукаваго». Они доказывали, что страна уже достаточно заселена, но это только предлогъ, уловка! Въ дѣйствительности американцы хотятъ воспретить въѣздъ иностранцамъ исключительно подъ вліяніемъ своего патріотизма, а между тѣмъ безъ иностранцевъ они не будутъ въ состояніи выполнить необходимую работу, потому что сами американцы не работаютъ. Говорятъ только, что они работаютъ, но это неправда, это миѳъ. Статистика показываетъ, что только 1/50 частъ американцевъ занимается физическомъ трудомъ. Землю обрабатываютъ иностранцы, и имъ-то и хотятъ воспретить въѣздъ въ страну, «потому что она достаточно населена». На 2970000 кв. миль (кромѣ Аляски) приходится 60 милліоновъ жителей. 1 1/2 милліона кв. миль годны для обработки. Изъ нихъ 1 1/2 милліоновъ кн. миль обработано до сихъ поръ только 1/9 часть и, несмотря на такое незначительное количество обрабатываемой земли, Америка могла, въ послѣднемъ отчетномъ году, вывезти 283 милліона бушелей зерна (Bushel — четверикъ). При этомъ надо замѣтить, что кромѣ этихъ 283 милліоновъ четвериковъ Америка прокормила 50-милліонное населеніе. Къ тому же американцы потребляютъ очень большое количество пищи. Янки употребляетъ почти въ 2–3 раза больше, чѣмъ европеецъ, и въ 3–4 раза больше, чѣмъ скандинавецъ. Въ Сканднавскихъ государствахъ на каждаго жителя приходится 12 бушелей хлѣба и 51 фунтъ мяса, тогда какъ на каждаго американца 40 бушелей хлѣба и 120 фунтовъ мяса1.

1) Mulhal: Сравнительная таблица всѣхъ странъ свѣта за 1870–1880 года. Страница 39.

Франція — 24, 02 бушелей зерна и 81,88 фунт. мяса

Германія — 23,71  \" 84,51  \"

Бельгія — 22,84  \" 57,10 \"

Великобританія — 20,02  \" 119,10  \"

Россія — 17,97  \" 54,05  \"

Испанія — 17,68  \" 25,04  \"

Австрія — 13,57  \" 56,03  \"

Скандинавія — 12,05  \" 51,10  \"

Италія — 9,62  \" 20,80  \"

Европа — 17,66  \" 57,50  \"

Соед. штаты — 40,66\",120,00  \"



Судя по отчету 1879 года, который былъ среднимъ годомъ въ Америкѣ, она могла бы прокормить населеніе въ 600 милліоновъ, если бы вся земля, годная для обработки, была воздѣлана. Эдуардъ Аткинсонъ, извѣстный знатокъ земледѣлія Соединенныхъ Штатомъ, говоритъ въ своемъ новомъ сочиненіи, что на американской фермѣ, гдѣ теперь содержится 10 человѣкъ, легко можно было бы содержать 20, если бы упорядочить земледѣліе. Американское солнце такъ горячо, что плоды поспѣваютъ въ нѣсколько дней, а земля такъ тучна, что ноги уходятъ въ нее, какъ въ зеленое мыло. При надлежащей обработкѣ она можетъ дать колоссальный урожай, но американскіе фермеры не умѣютъ достигать этого. Они не удобряютъ землю въ продолженіе 20–30 лѣтъ и постоянно употребляютъ сѣмена собственнаго урожая. 10–20 лѣтъ безъ перерыва они засѣваютъ пшеницей одно и то же поле, не даютъ ему отдохнуть и никогда не засѣваютъ кормовыми травами. Эдуардъ Аткинсонъ вычислилъ, что при улучшеніи земледѣлія Америка могла бы прокормить населеніе въ 1.200.000.000 человѣкъ, что равняется приблизительно населенію всего земного шара. Очевидно, Америка еще далеко не достаточно населена [1]. Земля далеко не заселена; она только считается заселенною. Нѣкоторыя компаніи на акціяхъ, напримѣръ, располагаютъ десятками тысячъ акровъ земли, которыхъ они не обрабатываютъ, а которыми только владѣютъ въ ожиданіи весьма возможнаго повышенія цѣнъ на землю. Есть компанія, владѣющая 75.000 акрами, другая 120.000 акрами и т. п., такъ что фактически страна не заселена, она является только частною собственностью, но не воздѣлывается. Несмотря на все это, по послѣднему отчету оказалось, что еще въ 19 штатахъ 561.623.981 акръ свободной земли, годной для обработки, Аткинсонъ вычислилъ, что это колоссальное пространство можетъ прокормить 100 милліоновъ жителей, при чемъ надо помнить, что каждый американецъ потребляетъ пищи въ 3–4 раза больше скандинавца. Слѣдовательно, земля незаселена. Вопросъ о запрещеніи въѣзда эмигрантовъ построенъ на шаткой почвѣ. Это зеленые плоды американскаго патріотизма. Американцы хотятъ этимъ устранить всякую постороннюю помощь, всякое постороннее вмѣшательство. Американцы никогда не поймутъ той пользы, которую приносятъ эмигранты своею работоспособностью, не поймутъ вслѣдствіе сильно развитой, чисто китайской вѣры въ самихъ себя. Вотъ до чего доходитъ американскій патріотизмъ, до какой степени американцы патріотичны. Конгрессъ, комитетъ котораго снизошелъ до того, что вступилъ въ разнообразныя разсужденія объ ограниченіи эмиграціи, отправилъ запросъ къ своимъ посланникамъ во всѣ страны о томъ, не считаютъ ли они ихъ правомъ и обязанностью теперь же воспретитъ въѣздъ иностранцамъ въ Америку, не имѣютъ ли они въ виду великаго патріотическаго предпріятія? И всѣ посланники всѣхъ странъ клялись именемъ Вашингтона и отвѣчали: «Ты сказалъ, ты правъ, это такъ!» Очень наивны слова американскаго посла въ Венеціи. Описавъ итальянскихъ переселенцевъ, ихъ бѣдность и ихъ лохмотья онъ говоритъ: «Они (итальянцы) не лучше исполняютъ свои гражданскія обязанности, чѣмъ рабы, только что выпущенные на свободу. Они вовсе не имѣютъ въ виду сдѣлаться американскими гражданами. Они просто хотятъ получатъ большую плату за возможно меньшій трудъ».

Какіе ужасные итальянцы! Для разоблаченія цѣлей итальянскихъ эмигрантовъ редакція газеты «America» прибавляетъ еще отъ себя нѣсколько сильныхъ и краткихъ замѣчаній:

«Слова этого посланника должны запечатлѣться въ умѣ каждаго истиннаго американскаго патріота и должны напоминать величайшую правду о величайшемъ злѣ нашего времени» [2].

Сила американскаго патріотизма абсолютно непонятна для того, кто не испыталъ ея гнета въ ежедневной жизни. Патріотизмъ янки доходитъ до такой крайноcти, что иностранцы отрекаются отъ своей національности и выдаютъ себя за американцевъ, гдѣ только возможно. Рабочіе часто получаютъ работу только потому, что онъ урожденный янки, это открываетъ ему дорогу въ банки, конторы и въ желѣзнодорожное вѣдомство. Со времени борьбы за независимость американцы не чувствуютъ ненависти только къ однимъ англичанамъ, къ которымъ они относятся съ почтеніемъ. Англія служитъ для Америки примѣромъ, и обрывки старой англійской цивилизаціи признаются современной Америкой самыми новѣйшими вѣяніями. Для американскаго щеголя не можетъ быть лучшаго комплимента, какъ принять его за англичанина. Онъ шепелявитъ, какъ свѣтлѣйшій лордъ, а когда онъ ѣдетъ въ омнибусѣ, то старается дать кондуктору размѣнятъ золотую монету или крупную кредитную бумажку.

II

Ненависть къ иностранцамъ

Какова можетъ быть цивилизація народа, который знаетъ только самого себя? Какова можетъ быть духовная жизнь страны, населенной такими патріотическими гражданами? Если бы еще Америка была старой общиной съ историческимъ прошлымъ, которое придало бы народу индивидуальныя характерныя черты и обусловливало оригинальную жизнь, то Америка, можетъ-быть, могла бы удовлетвориться сама собой, не входя въ общеніе съ другими странами.

Аналогичный примѣръ мы видимъ въ современной китайщинѣ парижской литературы. Но Америка — новая страна, это только что создавшееея общество; въ немъ все порывисто, все негармонично, въ немъ нѣтъ никакой собственной культуры, никакихъ своеобразныхъ духовныхъ чертъ народа. Въ такой странѣ желаніе довольствоваться только собой служитъ значительнымъ препятствіемъ къ дальнѣйшему развитію, на него, такимъ образомъ, налагается veto, которому никто не долженъ противиться. Злостные патріоты стараются задавить всякое духовное проявленіе заграничной жизни. Такъ, напримѣръ, они усмотрѣли въ сочиненіи Вольта Уитмана (Walt Whitman «Leaves of grass») какую-то дерзость и въ 1868 году отказали ему отъ службы въ департаментѣ въ Вашингтонѣ; между тѣмъ мы не задумываясь пишемъ подобныя вещи въ рождественскихъ разсказахъ. Впослѣдствіи съ него была снята опала, и онъ снова поступилъ на службу въ другой департаментъ, но отнюдь не благодаря его литературнымъ заслугамъ, которыхъ такъ-таки и не признавали, а благодаря тому, что во время освободительной войны онъ ходилъ за больными и ранеными, — слѣдовательно выказалъ себя патріотомъ.

Только это, а не что другое, и послужило причиной его помилованія. Въ дѣйствительности же американскіе литературные судьи относятся къ нему съ прежнимъ пренебреженіемъ; его бойко тируютъ, его книгъ не раскупаютъ, и семидесятилѣтній старикъ живетъ на добровольное вспомоществованіе, посылаемое ему Англіей. Молодой американецъ Іэльсъ (Welles) выпустилъ въ 1878 году сборникъ стиховъ, подъ заглавіемъ «Bohême»; молодой человѣкъ былъ очень тонкимъ, талантливымъ лирикомъ съ большимъ будущимъ, но его тотчасъ же заставили умолкнуть. Американцы замѣтили, что этотъ молодой поэтъ находился подъ вліяніемъ европейской литературы, его лирика отличалась иностраннымъ характеромъ и являлась поэтическимъ вызовомъ безсодержательной американской поэзіи. Большіе журналы принудили его замолчать. Онъ читалъ Шелли, котораго не долженъ былъ читать. Онъ поступилъ еще хуже, — онъ даже познакомился съ произведеніями Альфеда де Мюссе. Американцы совершенно не понимаютъ-, какъ издавать произведенія поэта, находящагося подъ такимъ сильнымъ иностраннымъ вліяніемъ [3]. Его просто-напросто вытолкнули изъ американской литературы. Этого поэта звали Чарльзъ Стюартъ Іэльсъ.

Почти невозможно повѣрить, до чего американцы стремятся создать въ мірѣ свой собственный міръ. Они полагаютъ, что въ ихъ странѣ достаточно жителей, а, слѣдовательно, и достаточно духовной дѣятельности; они убѣждены въ своей правотѣ, и поэтому всевозможными способами стараются удержать всякій плодотворный приливъ заграничной духовной жизни; они ни въ чемъ не хотятъ допускать современныхъ вѣяній, явившихся къ нимъ извнѣ.

Конечно, мы не замѣтимъ этого при путешествіи по Америкѣ. Для того, чтобы понять всю глубину ненависти къ иностранцамъ, надо находиться въ ежедневномъ общеніи съ американцами; надо посѣщать ихъ судебныя засѣданія, ихъ богослуженія, познакомиться съ ихъ театрами и литературой; изъѣздить Америку вдоль и поперекъ; проникнуть въ ихъ общественную, школьную и семейную жизнь; надо читать ихъ газеты, прислушиваться къ ихъ разговорамъ на улицахъ, плавать съ ними по рѣкамъ, работать въ преріяхъ, — только тогда можно получить болѣе полное понятіе объ ихъ необъятномъ китайскомъ самодовольствѣ. Для того, чтобы избѣжать вліянія иностранной цивилизаціи, американцы должны систематически преслѣдовать свою цѣль, такъ какъ ни одна страна не является такимъ космополитическимъ центромъ, какъ Америка.

Въ Америкѣ до сихъ поръ господствуетъ все та же старая англійская цивилизація, которую принесли туда еще первые колонисты; она уже состарилась, ее износили, использовали другіе народы, она отжила свой вѣкъ въ Европѣ и теперь умираетъ въ Америкѣ.

Одинъ изъ немногочисленныхъ американскихъ писателей, отрицательно относящихся къ американской жизни, говоритъ: «Большинство изъ насъ выросло въ старыхъ англійскихъ понятіяхъ, и поэтому мы совершенно не приспособлены къ требованіямъ современной жизни. Наши философы ни единымъ словомъ не обмолвились о томъ, что въ настоящее время должно составлять для насъ самое цѣнное, наши поеты не воспѣваютъ того, что въ современной жизни самое прекрасное.

«Поэтому мы до сихъ поръ поклоняемся старомодной англійской мудрости, прислушиваемся къ старымъ мотивамъ и перебираемъ старыя струны» [4].

Даже если американецъ и видитъ преимущество заграничной цивилизаціи, онъ не поддается ея вліянію. Его честь запрещаетъ ему это. Въ высокой пошлинѣ, наложенной Соединенными Штатами на предметы искусствъ и литературы, ввозимые въ страну, выражается тотъ же принципъ, какъ и въ вопросѣ объ эмиграціи.

Въ прошломъ году Европа уплатила 625 тысячъ долларовъ, т.-е. 2 1/4 милліона кронъ за право ввоза въ Америку предметовъ современнаго искусства. Такъ встрѣчаютъ за моремъ наше искусство, не говоря уже о совершенно безпощадной пошлинѣ на книги. Американская казна до такой степени переполнена деньгами, что даже трудно найти имъ какое-нибудь примѣненіе, а между тѣмъ ввозъ предметовъ современнаго искусства обложенъ пошлиною въ 35 %. И все это въ такое время, когда состарившаяся американская цивилизація медленными, но вѣрными шагами приближается къ своей смерти.

Какъ можно было оставить на свободѣ Вольта Уитмана, когда онъ сказалъ человѣческое слово о человѣческомъ поступкѣ? Какъ можно было допустить, чтобы Іельсъ писалъ стихи, когда онъ находился подъ вліяніемъ европейской культуры. Въ законѣ о пошлинахъ для ввоза предметовъ искусства существуютъ два исключенія. Оба исключенія очень любопытны. Первое отличается патріотическимъ характеромъ: живущимъ за границей американцамъ разрѣшенъ безпошлинный ввозъ своихъ произведеній. Если же картина въ рамѣ, то за раму взимается извѣстная пошлина, потому что рама можетъ быть заграничнаго производства. Другое исключеніе не менѣе знаменательно, оно касается предметовъ древности. Въ 1887 году министръ финансовъ (!) составилъ проектъ, по которому всѣ произведенія живописи до 1700 года должны быть разсматриваемы какъ произведенія древности и имѣютъ безпошлинный ввозъ въ страну. Этотъ характерный фактъ свидѣтельствуетъ о томъ, до какой степени американцы стремятся къ развитію! Америка раскрыла свои двери только той цивилизаціи, которая уже считается древней, цивилизаціи до 1700 года [5].

Когда въ нашихъ газетахъ попадаются статьи, озаглавленныя «изъ Америки», мы уже привыкли находить въ нихъ разсказы одинъ невѣроятнѣе другого объ американскихъ изобрѣтеніяхъ и т. п. Мы привыкли приписывать геніальность, о которой они повѣствуютъ, естественнымъ результатамъ ихъ высокой духовной дѣятельности и интеллектуальноcти.

Между тѣмъ оказывается что большинство извѣстій, озаглавленныхъ «изъ Америки», созданы въ Европѣ и перепечатаны въ Америкѣ изъ европейскихъ газетъ. Когда-то въ нью-іоркской газетѣ былъ сообщенъ слѣдующій курьезъ: «Богатыя нью-іоркскія дамы вставляютъ въ зубы мелкіе брилліанты, чтобы сдѣлать свою улыбку болѣе ослѣпительной». Это извѣстіе было перепечатано изъ бельгійской статьи, озаглавленной «изъ Америки». Я убѣжденъ, что многіе изъ нашихъ европейскихъ фельетонистовъ когда-нибудь во времена своей молодости печатали удивительнѣйшіе американскіе курьезы. Такъ легко сочинить басни объ этой далекой странѣ, объ этомъ невѣдомомъ мірѣ. Надо замѣтить, что сами американцы отнюдь не выражаютъ претензій на подобныя небылицы, они смотрятъ на нихъ, какъ на даровое сообщеніе, и очень цѣнятъ, что могутъ печатать ихъ безплатно. Американцы очень любятъ объявленія, рекламы. Самый шумъ и бѣшеная торопливость въ ихъ работѣ есть не что иное, какъ реклама въ широкомъ смыслѣ этого слова. Эта шумливость — продуктъ американскаго характера, — это вѣяніе крыльевъ духа рекламы.

Народъ, менѣе любящій рекламу, можетъ бытъ, произведетъ ту же работу, но съ меньшей шумливостью и суетливостью.

Было бы ошибочно считать всѣ разсказы объ американской дѣятельности за результатъ высокаго развитія народа. По своему духовному развитію Америка очень несовременная страна. Въ ней, правда, много энергичныхъ предпринимателей, остроумныхъ изобрѣтеній, безумно смѣлыхъ спекуляторовъ, но въ ней мало духовнаго развитія, мало интеллектуальности.

Для того, чтобы владѣть огромнѣйшими стадами скота въ Техасѣ, совсѣмъ не требуется докторскаго диплома; можно прекрасно оперировать на биржѣ съ пшеницей, не зная азбуки; самый неинтеллигентный человѣкъ можетъ выслушать докладъ агента.

Вся ихъ кипучая дѣятельность направлена на погоню за наживой и на изобрѣтеніе выгодныхъ предпріятій; это не есть какое-нибудь современное стремленіе, но это старо, какъ міръ. Американцы въ глубинѣ души очень консервативны. Во многихъ отношеніяхъ они до сихъ поръ придерживаются тѣхъ понятій, отъ которыхъ давно отказалось такое сравнительно маленькое и осторожное государство, какъ Норвегія.

Все вышесказанное касается не только литературы и искусства, но и другихъ областей духовной жизни. Они слишкомъ самостоятельны и самонадѣянны, чтобы послѣдоватт чьему-нибудь примѣру, и слишкомъ большіе патріоты, чтобы признатъ свою родину отстающей въ какомъ-нибудь отношеніи.

Американецъ Робертъ Букенанъ (Robert Bûchanan) три года тому назадъ написалъ статью въ «North American Review», въ которой критически относится къ своимъ соотечественникамъ. За эту статью на него въ продолженіе цѣлаго года сыпалась брань, объ ней и теперь еще не забыли. Это всего лишь нѣсколько вѣскихъ строкъ. Его мнѣніе имѣетъ тѣмъ большее значеніе, что онъ уже человѣкъ пожилой, глубоко ортодоксальный и одинъ изъ поклонниковъ Лонгфелло. Онъ ставилъ на карту свое доброе имя и извѣстность, заговоривъ о прискорбномъ состояніи современной американской цивилизаціи. «Въ американской націи, говорить онъ, умеръ всякій художественный вкусъ, у нея въ сущноcти нѣтъ никакой литературы, она индиферентна ко всякой религіи, она извращена, начиная съ самыхъ высшихъ слоевъ общества до самыхъ низшихъ слоевъ народа, она не выноситъ никакой критики, а сама жадно критикуетъ. Она преклоняется передъ властью доллара и матеріальнымъ могуществомъ во всѣхъ его проявленіяхъ. Будучи рабомъ самыхъ ничтожныхъ условностей, она презираетъ общепринятыя формы. Она слишкомъ торопится, чтобы остановиться на развитіи собственныхъ мыслительныхъ способностей и поэтому хватаетъ только верхи европейской философіи» [6].

Я не скажу, чтобы въ этихъ словахъ было какое-нибудь преувеличеніе, я, наоборотъ, думаю, что они приблизительно вѣрны.

Американская жизнь питается исключительно матеріальной пищей, она зиждется на матеріальномъ благосостояніи. Американцы направляютъ всѣ свои способности къ борьбѣ за выгоду, на ней сосредоточиваются всѣ интересы. Они привыкли постоянно имѣть дѣло съ цѣнностями и вычисленіями, и финансовыя операціи составляютъ любимый предметъ ихъ размышленій. Ариѳметика — единственный предметъ, которому ежедневно обучаются въ первоначальныхъ школахъ. Цифры и статистика — ядро всѣхъ ихъ дѣйствій и побужденій. Даже пасторскія проповѣди не обходятся безъ цифръ и статистики. Пасторъ математически вычисляетъ, сколько ему стоило спасти заблудшую христіанскую душу, живущую въ домѣ подъ No такимъ-то, и предлагаетъ общинѣ покрыть эти расходы.

Онъ доказываетъ математическими выкладками, какъ велика вѣроятность того, что Роберть Ингерсолль будетъ осужденъ судомъ вѣчнымъ: стоитъ только счесть число его прегрѣшеній и сопоставить ихъ съ прегрѣшеніями Томаса Пэна, о которомъ уже всякій знаетъ, что онъ не попадетъ въ царствіе Божіе.

Ихъ любовь къ цифрамъ выказывается во всѣхъ ихъ дѣлахъ и помышленіяхъ. Когда они что-нибудь дарятъ другъ другу, то всегда спрашиваютъ о стоимости подарка. Даже женихъ, даря что-нибудь своей невѣстѣ, съ гордостью говоритъ о цѣнѣ подношенія, при чемъ удовольствіе, доставленное имъ, пропорціонально цѣнѣ подарка. Въ первое мое пребываніе въ Америкѣ я былъ совершенно незнакомъ съ этимъ обычаемъ.

Однажды совершенно неожиданно и незаслуженно мнѣ поднесли золотое перо, при чемъ пришли къ убѣжденію, что я нисколько не оцѣнилъ подарка, такъ какъ я не спросилъ о его стоимости. Нельзя себѣ представить, чего только американцы не цѣнятъ на деньги [7].

У нихъ нѣтъ никакихъ новыхъ духовныхъ начинаній, начинанія только денежныя. И какъ можетъ изъ янки образоваться современно-цивилизованная нація, если они не хотятъ слѣдовать примѣру другого народа даже въ томъ случаѣ, когда ясно сознаютъ его преимущество. Любовь къ родинѣ запрещаетъ имъ это. Съ самаго дѣтства они проникаются патріотизмомъ оловянныхъ трубъ. Вполнѣ законное и естественное національное чувство они превращаютъ въ незаконную національную спесь, которую ничто въ мірѣ не можетъ сбить.

Коротко говоря, результатъ всей національной американской цивилизаціи выражается исключительно въ матеріальномъ благоденствіи.

Не только ихъ искусство, литература, правосудіе, наука и политика, но даже и религія не достигли того уровня, чтобы можно было оправдать ихъ пренебреженіе иностранной культурой.

У республики своя аристократія — аристократія денежная, точнѣе — аристократія состоянія и неприкосновеннаго капитала, которая гораздо сильнѣе родовой. Янки, владѣющій хотя бы самымъ ничтожнымъ неприкосновеннымъ капиталомъ, считается такимъ же аристократомъ, какъ наши благороднѣйшіе родовитые бароны. И къ этой американской аристократіи народъ относится чуть ли не съ религіознымъ поклоненіемъ. Не отличаясь ни малѣйшимъ благородствомъ, она пользуется «настоящимъ могуществомъ» средневѣковой аристократіи. Она груба и невѣжественна.

Европеецъ, знающій цѣну деньгамъ на своей родинѣ, не можетъ себѣ составить даже приблизительнаго понятія о ихъ неслыханномъ могуществѣ въ Америкѣ. Синдикаты на ледъ и уголья, скупка земель и желѣзнодорожныя монополіи — все это уже само по себѣ говорить объ ихъ торжествующемъ величіи, ихъ исключительной мощи. Это ураганы, сметающіе цѣлую мѣстность, но по слѣдамъ которыхъ снова вырастаетъ трава.

Въ разговорахъ американцевъ, въ направленіи ихъ газетъ, въ строѣ ихъ домашней жизни, во всѣхъ ихъ помыслахъ чувствуется все шире неудержимое стремленіе къ капиталу, къ «суммамъ на днѣ сундука», къ экономической аристократіи.

Это — предприниматели; въ ихъ рукахъ все превращается въ предпріятія, но ихъ духовная жизнь почти совсѣмъ не развита.

Пустъ они являются первыми изобрѣтателями машинъ — изобрѣтеніе машинъ въ сущности тоже сводится къ экономическому вопросу и обусловливается склонностью американцевъ къ разнымъ опытамъ; пустъ остается при нихъ ихъ индустрія, ихъ торговля, ихъ сильно развитое банковое дѣло, ихъ коммунизація, достойная удивленія. Пустъ даже цирку «P. G. Barnum» нѣтъ равнаго въ мірѣ, пусть, наконецъ, ихъ свиной рынокъ въ Чикаго, самый величайшій свиной рынокъ въ свѣтѣ — все это отнюдь не является неоспоримымъ доказательствомъ высокаго развитія страны. Именно вслѣдствіе того, что въ американцахъ нѣтъ и слѣда духовныхъ интересовъ, они такъ и отдаются коммерческой жизни, которая здѣсь достигаетъ грандіозныхъ размѣровъ.

60 милліоновъ соединенныхъ человѣческихъ силъ пущены въ матеріальный оборотъ, что же удивительнаго, если Америкѣ воскуряется ѳиміамъ во всемъ мірѣ?

Но можно возразить, что трудно было бы ожидать большихъ результатовъ съ такимъ составомъ работниковъ, какъ въ Америкѣ. Она воспитала и облагородила худшіе элементы всѣхъ странъ и создала изъ нихъ настоящихъ дѣятелей, она превратила бродягъ и бездѣльниковъ въ людей — развѣ это не важнѣйшая заслуга цивилизаціи?

Да, да. Несомнѣнно. Но я хочу обратить вниманіе на то, что Америка превратила бездѣльниковъ въ американцевъ, присоединила ихъ къ государству и образовала изъ нихъ гражданъ, но не людей: людьми же они сдѣлаются только тогда, когда къ этому представится случай и время. Но попробуйте побесѣдовать съ американцемъ на эту тему, онъ вамъ отвѣтитъ! Скажите ему, что отъ американской цивилизаціи нечего ожидать движенія впередъ, и вы никогда не забудете его отвѣта. Онъ скажетъ вамъ:- Подойди, подойди только!

Я лично убѣдился въ этомъ, сказавъ однажды, что глубоко признаю облагораживающее дѣйствіе Америки, но я кончилъ тѣмъ, что замолчалъ, и долженъ былъ замолчать, такъ какъ я прибавилъ, что нельзя ожидать, чтобы американская цивилизація стояла на современной высотѣ; я разжегъ патріотизмъ до такой степени, что мнѣ пришлось замолчать, чтобы остаться цѣлымъ. Я могъ бы указать въ преріяхъ Дакоты время и мѣсто, гдѣ бы меня стали скальпировать за то, что я раскритиковалъ духовные устои Америки. Для янки Америка заключаетъ въ себѣ всю вселенную, онъ не признаетъ превосходства другихъ. Если хвалишь Америку за то, что она не достигла болѣе высокой ступени цивилизаціи, то онъ понимаетъ это довольно своеобразно.

Какая же другая нація можетъ сравниться съ ней? Слѣдовательно ее хвалятъ за то, что она выше другихъ?

Лѣтомъ 1887 года я работалъ въ одномъ изъ западныхъ мѣстечекъ, насъ было приблизительно около 50 человѣкъ; по воскресеньямъ я писалъ по просьбѣ рабочихъ письма; они находили, что я дѣлаю это очень хорошо и часто обращались ко мнѣ.

А знаю ли я стенографію? Неужели нѣтъ? Ну, а они сами видѣли въ Америкѣ людей, которые писали почти такъ же быстро, какъ говорили. Такимъ образомъ, я потерпѣлъ полное фіаско по части писанія!

Я уже упоминалъ выше, что незнаніе заграничной жизни и ея замѣчательныхъ явленій — стенографіи — встрѣчается не только у дикихъ обитателей прерій, но во всѣхъ сословіяхъ Америки съ ея образцовыми школами включительно.

Совершенно безполезно оправдывать ихъ духовную неразвитость, ссылаясь при этомъ на тотъ неудобный матеріалъ, изъ котораго американцы должны были черпать свое развитіе. Они требуютъ полнаго признанія своего превосходства во всѣхъ отрасляхъ, они считаютъ себя самой цивилизованной націей міра, они не только думаютъ это, но хотятъ дать понять, что они не нуждаются въ духовномъ вліяніи другихъ народовъ, что оно для нихъ излишне, и стараются подвергнутъ его сильнѣйшему гнету. Они обложили произведенія иностранной цивилизаціи пошлиной въ размѣрѣ 35 %!

III

Литература

Могутъ ли въ Америкѣ существовать искусство и литература, если она до такой степени давитъ заграничное искусство и литературу? Можетъ ли Америка избѣжать вліянія иностраннаго искусства безъ вреда для себя!

Если бы Америка была давно создавшимся государствомъ съ историческимъ прошлымъ, съ предками, то она могла бы, по крайней мѣрѣ, если не оправдать, то хотя бы обосновать свое поведеніе. Но надо помнить, что Америка, напротивъ, только что создающееся государство, не имѣющее своей собственной школы ни въ одной отрасли искусства.

Американцы — люди предпріятій, а не искусства, не говоря, конечно, объ исключеніяхъ.

Американцы ждутъ платы за искусство, они не понимаютъ его, они вполнѣ индиферентны къ нему. Почти то же самое можно сказать и о литературѣ.

Какъ въ живописи они просто видятъ смѣшеніе красокъ, точно въ какой-нибудь смѣси маселъ, такъ и въ литературѣ ихъ совсѣмъ не занимаютъ вопросы истиннаго искусства, а лишь разсказы о любви и револьверныхъ выстрѣлахъ.

Литература не имѣетъ въ Америкѣ никакого вліянія для воспитательнаго значенія, на нее смотрятъ какъ на развлеченіе. Американцы не думаютъ о развитіи при чтеніи, они читаютъ для того, чтобы позабавиться уличнымъ жаргономъ, содрогнуться при описаніи кровавыхъ сценъ въ криминальныхъ романахъ, растрогаться до слезъ любовными исторіями въ романахъ Шарлотты Брэме, подремать вечерами надъ великимъ и снотворнымъ Лонгфелло. Они читаютъ газеты, чтобы быть въ курсѣ городскихъ происшествій и чтобы слѣдить за результатомъ послѣднихъ скачекъ въ Нью-Іоркѣ, для для того, чтобы узнатъ о новомъ желѣзнодорождомъ крахѣ Jay Goulds. Они читаютъ не для того, чтобы быть въ курсѣ литературы искусства или науки, подобныя темы не затрогиваются въ газетахъ. Большею частью въ нихъ говорится о предпріятіяхъ и преступленіяхъ.

Американскій городской газетчикъ является, мѣриломъ американской культуры.

Если иностранецъ будетъ внимательно слѣдитъ за его выкрикиваніями въ продолженіе цѣлой недѣли, то онъ получитъ ясное представленіе о городской жизни. Его профессія заключается въ пониманіи настроенія жителей, онъ барометръ, показывающій погоду, онъ своими выкрикиваніями указываетъ на то, что интересуетъ народъ. Онъ не упоминаетъ о книгахъ, картинахъ, представленіяхъ, такъ какъ онъ знаетъ, что жители исключительно интересуются несчастными случаями на желѣзныхъ дорогахъ и трехъ-этажными убійствами. Американскія газеты являются коммерческимъ предпріятіемъ, поэтому въ нихъ и говорятся больше о трехъ-этажныхъ убійствахъ, чѣмъ о предметахъ, могущихъ способствовать духовному развитію страны.

Если газетчикъ выкрикиваетъ о пожарѣ на Вашингтонскомъ бульварѣ или объ убійствѣ на улицѣ № 17, о снѣжной бурѣ въ Монтанѣ или объ изнасилованіи въ Массачузетсѣ — то онъ уже передалъ главное содержаніе газеты. Такимъ образомъ мелкіе газетчики, понятія которыхъ сложились подъ вліяніемъ господствующихъ интересовъ публики, являются главными законодателями американской публицистики.

Это шумливая, скандальная публицистика, отъ которой идеть дымъ револьверныхъ выстрѣловъ и съ которой чувствуются сжатые кулаки. Въ ней подкупленныя передовыя статьи, желѣзнодорожныя рекламы, поэзія объявленій, городскія сплетни. Это удивительная публицистика, переполненная скандалами судебныхъ засѣданій, воплями желѣзнодорожныхъ крушеній, громкими криками патріотическихъ банкетовъ, ударами паровыхъ молотовъ большихъ фабрикъ, словами Божьими, — при каждомъ издающемся листкѣ всегда бываетъ свой пасторъ, — дамской поэзіей «луннаго свѣта» на озерѣ Тенесси, любовью въ Бостонѣ, двумя столбцами объявленій о разводахъ, тремя столбцами — о банковыхъ кражахъ, четырьмя столбцами о патентованныхъ медицинскихъ средствахъ — удивительнѣйшая публицистика — это крикъ цѣлой банды пиратовъ, создавшей ее.

Извѣстный во всей Америкѣ Буклинскій расторъ de Witt Talmage недавно высказалъ свое мнѣніе объ американской пресеѣ вообще въ своей статьѣ о воскресныхъ листкахъ: «Пресса установилась. Реформаторы какъ въ самой публицистикѣ, такъ и внѣ ея, — должны вдвойнѣ стремиться къ тому, чтобы въ ней поднялся нравственный уровень и чтобы она сдѣлалась орудіемъ добра. Наши газеты на цѣлый шагъ опередили міръ. Если мы сравнимъ теперешнія газеты съ газетами, выходившими 35 лѣтъ тому назадъ, то мы изумимся ихъ успѣхамъ въ литературномъ отношеніи.»

«Люди, служащіе теперешней преесѣ, много лучше тѣхъ, которые были 35 лѣтъ назадъ. Ихъ произведенія здоровѣе; даже въ свѣтскихъ газетахъ замѣчается все усиливающееся религіозное и нравственное направленіе. Газетная мораль можетъ помѣряться съ моралью проповѣдей. Да, пресса установилась».

Такъ какъ въ отзывѣ пастора не чувствовалось шутки и въ немъ не было ироніи, то янки показалось, что онъ говоритъ о вещахъ, о которыхъ не имѣетъ понятія, и нѣкоторые публицисты стали защищать своихъ предшественниковъ. Редакторъ «America» въ своей маленькой замѣткѣ возмущается словами пастора и отнюдь не раздѣляетъ его мнѣнія. Редакторъ говоритъ:

«Если мы сравнимъ наши воскресные листки съ ежедневными газетами, выходившими 35 лѣтъ тому назадъ, то мы найдемъ, что содержаніе послѣднихъ носило очень нравственный и патріотическій характеръ, тогда какъ теперь мы видимъ смѣсь пошлостей, сенсаціонныхъ извѣстій и скандаловъ, написанныхъ лишь съ серьезнымъ оттѣнкомъ. Нравственность воскресныхъ листковъ, можетъ бытъ, находится на одномъ уровнѣ съ пасторскими проповѣдями, но это очень прискорбное признаніе въ устахъ пастора».

Американскую публицистику можно только сравнивать съ мелкими копенгагенскими листками: она не терпитъ въ большомъ количествѣ лучшей литературы. Это бульварный товаръ, содержаніе котораго всецѣло создалось подъ вліяніемъ американскаго матеріализма.

Америка никогда не интересуется тѣми событіями, которыя уже отошли въ область прошедшаго. Такъ, если, напримѣръ, газеты упоминаютъ о томъ, что Модьевска выступала въ городскомъ театрѣ «Grand» или что Ментеръ игралъ въ оперѣ, или что Линде читалъ лекцію — это уже не интересуетъ публику, и газеты говорятъ объ этомъ лишь съ цѣлью описать наряды и прическу артистки, перечислятъ количество колецъ на ея рукахъ, сказать о томъ, сколько разъ ее вызывали, оцѣнитъ ея украшенія; вы напрасно будете искать въ газетахъ послѣ спектакля оцѣнки таланта, критики отвлеченныхъ разсужденій — вы не найдете ничего подобнаго. Кто будетъ писать эту критику и для кого?

Публицистика воспитывается газетчиками, газетчики — толпой, покупающей газету, индиферентной къ искусству; она состоитъ изъ предпринимателей, коммерсантовъ, пробѣгающихъ по утрамъ газеты, когда ѣдутъ въ омнибусахъ на занятія, или изъ ихъ женъ и дочерей, которыя сами присутствовали на спектакляхъ и видѣли собственными глазами прическу актрисы.

Кровавое изуродованное тѣло, найденное въ подворотнѣ, отчаянная биржевая игра, крупныя стачки, скандальная семейная драма — вотъ какія извѣстія принимаются съ интересомъ, это какъ разъ соотвѣтствуетъ развитію читателей и производитъ впечатлѣніе на ихъ одеревенѣлые нервы. Среди всего этого хаоса предпріятій, преступленій и несчастій въ каждой американской газетѣ помѣщается одинъ или два столбца съ новостями изъ частной жизни, интимныя сообщенія редактора, полученныя имъ изъ третьихъ рукъ, описаніе того, что по утрамъ читаютъ дамы, и т. д., - всо это называется «Locals».

Въ этихъ столбцахъ мы узнаемъ о бракахъ, рожденіяхъ и смерти. Подобно тому, какъ въ европейскихъ газетахъ помѣщаются извѣстія о дипломатическихъ посѣщеніяхъ высокопоставленныхъ особъ, такъ въ «Locals» говорится, что такой-то достойный гражданинъ сосѣдняго города посѣтилъ такое-то всѣми почитаемое семейство. Это, можетъ быть, жена какого-нибудь моряка съ внутреннихъ озеръ, пріѣхавшая навѣстить своего сына, каретникъ, или пастухъ съ прерій, пришедшій къ своимъ родителямъ — всѣ одинаково удостоиваются этой чести. Противъ этого нечего возражать, таковъ порядокъ и обычай страны, и 10 тысячъ абонентовъ ничего не имѣютъ противъ того, чтобы жена моряка служила предметомъ вниманія прессы. «Locals» самая приличная часть американской газеты, въ нее, по мѣрѣ возможности, не допускается криминальныхъ исторій и патентованныхъ медицинскихъ средствъ: «Locals» самое любимое чтеніе дамъ изъ общества.

Но иногда и въ этотъ отдѣлъ проникаютъ объявленія, рекламы объ особенномъ сортѣ головной помады или о корсетахъ, стихи на тему о дамскомъ туалетѣ или о новомъ подвозѣ мяса на рынокъ. Непосредственно послѣ разсказа о блистательной свадьбѣ или о счастливыхъ родахъ слѣдуетъ извѣстіе, озаглавленное «Смерть», при чемъ читатели чувствуютъ внезапное волненіе — опять одинъ изъ нашихъ дорогихъ соотечественниковъ покинулъ насъ! Можетъ быть это каменщикъ Фулеръ или племянница часовщика Броуна, который живетъ на улицѣ Adams въ домѣ № 16, или, можетъ быть, № 17. Кого только можетъ похитить у насъ смерть!

Потомъ читатель успокаивается и продолжаетъ свое чтеніе, онъ облегченно вздыхаетъ по мѣрѣ того, какъ выясняется дѣло.

Слава Богу, это не каменщикъ, а если посмотримъ повнимательнѣе, то, можетъ быть, это и не племянница. Если это только агентъ швейныхъ машинъ съ Приморскаго бульвара или кузенъ мистрисъ Кингслей, мужу которой 40 лѣтъ, — то и горевать нечего. Читаешь дальше, доходишь до половины, наконецъ, вчитавшись, начинаешь интересоваться и думать, что это, можетъ быть, какой-нибудь Конвей, живущій въ улицѣ Линкольна, а можетъ быть и въ другомъ мѣстѣ.

Читаешь съ удовольствіемъ и оживленіемъ, становится дѣйствительно интересно, въ данную минуту готовъ поклясться, что будешь читать только о смертныхъ случаяхъ. Далѣе оказывается, что дѣло идетъ лишь о какомъ-то столярѣ, который называется Гримшау или Смитомъ. Можетъ быть, и умеръ-то онъ отъ удара, что вполнѣ соотвѣтствовало бы той жизни, которую онъ, можетъ-быть, велъ. И читатель все дальше и дальше съ большимъ вниманіемъ, не пропуская ни одного слова, читаетъ со страстью и, въ концѣ-концовъ, съ бѣшенымъ остервенѣніемъ. Столяръ живъ. Остается всего четыре строчки и ни одного слова объ ударѣ! Не можетъ же этого бытъ мистеръ Доунингъ, Джемсъ Вилліамъ Доунингъ, который, можетъ быть, имѣетъ парикмахерскую поблизости отъ церкви баптистовъ? Стараешься крѣпиться, сгоряча рѣшаешь, что это навѣрное парикмахеръ, вѣдь это долженъ же бытъ кто-нибудь; это такъ же легко можетъ бытъ парикмахеръ, какъ и дама съ Франклинскаго бульвара, содержательница ресторана, въ которомъ подаются устрицы! Развѣ существуютъ какія-либо особыя причины, по которымъ парикмахеръ былъ бы избавленъ отъ подобной участи? Наконецъ, выпуча глаза, сдерживая дыханіе и вибрируя каждымъ нервомъ, читаешь слѣдующее.

«Чтобы избѣжать смерти, нужно отправиться въ единственное мѣсто въ городѣ, гдѣ можно купить извѣстныя перчатки Балля, которыя вполнѣ гарантируютъ васъ отъ простуды, — а именно къ Дональдсону».

О, Боже мой! Бѣдный читатель прочитываетъ диверитесментъ въ полстолбца. Любопытные читатели навѣрное прочтутъ ихъ въ «Locals», поэтому, мѣсто въ этой части газеты цѣнится очень дорого, слово петита стоитъ долларъ, а во время какихъ-нибудь особенныхъ происшествій или праздниковъ плата за одно слово петита иногда доходитъ до пяти долларовъ. Редакторъ можетъ, напримѣръ, написать въ «Locals» слѣдующее: «Сегодня ночью наша супруга разрѣшилась отъ бремени сыномъ». Прекрасно! Очень интересно, замѣчательно, поразительно! Но затѣмъ ниже онъ благодаритъ фермера за то, что онъ, находясь въ городѣ, преподнесъ ему столько-то картофеля. Все этой не что иное, какъ предпріятіе, реклама. Редакторъ хочетъ выразитъ фермеру публичную благодарность, помѣститъ маленькую замѣтку и напечатать ее именно въ «Locals», гдѣ ее непремѣнно прочтутъ. Картофель оказался превосходнымъ, я онъ увѣренъ, что только благодаря этому картофелю роды его жены разрѣшились столь благополучно. Онъ очень склоненъ думать, что если бы жена не съѣла накадунѣ двѣ картофелины, ребенокъ не оказался бы мальчикомъ.

Цѣлъ достигнута цѣною опубликованія и оскверненія интимныхъ событій семейной жизни. Редакторъ безплатно получаетъ картофель въ продолженіе извѣстнаго срока, а товаръ фермера рекламированъ такъ, что этого никогда не забудешь.

Фермеръ думаетъ, что если у какой-нибудь незамужней хозяйки не хватитъ картофеля, она потреплетъ своего друга по щекѣ и скажетъ: «Я бы хотѣла купить картофеля извѣстнаго сорта. Ну, ты знаешь, отъ котораго родятся мальчики!» Если это будетъ даже шутка, продолжаетъ разсуждать фермеръ, то все же это покажетъ, что его драгоцѣнное объявленіе въ «Locals» не пропало даромъ.

Хотя американская публицистика въ высшей степени не интеллигентна, груба и деревянна — все же она самый вѣрный выразитель общественной жизни, народныхъ интересовъ и представленій, и съ ней не можетъ конкурировать въ этомъ отношеніи остальная — изящная литература. Публицисты отражаютъ реальную жизнь, высказываютъ мысли и чувства янки, представляютъ безъ прикрасъ господствующій матеріализмъ, даютъ ежедневный матеріалъ для исторіи отечественной культуры, тогда какъ американскіе поэты, напротивъ, постоянно погружаются въ духовную жизнь и жизнь чувствъ прошедшихъ столѣтій, изображаютъ величайшую любовь, которая отзывается англійскими прародителями, создаютъ героевъ изъ каждаго патріотическаго янки, который обладаетъ только долларомъ на днѣ сундука и лѣсопилкой на Миссисипи.

Въ американскихъ газетахъ не помѣщается совсѣмъ политической полемики, которою полна наша европейская пресса. Только каждые четыре года, въ продолженіе двухъ-трехъ недѣль, американцы препираются изъ-за свободы торговли и биллей о пошлинахъ; они ожесточаются до крови, они побѣждаютъ, проигрываютъ, выбираютъ президента — и затѣмъ все успокаивается до слѣдующихъ выборовъ.

Они не разсуждаютъ о «политикѣ» въ теченіе цѣлыхъ четырехъ лѣтъ. Американскій публицистъ не обязанъ, будучи взрослымъ человѣкомъ, сидѣть и съ полнымъ воодушевленіемъ бить тревогу до поводу параграфовъ старыхъ законовъ и запятыхъ въ новыхъ, не обязанъ составлять «передовыя статьи» о невоспитанномъ поведеніи молодого Бисмарка въ Ватиканѣ и сочинятъ ученые комментаріи къ троннымъ рѣчамъ и всевозможнымъ политическимъ глупостямъ.

Онъ знакомъ съ политикой только по имени, онъ не знаетъ, что такое правые и лѣвые; передъ самыми выборами онъ не знаетъ, что такое оппозиція. Его газета представляетъ собою безцвѣтное сообщеніе о событіяхъ восточной и западной Америки, нѣсколько словъ обо всемъ понемножку, продуктъ даннаго момента. Возьмемъ для примѣра послѣдній номеръ. Онъ содержитъ слѣдующее: Бѣглецъ арестованъ — Пожаръ вчера вечеромъ — Судъ Линча — Послѣдствія эмиграціи — Вопросъ о рыболовствѣ въ Канадѣ — Большая рѣзня — Состояніе казны — Биржа — Мнѣніе сѣверо-запада — Мнѣніе юга — Послѣдняя новость — Посѣщеніе воровъ — Высшій судъ — Убитъ до смерти — Единственное радикальное средство — Похищеніе оловянныхъ трубъ — Ограбленіе на тысячу долларовъ — Кулачный боецъ Килленъ и мр-ссъ Каффрей въ «Komique» — Невольничество бѣлыхъ въ Техасѣ — Состояніе погоды. — Спортъ — Былъ ли это ударъ ножа? — Миннезота — Дакота — Мичиганъ — Изъ другихъ мѣстъ — Внезапная смерть — Гражданская служба — Странствующій народъ — Похороны въ Винонѣ — Состояніе желѣзныхъ дорогъ — Положеніе желѣзнодорожныхъ служащихъ — Низшій судъ — Ограбленіе на восемь тысячъ.- G. А. R. (Великая республиканская армія) — Судебная жалоба сенатора Кеня — Торговля женщинами въ центральной Африкѣ — Цѣны на пшеницу понижаются — Темное дѣло соперника — Рынокъ Нью-Іорка:- Рынокъ Чикаго — Негръ, ушедшій въ вѣчность — Почему она была героиней — Исчезновеніе банковаго служащаго — Согласіе пастора — Крушеніе поѣзда — Открыто растеніе (патентованное медицинское средство) — Мнѣніе шерифа Эгля — Мнѣніе шерифа Кобденса — «Locals»: — Покинула своего мужа — Убито два кочегара — Индѣйцы въ Перу — Легислатура — Жена застала на мѣстѣ преступленія — Генералъ Грантъ, какъ охотникъ — Состояніе омнибусовъ — Снѣжныя мятели — 63-лѣтній отецъ развратилъ свою семилѣтнюю дочь — Женскія ассоціаціи — Смотрите на птицъ небесныхъ (объявленіе) — Банкротъ — Телеграммы — какъ элегантно одѣваться — Убійство премьера — Проповѣдь пастора Фитцгеральда — Арестованные поляки — Какъ освободить страну отъ китайцевъ — Стачки — Гладстонъ объ американскихъ изобрѣтеніяхъ — Освѣщеніе новой церкви — Выломанная оконная рама — Лошади понесли — Трое полицейскихъ на-сторожѣ — 11 столбцовъ объявленій [8].

Ни единаго слова о политикѣ! Но всякая газета, какъ бы неинтересна и неинтеллигентна она ни была — ясно показываетъ то, что занимаетъ умъ янки, то, о чемъ онъ говоритъ, что читаетъ. Американская газета вполнѣ отвѣчаетъ духовнымъ запросамъ публики; содержаніе ея далеко не такое скромное и идилличное, какъ въ беллетристикѣ, но въ немъ въ тысячу разъ больше реальности и правды.

Въ газетахъ чувствуется безпокойная шумливость, столь характерная для американской жизни; онѣ грубы и вѣрны дѣйствительности.

Въ одномъ отношеніи американская пресса даже опередила прессу всѣхъ остальныхъ странъ: она поразительно быстро узнаетъ всѣ новинки и мгновенно опубликовываетъ ихъ.

Для того, чтобы получать сообщенія отовсюду, она тратитъ громадныя суммы, она получаетъ извѣстія по телеграфу о самыхъ малѣйшихъ и незначительныхъ событіяхъ и тотчасъ печатаетъ ихъ въ экстренныхъ листкахъ. Нью-Іоркъ-Геральдъ (New-Iork-Herald) неподражаемъ въ этомъ отношеніи. За исключеніемъ корреспондентовъ всѣхъ странъ, исключая наборщиковъ, рабочихъ при машинахъ, корректоровъ и т. п., въ редакціи еще 65 служащихъ. Изъ нихъ 17 редакторовъ или шефовъ, которые завѣдуютъ каждый своимъ спеціальнымъ отдѣломъ, остальные же — репортеры, разъѣзжающіе по нью-іоркскимъ улицамъ и переулкамъ въ погонѣ за новостями.

Какъ только такой газетный репортеръ узнаетъ что-нибудь, онъ летитъ со всѣхъ ногъ къ ближайшему телефону, кричитъ «Herald» и репортируетъ. Кромѣ этихъ репортеровъ у газеты есть свой собственный катеръ, который крейсируетъ около Нью-Іорка и занимается ловлей всѣхъ новинокъ, припывающихъ къ городу-великану по водному пути.

Когда принцъ Уэлльскій путешествовалъ по Америкѣ и намѣревался посѣтитъ водопады, корреспондентъ «Геральда» отправился на Ніагару и завладѣлъ телеграфной линіей. Но принцъ не пріѣхалъ въ назначенное время, и тогда корреспондентъ для поддержанія своего положенія отдалъ приказаніе протелеграфировать первую книгу Моисея. Когда она была кончена, а принцъ все-таки еще не пріѣхалъ, принялись за вторую книгу Моисея. Но принцъ, наконецъ, прибылъ, и корреспондентъ первый сообщилъ міру эту новость. Это стоило лишь нѣсколько тысячъ долларовъ.

Во время войны съ Абиссиніей, «Нью-Іоркъ-Геральдъ» умѣлъ всегда опередитъ всѣ другія газеты, такъ что англійскому «Times» нѣсколько разъ приходилось получать военныя свѣдѣнія, касающіяся чисто-англійскихъ событій, отъ своего американскаго коллеги. И не одна только эта газета до такой степени стремится поразить своихъ читателей; большая часть американской прессы находится въ болѣе или менѣе оживленныхъ сношеніяхъ какъ съ американскими городами, такъ и съ заграничными.

Замѣчательно, что американскія газеты изъ года въ годъ пытаются ознакомить янки съ жизнью міра, лежащаго внѣ Америки и о которомъ американскія школы не даютъ ни малѣйшаго понятія. Конечно, это лишь телеграфныя сообщенія, но все же они приносятъ вѣсти съ другого полушарія, коротенькія, сжатыя вѣсти; но если соединить ихъ въ нѣчто цѣлое, то все же за годъ получится гораздо болѣе полная исторія міра, чѣмъ та, которая преподается въ американскихъ школахъ. Но даже въ подборѣ телеграммъ выражается духъ янки, такъ какъ газеты должны приспособляться къ интересамъ и вкусамъ публики. Въ нихъ ничего не говорится о новостяхъ литературы и искусства, но не пропускается ни малѣйшей финансовой подробности.

Любимыми темами для телеграммъ служатъ извѣстія о придворныхъ балахъ, тронныхъ рѣчахъ, путешествіяхъ коронованныхъ особъ, открытіяхъ желѣзныхъ дорогъ, состязаніяхъ въ Англіи, дуэляхъ во Франціи, покушеніяхъ въ Россіи. Но появленіе какой-нибудь знаменитой драмы или восходящей звѣзды искусства обходится полнымъ молчаніемъ, между тѣмъ какъ немедленно сообщается о самомъ незначительномъ происшествіи заграничной жизни, если оно сколько-нибудь касается торговли и оборота — о томъ, что путешественникъ потерялъ свою карманную книжку въ нѣмецкомъ отелѣ или что какой-нибудь коммерсантъ спекулируетъ съ литромъ масла на биржѣ въ Сарептѣ.

Несмотря на крупные недостатки, американская публицистика все же служитъ очень вѣрнымъ показателемъ духовнаго развитія американцевъ.

IV

Поэзія и писатели

Американская литература безнадежно бѣдна талантами и не рисуетъ реальной жизни. Въ ней описывается любовь и раздаются револьверные выстрѣлы, но въ ней нѣтъ полнаго, реальнаго изображенія жизни, въ ней нѣтъ чувствъ.

Само собой разумѣется, что я исключаю нѣкоторыхъ писателей, которыхъ современникъ въ состояніи читать; я исключаю Марка Твэна, этого блѣднаго пессимиста съ его истиннымъ остроуміемъ и юморомъ. У него нѣтъ ни предшественниковъ, ни послѣдователей; я исключаю кое-что изъ Поэ, Готторна и Гарта. Но въ общемъ американскую литературу нельзя считать, какъ публицистику, выразительницей американской жизни. Она оставляетъ слишкомъ мало впечатлѣнія, она слишкомъ далека отъ земли, она о многомъ говоритъ, но мало чувствуетъ; въ ней слишкомъ много сочиненнаго и слишкомъ мало жизненнаго.

Она не изображаетъ, а поетъ, проповѣдуетъ, устремивъ глаза къ небу, говоритъ о добродѣтеляхъ и бостонской нравственности, проповѣдуетъ, увѣщеваетъ, налагаетъ мароккскія повязки на ненарушимую честность и на чету индѣйскихъ героевъ. Это творчество беззвучно пролетѣло надо мной, не задѣвъ ни одной струны въ моей душѣ, не заронивъ желанія прислушаться. Когда держишь въ рукахъ американскую книгу, то всегда думаешь, что всемогущій ураганъ современности, можетъ-быть, оживилъ бы эту плачевную картину поэтическаго творчества, но на ураганъ наложена пошлина, а національныя оловянныя трубы не играютъ роли урагановъ.

Американская литература создалась безъ иностраннаго вліянія и сама не имѣетъ никакого вліянія, она отстала отъ Европы на цѣлыхъ три фазиса развитія. Нѣкогда Диккенсъ и Скоттъ опредѣлили форму романа, Мильтонъ и Лонгфелло — форму стиховъ, на этомъ Америка и остановилась. Въ американской литературѣ рѣшительно незамѣтно никакихъ слѣдовъ нашей современной литературы; поэты не чувствуютъ никакого стремленія къ прогрессу; они разъ навсегда заучили правила и знаютъ ихъ. Что имъ за дѣла до того, что въ великихъ цивилизованныхъ странахъ пишутъ о жизни, изображая нѣжныя, какъ мимоза, душевныя переживанія? Это ихъ не касается; они — американцы, патріоты, пѣвцы, мечтатели; въ Америкѣ считается чуть ли не постыднымъ знать иностранные языки. Если въ присутствіи янки два эмигранта объясняются на своемъ родномъ языкѣ, то ихъ, навѣрное, осмѣютъ; если американецъ захочетъ выучить какой-нибудь. языкъ, то онъ почти навѣрное выберетъ мертвый языкъ. Такимъ образомъ американцы вполнѣ застрахованы отъ возможности читать иностранныя книги въ оригиналахъ, но они не хотятъ знакомиться съ ними и въ переводахъ. Если ради спекуляціи они переведутъ романъ Золя, то подвергнутъ его грубому изуродованію, они «просѣиваютъ» его, какъ говорится въ предисловіяхъ. Книга становится совершенно неузнаваемой; они измѣнятъ даже собственныя имена. Въ «La terre» (земля) Іисусъ Христосъ названъ въ американскомъ переводѣ Магометомъ, четыре убійства переводчикъ выкинулъ, чтобы не было сходства съ револьверными выстрѣлами его отечественной литературы. Все, что касается клятвъ, незаконныхъ дѣтей, соблазновъ — выпущено совсѣмъ. Но въ книжныхъ магазинахъ не найдешь книгъ Золя даже въ «просѣянномъ» видѣ; онѣ продаются въ табачныхъ магазинахъ, какъ принадлежность мужчинъ. Американскіе книжные магазины ведутъ торговлю приличнымъ товаромъ, не пытайтесь спрашивать книгъ изъ современной жизни, не требуйте даже очень умѣренныхъ и скучныхъ сочиненій Уитмана — вамъ шепнутъ (если въ магазинѣ есть дама), что они надѣются, что въ городѣ не найдется сочиненій Уитмана. Чѣмъ же торгуютъ книжные магазины?

Возьмите городъ величиною съ Копенгагенъ — Миннеаполисъ — центръ западной торговли, въ которомъ свои театры, школы, художественныя галлереи, университеты, интернаціональная выставка и пять музыкальныхъ академій, — въ немъ есть одинъ единственный книжный магазинъ [9]. О чемъ публикуетъ подобная книжная торговля? Какія книги. выставлены на окнахъ и на полкахъ? Декоративныя поздравительныя карточки, собранія стиховъ съ золотымъ обрѣзомъ, уголовные романы, нѣсколько нотъ изъ Jankee doodle и Home, sweet home, блаженный Лонгфелло и всевозможныя модныя чернильницы. Цѣлый потокъ американской «беллетристики», которую можетъ имѣть большой народъ, съ любящими марать бумагу женщинами! Книжный магазинъ отличается также патріотическимъ характеромъ, онъ торгуетъ военной исторіей Соединенныхъ Штатовъ, литографіями Вашингтона, Хижиной дяди Тома, Мемуарами генерала Гранта. Въ этомъ и заключается весь запасъ американской литературы. Но я все-таки предпочту читать сборникъ проповѣдей, чѣмъ «Мемуары Гранта», который не умѣлъ даже писать безъ ошибокъ на своемъ родномъ языкѣ. Многія письма Гранта хранятся какъ стилистическіе курьезы. Я лучше прочту «Адресъ-Календарь» съ начала до конца, чѣмъ криминальные американскіе романы.

Они хуже «Видѣній», хуже «Небесныхъ писемъ», хуже всего на свѣтѣ, что когда-либо появлялось въ печати. Не видавъ, невозможно себѣ представить, что представляетъ собою подобный криминальный разсказъ. При этомъ надо замѣтить, что эти разсказы отличаются такимъ же глубокимъ патріотизмомъ, какъ любой патріотическій гимнъ. Большею частью дѣло заключается въ томъ, что какой-нибудь 16-17-лѣтній янки изъ нью-іоркской сыскной полиціи открываетъ шайку заграничныхъ жидовъ-контрабандистовъ и всѣхъ ихъ перестрѣливаетъ. Но американскіе журналы отличаются необыкновенно хорошими иллюстраціями. Для любителей картинъ цѣлое наслажденіе перелистывать американскій журналъ.

Внѣшняя форма журналовъ и тонко исполненныя иллюстраціи составляютъ большую заслугу, но содержаніе значительно ниже; оно въ большинствѣ случаевъ можетъ заинтересовать лишь американца, — истаго янки,

Пробѣгая содержаніе журнала, непремѣнно наткнешься на письмо Гранта, автобіографію Линкольна, отрывокъ изъ жизни Вашингтона, чрезвычайно важное сужденіе генерала Логана, о которомъ намъ извѣстно только то, что онъ умеръ, стихотвореніе о лунѣ, разсказъ о любви. Надо стоять на совершенно такой же ступени развитія, какъ американцы — т.-е. стать въ той же мѣрѣ духовно неразвитыми людьми, чтобы быть въ состояніи читать автобіографію Линкольна, напечатанную уже сто разъ, или перечитывать мудрый отвѣтъ Франклина англійскому лорду, который мы читали еще дѣтьми въ нашей норвежской хрестоматіи Іенсена, или письмо Гарфильда къ племянницѣ фермера въ Иллинойсѣ…

Въ Миннеаполисѣ, городѣ, равномъ по величинѣ Копенгагену, есть Атенеумъ съ библіотекой, заключающей въ себѣ 15 тысячъ томовъ и стоящей 26 тысячъ долларовъ. Въ немъ мы находимъ ту же самую литературу, что и въ книжныхъ магазинахъ, тѣ же военные разсказы, тѣ же журналы, того же Гранта, тѣ же стихотворенія. Единственная литература, которая есть въ магазинахъ и нѣтъ въ Атенеумѣ — это чернильницы, во всемъ остальномъ они сходны. Въ Атенеумѣ сидятъ цѣлыми днями и читаютъ стихи.

Нѣтъ, иностранецъ положительно не въ состояніи понять, какое удовольствіе сидѣть въ Атенеумѣ и читать стихи!

Американцы занимаются этимъ, вѣроятно, благодаря любви къ лирикѣ вообще, а не къ хорошимъ стихамъ въ частности. Американцы очень любятъ стихи. Не говоря уже о дамахъ, которыя правильно снабжаютъ газеты своими, часто очень замѣчательными, поэтическими произведеніями, стихотворное бѣшенство часто охватываетъ и разсудительныхъ аптекарей такъ, что они цитируютъ стихи въ спорахъ о медицинскомъ жирѣ, въ чемъ я имѣлъ случай убѣдиться лично. Даже Генри Джорджъ начинаетъ свое большое сочиненіе по политической экономіи стихами, дальше уже итти некуда! Стиховъ въ Атенеумѣ Миннеаполиса хватитъ на вѣчныя времена, но, несмотря на это, запасъ постоянно возобновляется.

Что же покупаютъ еще? Что найдется тамъ изъ современной литературы? Всѣ книги, сочиненныя американцами и американками, всѣ романы Диккенса и Вальтеръ Скотта, Дюма-отца, Эжена Ею, Жюля Верна, Марріэта, Сильвіо Пеллико. Но ни одной книги Золя, Бурже, Гонкура, ни одного русскаго или скандинавскаго писателя [10]. Однимъ словомъ, ни одного сочиненія современной литературы. Въ Атенеумѣ 100 увѣсистыхъ томовъ старыхъ Дебатовъ конгресса, 83 тома альманаховъ за старые года, 670 томовъ сообщеній о патентахъ, которые составляютъ книги вдвое толще библіи въ переводѣ Лютера. Если вы придете въ Атенуемъ Миннеаполиса и спросите книгу о патентахъ вы получите ее, но если спросите Гартмана, Канта, Шопенгауэра, то библіотекарь отвѣтитъ вамъ, что изъ философовъ у нихъ имѣется только Эмерсонъ.

Сколько бы мы ни находили причинъ осуждать американскую публицистику, — все же это поэзія сравнительно съ беллетристикой. Публицистика — это рупоръ, разносящій американскій шумъ; онъ трубить о жизни народа, который работаетъ и страдаетъ, падаетъ и умираетъ; публицистика выражаетъ господствующій духъ этой части свѣта. Но у поэтовъ не ищите жизни; они воспѣваютъ лунный свѣтъ и убиваютъ жидовъ-контрабандистовъ. Больше половины произведеній американскаго творчества имѣютъ стихотворную форму.

Почему и нѣтъ? Надо принимать всякій продуктъ духовной дѣятельноcти въ какой бы формѣ онъ ни былъ, если только въ немъ есть талантъ. Но въ стихахъ лишь кое-гдѣ промелькнетъ содержательность или талантливость. Изъ ста стихотвореній, въ одномъ почувствуется дуновеніе жизни. Въ Америкѣ не играютъ на лирѣ — можетъ-быть это и случалось когда-нибудь — тамъ брянчатъ, а тѣ немногіе, которые играютъ, играютъ плохо, и у нихъ плохія лиры. Но вѣдь у насъ есть переводы хорошихъ американскихъ вещей, хорошихъ стиховъ, хорошая индѣйская поэзія? Мнѣ пришлось-два раза и подолгу жить среди индѣйцевъ въ ихъ вигвамахъ, и могу сказать, что я нашелъ тамъ столько героическихъ чертъ среди мужчинъ и красоты среди женщинъ, что описанія ихъ едва ли хватило бы на одинъ листъ маленькой статейки. Говорить о великой индѣйской поэзіи будетъ слишкомъ наивной ложью, пустой болтовней, выдумкой. Что же касается до переводовъ, то мы часто больше переводимъ страну, чѣмъ литературу, т.-е. я подразумѣваю подъ этимъ, что поэтъ большой страны скорѣе будетъ переведенъ, чѣмъ, можетъ-бытъ, даже лучшій поэтъ маленькой страны. Во всѣхъ литературахъ есть переводы произведеній подобныхъ представителей странъ; такъ, мы переводимъ Б. Пересъ Гальдосъ (В. Peres Galdos), потому что онъ испанецъ, Гоа Тзіенъ Ки (Goa Tsien Ki), потому что онъ китаецъ [11], но часто случается, что мы не переводимъ Золя, хотя онъ французъ. Го, скажете вы, въ Америкѣ есть такой романъ, какъ «Хижина дяди Тома»! Совершенно вѣрно, и эта книга много послужила на своемъ вѣку. Какъ романъ, какъ литературное произведеніе, она едва ли достойна тѣхъ дорогихъ переплетовъ, въ которые ее переплетаютъ американцы, но какъ обличительное разсужденіе, какъ проповѣдь, какъ изобразительница тогдашняго движенія, она оцѣнивается по достоинству; и, несмотря на отсутствіе литературныхъ достоинствъ, это сочиненіе все-таки носитъ на себѣ жизненный отпечатокъ. Эта книга должна была бы быть предостереженіемъ американскимъ поэтамъ противъ ихъ лунной поэзіи и безжизненныхъ описаній событій и людей. Но она не имѣла этого дѣйствія. Напротивъ, американцы очень близки къ тому, чтобы и «Хижину дяди Тома» причислить къ «лунной поэзіи».

Госпожа Бичеръ Стоу объявила нѣсколько лѣтъ тому назадъ — значитъ еще до того, какъ она заболѣла, — что честь сочиненія «Хижины дяди Тома» не принадлежитъ ей, что книгу сочинилъ ангелъ, очень освѣдомленный въ негритянскихъ дѣлахъ, а она только записывала. Хорошо, если ангелъ тоже не отречется отъ авторства! Честь и хвала «Хижинѣ дядя Тома»! Но у меня болятъ уши, когда я слышу о высокой бостонской морали и миссурійской безчеловѣчноcти. И если нація укажетъ на эту книгу, какъ на типичный плодъ своего творчества, то мнѣ кажется, что въ этой націи не особенно много духовныхъ запросовъ.

Само собой разумѣется, что американская литература отличается глубокой нравственностью. У ней такой же высокій воротникъ, какъ у норвежской Маріи [12].

Бостонъ даетъ тонъ американской нравственности и литературному направленію. Даже у самыхъ великихъ Американскихъ писателей, безъ исключенія, не найдется ни одной честной клятвы. Книга, содержащая клятвы, сейчасъ же поступитъ въ табачный магазинъ. Въ каждомъ американскомъ романѣ непремѣнно фигурируетъ черный, какъ чернила, злодѣй, но если этотъ злодѣй начинаетъ произносить проклятіе, то слово helvede (адъ) пишется: h и тире, а слово damned (проклятый) — d и тире. Я вовсе не утверждаю, что проклятія — необходимая принадлежность хорошаго романа, но мнѣ кажется нѣсколько неестественнымъ для закоренѣлаго злодѣя произносить слова, пропуская буквы и прибѣгая къ тире.

Американская литература также не знаетъ пола. Она, больше знаетъ о судномъ днѣ или спектральномъ анализѣ, чѣмъ о полѣ. Если случается, что древній Адамъ проявится въ героѣ романа, то его взглядъ, его поцѣлуй выражаютъ милую сладостную чувственность, въ немъ вы никогда не найдете порывовъ молодой страсти. Бостонскіе тиски не позволяютъ ему этого. Хотя американскія газеты ежедневно изобилуютъ криминальными разсказами и сценами изнасилованія, въ беллетристикѣ почти запрещено говоритъ о голыхъ ножкахъ стула.

Само собой разумѣется, что среди безталанныхъ американскихъ писателей встрѣчаются болѣе или менѣе талантливыя исключенія. Я уже говорилъ, что къ таковымъ принадлежитъ Маркъ Твэнъ, и повторяю это еще разъ. Въ немъ нѣтъ и слѣда поэзіи, но онъ острякъ, заставляющій читателей смѣяться, когда онъ самъ плачетъ. Онъ пессимистъ, юмористъ и сатирикъ. Нужно хорошо знать американскую жизнь, чтобы понятъ всѣ его безчисленныя остроты. Я не рѣшусь причислить въ исключеніямъ другихъ писателей цѣликомъ, а лишь нѣкоторыя главы одного, нѣкоторыя стихотворенія другого. Скажу мимоходомъ нѣсколько словъ о тѣхъ американскихъ писателяхъ, которые пріобрѣли у насъ нѣкоторую извѣстность.

Въ 1885 году въ Бостонѣ вышла книга, которая вызвала письмо Эмерсона, другое изданіе въ Лондонѣ и разсужденіе Рудольфа Шмидта. Книга носила заглавіе «Побѣги травы» (Leaves of grass), фамилія поэта была Вольтъ Уитманъ (Wolt Whitman), которому было въ это время только 38 лѣтъ. Самъ писатель называетъ это произведеніе «Пѣснями», такъ же какъ и Рудольфъ Шмидтъ. Эмерсонъ же, отличающійся очень слабой систематикой, не пріискалъ ему никакого особаго названія, на самомъ же дѣлѣ произведенія Уитмана столько же походятъ на пѣсню, сколько на таблицу умноженія. Они написаны прозой, безъ малѣйшаго размѣра и безъ риѳмъ. Они напоминаютъ стихи единственно потому, что на одной строчкѣ одно-два-три слова, на слѣдующей — восемь или десять, пять или тринадцать, и такъ до сорока трехъ словъ.

Писатели называетъ самого себя «міровымъ явленіемъ». Рудольфъ Шмидтъ называетъ его также «міровымъ явленіемъ». Я же съ трудомъ могу соединить какое-либо понятіе съ такимъ необыкновенно обширнымъ представленіемъ, какъ «міровое явленіе» которое поэтому могло бы сдѣлаться космосомъ, пространствомъ или всѣмъ — поэтому я просто скромно назову его дикаремъ; онъ голосъ природы въ необработанной первобытной странѣ. Въ его языкѣ и чувствахъ проглядываетъ нѣчто индѣйское; онъ воспѣваетъ преимущественно природу, море, воздухъ, землю, деревья, травы, горы и рѣки. Свою родину: Long Island онъ всегда называетъ индѣйскимъ именемъ Поуманокъ; маисъ онъ называетъ первоначальнымъ именемъ маизе, вмѣсто англійскаго сочи; американскія мѣстности, цѣлые штаты онъ окрещиваетъ индѣйскими именами; въ его стихахъ цѣлыя строчки американскихъ первобытныхъ названій; его до такой степени увлекаетъ примитивная музыка этихъ словъ, что онъ заполняетъ ими цѣлыя строчки, даже если текстъ не имѣетъ съ ними ни малѣйшей связи. Иногда онъ перечисляетъ цѣлый рядъ штатовъ и ничего не говоритъ о самыхъ штатахъ. Это торжественная игра дикими словами. Привожу одно изъ его стихотвореній:



   «Я ушелъ изъ Поуманока и полетѣлъ, какъ птица,
   Полетѣлъ все дальше и дальше, чтобы воспѣть значеніе всего,
   Полетѣлъ къ сѣверу, гдѣ я сталъ пѣть сѣверныя пѣсни,
   Въ Канаду, гдѣ я воспѣлъ Канаду, потомъ къ Мичигану,
   Въ Висконсинъ, Іову, Миннезоту, чтобы пѣть ихъ пѣсни,
   Потомъ въ Огіо и Индіану, чтобы пѣть ихъ пѣсни,
   Въ Миссури и въ Канзасъ и Арканзасъ, чтобы пѣть ихъ пѣсни
   Въ Тенэсси и Кэнтукки, въ Каролину и Джорджіа, чтобы пѣть ихъ пѣсни.
   Въ Техасъ и дальше въ Калифорнію, по всѣмъ мѣстамъ,
   Чтобы, во-первыхъ, воспѣть значеніе всѣхъ климатовъ нераздѣльный хладный міръ,
   А потомъ, чтобы воспѣть отдѣльныхъ членовъ этихъ штатовъ».



Первобытное, примитивное понятіе дикаго индѣйца о сродствѣ существа съ элементами, его окружающими, всюду высказывается въ его книгѣ и часто вспыхиваетъ яркимъ пламенемъ. Во всѣхъ вѣтрахъ или крикахъ животныхъ онъ слышитъ индѣйскія имена: «Звуки дождя и вѣтра, — говоритъ онъ, — птичій свистъ и звѣриный ревъ въ лѣсахъ звучатъ намъ точно названія — Оканее, Куза, Оттава, Моногагела, Саукъ, Натчезъ, Шатшахдтши, Какета, Оронако, Вабатъ, Міями, Сагиновъ, Шиппева, Ошкошъ, Валла-Валла… дающіе названія водамъ и странамъ».

Чтобы прочесть эти стихи, требуется по меньшей мѣрѣ вдвое больше вдохновенія, чѣмъ для того, чтобы написать ихъ.

Его стиль нельзя назвать англійскимъ, онъ вообще не принадлежитъ ни къ какому стилю цивилизованнаго міра. Это тяжеловѣсный индѣйскій образный стиль безъ образовъ, на которомъ отразилось тяжеловѣсное вліяніе библіи и который превышаетъ всякое пониманіе.

Его языкъ тяжелъ и неясенъ; Уитманъ выстраиваетъ цѣлыя колонны, цѣлыя полчища словъ, и каждое слово только еще больше затемняетъ смыслъ. У него есть стихотворенія, которыя достигли настоящаго величія по своей неудобочитаемости. Въ одномъ изъ нихъ, въ необычайно глубокомысленной поэмѣ въ три строчки, при чемъ около половины заключено въ скобки, онъ «поетъ» слѣдующимъ образомъ:



             «Still though the one lsnig
   (One, yet of contradictions made), Idedicate to Nationality,
   I leave in him revolte. (O latent right of in surrectur.
             O quenchless indispensable fire!)».



Это можетъ также хорошо сойти за поздравленіе ко дню рожденія, какъ и за пасхальный гимнъ. Это столько же можетъ быть стихотвореніемъ, какъ и тройнымъ правиломъ, но всего труднѣе представить, что поэтъ этой рунической поэзіи хотѣлъ «пѣть», быть патріотомъ и въ то же время мятежникомъ. О\'Конноръ говоритъ, что для того, чтобы понять произведшія Уитмана, нужно видѣть самого автора. Бюккэ Конвей и Рюисъ говорятъ-тоже самое. Но мнѣ кажется, что впечатлѣніе мечтательной дикости, которое получается при чтеніи «Побѣговъ травы», наоборотъ, еще усилится при взглядѣ на поэта. Но все же онъ послѣдній одаренный экземпляръ современнаго человѣка, рожденнаго дикаремъ.

Тридцать-сорокъ лѣтъ тому назадъ на улицахъ Нью-Іорка, Бостона, Новаго Орлеана, потомъ Вашингтона встрѣчался человѣкъ необыкновенной крѣпкаго тѣлосложенія, крупный, съ нѣсколько грубоватыми членами, всегда очень небрежно одѣтый и напоминающій собой механика, моряка или вообще какого-нибудь рабочаго. Онъ ходилъ почти всегда безъ сюртука, часто безъ шляпы: въ жаркую погоду онъ шелъ всегда по солнечной сторонѣ улицы, подставляя горячимъ лучамъ свою большую голову. Черты его лица были тяжелы, но красивы; его лицо имѣло гордое и въ то же время симпатичное выраженіе, у него были кроткіе голубые глаза. Онъ часто обращался къ прохожимъ, не взирая на то, знакомъ ли онъ съ ними или нѣтъ. Случалось, что онъ хлопалъ по плечу совершенно постороннихъ ему людей. Онъ никогда не смѣялся. Большею частью онъ былъ въ сѣрой, всегда неизмѣнно чистой одеждѣ, но на ней иногда не хватало пуговицъ. На немъ была цвѣтная рубашка и бѣлый бумажный воротничокъ. Такова была нѣкогда наружность Вольта Уитмана. Теперь онъ больной семидесятилѣтній старикъ. Я видѣлъ его фотографію, снятую недавно. На немъ, какъ обыкновенно, одна рубашка, но на этотъ разъ онъ весьма некстати въ шляпѣ. Его лицо крупно, но прекрасно; онъ никогда не стрижетъ своихъ волосъ и бороды, и они волнами спускаются на плечи и грудь. На указательномъ пальцѣ его вытянутой руки онъ держитъ изящно сдѣланную бабочку съ распростертыми крыльями, онъ сидитъ и разсматриваетъ ее. Но эти портреты Вольта Уитмана не дѣлаютъ его сочиненій болѣе литературными и они въ этомъ отношеніи, являются поэтической дисгармоніей. Вольта Уитмана хотѣли сдѣлать первостепеннымъ американскимъ народнымъ поэтомъ, но это можно только принять за насмѣшку. У него совершенно нѣтъ простоты народнаго писателя, народъ примитивнѣе его.

Въ его языкѣ нѣтъ затаенной народной крѣпости, но есть шумливая сила; то тутъ, то тамъ прорывается, словно громъ оркестра, радостный крикъ побѣдителей, который напоминаетъ утомленному, читателю индѣйскія военныя пляски. Вообще, при ближайшемъ разсмотрѣніи всюду встрѣчаешь этотъ дикій танецъ словъ. Поэтъ дѣлаетъ большія усилія, чтобы что-то показать своими стихами, но онъ не можетъ достичь этого безсвязными словами. У него есть стихотворенія, которыя состоятъ только изъ однихъ названій, такъ что каждую отдѣльную строчку можно было бы принятъ за оглавленіе:



«Американцы! Завоеватели!
Для васъ программа пѣсни:
Пѣсни прерій,
Пѣсни Миссисипи, далеко текущей, къ самому Мексиканскому заливу.
Пѣсни Огіо, Индіаны, Иллинойса, Іовы, Висконсина и Миннезоты,
Пѣсни, онѣ несутся дальше, отъ центра Канзаса и оттуда на такое же разстояніе
Несутся дальше, какъ неизмѣнное біеніе огненнаго пульса,
Чтобы оживить всѣхъ».



Конецъ! Въ слѣдующемъ стихотвореніи онъ говоритъ уже совершенно о другомъ. Онъ разсказываетъ намъ, какъ онъ «во время оно поучался, сидя у ногъ сгараго учителя», но теперь старый учитель «будетъ поучаться, сидя у его ногъ».

Само собою разумѣется, если цивилизованный читатель приметъ во вниманіе, что къ своимъ старымъ учителямъ Уитманъ причисляетъ Христа, Сократа и Платона, то ему покажется, что онъ нѣсколько свихнулся. Эмерсона и англичанъ, очевидно, воодушевляли его безконечные ряды именъ, эти каталогообразныя колонны; это, несомнѣйно, самое необыкновенное и оригинальное свойство его стиховъ. Это литературные феномены, которымъ нѣтъ подобныхъ. Вся его книга переполнена этими списками. Въ его пѣснѣ Of the droad-ахе, состоящей изъ 12 отдѣловъ, едва ли найдется одно стихотвореніе безъ этихъ реестровъ. Рриводимъ одинъ изъ этихъ отдѣловъ:



«Привѣтъ вамъ всѣмъ странамъ земли, каждой въ своемъ родѣ,
Привѣтъ каждой странѣ осинъ и дуба,
Привѣтъ каждой странѣ лимоновъ и фигъ,
Привѣтъ каждой странѣ золота,
Привѣтъ каждой странѣ пшеницы и маиса,
Привѣтъ странамъ винограда,
Привѣтъ каждой странѣ сахара и риса,
Привѣтъ странамъ хлопчатой бумаги, бѣлаго картофеля и сладкаго картофеля,
Привѣтъ горамъ, рѣкамъ, песку, лѣсамъ, преріямъ,
Привѣтъ богатымъ заливнымъ лугамъ, плоскимъ странамъ, котловинамъ,
Привѣтъ непроходимымъ травянистымъ тропамъ,
Привѣтъ плодоносной почвѣ, на которой произрастаютъ плодовые сады, ленъ, медъ, конопля,
Такой же горячій привѣтъ вамъ, другимъ странамъ съ болѣе твердой земной корой,
Странамъ, такимъ же богатымъ, какъ страна золота, пшеницы или плодовъ,
Странамъ рудъ, мужественныхъ (!) и необдѣланныхъ металловъ,
Странамъ угля, мѣди, олова, жести, цинка,
Странамъ желѣза, странамъ, въ которыхъ дѣлаютъ топоры».



Девятый отдѣлъ этихъ каталогообразныхъ стиховъ поэтъ начинаетъ своими обычными и непонятными скобками:



(Америка! Я не хвалюсь своей любовью къ тебѣ;
Я имѣю то, что имѣю.)
Топоръ рубитъ!
Густой лѣсъ звенитъ отъ текущихъ рѣчей,
Избы, палатки, доски, по которымъ переходятъ, сажень,
Онѣ колышатся, встаютъ и принимаютъ форму.
Цѣпы, плуги, ваятельный молотокъ, половина, дверной косякъ, балка, планка, панель, фронтонъ,
Цитадель, крыша, салонъ, академія, органъ, зданіе для выставокъ, библіотека.
Карнизъ, рѣшетка, пиластръ, балконъ, окно, башня, галлерея,
Кирка, грабли, вилы, карандашъ, телѣга, посохъ, крыша,
Рубанокъ, деревянный молотокъ, клинъ, рукоятка,
Стулъ, чанъ, ушатъ, столъ, калитка, флигель, клѣтчатая постройка, полъ,
Ящикъ для инструментовъ, ящикъ, струнный инструментъ, лодка, рамы — чего еще нѣтъ?
Городскіе капитоліи, національные капитоліи,
Длинные стройные ряды уличныхъ аллей, госпитали для дѣтей или для бѣдныхъ, или для больныхъ,
Манагатскіе пароходы и клипперы, мѣряющіе всѣ моря!



Можетъ быть, это будетъ съ моей стороны ересью, богохульствомъ, но я признаюсь, что когда темными ночами на меня нападало тяжелое поэтическое вдохновеніе и я не могъ спать, я долженъ былъ стиснуть зубы, чтобы не воскликнутъ: такъ-то я бы тоже могъ написать стихи!

Чего хочетъ Вольтъ Уитманъ? Хочетъ ли онъ уничтожить торговлю невольниками въ Африкѣ или воспретить употребленіе тросточекъ во время гулянья? Хочетъ ли онъ выстроить новую школу въ Іонингѣ или ввести охотничьи шерстяныя куртки? Никому неизвѣстно. Я въ жизни своей не видалъ человѣка, который могъ бы сказать такъ много, положительно ничего не сказавъ. Въ этомъ искусствѣ ему не найдется равнаго. Его слова горячи, они пылаютъ; въ его стихахъ сила, страсть, вдохновеніе. Слушая музыку, полную отчаянья, мы чувствуемъ, какъ волнуется его грудь. Но мы не можемъ понятъ, чѣмъ онъ такъ вдохновляется? Громъ грохочетъ во всей его книгѣ, но молніи, искры не видно никогда. Читаешь страницу за страницей и не находишь никакого смысла. Но эти воодушевленныя колонны словъ не смущаютъ и не затуманиваютъ читателя, а просто подавляютъ его, пригибаютъ къ землѣ въ тупой безнадежности. Ихъ нескончаемая монотонность, въ концѣ-концовъ, дѣйствуетъ на разсудокъ читателя. Дойдя до послѣдняго стихотворенія, онъ уже теряетъ способность счесть до четырехъ. Этотъ поэтъ совершенно уничтожаетъ мыслительныя способности обыкновенныхъ людей.

Только идя по дорогѣ (Song on the open road), онъ приходитъ въ такое восхищеніе отъ этой самой дороги, что она становится «для него дороже стихотворенія». Слѣдуя по этой уже много разъ упомянутой дорогѣ, онъ находитъ хорошо скрытые божественные предметы одинъ за другимъ. Онъ точно житель пустыни, который въ одно прекрасное утро просыпается въ оазисѣ и приходитъ въ изумленіе при видѣ травы.

«Я клянусь вамъ, — восклицаетъ онъ, опять возвращаясь къ той же прохожей дорогѣ, - тамъ такіе божественные предметы, которыхъ нельзя описать словами!» И онъ не описываетъ ихъ словами, а читатель не становится умнѣе. Если бы у насъ передъ глазами былъ портретъ автора, то книга «Leaves of grass» осталась бы также «невыразимо» непонятной для бѣднаго читателя, какъ и безъ портрета. Также весьма сомнительно, что мы лучше поняли бы стихотвореніе, если бы знали поэта вдоль и поперекъ. Это могло бы помочь только въ томъ случаѣ, если бы онъ лично взялся объяснить, какой смыслъ кроется въ его разнообразныхъ таблицахъ, но вѣдь отъ этого таблицы не измѣнились бы; онѣ все такъ же остались бы въ этомъ поэтическомъ произведеніи, которое, какъ говорятъ, должно заключать въ себѣ пѣсни. Судя по собственному заявленію Уитмана и по отзыву егю біографа, поэтъ долженъ являться «пѣвцомъ демократіи». Рюисъ же говоритъ, что онъ «универсальный пѣвецъ». Принявъ во вниманіе эти оба отзыва, нужно сознаться, что Уитманъ необыкновенно разносторонній человѣкъ; не нужно также забывать, что у него въ свое время были очень трудныя таблицеобразныя задачи.

Какъ же онъ «воспѣваетъ демократію»?

Въ стихотвореніи «Я слышу, — Америка поетъ», которое походитъ на какую-то программу, его демократизмъ выражается слѣдующимъ образомъ:



«Я слышу, какъ Америка поетъ, я слышу разные радостные гимны,
Я слышу пѣніе механиковъ, каждый поетъ свое пѣвуче и сильно.
Столяръ поетъ свое, измѣняя свои балки или доски;
Каменщикъ поетъ свое, приготовляясь къ работѣ или кончая;
Перевозчикъ поетъ свое въ лодкѣ;
Юнга поетъ на палубѣ парохода;
Башмачникъ поетъ, сидя на своей скамьѣ;
Шапочникъ поетъ, стоя;
Дровосѣкъ поетъ, хлѣбопашецъ поетъ на своей дорогѣ по утрамъ, или въ полдень, или при солнечномъ закатѣ.
Прекрасно пѣніе матери или молодой
Жены за работой, или дѣвушки, которая шьетъ или стираетъ.
Каждый поетъ о томъ, что принадлежитъ ему или ей и никому другому;
Про день то, что принадлежитъ дню; про ночь толпы молодыхъ, парней стройныхъ и ласковыхъ,
Поютъ свои сильныя мелодичныя пѣсни съ открытымъ ртомъ».



Въ своей поэзіи, размѣръ которой переноситъ и терпитъ рѣшительно все и стихъ которой не знаетъ границъ, Уитманъ забываетъ упомянуть о пѣніи сѣдѣльниковъ, кондукторовъ омнибуса и генералъ-суперъ-интендантовъ.

Если бы у насъ такой пѣвецъ сочинилъ подобную поэму о «башмачникѣ, который поетъ, сидя на своей скамейкѣ», или о «шапочникѣ, который поетъ, стоя», и если бы онъ принесъ подобную поэму въ датское издательство, то мнѣ кажется, что у «пѣвца», во-первыхъ, пощупали бы пульсъ, а во-вторыхъ, предложили бы ему стаканъ воды. Но если бы онъ отрицалъ свое нездоровье, то во всякомъ случаѣ всѣмъ бы показалось, что этотъ человѣкъ способенъ на очень грубую шутку.

Вольтъ Уитманъ — лирически настроенный американецъ и, какъ таковой, онъ представляетъ собой рѣдкое явленіе.

Онъ очень мало, или почти ничего не читалъ и очень мало или совсѣмъ ничего не переживалъ.

Его жизнь была необычайно проста. Въ 1819 году онъ родился; когда ему было 20 лѣтъ, ему измѣнила невѣста; во время освободительной войны онъ ухаживалъ за больными и ранеными; въ 1868 г. его лишили мѣста въ Департаменте, но впослѣдствіи снова приняли на службу.

Въ 1873 году умерла его матъ; съ ея смертью въ немъ самомъ, какъ онъ говоритъ, что-то умерло. Такова его біографія въ общихъ чертахъ.

Кромѣ «Leaves of grass» онъ издалъ еще нѣсколько сочиненій, между прочимъ Specimen days and collect и Democratie vistas, которыя отнюдь не способствовали укрѣпленію его литературнаго положенія.

Когда говорятъ объ Уитманѣ, то большею частью имѣютъ въ виду его «Побѣги травы». Другихъ съ essays — опытовъ, не читаютъ, да они, кстати, и неудобочитаемы. Если бы онъ родился въ цивилизованной странѣ и получилъ бы настоящее образованіе, можетъ бытъ, изъ него вышелъ бы маленькій Вагнеръ; у него чувствительные нервы и музыкальная душа, но онъ родился въ Америкѣ, въ этой обособленной странѣ, гдѣ все реветъ ура и гдѣ жители отличаются только однимъ всѣми признаннымъ талантомъ — коммерческой оборотливостью; въ этой странѣ онъ могъ быть лишь переходнымъ звеномъ между первобытнымъ существомъ и современнымъ человѣкомъ.

Въ нашей странѣ, - говоритъ американскій писатель Натаніель Готторнъ, — въ нашей странѣ нѣтъ пѣнія, нѣтъ покоя, нѣтъ мистерій, нѣтъ идеализма, нѣтъ старанья, а поэзія и плющъ, ползучія растенія и вьющіяся розы ищутъ развалинъ, по которымъ они могли бы виться.

Вслѣдствіе прирожденной первобытности своей натуры Уитманъ любитъ книги болѣе или менѣе примитивнаго содержанія; поэтому чтеніе библіи доставляетъ ему высочайшее поэтическое наслажденіе. Это чтеніе скорѣе способствовало развитію, чѣмъ уничтоженію его дикихъ стилистическихъ замашекъ. Въ его стихи безпрестанно вкрадываются библейскія выраженія и библейскій ходъ мыслей. Нѣкоторыя мѣста въ его сочиненіяхъ такъ похожи на библейскій текстъ, что приходится удивляться, до какой степени онъ освоился съ этой отдаленной поэтической формой. Приведемъ для примѣра стихотвореніе Song of the answerer (пѣсня отвѣтчика):



«Юноша приходитъ и приноситъ мнѣ вѣсть отъ своего брата,
Какъ можетъ онъ знать своего брата?
Скажи ему, чтобы онъ далъ мнѣ знакъ.
И я стою предъ юношей лицомъ къ лицу
и беру его правую руку въ свою лѣвую руку
и его лѣвую руку въ свою правую руку.
И я отвѣчаю отъ имени его брата и человѣчества
и я отвѣчаю отъ имени того, который отвѣчаетъ за всѣхъ,
и я посылаю эти знаки…»



Развѣ это не похоже на произведеніе какого-нибудь ветхозавѣтнаго писателя?

Ежедневное занятіе библейской поэзіей по всей вѣроятности придало смѣлости его литературнымъ произведеніямъ, и онъ, не стѣсняясь, говоритъ объ очень рискованныхъ вещахъ.

Онъ грубо описываетъ пылкую чувственность и мысли неразвитаго ума, — въ этомъ выражается его современность. Но этотъ реализмъ не есть слѣдствіе сознательной художественной смѣлости, а происходитъ отъ наивности первобытнаго сына природы. Эротическій отдѣлъ въ его «Побѣгахъ травы», за который онъ былъ лишенъ службы и по поводу котораго ультра-нравственные бостонцы возносили свои вопли къ небесамъ, на самомъ дѣлѣ заключаетъ въ себѣ только то, что безнаказанно можно писать во всѣхъ странахъ, но, правда, что его смѣлыя мысли выражены грубо и невоспитанно; можно было бы сказать вдвое больше, но иначе, съ меньшей наивностью, съ меньшимъ библейскимъ оттѣнкомъ; пиши онъ нѣсколько болѣе отдѣланнымъ языкомъ, перемѣсти онъ одно слово туда, другое сюда, вычеркни пошлости и замѣни чѣмъ-нибудь другимъ, — и его сочиненія имѣли бы гораздо большую цѣну въ литературѣ. Языкъ Уитмана далеко не самый смѣлый и горячій сравнительно со всѣми другими произведеніями, но онъ самый безвкусный и наивный изъ многихъ.

Наивность Вольта Уитмана такъ неизмѣримо велика, что она иногда даже заражаетъ читателя. Эта изумительная наивность доставила ему нѣсколькихъ сторонниковъ среди men of letters (литераторовъ).

Его таблицеобразныя стихотворенія, его невозможныя перечисленія людей, штатовъ, домашнихъ принадлежностей, инструментовъ, частей одежды представляютъ собою самое наивное творчество, которое все-таки обогащаеть литературу. Но если бы въ Уитманѣ не было такой поразительной и совершенно искренней наивности, то его бы не читали совсѣмъ, потому что въ иемъ нѣтъ и признака поэтическаго таланта.

Когда Уитманъ хочетъ что-нибудь воспѣть, то онъ называетъ этотъ предметъ на первой же строчкѣ, на второй строчкѣ — второй предметъ, на третьей — третій и т. д. Онъ только тѣмъ и воспѣваетъ, что перечисляетъ предметы, о нихъ же самихъ онъ не знаетъ ничего, кромѣ названій, а названій онъ знаетъ безчисленное множество, плодомъ чего и являются его вдохновенные списки названій.

У него слишкомъ безпокойный умъ и неразвитая мысль, чтобы остановиться на какомъ-нибудь отдѣльномъ предметѣ и воспѣть его. Онъ изображаетъ жизнь въ общемъ, не отличая тонкихъ особенностей отдѣльныхъ предметовъ. Онъ поражается только ихъ шумнымъ количествомъ, онъ всегда видитъ массы.

На какомъ мѣстѣ ни открой его книгу, сколько ни перечитывай каждую страницу, — повсюду находишь, что онъ хочетъ воспѣть то или другое и въ концѣ-концовъ остается при своемъ намѣреніи и называетъ предметы только до имени. И только!

Интересно въ этомъ отношеніи его маленькое стихотвореніе въ три строчки озаглавленное «Картинка фермы» (Farm picture). Въ силу темы онъ принужденъ описывать и онъ дѣлаетъ это слѣдующимъ образомъ:



«Черезъ большую дверь мирнаго деревенскаго сарая
Видно поле, освѣщенное солнцемъ, со скотомъ и лошадьми,
туманъ и ландшафтъ, и далекій, ускользающій горизонтъ»,



Конецъ! Вотъ картина фермы. Сарай, деревья, лугъ, скотъ, лошади, туманъ, видъ, горизонтъ.

Широкая дверь и необыкновенно мирный сарай, мѣстность, освѣщенная яркими лучами солнца въ то же время окутанная туманомъ, вмѣстѣ съ этимъ видъ вдаль, наконецъ, далекій горизонтъ, ускользающій къ чорту на кулички! Это такое описаніе, которое нескоро изгладится изъ памяти читателя.

Непостижимая наивность Уитмана доходитъ до того, что онъ печатаетъ подобныя произведенія и даже вѣритъ, что это новый и очень необходимый видъ поэтическаго произведенія. Онъ высказываетъ эту мысль во многихъ своихъ стихотвореніяхъ.

«Гордая библіотека, не запирай передо мной своихъ дверей, — говоритъ онъ. — Я приношу тебѣ то, въ чемъ ты нуждаешься и чего все же не хватаетъ на твоихъ хорошо заставленныхъ полкахъ».

Онъ не сомнѣвается въ томъ, что онъ — особый миссіонеръ среди писателей.

Наивность этого человѣка до такой степени первобытна и примитивна, свѣжа и мила, что она никогда не производить впечатлѣнія выдуманной. Даже въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ она наиболѣе сильно выражена и наименѣе мотивирована, положительно не чувствуешь въ немъ тщеславія.

Уитманъ очень хорошій человѣкъ; когда онъ воздвигаетъ свои столбцы съ названіями домашнихъ предметовъ, кажется, будто онъ обнимаетъ тебя.

Въ стихотвореніи By blae Ontario shore онъ намѣревается «спѣть пѣсню изъ сердца Америки», которая одновременно будетъ и радостнымъ гимномъ побѣдителей и «муками родовъ демократіи». Написавъ 14 тяжеловѣсныхъ стиховъ объ этой нѣсколько сложной задачѣ, упомянувъ въ девяносто девятый разъ «Миссури, Небраска и Канзасъ» и потомъ «Чикаго, Канада и Арканзасъ», онъ неожиданно останавливается… Но затѣмъ онъ приходитъ къ заключенію, онъ обмакиваетъ перо и пишетъ:



Клянусь, что я начинаю понимать смыслъ этихъ вещей
велика не земля, не Америка,
Это я такъ великъ, или буду великъ…



Затѣмъ онъ уже прямо говоритъ, что Америка — все равно, что онъ самъ:



«Америка — изолированная и все-таки всѣхъ охватывающая,
Что ты такое, въ концѣ концовъ, какъ не я самъ?»



«Эти штаты — развѣ это что-нибудь иное, чѣмъ я самъ?» Даже въ этихъ строчкахъ онъ не производитъ впечатлѣнія самонадѣяннаго человѣка.

Это только наивность, глубочайшая наивность дикаря.

Самыя лучшія стихотворенія Уитмана помѣщаются въ отдѣлѣ, озаглавленномъ Calamus, — въ нихъ онъ говоритъ о любви къ человѣчеству, въ нихъ звучатъ и находятъ себѣ откликъ сердечныя струны его доброй души. Онъ хочетъ обновить въ «дружеской любви» извращенную американскую демократію; онъ «хочетъ сдѣлать континентъ нераздѣльнымъ», «выстроить города, руки которыхъ будутъ обнимать другъ друга», «создать лучшую человѣческую расу, на которую когда-либо свѣтило солнце», создать «такое тѣсное братство, какъ тѣсно растутъ деревья у береговъ всѣхъ рѣкъ», «образовать почти божественныя страны, притягивающія другъ друга».

Въ этихъ стихахъ встрѣчаются значительныя мысли, почему они и являются рѣдкими исключеніями въ его произведеніяхъ. Его примитивная несдержанная жизнь чувствъ выражена въ этихъ стихахъ болѣе или менѣе культурнымъ англійскимъ языкомъ, благодаря чему они болѣе или менѣе доступны пониманію его соотечественниковъ.

Въ одномъ стихотвореніи, озаглавленномъ «Sometimes with one I love», онъ выражается такъ необыкновенно ясно, что приходишь въ полное изумленіе и начинаешь подозрѣвать, что эти двѣ-три строчки написаны его матерью или какимъ-либо другимъ разумнымъ человѣкомъ.



Иногда я чувствую злобное возбужденіе къ тому, кого я люблю,
Изъ боязни, что моя любовь останется безъ отвѣта.
Но теперь я думаю, что не бываетъ безотвѣтной любви, —
Награда во всякомъ случаѣ будетъ въ томъ или въ другомъ видѣ,
(Я горячо люблю, и моя любовь не была взаимна.
Но результатомъ ея явились эти пѣсни.)



Это стихотвореніе написано удобопонимаемымъ языкомъ и выражаетъ понятную мысль, хотя, конечно, этотъ языкъ въ лирическомъ отношеніи имѣетъ нѣсколько юридическій характеръ. Но онъ не можетъ долго писать въ такомъ духѣ, нѣсколько дальше мы уже снова видимъ прежняго непонятнаго дикаря.

Въ одномъ стихотвореніи онъ вполнѣ серьезно утверждаетъ, что лично присутствуетъ, когда читаютъ его книги. «Но будь увѣренъ, что я не нахожусь теперь съ тобой», говоритъ онъ. Въ слѣдующемъ стихотвореніи онъ впадаетъ въ большое сомнѣніе относительно своей тѣни.