Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Города

Вдали от торной дороги

Предисловие Питера Краузера

Нужно много огней, чтобы получился город, правда? Вероника Лейк — Алану Лэдду «Синяя георгина» (1946)
Есть в образе города нечто, что трудно объяснить: это смешение зданий, улиц, аллей, магазинов словно бы приобретает индивидуальность и становится чем-то большим, чем простая сумма составляющих его частей. И, в сущности, не важно, о каком городе речь: все они таковы.

Мы используем идею города, чтобы увидеть, что же есть человеческое общество: море коммерции, городской (и моральный) упадок, выражение художественных устремлений, воплощение технологического прогресса или униженное одиночество. Здесь — все человечество, и вся бесчеловечность — тоже.

В городе происходит действие целого ряда повествований в жанре научной и сказочной фантастики, об этом уже немало написано, особенно в замечательном эссе Брайана Стейблфорда «Энциклопедия научной фантастики», и я не намерен дополнять эту сокровищницу сведений. Однако я постараюсь создать соответствующее настроение, представляя этот четвертый провидческий сборник.

В 1976 году мы с Ники — моей женой — проводили медовый месяц в Нью-Йорке.

Мы возвращались в гостиницу — давно не существующую «Барбизон-плаза» в южной части Центрального парка — из кинотеатра на Коламбус-серкл. Шел сильный дождь, капли громко стучали по мостовой и тротуарам, и, если не считать одного или двух автомобилей, район казался совершенно пустынным. Дойдя до перекрестка, мы остановились в ожидании разрешающего сигнала светофора.

На одной из скрещивающихся улиц стояла машина, намеревавшаяся сделать левый поворот, а прямо напротив нас находился мужчина, который, несомненно, провел некоторое время в обществе бутылки. Он пьяными жестами замахал нам как раз в ту секунду, когда машина начала двигаться, и они оказались приблизительно на одном участке дороги. Автомобиль замер, чтобы пропустить пешехода, но тот не стал продолжать свой путь через улицу, а остановился, слегка споткнулся и, по-прежнему покачиваясь, повернулся к машине. Твердо уперев одну руку в бок, свободной рукой он стал делать машине приглашающие жесты. Мотор хрипло взревел, машина двинулась вперед и — до странности осторожно — подняла прохожего на капот, после чего бесцеремонно сбросила его на мусорные баки у обочины. Машина исчезла в ветреной ночи и лишь мигнула нам задними огнями, прежде чем раствориться за пеленой дождя.

В немом удивлении мы наблюдали за тем, как мужчина выбрался из груды мусора и спрессованных жестяных банок, отряхнулся и, негромко выразив свое неодобрение — всего лишь неодобрение, заметьте! — неуверенно двинулся, уже слегка прихрамывая, мимо нас в тот темный уголок мира, в котором обитал.

Все описанное продолжалось не более нескольких секунд, и, кроме нас, свидетелей происшествия не было. Да и о чем говорить? Незначительный уличный инцидент, результатом которого могли стать даже не выбитые зубы, а разве что пара ссадин. Но здесь было нечто большее, намного большее, чем инцидент как таковой: он обернулся внезапным погружением в мир, который мы поначалу воспринимали как наш родной, но который необъяснимым образом изменился. Иные правила восприятия — идеалы мгновенно пошатнулись, когда погода, здания, дорожные знаки и автомобиль словно сговорились, чтобы объединить свои усилия против непоследовательности и хрупкости человеческой природы. Конечный момент «темной зоны», которому вполне могло бы найтись место на страницах «Рассказов птицы смерти» Харлана Эллисона, так как здесь произошло внезапное отчуждение привычного.

Далее на страницах этой книги вас ждут еще четыре примера такого преображения.

Ситуации, описанные в четырех рассказах, вошедших в этот сборник, могут носить название, известное вам, и даже содержать издавна знакомые вам признаки… Но ведь таковы все аналогии с миром, который мы знаем. А все прочее гарантировано, здесь вся человеческая жизнь… в определенном смысле.

Здесь вы найдете очаг цивилизации, ограниченный Трексайдом и Риверсайдом, который так красноречиво описал Пол ди Филиппо в рассказе «Год в Линейном городе», и Счастливую ферму, где живут старики Джеффа Раймана и где былые столпы общественных идеалов и принципов оказываются перед необходимостью прибегнуть к системам безопасности ААЖ, чтобы создать последний бастион обороны против безымянности и угнетения. Вас не оставит в покое несущий боль пост-апокалиптический образ Лондона («Амальгама», автор Чайна Мьевилль). Еще вы найдете здесь чисто барочный и в то же время бесконечно достоверный образ событий, происходящих в современном мире и не только увиденных глазами одного из самых любимых и терпеливых литературных героев, но и помещенных на фоне старого доброго Нью-Йорка («Поджог собора» Майкла Муркока).

Так пристегните же ремни, отправляйтесь — и не обращайте внимания на дорожные знаки. Мы посетим такие места, где вы наверняка не бывали, с помощью четырех писателей, в распоряжении которых имеются такие дорожные карты, каких вы не найдете в обычных магазинах. Счастливого вам путешествия!

Питер Краузер Январь 2003



Пол ди Филиппо

Год в Линейном городе

/Это/ было следствием их представления… об Америке как о чудовищной танцплощадке, простирающейся от побережья до побережья, покрытой беззвездной ночью, где горячие стержни движут тысячами одиноких пар с нарастающей энергией субботней ночи. Джон Клеллон Холмс, «Иди», 1952
1

Боязнь голубков

Февраль, и говорить его отец может только о своей неминуемой смерти, яростно ругаясь при виде стаек Голубков, слетающихся специально ради него, — этих пестрых крылатых пятнышек, плывущих в искажающем перспективу дыму северной оконечности мира. Холодное сердце в зябкой квартире на Трексайде, старый человек, который приходит в неистовство, когда Диего Петчен наносит ему вынужденный сыновний визит, словно он приберегает к приходу своего единственного сына все свои ежечасные страхи и упреки. К удивлению Диего — впрочем, это вполне в манере старика, — в его испуганной брани можно было уловить нотку бешеной гордости, словно масса Голубей, необходимая для того, чтобы предать старого грешника его посмертной судьбе, заслуживала некоего извращенного восхищения.

Сезонное Солнце в этом месяце полностью исчезло с неба, тающий снег заполонил водосточные канавы Бродвея, как будто опрокинулись все августовские лотки с мороженым и на Трексайде, и на Риверсайде. (Может быть, далекое, обычно неощутимое тепло, исходящее с Не Той Стороны Трекса подтапливает снег, а холодные туманы с Того Берега замораживают водосточные желоба? Может, и так — а может, и нет. Верно, что обитатели Трексайда жалуются, что летом страдают от зноя сильнее, чем их соседи с другой стороны Бродвея, и надеются получить компенсацию при понижении температуры зимой. Равным образом верно, что жителям Риверсайда приходится несколько больше ежиться зимой, зато они гордятся прохладой, которая приходит в их жилища, когда Сезонное Солнце начинает завоевывать свои позиции. Но Диего, предпочитающий рационализм слесаря, склонен полагать, что реального контраста между двумя районами нет, а есть лишь психосоматическая реакция на относительную близость Трекса и Ривера.) Походы в гости к старику становятся тягостной повинностью и в самую лучшую погоду, но в это время года они особенно утомительны.

Диего живет в Районе Гритсэвидж. Население: 100 000 или около того, разбросано по сотне Кварталов; нынешний мэр: откровенно самоуверенный Джобо Копперноб; атмосфера: вполне культурная и естественная, несмотря на мрачное название Района [1]. Берлога Диего: квартира с окнами на улицу в 10 394 850-м Квартале Бродвея, над магазином овощей и фруктов под названием «Гимлеттс». (Его отец обитает всего в нескольких Кварталах ближе к Центру.) Окрашенный медным купоросом дом, в котором живут Диего и его соседи, располагается на Бродвее, в Риверсайде.

Вид на улицу плюс Риверсайд: мило. (Не всегда. Диего часто содрогается, вспоминая детство, состоявшее из невеселых дней и страшных ночей, проведенное в той самой квартире, которую теперь занимает умирающий Гэддис Петчен. Как будто шепчущие отблески далеких огней с Не Той Стороны Трекса отбрасывали тени на стены спальни юного Диего, как бы упорно он ни пытался перед отходом ко сну закрыть окно опускающейся шторой из зеленой клеенки. К тому же стекла постоянно дребезжали от непрекращающегося грохота поездов. То, чем Диего пользуется сейчас, досталось ему благодаря собственным стараниям, а не пришло без усилий в порядке наследства.)

В это пасмурное зимнее утро Диего нежился в постели; ему было трудно по-настоящему проснуться. Долгий вечер в обществе друзей, слишком много выкуренных сигарет, избыток высокопарных рассуждений и неиссякаемый поток крепкого пива «Руде Браво» из соседнего Шенкбуша — все это обернулось вполне предсказуемо. Диего ворочался, путаясь в липком белье. Кислое настроение позволяло ему видеть в собственном существовании лишь многочисленные несправедливости, которые заслоняли собой любые удачи. В череде его мыслей фигурировали следующие персонажи:

Прижимистый и упрямый домовладелец Рексолл Глиптис, который вот уже несколько месяцев не может пригласить хотя бы ученика слесаря, чтобы починить батареи в квартире Диего, — факт тем более вопиющий, что тепло как таковое бесплатно, оно подается во все кварталы в качестве само собой разумеющейся составляющей инфрастуктуры Линейного города.

Лучший друг Диего, импульсивный и коварный Зохар Куш, который обнаружил в 10 395 001-м Квартале Бродвея пивной бар под названием «Похожие парни», где «Руде Браво» лилось подобно жидкому самоубийству. Зохар настаивал на проведении питейного состязания кое с кем из аборигенов Шенкбуша.

Новая подружка Куша, капризная Милагра Ивентир, которая в тот пьяный, смутно вспоминающийся вечер, как-то чувственным движением положила ладонь на бедро Диего, спровоцировав столкновение с его собственной подружкой, внушительной Волузией Биттерн.

Волузия, в свою очередь, внесла свой вклад в безобидную перепалку. Диего вспомнил, как она предъявила свои ревнивые претензии, резко замахнувшись на Милагру; к счастью (если учесть разницу в габаритах Волузии и Милагры), это не завершилось физическим контактом в силу известного нарушения восприятия и координации. Горячий темперамент у этой дьявольски привлекательной женщины!

И, конечно же, нельзя исключить из списка скандально известного Йейла Драмгула, коллеги Диего по писательскому цеху. Хотя Йейл не был ни практиком, ни сторонником «Космогонического вымысла» и принадлежал к конкурирующему литературному лагерю, он был приглашен на веселый вечер. Но единственным вкладом Драмгула в программу оказалась его абсолютная неспособность принять внутрь пять пинт «Руде Браво» без того, чтобы сделать непринужденное и грубое предложение жене звероподобного вышибалы из «Похожих парней», что в итоге привело к изгнанию участников вечеринки Петчена в грязь Шенкбуша, которая ничуть нe отличалась от промерзшей грязи в ста пятидесяти одном квартале ближе к центру.

При воспоминании о вспухшем левом глазе Йейла, красочно смотревшемся на его лице, когда все они разъезжались по домам в Метро, у Диего немного поднялось настроение. Он высунул из-под одеяла одну ногу, чтобы проверить температуру воздуха. Очень уж зябко. Может быть, все-таки имеют под собой основания разговоры о том, что помещения в Риверсайде подвержены влияниям с Того Берега…

Что, если поможет музыка? Диего протянул голую руку, чтобы включить стоящий на прикроватной тумбочке радиоприемник. Когда колонки разогрелись, из них полились звуки духового оркестра, несомненно, мелодия «Рыбачек». Настроение Диего немедленно поднялось.

Рамболд Праг — гений, наверное, единственный гений, кого Диего знал лично. Этот чернокожий музыкант, чье чахоточное лицо казалось невозмутимым под очками со слоистыми линзами, в щегольских габардиновых брюках и шелковых рубашках свободного покроя, символизировал для Диего все, чего может добиться человек искусства. Диего знал: наиболее совершенны из его работ те, что были вдохновлены лирическими композициями Прага, соперничали с их непредсказуемыми переливами.

Музыкальная вставка закончилась, и диктор объявил: «Вы слушали композицию „Дорога всегда ведет вперед“. Рамболд Праг, труба. Лидия Кинч, саксофон. Скриппс Скегуэй, фортепьяно. Люцерн Кейнбрейк, бас. Редди Диггинс, ударные. Далее в программе: „Эота“ Персиваля Рэгленда. А сейчас — десятичасовые новости».

Диего застонал. Десять часов! Если он хочет вместить визит к отцу и работу в столько-то часов от этой минуты и до романтического ужина с Волузией Биттерн, то у него нет ни одной лишней секунды. Но налицо дилемма: очередность действий. Если начать писать незамедлительно, можно войти в творческий транс, забыть о времени и упустить время для посещения Гэддиса Петчена. А если вначале пойти к отцу, то из дома, где прошло детство, Диего почти наверняка вернется переполненный эмоциями, что испортит его писательский настрой на остаток дня.

После минутного колебания Диего отдал победу голосу крови. В конце концов, он — профессиональный писатель. Он в состоянии отбросить в сторону все отвлекающие моменты и отдаться своему делу. Неужели его отец, возможно, пребывающий сейчас не в духе, помешает ему приступить к работе? Да ни в коем случае!

Диего, на котором было только нижнее белье, выбрался из постели. После горячего душа (единственное удобство, оставшееся не затронутым нерадивостью Рексолла Глиптиса) он ублажил свое почти безбородое лицо («Черт бы побрал этот мальчишеский вид!» — бог весть в который раз подумал Диего) своим любимым одеколоном «Мейербеер № 7» и снова почувствовал себя наполовину человеком. Надевая свой излюбленный наряд — твидовые брюки, джинсовую рубашку, шерстяной свитер и мешковатый черный жилет, Диего признал, что желудок простил ему вчерашние излишества и готов принять кое-какую пищу. Быстрая проверка содержимого морозильной камеры не обнаружила ничего пригодного для человеческого потребления, и Диего решил, что перехватит что-нибудь по пути к отцу. Он влез в свои разбитые башмаки и вышел из квартиры, предварительно бросив тоскливый взгляд на пребывающий в хаосе письменный стол.

Диего быстро миновал единственный лестничный пролет, отделявший его квартиру от улицы (знакомая гладкая поверхность деревянных перил с металлическими вставками, обеспечивающими прочность, кухонные запахи, рассказывающие о пристрастиях соседей). На ходу он то повторял в мыслях подробности очередной части своей повести, то разрабатывал тактику разговора, которая избавила бы его от привычных параноидальных выходок отца.

На людном тротуаре он тут же увидел Лайла Гимлетта, выкладывавшего устойчивые к холоду продукты — картошку, репу, яблоки и тому подобное — на витрину уличного ларька, чтобы привлечь внимание спешащих пешеходов. Дородный торговец, которого отличали изогнутые брови и вечная вечерняя щетина, придававшая его лицу неопрятный вид, по-приятельски поприветствовал Диего:

— Петчен! На рынок за свежими бананами? С последним Поездом я получил отменные. Не знаю, увидим ли мы еще когда-нибудь такие.

— Да, Лайл, конечно. Отложите для меня гроздь зеленых, я их сегодня попозже заберу.

Диего поднял воротник пальто, чтобы защититься от пронизывающего ветра и двинулся было дальше, но Гимлетт остановил его, тронув за локоть, и приблизился с заговорщическим видом.

— Можно рассчитывать, что вы и ваши друзья в ближайшее время согласитесь достать такие?

Из-под белого фартука зеленщик извлек необычный медальон. Толстая разноцветная рептилия размером с внушительную картофелину, висящая на кожаном шнуре, неясно переливалась едва ли не всеми цветами радуги.

При виде этой штуки Диего вздрогнул. Ему вспомнилось то жуткое время, когда удача поворачивалась к нему спиной, и он готов быть рисковать, идти на такие дела, которые сейчас уже казались неприемлемыми; подобные планы зарождались в самых дальних углах его ума, где они, как ему представлялось, были надежно заперты.

— Я… Поговорите о новых камнях для эгид с Зохаром Кушем.

— Хорошо, хорошо, приходите вдвоем как-нибудь вечером, когда магазин закроется. Я вам предложу за них хорошую цену, раз уж я в состоянии продать все, что вы сможете приобрести. Людям всегда нужна удача. Возьмите яблочко, Диего.

Диего принял яблоко и поспешил дальше. Однако, оказавшись на расстоянии, достаточном для того, чтобы Гимлетт не мог его видеть, он, несмотря на голод, выбросил плод в водосточную канаву, где тот остался лежать в грязном ледяном киселе, как беззаботный отпрыск осени.



По гладкому обледеневшему асфальту Бродвея, как всегда, двигались пешеходы с ручными тележками, велосипедисты прокладывали себе путь в жидкой грязи. Иногда попадались оригинальные электрические транспортные средства, спаянные каким-нибудь ремесленником для собственных нужд или по заказу. (Среди этих уникальных машин были и экипажи на велосипедных колесах для одного седока, и элегантный шарабан работы Толкена Синсалиды, принадлежащий мэру Коппернобу.) Двигаясь в сторону Центра, Диего чувствовал, как поднимающееся Дневное Солнце греет его плечи, совершая свой неспешный путь над Бродвеем, от Окраины, где оно взошло, к месту захода в Центре. Диего расслабился и даже удивился, что мышцы вообще его слушаются. Угрюмое угасание отца, алчное и нервирующее предложение Гимлетта — все это проникло в него и раздражало.

Заметив газетный прилавок, Диего вдруг вспомнил, что сегодня должен выйти новый номер его любимого журнала — «Зеркальные миры». Мало того: в этом номере должен быть опубликован рассказ, принадлежащий не кому иному, как Диего Петчену, которому в течение двух последних месяцев читатели журнала отводили первое место в рейтинге авторов! Ускорив шаг, Диего поспешил к прилавку; там его приветствовал Снарки Чафф.

Чафф, защищаясь от холода, завернулся во множество слоев одежды, закутал шею несколькими шарфами, надел две пары грязных перчаток без пальцев и навертел на себя какое-то сумасшедшее сочетание рубах и брюк. Его перегруженный прилавок функционировал в любую погоду, от предрассветных часов до того времени, когда уже расходились по домам театралы. Диего мог вообразить, что низкорослый, добродушный, не имеющий возраста продавец и спал где-нибудь внутри этого импровизированного, но прочного сооружения, и не мог представить себе — несмотря на значительный профессиональный дар воображения — Снарки Чаффа в каком-нибудь другом месте.

— Диего, друг мой! — закричал Чафф, не забывая ловко вручать покупателям газеты и журналы. — У меня свежий номер твоего журнала! Сегодня уже ушло три штуки, все за счет твоего имени! А новый рассказ — гвоздь программы!

Диего усмехнулся. Румянец его стал ярче, чем просто от холодного ветра.

— Спасибо, Снарки. Теперь я удвою твой оборот. Дай мне, пожалуйста, три экземпляра.

Чафф помедлил, чтобы смахнуть скрюченным пальцем каплю с носа, а потом взял три экземпляра «Зеркальных миров» с лотка, где лежало двадцать, а то и сорок разных журналов научной фантастики, удерживаемых широкой эластичной лентой.

— Три быка, шесть телят, восемь капель. Или две бабы, двое ребят и двенадцать капель.

Диего порылся в карманах в поисках монет и извлек три старых, потемневших от времени кроны, на которых почти невозможно было различить портрет Рыбачки, закинувшей удочку в облако.

— Быки нынче низко котируются.

— Это уж точно. Быки с бабами сегодня не идут по номиналу! Я рад, что бабы пошли в гору. Во время первого срока Копперноба — может, помнишь — бабы не опускались ниже, чем две к одному быку, и Гритсэвидж процветал, как рукастый мужик среди безруких и безногих калек.

Диего опустил журналы в объемистый карман брюк.

— Боюсь, это было еще до меня. Выходит, ты — человек Реки. А я и не знал.

Чафф повернул голову в сторону Кросс-стрит, к Кварталу Гритсэвидж-848, к широкой Реке, где среди отдельных глыб льда во множестве плыли катера и лодки.

— Нет грузовиков с поставками для Снарки. Будь они прокляты, эти грязные развалины, сколько бы они ни перевозили хороших и полезных товаров. И да будет всегда чистой Река в этом песчаном Трексе.

Диего улыбнулся: перед ним открылась одна из потайных сторон натуры Чаффа.

— Снарки, когда ты в последний раз был там, на Реке?

Чафф принялся размышлять вслух:

— Ну, надо подумать… Мэром в то время была Олимпия Барриос, а у моей сестры в Саладтауне как раз родился третий сын. Он вышел на покой в сорок пять и теперь получает хорошую пенсию от скотобойни. Куинс Холман организовывал тогда по выходным дням круизы от Стапеля Гритсэвидж-748, а я обхаживал одну девушку, Фату Коппард. У нее был брат Ринтон, он однажды доехал на подножке до Сейперюда, чтобы сэкономить на билете в Метро…

Потеряв терпение, Диего прервал болтовню Чаффа:

— Получается, это было довольно давно. Тебе не кажется, что пора освободиться на денек и получить удовольствие еще раз?

Чафф, как правило, невозмутимый, казался ошеломленным.

— А кто займется киоском, пока я буду прохлаждаться? Кто будет продавать твои драгоценные листки и странички? Получить удовольствие?! Нет, Петчен, это в мои планы не входит! Не входит в планы!

Развеселившийся Диего отошел, с улыбкой помахав Чаффу.

В Квартале Гритсэвидж-845 помещалась закусочная Кернера. Диего скользнул внутрь и немедленно оказался в уютной духоте, напитанной запахами свиного жира, готовящегося кофе и пота повара. Устроившись на табурете у мраморной стойки, он заказал сандвич с яйцом, свинину с кукурузой, апельсиновый сок и двойную порцию джема. В ожидании заказа Диего вытащил один экземпляр «Зеркальных миров» и раскрыл на странице со своим рассказом.

Хм, неплохая в этот раз иллюстрация. Рассказ носил название «Большой мир, Малый мир». Художник старательно следовал за данными Диего описаниями. Главнейшей гордостью Диего в этом рассказе была созданная им реальность, способная существовать в условиях, при которых Малый мир, спутник появлялся в небе Большого мира. Диего придумал для этого неправдоподобного мира-придатка термин «сорорал» [2]. Художник Гропий Каттернах — тот самый, что так хорошо проиллюстрировал другой рассказ Диего в прошлом месяце — изобразил, как фантастический Небесный Корабль взмывает вверх, к сороралу, представлявшему собой удаленное тороидальное [3] тело, на котором туманно виднелись некие топографические особенности.

Принесли заказ, и Диего рассеянно принялся есть, читая свои же слова со смешанным чувством удовольствия и раздражения. Он отметил несколько опечаток; при виде третьей исполнился решимости сделать внушение Уинслоу Компаунсу, редактору «Зеркальных миров», по поводу нерадивости корректоров.

Одновременно закончив и завтрак, и чтение, Диего расплатился и посмотрел на часы. Обнаружив, что обе стрелки на циферблате угрожающе приближаются к одиннадцати, он подпрыгнул и поспешил на улицу.

Перейдя Бродвей у Квартала Гритсэвидж-842, Диего увидел в нескольких десятках ярдов от себя дом отца. (Неужели вдруг стало чуточку теплее? Диего опустил воротник.) В этом районе тротуары были покрыты сланцем — на старомодный манер: благодаря некоему предприимчивому мэру, правившему задолго до рождения Диего, и неожиданно оставленному каким-то Поездом или Кораблем в наследство городу обильному запасу камня. Кажется, на этих серых, как олово, плитках, прошло все детство Диего. Долгие игры в липкий мячик, обручи и прыжки со связанными коленями, торжествующие крики и отчаянные всхлипывания. Как же эти детские впечатления, никогда не удаляющиеся с поверхности памяти, способны обретать пророческие формы!

Диего помедлил перед фасадом внушительного дома с колоннами и арочными окнами, в котором помещался филиал Гритсэвиджской публичной библиотеки. Здесь всегда уютно, в любое время года: и летом, когда пепел и пыль Трекса покрывает оконные стекла и одежду, и зимой, когда лед, сковывая частицы грязи, приносит облегчение. Здесь Диего, зарывшись в книги, постигал, кем ему предстоит стать.

Спешащий прохожий прервал размышления Диего, и он двинулся дальше.

Всего за два здания от отцовского дома в нем победила потребность закурить (возможно, это всего лишь неосознанно применяемая тактика затягивания времени, невесело признался он себе), и Диего направился в универсальный магазин Ивенсона.

Строгий, чопорный магазин с множеством разнообразных товаров мало изменился со времен детства Диего. На расположенных за прилавком полках расставляет товары — с аккуратностью машины — Проспер Ивенсон, похожий на бочку, на которую водружена лысая голова. За кассой — жена Проспера Эсмин; она вполовину меньше мужа и напоминает мышку, как цветом волос, так и манерой поведения.

— Здравствуйте, Проспер, здравствуйте, Эсмин. Как дела?

— Неплохо, — отозвался мужчина, прежде чем его жена успела открыть рот. — Что вам сегодня, сэр?

— Пожалуйста, пачку «Сералио» и спички.

Несколькими экономными движениями Проспер достал требуемое, а Эсмин выбила чек. Взгляд Диего упал на новенький панчборд [4] лежавший у кассы. Он сказал:

— Вот тут я бы попытал счастья.

— Десять капель, — пробормотала Эсмин.

Диего отсчитал мелочь и получил инструмент, похожий на короткое тонкое шило с изогнутой ручкой. Тщательно гравированная доска размером примерно два на три фута состояла из нескольких сотен дырочек, занимавших большую часть поверхности и содержавших бумажки, обернутые в фольгу. Верхняя часть игрового поля была отведена для рекламы: яркая аппликация, изображающая женщину в белье. Женщина пребывала в своей спальне, и на нее плотоядно взирала шеренга Глазастых Соглядатаев. Здесь же — и призывные фразы, касающиеся призов, ставок, выигрышных комбинаций и взаимного возбуждения зрителей и эксгибиционистов.

Диего взял шило, наугад выбрал лунку и извлек бумажку. Снял фольгу, развернул туго скрученный рулон.

— «Башмак, звезда, шляпа, сердце, громоотвод».

— Не выигрышный, прошу прощения, — немедленно заявил Проспер.

— Могу я проверить?

Проспер недовольно поджал губы, но произнес:

— Проверяйте.

После проверки Диего кивнул:

— Что ж, может быть, в другой раз.

У выхода он столкнулся с корпулентной пожилой женщиной в облезлой шубе и шляпе, напоминающей раздавленный пирог. Она, пыхтя, волокла два бумажных пакета с овощами.

— Миссис Лоблолли? Позвольте, я вам помогу.

Дама оглянулась через плечо, узнала Диего и проскрежетала:

— Благослови тебя Господь, Петчен. Ты всегда был внимательным мальчиком.

На улице Диего сумел прикурить, взяв оба пакета в одну руку. Он выдохнул сладковатый дым. Ему предстояло проводить миссис Лоблолли до квартиры, находившейся в том же доме, где обитал и Гэддис Петчен.

— Как поживает ваш папа? Мы никогда его не видим, он не появляется поблизости.

— Боюсь, миссис Лоблолли, вы его уже не увидите. Он при смерти. Рак желудка. Собственно, физически он не так плох, но душевно болезнь его надломила. Он способен только сидеть и смотреть на Не Ту Сторону Трекса.

— Ах да, он боится, что его унесут Голуби. Ты должен убедить отца, что нам не дано знать, кто придет за нами в наш последний час. Может быть, в последние минуты его будут окружать прекрасные Рыбачки. Да ты погляди на небо. Разве Голуби и Рыбачки не вместе летают?

Диего наклонил голову и воззрился на небо. Потребовалась секунда или две, чтобы сосредоточить внимание на извечных обитателях воздуха, настолько он привык не обращать на них внимания.

Высоко над крышами — и у Окраин, и в Центре — кружило не очень большое, но все же значительное число Голубей и Рыбачек, образчиков силы и грации, трудно различимых на привычной для них высоте. Время от времени отдельные особи, с крыльями, покрытыми кожей или перьями, пикировали вниз, нацеливаясь туда, где их жертвы дожидались смертельного исхода. Изысканные очертания казались смазанными из-за стремительного движения. Прочие птицы несли свой безропотный груз прочь, к Не Той Стороне Трекса или к Тому Берегу, а на смену им являлись их не обремененные добычей соплеменники.

Диего опустил взгляд, возвращаясь к привычному пейзажу.

— Я согласен, конечно. Но его снедает презрение к самому себе, вот он и не способен посмотреть на это с иной точки зрения.

— Он все еще казнит себя за смерть твоей матери?

Диего не ответил, он лишь уперся взглядом в крепкое, но уже потрепанное временем дерево, что росло прямо посреди тротуара на квадратике земли, свободном от сланцевой плитки.

— Этот старик по-прежнему расцветает каждую весну?

— Непременно, — откликнулась миссис Лоблолли.

Диего молча курил, ступая вниз по знакомой дорожке.

Только когда он и его спутница достигли дверей квартиры миссис Лоблолли, располагавшейся на первом этаже, Диего ответил на заданный ранее вопрос:

— Он не только не перестает обвинять себя, но и стремится меня затянуть в болото самообвинений.



В слабо освещенном коридоре третьего этажа царили неодолимый холод и букет запахов — дешевых сигар, пролитого пива, пыльных ковров, инсектицидов, — до боли знакомые Диего.

Подойдя к двери Гэддиса Петчена, Диего постучал и крикнул:

— Отец, это я.

Не дождавшись приглашения, он отпер дверь своим ключом.

К запахам извне тут же добавился запах телесной немощи и свернувшегося молока (Гэддис включал в свое меню исключительно полезные для здоровья напитки). Диего мгновенно охватил взглядом неизменный интерьер: громоздкая мебель эпохи прошлого поколения, обтянутая тканью, пятна на которой хозяин пытался затирать макассаровым маслом, хилый деревянный стол справа от входа, заключенные в рамки картинки с сентиментальными сюжетами типа «Рыбачки переводят детей через пропасть» и «Бал у мэра в Эннойе». В целом квартира напоминала музей устаревших вещей.

Гэддис Петчен спал в кресле, развернутом к открытому окну. С порога была видна только его стриженая макушка. Батареи отопления тщетно боролись с врывающимся в комнату холодным воздухом.

Диего подошел к отцу. Ему показалось, что сгорбленное тело Гэддиса, укутанного в вязаный плед ручной работы, еще больше исхудало со времени его последнего посещения. Болезнь отняла у старика облик человека, каким он был в те времена, когда бригада слесарей заделывала люк, ведущий к потайным структурам Города — к подземной электрической системе, предназначенной для устранения опасностей, но изувеченной интенсивной эксплуатацией и неумолимым временем.

Диего поправил на плечах отца плед, тихо закрыл окно, присел около больного, зажег вторую сигарету и принялся задумчиво курить. Через пятнадцать минут Гэддис проснулся; возможно, его привел в чувство запах табачного дыма. Он неохотно всмотрелся, а когда узнал Диего, то как будто ощутил новый прилив энергии, порожденной скорее злостью, чем радостью.

— Вовремя же ты пришел! Принеси мне молока! И подогрей его!

Диего безмолвно подчинился. Гэддис взял шишковатой рукой кружку и сделал глоток. Молоко потекло по покрытому щетиной подбородку. Старик неуверенно поставил кружку на стоящий рядом столик — едва не промахнулся, но успел предотвратить катастрофу.

Диего избрал реплику, которая, как он надеялся, не осложнит начало разговора:

— Доктор Тизел был у тебя сегодня?

Гэддис фыркнул:

— Этот шарлатан! Да что он может для меня сделать?

— Он по-прежнему дает тебе болеутоляющее?

— Обрати внимание. — Гэддис кивнул влево, и Диего заметил коробочку с транквилизаторами. — Я стараюсь принимать их как можно меньше. Я должен быть начеку и без борьбы Могильщикам не дамся!

— Папа, ты не передумал начет больницы? «Фирзо мемориал» в восемьсот пятьдесят девятом — вполне приятное место…

— Ба! Ты что, в самом деле такой ненормальный, что думаешь, будто я стану растрачивать твою трогательную заботу на бесполезные вещи? Ты же знаешь мой диагноз. Безнадежно! Зачем занимать койку, которая может пригодиться кому-то другому? Да и разве это не риверсайдская больница? С какой стати мне помогать Голубкам найти меня, когда придет мой час? Не сомневаюсь, что от такого бесстыдства назначенная мне боль только усилится.

Диего начинал терять терпение.

— Папа, прежде всего, ты не можешь точно знать, каким именно Могильщикам ты достанешься. Так тебе скажет любой разумный человек. Между прочим, миссис Лоблолли со мной согласна…

— Ты говорил обо мне с этой старой дурой? Буль любезен, прекрати сплетничать и скажи ей, чтобы не совала нос в чужие дела! Я отлично знаю, что пойду на корм Голубкам.

— Папа, в тебе говорит какое-то извращенное высокомерие! Никто не может взвесить свою душу. Ну что тебя заставляет настаивать на таком конце? Только жалость к себе и самодовольство. Разве кто-нибудь знает наверняка, что его ждет в ином мире? Нет, конечно же.

Гэддис молчал. Взгляд его горящих глаз оторвался от сына и устремился в привычном направлении — в сторону Трекса. Поезд проехал мимо, и его успокаивающий стук превратил подоконник в плохой барабан.

Диего решился сказать то, что не принято произносить вслух:

— Папа, это и случилось с мамой? Ты все еще ощущаешь, что ты каким-то образом в ответе? Избавься от этого чудовищного груза! Ты не виноват!

Как ни странно, обычно раздражительный Гэддис не вскочил и не вцепился Диего в горло. Прежде чем заговорить, старик минуту словно бы предавался внутреннему созерцанию, и даже когда нарушил молчание, голос его звучал непривычно спокойно и ровно.

— Я помню тот день так, как будто это было вчера. Я никогда не переставал вновь и вновь переживать его. Невинная прогулка по Реке, по этой сволочной Реке! Маленькая лодочка, красивая жена и трехлетний ребенок. Солнце и смех, пикник и этот проклятый дурак со своей гитарой. Потом сгустился туман, и мимо проплыл большой Корабль, настоящий бегемот, не думающий о рыбках, которых он уничтожит. А потом я лишь помню, что мы оказались в воде. Плавать умел только я. Ты вцепился в меня, будто маленькая пиявка — как же я мог нырнуть за моей бедной, бедной Финисией? Ты бы наверняка захлебнулся. Поэтому утонула она. А потом появились они, четыре Рыбачки. Нырнули в воду, вытащили ее тело, с которого капало, и утащили его на Тот Берег. Ты слышишь, четыре Рыбачки! Какой же тяжелой была ее душа из-за добродетели! Они унесли ее в царство, которого мне ни за что не увидеть из-за всех моих грехов, из-за всех неверных решений, которые я принимал, когда никакого выбора просто не было!

Диего ничего не ответил, не возразил на это печальное признание. Он уже давно примирился с кончиной матери (ну как трехлетний ребенок мог быть виновником трагедии?), но не знал, как вселить утешение в сморщенную грудь отца.

После очередной безмолвной паузы Диего поднялся.

— Я могу еще что-нибудь тебе принести?

— Нет. Просто оставь меня Голубкам.

Застегивая пальто, Диего ощутил какую-то тяжесть в кармане.

— Вот журнал с моим последним рассказом.

— Положи его к остальным.

Диего бросил журнал в пыльную, неаккуратную стопку таких же, после чего вышел, заперев за собой дверь.

Оказавшись на тротуаре, он снова помедлил возле старого дерева. Символ родного дома, безопасное убежище, удобный насест для наблюдения за воображаемыми Кораблями пиратов, проплывающими по Бродвею. По-зимнему голые, хрупкие ветки, казалось, отрицали всякую возможность будущего цветения.



Солидная, надежная старая пишущая машинка Диего марки «Брэшир Вестал» встретила его гладкой поверхностью клавиш цвета слоновой кости, словно руки любовника, жаждущие извлечь из его пальцев всю непонятную боль, порожденную посещением отца, и преобразовать страдание в красоту. Едва войдя в квартиру, Диего сразу направился к рабочему столу. Просматривая страницы рукописи, созданные накануне, он быстро вновь погрузился в последний из миров, созданных его воображением, и опять был готов своим личным вкладом максимально способствовать продвижению вперед бесстрашного корабля под названием «Космогонический вымысел».

Сидя перед агрегатом (а прямо перед его глазами тикали небольшие механические часы, призванные напоминать о приближающемся свидании с Волузией Биттерн), Диего начал сочинять. Он оставался в пальто — в комнате было холодно, как в вагоне-рефрижераторе Поезда. (По пути домой он постучался к Рексоллу Глиптису, надеясь уговорить домовладельца отремонтировать неисправные батареи, но ответа не получил.) В редкие моменты пассивного размышления его пальцы согревала чашка дымящегося чая. Из радиоприемника неслись холодные мелодии Рамболда Прага, и чистые звуки трубы с каждой нотой выстраивались в изысканную архитектуру композиции «Мэр Мейденхеда». Через какое-то время щелканье клавиш машинки почти подстроилось под музыкальный ритм.

Новая новелла Диего, рождавшаяся на каретке пишущей машинки, была озаглавлена «Посредники Смерти». В ней описывался фантастический мир, в котором процесс умирания содержал в себе еще более грандиозные тайны, чем в реальности. Во вселенной, созданной Диего, не было Голубков или Рыбачек! Одно большое озарение, а из него с необходимостью следует все остальное.

В отсутствие темных деяний Могильщиков обитателям этого мира приходилось самим, в меру собственных возможностей, определять судьбу останков своих товарищей. Трупы в этом странном царстве в буквальном смысле сжигались или отправлялись с грузом на дно водоемов. Для решения столь неприятной проблемы был организован корпус Посредников Смерти, который неизбежно требовал оплаты своих услуг. Но бедность частенько заставляла представителей низших классов избавляться от тел своих собратьев нелегальным образом: они попросту выбрасывали останки или прятали их в потусторонних аналогах Поездов или Кораблей.

Кроме того, поскольку конечная судьба душ оставалась неизвестной, возникла паразитическая прослойка шарлатанов, мистиков, отстаивающих разные мнения о посмертной участи человечества. Не имея простой возможности увидеть — хотя бы смутно — Не Ту Сторону Трекса или Тот Берег, чтобы знать, куда двигаться, отчаявшийся человек искал уверенности и стабильности в легкомысленных и фантастических образах, создаваемых жуликами.

Диего принял радикальное решение: он сделал главным героем одного из этих беззастенчивых проходимцев. Он знал, что рискует потерять читателей, изображая столь несимпатичного протагониста, но не мог противостоять искушению исследовать подлинное развитие души этого инопланетянина. И если он сумеет создать убедительные портреты как повествователя, так и общества, «Посредники Смерти» произведут эффект разорвавшейся бомбы. И нет ничего невозможного в том, что в следующем году автор будет номинирован на премию. В конце концов, в прошлом его произведение уже побывало мучительно близко к победе в голосовании.

Не один час Диего писал, забыв даже о сигаретах. Чай остыл, музыка Прага уступила место менее мастерски исполняемым мелодиям его собратьев, и Дневное Солнце уже готовилось обрести покой за горизонтом Центра. Обыденные шумы Бродвея, практически неизбежно прерываемые сиренами и гудками, совершенно не проникали в сознание Диего.

Когда включился маленький будильник, его пронзительный звон едва не заставил Диего выпрыгнуть из кожи. Яростно лупя по клавишам, он завершил абзац, вынул лист бумаги из «Вестала» и положил в обнадеживающе внушительную пачку. Затем сорвал с вешалки на двери мятый галстук и принялся его завязывать. Засунув в карман пальто пачку «Сералио», Диего обнаружил два оставшихся экземпляра «Зеркальных миров». Один он бросил на журнальный столик. Второй предназначался Волузии.

Поспешно выбежав из дома, Диего оказался на морозной улице.

Место назначения: ресторан Джосса Дайомида. Награда Диего за тяжелый рабочий день: обильный ужин в обществе дьявольски привлекательной возлюбленной.

Старший официант у Дайомида помнил Диего по предыдущим посещениям, но писателю не могло бы прийти в голову, что литературная слава бежит впереди него. Нет, только Волузия (ее драматическая внешность мгновенно запечатлевается в памяти любого мужчины) завоевала для своего спутника местечко в памяти метрдотеля. Чему подтверждением тут же стали первые слова приветствия:

— Сэр, с вами сегодня ужинает… м-м-м… легковоспламеняющаяся молодая леди?

— Именно она, Ветцель.

— Тогда позвольте проводить вас к столику, которому леди в прошлый раз выразила своего рода одобрение.

Присев за столик и углубившись в изучение меню, Диего поздравил себя с тем, что не опоздал на свидание. Нередко случалось, что писание подбрасывало гайку в машину его лучших намерений вовремя встретиться с Волузией. Однако полчаса ожидания рассеяли гордость от успеха и трансформировали его в мрачное расположение духа — в назначенное время Волузия не появилась.

После трех выпитых порций — в этот вечер Диего отдал предпочтение «Аркануму», недавно вошедшему в моду крепкому коктейлю из бренди, рома, лимонного сока, яичных белков, сельтерской воды и капельки миндальной эссенции — нетерпение сменилось иррациональной досадой, похожей на ту, что охватила его утром, сразу после пробуждения. Чтобы развеять нахлынувшее настроение, Диего закурил очередную «Сералио» и заказал четвертую порцию «Арканума». В ожидании он достал из кармана блокнот, карандаш и принялся записывать вдохновленные выпитым идеи дня рассказа.

Мир, где существует много видов живности, не одни только рыбы, голуби, тараканы, крысы. Некоторые живут с людьми. Называются «контактные».

Изолированные параллельные города. Как поддерживать связь?

Небесные Корабли — основное средство передвижения. Гл. герой — Капитан.

Слесари «открывают» новые вещи, а не просто чинят и паяют.

Эгиды как грязь — откуда?

Возможность наблюдения на расстоянии.

Движение возле поста Ветцеля у входа отвлекло Диего от заметок. Кучка служителей в белых фартуках окружила женщину, которая ростом была выше их всех. Персонал прилагал усилия, чтобы не пустить ее в ресторан, но она не вступала в пререкания — просто развела неумелых официантов и уборщиков широким движением рук и направилась в главный обеденный зал, прямиком к Диего. Все посетители провожали ее потрясенными взглядами, как будто она неодета.

Но Волузия отнюдь не допустила такой оплошности. Она была все еще в рабочей одежде, состояние которой служило свидетельством последних трудностей, с коими она встретилась на своем многотрудном посту.

Волузия Биттерн служила брандмейстером и была заместителем руководителя «Эсмонд кастерлайн иррегуларз», одной из десяти пожарных компаний Гритсэвиджа. Ее наряд выглядел следующим образом: напоминающая формой ведерко малиновая шляпа с золотыми кокардами; вулканизированный плащ до щиколоток, укрепленный огромными пряжками; двубортный ярко-синий шерстяной жакет с бронзовыми пуговицами; высокие сапоги, поддерживаемые эластичными подтяжками, по всей длине которых наколоты различные значки. Респиратор свисал на ленте на грудь.

Смелыми шагами пересекая зал, Волузия сбросила плащ и швырнула его ошарашенному официанту. Униформа, находившаяся под плащом, являла собой прискорбное свидетельство недавнего сражения. Кожа сапог блестела от воды, а сами сапоги при ходьбе заметно скрипели. На шляпе отчетливо виднелась вмятина. Плечо жакета было подпалено. Даже на расстоянии ярда или двух Диего уловил густой запах, напоминающий мускус.

Такое состояние одежды менее храброй женщины могло бы вызвать жалость. Но Волузия не была типичной представительницей своего пола. Ее рост составлял более шести футов, вес на пятьдесят фунтов превышал вес Диего, и при этом ни единая клеточка ее привлекательного широкого торса не была склонна накапливать жир. Внушительная грудь в пропорциях соответствовала цветущим бедрам, а сильные ладони мало в чем уступили бы размерами лезвию топора. На фоне большинства женщин — да и многих мужчин — Волузия смотрелась как мощный борец на собрании карликов. Наконец подруга Диего добралась до его столика и заметила экземпляр «Зеркальных миров», который он положил на ее стул, желая устроить ей сюрприз.

— Новый рассказ! Лучшее, что я увидела за сегодняшний день! Дай я тебя поцелую!

Волузия немедленно перешла от слов к делу, склонилась к Диего, чтобы стиснуть его руки, и запечатлела на его губах и части подбородка влажный поцелуй. В его ноздри проник запах дыма, пропитавшего ее волосы. Затем она выпрямилась и сказала:

— Вот так. Теперь ты меня поцелуй и докажи, что не сердишься за то, что я так опоздала!

И, не дожидаясь, пока Диего исполнит ее просьбу, Волузия повторила свой звонкий поцелуй.

Диего покачнулся, зная, что ужинающие зрители готовы разразиться аплодисментами и сдерживаются лишь из приличия.

Волузия рассмеялась и сняла шляпу. Волнистые темно-рыжие волосы длиной примерно в ярд водопадом рассыпались по плечам. Она небрежно бросила шляпу на стол — пустой стакан для воды полетел на пол и разбился. Затем Волузия тяжело опустилась на стул, прямо на журнал, только что вызвавший у нее столько восклицаний, но о котором она тут же забыла в приливе чувственного удовольствия.

— Ко всем чертям, я голодна! Официант! Меню нам!

Пока официант спешил к ним, Диего изучал возбужденное лицо Волузии: густые брови над темными глазами; нос, скорее плебейский, нежели изысканный, и не оставляющий поводов сомневаться в его доминировании на лице; широкие, полные губы, за которыми скрываются зубы поразительной белизны — зубы, особенно выделяющиеся на ее лице при вечернем свете.

Если смотреть на лицо Волузии как на единое целое, то можно увидеть, что оно отмечено такой красотой, какой Диего в женских лицах никогда прежде не наблюдал. Он в очередной раз подивился тому, что Волузия его полюбила.

— Я возьму гору креветок, салат из зелени и шестнадцать унций отборного филе. Только шестнадцать унций в готовом виде! [5] Ах да, еще две печеные картофелины с колечками лука. А ты, Ди, что будешь пить? «Арканум»? Упс! А мне, пожалуйста, большой бокал процеженного «Тэтвига».

Вслед за Волузией Диего тоже сделал заказ:

— М-м, свиные отбивные с рисом, пожалуйста. Хорошо прожаренные.

Волузия прищелкнула языком.

— Голубиная порция! Хотя, наверное, ты в час тратишь не больше полудюжины калорий за своей дурацкой машинкой. Нет, результаты, конечно, прекрасные. Но, конечно, то, чем ты занимаешься, сложно назвать настоящей работой.

Алкоголь в крови подсказал Диего немедленный ответ: он часто подвергался таким вот шутливым нападкам.

— Ну да, я полагаю, только вечный подросток и может считать стоящей работой твою сумасшедшую возню с лестницами и шлангами.

Громкий смех Волузии разнесся по залу.

— Запомни, Ди: спасать людей и не давать Гритсэвиджу превратиться в Кварталы Гетто — вот единственная настоящая работа! Но я готова признать, что у моей благородной профессии есть и приятная сторона. Между прочим, знаешь, чем я была так занята, что пришла только несколько минут назад? Возгорание у Столлера!

При этом известии лицо Диего посветлело.

— Судя по твоему тону, неплохое. Надеюсь, никто не пострадал? Но скажи мне, кого ты там видела?

Официант принес Волузии пиво, и она одним глотком опустошила половину бокала. На ее губах появились усы из пены.

— Кого же, как не нашего блистательного мэра? Он был там, когда я поднялась на второй этаж, толстый и голый, как рыба, а три самые дорогостоящие девицы Столлера цеплялись за него и вопили как резаные. Ну да, я видела медную башку Копперноба! [6] — Смех Волузии снова зазвучал счастливым мелодичным звоном. — В общем, я спустила их всех по черной лестнице и запихнула в шарабан мэра так, что фотожурналюги не успели сделать ни единого снимка. Среди тех, кто остался с носом, был Мейсон Джинджерпейн, а ты же знаешь, насколько часто он упускает съемку! Да никогда! Мне представляется, что мэр будет здорово признателен мисс Биттерн. Короче, я считаю, что мое повышение, которое так долго откладывалось, теперь произойдет гораздо раньше.

— Прекрасно, — без выражения произнес Диего. — Ты этого заслуживаешь.

— Сколько энтузиазма! А в чем дело? Ах да, твой рассказ! — Она приподняла бедро и извлекла журнал. Обложка была теперь мокрой и грязной. — Дорогой, пожалуйста, прости! Послушай, ты же можешь оторвать обложку, а то, что под ней — превосходно! И иллюстрация Каттернаха! Как здорово! Я тебе обещаю, что прочту сегодня же.

— А я думал, мы пойдем танцевать. В Винтурианском зале играет Праг…

— Ни за что! Ты, возможно, успел заметить: на мне не бальные туфли. Кроме того, в этом публичном доме я видела кое-какие картинки, они навели меня на некоторые мысли для романа, и мы должны их немедленно воплотить.

— Волузия, пожалуйста…

Волузия наклонилась над столом, шепотом подробно описала Диего увиденное и высказала ряд предположений, которые он, при всем его писательском даровании, затруднился бы оценить чисто лингвистическими средствами, настолько мощно они на него подействовали в плане гормональном.

По пути из ресторана Волузия остановилась у панчборда, оплатила попытку и выиграла.

— Шесть быков! Это пойдет в Фонд вдов и сирот! А может, я куплю Коппернобу тыщу презервативов!

2

Охотники за эгидами

Май приближает Сезонное Солнце на много Кварталов к обитателям Гритсэвиджа, и наконец это могучее, небольшое, низко расположенное светило в разгар дня оказывается почти точно над Районом. В самые ласковые часы оно вызывает к жизни легкую одежду и новые виды отдыха.

Подобно Дневному Солнцу по утрам, Сезонное Солнце при своем первом в году явлении можно увидеть очень низко над жилыми Кварталами. Но в отличие от его более постоянного собрата оно восходит не для того, чтобы пройти путь вдоль всей длины Бродвея в один день. Нет, Сезонное Солнце движется под определенным углом к своему небесному собрату, поднимаясь над Тем Берегом, и опускается за Не Той Стороной Трекса за тот же период, что и дневное светило. Следовательно, в конце зимы Сезонное Солнце часто бывает скрыто за рассветным Дневным Солнцем и показывается, когда Дневное Солнце оставляет его позади, лишь в виде туманной, едва движущейся высоко над Бродвеем точки; свое тепло оно отправляет в другие, отдаленные Районы. По мере того, как весна входит в более поздние стадии, дуги, описываемые Сезонным Солнцем, становятся яснее, выше, местоположение диска увидеть легче. Наконец Сезонное Солнце превращается в неотъемлемую часть неба Гритсэвиджа; точка его восхода с каждым днем сдвигается все дальше вдоль по течению Реки.

Официально лето начинается в тот день, когда Сезонное Солнце поднимается в точности над центральными Кварталами Района и оно и Дневное Солнце на несколько минут накладываются в небе друг на друга.

Спуск во вторую половину года повторяет этот процесс в обратном порядке — Сезонное Солнце скользит все дальше и дальше к центру, пока не исчезает в декабре.

Так извечно повторяется небесное крестовое представление.

Май принес множество новшеств в жизнь Диего Петчена — как приятных и радостных, так и горьких и тягостных.

Наверное, самыми тяжелыми из последних стали тревожные перемены в жизни Зохара Куша, лучшего друга Диего.

Диего и Зохар выросли в одном Квартале, вместе учились в Мемориальной начальной школе имени Хейвуда Строппера, в должное время поступили в частную среднюю школу номер 5, где Диего впервые испытал свои дарования, став сотрудником редакции школьной газеты. В то время Зохар вовсю лелеял свой идиосинкразический, аморальный характер. Буйный гуляка, кому любой вызов, любая выходка не казались чрезмерно скандальными, он обладал тонким умом, который отказывался применять для достижения каких-либо приемлемых для общества целей. (Родители Зохара мало принимали участия в его воспитании. Папа Куш был добродушным пьяницей; он оставался помощником слесаря до самого ухода на пенсию и умер до срока. Мама Куш проводила долгие, изнурительные часы на работе в прачечной, вечно среди пара, и каждый день приходила такой же поблекшей и помятой, как те мешки с грязной одеждой, которые приносила с собой.)

С трудом закончив учебу, Зохар отдался жизни, от которой был намерен взять все, что возможно. Он приобретал деньги и женщин, необходимых для существования в его необузданном, зато свободном мире, разнообразными способами, из которых лишь о немногих можно было говорить вслух. (При этом, когда Зохару сопутствовал успех, от его щедрости выигрывали все — от Диего до случайных собеседников в барах.) Друг детства Диего был хорошо знаком с полицией Гритсэвиджа, так как несколько раз проводил сколько-то времени в тюрьме, но исключительно по незначительным обвинениям, и не задерживался там надолго.

Все прекрасно и изумительно — по большей части. Полная впечатлений, даже обладающая неким постыдным очарованием жизнь, которая вполне соответствовала натуре Зохара Куша и от которой, в сущности, никому не было вреда. Диего никогда не тревожился за благополучие своего друга.

А вот теперь Диего почувствовал, что больше не может быть столь же благодушным, думая о возможной судьбе Зохара. Несколько недель он не появлялся в их любимых заведениях, а потом появился, но, как подозревал Диего, Зохар угодил в скверную передрягу, и не исключено, что ему грозит неминуемый нервный срыв. Вход Зохара в такое состояние по времени точно совпадал с началом его любовной связи с Милагрой Ивентир.

Когда в это майское утро в дверь квартиры Диего постучали, он интуитивно пришел к выводу, что назойливый стук исходит от Зохара Куша, и что тот находится не в лучшей форме. Открыв дверь, Диего убедился в справедливости своего провидческого заключения.

На Зохаре была белая рубашка, некогда дорогая и модная, а теперь заляпанная чем-то и протершаяся у открытого воротника. Его хлопчатобумажные брюки могли бы поведать историю о жестоком обращении: на колене дыра, один задний карман наполовину оторван. Шлепанцы на грязных, без носков, ступнях.

Вершиной внешнего достоинства Зохара всегда были волосы — всклокоченная курчавая грива волос, блестевших от природы, как масло, пролитое на Бродвее. Не одна девушка в школе номер 5 охотно позволяла в отношении себя всякие вольности только ради того, чтобы взъерошить эту сексуальную копну. В последнее время Зохар решил дополнить сей венец растительностью на лице — усами и эспаньолкой. Его телосложение напоминало о гибкости и выносливости, которыми он некогда отличался. Но десять с лишним лет напряженной и бесцельной жизни превратили его лицо в жалкий портрет испарившихся надежд юности.

Зохар сжал локти Диего прямо у порога и устремил на друга умоляющий взгляд голубых глаз.

— Ди, мне нужна твоя помощь. Отчаянно нужна. Не ради меня. Ради Милагры.

Не резко, но твердо Диего высвободился из тисков Зохара.

— Это же бред, Зох, козел! Где ты шатался столько времени? Я тебя не видел с того самого вечера в феврале.

Зохар вымученно улыбнулся.

— О, какой был вечер! Я до сих пор ощущаю вкус пены первого «Руде Браво», слышу, как этот самодовольный Драмгул предлагает «наладить отношения» совсем не подходящей женщине, помню, какое у него было лицо, когда он зализывал раны в туалете на станции Метро! Хорошее для нас было время, правда, Ди? А раз нам было так хорошо вместе, ты же придешь на помощь старому другу? А помощь ему так нужна!

— Конечно, конечно, нет вопросов, я тебе помогу. Но, насколько я вижу, тебе особенно нужно провести денек в парилке у Диггори, пройти курс у косметолога, прибарахлиться у Кобека, а потом подзаработать в конторе у Копперноба. Я-то сомневаюсь, что смогу обеспечить тебе больше, чем прокат полотенца у Диггори.

— Черт тебя возьми, не смотри на меня! Я же сказал, я беспокою тебя только потому, что Милагра в хреновой ситуации.

— И что у нее случилось? Неужели ты не удовлетворяешь ее в постели? Помнится, в тот вечер она по полной программе искала утешения у меня…

— Смейся, если хочешь. Только твои шутки не изменят того, что Милагра подсела на героин и не слезает уже много дней.

Диего бессильно опустился на стул.

— Нет… Как это произошло?

Зохар обреченно пожал плечами:

— А как это происходит со всеми? Попробовала, понравилось. А скоро обнаружила, что не может без этого жить.

— Не знаю… Не знаю, что сказать. Я еще никогда не встречал никого, кто пробовал бы героин.

— Теперь встретил. И, кстати, не могу тебя с этим поздравить.

— А ты тоже… подсел?

— Нет, слава Рыбачкам. Но мне кажется, ты не прав, если говоришь, что не знаком ни с кем из героинщиков. Ты ведь дружишь с этим музыкантом, Прагом, так?

— Да. Так ты хочешь сказать?..

— Меня так сориентировал мой знакомый. Я рассчитывал, что ты сведешь меня с ним, и он сможет мне продать дозу, которой хватит, чтобы на несколько дней успокоить Милагру.

Диего склонил голову набок и стукнул себя по лбу, словно эти действия могли помочь ему освоить новую информацию.

— А твой знакомый… Он больше не снабжает тебя?

— Отрава прибывает на Поезде или на Корабле, а поставок не было уже несколько недель.

— А ты не можешь съездить на Метро к источнику, не знаю уж, где он?

Зохар невесело рассмеялся:

— Источник! И в самом деле, где он? В каком Районе? Сколько миллионов Кварталов отсюда? Я знаю об источнике не больше того, что ты знаешь о том, откуда поступает твоя писчая бумага! Кто производит нашу одежду, в каком Квартале водятся коровы, куры и овцы, какой Район поставляет овощи или вино, обувь, губную помаду? К нам все товары привозят Поезда или Корабли, и мы с радостью их принимаем, охотно компенсируем этой возможностью — приобретать то, чего нам недостает — нашу неспособность производить все у себя. Вот только подобная система оставляет нас заложниками наших неведомых поставщиков. А сейчас по их прихоти моя девушка умирает.

Диего поднялся на ноги.

— Ладно, ладно, избавь меня от лекций по макроэкономике. Я — профессиональный Космогонический Выдумщик! Я знаю, насколько наш мир безумен, насколько непостижимы его основы. Я порождаю десяток чужих миров перед завтраком! Так что давай нанесем визит Рамболду Прагу.

Розыски музыканта во всех местах, где тот имел обыкновение зависать, затянулись за полдень. В студии, где зачастую рождались импровизации Прага, их захватил в силки серьезный молодой технарь, которому захотелось посветить их в детали некоторых усовершенствований оборудования, призванных преодолеть эфирные ограничения неясного происхождения и расширить сферу вещания станции до более сотни Кварталов. Диего и Зохар не без труда высвободились из пут этого зануды и принялись за исследования других точек: плавательный бассейн Роклиффа, где Праг часто демонстрировал свое спортивное мастерство; бар «Коркорвадо», где собиралась экзотическая публика; квартира трубача в Гритсэвидж-875, над «Деликатесами» Мокко Бозефуса. И нигде ни следа.

Во время последней остановки они зашли к Бозефусу, где заказали солонину с кислой капустой — весьма необходимый им обед, за который заплатил Диего. Не будучи в силах связаться с неуловимым Прагом, друзья могли только догадываться, что он, страдая от того же кризиса, что и Милагра, либо залег на дно где-то в Гритсэвидже, либо воспользовался своим преимуществом в знаниях и отправился в другой Район, сколь угодно отдаленный, где запасы героина побогаче.

И Сезонное Солнце, и Дневное Солнце совершали свой путь по нижнему квадранту своего невидимого круга, когда друзья наконец признали поражение.

Нервы Зохара были напряжены до крайности, чего Диего никогда раньше не замечал за своим обычно беззаботным другом.

— Что нам делать, ну что нам делать? Говорю тебе, она скоро умрет. У нее не хватит сил, чтобы забросить это зелье. У нее уже руки плохо действуют…

— Успокойся, да успокойся же!

Диего подхлестнул свою сообразительность и был вознагражден появлением последней отчаянной надежды. Он содрогнулся при мысли о том, что собирался предложить, ему было почти нехорошо от стыда, но в споре двух противоположных полюсов понятия о долге решающую роль сыграло жалобное выражение лица Зохара.

— Идем со мной. Нанесем светский визит моему отцу. Не спрашивай зачем, просто иди со мной.

Далеко от жилища Гэддиса Петчена Зохар и Диего вошли в ближайшую станцию Метро (входы на станции чернели через каждые пять Кварталов), на платформу в сторону Центра — длинную, вымощенную кафелем эмблему пыльной скуки. Сначала Зохар и Диего стояли молча в ожидании одного из часто проходивших экспрессов, затем Зохар заговорил:

— Помнишь, как я пытался выяснить длину города?

— Да, помню.

— Я пришел сюда в три часа ночи с банкой краски и кистью. Тайком от машиниста я пометил последний вагон своим именем, буквами в фут высотой. А потом устроился на скамейке и принялся ждать. Раз за разом прибывали новые цепочки вагонов. Я проверял, есть ли на последнем вагоне моя надпись. Я питался шоколадом и содовой из торговых автоматов. Через несколько дней ты принес мне сандвичи. Я дремал в промежутках между поездами, но всякий раз просыпался, когда они подъезжали. Я уверен, что не пропустил ни одного экспресса. Ты помнишь, как долго я продержался?

— Две недели.