— Извини, если помешал.

— До чего ж ты неискренний!

— Ты и впрямь хочешь знать, чем я собираюсь заняться?

— Нет, ничего интересного все равно не услышу.

Мне было жаль ее. И жаль было всех тех, кто ярится на жизнь с ее несправедливостью, не догадываясь, что как ни обидно оно кажется — на самом-то деле каждый заслужил свое. Если ей прищемило нос мышеловкой, то лишь потому, что она жадно вынюхивала, где больше сыра. Жалкая участь.

— До свидания, — сказал я.

— Ну уж нет!

Это мне за то, что позвонил: не надо было. Я совершил ошибку. Я заслужил этот прощальный плевок.

3

Так кто же он, человек, за которого она выходила замуж, отец ее дочери? Сначала я решил, что это не важно. Но чем больше об этом думал, тем сильнее становилось чувство, что важно. В конце концов я стал думать о нем постоянно: кем бы он ни был — он был тем человеком, каким мог стать я сам; какую бы жизнь ни вел — она могла стать моей.

И хотя не знал я теперешнюю Ванду, я понимал, что она не только замужем побывала и ребенка родила — она жизнь приобрела, свою собственную. Но что произошло с человеком, который дал ей эту жизнь? Меня она оставила бы с тем же, с чем оставила его. Если бы она стала мне женой, я теперь был бы тем человеком и жил бы сейчас, как он.

При моем складе ума, был только один способ определить калибр пули, от которой я уклонился, — увидеться с тем, в кого она попала.



Секретарша одного из моих друзей, адвоката, заявила однажды: «Я могу найти кого угодно». Мне это показалось нелепой похвальбой. Очень наивно с моей стороны. Ведь одно из важнейших умений, необходимых в деловом мире — да и не только в деловом, — это умение обнаруживать нужных людей. Должников, покровителей, поручителей, клиентов, друзей — кого угодно. От этих людей зависит ваша работа. Только писатели трудятся в воображаемом мире и находят всех, кто им нужен, у себя в голове; и могут этим похвастаться. Мы своих выдумываем — все остальные ищут.

Но теперь, в поисках своей другой жизни, мне приходилось действовать в мире реальном. Чтобы закончить рассказ, надо было найти того человека. И тут я понял, что способность найти кого-то — незнакомца, затерянного во тьме, — это почти искусство. Ведь ближайший аналог — писательский поиск персонажа.

Я почти не сомневался, что человек, с которым я говорил, когда искал адрес Ванды, — ее бывший муж. Но надо было убедиться. Поэтому я позвонил той секретарше и напомнил ей ее слова.

— Этого я, начерно, смогу найти, — сказала она. — Расскажите все, что знаете.

— Только фамилию и номер телефона.

— Местный код?

— Девять-один-четыре.

— Он работает в Нью-Йорке?

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что это Уайт-Плейнс[110]. Еще что-нибудь знаете?

— Он может заниматься компьютерными делами.

Ванда точно занималась. А этих компьютерных фанатов — она говорила «мы компутнутые» — тянет друг к другу.

— Это полезно. Есть справочники.

— И я думаю, раньше он жил в Данбери.

Уж конечно, если она забрала его жизнь, то и дом тоже.

— Скажите, где он был, — я вам скажу, где он сейчас.

Это мне понравилось: здесь тоже была параллель с литературой.



Его звали Тод Фолкэнберг. Он работал в «Глоубл телетроникс» в отделе маркетинга и продаж Всего на год старше меня. Компания — одна из ведущих в сфере телекоммуникации — недавно разработала серию портативных спутниковых телефонов. В рекламной брошюре «Глоубл» описывала свои телефоны, как багаж: один размером с чемодан, другой — с кейс, а последний — как переносной компьютер.

Я решил попросить мистера Фолкэнберга показать мне телефон. Я позвонил ему, но — поскольку Ванда могла обо мне рассказывать — назвался Эдвардом Медфордом и сказал, что скоро буду в Нью-Йорке.

— Я в городе только по вторникам и четвергам. Как насчет будущей недели? Я могу во вторник, во второй половине дня. Если вам удобно.

Голос был тот же самый, что тогда, почти наверняка. Но теперь он говорил с завораживающей обходительностью — чувствовался профессиональный продавец. Встретившись с ним, я был рад убедиться, что он не просто говорит, но и информацию сообщает. Конечно же, превознося свою торговую марку, он мог и преувеличить; но тут я мог поправочку ввести. Увидев мой кейс, он заулыбался:

— О, чемодан от «Орвис»? Я всегда их вещи покупаю. Наша последняя модель как раз в него уместится.

— Она уже в продаже?

— Сейчас я вам ее покажу.

Продавцы никогда не отвечают прямо; слова «да» и «нет» в их лексиконе отсутствуют.

Мы сидели у него в офисе на Лексингтон-авеню в районе Семидесятых улиц. Район очень оживленный, из-за большой больницы поблизости, и шумный, несмотря на больницу. Он сказал, офис временный: он, мол, как раз переезжает. И правда, у стены громоздился штабель картонных коробок; но у меня было ощущение, что уезжать он никуда не собирается.

Хотя контора выглядела временной, сам он был тип-топ. Не только костюм, но и туфли, галстук, даже ремень — все тщательно продумано. Он умел производить впечатление, но на меня такие штуки не действуют. Я видел человека, который хочет, чтобы о нем судили по одежке, а как раз этого я не ценил никогда. Он был чуть постарше меня, но в отличной — куда мне до него — форме. Вот это меня впечатлило. Об этом мне хотелось знать побольше.

Я уже готов был задать вопрос, когда заметил у него на столе фотографии в рамках. Три фотографии одной и той же девочки: в розовом одеяльце младенец, еще розовее; на четвереньках, выглядит как заводная игрушка; и детский портрет — этакая женщина во младенчестве. Очень похожа на Ванду: бледные глаза, упрямый рот, и даже в пухленьких щечках было что-то от помешанной на диетах Ванды.

— Ну, добро пожаловать в «Глоубл».

Держался он, как и все продавцы на свете. Пожал мне руку и усадил в кресло, не переставая извиняться за вид своего офиса.

Рукопожатие его было многозначительно. Конечно, это рассчитанный был нажим, очень точно отмеренный. Но пальцы были тверды, и ладонь тоже. Ему не приходилось прилагать никаких усилий, чтобы я почувствовал: хватка у него железная. Гребец, наверно, или велосипедист. Поняв, что он до сих пор занимается спортом — причем не абы как, а всерьез, — я сразу изменил к нему отношение: он гораздо сложнее того стереотипного продавца, за которого я принял его с первого взгляда.

На загорелом лице заметны были прыщи. Не был он похож на человека, который качается напоказ; на самом деле здоровяк — одинокий атлет, с широкими плечами, толстой шеей, бугристыми мускулами и ссадинами на побуревших от солнца руках. Настолько могучий, что костюм сидел на нем неуклюже; и в помещении ему было тесно — приходилось постоянно контролировать свои движения в небольшом пространстве офиса. Его мощь не соответствовала такому окружению, очень уж крупный был мужчина. А когда, приседая на корточки, чтобы показать мне самую маленькую модель телефона, он поддернул брюки — я увидел, что не ошибся: точно, велосипедист. Икры — две глыбы мускулов, а сухожилия — толстый трос.

— Много ездите на велосипеде?

— Как вы догадались?

Я пожалел, что так импульсивно проявил свое любопытство. Но велосипед — это, как правило, увлечение одиночек. Редко кто ездит компанией. Это особая жизнь, мало кому известная; своего рода монашество. Потому я и стал смотреть на него совсем по-другому. Более уважительно, но и более настороженно.

— Да так как-то…

— Знаете толк в велосипедах?

— У меня «Мэрлин».

Он улыбнулся:

— Ну, значит, знаете. — Посмотрел куда-то в сторону и добавил: — У меня «Кэстрел» был, чуть больше года назад. Из углеволокна. Были и у него кой-какие недостатки, но до чего легкий! Отличная машина. Пришлось продать.

Остальное я домыслил. Такая игрушка стоит три тысячи долларов. Деньги понадобились из-за развода.

— А сейчас я на стареньком «Фудзи» катаюсь, он у меня в гараже висел.

— Ездите по Манхэттену?

— На работу езжу из Уэстчестера. У меня там квартира.

— Вряд ли много таких, как вы!

Это явно доставило ему удовольствие. Он рассказал, сколько времени уходит на дорогу, и каков маршрут, и как он переодевается и душ принимает прямо здесь, в конторе. Со всеми этими разговорами он мне понравился еще больше, да и я тоже стал для него не просто клиентом.

— Но сегодня я на машине, мне надо по делу в Коннектикут.

К Ванде. Наверно, собирается навестить дочурку; только раз в неделю он может с ней повидаться. Я задумался, представив его с ребенком, когда он вдруг спросил:

— Так куда ж мы с вами заехали?

— Простите, не понял.

— Вы о велосипедах хотите поговорить или все-таки о телефонах?

Так это славно у него получилось, добродушно, по-дружески. А я тем временем увидел еще одну фотографию его девочки. Еще одна икона с копией Ванды в миниатюре. Он стал мне еще интереснее. Чтобы не отпугнуть его — и задержать, — я заговорил о телефонах.

— Знаете, это очень узкий, специализированный рынок, — подхватил он.

А мне трудно было слушать — отвлекала его атлетическая наружность. В нем было два человека — спортсмен и торговец, — и настолько они были разные, что он казался раздвоен, что ли, и от этого неуклюж.

— Мы были маленькой компанией, начинали с полупроводников… — (Как раз в этой области работала Ванда.), — но потом сосредоточились на телекоммуникациях. Отдел полупроводников мы продали и… Хотите сравнение? Большие компании — они вроде слонов. Видели когда-нибудь слоновью ногу? Громадная такая, круглая. Представьте себе такую ногу в комнате — она же в угол не поместится, верно? А мы как раз там, в уголках, куда все ваши гиганты — «Айбиэмы», «Тошибы» и «Майкрософта» — забраться не могут.

Я поздравил его с прекрасной аналогией и сказал, что хотел бы узнать о спутниковых телефонах поподробнее.

— Могу вам дать технические описания. Сейчас найду.

— Нет, я хотел просто посмотреть, как он работает.

— Правильно. Зачем вам все эти подробности? Давайте позвоним кому-нибудь.

— Вашей жене, например?

— Бывшей жене. Нет, спасибо.

Ему до сих пор больно. Он все помнит.

— Я попробую в центральный офис. Это на Лонг-Айленде.

Мы сделали три попытки — неудачно.

— Не подключается к спутнику. А я ведь правильный код набрал. — Он нахмурился, глянув на окно. — Наверно, больница загораживает.

— Тогда ничего не получится, — предположил я.

Он улыбнулся в ответ:

— Ну что вы, никаких проблем! Я сам виноват. Настроению поддался, соображать перестал.

Мне так понравилось это «настроению поддался», что я почти не заметил, как он переставил телефон на подоконник. Нацелив крышку со встроенной антенной мимо верхнего угла больничного здания, он протянул мне трубку. Я услышал пару гудков — и тут же:

— Добрый день, «Глоубл»…

Я и представить себе не мог, что такая крохотулька будет так отлично работать. То, что телефон его был мне вовсе не нужен, а пришел я сюда единственно, чтобы посмотреть на человека, с которым жила и развелась Ванда, не помешало мне восхититься товаром, который он старался продать.

— Вы мне должны помочь, — сказал он. — Объясните, для чего вам нужен этот телефон? Отдаленные места? Стройплощадки? Защита от прослушивания? Вы знаете, сотовый телефон работает в самых разных местах!..

— Я собираюсь много путешествовать за границей. Наверно, наилучшее определение — «отдаленные места».

— Я же не спрашиваю, что вы собираетесь делать. — Это прозвучало чуточку лукаво. — Мне важно где.

— Новая Гвинея, например.

— Там какие-то ультракороткие волны есть; рудники работают, им связь нужна. Но вы правы, такой телефон может очень и очень пригодиться.

— И сколько стоит эта игрушка?

— Вам я устрою хорошую цену.

Так продавцы говорят, когда речь идет об очень больших деньгах.

— Мне надо знать, потому что… — тут меня понесло, — потому что я перебираюсь в Манхэттен и, очевидно, надо включить этот расход в общую смету. Вообще-то я знаю, что такие телефоны стоят порядочно.

Последнюю мою фразу он не услышал. Спросил вдруг:

— Ищете место под офис?

— Я много чего ищу, но офис — первым делом.

Он стал еще оживленнее — и дружелюбнее, — ну совсем свой парень:

— Возможно, я смогу вам помочь. Вы не торопитесь?

— Но я не хочу отнимать у вас весь день. Вы говорили, у вас какое-то дело?

— Если вы не прочь прокатиться, я могу показать несколько мест. Это займет не больше часа. Сколько квадратных футов вам нужно?

Вопрос вполне логичный. Но я понятия не имел, что ответить.

В отчаянье я развел руками, показывая на его офис:

— Примерно столько.

— Это чуть меньше трехсот. Давайте покажу вам два местечка.

Я был рад возможности провести с ним еще какое-то время, пусть и под выдуманным предлогом. Это был не больший обман, чем предложение купить у него телефон за 20 000 долларов. Он извлек свою машину с подземной стоянки на Семьдесят седьмой улице. Это оказался старенький «вольво-универсал» со специальным багажником под велосипед на крыше. На заднем сиденье целый склад рекламных материалов «Глоубл» с описаниями всевозможных спутниковых телефонов.

— Я предпочел бы велосипед, — сказал он в гуще движения по Лексингтон-авеню.

— А я бы здесь, пожалуй, не смог.

— Вы знаете, когда мой брак развалился, мне не хотелось рисковать иммунной системой при случайных интрижках. Велосипед сделался просто необходим. И работать я стал больше. Не только ради денег. Отвлекало.

Выбираясь на Третью авеню, мы попали в плотную колонну позади грузовика. Фолкэнберг покачал головой и кисло улыбнулся; а я вспомнил, как он сказал «настроению поддался».

— Вот так и получилось, что стал я подрабатывать в недвижимости, — сказал он. — Забавно, я ведь не с продаж начинал.

На приборной доске в его машине был еще один алтарь его дочки: к металлу примагничен любительский снимок в пластмассовой рамке, в уголке завязанная бантом лента, наверно, из косички. Явно реликвия. Я подумал, что отлучение от детей может превратить безнадежную родительскую любовь в религиозный фанатизм.

— Славная девчушка, — сказал я.

— Да, — ответил он хрипло. Слишком был взволнован, чтобы добавить еще что-нибудь.

Когда я увидел, что он старается спрятать боль — что он испытывает эту боль, что он действительно ранен, — я увидел в нем себя самого. Он был похож на ту мою слабую, впечатлительную половину, которую я и жалел и ненавидел.

Хорошо, что я мог ему сочувствовать: теперь он замкнулся, ушел в себя — мне трудно было бы с ним, если бы я не понимал его боли. Направляясь к стоянке, он заметил машину, отъезжавшую от счетчика, и закричал. Громко и как бы радостно; но это такая невеселая была пародия на веселье, что я содрогнулся.

Пока мы шли к первому из офисов, он показал мне дерево внутри металлической ограды перед домом и сказал:

— У меня тоже такое было. Японский клен. И ограда была вроде этой. Они очень хорошо смотрятся, но возни с ними чертовски много. Чуть похолодает — трескаются.

Мне повезло, что мы были не в офисе, а на улице. Его профессия требовала везде и всегда производить хорошее впечатление, и по ходу он сообщил мне много интересной информации. Дерево было не в Уайт-Плейнс, там он временно. Нет, он его сам посадил в Данбери, там у него семья была, дети росли. Старшие — мальчик и девочка — давно отучились, работают оба, им уже под тридцать.

Он даже Ванду упомянул, но только вскользь.

— Я им говорю: «Вы рады, что я с вами?» — Это о ком-то из своих боссов, начало я прослушал. — «Так вы, — говорю, — скажите за это спасибо моей бывшей жене». Я мог бы на раннюю пенсию выйти, а теперь, пожалуй, еще лет пятнадцать покручусь.

Прозвучало это настолько мрачно, что я ничего не смог придумать в ответ, кроме какой-то пошлости: мол, работа — один из побудительных инстинктов человека.

— А другой инстинкт — секс. Это мне псих мой сказал, психотерапевт то бишь. Но ведь это не работа, я же не продавец. Раньше я настоящим делом занимался, а теперь только заработать стараюсь.

— Однако получается, — возразил я, надеясь, что он еще что-нибудь скажет.

Он поморщился, показывая, что получается не слишком хорошо. И сказал:

— Знаете, мне не так уж и хочется в этом деле преуспеть. Я ведь разработчиком был. Программы сочинял для спутниковой связи. Был сам себе хозяин. Свободен был… — Я начал сомневаться, хочу ли дослушать эту печальную историю до конца. — А теперь ничего не осталось.

Когда жизнь уже наладилась, он влюбился и ушел от жены. «Знаете, как это бывает». Говорил он спокойно. Это было хуже всего. Теперь у него неоплатные долги — алименты и все такое, — подневольная работа и обожаемая дочь. Никогда не думал, не гадал. Он потерял любимую работу, дом, деньги, жену, душевный покой, ребенка; он боялся за свое здоровье, а то не стал бы педали крутить как бешеный… «Но знаете, такие вещи ведь не планируешь».

— Из моей второй женитьбы ничего хорошего не вышло, — сказал он, — но дочурка у меня прелесть.

Они видятся каждую неделю. И сегодня он к ней поедет, как только покажет мне тот офис. Ехать слишком поздно ему не хотелось из-за пробок на дорогах.

— А почему сегодня? Разве ребенка не лучше навещать в выходные?

— Это вы моей бывшей скажите. Впрочем, не вижу разницы. Я в любой день приехать готов, в любое время. Но, бог свидетель, эти наши свидания мне душу рвут.

Он не сказал о Ванде ни единого плохого слова, впрочем и не хвалил. Когда я прямо спросил о ней, он ответил только:

— Мне кажется, сейчас я ее гораздо лучше знаю, чем когда на ней женился.

Он смирился с этим. Он был похож на альпиниста, который ради своей вершины отморозил ноги и остался хромым. Но он не задумывался о своей потере. Это было для меня всего труднее: я знал, что он потерял, а он — нет. И я начал чувствовать себя свободным человеком.

Я выдержал осмотр того помещения под офис: две замусоренные комнаты, грязные окна, газеты на полу. Говорить об увиденном было так же трудно, как комментировать абстрактную живопись на выставке. Это я такой тупой простофиля или картины никуда не годятся? Отныне сочетание «помещение под офис» будет у меня ассоциироваться с крысиной норой.

Фолкэнберг отошел к окну и, стоя спиной ко мне, тихо заговорил:

— Я никогда, никому об этом не рассказывал. Наверно, надо было, и почаще. Вы женаты?

Хоть я и знал, что он ко мне обращается, вопрос свой он адресовал окну; и это было очень неудобно. Ведь он стоял ко мне спиной, меня не видел, и потому я не мог просто кивнуть. Пришлось ответить.

— Мы с женой расстались, больше года уже.

Вот тут он обернулся и посмотрел на меня. Глаза — как у изгнанника: раненые, настороженные; взгляду таких глаз все вокруг чуждо. И заговорил он, как с товарищем по изгнанию:

— Я так рад, что познакомился с вами!

Подошел ко мне. Я боялся, что он сейчас меня обнимет и скажет что-нибудь такое, отчего станет еще хуже. Но он только пожал мне руку. Извинился за то, что торопится, попросил не исчезать. У меня было чувство, что ему хочется подружиться со мной.

— Надеюсь увидеть вас совсем скоро! — крикнул он из машины, трогаясь с места.

Но время уходило, как туман, поднимающийся с прибрежных болот и обнажающий промоины и отмели, кости и разбитые раковины на илистом дне; чем светлее, тем больше деталей — а как раз от них мне становилось труднее и грустнее всего.

XVII Моя другая жизнь

Одна из иллюзий, возникающих у путешественника, состоит в том, что в дальнем краю он становится совсем иным, новым человеком. Я находился в Гонолулу, приближалось Рождество, мне положено было радоваться. Но, выставляя на улицу баки с мусором или таща сумки с продуктами от машины к дому, — то есть всякий раз, когда я не был укрыт от соседских глаз, о чем порой догадывался лишь по дрогнувшим шторам, — я чувствовал себя Адольфом Эйхманом[111] на улице Гарибальди в Буэнос-Айресе. А как же расхожее мнение что стоит уехать подальше от дома, и прошлое стирается? Моя живая изгородь, цветочки, баки, которые я выволакивал за ворота, создавали образ безобидного квартиросъемщика, однако каждый шаг на этой чопорной улице благополучного пригорода я делал украдкой и сам себе представлялся чудовищем.

Это чувство не оставляло меня — под впечатлением книги о поимке Эйхмана израильтянами. Больше всего мне запомнилась отнюдь не операция командос, а повседневное существование этого кошмарного человека: никому не известный, шаркал он по улицам, занимался самыми обычными делами, но постоянно оглядывался. Я не мог объяснить себе, откуда взялось это наваждение. Я же не убийца, не преступник. Разве я не имею права на счастье? И все же меня не оставляло смутное чувство не вины, но опасности, словно я оказался жертвой: меня выслеживают, приняв за кого-то другого. Что бы я ни делал, меня терзало тревожное ощущение, что за мною охотятся.

Я перестал видеть сны. Прежде сны всегда волновали меня, порождая новые замыслы; когда я просыпался, мое воображение уже работало вовсю, как будто сон дал ему толчок и оно уже не может остановиться, хотя я открыл глаза. Я относился к снам, как к другой своей жизни. Без них я не мог писать, а поскольку силы я черпал в творчестве, то и стал чуть ли не полумертвым. Работа моя застопорилась. Я чувствовал себя медлительным тупицей, мозги словно тиной забило. Солнечный свет раздражал невыносимо, однако ночью было еще хуже. Вместо обычных снов начались кошмары. Утром я уже ничего не помнил, оставался лишь ужас, отнимавший остатки рассудка. Кошмары были разные, но результат — один и тот же, потому что страх однообразен: в мозг словно впрыскивают нечто, убивающее воображение.

Однажды ночью в моем доме в Гонолулу раздался телефонный звонок и ровный голос произнес:

— У меня есть новость.

— Кто говорит?

Голос был малокультурный, с едва заметным акцентом, тем не менее приятный на слух. В нем мешались вежливость и своеобразная издевка; так умеют любезно грубить англичане.

— Не важно, слушайте, — продолжал голос. — Пол Теру умер.

— Это я Пол Теру, — сказал я.

— Нет, не вы. Я знаю, кто вы.

Его слова меня потрясли. Хотелось сказать: «Спросите мою жену!», но сама эта мысль только расстроила меня. На слове «жена» или «брак» я непременно начинал заикаться. Эта материя была настолько щекотлива и мучительна, что я предпочитал о ней не думать. Я уже четыре года не видел Алисон. Вот как давно мы с нею разъехались. «Живем на два дома с одной общей стеной», — объяснял я немногочисленным любопытствующим и сам ненавидел свой бойкий язычок. Но так оно и было. Я отлично понимал: она рада, что я противлюсь окончательному разрыву. Развестись с ней — все равно что вытолкнуть ее в окно. А так — каждый из нас был не совсем одинок. Одиночество представлялось мне самым тяжким жребием — как будто уже и вовсе не существуешь, и хотя я никогда о том Алисон не спрашивал, не сомневался, что она думает так же. Всякий раз, заполняя анкету, я, проглотив ком в горле, ставил галочку в квадратике у слов «женат/замужем» и чувствовал, что сделал это только ради нее.

Тот телефонный разговор («Пол Теру умер») дал повод позвонить Алисон, но я все откладывал. Из-за разницы во времени между Гавайями и Лондоном я ей так и не позвонил. К тому же меня занимала другая забота.

Мне необходимо было переменить обстановку, вырваться из этого одноэтажного бунгало, где я чувствовал себя Эйхманом. Погода стояла очень благоприятная для того, чтобы походить на байдарке у острова Молокаи. Грести себе потихоньку, разбивать у воды на песочке палатку, а потом двигаться дальше вдоль берега, от залива к заливу — вот замечательное средство вернуть себе душевное равновесие; дул южный ветер, а это значит, что такое, обычно опасное, плаванье будет нетрудным: спокойное море, небольшой прибой, легкий попутный ветерок. Никакого ослабления этой влажной жары не предвидится, сказали в прогнозе погоды по телевизору, но на следующей неделе вновь задуют пассаты.

Стало быть, в моем распоряжении было четыре идеальных дня. Я быстро собрался: уложил походное снаряжение и разборную байдарку, накупил с собой еды и взял билет на самолет до Молокаи.

Вечером накануне отъезда мне опять позвонили, и я живо представил себе злорадную физиономию, обладатель которой произнес:

— Пол Теру умер…

Я повесил трубку и наутро, после почти бессонной ночи, уехал. Первым же самолетом я вылетел в Молокаи, в аэропорту Хулехуа взял напрокат машину, пообедал днем в Каунакакаи, купил несколько бутылок питьевой воды и поехал в долину Халава, до которой было двадцать с небольшим миль. Я планировал оставить машину там, проплыть на байдарке вдоль северного берега до Калаупапа, а оттуда на попутных вернуться к автомобилю. Меня волновали только погода и морс: не усилится ли легкий ветерок, позволит ли залив Халава, славящийся своим бурным прибоем, спустить на воду лодку?

Все мне благоприятствовало: я и палатку поставил, и байдарку собрал, и сплавал вечером на ней к дальним скалам в заливе. Я смотрел вдоль берега на запад, где высились крутые утесы такого же почти черного цвета и такой же формы, как готический собор, — всякие тем шпили, башенки, колокольни и контрфорсы. Казалось, для описания этих скал больше подходит язык архитектуры, чем геологическая терминология, поскольку выглядели они куда более стройными, красивыми и величественными, чем любая массивная скала неопределенных очертаний.

Это и были утесы, мимо которых я на следующий день плыл на байдарке. Несмотря на спокойное море, сил у меня на этот переход ушло немало. Накануне я плохо спал в палатке, которую уже в темноте поставил на песчаном пляже. В каждом звуке, раздававшемся в этих пустынных местах, мне слышалась укоризна.

Помогало только то, что почти с самого начала путешествия мне была видна его конечная цель, полуостров Калаупапа, находившийся от меня на расстоянии двадцати миль. В первый вечер, когда солнце садилось за полуостров, я направился в залив — судя по карте, это был залив Пелекуну, — и высадился на берег, почти не замочив ног. Пока было еще светло, быстро стал на ночлег, сварил лапши и вскипятил чаю. Вокруг высились готические скалы, и когда спустилась тьма, впечатление было такое, что я свалился в подвал того собора, который сам и вообразил, но сырая жуткая темница эта оказалась почему-то жаркой и душной.

Ночью мне приснился страшный сон: на берегу появился призрак, он стоит передо мной, источая отвратительную вонь. Но это был не сон. Когда я, проснувшись, выполз из палатки, передо мной темнела фигура в плаще с капюшоном, формой похожая на высившиеся надо мной утесы. Это было похуже приснившегося призрака: фигура словно бы безмолвно злорадствовала, оттого что я совершил какую-то ошибку. И она была отнюдь не привидением: у нес были четкие очертания, она отбрасывала тень и распространяла вокруг ощутимое зловоние. Я вернулся в палатку в полном убеждении, что фигура будет неотвязно стоять снаружи, словно я уже умер и она бдит у гроба. В ту ночь я опять не спал.

Утром, выйдя на лодке из залива, я поплыл дальше, и запах от той фигуры в капюшоне все еще преследовал меня. Теперь я стремился поскорее закончить путешествие и почти не замечал окружающих меня утесов. Бившиеся в их подножие волны вскипали такими бурунами, что я решил отойти на милю-другую от берега, где море было поспокойнее. Не имея возможности высадиться на сушу, я пообедал — бутербродом и глотком воды — прямо в лодке, а потом, пока догорал день, продолжал неторопливо грести. Около полудня я прошел маяк на мысе Кахию, это оконечность полуострова Калаупапа, а около пяти добрался до Калаупапа.

Судя по всему, мое путешествие стоило затраченных сил. Я уже видел его конечный пункт, поселок прокаженных, и, хотя накануне ночью я изрядно перепугался, мне вроде бы удалось избавиться от ощущения постоянного преследования или хотя бы несколько ослабить его. Верно, страх еще брел за мной по пятам, но это была жалкая тень былого ужаса; я знал, что если не спасую, то оставлю ее позади.

В гавани был пирс, на нем стоял человек и наблюдал за моими действиями; скалы, за которые садилось солнце, отбрасывали тень на воду, по которой я греб к берегу. Человек на пирсе не проронил ни слова, хотя я громко поздоровался с ним. Лицо у него было темное, и я принял его за одного из немногих оставшихся в поселке прокаженных.

Я решил разобрать байдарку, пока еще не совсем стемнело, потому что на рассвете планировал пуститься в путь по тропе для вьючных мулов. Я вынул из лодки свое походное снаряжение, быстро развинтил скрепы и снял обшивку, стараясь успеть до наступления сумерек. Разобрав каркас и аккуратно укладывая груды деталей в походную сумку, я заметил, что тот человек, прокаженный, сидит, сгорбившись, неподалеку. У него были иссохшие пальцы, впалые щеки, кожа обтягивала череп.

— Все тут сидите? — сказал я как можно приветливее.

Он не ответил. В его молчании чудилась угроза; наконец он заговорил, и я остолбенел:

— Нам же лучше, если мы понимаем, что наше место здесь, что мы одиноки, заперты в своем мирке. Никто нас больше нигде не ждет.

Меня так и подмывало сказать: «Я вас не об этом спрашивал». Не успел он смолкнуть, как его накрыла тень, движущаяся тьма с четким черным контуром; скала, за которую село солнце, надвинулась на незнакомца. Я не мог сообразить, как ответить на слова этого человека, я думал, его уже нет рядом, как вдруг из темноты снова послышался его голос.

— Вам звонят по телефону.

— Откуда вы знаете, кто я?

Но он лишь указал пальцем на контору, размещавшуюся в маленьком каркасном домике на пирсе. Войдя туда, я почти ничего во тьме не увидел, но, пошарив на столе, нашел снятую телефонную трубку. Поднес ее к уху и услышал знакомый голос:

— Пол Теру умер…

Я повесил трубку и вышел из конторы, надеясь увидеть того человека. Но он исчез. Вокруг была кромешная тьма, луна не взошла, и даже огни крошечного поселка не достигали пирса. Телефонный звонок так расстроил меня, что не было сил идти в американское представительство, и есть от усталости не хотелось. Оставив лодку у берега, я взял спальный мешок, бутылку воды и пошел в дальний конец пляжа, который, как я позднее узнал, называется Папалоа; там я и уснул, спал скверно, мучимый бесами кошмаров и неотвязной мыслью: «Нам же лучше, если мы понимаем, что наше место здесь, что мы одиноки, заперты в своем мирке. Никто нас больше нигде не ждет».

Чуть свет я опять пошел на пирс к своей сумке с провизией, съел грейпфрут, немного хлеба с сыром и стал думать, как выбираться из долины. Я знал, что в Калаупапа осталось менее пятидесяти прокаженных, но я-то не видел вообще никого. Долина была широко известна извилистыми тропами, по которым мулы поднимаются к самому гребню скал. Я хотел нанять двух мулов, на одном поехал бы сам, другой вез бы поклажу, но где же их взять?

Пока я все это обдумывал, на пирс въехал пикап.

— Садитесь, — сказал водитель.

Это был тот самый человек, которого я видел предыдущей ночью.

— Мне нужно в аэропорт, — сказал я.

— Знаю.

Он улыбнулся и, прежде чем я успел спросить откуда, продолжил:

— Я знаю, кто вы.

Не столько голос, сколько сама фраза прозвучала очень знакомо. Где я ее слышал? И тут я вспомнил — по телефону. И узнал голос, тот самый голос.

— Вы живете в Калаупапа? — спросил я.

— Вас интересует, не болен ли я, — уточнил он. — Нет. Я выздоровел. Это безобидные шрамы, — и он в прощальном жесте поднял иссохшие пальцы.

Я с ужасом думал о возвращении в Гонолулу, потому что теперь я точно знал: меня ждут кошмарные ночи, будет трезвонить телефон, и голос прокаженного будет повторять, что я умер. Так оно и случилось в первую же ночь, но я не подошел к телефону. Звонки были даже хуже всяких слов, потому что в этом треньканье мне слышались слова, вновь и вновь повторяющие мой смертный приговор.

Когда в Гонолулу полночь, в Лондоне утро. Сняв трубку, я стал свирепо тыкать в рычаг пальцем, пока не услышал длинный гудок, — и набрал номер. Я знал его наизусть, мог набрать и вслепую; мне стало грустно, едва я услышал знакомую музыкальную фразу кнопочного телефона.

Я очень боялся этого дня, но не отступил и произнес:

— Я с тобой развожусь.

Разговор был коротким, после него я остался один. Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким. Взошло солнце, но я настолько устал, что меня сморило, я крепко заснул и видел сны. Мне снилась невероятно счастливая жизнь, которой я прежде не знал, и преобладали в этом сне цвета и свет зари.

XVIII Эпилог

Личные вещи

На ящиках, доставленных из Лондона, значилось «Личные вещи». Я открывал их наугад, разрывал упаковку, расставлял освобожденные предметы на залитом солнцем газоне.

Большой медный самовар. Москва, 1968 год. На боку вмятина, оттого что я пытался запихать его ногой под сиденье, когда летел из Москвы в Дели, чтобы оттуда уже отправиться в Сингапур. Помню, как я волновался, не поинтересуется ли советский таможенник, где я менял валюту, чтобы сделать эту покупку. Менял я доллары нелегально, на черном рынке, по курсу один к восьми. Самовар обошелся мне в десять долларов. Но таможенник содрал бумагу, в которую самовар был завернут, и, увидев, что это такое, улыбнулся и заметил: «Чай, значит, любите».

Деревянный чайник — красный лак, Токио, 1976 год. Подарок от моих хозяев. Мне понравился такой чайник в кафе, где мы ели лапшу. Я задержался возле него и сказал: «Какая прелесть!» На следующий день мне вручили точно такой же — без комментариев.

Толстая керамическая чашка. На донышке карандашная надпись: «Папе. Изготовлено Уиллом летом 1984 года под строгим надзором м-с Уэйлен».

Пенковая трубка. Чашечка — голова бородатого турка в тюрбане. Стамбул, 1973 год. Приобретена во время поездки, описанной в «Железнодорожном базаре». Серебряная пивная кружка с крышкой (сделано в Англии) — Уитбредовская литературная премия 1978 года за «Дворец изображений». Медальон с надписью «Журнал „Плейбой“. Лучший рассказ 1975 года». Премия Массачусетского университета «Ассошиэйтед алумни» 1984 года — тарелка с надписью «За выдающиеся заслуги в профессиональной деятельности». Ее мне вручил губернатор Массачусетса Майкл Дукакис, неудачник президентской кампании 1990 года.

Сделанная в Индии металлическая шкатулка, изнутри инкрустированная серебром. На донышке надпись: «Алисон и Полу с любовью. Счастливого брака! От Барбары и Раджата, декабрь 1967 года. Кампала».

Половинка минерала пурпурного цвета. Подарено в Лондоне в 1972 году женщиной, которая сказала: «Это жеода. Неужели вы не знали?»

Ожерелье из собачьих зубов. Новая Гвинея. «Пожалуйста, приезжайте, мистер Пол. Поедем опять ловить рыбу и много наловим». Медная черепаха — сосуд для курения фимиама, из Южной Индии, приобретено в 1986 году, когда Энтон работал в лагере «SOS — дети!» неподалеку от Мадраса. В тот год он поступил в Кембридж.

Человеческий череп с откидывающейся пластиной наверху. Куплен за 150 фунтов у моей бывшей студентки из Сингапура Чен Е Чун. Она называла его «Генри».

Китайская светло-зеленая чашка из нефрита. Маленькая рыбка из горного хрусталя, купленная в Ченду, Сычуань. Большой медный храмовой сосуд, купленный на базаре в Лхасе, Тибет. Золотая Тара[112] тоже из Тибета. Чаша из человеческого черепа, отделанная серебром. Набор деревянных мисок, тоже отделанных серебром. Напоминание о путешествии 1986–1987 годов, описанном в «Железном петухе». Как заявил мне тибетский проводник: «Должен предупредить, что все это воспрещается вывозить из Китая. Можете, конечно, попробовать, но мое дело — поставить вас в известность».

Набор тростей. Одна из хребта акулы (с продетым внутри стальным стержнем), а рукоятка из клюва додо; другая — из эбонита, рукоятка — тигровый клык. Уэльс, 1982 год, поездка описана в «Королевстве у моря». Две малаккские трости — одна из ротанга с серебряным набалдашником, вторая — бамбуковая, трость-шпага.

Кожаная шкатулка из Флоренции, мамин подарок (1976 год), внутри морская раковина из Флориды. Медная керосиновая лампа, купленная на блошином рынке в Сингапуре в 1969 году. Череп маленького крокодильчика, купленный в Зимбабве во время визита к Уиллу, где он преподавал в Гуруве, 1988 год. В тот год он поступил в Оксфорд. Коровья челюсть, найденная в поле близ Эдлстона (Шотландия) во время семейной прогулки в 1982 году. В тот же день мы повстречали овцу, так сильно обросшую шерстью, что, упав, она никак не могла подняться — беспомощная, словно черепаха на спине.

Мощный микроскоп, приобретенный на аукционе в Патни (юго-запад Лондона) в 1975 году. Свой первый микроскоп я купил, когда учился в шестом классе и решил стать врачом. Я всегда жалел, что не связал свою жизнь с медициной, но с двенадцати лет обзавелся и вовсю пользовался самыми разными микроскопами.

Иголка дикобраза из Малави, 1964 год. Этот предмет, считающийся талисманом на счастье, был куплен мною на базаре в Лилонгве у мганги, знахаря, который исцелял тех, в кого вселялась нечистая сила. Он сказал: «Это стоит шестьдесят шиллингов». «Два», — ответил я. «Хорошо, хорошо», — отозвался знахарь и вручил мне иглу.

Кинжал с роговой рукояткой в форме льва. Приобретен в Коломбо, Шри-Ланка, 1973 год. Я вскрывал им конверты. Зубастые челюсти барракуды из Момбасы, 1985 год.

Рог антилопы куду, обнаруженный мною в лондонском магазинчике (1974 год). Прямоугольное мраморное пресс-папье. Лондон, 1978 год. Большой овал, керамика с глазурью, — феникс на пне. Кунминь, Китай, 1986 год.

Оловянный чайничек с ручкой из нефрита, Сучжоу, Китай. Большая резная лакированная рыба — из поездки по Янцзы, 1979 год. Металлическая чернильница в форме лягушки. Гонконг, 1987 год.

Маленькие деревянные ступка и пестик, чтобы смешивать бетель и лайм. Два резных деревянных борта от каноэ, два деревянных носа от каноэ в форме крокодилов, Новая Гвинея, 1991 год.

Две бронзовые буддийские Тары. Дарджиллинг, 1984 год. Голова китайской куклы-демона. Янгу, 1986 год. Бинокль. Трубка для опиума, Сингапур, 1970 год. Большой круглый аквариум с орнаментом из карпов. XVIII век, Шанхай. Африканский топорик из Малави, 1965 год. Картина на деревянной доске: мандарин и двое слуг — из вьетнамского храма, частично разрушенного при авиабомбежке, приобретена у китайского торговца антиквариатом, устроившего свой магазин на чердаке. Сайгон, 1973 год.

Деревянное кресло, купленное в Фулеме (Лондон, 1976 год), с двумя потертыми бархатными подушками. Квадратный ярд ткани из Гватемалы (ручная работа), портрет святого Доминика из Перу (XVIII век) — путешествие, описанное в «Старом патагонском экспрессе», 1978 год. Топографическая карта побережья Гондураса. Коврик из Ирана с орнаментом — мужчины с автоматами. Викторианская садовая статуя (свинец), вариация на тему «Освобожденного раба» Микеланджело.

Сборник стихов Фроста «На вырубке» с надписью «Полу Теру — от Роберта Фроста», 1962 год.

Тиковый письменный стол с большими оригинальными ножками и тиковое кресло. И то и другое изготовлено на заказ плотником-китайцем в Сингапуре по моему рисунку. Я сделал эскиз идеального стола писателя. Тогда я писал «Любовь в джунглях» на шатком обеденном столе и страшно страдал.

Картины, книги, папки, чемодан с рукописями. Небольшая сумма денег.

И еще большая стеклянная миска (на дне надпись: «Сделано в Польше»), Куплена мною в 1964 году в Ньясаленде. Уж не знаю, как сохранилась за столько лет эта простая посудина. Это было одно из первых моих приобретений, но не потому дорога мне миска. В ней мой африканский повар Джулиус Могойа подавал фруктовый салат. Собственно, по его настоянию я и приобрел миску, и в тот же день Джулиус доверху наполнил ее ломтиками бананов, груш, апельсинов, мандаринов, добавил туда папайи и винограда. Салата оказалось слишком много. Прошла неделя, а я одолел только полмиски. Но Джулиус и не подумал ничего выбросить. Он только добавил еще фруктов, и миска снова наполнилась до краев. Так он поступал и впредь: перемешивал новое со старым, сладкое с кислым, твердое с размякшим. Джулиус никогда не опорожнял миски, даже если в ней оставалось всего ничего. Раз в неделю миска опять наполнялась, и год за годом я питался таким салатом. Теперь, в свои пятьдесят лет, я обрадовался салатнице, ибо понял, что это такое. Никогда не кончавшийся фруктовый салат Джулиуса стал для меня воплощением смысла жизни и символом искусства.