Пол Теру

«Коулун Тонг»

Ma цзи пао. Моу цзи тяо. (Скачущие лошади не перестанут скакать. Танцующие люди не перестанут танцевать.) Публичное обещание Дэн Сяопина Гонконгу (перевод с кантонского диалекта)
1

Бывали дни, когда Гонконг во всем походил на лондонский пригород, где она жила до войны. Вот и сегодня холодное раннее утро с обрывками тумана, липнущими к окнам, вернуло ее в Болхэм. Серое небо падало крупными, мягкими, расползающимися клочьями, точно наверху прорвалась подушка — и уж конечно не вонючая китайская подушка, набитая соломой. При каждом порыве ветра казалось, будто прямо у Бетти над головой кто-то спускает воду: дождевые струи еще яростнее обрушивались на крышу Альбион-коттеджа, которая заодно служила потолком гостиной. В такие ненастные дни что небо, что крыша, что потолок — все едино.

Бетти Маллерд сидела в комнате, которую сама называла залой, и ждала, пока ее сын Чеп явится завтракать.

— Ну это надо же, — тихо проговорила она под «хлюп-хлюп» дождя. — Кидай-катайцы.

И в сотый раз подумала: «Китайские родственники? Какие еще китайские родственники?»

Она только что положила трубку после разговора с Монти, который был поверенным мистера Чака и ее тоже — их общим поверенным, поверенным фирмы; Монти Бриттейну доверяли просто все. Он был свой — тоже лондонец, коренной, носил котелок и только усмехался, тараща бесстрастные глаза, когда Бетти говорила: «Я вам доверяю, потому что вы еврейчик».

Мистер Чак никогда не говорил ни о каких китайских родственниках.

Как сказать Чепу? — вот в чем загвоздка-то.

Крыша опять загремела под напором дождя, и Бетти вновь переместилась в Болхэм. Подняв голову, она встретилась взглядом с Ее Величеством — крупноформатной фотографией, которая висела над сервантом красного дерева по соседству с небольшим снимком покойного мужа Бетти, Джорджа, в форме ВВС. Портрет королевы был частью комнаты, такой же ее неотъемлемой принадлежностью, как висячие лампы и подсвечники-бра, но в последнее время у Бетти появилась привычка пристально, испытующе всматриваться в лицо королевы. Ее Величество была чуть ли не богиня, но в то же самое время мать — и правительница. В ее владениях царили постоянство, покой и порядок. Всякий раз, когда речь заходила о королеве, Бетти произносила только одну фразу: «Она рук не покладает»; это звучало как благословение.

Самой ошеломительной переменой в жизни Бетти, еще более разительной, чем смерть отца, еще более ужасной, но такой же внезапной и разрушительной, как война («Господи, что же еще стрясется-то?!» — вечно вздыхала Бетти), стал сейсмический сдвиг в частной жизни королевской семьи. Отец у Бетти был больной и старый: он свое отжил. Война завершилась победой. Но все эти годы Бетти охватывало убийственное разочарование — чувство горя, утраты и почти кощунственного, сводящего с ума недоумения — при каждой вести о разводах, сварах, неурядицах, адюльтерах, скандалах и тайнах королевского семейства. Если не считать Ее Величества, все члены этой семьи оказались обыкновенными — попросту кошмарными — людьми, которых выставили голяком на обозрение всего мира. Впервые в жизни Бетти увидела их плоть: простецкие веснушки на лице Ферги — ну совсем корова деревенская! — тощие руки Дианы, даже Чарльз — и тот… тьфу, до чего же бледноногий. Чепу, который понятия не имел о величии королевы и масштабе произошедших перемен, мать говорила: «Ну а младший — стыд-то какой! — он педрила, тут и сомневаться нечего».

Соскальзывая с нависающих над домом веток, дождь шумно ударялся о булыжник с парадной стороны дома и так называемые «лоскутные плитки» на заднем дворе, уложенные еще Джорджем с помощью Вана. Обернувшись на громкий и невнятный лепет тонких струй, Бетти наткнулась взглядом на заросли лилий: капли молотили по их большим листьям, и цветки — вылитые девочки в белых чепчиках — кивали головками, словно тоже горевали, тоже разделяли ее печаль.

Бетти в своей лиловой шерстяной кофте сочеталась по цвету с лиловой грелкой, грузно восседающей на стоящем перед ней чайнике, и парными яичными грелками, что красовались матросскими шапочками на сваренных всмятку яйцах. В такие утра Ван всегда использовал при сервировке стола эти мелочи, связанные Бетти лично. Цвет, конечно, неудачный, но шерсть ей досталась задешево, по оптовой цене от одного из поставщиков фирмы, и, понятное дело, в большом количестве. Были изготовлены лиловые подставки для сувенирных стаканчиков, стоявших в серванте — там же, где сувенирные тарелочки, шкатулка для писем, приземистый термос, крохотный керамический винный бочонок из Испании, набитый зубочистками, и разные безделушки (медный кувшинчик, хрустальный мишка, эмалевая пепельница), которые Бетти покупала в транзитных аэропортах, когда летала в Лондон.

Та же пряжа пошла на манжетки для стульев и воротнички для ламп; не были обойдены и фотографии (Джордж с Айви в Каршолтоне, Рини с Кеном, Чеп в коляске в Саутенде, а также странная четверка: матери и сыновья на пляже Силвер-Майн-Бей на острове Лань-тао — Бетти с крошкой Чепом, Цзя-Цзя и ее карапуз Ван) — рамки украсились лиловой вязаной каймой. Все это впитывало влагу и наполняло гостиную запахом мокрой шерсти. В данный момент к этому запаху примешивались ароматы остывающих тостов и жирного бекона, вкусная кислинка только что нарезанной папайи — Ван не прикрыл кухонную дверь.

Альбион-коттедж стоял неподалеку от Лугард-роуд, на обрыве, прямо над пожарной частью, что обслуживала район Пика Виктории, который в Гонконге именовался просто Пик. Сегодня пожарные сидели в здании, за плотно закрытыми окнами и дверями. В такие утра все внутри коттеджа облепляла влажная пленка, как-то даже оживлявшая замшелую обстановку, распространявшая по комнатам запах выдержанного сыра — похожий, впрочем, еще и на запах морга. Полировка на мебели портилась; корпус настенных часов, отличавшихся докучливым тиканьем и тугой пружиной, от сырости тускнел, зато дубовая шкатулка с маленькой серебряной пластинкой «ДЖОРДЖ И БЕТТИ, 1946» (в ней хранилось столовое серебро) начинала блестеть. Механический календарь, показывающий «ЧТ 7 МАРТ 96» (недавно он сломался, и теперь его приходилось ежедневно переставлять вручную), софа и подушки в наволочках, вышитых гарусом, кожаный табурет (упорно сохраняющий вмятины от каблуков Джорджа), банки с вареньем, чашки на подносе, штабель старых журналов у кресла и само кресло — все запотевало от сырости, все воняло.

Зато, если утро выдавалось ясное, в выходящих на восток окнах, за ящиком с дебрями настурций, кишащих мошками и тлями, становился виден далекий, похожий на галлюцинацию Китай — Красный Китай, говоря по-старому. От фабрики, находившейся в Коулун Тонге на той стороне бухты, до Шэнчжэня было рукой подать — час езды по железной дороге. Но за сорок пять лет она не побывала там ни разу, как и Джордж, пока был жив, как и Чеп, ведь — пусть он и неподалеку — какой смысл ездить в Китай?



Вошел Чеп, сморкаясь, бормоча:

— Ты слышала, телефон в шесть утра наяривал? Что за идиот звонил так рано?

За Чепом еле поспевал Ван. Слуга нес полный лоток тостов, блюдо с беконом и папайей — все, что Бетти уже предвкушала по запаху, — и стопку салфеток.

Свернув носовой платок, Чеп убрал его в карман. Прежде чем сесть за стол, замешкался. Сорокатрехлетний, лысеющий, он осторожно ощупал свое темя, точно силясь прочесть что-то, написанное азбукой Брайля. Зачем он это делал — бог весть: то ли по суеверной привычке, то ли в надежде обнаружить на плеши волосы… Или то был рефлекс, сохранившийся со времен, когда он еще не лишился шевелюры?

— Ван только-только овсятки испек. Съешь овсятку, Чеп. Дай ему овсяточку, Ван, ты же на них мастер.

Расточая Вану похвалы, Бетти на самом деле тешила свое самолюбие. В действительности его заслуга была невелика — овсяные лепешки, как и все прочие блюда, Ван готовил по рецептам, которым его научила Бетти, а потому всякий завтрак был ее творением.

Ван был высок ростом — еще выше, чем Чеп, — с широким северокитайским лицом, приплюснутой головой и широко расставленными глазами, что придавало ему сходство со змеей. Сходство усиливалось, когда Ван улыбался, но такое случалось редко. Его смех слышался чаще, но казался еще более зловещим, чем улыбка, поскольку никогда не выражал радости — а только тревогу и страх. Этим утром он, по-видимому, еле удерживался от смеха. Может, утренний телефонный разговор подслушал?

Не проронив ни слова, Ван поставил завтрак на стол и удалился. Ходил он бочком, сутулясь — Бетти объясняла это его высоким ростом. Человек он был нелюдимый, но ни в коей мере не загадочный. У него имелось хобби — бег трусцой.

Чеп тоже ничего не говорил. Набив рот «овсятками», он возился с яйцом. К его щеке пристала яичная крошка.

— Тут у меня манюсенький ломтик бекона пропадает, — произнесла Бетти.

— Раз уж пропадает… — Чеп взмахнул ложкой.

— Дай я сама за тобой поухаживаю.

Мать столкнула на его тарелку три жестких ломтика, а затем включила приемник. Он был величиной с хлебницу, в зеленом бакелитовом корпусе, с желтой подсвеченной шкалой и трещал. Приемник купил Джордж. «За бесценок», — всегда подчеркивала Бетти, а Чеп до сих пор хвастался, что приемник не японский, а фирмы «Робертс». Как и стоящий в серванте приземистый термос с Джоном Буллем[1], он был сделан в Англии. «Да, когда-то и мы аппаратуру производили!» Телевизор был фирмы «Буш». Патефон — тоже «Буш». Тостер — «Дуалит». Вся сантехника — раковина, ванна, унитаз с бачком — от «Твайфорд Адамант». «И автомобили тоже». Маллерды ездили на черном «ровере» 1958 года, купленном Джорджем. Муж Бетти гордился этими английскими товарами, поскольку, как он часто говаривал, они хоть порой и требуют ремонта, но никогда — по крайней мере, при его жизни — не выйдут из строя окончательно. Толкуя о бытовой технике или о своей добротной одежде, Джордж с чувством огромного удовлетворения провозглашал: «Эти меня переживут!»

Теперь из динамика «Робертса» обычно неслось такое, что приемник хотелось сравнить с милой старушкой, которую заставили обучиться новому языку. Этим утром он заявил: «Накануне 1997 года, этого как бы важного рубикона в нашей жизни…»

А, опять Передача. Ее насмешливое неофициальное прозвище — Сдача по-китайски — уже превратилось в бородатую шутку, навязло в зубах. К теме Передачи в Гонконге сводились все выпуски последних известий; какую местную новость ни возьми — будь то состояние экономики, освоение пустующих земель, расценки на аренду офисных помещений, цены на бензин, строительство нового аэропорта, громогласные сетования празднующих труса политиков, — все имело непосредственное отношение к Передаче. Поскольку каждый день долдонили ровно то же самое и продолжалось это уже долго, Чеп вообще избегал темы Передачи. Кроме того, Маллерды поклялись остаться — просто ради спортивного интереса. Они ничем не рискуют — ведь паспорта у них британские. К тому же в отличие от большинства представителей английской колонии они не были вольными птицами: Маллерды пополам со своим компаньоном, мистером Генри Чаком, владели в Гонконге фабрикой.

— Надень свой английский свитер, — сказала Бетти. Свитер она связала сама. — И макинтош не забудь.

Ожидая обычного «Ма, а солдатики?» (так Чеп называл хлебные пальчики[2]), Бетти мазала хлеб маслом. По своему обыкновению, она, стоя на широко расставленных ногах, взяла целый батон и опустила его одним концом в масленку. Разровняла масло, отрезала получившийся бутерброд и протянула Чепу. Но тот замотал головой, потому что уже набрал полный рот чаю — щеки чуть не лопались.

Чувствуя, что отпереться ему будет трудно, Бетти заметила:

— Что-то ты у нас носиком клюешь. И вид усталый.

Она знала, что правды от него не добьется, — но ей было любопытно, какую отговорку он придумает. Под ее пристальным взглядом Чеп проглотил чай. Она постаралась припомнить все, что он сегодня съел: яйцо всмятку, пять прослоенных салом ломтиков бекона, одна овсятка, полпапайи, два тоста (один — с джемом); ни одного солдатика.

В это утро Чеп вместо того, чтобы врать или оправдываться, улыбнулся, взял с вешалки плащ-дождевик и заявил, что ему пора.

— Ты вчера припозднился, — сказала мать, пытаясь спровоцировать его на вранье.

Чеп улыбнулся. Ответил:

— Да так, в Крикет-клубе. Пропустили по рюмочке с мистером Чаком.

Более неудачной лжи нарочно нельзя было придумать, но тут и без отговорок все было как на ладони. Вчера, убирая рубашку Чепа в корзину для белья, она почуяла аромат дешевых духов — гадостный кошачий запах гулящей твари. Спросить — так ведь ни в чем не признается. Узнать бы хоть, кто она. Да кто угодно может оказаться, это-то и страшно, любая встречная-поперечная, — в Гонконге живем.

Пробившись сквозь толщу дождя, Чеп завел машину. Растирая озябшие руки, отпустил ручной тормоз своего грузного черного «ровера». Поднял глаза — и разинул рот при виде матери, которая шла к нему, борясь с ветром и ливнем. К стеклу дверцы с пассажирской стороны приблизилось ее лицо, прилизанные дождем, усеянные каплями волосы.

— Мистер Чак умер, — сказала она.

Казалось, она запамятовала сообщить об этом раньше — хотя дело обстояло ровно наоборот. Из-за печальной вести она места себе не находила с шести утра, с самого звонка Монти. Бетти просто и не знала, как сказать сыну о смерти их делового партнера.

Чеп не отличался суеверностью, но туг мгновенно понял, что отныне всякий раз, когда, чуть подавшись вперед на кожаном сиденье своего дряхлого «ровера», он будет отпускать ручной тормоз — или вообще при каждом прикосновении к рукоятке тормоза, — ему вспомнятся эти слова. Удовлетворенный щелчок, сопровождающий высвобождение рычага, навеки будет ассоциироваться у него со смертью мистера Чака. «Смерть — это когда тебя снимают с тормозов», — подумал Чеп; сравнение показалось ему точным.

— Извини, — проговорил Чеп. — Вообще-то я его в Крикет-клубе не видел.

Бетти состроила гримасу — сощуренные глаза, надутые губы, — которая означала: «Замнем».

Она сказала:

— Похоже, у него не было никаких шан…

Мать все еще говорила, но он перестал ее слушать. Не до того теперь. Вместо четко распланированной, рутинной работы на фабрике «Империал стичинг» в Коулун Тонге придется весь день импровизировать. Чеп ненавидел сюрпризы, даже приятные. Этот же был кошмарен — и даже хуже, ведь теперь на волоске повисло все, из чего состояла его жизнь.



Ненавистник сюрпризов, человек, которого выбивало из колеи любое непредвиденное происшествие, Чеп питал чисто английское отвращение к импровизациям. Когда от него требовались незамедлительные действия, он нервничал, начинал заикаться, из рук у него все валилось. Но хлопоты, связанные с кончиной мистера Чака, легли на его плечи, и, когда день прошел, Чеп сам поразился, как много успел за такой короткий срок.

Он договорился насчет отпевания в соборе Святого Иоанна на Бэттери-Пэт-роуд — мистер Чак был хоть и китаец, но ревностный прихожанин англиканской церкви. Цветы взяла на себя мисс Лю с фабрики, а публикацию извещения о смерти во всех газетах, включая китайские, — мистер Чун. Мистер By приспустил «Юнион Джек»[3] на крыше фабрики. Лили, секретарша мисс Лю, отправила в газету «Саут Чайна морнинг пост» факс с перечнем дат и названий клубов — душ некролога. Битый час Чеп просидел в Гонконгском клубе со своим поверенным Монти — и к вечеру ощутил, что узнал мистера Чака гораздо лучше, чем за все прошлые годы. Чепу впервые в жизни доводилось хоронить человека из своего ближайшего окружения — если не считать смерти отца, конечно, но тогда Чепу было всего одиннадцать… И теперь он обнаружил, что смерть влечет за собой самые неожиданные открытия.

Они — Чеп и его мать — считали, что знают китайцев, знают на редкость хорошо благодаря тому, что так хорошо знают мистера Чака и Вана. Китайцы бережливы, и это в них самое главное, но они не скаредны; живут по-спартански, во всем себе отказывая, но со скупостью в них странно уживается склонность к кутежам — а еще они способны, в одночасье лишившись рассудка, спустить все свое состояние на скачках в «Счастливой долине» или Ша Тине. В игорных домах Макао они предаются меланхолическому саморазрушению. В обычное же время китайцы порой кажутся суровыми, но на деле это застенчивость — потому-то они и избегают смотреть вам прямо в глаза. Иногда они впадают в сентиментальность, но слез никогда не проливают — должно быть, потому, что им и вправду есть над чем плакать. Со вкусом у них неважно, поскольку бережливость — враг моды. Они не жалуются, не переживают, они совершенно предсказуемы.

Тот, кто назвал китайцев загадочными, возможно, и повстречал на своем жизненном пути одного китайца — но никак не двух. Почти все они — полная тому противоположность: простые, прямолинейные до беспардонности, однозначные и… какой там есть антоним у слова «загадочный»? В частной жизни они шепчутся, а в бизнесе орут во всю глотку. Решив сделать тебе подарок, пристают с ножом к горлу и всовывают. Дорогих вещей не дарят никогда. Простота им милее, чем искусность, — ведь за искусность надо платить. Но всякие занятные штучки по сходной цене они любят. Еще они любят детей и вообще семейную жизнь. Практически не берут в рот спиртного. Никогда не произносят выспренних речей. Слывут терпеливым, многострадальным народом. Но в Гонконге ими движет одна-единственная эмоция — нетерпение. Они не робкого десятка — умеют драться, как боевые петухи. Вся поза и осанка китайца говорит: «Не мешкай!», хотя из застенчивости вслух они этого не произносят.

Монти сказал:

— И разумеется, как я уже говорил вашей маме, надо подумать о китайских родственниках.

Чеп так и вскинулся. Китайские родственники? Мистер Чак о них никогда не упоминал. Он вообще отказывался говорить о Китае. Тоже очень по-китайски, кстати: не оглядываться назад, вообще не думать о прошлом. Мистер Чак приехал в Гонконг в 1948-м, а спустя два года вместе с отцом Чепа основал «Империал стичинг». Тогда фабрика называлась «Империал стичинг энд лейблс». В Китае мистер Чак с тех пор не бывал. Возможно, своим нежеланием ездить в эту страну Чеп заразился именно от мистера Чака. Много лет Китай был закрыт для иностранцев, затем перешел из разряда недоступных стран в разряд труднодоступных, а лет пятнадцать назад возобладало мнение, что не побывать там просто неприлично. Американцы ринулись в Китай миллионами — и это окончательно утвердило Чепа в решении, что ноги его там не будет, хотя его и уверяли, что туда и обратно можно запросто скатать в обеденный перерыв.

— Я их уведомил, — продолжал Монти. — Они захотят что-нибудь учинить.

— Ума не приложу — что, — пробурчал Чеп.

— А если они выдвинут какие-то свои требования?

— Перебьются.

Китайские родственники! Чеп увидел себя на «Империал стичинг» в окружении сотни докучливых китайских партнеров. И всех зовут Чак.

Отпевание мистера Чака в соборе Святого Иоанна было исполнено торжественности; присутствовали восемьдесят семь работников «Империал стичинг» — все, кроме дворника, мистера By. Некоторым из них в церкви явно было неуютно, другие же молились вслух, даже не заглядывая в распорядок службы.

— Мы здесь единственные гуэйло[4], — заметил Чеп.

— Еще он, — возразила мать, обернувшись к кафедре проповедника, где, готовясь заговорить, стоял отец Бриггс в своей отделанной оборками сутане.

В похвальном слове усопшему отец Бриггс говорил о бескорыстии и щедрости мистера Чака, а также о том, что его успешно работающая фабрика внесла большой вклад в благополучие Гонконга. Возникнув сразу после войны как скромное предприятие малого бизнеса, она росла вместе с колонией и ныне превратилась в настоящую золотую жилу. Всякий раз, когда священник упоминал Маллердов, мать и сын хмурили брови, чтобы не казалось, будто они упиваются похвалами.

— Говоря без преувеличений, — почти пропел священник, — «Империал стичинг» — лучшее из английских предприятий. Оно воистину и есть Гонконг.

В течение всей церковной службы окруженный скорбящими китайцами Чеп вспоминал давешнюю филиппинку, которая называла себя Бэби, — как она, голая, встала на четвереньки, подставила ему задницу и, оглянувшись на него, сказала: «Давай-давай делать щенят!» И засмеялся, вспомнив, что она выговаривает не «щенят», а «сенят».

— Чеп?

Опомнившись, он пробормотал:

— Бедный мистер Чак.



Машины останавливались, пропуская погребальную процессию, но у кладбища Пок Фу Лам произошло нечто странное. Из проулка между двумя доходными домами наперерез кортежу устремились, словно бредовое видение, два десятка фигур в капюшонах. Это были китайцы, но в белых клобуках вроде монашеских — зловещие друиды, язычники, напавшие из засады на христианские похороны мистера Чака. Одни несли флажки с китайскими иероглифами, написанными золотой краской, другие били в гонги, третьи трясли колокольчиками. На одном из флагов красовалось изображение молодого мистера Чака с прилизанными волосами, в черном костюме и твердом воротничке. Дети, тоже одетые в накрахмаленные белые халаты, несли пачки ненастоящих бумажных купюр наподобие денег для игры «Монополия», маленькие легко воспламеняющиеся копии домов и автомобилей, венки в виде подков и мишеней для стрельбы из лука.

— Господи, сохрани нас и помилуй, — прошипела Бетти.

Монти обратился к шоферу:

— Посигнальте им! Не тормозите, езжайте!

Это и были китайские родственники. Шумно оплакивая покойного, они вскакивали па подножки черных лимузинов, взятых напрокат в похоронном бюро, подбегали с истошными воплями к катафалку и вновь звонили в колокольчики. На кладбище они сожгли символы богатства и бумажные деньги, а также устроили фейерверк; красные огненные гроздья все расцветали и расцветали в небе, пока наконец кладбище Пок Фу Лам — амфитеатр, врезанный в склон холма, — целиком не наполнилось дымом и пороховой гарью, а землю под ногами не усеяли рваные обертки от ракет.

Только тогда гроб мистера Чака с привинченным к крышке христианским крестом опустили в могилу — гроб, увитый цветочными гирляндами и всяческими китайскими атрибутами из красной и белой бумаги, напоминающими груду изодранных воздушных змеев.

После семи дней напряженного ожидания в Хатчисон-хаусе, в конференц-зале адвокатской конторы Монти «Бриттейн, Квок, Лум и Левин» было оглашено завещание. Бетти и Чеп сидели за овальным столом; китайские родственники толпились вокруг — одни сидели, другие стояли, но почти все что-то бубнили под нос.

Монти зачитал завещание по-английски, а его партнер Й.К.Квок перевел его на кантонский. Условия были изложены безо всяких двусмысленностей. Между родственниками следовало разделить личное имущество мистера Чака — книги, обстановку, коллекцию изысканных флаконов от духов, автомобиль «ягуар ванден плас». Деньги и «ресурсы» (было употреблено именно это слово) мистера Чака отходили ряду гонконгских благотворительных учреждений. Тут родственники возмущенно загалдели, но это было еще не все. Пай мистера Чака в «Империал стичинг» предназначался Чепу «в знак почтения к моему покойному партнеру». Если не считать пая Бетти, эквивалентного четверти фабрики, Чеп стал единоличным владельцем фирмы «Империал стичинг (Гонконг), лтд».

На тротуаре перед Хатчинсон-хаусом Бетти улыбнулась китайским родственникам мистера Чака, которые по большей части уже примолкли, и сказала:

— Гляньте-ка, они подавились.

2

У матери Чепа всегда екало сердце, когда она на него смотрела. Он был для нее двумя сыновьями сразу. Всего за год до рождения Чепа лихорадка — жар, перемежающийся ознобом, — отняла у Джорджа и Бетти сына-младенца. Маленького Невилла они прозвали Чеп, а полностью Чепчик. Бетти пела ему:



Чепчик, чепчик кружевной
Моей детке дорогой.
Папа из лесу идет,
Шкурку кроличью несет.
Будем чепчик обшивать,
Нашу детку согревать.



Крошка Чеп изнемог и умер. Бетти зарыдала. «Когда про понос говорят „холера“, понимаешь, что ты в чужой стране», — сказала она. И вернулась домой к пустой кроватке и бережно собранному приданому для младенца в «детской», как они уже начали называть темную комнату в своей первой совместной квартире близ перекрестка Боуэн-роуд и Боррет. При виде детской — зримого воплощения ее скрупулезных приготовлений и радужных надежд — Бетти поняла, что вызывает у мужа жалость. Ей отчаянно захотелось опять родить ребенка — и не просто ребенка, а Чепчика. Пусть он вернется. Не прошло и года, как им с Джорджем это удалось, и потому на протяжении всех сорока трех лет Бетти часто думала о Чепе как о двух мальчиках, а иногда — как о втором Чепе, Чепе-младшем. Она знала, что никогда его от себя не отпустит.

Чеп отлично помнил день, когда ему рассказали об умершем братике. Это было в «Счастливой долине», на скачках. У амы[5] был выходной, Чеп отправился с матерью — а где же был папа? День накрепко запомнился Чепу ощущением небывалого дотоле счастья. Ему понравилось ехать на двухъярусном трамвае: сверху он увидел заполненные людьми трибуны на ипподроме. Мама, крепко стиснув его руку, дала Чепу подержать монетки, которые следовало опустить в турникет на передней площадке трамвая. Хотя Чеп не мог выразить свое счастье словами, это было сильное чувство — уверенность, что мама о нем заботится, ощущение ее близости, тепла ее тела; это была любовь. Потом он услышал, как мать выкрикнула имя лошади и оглушительно захлопала. Оказалось, выиграла. Она сходила в кассу и получила деньги.

А потом, за чаем в клубной ложе, она сказала:

— Чеп, ты должен жить за двоих, — и объяснила почему.

У покойного братика было то же самое имя и прозвище, и от этого получалась страшная путаница. И потому, если для матери Чеп был двумя людьми, сам Чеп воспринимал себя как половинку человека.

Джордж, его отец («Джор получил бы Кавалера Британской Империи, самое малое, если бы не умер», — вздыхала Бетти), никогда не упоминал того, первого ребенка, никогда не говорил об утрате. И не из равнодушия или бесчувственности — хотя эти недостатки Джорджу Маллерду в Гонконге приписывали очень многие, — а, напротив, именно потому, что был способен на глубокие переживания. За его благодушным, обычно невозмутимым лицом и вечной присказкой «Не ворчать!» скрывался крайне впечатлительный и сентиментальный человек. Таковы были, кстати, и его родители. Английский обычай всеми силами утаивать эмоции Джордж считал правильным — нехорошо быть в тягость окружающим. Пусть американцы плачут; у американских мужчин вообще глаза на мокром месте.

Джордж держал себя в руках. У него был принцип не поверять никому своих чувств, а выход страстям давать лишь по таким пустячным поводам, как дороговизна почтовых марок, чей-то непочтительный отзыв о королевской семье или недостаточная, как казалось Джорджу, бережливость домашних. «Банан совершенно нормальный. Темные пятна означают, что он зрелый, только и всего». Осторожно освобождая покупки от оберточной бумаги, он затем разглаживал ее и сворачивал в трубочку; пивные бутылки не выбрасывал, а хранил, чтобы потом, распространяя звон по всей улице, отвезти на пивоварню; гордился огромным клубком из найденных на улице и аккуратно связанных одна с другой веревочек.

Экономия на веревках и свела его с мистером Чаком, поскольку мистер Чак тоже подбирал всякие обрывки. Как-то раз в парке Виктория, наматывая на ладонь бечевку от ничейного воздушного змея, Джордж столкнулся лицом к лицу с мистером Чаком, который сматывал ту же самую бечевку с другого конца. «Рвем!» — воскликнул Джордж. «Генри», — представился мистер Чак. Двое мужчин — англичанин и китаец — посмеялись над нелепостью случившегося и над своей бережливостью, мгновенно распознав друг^- в друге родственную душу; так и началась их дружба.

К тому времени подполковник Маллерд демобилизовался и стал просто Джором, молодоженом, младшим клерком в фирме «Джардайнс». Мистер Чак недавно приехал из Китая — он честно называл себя беженцем и не стыдился своей признательности британской колонии, допустившей его на свою территорию. Он искал помещение, чтобы открыть швейную фабрику. Джордж тоже давно грезил о собственном деле и, больше для развлечения, чем всерьез, уже взял на заметку несколько пустующих зданий в Коулуне. Он смог подкинуть мистеру Чаку немало идей; а необычные действия, предпринятые мистером Чаком в связи с этими идеями, Джорджа просто восхитили. Проверить достоинства и недостатки всех участков мистер Чак поручил китайцу-геоманту. Джордж ожидал увидеть хмурого колдуна с огненными глазами, в остроконечном колпаке и пестром халате. Но геомант оказался маленьким улыбчивым человечком с встрепанными волосами и в мятом костюме — ни дать ни взять кондуктор трамвая. Звали его Мо. В добротной деревянной шкатулке он носил особый компас для фэн шуй, с помощью которого и оценивал участки.

С очевидным знанием предмета, что-то увлеченно чертя на обороте использованного конверта, мистер Мо объяснял, как течет животворная энергия Гонконга, как ее направлять и приводить в состояние равновесия. Это был урок ворожбы, и, когда мистер Мо умолк, Гонконг показался Джорджу краем чудес. Выяснилось, что горы над Коулуном — не что иное, как девять драконов. А сам Гонконг с его красивыми очертаниями, отрезанный от материка водой, — шар, с которым играют драконы.

— Видите лун чжу? Шар? — спрашивал мистер Мо, набрасывая свою карту.

Они — Джордж, мистер Чак и мистер Мо — сидели в кофейне в Мун Коке, где жил мистер Мо.

— Мы — Сыновья Дракона, — говорил мистер Мо, черкая карандашом по бумаге. — Сыновья Желтого Императора.

— Это значит, мы китайцы, — пояснял мистер Чак. — Вот и все.

Изо всех участков геомантический компас счел подходящим лишь один — расположенный в Коулун Тонге. Его фэн шуй — «ветер-вода» — было так гармонично, что мистер Мо провозгласил эту точку на Ватерлоо-роуд достойной классического термина «Брюхо Дракона», который для китайца означает идеальное местоположение. Участок находился у старого «тонга», пруда, к которому в баснословные времена склонялись, чтобы утолить жажду, Девять Драконов. Правда, сейчас он изобиловал символами несчастья — тут вам и ветхая лачуга, и сухое дерево, и заброшенная могила, — но все это было легко убрать. Если же новое здание объединит в себе все Пять Стихий, если в нем не будет треугольников, если оно будет длинным и узким, причем узкие торцы должны быть обращены на север и юг, параллельно Ватерлоо-роуд — этому естественному энергетическому каналу, настоящему транспортеру текучей жизненной силы, не менее эффективному, чем река; и если над красными дверями сделать сильно выступающие арки, через которые свободно польется ци — поток энергии, пересекающий Коулун, — тогда фабрика на этом благоприятном месте принесет великую удачу и небывалое процветание. При строительстве в здание были включены все Пять Стихий: Земля — кирпичи, Огонь — электричество и красные двери, Дерево — балки и обшивка стен, Вода — зеркала и засыпанный тонг, Металл — швейные машинки.

Через год «Империал стичинг» открылась. Большую часть капитала внес мистер Чак. Джордж, чей вклад состоял из всех его сбережений и обещания работать, сделался партнером мистера Чака. Принадлежность Джорджа к английской нации оказалась очень кстати, поскольку «Империал стичинг» специализировалась на форменной одежде: шоферских тужурках и школьной форме, сюртуках консьержей, белых платьях старших медсестер и халатах младшего медперсонала, и все эти изделия власти колонии заказывали крупными партиями — надо было только добиться подряда, что Джорджу как раз и удавалось. Фабрика с штатом в двести человек (в основном это были женщины) производила также рубашки, брюки, простенькие платья и белье. Мистер Чак закупил в Японии оборудование для изготовления сложных вышивок — имен, рисунков, монограмм, галунов с надписями, этикеток, эмблем для клубных галстуков и флагов, всевозможных гербов. Потому фирму и назвали «Империал стичинг энд лейблс (Гонконг), лтд». Она прославилась на всю колонию как производитель замысловатых нашивок-гербов для нагрудных карманов английских клубных пиджаков.

Мистер Чак бежал из Китая в сорок восьмом, в год военных поражений. Сам он о Китае никогда не заговаривал, а если при нем говорили, не слушал. Джордж Маллерд втайне радовался, что китайский партнер не докучает ему рассказами о разочарованиях, ужасах и утратах, — ведь Джордж не терпел разговоров о непоправимом. У них была их новенькая, с иголочки фабрика и новехонькая дружба; вдобавок продукция шла нарасхват. Мистера Чака и мистера Маллерда объединяло нежелание оглядываться назад; кроме того, поскольку оба попали в Гонконг совсем недавно, их переполняло чувство свободы и нетерпеливого волнения, весьма характерное для жителей этой колонии, где законы были мягкими, а налоги — минимальными.

Когда на втором году существования «Империал стичинг» Бетти потеряла ребенка, мистер Чак ничего особенного не сказал, но в каждом его поступке чувствовалось сострадание. Джордж мысленно поблагодарил его за это; демонстративной скорби (да и любых ее внешних проявлений) он бы не вынес. Джордж предполагал, что китаец, подобно ему самому, слишком эмоционален, чтобы говорить вслух о таком печальном событии, как смерть ребенка. Может быть, мистер Чак в прошлом испытал подобную тяжкую утрату?

Вскоре Бетти забеременела вновь. Но радоваться было рано — а если и этот ребенок не выживет? Родился Чеп — Невилл Джордж Маллерд, здоровый, крикливый, как два младенца. Мистер Чак прислал подарки, да и позже баловал мальчика. Маллерды звали мистера Чака дядей. О его личной жизни они не знали ровно ничего. По-видимому, мистер Чак был холост и бездетен.

Своей удачей этот деловой союз был обязан взаимной учтивости, почтительному молчанию, соблюдению дистанции. У обоих — Джорджа и мистера Чака — врожденное любопытство сочеталось с тактом и благоразумием, потому они и оставались друзьями. Пускай они — китаец и англичанин — жили буквально в разных мирах и вполне это сознавали, тем не менее они находили, что их многое объединяет: не только фабрика, но и глубинные черты характера, например способность искренне сопереживать ближнему… А еще и у Джорджа Маллерда, и у Генри Чака было то, что каждый миг напоминало о себе, но никогда ими не упоминалось, — доброе сердце.

Со стороны за ними наблюдал мальчик в гольфах, в школьной форме производства отцовской фабрики, с туго набитым книгами ранцем, — Чеп. Других гонконгских детей отсылали учиться в Англию. Они толковали о поездках туда-сюда — в школу и домой на каникулы, о «денежном довольствии» в разных школах, о Лондоне. Но у Джорджа, местного предпринимателя, не было ни льгот, ни ежегодных отпусков, ни дотаций на проезд, ни пенсии. Гонконг стал всей его жизнью. Джордж был в равных условиях с мистером Чаком, с большинством местных китайцев — он мог рассчитывать лишь сам на себя.

Мать отвозила Чепа на автобусе и трамвае в школу «Куинс», в район бухты Козуэй. Она же встречала его после уроков: ее одинокая фигурка маячила у гигантских кованых ворот на Тун-Ловань-роуд, по соседству с тележкой торговца эскимо. Мать везла Чепа домой; под ее присмотром он пил чай, заваренный его амой, Цзя-Цзя, и поданный на стол Ваном, сыном амы. Спустя много лет Чеп всякий раз сгорал от стыда, когда мать рассказывала, как он начал говорить. Свои первые слова он произнес на хоккиенском[6] диалекте. «Ней-ней», — пролепетал Чеп, тыча в названный предмет, а потом и цепляясь своими пухлыми пальчиками. Слово означало «груди». Цзя-Цзя научила его множеству других слов. Она утверждала, что ребенок свободно болтает по-хоккиенски.

— Весь в меня, — говорила Бетти и раскатисто хохотала, срываясь на кашель. В те годы она курила.

Все свои страхи и предубеждения Чеп перенимал у Вана. Ван не выносил корнеплодов, черных головных уборов и чая с молоком; у порога он разувался, а по дому ходил в пластмассовых сандалиях; напитки со льдом считал вредными для здоровья; ненавидел свиное сало и волосы на теле; некоторые насекомые вызывали у него тошноту, хотя крыс он не боялся. Чеп разделял все эти чувства и прибавлял к ним свои. Кукурузными усиками он давился, считая, что это человеческие волосы. Плавленый сыр путал с белым жиром, вырезанным из свинины, и срыгивал. Как и Ван, он испытывал жуткий ужас перед червями; каждое рисовое зернышко необычной формы вызывало у него страх и приступ неудержимой рвоты. Правда, не всегда он бывал угрюм и пуглив, но частенько напоминал маленького старичка.

Когда Чеп был совсем еще малыш, отец подарил ему игрушечный телефон и научил набирать номер срочного вызова полиции.

— А теперь скажи: «Я хочу поговорить с полисменом-гуэйло».

— Я хочу поговолить с полишменом-гуэ.

Как-то раз, встретив Чепа после школы, Бетти повезла его не домой, а в больницу, где, обложенный подушками, лежал отец. Лицо у отца было все желтое. Он хрипел, пытаясь что-то сказать. Потом взял Чепа за руку— пальцы у отца оказались костлявые и холодные. Ночью его не стало. Панихида была мрачной, томительной и непонятной — столько незнакомых, а Чепу, наоборот, хотелось побыть в одиночестве. В церкви присутствовал и мистер Чак, ошарашенный, бледный.

Чепу тогда было одиннадцать лет.

На той же неделе — как раз проходили скачки — Бетти повезла сына в «Счастливую долину». Зажав в руке билеты, она следила за лошадьми, но ничего не говорила. Проигрывает? — предположил Чеп.

За чаем Бетти сказала:

— Как же мне хочется, чтобы ты попробовал с молоком, хоть разок… — А потом добавила: — Ты уже не маленький.

Шел очередной заезд. Чеп чувствовал, как дрожит под ним стул — так отдавались удары копыт по утоптанной скаковой дорожке. Звучный английский голос комментировал скороговоркой: «Вырвалась вперед темная лошадка…»

— Теперь ты должен занять папино место, — сказала мать.

«И вот финальный отрезок круга…»

— Ты теперь будешь папой.

Мистер Чак опять выказал свою преданность не на словах, а на деле: решил без проволочек все связанные со смертью Джорджа проблемы. Почетному титулу «дядя» вполне соответствовал и стиль отношений Чака с Маллердами. Китаец был доброжелателен и некритичен, хлопотлив, участлив, практичен и ласков. С Бетти он держался почти по-братски, а с Чепом — как самый тактичный из отчимов. Вообще говоря, с ними он становился другим человеком, совсем не тем мистером Чаком, каким его видели прочие жители Гонконга. И Бетти доверяла ему своего сына так же безраздельно, как Вану и Цзя-Цзя, но в то же время, не ощущая тут никакого противоречия, оставалась тверда в своей нелюбви к китайцам — смеялась над ними, повторяла: «Как же я от них устала», восклицала: «Мы же на них работаем!» И так и не перестала называть их «кидай-катайцами».

Бетти отмечала про себя, что мистер Чак развивает мальчика. Он звал его Невиллом и брал на себя роль его защитника. А в защите Чеп нуждался. В 1967-м произошли кошмарные, зверские, неожиданные беспорядки. Пострадала и «Империал стичинг»: рабочим угрожали, выполнение заказов срывалось. Власти, в свою очередь, заподозрили некоторых работников в сочувствии бунтарям, но мистер Чак, понимавший истинную подоплеку этой вспышки насилия, вступился за своих, заявив, что они действовали под нажимом. Постепенно все улеглось. Правда, в здании побили стекла и разрисовали лозунгами стены первого этажа. Но такой же хаос царил во всем городе — нельзя было сказать, что против этой фабрики кто-то особенно ополчился. Вот разве что название со словом «Империал» распаляло некоторых демонстрантов, толкало их на бесчинства. Вывеску со стены над проходной дважды срывали, а флаг сдирали с флагштока и сжигали посреди Ватерлоо-роуд.

В 1969 году Чеп получил аттестат зрелости и начал стажироваться на фабрике под руководством мистера Чака. Чеп сознавал, что продолжает дело своего отца, и не противился. Бремя долга было ему не в новинку — взять хоть умершего брата, за которого он словно бы жил на свете. Чепу было всего шестнадцать, но волосы у него уже начинали редеть. Из мнительного ребенка он превратился в мнительного взрослого и — если не считать школьного друга Коркилла — почти напрочь забыл свое странное укороченное детство.

Гонконг рос — прибавлялось домов и дорог, расширялись освоенные территории. Каждый год с шкатулкой под мышкой являлся геомант мистер Мо и производил замеры с помощью своего компаса. «Очень хорошо», — восклицал он, имея в виду, что фэн шуй по-прежнему находится в состоянии полного равновесия. Иногда мистер Мо вносил поправки — указывал, куда переставить столы, оборудование, табуретки. «Если хочешь изменить свою жизнь, передвинь у себя дома двадцать семь вещей», — утверждал он. Когда новый виадук рассек Коулун надвое, мистер Мо заявил, что фабрику спасло ее равнение на одну из эстакад. «Бабушкины сказки», — фырчала Бетти, но втайне радовалась: показания компаса мистера Мо она воспринимала как лестный комплимент им, Маллердам, хозяевам столь удачного места. Чеп отмалчивался, так как в глубине души верил.

Шло время, и мистер Чак постепенно отходил от дел, перекладывал руководство предприятием на Чепа. Особенно напрягаться Чепу не пришлось: работницы, очень ответственные, трудолюбивые и дотошные, почти не нуждались в надзоре. Продолжая работать по устоявшемуся графику, Чеп организовал для себя другую, параллельную жизнь.

«Империал стичинг» находился в Коулун Тонге, то есть неподалеку от железнодорожной станции, откуда составы по главной ветке шли через Ло У и Шэнчжэнь в Китай. Железной дорогой Чеп никогда в жизни не пользовался и интереса к ней не испытывал. Но благодаря близости вокзала район изобиловал барами и «синими отелями». В «синих отелях» уединялись ненадолго — они стояли лишь на одну ступеньку выше «тук-тук-лавок». Были еще массажные салоны и стрип-клубы, а не так давно к ним прибавились и караоке-бары. Были и квартиры на верхних этажах, разгороженные на множество конурок — ты явственно слышал, как похрюкивают ржавые пружины в каморке по соседству; такие квартиры называли курятниками — гай дао. Чеп знал это выражение и, хотя по-китайски не мог прочесть ни слова, с ходу научился узнавать черные штрихи четырех иероглифов, торопливо начертанных на красном полотнище, — суньдоу бакмуй, что означало «новая девушка с севера», свежая пожива. Тут и там трудились на дому проститутки-одиночки: йет лао, йет фун — «одна комната, одна птица феникс». Законом это не запрещалось, поскольку девушка — птица феникс — работала сама по себе, без сутенера.

Ван делал ему сандвичи. Мать складывала их в коробку для завтрака. Чеп съедал их в клубах — в «Киске», «Сиреневом салоне», «Веселых минутках», «Вверх тормашками», «Пузатом Чжуне», «Баре счастья» и «Баре Джека». Даже в полдень — что для этой отрасли означало время затишья, ужасную рань — клубы были открыты и радушно встречали клиентов.

— Вам курочку? — говорила Чепу мама-сан, пока он жевал у стойки свои сандвичи с сыром и пикулями. Держалась эта женщина по-деловому, глядела без похабной хитринки, в голосе не сквозили лукавые нотки. И это помогало. При малейшем намеке на подмигивание Чеп смешался бы окончательно. В самый первый раз он подумал, что ему предлагают поесть, и, поскольку был голоден, ответил утвердительно. Наверху у него не хватило духу признаться в ошибке; а опытная женщина с худыми бедрами вошла в положение пыхтящего, таращащего глаза Чепа и постаралась ему помочь. Она похвалила его мастерство, он по молодости ей поверил — так и произошла инициация.

Когда Чеп обмолвился маме-сан из «Киски» о своем занятии, упомянув «Империал стичинг», та недвусмысленно намекнула, что знала его отца. А ведь в подобные заведения просто так не ходят. Сидя здесь, не забывай об истинной цели визита и вообще не зевай (правда, явно выказывать настороженность тоже нехорошо). И все-таки… неужели отец?

Чеп нашел способ коснуться этой скользкой темы в разговоре с матерью. С улыбкой, пожимая плечами, он сказал:

— Не подумай только, что я ему это ставлю в вину…

— А я, наоборот, ставлю, — отозвалась мать, закашлявшись от негодования. — Он ни одной юбки не пропускал.

Отец не упал в глазах Чепа. Напротив, ему стало казаться, что, посещая в обеденный перерыв «Киску», «Бар счастья» и «Чжуна», он продолжает семейную традицию.

В заведениях работали китаянки, филиппинки, вьетнамки, порой попадались евразийки; в большинстве своем молодые и хорошенькие — с ними было легко. Если ты живешь с матерью и твоя мать — Бетти Маллерд, без девушек не обойтись. Они ничего от него не требовали, цены назначали мизерные, да и то больше половины шло маме-сан. Это же не Ваньчай или Цим Шацзуй с нелепыми клубами, где ошиваются местные гуэйло и туристы: вот где самая дороговизна, «давай-давай, мистер, только тири тыща». В Коулуне он просто-таки дома.

Итак, у него, совсем как у отца, появилась своя тайна — возможно, единственное, чего о нем не знала мать. Потому-то Чеп и дорожил этой тайной. Только она давала ему силу. Он подумывал признаться мистеру Чаку, подозревая, что старик и так в курсе, — эти китайцы умудряются, не раскрывая рта, все обо всех выведать, — но когда, запинаясь, приступил к исповеди, мистер Чак оборвал его. Чеп навсегда запомнил предостережение мистера Чака.

— Тайна остается тайной, только пока ее хранишь, — сказал мистер Чак и улыбнулся.

Лишь спустя годы Чеп осознал всю мудрость старика. К тому времени он стал завсегдатаем курятников и караоке-баров в Мун Коке, куда гуэйло не ходили вообще. Свидания были краткими, по большей части беззвучными, страстными и торопливыми, потому что ему надо было возвращаться на фабрику или к матери. Да и девушки тоже ужасно спешили, хотя, будучи опытными профессионалками, не подавали виду.

Как-то в Коулун Тонге, в «Киске», Чеп заметил в укромной кабинке мистера Чака — точнее, его отражение в зеркале. Девушка рядом с ним тоже показалась знакомой — он и сам с ней наверняка бывал. С того дня Чеп начал лучше понимать старика. Этим девушкам можно было сказать все что угодно или вообще ничего не говорить. В Крикет-клубе он слышал, как мужчины, толкуя о девушках из баров, жалуются: «Ну просто ноль эмоций». Точно сказано. В том-то и состояло их величайшее достоинство: они ни на что не претендовали, ничего не требовали, ни на что не надеялись. Они воплощали собой скоростной, ничем не отягощенный секс «ну привет — ну пока». Единственная задача — ублажить тебя, а сами они как бы и ни при чем. Свои чувства они приберегали для других сторон жизни. Работницы «Империал стичинг» — взять хоть самых хорошеньких, Мэйпин или А Фу — никогда не заявляли, что работа им не нравится, но и не говорили, что нравится; просто садились и работали. Ты им платишь, они делают свое дело и уходят. Девушки из баров — точно такие же. Это их работа, и они согласны выполнять чуть ли не любое приказание. Их главный талант — умение исчезать в финале, оставляя Чепа наедине с самим собой. Он предпочитал девушек попроще, молчуний. Разговоров не терпел. Юмор, считал он, в моменты интимной близости неуместен. От шуток он терялся, начинал чувствовать себя идиотом. Филиппинки — как правило, неплохо владевшие английским — не нравились ему, потому что пытались острить.

Мэйпин была хороша собой. И работала отлично. Однажды она засиделась в его кабинете уже после окончания рабочего дня — они обсуждали рисунок одной эмблемы. «Я не хочу вас задерживать». Она не уходила. «Ничего, мистер». Она сидела на диване. Он встал из-за стола и сел рядом. Прикоснулся к ней, поцеловал. «Вам это приятно?» Она молчала. Молчание — знак согласия. Вот так, как водится в Гонконге, Мэйпин и вошла в число его любовниц.

Он завоевал Мэйпин тем, что относился к ней как к курочке, как к птице феникс. Он ничего от нее не ожидал, кроме удовлетворения его желаний, а после всегда вручал ей вознаграждение — деньги или подарок. Она утверждала, что предпочитает подарки; он же подозревал, что ее больше устраивают деньги. Он старался, чтобы другие фабричные девушки не узнали, но они наверняка знали — тут все всё про всех знают. Семьи у Мэйпин не было. По ее словам, она приехала из Китая несколько лет назад. Она снимала комнату на пару с другой девушкой, А Фу, у которой в Гонконге тоже никого не было. Чеп не отказался бы переспать и с А Фу, но понимал, что это все усложнит. Когда они уехали из Китая и как им это удалось, подруги не рассказывали. Наверно, обе были «неим» — нелегальные иммигрантки… впрочем, какая разница? Это не Китай, это британская колония, где «Юнион Джек» реет над публичными домами и фабриками, барами и банками, полицейскими участками и Домом правительства.

Свои дела Чеп обделывал после обеда и ранним вечером, в промежутке между работой и домом, между своей фабрикой и своей матерью.

Под материнским кровом прошли чуть ли не все дни и ночи его жизни. Каждый вечер они вместе ужинали в Альбион-коттедже. В рестораны ходили редко — оба не любили блюда китайской кухни и из принципа отказывались их есть. Пока не появилось телевидение, они слушали «Радио вооруженных сил», да и сейчас часто включали зеленый приемник величиной с хлебницу, который сильно нагревался, если работал долго.

Бетти посещала скачки в «Счастливой долине» и Ша Тине, но никогда не теряла головы. «Так, играю по маленькой». Свои ставки она страховала, пользуясь способом, называвшимся на гонконгском ипподроме «квинелла», — выбирала лошадей, которые займут первое и второе место в одном заезде. В дни скачек она, вооружившись биноклем и тарелкой жареной картошки, обычно восседала в ложе для членов клуба. Чеп состоял в Гонконгском клубе — как ранее его отец, — а также в Крикет-клубе, но не ради крикета, а ради лаун-боулинга. К службе он ходил в собор Святого Иоанна. С мистером Чаком Чеп сталкивался на фабрике все реже, но как минимум раз в месяц показывал старику бухгалтерские книги, накладные, платежные ведомости, отчетность о доходах и производственных расходах предприятия.

— Хорошо здесь, прохладно, — однажды сказал ему посетитель в закройном цехе. Стоял обычный гонконгский май, и весь город изнывал от духоты. — Отличные кондиционеры.

Но кондиционеров на фабрике не было — только открытые окна и сырые кирпичи, вентиляция и тень. Фэн шуй в идеальном равновесии.

Чепу исполнилось сорок. Он бросил курить. Его отец курил, и мать тоже. Когда на фабрике выпадал неудачный месяц, Чеп выкуривал по три пачки в день; скоро кожа его предплечий сделалась бурой, цвета копченой селедки, а из пор вместе с потом, как ему чудилось, стали выделяться ядовитые испарения. В горле пересыхало, глаза чесались, пальцы дрожали. Прожить без сигарет один день оказалось несложно — даже чуть полегчало. Но спустя два дня тягу к курению пришлось подавлять усилием воли. Он сосал леденцы, вышагивал из угла в угол, орал, даже лаял. И почти совсем перестал пить, потому что от алкоголя курить тянуло еще пуще.

Он надеялся, что в итоге отказ от курения мало скажется на его здоровье. Но в нем произошли глубокие и неприятные перемены. Перестав курить, он стал совсем другим — поглупел, располнел, превратился в невротика с хроническим несварением желудка. У него появилась привычка делить свою жизнь на два периода — курения и воздержания. Он гордился собой, испытывал некоторое самодовольство от того, что сумел бросить, и в то же самое время оплакивал разлуку с сигаретами. И страдал.

Прежде всего этот подвиг обернулся встряской для всего организма. Кружилась голова, не спалось по ночам, донимала саднящая, точно от курева, боль в горле. Без сигарет Чепу пришлось заново учиться питаться. Нащупывать новые способы переваривания пищи. Бросив курить, он начал мучиться сильнейшими запорами, от которых так и не сумел избавиться. Голод ощущался гораздо острее, а после еды рука всякий раз сама тянулась за сигаретой. Чеп стал больше есть, превратился в сладкоежку, чуть ли не с год пил только сливочный ликер. Спустя некоторое время его начал раздражать запах чужих сигарет, но он сознавал, что курильщики уже высосали из них все самое лучшее, эту горячую сладость высушенного листа, проглотили присущие табаку ароматы жареных орехов и спелых фруктов, а то, что они выдыхают обратно, — лишь тухлые отработанные газы.

Курение было промокашкой, впитывающей время — минуты телефонного разговора, часы между деловыми встречами и совещаниями, сами встречи. Теперь, без курения, его дни удлинились часа на три-четыре; и, не зная, на что потратить эти излишки, а также постоянно тоскуя по табаку и связанным с ним усладам, Чеп начал проводить больше времени в «Киске» и «Пузатом Чжуне», чем на «Империал стичинг». Решение бросить курить изменило жизнь Чепа, и он вряд ли рискнул бы назвать это переменой к лучшему.

В пятидесятые годы деловая жизнь била ключом — если верить тому, что рассказывают люди, сам-то Чеп вошел в сознательный возраст лишь в шестидесятых, в период спада. В семидесятых спрос немного оживился, восьмидесятые ознаменовались бумом, который закончился крахом, а затем, после краткого периода финансового оздоровления, почти все фабрики, и прежде всего швейные, перебрались в Китай, обосновались, едва перевалив границу, в провинции Гуандун.

Мистер Чак переезжать отказался. Он приспособился к новым обстоятельствам: пошел на сокращение штатов, переоборудовал фабрику под выпуск более дешевых галунов и эмблем, производство форменной одежды урезал, а от рубашек отказался вовсе — разве мог он конкурировать с фабриками, расположенными в Китае? — и «Империал стичинг» съежилась. Фабрика по-прежнему занимала восемь этажей, но пустующих помещений прибавилось. На верхнем этаже находилась дирекция. На нижнем — экспедиция. Соседние фабрики работали на фирмы «Эдди Бауэр», «Энн Клейн», «Донна Каран» — порой один и тот же цех шил на пять разных брэндов. Но Чеп почти исключительно сосредоточился на эмблемах и с согласия мистера Чака, как бы назло переменам, убрал из названия компании слово «лейблс», оставив только «Империал стичинг».

В 1984 году Маргарет Тэтчер объявила о «передаче Гонконга Китаю». Китайцы толковали о такой перспективе уже много лет, но британцы лишь презрительно фыркали. И вдруг это невероятное обещание.

Бетти сказала: «Да может, еще ничего и не будет». Еще одно из ее присловий, означавшее «Не унывай!»

Но события развивались, приводя в недоумение мать и сына Маллердов, а также очень многих их знакомых и доводя до бешенства мистера Чака. Стало ясно: с этого пути уже не свернуть. Что же изменилось? Экономика не в лучшем состоянии, но появились свободные деньги. Много китайцев уехали в Канаду, некоторые вернулись. Теперь Маллерды вообще перестали размышлять о Передаче — вспоминали, лишь наткнувшись на тягомотные описания в газетах или услышав краем уха разглагольствования некоторых политиков — например, весьма почитаемых мистером Чаком Эмили Лао и Мартина Ли. Бетти вообще не желала думать о Передаче, и бесконечные разговоры на эту тему ей претили.

— Нытики! — шипела она. — Подумаешь, дело: обыкновенная Сдача по-китайски!

Вот почему, когда мистер Чак умер, Бетти сказала: «Может, и хорошо, что так получилось», вспомнив о том, как расстраивался мистер Чак в ожидании 1997 года. «Наверно, тут следует сказать: Господь его из жалости прибрал».

3

После похорон по двойному обряду, после оглашения завещания, после отъезда родственников мистера Чака, после всех сбоев и неотложных проблем, которые возникли из-за смерти старика — суеты, причитаний, расходов, — жизнь Бетти и Чепа потекла по-старому. Яйца всмятку в Альбион-коттедже и коробочка с ланчем. Овсяные лепешки Вана, его же унылые фруктовые салаты, его же изготовления вареные овощи и пережаренное мясо на ужин. Вязанье Бетти. «Я нашла новый цвет, — сообщила она, — графитовый называется». Она опять принялась за салфетки. «Империал стичинг» вновь заработала в полную силу. Заказчиков даже немного прибавилось: накануне Передачи из названий многих клубов и фирм изымалось слово «королевский», что влекло за собой заказы на новые эмблемы и монограммы. Жизнь на фабрике забила ключом, в дирекции телефоны звонили чаще, закройный и швейный цехи стрекотали громче, а экспедицию оглашало своей бестолковой музыкой «Радио Гонконг».

Сырые холодные дни, типичные для начала марта, сменились влажной жарой. То был образчик ближайших шести месяцев, когда с каждой неделей погода будет становиться все противнее, предвестье апрельской духоты, майских муссонов, июньского убийственного зноя и летней парилки. Дурную погоду Чеп любил — это была удачная тема для разговоров с матерью и правдоподобное объяснение поздних возвращений и утомленного вида, если на самом деле время и силы потрачены с женщиной в «синем отеле» или в дальнем зале «Киски».

Чепу было очень приятно, что теперь вся «Империал стичинг» принадлежала ему. Но вместе с тем он ощущал, как давят на него другие компаньоны предприятия, всем скопом заглядывающие ему через плечо: покойный брат-тезка, покойный отец и новопреставленный мистер Чак. Они командовали им, надоедали советами, делали умоляющие знаки. Их бестелесное присутствие было для него таким же реальным, неприятным и стесняющим, как присутствие Бетти, его матери, владелицы четверти «Империал стичинг». На них на всех он работал не меньше, чем на себя. Покойники не унимались, не оставляли его в покое — а как он был бы рад хоть минутке уединения. Встречая его, знакомые по клубу говорили: «Невилл, что ты все один да один, ну прямо отшельник» — и, кажется, его жалели. Но наедине с собой он не оставался никогда.

Дней через десять после оглашения завещания жизнь Чепа вернулась в привычную колею. В семь он просыпался, слушал радио, выключал его, когда заходила речь о Передаче, затем спускался в залу к матери и съедал под ее надзором завтрак. «И манюсенький кусочек тоста…» Залпом выпивал чай, набивал рот тостами, ударял наискось ложкой по макушке яйца, одним махом сдирая скорлупу, дочиста выскребал содержимое этого миниатюрного черепа и принимался за поджаренных «солдатиков». Жевал не переставая, дышал носом, и все это — под испытующим взглядом стоящей у него над душой матери. Поскольку сама она ничего не ела, происходящее больше напоминало спектакль, чем завтрак.

Ван курсировал между кухней и залой, шаркая пластмассовыми шлепанцами, громоздя тарелки одну на другую, действуя Чепу на нервы. В слуге впечатлял его рост — шесть с лишним футов, — поскольку при его профессии от долговязости не было никакой практической пользы. Но Чепа тревожил совсем не рост Вана. Время от времени Чеп вспоминал, что они с Ваном одногодки, и это его раздражало, а иногда даже приводило в недоумение: неужели они действительно одного возраста? Вообще-то теперь Чеп о Ване и не думал; разве что в памяти вдруг всплывала Цзя-Цзя — его ама и мать Вана — или вспоминалось, как в детстве Ван его пугал. Сравнивая себя с Ваном, Чеп всякий раз приходил к одному и тому же выводу: хотя у них нет никаких общих черт, хотя они совершенно не похожи, для них обоих ничего уже в жизни не изменится. У обоих судьба предопределена заранее: один — и это навсегда — хозяин, другой — и это тоже навсегда — слуга.

В то утро все было как обычно. Чеп встал из-за стола; постоял, причмокивая, пока мать соскребала с его подбородка крапинку желтка, а затем, бормоча под нос что-то насчет жары, вышел из дома. Отпустил, с мыслью о мистере Чаке, ручной тормоз и покатил на своем «ровере» мимо пожарной части, вниз по пологому склону. По запруженному машинами туннелю достиг Коулуна, направился к фабрике известными назубок окольными путями. По дороге от дома до работы Чеп ровно ничего не замечал. После всех прожитых здесь лет Гонконг стал для него городом-невидимкой; даже когда Чепу указывали на новый отель или административно-деловой комплекс, на очередной освоенный участок земли, на только что открывшийся магазин, он смотрел — и ничего не видел. Город для него был не более реален, чем недоступные ему вывески на кантонском диалекте — кстати, и на слух кантонский казался Чепу просто скрежетом, не имеющим даже отдаленного сходства с человеческой речью. Теперь по эстакаде на Принсесс, к Ватерлоо-роуд; и вот наконец машина замерла на своей положенной, отчерченной краской по асфальту стоянке у здания, которое Чеп уже мысленно начал называть своим.

Дворник мистер By сказал: «Доброе утро», а затем, засунув руку в кабину лифта, придержал дверь и нажал на верхнюю кнопку, чтобы Чеп не утруждался. Чеп прошел прямо в свой кабинет. Мисс Лю принесла ему чашку чая и папку с почтой: счета, запросы, назойливые рекламно-информационные брошюрки. «Бред собачьей Передачи, — пробурчал Чеп и сунул весь ворох — графики, новые нормативы — обратно мисс Лю. — В архив». О будущем ему думать не хотелось. Когда его спрашивали о планах, он всякий раз отвечал: «Я остаюсь. Ничего не изменится» — и в большинстве случаев не лукавил. Гонконг, казалось ему, это всего лишь муравейник с «Юнион Джеком» на вершине. Флаг скоро сменят, но муравейник останется муравейником.

Так, а где же мистер Чун? Куда подевался его главный управляющий? Каждое утро они вместе садились обсудить заказы и планы на день. Благодаря Чуну фабрика работала слаженно и эффективно, заказы выполнялись в срок. Чепу оставалось лишь утверждать предложения управляющего — тот ведь тоже прошел выучку у мистера Чака.

Чтение «Саут Чайна морнинг пост» Чеп обычно откладывал до второй чашки чая, которую выпивал после ухода Чуна, но сегодня — изменив обыкновению — сразу раскрыл газету. Скользнул взглядом по международным новостям, проигнорировал новости о Передаче и остановил свой выбор на криминальной хронике, где всегда обнаруживалось что-нибудь необычное, а иногда даже захватывающее.

Из всех жутких историй на полосе его внимание привлекла одна: человек, сидящий в тюрьме за нанесение телесных повреждений своей жене, подал на эту несчастную женщину в суд, потому что она отказалась продать принадлежащий семье дом. В этой истории Чепа заинтересовали два момента. Во-первых, наглость мужчины, который подал в суд на жену, на собственную жертву, во-вторых, само преступление. Муж обвинил жену в измене и потребовал, чтобы она ушла. «Ты должна уйти, но твое лицо принадлежит мне, — сказал муж и, связав жену своими галстуками, плеснул ей в лицо кислотой. — Я отниму у тебя лицо». Ожоги так ужасны, что ее никуда не берут на работу, и дом ей очень нужен. У нее двое детей. Муж-садист добивается, чтобы ему выплатили деньги, полученные от продажи его половины дома. «Сильно обезображена» — было написано в статье. Чеп попытался вообразить ее лицо.

— Прошу прощения, сэр.

От неожиданности Чепу почудилось, будто в дверях его кабинета стоит злодей из газеты.

Но это был мистер Чун. Он дергал головой и покрякивал — такая у него была манера извиняться.

— Поезд опоздал.

— Какой поезд? — Чун жил в Коулун Тонге.

— Сегодня утром я ездил в Китай, — пояснил мистер Чун.

— Ничего себе!

Вскочить с постели, посетить Китайскую Народную Республику и в то же утро, в десять без скольких-то минут, явиться на работу — все это показалось Чепу глупостью, и он сказал себе, что от таких путешествий никакого толку нет. А значит, об этом бессмысленном фортеле не стоит и расспрашивать. Послюнявив палец, мистер Чун пролистал папку с договорами и, только подняв глаза, осознал, что Чеп все еще смотрит на него и размышляет о поездках в Китай.

— Я ездил в Шэнчжэнь, — сообщил мистер Чун. — Оттуда в Донгуань. Знаете Донгуань?

— Даже вообразить себе не могу, — отозвался Чеп.

— Он подальше Шэнчжэня. Они производят игрушки. Расчески. Все на свете. Очень деловой город.

— Как же вы столько успели?

— Поезд. Отсюда. Коулун Тонг, — сказал мистер Чун. — Без пересадок, знаете, да?

— Верю на слово. Приятно прокатились?

— Купил квартиру.

— Прямо сегодня?

От всех этих расспросов мистер Чун начал ежиться, но кивнул. Да, квартиру он купил сегодня.

— Квартиру вы могли и в Гонконге купить.

— Здесь квартира — миллионы. В Донгуане большая квартира — двести тысяч.

Чеп так и не избавился от перенятой у родителей привычки переводить астрономические суммы в гонконгских долларах на фунты стерлингов. Вышло даже меньше двадцати тысяч. За сумму, которой хватит разве что на японский автомобиль не самой лучшей модели, мистер Чун приобрел по ту сторону границы просторное жилье.

— Ничего себе, — повторил Чеп, на сей раз с интересом.

Пока они обсуждали заказы, Чеп не сводил глаз с человека, который встал с постели, съездил по железной дороге в Китай, купил квартиру и вернулся в Гонконг, опоздав на работу всего лишь на несколько минут. Чепу все это казалось какой-то небылью, и даже после ухода Чуна, который отправился вниз в цехи, он еще долго чесал в затылке.

Чеп вернулся к газете, перечитал историю ревнивого мужа. «Ты должна уйти, но твое лицо принадлежит мне… Я отниму у тебя лицо». Еще один резон не вступать в брак.

— Первая линия, — крикнула мисс Лю из своего отсека.

— Доброе утро, сквайр, — Монти, он всегда так по телефону здоровается, — нужна твоя подпись.

— Опять?

— Привыкай-привыкай, сквайр, — отозвался Монти. — Этим бумагам ни конца ни краю. Трансферты, понимаешь ли. Радуйся, что все прошло так гладко.

— Эти китайские родственники меня по рукам и ногам связали.

— Чертики вернулись в коробочку, сквайр. Не беспокойся.

— И где же их коробочка?

— Родная деревня Чака, Чжуншань, к югу от Кантона. Родина Сунь Ятсена. Прелестное местечко.

— Раз там так хорошо, почему нам пришлось отгонять Чаковых родичей поганой метлой?

— Личжи ешь? Чжуншань ими славится. Там-то их и выращивают. И лонганы тоже. И разные прочие фрукты.

В ответ Чеп только рассмеялся. Его ненависть к китайской кухне распространялась на туземные растения, фрукты, деревья, да и на страну как таковую — на всю целиком. Китай не вызывал у него ни малейшего интереса. И всякий раз, когда Чеп чувствовал — как сейчас, например, при разговоре с Монти, — что его пытаются подколоть, в сердце у него вскипала неприязнь.

— Если бы кто-то из этих родственников унаследовал долю в «Империал стичинг», ты бы не смеялся, — проворчал Монти. — Вот была бы заварушка.

— Не то слово, — согласился Чеп и, уговорившись встретиться с Монти в Крикет-клубе сегодня вечером, после работы, повесил трубку.

Среди стратегий менеджмента, которым научил его мистер Чак, была и такая: ежедневно в самый неожиданный момент проходить по каждому цеху из конца в конец и всячески делать вид, будто тщательно проверяешь рабочих. Это было нужно, чтобы напомнить им, кто тут главный, чтобы не расслаблялись и не распоясывались. Надлежало быть безмолвным и непредсказуемым, держать подчиненных в напряжении — пускай сами ломают головы, что у него на уме. И пока Чеп каждодневно обходит все отделы и цехи, по-настоящему следить за работниками ему уже необязательно — не это главное. «Они должны тебя видеть», — советовал мистер Чак. Также рекомендовалось поднести к глазам галун или недошитое изделие и, пробурчав что-то нечленораздельное, презрительно фыркнуть, ненадолго сморщить нос и пойти дальше, не удостоив швею взглядом.

Чеп бурчал над столом в швейном цехе, когда к нему подошла Мэйпин и робко произнесла:

— Мне очень жаль.

Далеко не сразу он сообразил, что она имеет в виду мистера Чака. Эту девушку Чеп не видел с самых похорон. Чеп замялся. Улыбнулся. Подумал, что Мэйпин страшно хорошенькая.

Держа в руке коробочку с ланчем, Чеп пришел в расположенную на той же улице «Киску». Заказал кружку пива, затем, устроившись в кабинке, стал жевать сандвичи с сыром и чатни[7] — Ванова работа, понял Чеп по аккуратно обрезанным корочкам. Был полдень — ужасная рань; в баре находилось всего несколько девушек и один клиент — Чеп. Бармен Венделл, повернувшись к стойке спиной, смотрел телевизор; похоже, его ничуть не смущало, что гремящая в зале музыка совершенно заглушала звук. Хотя с девушками или мамой-сан бармен иногда разговаривал, на приветствие Чепа он отзывался редко. Обычно Венделл смотрел скачки, но сегодня на экране была какая-то китаянка, у которой брали интервью. По визгливому голосу Чеп узнал Эмили Лао из Законодательного совета.

— Британцы могли бы предоставить нам гражданство, но они отказываются. Потому что мы — желтые! А австралийцам и канадцам дают!

Мама-сан принесла ему бутылку пива и, пока Чеп ел и пил, пристроилась рядом, держа в руке свой мобильный телефон. В клубе Чепа так хорошо знали, что ничего от него не ждали — ничего, кроме обычной стопочки для девушек, чаевых бармену, подарка маме-сан. Они знали, что он сбегает сюда тайком с работы, знали, что мистер Чак умер; знали, что в час ланча Чепа лучше не беспокоить. Другое дело — после работы; девушки на него так и вешались, борясь за внимание.

— …Да, это аренда. Но когда у квартиры кончается срок аренды, вы возвращаете хозяевам только квартиру. Одну квартиру, без жильцов.

— Венделл, сделай телевизор потише! — вскричала мама-сан. А затем произнесла соболезнующим тоном: — Жалко мистера Чака.

Как странно, что Чеп оправился от утраты, что фабрика перешла в его собственность, срок траура истек. И все же, хотя, на посторонний взгляд, с этим грустным делом вроде бы и покончено, Чепу постоянно что-нибудь да напоминало об умершем.

— Я как-то раз видел его здесь, — сказал Чеп.

Мама-сан кивнула. Это была полная кантонка с розовым веснушчатым лицом. Она носила очки, но обычно сдвигала их на лоб. Находиться рядом с ней Чепу было привычно, но в то же время неловко; как-никак эта женщина одной лишь гримасой, не сказав ни слова, дала понять Чепу, что спала с его отцом. С тех самых пор у Чепа отпала охота разузнавать подробности чужой жизни. В том числе жизни мистера Чака.

Зазвонил ее мобильный. Мама-сан нажала на кнопку ответа, что-то проговорила в трубку повелительным гоном и отключила телефон.

— Плохая линия, — пояснила она. — Китай.

Припомнив своего управляющего, Чеп сказал:

— Я сегодня утром говорил с одним — он буквально только что сгонял в Китай и купил квартиру.

— Они дешевые, — сказала мама-сан. — Отсюда ехать совсем легко. Поезд до Шэньчжэня — всего час.

— Да, в Шэньчжэне он и был, — подтвердил Чеп. — Значит, ваши девушки туда ездят?

— Даже там работают. Я посылаю девушек даже в Пекин. В Шанхай, в Гуанчжоу тоже.

— А это разве не опасно? — поинтересовался Чеп. Поскольку в Китае он никогда не был, эта страна представлялась ему царством тьмы и неожиданных подвохов.

— Да, опасно. В Китае бизнес с девушками — незаконный бизнес. Но клиенты там — большие люди. И деньги хорошие.

— Девушки не боятся, — заключил Чеп. — Ради денег они на все что угодно готовы.

Ему нравилось строить теоретические предположения о том, на что именно они готовы. Нравилось сидеть и поедать ланч — сандвичи с сыром и чатни, с паштетом и пикулями, печенье, бананы — в уютной прохладе стрип-бара, с кружкой «Сан-Мигеля» в руке, в окружении красивых девушек, что восседают, закинув ногу на ногу, на табуретах и смотрят, как ты рассуждаешь с мамой-сан о проституции.

— Японцы грубые. И даже китайцы иногда.

— Неужели грубые? Это на них не похоже, — улыбнулся Чеп, пытаясь изобразить недоверие. Ему страшно хотелось, чтобы она начала приводить примеры из жизни.

— Связывают девушек. Бьют. Нехорошо с ними обращаются. Им это развлечение, а девушкам… — мама-сан скривилась, — ужас.

— А вот гуэйло они не боятся, — опять закинул удочку Чеп.

— Некоторые девушки смотрят порно, видят гуэйло с большими членами, думают, такие у всех гуэйло. Они начинают бояться, что гуэйло им сделает больно, когда вставит.

— Я сам такой гуэйло, — заметил Чеп.

Его взбесило, что это заявление вызвало у мамы-сан улыбку.

— Вас они знают, — сказала она. — Они мне рассказывали.

— Вы этих девушек посылаете в Китай?

— Нет. Девушек от ма фу. Как по-вашему сказать: ма фу — человек держит лошадей?

— Владелец конюшни, — сообщил Чеп.

— Да. Они приходят ко мне, потому что должны деньги змееголовым. Девушки хотят побольше денег — купить дом, начать свое дело.

Разговоры о деньгах, о сутенерах, о бандитах, прозванных змееголовыми, о девушках, мечтающих обзавестись собственным домом или магазином, — все это как-то расхолаживало. Чепу захотелось сменить тему.

— Если я сунусь в Китай, меня, наверно, даже не впустят, — пробурчал Чеп.

Мама-сан встала, улыбнулась:

— Суньтесь лучше в меня, я вас всегда впущу! — и оставила его доедать ланч.

Вернувшись в свой кабинет, Чеп прокрутил этот разговор в голове и опять почувствовал прилив возбуждения. Он попытался вообразить себе все наглядно: гонконгская девушка садится в Коулун Тонге на поезд и едет в Китай, чтобы переспать с китайским функционером. Он увидел, как девушка выходит из вагона, увидел ожидающую машину, гостиницу. И встряхнул головой: дальнейшего он представить не мог. Его фантазия была бессильна. Того Китая он не знал.

Чеп ощутил, как разгорелась первая искра вожделения — наподобие жажды, она иссушала губы, и тело, словно от недоедания, казалось легким-легким. Мысли в голове еле ворочались. Охваченный истомой, он не мог думать больше ни о чем, кроме своей немудрящей потребности. Когда он был с женщиной, его редко тянуло немедленно ею овладеть — он просто говорил и слушал, а сам одновременно старался ее запомнить, чтобы потом, расставшись с ней, предаться досужим размышлениям — и только тогда возбудиться. Разлука будила в нем вожделение, а встречи — вселяли робость. Теперь он думал уже не о маме-сан, не о девушках из «Киски». Он видел перед собой Мэйпин и хотел именно ее. Ее печаль, ее попытка его утешить, грусть, придающая хрупкую красоту ее лицу, впечатление слабости, возникшее, когда она слегка наклонила голову: глаза припухшие, плакала, наверное, — от всего этого Чеп только сильнее ее желал.

На исходе рабочего дня, за минуту до того, как мистер By нажал на кнопку гудка, Чеп нашел предлог, чтобы оказаться у дверей швейного цеха. Он дождался гудка, стал смотреть, как девушки подхватывают зонтики и сумки, готовятся уйти. Мэйпин подняла на него глаза. Он кивнул ей.

Она не направилась к нему тут же, а, проходя мимо, спросила:

— Вам меня?

Английским она владела плохо. Поняла ли она сама, что сказала? Всего два слова — и он вконец потерял голову. Конечно, на фабрике эта фраза была дежурной, ее употребляли все кому не лень: мисс Лю, мистер Чун, мистер By, и трактовки могли быть самые разные — но в устах Мэйпин этот вопрос значил только одно.

Мэйпин ушла вместе с остальными. Чеп отправил мистера By домой: «Просто спустите флаг. Я сам запру» — и уселся в кабинете, распахнув дверь, чтобы видеть лифт вот кабина едет по вызову вниз, вот загорается буква Ц — цокольный этаж, а затем все цифры поочередно вплоть до восьмерки, восьмого, где он ждет за опущенными жалюзи, поглаживая свое лысеющее темя.

Ни единого слова. Пока он запирал дверь, Мэйпин прошла к дивану и села так, как сидела всегда, сильно подавшись вперед, точно пассажирка автобуса, которая уже подъезжает к своей остановке и собирается встать. Чеп подошел к ней, осторожно опрокинул на спину, поцеловал. Потом сорвал с нее блузку — сшитую этажом ниже, отлично знакомые ярлык, ткань, фасон. Скоро Мэйпин стояла перед ним на коленях, а он сидел, разинув рот; в висках бешено стучало, глаза лихорадочно блестели. Он был в панике, потому что попался в капкан; струсил, что оказался во власти чар этой простой девушки. От слепого, перехватывающего горло ужаса Чепа удерживало только одно — его страх она принимала за какое-то другое чувство, возможно за уверенность, приличествующую мужчине и хозяину целой фабрики. Вскоре он начал повизгивать и дергать ее за волосы.



Потом отправился в Крикет-клуб, радуясь, что есть куда пойти, радуясь предлогу. К возвращению в Альбион-коттедж, к новой встрече с матерью и домом Чеп был не готов; встреча с Монти пришлась очень кстати. Благодаря Мэйпин он расслабился и прочистил мозги, да и аппетит нагулял. После секса тянет на пиво и сандвичи с беконом.

Крикетом Чеп особо не интересовался — даже за чемпионатами едва следил. В Крикет-клуб он вступил ради игры в лаун-боулинг, а также общения с хрычами-старожилами, отцовскими друзьями. Своих друзей у Чепа было раз-два и обчелся. Что до боулинга, то, несмотря на развинченную походку и рассеянность, на поле Чеп проявлял агрессивную целеустремленность, а потому считался одним из лучших игроков клуба.

Войдя в столовую — с мечтательной улыбкой на лице, чувствуя себя баловнем судьбы… «молодчина Мэйпин, до чего же с ней легко»… — он увидел Монти: тот стоял у стойки бара с каким-то китайцем. Монти принял улыбку Чепа на свой счет и как-то даже опешил, когда после оклика: «Сюда-сюда, сквайр» — Чеп внезапно посерьезнел и только тогда поздоровался. Для Чепа воспоминания были слаще, чем настоящее, а Монти вывел его из приятного забытья.

— Вот хочу тебя, Невилл, познакомить с одним из наших новых членов, — Монти потрепал Чепа по загривку. — Мистер Хун — Невилл Маллерд.

— Рад познакомиться.

— Для меня это большая честь, — отозвался китаец, как-то слишком отчетливо выговаривая согласные.

Чеп не стал продолжать разговор, тяготясь навязанным ему собеседником, досадуя, что образ Мэйпин, стоящей на коленях в его кабинете, уже стремительно тускнеет.

— Я угощаю, — заявил Монти. — Ты что будешь, сквайр?

— Пинту размягчения мозга.

— Одобряю, — и Монти обернулся к бармену.