Кит Ломер
На расстоянии в полмиллиона миль Вэнгард был похож на шар из серого чугуна, полуосвещенный, желтовато-белый на освещенной половине, угольно-черный на противоположной. Вдоль терминатора тянулась ржаво-красная полоса. Горные хребты, как непричесанные космы черных волос, свисали с белых мглистых полюсов, веером расходясь все дальше и дальше в стороны, в то время как между ними вырастали новые мелкие хребты, образуя неровную сетку, покрывающую почти всю поверхность планеты, напоминающей из-за этого тыльную сторону кисти пожилого человека.
Я следил за тем, как изображение на экране становилось все более и более подробным, до тех пор, пока не появилась возможность сравнить его с тем, что было у меня на навигационной карте.
Только после этого я сорвал пломбу со своего Y-излучателя и послал в эфир свой «Мэйдей» — сигнал бедствия.
— Дядюшка-король 629! Всем, всем, всем! Я в опасности! По аварийной траектории приближаюсь к Р-7985-23-Д, но шансов очень мало. Координаты: 093 плюс 15 при 19-0-8 стандартного! Жду указаний и, если можно, побыстрее! Все станции, прием!
Я включил автоматический маяк, который тут же принялся выплевывать в пространство мой призыв по тысяче раз в миллисекунду, а сам тем временем переключился на прием и выждал 45 секунд. Это как раз столько, сколько нужно гиперсигналу, чтобы достигнуть излучательной станции возле Кольца-8 и привести его в действие.
Все произошло точно так, как по расписанию. Прошло еще с полминуты, и моей спины как будто коснулся чей-то холодный палец. Затем голос, который, казалось, был недоволен тем, что его разбудили, произнес:
— Дядюшка-король 629, с вами говорит Мониторная Станция Зет-448, качество приема три на три. Вам запрещается, повторяю — запрещается! — посадка на планету. Доложите подробно о том, что произошло…
— Перестаньте городить чепуху! — довольно-таки резко отозвался я. — Я скоро поцелуюсь с этим булыжником, и от вас зависит только, насколько крепок будет этот поцелуй! Сначала посадите меня, а уж бумажными делами мы займемся потом!
— Вы находитесь в территориальной зоне карантинного мира пятого класса. Существует официальный навигационный запрет приближаться…
— Довольно умничать, 448! — отрезал я. — 700 часов назад я вылетел с Доби со спецгрузом на борту! Может, вы думаете, я нарочно выбрал эту дыру для посадки? Мне нужны технические указания по посадке, и нужны немедленно!
Теперь снова небольшое ожидание. Мой собеседник, казалось, говорит уже сквозь зубы:
— Дядюшка-король, передайте данные бортовых систем.
— Непременно, непременно. Но только шевелитесь там побыстрее, — я постарался придать голосу выражение взволнованности и нажал несколько кнопок, в результате чего он получил в свое распоряжение данные приборов, которые будут неопровержимо свидетельствовать, что положение мое еще хуже, чем я его себе представляю. И в этих данных подделки не было ни на грош. Я постарался на совесть, чтобы эта посудина поднялась в космос в последний раз.
— Все в порядке, Дядюшка-король. Вы слишком поздно послали сигнал бедствия. Теперь вам придется катапультировать груз и действовать в следующей навигационной последовательности…
— Я же, кажется, ясно сказал: у меня на борту специальный груз! — заорал я в ответ. — Категория 10! По контракту с медицинской службой Доби! Я везу 10 анабиозных камер!
— Послушайте, Дядюшка-король, — отозвалась станция. Теперь голос стал вроде бы менее уверенным. — Я так понимаю, что у вас на борту 10 живых людей, видимо, пострадавших, и они находятся в анабиозе. Подождите, — снова пауза. — Да, нелегкую задачу вы мне подкинули, 629, — добавил голос, став окончательно похож на человеческий.
— Да, — ответил я. — Но все же нужно поспешать. Булыжник-то все ближе и ближе.
Я сел и принялся слушать, как перешептываются звезды. А в полутора световых годах от меня привели в действие станционный компьютер, который тут же принялся пережевывать посланные мною данные и вот-вот выплюнет ответ. А между тем сообразительный парнишка-дежурный заодно и проверит мою версию. Это хорошо. Мне того только и надо. Моя легенда непробиваема. Пассажиры, лежащие в грузовом отсеке, были вахтерами, получившими тяжелейшие ожоги при взрыве на Доби три месяца назад. Доби был суровым небольшим мирком, на котором не было почти никаких возможностей для лечения.
Если я доставлю их в сносном состоянии в медицинский центр на Республике, то получу 40 тысяч. Предстартовые инспекционные данные, равно как и маршрут полета были представлены на рассмотрение станции, а из них следовало, что самой экономичной траекторией была та, что проходила мимо Вэнгарда, и любой мало-мальски смыслящий оператор проложил бы ее именно так. Все это следовало из моих данных. Я был абсолютно чист — просто жертва стечения обстоятельств. Теперь их очередь ходить. И если мои расчеты хоть чего-то стоили, то сходить они могли только так, как нужно было мне.
— Дядюшка-король, ваше положение более чем серьезно, — наконец возвестил мой невидимый консультант. — Но я могу предложить вам приемлемый вариант спасения. Можно ли отделить ваш грузовой отсек? — он сделал паузу, словно ожидая ответа, затем продолжал: — Вам нужно снизиться, затем ввести грузовой отсек в атмосферу на крыльях. После этого у вас останется всего несколько секунд для того, чтобы оторваться и уйти. — Понятно? А сейчас я передам вам необходимые данные.
И в память моего корабля полился поток чисел, которые тут же автоматически записывались и вводились в систему управления.
— 448, вас понял, — ответил я, когда поток информации иссяк. — Но посудите сами — ведь внизу совершенно дикая местность. А если холодильное устройство при падении будет повреждено? Может, мне все-таки лучше остаться и попробовать сесть вместе с грузом?
— Это невозможно, Дядюшка-король! — голос потеплел на несколько градусов. Ведь как-никак я все же был отважным, хотя и мелким торговцем, твердо решившим исполнить свой долг до конца, даже если это может для него плохо кончиться. — Честно говоря, даже то, что вам предложено, — крайность. И ваш единственный шанс — и вашего груза тоже, кстати, — неукоснительно соблюдать мои инструкции! — добавлять, что неподчинение навигационным распоряжениям мониторной станции является настоящим криминалом, он уж не стал. Да ему это было и ни к чему. Я знал это и рассчитывал на это.
— Что ж, полагаюсь на вас. На грузовом контейнере имеется навигационное устройство, — я позволил себе небольшую паузу, без которой бедному, но честному космическому торговцу с его умственной медлительностью было просто невозможно придти к простейшему умозаключению, затем выпалил: — Но послушайте! Сколько времени понадобится вашим парням, чтобы добраться сюда на вспомогательном судне?
— Оно уже отправлено. Полет займет… что-то около трехсот часов.
— Но ведь это больше двенадцати стандартных дней! А если морозильная установка разобьется, изоляция не удержит концентрацию кислорода на нужном уровне! А… — еще одна пауза, необходимая для того, чтобы сформулировать следующее самоочевидное соображение: — А что же будет со мной? Как же я сам продержусь там, внизу?
— Давайте сначала окажемся там, внизу, капитан.
Из голоса улетучилась часть симпатии ко мне, правда, небольшая. Даже герою позволительно проявить небольшую заботу о себе, после того, как он позаботится о благополучном отходе своих войск.
Разговор продолжался еще некоторое время, но, в принципе, все главное было уже сказано. Я следовал указаниям, делал то, что мне было сказано, не более и не менее. Примерно через час все, кто смотрел трехмерные программы в Секторе, будут знать, что беспомощный госпитальный корабль находится на поверхности Вэнгарда и жизнь десяти — или одиннадцати, если считать меня — человек висит на волоске. После этого окончательно проникну сквозь оборонительные линии своего подопечного, готовый приступить к фазе номер два.
На высоте десяти тысяч миль появился звук: печальный вой одиноких молекул воздуха, расщепляемый тысячетонной тушей воздуха престарелого бродяги-торговца, входящего в атмосферу на слишком большой скорости, под неправильным углом и без тормозных двигателей. Я принялся наигрывать мелодию на том, что осталось от рулей высоты, разворачивая корабль хвостом вперед, приберегая остатки топлива до того момента, когда оно больше всего пригодится. И когда я и мой корабль достигли точки, которая мне была нужна, мне оставалось осилить всего-навсего восемь тысяч миль гравитации. Я еще раз сверился с пультом управления, прикидывая будущий район посадки, а тем временем корабль двигался и бился подо мной, издавая стоны и рычание, как дикий зверь, которого ранили в брюхо.
На высоте двести миль включились главные двигатели, и вся кабина осветилась мерцающим красным светом, появившимся у меня в глазах.
Я почувствовал себя жабой, угодившей под сапог.
Это продолжалось достаточно долго, так что я успел отключиться и вновь придти в себя раз шесть, не меньше. Затем внезапно корабль перешел в свободное падение, и у меня в запасе оставались уже считанные минуты, вернее, даже секунды.
Положить руку на рычаг катапультирования грузового отсека оказалось ничуть не труднее, чем, скажем, поднять наковальню по веревочной лестнице. Я почувствовал толчок, возвестивший, что грузовой отсек отделился от корабля. После этого я занял соответствующее положение, опустил противоударное устройство и набрал полную грудь затхлого корабельного воздуха. Палец мой коснулся кнопки катапультирования пилота. Тотчас же прямо по голове меня ударил десятитонный пыльный мешок, и я провалился в мир иной.
Я медленно всплыл на поверхность бескрайнего черного океана, где дурные сны начали медленно отступать, и им на смену пришли чуть окрашенные светом размытые картины полубессознательности, так что я успел заметить похожие на акульи зубы горы, окружающие меня со всех сторон.
Вершины их были укутаны вечными снегами, и бесконечные ряды гор исчезали за далеким горизонтом.
Потом я, должно быть, снова отключился, потому что в следующий момент я увидел перед собой только один пик, несущийся мне навстречу, как взбесившаяся волна. Когда я очнулся в третий раз, я уже стремительно спускался на парашюте, несясь к чему-то, что было похоже на широкое поле застывшей лавы. Потом я разобрал, что это листва, темно-зеленая, густая, стремительно надвигающаяся. Времени у меня на этот раз хватило только на то, чтобы заметить, как засветился зеленым светом сигнал пеленгатора грузового отсека, возвещая, что груз приземлился целым и невредимым. И тут в глазах у меня снова померкло.
Когда я очнулся, мне было холодно. Это было первое мое сознательное ощущение. Вторым была головная боль. А вообще-то болело все тело. Некоторое время я составлял в уме завещание, по которому единственным моим наследником становилось общество эвтаназии, потом выпутался из креплений, раскрыл капсулу и выполз в то, что любитель прогулок назвал бы живительным горным воздухом. Я сверил все мои боли и неприятные ощущения и понял, что кости и суставы целы.
Тогда я включил термостат своего скафандра на обогрев и почувствовал, что тепло мало-помалу просачивается в тело.
Я стоял на сосновых иглах, если только бывают сосновые иглы трех футов в длину и толщиной с палочку для помешивания коктейлей. Иглы образовывали упругий ковер, покрывающий сплошь землю у подножия деревьев, высоченных, как ионические колонны, и уходящие вершинами в темно-зеленые сумерки крон. В отдалении между стволами я заметил белые отсветы островков снега. Было тихо, совершенно тихо, и ни малейшего движения среди веток над моей головой.
Приборы скафандра сообщили мне, что давление воздуха 16 фунтов на квадратный дюйм, содержание кислорода — 51%, температура воздуха — 10 градусов Цельсия, как мне и обещали.
Из данных локатора следовало, что груз мой опустился милях в ста к северо-западу от того места, где я стоял сейчас. И, насколько я мог судить по показаниям разных штук, имеющихся в пряжке моих хитроумных доспехов, все приборы там работали нормально. И если информация, которую я получил, была так же хороша, как уплаченные за то, чтобы ее получить, деньги, я находился в десяти милях от того места, куда собирался попасть, примерно в половине дневного переходе от пристанища Джонни Грома. Я включил энергопривод своего скафандра, сверился с компасом и отправился в путь.
Слабое притяжение делало ходьбу неутомительной даже для человека, буквально измочаленного несколькими тысячами миль атмосферы. Да и скафандр, надетый на мне, тоже был хорошим подспорьем. Хотя по нему этого никогда не скажешь, но обошелся он мне, примерно, во столько же, сколько стоил бы роскошный отпуск на одном из этих родиево-стеклянных миров с управляемым климатом и великолепными оргиями, проходящими при резкой перемене температур. Кроме стандартных устройств, регулирующих состав воздуха и температуру, и сервоустройства, позволяющего мне сейчас идти без неприятных ощущений при ходьбе, скафандр был дополнительно оборудован всеми рефлексными цепями и усилителями реакций, которые были только известны черному рынку. Среди этих хитрых штучек было и несколько таких, на которые ребята из отдела безопасности Лиги были бы не прочь наложить лапы. Один метаболический монитор чего стоил!
Идя по компасу, я постепенно поднимался по склону, и примерно через час добрался до линии вечных снегов. Деревья тянулись еще на несколько тысяч футов; и край леса был как раз там, где начинался совершенно морской голубизны ледник.
Здесь я впервые увидел небеса Вэнгарда: они были темно-голубые, а над снежными пиками принимали фиолетовый оттенок, как бы оттеняя величественных владык этого мира.
После часа ходьбы я сделал привал, задал себе корм в виде питательного раствора и нескольких глотков воды, и немного послушал, как мимо меня шелестела секундами, уносясь в небытие, вечность.
Я представил себе, как корабль с колонистами, который давным-давно, на заре космической эры, девять долгих лет странствовавший в безбрежном пространстве, о котором они знали меньше, чем в свое время знал Колумб об Америке, наполовину рухнул, наполовину опустился на поверхность этой планеты. Я представил, как они впервые выходят из корабля и попадают в величественное молчание этого холодного мира — мужчины, женщины и, возможно, дети — зная, что для них никогда не будет возврата. Я представил себе их, оказавшихся лицом к лицу с безысходностью своего положения и все же продолжавших жить. Да, это были мужественные люди, и в наше время подобного мужества уже не встретишь. Люди теперь стали совсем иными — такими, как я. Те принадлежали к мужественному племени пионеров, покорителей границ, полных несбыточных надежд, целеустремленных и питающих большие надежды на будущее.
Во мне же были только качества городского хищника, расчетливость, крысиная отвага, и жил я только сегодняшним днем.
— Это все тишина, — вслух сказал я. — Она действует мне на нервы.
Но собственный голос показался мне маленьким и ничтожным на фоне этой величественной тишины. Я поднялся на ноги и направил свои стопы к следующему хребту.
Часа через три солнце все еще пребывало на прежнем месте — зеленого цвета пятно там, где сходились кроны, то и дело пробивающееся своими холодными лучами сквозь чащу леса, чтобы тут и там осветить ржаво-красные иглы. Я легко, как птица, покрыл уже 40 километров. Нужное мне место теперь было недалеко. Несмотря на слабое притяжение, я уже начал испытывать чувство легкой усталости, хотя сложные устройства моего скафандра вдвое облегчали каждое мое усилие, а автомед регулярно впрыскивал мне в руку стимулятор. Хоть в этом мне повезло. Дома после подобного приключения мне пришлось бы провести на больничной койке недельки две, как минимум. Я утешал себя этой мыслью, прислонившись к дереву и вдыхая обогащенную воздушную смесь, прописанную мне скафандром. Приятные мысли вообще были прекрасным средством от начинающих понемногу появляться у меня перед глазами искорок. Я все еще блаженствовал, когда вдруг услышал звук…
Ей-богу, до чего забавно, что после жизни, прожитой среди разнообразных звуков, несколько часов, проведенных в абсолютной тишине, могут изменить отношение человека к колебаниям воздуха в слышимом диапазоне. А ведь услышал я всего-навсего смутный далекий зов, похожий на призывный крик какой-нибудь одинокой морской птицы, ищущей свою подругу. Но он заставил меня отшатнуться от дерева так, словно оно в мгновение ока раскалилось докрасна, и встать, пригнувшись, напряженно определяя возможную природу этого звука. А он тем временем стал громче, значит, и ближе, причем скорость его приближения ко мне свидетельствовала о бесплодности каких-либо попыток ретироваться. Я огляделся в надежде найти подходящее для укрытия дерево, но все они, похоже, с самого рождения уже были старыми — самые нижние ветви находились на высоте не менее пятидесяти футов от земли. Единственным укрытием для меня могли бы послужить несколько тысяч стволов. Но какое-то шестое чувство подсказало мне, что опасность, какова бы она ни была, лучше встретить лицом к лицу на открытом месте. Во всяком случае, мы увидим друг друга одновременно. Я чувствовал, что это что-то живое, и что оно питается мясом — это подсказывал мне еле слышный безапелляционный голос своего самого древнего предка. Я сделал кистью руки движение, которое бросило мне в пальцы рукоятку запрещенного законом небольшого кратерного пистолета, и стал ждать, а зов все приближался и приближался, становясь все громче и мучительнее, как мычание овцы, страдающей от неразделенной любви, как рев отвергнутого подругой быка, как стон гибнущего лося. Теперь до меня доносился и топот огромных лап, переставляемых с такой скоростью, что даже при местном притяжении было ясно, каковы габариты их обладателя. И, наконец, оно появилось из-за деревьев, полностью подтвердив все худшие опасения моего пра-пра… Это была ни собака, ни гиена даже, а то, чем была бы гиена, если бы рост ее в холке достигал семи футов, если бы лапы у нее были толщиной с мое бедро в самом узком их месте, голова — величиной с кабину одноместного геликеба, а челюсти такие, что в них она смогла бы нести человека, как ученый пес несет домой вечернюю газету. И, возможно, эта последняя мысль только и удержала меня от того, чтобы нажать на спуск. Чудовищный пес замедлил свой бег, подняв в воздух тучу хвои, взвыл последний раз и предъявил мне почти ярд ярко-красного языка. Сам же он был коричневый с черным, гладкошерстный, с обвисшей кожей. У него были большие зубы, но никак не больше шести дюймов от основания до верха. Глаза его были ярко-черными и небольшими, примерно со слоновьи, с красными полукружьями внизу. Он медленно приблизился, как бы желая разглядеть то, что сейчас будет есть. Я слышал, как при движении хрустят его суставы. При каждом шаге его футовой толщины лапы глубоко утопали в покрытой хвоей земле. Я ощутил, что колени мои мелко дрожат, а волосы стоят дыбом. Теперь чудовище было от меня всего в десяти футах, и я видел, как от его дыхания колеблются края его ноздрей, в каждую из которых свободно вошел бы мой кулак. Я твердо знал, что если он приблизится еще хоть на шаг, я нажму на спуск.
— Лежать, малыш! — выдавил я из себя, как мне показалось, решительным тоном приказания.
Он остановился, убрал, а затем снова вытянул язык, потом бережно опустил на землю свою задницу, как старая дева, садящаяся в любимую машину. И вот теперь он сидел и смотрел на меня, а я смотрел на него. А пока мы были заняты этим, появился сам великан.
Он приблизился почти бесшумно, появившись из-за деревьев. Я заметил его только когда он был уже не далее пятидесяти футов — ведь он просто в два раза выше обычного человека, и больше ничего. Просто очень высокий человек, и можно даже пройтись насчет размера его обуви.
Но при этом забываешь, что при двойном росте он заслоняет в четыре раза больше неба, нависая над тобой, что на себе он носит в восемь раз больше мяса и костей. При земном притяжении он весил бы верных тысячу шестьсот фунтов. Здесь, на этой планете, он весил не более полутонны, но даже при этом каждая из его ног несла на себе по пятьсот фунтов. У него были толстые, увитые мышцами ноги, которые были под стать рукам, груди и шее, похожей на кусок ствола дуба, поддерживающей голову. Но, несмотря на всю его массивность, в фигуре его не было никакой диспропорции. Если бы его сфотографировать так, чтобы на снимке было невозможно представить масштаб, он выглядел бы самым обыкновенным мистером Покорителем Вселенной — стройным, сильным, с хорошо развитой мускулатурой, и больше ничем особенным не выделяющимся. У него были черные курчавые волосы, довольно неровно подстриженные, но подстриженные ничуть не хуже, чем это удалось бы любому человеку, живущему вдали от парикмахеров. Он носил бородку, под густыми черными бровями покоились широко расставленные бледно-голубые глаза. Кожа его была выдублена непогодой и приобрела цвет вытертой телячьей кожи. У него были правильные черты лица, и если вам нравятся лица в стиле Зевс-Посейдон, то вы могли бы назвать его даже симпатичным. Все это я рассмотрел, пока он приближался ко мне, двигаясь настолько же легко, насколько тяжело передвигался его пес. Он остановился рядом с ним и беззаботно потрепал его по голове ладонью, размером с добрую лопату, и принялся разглядывать меня. Тут я на какой-то миг вновь почувствовал себя ребенком, снизу вверх глядящим в мир на взрослых, как Гулливер в стране великанов. Мысли теснились в моей голове, призрачные образы мира, тепла и любви, полной безопасности — смутные воспоминания детства, теперь давно забытые. Я отогнал их и напомнил себе, что я — Бэйрд Улрик, профессионал, выполняющий задание в мире, где просто не может быть места фантазии.
— Ты человек, которого зовут Джонни Гром, — сказал я.
Он ничего не ответил. Кажется, только чуть-чуть улыбнулся.
— Я Паттон, Карл Паттон. Свалился сюда на корабле, — я указал рукой на небо.
Он кивнул.
— Я знаю, — голос его был глубоким и звучным, как орган, недаром у него была такая широченная грудь. — Я слышал, как падал твой корабль, — он окинул меня взглядом и, не заметив никаких внешних повреждений, продолжал:
— Я рад, что ты приземлился благополучно. Надеюсь, Вула не испугала тебя, — его лингва звучала немного старомодно и чуть-чуть высокопарно, с каким-то легким незнакомым мне акцентом.
Лицо мое, закаленное в бесчисленных партиях в покер, должно быть, все-таки вытянулось при этих словах, потому что он улыбнулся. Зубы у него оказались ровными и белыми, как мрамор.
— С чего бы это? — ответил я, стараясь не пищать. — Да даже моя трехлетняя племянница потрепала бы по ноге датского дога. Выше ей просто было бы не дотянуться.
— Пойдем со мной к моему дому. У меня есть пища, огонь.
Я немного опомнился и начал входить в роль.
— Мне необходимо добраться до грузового отсека. В нем… в общем, там есть пассажиры.
На лице его отразился безмолвный вопрос.
— Они живы… пока, — ответил я. — У меня есть прибор, который сообщил мне, что отсек приземлился благополучно. Ячейки оборудованы противоударными устройствами, так что если уцелел пеленгатор, то и они тоже целы. Но остальное оборудование может быть повреждено. Если это так, то люди могут погибнуть.
— Все это очень странно, Карл Паттон, — сказал он после того, как я закончил объяснения. — Как можно заморозить живых людей?
— Они долго не протянули бы, если бы не низкое содержание кислорода, ответил я. — Они сплошь покрыты ожогами третьей степени. И вполне возможно, что изнутри тоже ожоги. В медицинском центре их поместят в восстановительные камеры и нарастят им новые шкуры. Когда они проснутся, то опять будут как новенькие, — я многозначительно посмотрел на него. Выражение моего лица должно было убедить его в том, что я собираюсь исполнить свой долг до конца. — Если я доберусь туда вовремя — все будет в порядке. Если нет, то… — я не договорил, давая этим понять, какой ужасный конец ждет несчастных. Затем я демонстративно взглянул на указатель пеленгатора на своем запястье. — Отсек приземлился где-то в той стороне, — я указал рукой на север. — Только вот не знаю, насколько далеко отсюда.
Я исподлобья взглянул на него, пытаясь определить, какой эффект возымели мои действия и слова. Чем меньше я ухитрюсь выдать себя, тем лучше. Тем более, что он не показался мне таким простачком, как пытались представить его те, кто готовил меня к заданию. Малейший промах может все испортить. Я произнес:
— Может, миль сто, а, может, и больше.
Он немного подумал, глядя на меня сверху. Глаза его были достаточно дружелюбны, но, казалось, смотрели куда-то сквозь меня. Они напоминали свечу, горящую за окном незнакомого дома.
— Там, куда они упали, нехорошие места, — наконец, сказал он. — Башни Нанди очень круты.
Я знал это. И место выбирал очень тщательно. Я бросил на него мужественный, исполненный беззаветной решимости взгляд.
— Там находится десятеро, и я отвечаю за их жизни. Я обязан сделать все, что в моих силах.
Его взгляд встретился с моим. И в первый раз с момента нашей встречи в его взгляде промелькнул какой-то теплый огонек.
— Сначала ты должен поесть и отдохнуть.
Я хотел сказать что-нибудь, чтобы он поглубже захватил наживку, но как раз в этот момент мир начал медленно крутиться вокруг меня. Я сделал шаг, чтобы восстановить равновесие, но тут пространство вокруг меня заполнили какие-то светящиеся хлопья, затем окружающее стало ускользать от меня, и я соскользнул туда, где меня терпеливо все это время поджидала тьма…
Я проснулся и увидел, как над моей головой на гладком потолке, сделанном из какого-то дерева, пляшут оранжевые отблески света. Потолок находился на высоте футов двадцати. Свет исходил из очага, в котором запросто можно было зажарить целого быка. Очаг был сложен из глыб, вполне годящихся на целое надгробие каждая. Я возлежал на постели, не намного более обширной, чем теннисный корт, а воздух был наполнен запахом супа.
Я подполз к краю постели и рискнул спрыгнуть на пол с высоты в четыре фута. Ощущение было такое, что у меня не ноги, а переваренные макароны. Ребра ныли — возможно, оттого, что я долго лежал на плече великана.
Он взглянул на меня из-за высокого стола, за которым сидел.
— Ты был измотан, — проговорил он. — И у тебя много ушибов.
Я оглядел себя. На мне не было ничего, кроме нижнего белья.
— Где мой скафандр? — рявкнул я.
И моя грубость была вызвана не просто слабостью. Я представил себе свое снаряжение, стоимостью в шестьдесят тысяч кредитов, и сделку стоимостью в миллион небрежно брошенными у утилизатора — или в огонь — и ожидающий меня вместо них комплект теплой одежды.
— Вот он, — мой хозяин указал на край постели.
Я схватил скафандр, проверил. Как будто все было о\'кей. Но все это было не по мне. Мне не нравилось то, что человек, с которым мне позже придется иметь дело, ухаживает за мной, совершенно беспомощным.
— Ты отдохнул, — сказал великан. — Теперь поешь.
Я уселся за стол, положив под себя стопку сложенных одеял, и принялся за настоящий котел густого варева из каких-то очень вкусных зеленых и красных овощей и кусков нежного белого мяса.
Был и хлеб — твердый, но вкусный, с привкусом орехов, было вино — самодельное, красное вино, которое, однако, показалось мне гораздо более вкусным, чем любое коллекционное из погребов Арондо на Плезире-4. После трапезы великан разложил на столе карту и указал на местность, представляющую собой горный массив, изрезанный вершинами и пропастями.
— Если отсек здесь, — сказал он, — будет трудно. Но, возможно, он упал вот сюда, — он указал на сравнительно более ровную местность к юго-востоку от непроходимых гор.
Я сверился с индикатором, определяя азимут. Направление, которое я указал ему ранее, отклонилось от истинного всего градуса на три. При расстоянии в 113.8 миль — а именно такое расстояние указывали приборы — мы промахнулись бы всего миль на 10.
Великан стал прокладывать линию нашего маршрута на карте. Она пролегала вдоль края того, что он называл Башнями Нанди.
— Возможно, — произнес он. Он явно относился к людям, которые не любят сорить словами.
— Сколько еще будет длиться день? — спросил я.
— Часов пятьдесят или около того.
Это означало, что я провел в забытье почти шесть часов. Это мне тоже не понравилось. Время — деньги, да и к тому же мой график был довольно напряженным.
— Ты связался с кем-нибудь?
Я бросил взгляд на большой старомодный экран у стены. Это была стандартная модель, работающая в Y-диапазоне с радиусом охвата в полмиллиона световых лет. Значит, контакт со станцией Кольцо-8 занимает, примерно, четыре часа.
— Я сообщил мониторной станции, что ты благополучно приземлился, — ответил он.
— А что ты еще сообщил им?
— Больше сообщать было нечего.
Я поднялся.
— Тогда можешь снова связаться с ними, — заявил я. — И скажи им, что я нахожусь на пути к грузовому отсеку.
На лице я старался сохранить выражение беззаветности героя-скромняги, который не нуждается в проводах со слезами. Уголком глаза я заметил, как он кивнул, и тогда я на какое-то время даже усомнился в том, что знаменитая способность Улрика к анализу характеров подвела его, если это средоточие мужественности намерено было поберечь свою задницу и представить маленькому бедняжке одному проделать весь путь.
— Дорога будет нелегкой, — заметил он. — На перевалах сильные ветры. А на вершинах Куклэйна лежит снег.
— Ничего страшного. Надеюсь, что обогреватель скафандра вполне справится со всем этим. Вот если бы ты одолжил мне немного воды и пищи…
Он подошел к полкам и снял мешок, размерами напоминающий климатическую установку для пятикомнатного полевого купола. Теперь я наверняка знал, что жертва попала в мою западню.
Он сказал:
— Если ты ничего не имеешь против, Карл Паттон, то я пойду с тобой.
Я немного поотнекивался, как положено в таких случаях, но, в конце концов, позволил ему убедить себя.
Через полчаса мы отправлялись в путь — после того, как известили станцию Кольцо-8, что выходим к отсеку.
Джонни Гром шел впереди легкой походкой, покрывая расстояние с вполне приличной скоростью.
Создавалось впечатление, что мешок за плечами ничуть его не тяготит.
Одет он был в те же шкуры, которые были на нем, когда он нашел меня. Единственным его оружием был окованный сталью посох.
Его чудовищный приятель трусил сбоку от нас, не отрывая носа от земли.
Я просто шел следом за Джонни. Моя поклажа была легка: гигант заметил, что чем меньше я буду нести за плечами, тем лучшее время мы покажем. Я ухитрялся не отставать, плетясь в то же время немного позади, чтобы все это выглядело натуральнее.
Кости мои все еще немного ныли, но в общем-то я чувствовал себя почти как жеребенок при этой гравитации.
Целый час мы шли молча, поднимаясь по длинному склону между огромными деревьями. Когда мы достигли вершины, здоровяга остановился и подождал, пока я не подойду к нему, немного запыхавшись, но, в принципе, выдержав первое испытание.
Он сказал:
— Здесь мы отдохнем.
— Черта с два, — ответил я. — Для тех бедняг, может быть, все решают как раз минуты.
— Человек должен отдыхать, — резонно заметил он и уселся, положив обнаженные руки на колени.
Сев, он оказался на одном уровне со мной стоящим. Мне это пришлось не по душе, и я тоже сел.
Чтобы продолжить разговор, ему понадобилось еще минут десять.
Вообще, как я заметил, Джонни Гром был человеком, который не любил заводиться. Он умел выбирать оптимальный темп.
Видимо, мне придется попотеть, чтобы загнать его до смерти на его собственном поле.
Мы пересекли широкую долину и опять оказались на возвышенности.
Было холодно, деревья росли здесь гораздо более редко, да и размерами они были значительно меньше из-за морозов.
Стволы их были искривлены ветрами и походили на скрюченные руки, вцепившиеся в утесы.
На прогалинах кое-где лежал снег, а кое-какие признаки в небе свидетельствовали о том, что скоро может выпасть еще, и весьма скоро.
Не то, чтобы я мог ощущать резкие порывы ветра, свирепо бросающегося на нас с вершины гор, но ведь великан-то воспринимал холод и ветер обнаженными руками! В отличие от меня, имевшего такой замечательный скафандр.
Я решил при первой же предоставившейся мне возможности разговорить великана, пытаясь поподробнее узнать его слабые места и болевые точки.
— Разве у тебя нет куртки? — начал я разговор на нашем следующем привале.
Мы расположились на скальном уступе, со всех сторон обдуваемом ветром, скорость которого, по моим подсчетам, приближалась к сорокамильному галопу.
— Здесь у меня плащ, — он похлопал по мешку. — Я надену его позже.
— Ты сам шьешь себе одежду? — я смотрел на дубленую кожу, мехом внутрь, скрепленную крупными парусными стежками.
Он внезапно помрачнел и замолчал.
— Эти одеяния мне изготовила женщина, — наконец ответил он. — Это было очень давно,
— Что верно, то верно, — отозвался я.
Я попытался представить его с женщиной, представить себе его подругу, как она движется, как выглядит. Женщина, десяти футов ростом…
— У тебя есть ее изображение?
— Нет, ее образ хранится в моем сердце.
Он сказал это как само собой разумеющееся, будто это была какая-то ритуальная фраза. Интересно, подумал я, каково это — быть последним представителем своего народа. Но спрашивать его об этом не стал. Вместо этого я спросил:
— Но зачем тебе это нужно? Жить здесь в одиночестве?
Он уставился на ледяные скалы.
— Здесь мой дом, — наконец, сказал он.
Еще один машинальный ответ, за которым не скрывалась никакая мысль. До него просто никогда бы не дошло. Ему даже и в голову никогда не пришло бы, как он мог бы заставить доиться слезами и наличными несколько миллиардов голодных до сенсаций обывателей.
Самая настоящая невыдуманная мыльная опера. Конец пути. Тупик. Бедняжка Джонни Гром, такой отважный и такой одинокий…
— А тебе зачем это нужно… то, что ты делаешь? — вдруг спросил он.
Я почувствовал, что внутренности мои как будто сжала невидимая рука.
— Что ты имеешь в виду? — я выдавил это сквозь зубы, а в это время моя рука уже сжимала кратерный пистолет, мгновенно выскочивший из рукава.
— Ведь ты тоже живешь один, Карл Паттон. Ты правишь кораблями космоса. Ты постоянно в одиночестве и постоянно испытываешь трудности. Вот хотя бы сейчас — ты готов отдать жизнь за своих товарищей.
— Никакие они мне не товарищи, — огрызнулся я. — Они — просто оплаченный груз, и только. Не доставишь — ничего не получишь. И я вовсе не собираюсь отдавать жизнь. Я просто совершаю прогулку для моциона.
Некоторое время он испытующе глядел на меня.
— Мало кто решился бы подняться на Куклэйн в это время года. Тем более, не имея на то веских причин.
— У меня-то причина достаточно веская. Целых сорок тысяч причин.
Он как-то слегка улыбнулся.
— Ты многолик, Карл Паттон, так мне кажется. Но ты отнюдь не глуп.
Я сказал:
— Давай-ка трогаться. Прежде, чем я получу свои законные, нам еще ходить и ходить.
Теперь Джонни Гром шел легким шагом, который казался ему приемлемым для меня.
Собака, казалось, начала нервничать, то и дело задирая нос к небу и принюхиваясь, а затем снова уносилась вперед. Я с легкостью поспевал за ним, сопя и отдуваясь на подъемах и довольно естественно стараясь отдышаться на привалах.
Все это я делал очень осторожно, чтобы не показать, как мне на самом деле легко, и в тоже время стараясь не наводить великана на мысль, что мне такой темп не под силу.
Мало-помалу я стал прибавлять шагу и, наконец, мы уже двигались со скоростью более четырех миль в час. Такая скорость хороша для небольших прогулок при земном притяжении и по ровной дороге.
Здесь, чтобы выдержать такой темп в течение даже недолгого времени, нужно было бы быть настоящим атлетом. В то же время для меня с моими пьезоэлектрическими мускулами, принимающими на себя основную долю нагрузки, такая скорость была нипочем.
Мы остановились перекусить. Здоровяк извлек из мешка хлеб, сыр и бурдюк с вином и отвалил мне порцию, которой вполне хватило бы на двоих. Я съел большую часть, а остальное отправил в специальный карман для отходов, расположенный на плече скафандра, когда мой сотрапезник отвернулся. Когда он расправился со своей порцией — ненамного большей, чем моя — я поднялся на ноги, давая понять, что того же жду и от него. Он даже не пошевелился.
— Теперь мы должны отдохнуть часок, — заявил он.
— О\'кей, — отозвался я. — Только отдыхать тебе придется в одиночестве. Меня ждет дело.
Я пошел прочь, шагая по пятнистому снегу, и отошел уже шагов на десять, когда мимо меня галопом промчалась гигантская шавка, развернулась и преградила мне дорогу. Я попытался обойти ее справа, но пес снова встал на моем пути. То же самое произошло и при левом повороте.
— Отдохни, Карл Паттон, — произнес сзади Голиаф. Он улегся на спину и заложил руки под голову, закрыв глаза. Что ж, ладно, если я могу не давать ему заснуть. Я вернулся и сел рядом с ним.
— Глухомань здесь, — сказал я. Он ничего не ответил. — Такое впечатление, что здесь отродясь никто не бывал, — добавил я. — Даже мятой жестянки из-под пива не видно.
Это тоже не возымело успеха.
— Чем, интересно, ты кормишься здесь? — спросил я. — Из чего делаешь сыр и хлеб?
Он открыл глаза.
— Из сердцевины дерева-друга. Ее или размалывают в муку или делают массу и сквашивают.
— Неплохо, — заметил я. — Но уж вино-то наверняка привозное.
— Вино нам дают плоды того же самого дерева, — он так произнес это «нам», словно дома его ждала жена, шестеро ребятишек и недочитанная книга.
— Сначала, наверное, было очень тяжело, — сказал я. — Если вся планета такова, то трудно даже представить себе, как твои предки ухитрились выжить.
— Они боролись, — ответил великан так, будто это объясняло все.
— Но ведь больше незачем бороться, — возразил я. — Ты преспокойно можешь покинуть эти скалы и жить где-нибудь беззаботно под не очень жарким солнцем.
Великан задумчиво смотрел в небо.
— У нас есть легенда о месте, где воздух мягок, а прямо из земли растут сочные фрукты. Я думаю, мне бы там не понравилось.
— Почему же? Тебе, наверное, кажется, что это особый шик — жить, преодолевая трудности.
Он повернул голову и взглянул на меня.
— А ведь на самом деле это ты испытываешь трудности, Карл Паттон. Я-то у себя дома, в то время как ты страдаешь от холода и усталости в месте, чужом для тебя.
Я что-то проворчал себе под нос.
Джонни Гром так выворачивал все, что бы я ни сказал, что мои слова рикошетом попадали в меня же.
— Я слышал, что здесь существует весьма кровожадная разновидность животных, — сказал я. — Но до сих пор ни одного не встречал.
— Скоро встретишь.
— Тебе интуиция подсказывает, или…
— Нас уже несколько часов преследует стая снежных скорпионов. Когда мы выйдем на открытое место, ты их увидишь.
— Откуда ты знаешь?
— Так говорит мне Вула.
Я взглянул на огромную гончую, улегшуюся на землю и положившую голову на лапы. Она выглядела усталой.
— А откуда у вас взялись собаки?
— У нас всегда были собаки.
— Наверное, в первом корабле была пара, — предположил я. — Или, может быть, замороженные эмбрионы. Скорее всего, так оно и было. Переселенцы наверняка везли с собой зародышей самых различных животных.
— Вула происходит из породы военных псов. Ее предком был могучий Стэндфаст, который одолел псов Короля Руна на Поле Сломанного Клинка.
— Вы что же — воевали?
Он ничего не ответил. Я фыркнул.
— Я-то думал, что при тех колоссальных усилиях, которые вам приходилось прикладывать, чтобы выжить, вы не слишком дорого ценили свои жизни.
— Чего стоит жизнь без правды? Король Рун сражался за свои убеждения. Принц Дал сражался за свои.
— И кто же победил?
— Они бились двадцать часов, и один раз принц Дал упал, и тогда король Рун отступил назад и убедил его подняться. Но, в конце концов, Дал сломал королю спину.
— Ну, так значит… разве это послужило доказательством его правоты?
— Какое значение имеет, во что верит человек, Карл Паттон, раз он верит в это всем сердцем и душой?
— Чушь. Фактам безразлично, кто убежден в них.
Тут великан сел и указал рукой на белые вершины, мерцающие вдали.
— Правы горы, — произнес он. Затем взглянул на небо, где в вышине темно-пурпурные облака громоздились подобно крепостным укреплениям. — Небо право. И эта правота означает гораздо больше, чем факты скал и газа.
— Я никак не могу вникнуть в твои поэтические доводы, — сказал я. — Я знаю одно — что хорошо вкусно есть, спать в мягкой постели и иметь в своем распоряжении все самое лучшее. И тот, кто утверждает обратное, либо несчастный, либо дурак.
— А что такое «самое лучшее», Карл Паттон? Разве может быть лучшее ложе, чем усталость? Лучшая приправа, чем аппетит?
— Ты, видно, вычитал это в книге…
— Если ты преклоняешься перед легкой роскошью, о которой ты говорил, то почему же ты здесь?
— О, это проще некуда. Чтобы заработать денег на все остальное.
— И потом… если ты не погибнешь на этом пути — неужели ты отправишься туда, на свой прелестный мирок, и будешь поедать сочные плоды, взращенные кем-то другим?
— Еще бы, — ответил я. — А почему бы и нет?
Тут я почувствовал, что слова мои — это слова безумца, и не понял, почему. Это окончательно вывело меня из равновесия. Но спорить я не стал и сделал вид, что уснул.
Через четыре часа мы добрались до вершины длинного склона, и перед нами предстала целая тысяча миль, леса и ледника — пространство, достойно соответствующее масштабам мира под названием Вэнгард.
Мы уже девять часов были в пути и, несмотря на все свои хитроумные приспособления, я начал уставать. Верзила же был как новенький. Он поднес к глазам ладонь, защищаясь от солнца, которое было каким-то особенно маленьким и пронзительно ярким, как перед бурей, и указал на пик, который отделяла от нас долина. До него было, примерно, с милю или две.
— Там мы будем ночевать, — сказал он.
— Он лежит в стороне от нашего пути, — заметил я. — Почему бы нам не заночевать прямо здесь?
— Нам необходима крыша над головой и очаг. Холгримм ничего не будет иметь против.
— Какой еще Холгримм?
— Там находится его дом.
Я почувствовал, как по спине у меня поползли мурашки. Так бывает, когда в ваш разговор вдруг вмешается привидение. И не то, чтобы я боялся привидений, просто так считается среди людей.
Остаток пути мы проделали в молчании. Вула подолгу принюхивалась и фыркала все чаще по мере того, как мы приближались к хижине. Она была сложена из бревен, когда-то обтесанных, а теперь потемневших. Крыша была высокой, покрытой черепицей, а в окна были вставлены разноцветные стекла в свинцовых переплетах. Когда мы оказались на открытом месте, великан некоторое время стоял, опираясь на свой посох и прислушиваясь. Дом, как будто, довольно хорошо сохранился. Но ведь и сложен он был из тех же скал и деревьев, что стояли вокруг, потому что ничто не выдержало бы схватки с непогодой.
— Послушай, Карл Паттон, — сказал великан. — Кажется, будто вот-вот послышится голос Холгримма, и он гостеприимно распахнет дверь, приглашая нас войти.
— Да, если бы он был жив, — отозвался я.
Я прошел мимо него и подошел к входу, который представлял собой деревянную дверь из темно-пурпурного дерева, которая вполне могла бы служить воротами в Собор Парижской Богоматери. Я обеими руками потянул на себя огромную железную дверную ручку, но без малейшего успеха. Джонни Гром открыл ее буквально мизинцем.
В большой комнате было холодно. Изморозь, покрывающая пол, хрустела у нас под ногами. В полумраке я заметил шкуры, развешанные по стенам и отливающие зеленым, красным и золотым мехом, словно это были не шкуры, а хвосты павлинов. Были здесь и другие трофеи: огромный череп с длинным клювом длиной фута три и ветвистыми рогами, похожими на громадную корону из слоновой кости, острые кончики которых были выгнуты вперед и остры, как кинжалы. Была обтянутая кожей голова, которая состояла из одних челюстей и зубов, и потемневших от времени боевой топор с рукояткой длиной футов десять и затейливым лезвием. Посреди комнаты стоял длинный стол, до которого, наверное, в свое время доходило тепло от очага, огромного, как городская квартира.
Я заметил отблеск дневного света на стоящих на столе кубках, тарелках, приборах. Вокруг стола были расставлены кресла с высокими спинками, и в кресле, стоявшем у дальнего конца стола, лицом ко мне с мечом в руке восседал седобородый гигант. Пес завыл, что вполне соответствовало охватившему меня чувству.
— Холгримм ждет нас, — мягко произнес позади меня Джонни. Он двинулся вперед, я за ним, переборов, наконец, оцепенение. Приблизившись, я различил мелкие кристаллики инея, сплошь покрывшие тело сидящего гиганта. Они отблескивали в его бороде, на тыльных сторонах ладоней, на веках.
Кристаллики льда покрывали и стол, и тарелки, и гладкое дерево кресел. Когти Вулы, когда она следовала за своим хозяином, громко стучали по огромным доскам пола,
— Разве вы не хороните своих мертвых? — выдавил я из себя, слегка запинаясь.
— Его женщина посадила его так, согласно его собственной воле. Он так пожелал, когда понял, что смерть неминуема.
— Но почему?
— Это тайна, которую знает только один Холгримм.
— Может, нам лучше выйти наружу? — предложил я. — А то это место напоминает мне морг.
— Огонь поправит это дело.
— Но тогда растает и наш приятель. Лично я предпочел бы, чтобы он оставался так, как есть.
— Мы разведем небольшой огонь, только чтобы разогреть пищу и чтобы были угли, возле которых можно провести ночь.
В ящике возле входной двери нашлись дрова, темно-красные, твердые, как камень, и уже наколотые до нужной толщины. Нужной, естественно, моему компаньону. Он орудовал восьмифутовыми поленьями толщиной не менее восемнадцати дюймов так, словно это были хлебные палочки. Должно быть, они были насыщены летучими маслами, так как заполыхали от первой же спички и начали гореть с ревом, распространяя по комнате запахи мяты и камфары. Большой Джонни сварганил какое-то пойло из горячего вина и тягучего сиропа, который обнаружил в кувшине на столе — он вмерз в лед, и его пришлось выламывать. Когда напиток был готов, он протянул мне с полгаллона. Штука оказалась крепкой, но приятной на вкус, сначала отдающей скипидаром, но затем оказывающейся сущей амброзией, Еще у нас был хлеб, сыр и суп, который он разогрел в большом котле над очагом. Я наелся до отвала и еще кое-что отправил в наплечный карман. Мой высокий друг ограничился совершенно спартанской порцией и перед тем, как выпить, обернулся к нашему хозяину и поднял кубок в его честь.
— Сколько же времени он вот так сидит? — спросил я.
Он задумался, производя в уме какие-то подсчеты.
— Десять местных лет, — он помолчал и добавил: — Это более ста стандартных лет Лиги.
— Наверное, он был твоим другом?
— Мы сражались, но потом снова вместе пили вино. Да, пожалуй, он был мне другом.
— Так сколько же лет ты живешь здесь один?
— Девять лет. Дом Холгримма был, пожалуй, самым последним местом, куда проникла чума.
— А почему же она не убила и тебя?
Он покачал головой.
— Вселенная тоже умеет шутить.
— Каково же это было, когда все кругом начали умирать…
Великан обхватил свою чашу руками и уставился мимо меня в огонь.
— Сначала никто ничего не понимал. Ведь мы здесь вообще не знали болезней. Нашими единственными врагами были ледяные волки, лавины и смертельный холод. А это было что-то совершенно новое — враг, которого мы не видели. Некоторые так и умерли, удивляясь, другие, очертя головы, бросились в леса, но и там их, в конце концов, постиг тот же удел. Ксандар убил своих сыновей и дочерей, прежде чем их прикончила удушливая смерть. Йошал стоял на снегу, вращая над головой свой боевой топор и выкрикивая небу угрозы, пока не упал и уже больше не поднялся.
— А что же стало с твоей семьей?
— Сам видишь.
— Что?
— Холгримм был моим отцом.