ИСКАТЕЛЬ № 3 1967
Николай КОРОТЕЕВ
ЗОЛОТАЯ «СЛАВА»
Около двух с половиной тысяч воинов Советской Армии в Великую Отечественную войну стали полными кавалерами ордена «Славы». Это значит, что каждый из них во фронтовой обстановке трижды совершал личный подвиг во имя победы над фашизмом, выполняя великую освободительную миссию спасения человечества от коричневой чумы.
Прежде чем написать повесть, автор встречался со многими полными кавалерами этого солдатского ордена. В известной мере произведение документально. Поступки героя не выдуманы. Но сам герой и его окружение — своеобразный синтез того, что автору довелось услышать от бывалых людей.
Рисунки Ю. МАКАРОВА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Семеро продвигались гуськом в кромешной тьме ночного леса. Они скользили подобно теням, готовые каждый миг исчезнуть за стволами деревьев, распластаться и слиться с землей. Неожиданно шедший посредине цепочки споткнулся и неловко, боком, повалился. Затрещали кусты, сухие ветки валежника. Боец, находившийся позади упавшего, прыгнул на него, придавил своей тяжестью.
На несколько секунд группа замерла, словно окаменела. После тревожного мгновенья понадобилось время, чтобы взгляд снова привык к темноте. Тревога точно ослепила, а сухой хруст показался оглушительным.
Федор, шедший вторым, так и застыл с поднятой для шага ногой. Сердце колотилось в гортани. Все его существо напряглось в ожидании: не возникнет ли в ответ на шум подозрительное движение, шорох насторожившегося врага, не вспугнул ли этот проклятый боров — «язык» своим падением птицу, которая, всполошившись, могла привлечь внимание фашистов.
Сердце начало успокаиваться, в ушах перестала стучать кровь. Все яснее проступала лесная тишина, глухая и затаенная, будто прислушивающаяся сама к себе. Неподалеку поднялась без крика птица. Она несколько раз звонко хлопнула крыльями, а потом полетела, лишь шелестя маховыми перьями. Судя по редким взмахам, птица была крупная. Над самым ухом раздался шлепок, брызги окропили лицо. Федор вздрогнул. Снова и снова слышались шлепки по листьям — то близко, то подальше. Обильная роса скатывалась с листа на лист. Федор начал улавливать эти звуки, но дыхания своих товарищей он не слышал.
Легкое, как вздох, дуновенье прошло по вершинам. Защелкали, зазвенели росяные капли.
«Ветер — скоро рассвет», — подумал Федор и осторожно поставил на землю онемевшую ногу, которую до сих пор так и держал на весу.
Плотная тень — силуэт младшего лейтенанта Русских — неслышно проплыла мимо.
— Что?
Это шепот командира.
Федор не оборачивался. Чего оборачиваться? Шли разведчики из фашистского тыла с «языком». У немца руки связаны за спиной, во рту кляп. Немец сопел за спиной Федора, как паровоз. Споткнулся пленный в темноте, завалился. Однако не с развязанными руками фашиста из логова тащить.
— Споткнулся, ирод, — словно подтверждая догадку Федора, просипел «тройной» Иван. Это он шел вслед за «языком» и навалился на него, когда тот упал. Черт его знает, что было в голове у пленного. Может, знак хотел подать. Разведчики находились неподалеку от передовых позиций фашистов, которые еще надо было преодолеть.
Зашуршали палые листья.
— Чего еще? — спросил младший лейтенант.
— Барахтается больно здорово, — опять просипел «тройной» Иван простуженно.
— Пхни как следует. Чтоб глядел под ноги.
— Фу ты, — тоненько выдохнул позади Федора юркий коротышка Тихон Глыба. Он неслышно и бойко повернулся, склонился к Ивану, потряс немца за плечо. — Испугал дьявол.
— Пст… — послышался голос младшего лейтенанта. Он прошипел на ухо пленному что-то по-немецки.
Меж деревьями метрах в ста от них вспыхнул огонек. Он был очень ярок, этот крохотный желтый язычок пламени. Погас. Огонек засветился точно в том направлении, по которому шли разведчики.
Еще бы минута — и они наткнулись на того, кто прикуривал. Теперь видно, как время от времени блеклое красное пятно сигареты разгорается, перемещается между стволами. Что там? Неужели они сбились с пути? Вроде бы нет… Вчера тут было чисто. То-то и оно, что вчера фашисты так стремительно «выравнивали линию фронта», что не успели создать «заранее подготовленных позиций». А сегодня! Затянули, выходит, фрицы лазейку. И все…
Младший лейтенант сдержанно дышал у Федорова уха, положил руку на плечо. Значит, тоже видел.
— Тихон, поди глянь, что там.
— Слушаюсь, — отозвался тот.
Даже стоявший рядом Федор не уловил шума его шагов. Глыба легок на поступь, как рысь…
Опять прошумел ветер, застучали, защелкали по листьям, по траве капли. Это росяной дождь приблизился вместе с порывом и ушел вслед за ним.
Порывы ветра будто загнали темноту ночи с неба под деревья. Мрак под пологом леса стал гуще, непрогляднее. Не обманул, выходит, проснувшийся ветер. Действительно, скоро начнет светать.
Огонек сигареты мерно двигался меж стволами.
«Там, наверно, поляна, — подумал Федор. — Точно. Мы, когда углубились в лес, обошли ее стороной».
Тень замаячила впереди. Федор инстинктивно сжал рукоятку пистолета за пазухой.
— Землянку отрыли с краю, на поляне, — послышался шепот вернувшегося Тихона. — От нее, стало быть, ход. Чуть не завалился, когда обходил. Ход к кустам идет. Дальше тропа. Воронок много свежих. Наши старались. Видать, пулеметное гнездо на опушке.
«Зализали, выходит, лазейку, — понял Федор. — Оставался ход между двумя фашистскими дотами — и нет его. Если они устроили пулеметное гнездо на опушке… Как же мы поле преодолеем? И светать вот-вот начнет…»
— Пока я следил, по тропке прошел солдат — к гнезду. С ящиком патронов. На плече нес. Я — в воронку. Да будь она неладна. Там пустые ящики валяются. Чуть не загремел ими.
— Где воронка?
— Там их полно.
— С ящиками.
— У самых кустов, у выхода из траншеи. Не закопали ее, видать.
Послышалась немецкая речь. Переговаривались двое, не понижая голоса.
— Вот… — начал было Тихон.
— Подожди, — оборвал Русских. Он стал вслушиваться в разговор. Потом подал знак рукой. Разведчики двинулись за ним. Опять стало слышно, как сопит немец-«язык».
Подошли к кустам. У кого-то под ногами хрустнула ветка. Опять, наверное, у фрица, Остановились. Подождали прислушиваясь. Снова тронулись. Огонек сигареты давно скрылся. Не видать его. Теперь труднее догадаться, насторожился ли часовой.
Кусты пошли гуще — скоро опушка и поле, которое теперь простреливается из пулемета.
«Что задумал младший лейтенант Русских? — подумал Федор. — Надеется, что в темноте немцы не приметят? Это шестерых-то? Да с «языком»! Не слепые, не глухие, чай. Что-то задумал младший лейтенант. Не понадеется он только на темноту…»
Заросли оборвались внезапно, Стал виден луг — ничейная земля. Даже в темноте он был седым от обильной росы. Левее, над низиной, пологом стлался туман. Впереди, на востоке, чуть приметно потеплело небо. Звезды светились не так ярко.
Справа, на взгорке, виднелся темный язык леса. Где-то там притаилось пулеметное гнездо врага.
Вдруг ударила очередь. Громко, гулко. Даже уши заложило. Синие вспышки выстрелов замелькали на самом кончике лесного утюга, вдвинувшегося в луг. Яркие полосы трассирующих пуль веером раскрывались от дальнего края, стали приближаться.
«Не по нам, — догадался Федор. — Для собственной бодрости палит».
Разведчики залегли. Огненные полосы с присвистом ударили по кустам, затрещали, зашумели, падая, перебитые ветви.
Длиннющая очередь, наконец, оборвалась.
— Чего там? — спросил Русских.
— Ранило, видать, гада.
— Жив?
— В руку, — ответил Иван. — Да не стони, своя же пуля, фашистская, не должно быть больно.
— Разговоры… Перевяжите. Пилотку его мне передайте. — Младший лейтенант тронул Федора за плечо: — Со мной! — и остальным: — Ждите. В случае чего — рывком через луг.
«Так, — понял Федор, — мы должны уничтожить пулемет. Иначе не пройти». Он двигался за Русских так же неслышно, как и тот. Однако Федор не понимал, каким образом младший лейтенант решил уничтожить огневую точку. Стрелять явно нельзя — переполошишь весь вражеский передний край. Ног потом не унесешь. Подобраться тихо — и ножами. Это если спят. Сейчас такая тишина, что ровное дыхание на десять шагов слышно. А они дышат отнюдь не ровно. Да и не спят фашисты. Минут десять назад у землянки переговаривались. Похоже, тот, что патроны носил, вернулся. Не спящим же отдал подносчик боезапас!
До пулемета оставалось метров тридцать. В гнезде, судя по говору, было четверо. Один приказывал. Чуть приглушенные землей голоса слышались так отчетливо, будто разговаривали над ухом.
Приказ Русских был тише шелеста:
— Оставайся. Ко мне, если стрельба… Ясно?
Сглотнув слюну, Федор кивнул, хотя совсем было неясно, что же задумал младший лейтенант. А тот исчез в кустах, нахлобучив пилотку фашиста.
«Неужели он пойдет прямо в окоп? — Федор даже поежился от этакой мысли. — Как? Как пойдет-то? Неладное что-то… Надо ждать… Если стрельба — только тогда на помощь!»
Четвертый немец — видно, подносчик — налегке вышел из окопа, юркнул в кусты.
«Если Русских пойдет по траншее, то вот-вот напорется на фрица!» Федор вытащил из-за пазухи пистолет, взял в левую руку, потом потрогал висевшую на поясе последнюю гранату, нащупал ножны, взял финку в зубы, отстегнул лимонку. Он был готов к броску.
А кругом стояла предрассветная тишь. Даже ветер затаил дыхание.
Говорит, говорит без конца немец в окопе, настырно, что-то втолковывает. С ящиком патронов на плече вышел из кустов еще один подносчик. Дышал тяжело. Спустился в траншею.
«Где же Русских?!» — Федор до хруста сжал зубы. Нельзя, слишком громко. По забывчивости шевельнул губами. Порезался о нож. Теплая струйка крови скользнула по подбородку. И слюны во рту полно.
Немец в окопе замолчал.
«Да где же Русских?» — Федору показалось, что он больше не выдержит напряжения, ринется вперед, кинет гранату…
— Ы-ых! — услышал Федор. Услышал удар.
«Там же трое! — Федор сделал шаг вперед, остановился. — Приказ — ко мне, если стрельба… Ясно?»
В окопе еще удар. Стоп.
Кто-то выскочил на бруствер. Но его тут же сдернули вниз, лязг. Сдавленный голос. Глухая возня, короткая, яростная. Еще удар.
Федор сделал еще шаг вперед, откинул ветку.
Из траншеи, таща за собой пулемет, выбежал Русских, махнул рукой — мол, за мной — и побежал, почти не скрываясь, по полю. Федор выскочил из кустов, тоже махнул рукой — к своим, мол, — быстро побежал, косясь через плечо: поняли ли разведчики, что им надо делать?
Поняли, бегут, тоже спешат к своим траншеям. Так же, лишь пригнувшись, почти не скрываясь. Скатились в окоп.
Дома!
Кто-то хлопнул Федора по плечу:
— Ну, братва!
Его тискали, подталкивали шутливо и радостно кулаками под бока.
Потом они отправились на командный пункт. Все это? — после броска через луг — будто в тумане. Ноги отяжелели и едва волочатся.
Дошли вроде. Дошли…
Младший лейтенант Русских доложил начальнику полковой разведки капитану Терехину о выполнении задания. Официальная часть недолга. Но затягивается.
Капитан на чем свет разносит младшего лейтенанта: почему тот один полез в пулеметное гнездо?!
Федор подумал устало:
«А как могло быть иначе? Никак не могло быть иначе. Иначе, пойди они вдвоем, немцы сразу догадались бы — дело неладно. Близко не подпустили бы…»
Тягучие от усталости мысли Федора вдруг отлетают.
Вражеский передний край взбесился. Автоматы, пулеметы пошли в ход. Мины рвутся. Заухали артиллерийские разрывы. Опомнились! Поздно, совсем поздно.
Вот под этот-то аккомпанемент и продолжал Терехин распекать младшего лейтенанта. Только заметил Федор, что стоит капитану отвести глаза от Русских, как искрится в них настоящая радость и гордость. Федор достаточно пригляделся за год к капитану: не со зла Терехин ругается. Просто надо, для порядка, чтоб не слишком рисковали разведчики головой.
Но все это словно сквозь туман. Слишком много душевных и физических сил отняли последние часы пребывания на той стороне, за линией фронта. Знакомое и каждый раз заново переживаемое состояние душевной разрядки.
Когда вернулись в свою землянку, Федор даже поесть толком не мог, так хотелось спать.
* * *
— Пчела километров за пять от улья уходит, — негромко, будто для себя, говорил Кузьма Королев. Фуражка его блестит лакированным козырьком, как будто ее только сняли с витрины универмага. — Но ни разу я не видел, чтоб заблудилась. Вовремя, как по расписанию, возвращается в улей.
Они с Федором лежали на траве неподалеку от землянки. Перед ними по цветку клевера ползала пчела. Крылышки ее поблескивали на солнце. Вдруг исчезли, превратившись в два гудящих облачка. Пчела медленно, осторожно, будто разведчик на лесной тропе, взлетела, прицеливаясь к другому цветку.
— Вот ведь как, Федор, — продолжал Королев. — В точное время возвращаются. Будто у них часы на лапке привязаны.
Пышноусый красивый Кузьма, вернувшись после опасного рейда, всегда предается воспоминаниям о пчелах. До сих пор Федор думал, что пасечниками бывают лишь старые-престарые деды, — кряхтящие, охающие, потирающие спину и в свободное время рассказывающие сказки пришедшим в гости пионерам. Такое у него сложилось впечатление по радиопередачам, которые он когда-то слушал в Магнитогорске. Да и по тому еще, что в сибирском селе пасечником был старик и в деревне на Смоленщине, куда они с матерью приехали отдыхать к ее родным, пасечником тоже был дед.
Но все равно странно, что Кузьма Королев — пасечник. Этакий мужчина в тридцать лет — и пасечник. С чего бы это ему «лепить горбатого», как говорили мальчишки-сверстники на Магнитке. Правда, эти мальчишки-сорвиголовы появились на улицах Магнитки намного позже, чем отец Федора приехал туда с семьей. А приехали они туда, когда ничего не было у подножья заметенной снегом горы, ничего, кроме железнодорожного вагона. К вагону была прибита фанерка с надписью «Магнитогорск».
Вагон и фанерку с надписью Федор хорошо помнил. Отец упросил начальника станции присмотреть за мальчонкой, за «шкетом», как его называли строители, пока не сбили барака под жилье. Завод, город и Федор росли вместе. Первая домна, первая улица, а у Федора первый класс. Летом рыбалка на быстрой и богатой реке Урал. В ней погиб Чапай.
— Тишина в саду вот такая, словно сейчас, — продолжал говорить Кузьма, но мысли его далеки и от пчел и от тишины. Главное для него другое — заставить Федора прислушаться к тишине. Заставить его подумать о том, что, кроме войны, есть мир. Иначе — сердцем чувствует это Королев — зачерствеет душа у парня, ожесточится и померкнет для него красота и прелесть неба, солнца и цветущего наряда земли. Ох, как не хотелось Королеву, чтобы это случилось с Федором!
Федору хотелось возразить: какая же сейчас тишина? Целую ночь погудывали по-тихому грузовики, где-то танки урчали. Затаилось только все сейчас. Слушать тишину — это разрядка для Кузьмы Королева.
А вот в воспоминаниях Федора тишины нет. Он не любит воспоминаний. Хотя бы потому, что на вид ему восемнадцать полных, а по-настоящему — едва шестнадцать, и не обмани он младшего лейтенанта, не бывать бы ему в разведке и вообще на фронте. Отправили бы, как маленького, в тыл. И дело с концом.
«А что бы я в той тыляге делал? — спрашивает в таких случаях Федор. — Мне этот тыл вот где!» — хлопает Федор себя по загривку. Но размышления об этом наталкивают на воспоминания. А лучше не вспоминать.
Королев толкнул в бок:
— Слышишь, Федор?
— Слышу.
— Я говорю — война кругом, а пчелы все равно мед собирают. Только куда же они его носят? Нет ульев. В деревне печных труб и то не осталось. Какие там ульи! Одичают пчелы. Когда они дичают…
* * *
Но Федор не слышал Кузьму, взглянул на часы: девятый. Чего его так рано сегодня подняло? Они вторые сутки на отдыхе. Едва отоспались за неделю разведки. Собственно, сегодня и начнется отдых. Русских выйдет из землянки и крикнет: «Федор!» Но он позовет его не раньше, чем приблизится к нему шагов на пять. Он всегда так делает, когда на отдыхе у них начинаются тренировки по самбо до седьмого пота. С такой схватки и началось их знакомство, когда Федор по поручению штаба партизанского отряда переправил раненых и ему по малолетству было приказано остаться и ехать в тыл. Но он пошел к разведчикам. Сказал, что из партизанского отряда, хорошо знает эти места и дальше — на запад.
— На запад? — переспросил младший лейтенант.
— Да. На запад.
Русских отложил ложку — разведчики обедали в саду, у сарая.
Дома на усадьбе не осталось.
— Слышите, ребята? — сказал младший лейтенант. — Он знает эти места и дальше — на запад.
— Это хорошо, — подтвердил старший сержант с пышными усами.
Он был представителен и красив.
«Ему бы быть лейтенантом, а этот сухонький да чернявый злой, наверное», — подумал тогда Федор.
— Знает, чем купить, — пробасил старший сержант. — Парень не промах.
Русских спросил:
— Сколько ж раз ты вокруг солнца облетел?
— Летчик я, что ли… — спетушил голос у Федора.
— Ну-ка, подумай, — младший лейтенант прищурил глаз и этак сбоку посмотрел на Федора. — А еще в разведку хочешь…
Догадался Федор и проворчал басом:
— Семнадцать.
— А ведь, поди, того…
— Документы под немцем. Дойдем — проверите.
— Неплохо ответил, — сказал младший лейтенант. Но было заметно, что он ни на мгновенье не поверил Федору, хотя тот ростом вымахал на голову выше его и плечист, хоть и исхудал на партизанских харчах.
— Сколько классов окончил? Подумав, Федор ответил:
— Восемь. Потом на заводе работал.
— Кем?
— Токарем, — твердо заверил Федор. И это тоже была неправда.
— С лекалом, значит, имел дело…
— Это слесаря… с лекалом.
— Если и врет — с умом, — одобрительно кивнул пожилой солдат. — Нет, парень не промах.
— Погоди, «тройной» Иван, — проговорил Русских и к Федору: — Почему его так зовут?
— Иван Иванович Иванов, — улыбнулся Федор. — Это ясно.
— Sprichst du Deutsch?
— Не… не очень, — голос Федора взвизгнул фальцетом. — У нас в классе…
— В грамматике путался?
— Угу, — признался Федор. Младший лейтенант не нравился ему все больше: что он, в школу его принимает?
— Драться умеешь?
Федор молча засучил рукава. Младший лейтенант скинул гимнастерку:
— Ну-ка, подумай…
— Давай. Только по-настоящему, — пробасил на этот раз Федор.
— А то… — мотнул головой Русских, — Готов?
— Подходи, — Федор расставил ноги, чтоб тверже стать. Остальные разведчики оставили котелки, молча смотрели на Русских и Федора.
Вдруг младший лейтенант резко метнулся в сторону. Федор успел заметить сузившиеся в прищуре глаза, жестко сжатые губы. Размахнулся Федор сплеча, но только на замах у него и хватило времени. А Русских оказался уже около своего противника. Захолонуло у Федора под ложечкой, искры посыпались из глаз от удара в скулу. Федор непроизвольно нагнулся — скрючила боль, увидел сапоги, обхватил колени, дернул. Упал разведчик. Рывок Федора был неожиданный и сильный. Затем Федор схватил лежащего за ремень, махом перекинул через плечо. Потом поставил Русских на ноги, а сам ощупью нашарил его плечо, схватился, иначе бы рухнул.
Младший лейтенант, шипя и почесываясь, посмотрел на своих разведчиков. Те сидели с невозмутимыми лицами.
— Медведушка… — после непродолжительного молчания протянул пышноусый боец.
Федор, пошатываясь, подошел к столу. Ему уступили место. Он хватал ртом воздух: все не мог наладить дыхания. С трудом проворчал:
— Сибиряк я…
— Свирепый сибиряк, — процедил тот, которого звали «тройным» Иваном. — Я, товарищ младший лейтенант, такой ваш удар видел. Как вы того верзилу успокоили. А этот вот вас того…
— Я и ножом могу… — выдохнул Федор.
— Как это ножом? — спросил младший лейтенант, натягивая гимнастерку.
Федор заметил, что командир разведчиков совсем на него не злится.
— На двадцать метров — в дерево.
— На, — «тройной» Иван протянул финку. — Вон береза за плетнем.
Но прежде чем Федор прицелился, Русских метнул нож и тот едва не на пол-лезвия ушел в ствол. А Федоров нож лишь скребнул по коре.
— Все равно не уйду. И стреляю я плохо. Мало патронов у партизан было. — И, не дожидаясь ответа, Федор пошел за финками. Настроение у Федора было плохое. Вернувшись, он увидел, что младшего лейтенанта за столом нет, и принял это за дурное предзнаменование. Но ошибся.
* * *
За перелеском в стороне притихшей передовой послышался одиночный выстрел. И едва Федор подумал, что выстрел произведен из немецкой винтовки, как в ответ раздалась с нашей стороны длинная пулеметная очередь.
— Нашел-таки я этот пропавший рой, — услышал Федор голос Королева. — Неделю искал его в лесу. Но все-таки нашел. Отличная была матка. Самым продуктивным стал улей, куда я тот рой посадил.
Федор мельком глянул на клевер, около которого работала пчела. Но ее уже не было — улетела.
— А пчелы, Кузьма Григорьевич, воюют между собой?
— Зачем им?
— Может быть, вы просто не знаете?
Королев помолчал, обдумывая ответ.
— Не замечал и не слышал о таком. Да и как им воевать, коли, выпустив жало, мрет пчела?
— А с медведями?
— Это другое дело, — резонно заметил Королев.
Мысли Федора перескочили на другое. «Вот Королев в двух метрах от меня лежит. А вдруг бы это был немец. Я — безоружный, и у него ни одного патрона. Как вот из такого лежачего положения броситься на него? Ну-ка, подумай», — повторил Федор приговорку Русских.
— Ты что? — спросил Королев, посмотрев в глаза Федора.
— Думаю.
— Как из такого положения захват сделать?
— Да.
Королев и Русских — единственные из разведчиков еще боролись с Федором, тренировались с ним по самбо, остальные отмахивались. Федор в борьбе очень ярился, словно забывал, что не совсем всерьез идет бой. Но младшему лейтенанту нравилась ярость Федора, а Королева не мог никогда одолеть в безоружной схватке никто. И был Королев отличным стрелком.
— Так чего же ты ждешь? — спросил Королев.
— Тебя, — на тренировках Федор как-то незаметно для себя переходил со всеми на «ты».
— Это, может, иногда и верно — выждать.
— Почему?
— Характер раскрывается в первом броске. Вот ты ногу правую подтягиваешь. Хитришь. Не выйдет.
Но Федор уже бросился. И неожиданно почувствовал, что не упал, а сильные руки подкинули его. Потом удар по ногам снизу вверх, он перевернулся, шлепнулся на спину, тяжелая ладонь Кузьмы опустилась ему на горло.
— Как выйти? — спросил Федор.
— Думай. Пять секунд. Двадцать один, двадцать два…
Федор схватился пальцами за предплечье Кузьмы и, изогнувшись, освободил шею, вскочил.
— Правильно догадался, — похвалил Королев. Он и сделал-то всего четыре движения и продолжал лежать на боку, с улыбкой глядя на запыхавшегося Федора. — Безоружный человек, Федор, порой бывает вдвое сильнее вооруженного финкой. Вооруженный словно однорукий, и все его внимание — на ноже, на палке. Но есть люди, которые в драке не забывают и о второй руке. Тренированные, спортсмены. Таких надо разгадать по стойке, по первому движению.
Присев, Федор шмыгнул носом.
— И про пчел вы знаете и про это…
— Был у нас до младшего лейтенанта Русских другой командир. Из пограничников. Лихой. Вот он учил нас. Это только так говорят, что на фронте люди погибают… И могилы вроде бы не найдешь. Нет. Тот, который воевать умел, не сгинет. Трое нас, старых, в группе захвата осталось. Но помним всех. Ты тоже будешь знать. А фашист это чувствует на своей шкуре.
— Федор! — послышался голос младшего лейтенанта.
В тот же миг Федор оказался на ногах, а Русских как бы замахнулся на него ножом:
— Ну-ка…
Схватив руку Русских, Федор дернул ее на себя, но младший лейтенант дал подножку, и они оба покатились по траве.
* * *
Время подкатывало к полуночи, но спать разведчики не ложились. Ждали младшего лейтенанта. Его вызвали в штаб сразу после обеда, и он до сих пор не возвращался.
Наконец пришел Русских. Он присел к столу, вынул из планшета карту.
— Подсаживайтесь. А ты, Федор, в первую очередь. Вернулись на знакомые тебе места. Или хвастался тогда?
— Когда я хвастался? Я — по правде. Будто не знаете, товарищ младший лейтенант. Зачем же вы…
Командир разведчиков сдвинул фуражку на затылок.
— Федор, не ной. Загундил… Чирий! Садись.
Разведчики расселись.
— Задача — наблюдение.
Русских принялся объяснять задачу. Из сказанного Федор понял прежде всего, что фашисты начали усиленно укреплять оборону. Это становилось ясно еще в прошлый раз, когда они наткнулись на новые огневые точки. Но появилось еще порядочно. Их-то и следовало засечь.
Очень даже знакома была карта. Такая же была у командира партизанского отряда. Одна-единственная, сильно потершаяся на сгибах, только с написанными по-немецки названиями русских сел и речек. Командир ее никому не давал… Покажет, куда идти, а карту в планшет.
— Ну-ка, что думает знаток местности, которая дальше на запад? — спросил Русских.
— Помню я эти места хорошо, — Федор подвинулся поближе к столу, взял карандаш и, не касаясь бумаги, острием грифеля повел над картой. — Вот тут — тропкой через болото. Здесь оно показано, как непроходимое. Чепуха. Есть тропка. За болотом — взгорок. Лесистый, сырой. Северный склон. Это в полутора километрах от ихнего переднего края будет. От шоссейки — три километра, от села — шесть. Но обзор со взгорка отличный, все тылы ихние должны как на ладони.
— Конечно, немцы, они дураки, — протянул Глыба.
— Не разместишь тут батареи. Подходов удобных нет.
— Очень может быть, — согласился младший лейтенант. — Фашист без дороги чувствует себя весьма неважно. Но заслон они, конечно, там поставили. Надо завтра посмотреть повнимательнее этот участок. И ночью — на ту сторону.
Федор еще некоторое время смотрел на карту.
— Отбой! Отбой! — приказал Русских.
Королев погасил чадящую коптилку, сделанную из гильзы снаряда. В блиндаже стало темно и глухо, как бывает только в подземелье. Но Федор привык именно к этой тишине. Когда же разведчикам удавалось устроиться в доме или в сарае на худой конец, он чувствовал себя беспокойно. В землянках и блиндажах он засыпал быстро и спал хорошо, без снов.
Рядом, как всегда, устроился Королев. Он тоже засыпал быстро и тихо. Дольше других ворочался самый старший по годам среди разведчиков — «тройной» Иван. Глыба часто жаловался, что Иванов во сне храпит, но Федор засыпал раньше и храпа не слышал.
Так было и сегодня.
Среди ночи Федор вскочил. Нары под ним мелко дрожали. В блиндаж донесся утробный гул.
— Это гроза идет. Гром гремит. — На плечо Федора легла рука Королева.
— Я думал, проспал.
— Ночь еще… — сказал Кузьма. Он тоже сел, порылся в карманах, зашуршал газетой, свертывая самокрутку.
— Оста-а-авишь, — попросил Лапотников.
В другом углу тоже завозились. Видно, гроза разбудила всех, Прислушавшись, Федор уловил ровный шум ливня. Потом снова ударил гром, задрожала земля. Кузьма несколько раз стукнул кресалом по кремню, раздул фитиль, прикурил. В полутьме стало видно его лицо: прищуренные глаза, пышные аккуратные усы, высокий лоб с нависшим над ним кудрявым чубом.
Отвернувшись к стенке, Федор попробовал снова уснуть, но сон пропал. В красноватом свете самокрутки мерно, через равные промежутки времени, проступала обшивка блиндажа, меркла.
Опять послышался далекий раскат грома, и тут же ударило над самым блиндажом. Даже уши заложило.
— Дурень этот Илья. Чего ночью по небу кататься, — послышался тенорок Глыбы. — Придется утром его коляску по щепочке собирать.
Федор сунул палец в ухо и потряс. В голове послышался легкий щелчок, тающий звон. И вдруг это движение, этот легкий щелчок и удаляющийся звон до галлюцинации ясно напомнили ему самую страшную ночь сурового лета сорок первого. Ночь на полустанке, даже не на полустанке, а на разъезде, где поезд, в котором они ехали с матерью на восток, попал под бомбежку.
Рев моторов, треск пулеметов раздались раньше, чем прерывисто, точно заикаясь от испуга, засигналил паровоз. Поезд стоял, ожидая встречного. Федор видел, как бледные фонтанчики пунктиром запрыгали рядом с вагонами. Гул самолета словно исчез. Тогда пассажиры с истошными криками бросились из теплушек к лесу. Он был метрах в тридцати от железнодорожного полотна.
В зябкой и плотной предрассветной тишине опять послышался рев мотора. Он нарастал мгновенно. Черная огромная машина, сверкая вспышками пулеметных выстрелов, проутюжила разъезд на бреющем полете. Пассажиры, успевшие выскочить из вагонов, кинулись на землю. И именно по ним-то и открыл огонь бомбардировщик. Федор упал и остался лежать, как и все. Мать чуть отстала от него. Плохо помня себя от страха, разбуженный в вагоне все сотрясающим воем, Федор и не знал, где она. Он только кричал в голос: «Мама! Мама!», но не думал о ней. Но она думала только о нем, искала его, слышала его голос. Когда бомбардировщики пошли на третий заход, мать по крику узнала, где он, и кинулась к нему.
Не успела добежать. Пуля настигла ее в двух шагах от Федора. Она сделала еще два последних шага и упала на Федора, словно прикрывая его. Грохот тут же стих, будто и не существовало его и все людям приснилось. Только паровоз продолжал свистеть беспрерывно. Пар от гудка поднимался над лесом, и светился, и розовел в лучах зари.
Это было первым, что увидел Федор, когда вскочил с травы, мокрой и холодной. И по спине текло теплое. Он передернул рубашку. Испачкал руки в крови. Около себя увидел мать. Она лежала ничком. Губы ее еще шевелились, но слов было не разобрать.
— Мама! Мама!
Федор огляделся, ища поддержки, помощи.
Паровоз все еще свистел. Люди бежали к поезду. Несколько человек остались лежать в кювете у полотна, на опушке.
Он снова посмотрел в лицо матери. Ее глаза глядели отрешенно. Точно где-то высоко в небе она увидела нечто, что ее успокоило, и она боялась оторвать взгляд от этого нечто.
Свисток смолк. Лязгнули буфера. Раз… другой… Состав пополз.
Кто-то кричал из вагонов:
— Беги! Беги! Быстрее!..
Подхватив на руки тело матери, он шагнул, побежал. Споткнулся. Припал на колено. Снова посмотрел в застывшее лицо матери, остановившиеся ее глаза, которые глядели в небо, не отрываясь, не мигая.
— Мама… Ты умерла? Да?
Он потряс ее за плечи. Потом посмотрел на поезд. Последний вагон проплыл в просвете меж деревьями.
— Ну, мам… Ты вправду умерла? А как же я?
Ему очень хотелось заплакать, но он сдерживался: мать не любила слез. Он положил тело матери на траву. Федор вспомнил, что видел однажды женщину с таким же остановившимся взглядом. Ей брызнули холодной водой в лицо, и она ожила.
— Я сейчас, мам. Воды принесу. — Он поднялся, вся рубаха на груди была красной и липкой.
Он пошел к кювету с водой. По пути наткнулся на тело какого-то незнакомого ему старика. Тот лежал ничком. Федор перевернул его. У старика тоже были открыты глаза. На веке ползал муравей, И вдруг Федор зажал себе рот, чтобы не закричать. Он боялся, что вместе с криком, безостановочным, воющим, — а он, не крича, слышал этот свой крик, — с ним расстанется и его жизнь, и по его глазу вот так же поползет муравей.
Федор попятился от старика, словно боялся, что тот вскочит и погонится за ним. Он побежал к канаве и стал мыть руки, рубашку и тихонько скулил:
— Мамочка… мамочка…
— Эй, парень!
Федор подумал, что это немцы. Не оглядываясь, кинулся к лесу, свалился в кювет.
— Не бойся, парень! — крикнули ему от железнодорожного полотна.
Наконец Федор решился обернуться. На рельсах стояла дрезина-качалка. На ней сидели четверо: двое в форме железнодорожников и двое в обычной одежде.
— Ты что здесь делаешь? — по-прежнему не слезая с дрезины, спросил сидевший с краю в форме железнодорожника.
— Н-ничего…
— Ты ранен? Отстал от поезда?
— Нет. Мамку убили. С самолета стреляли. А поезд ушел. Я видел. Вот мамку-то как…
На дрезине стали негромко переговариваться.
Один из сидевших на дрезине, в серой кепке и сером пиджаке, шевельнул качалку. Дрезина двинулась. Федор очень испугался, что его оставят здесь, в лесу, одного с мертвым стариком, по глазам которого ползают муравьи, и убитой матерью. Он кинулся к дрезине, схватился за скобу сиденья:
— Дяденьки! Дяденьки, возьмите?
— Раненые есть тут? Не мертвые, раненые?
— Нет. Не знаю… Возьмите!
— Тише! — приказал тот, который был в серой кепке и сером пиджаке, и обратился к железнодорожнику: — Послушай. Вроде рельсы стучат.