— Я понял, сэнсэй. Все будет сделано, как вы просите, — ответил он, просияв радостной улыбкой.
Да, у Каидзимы были основания гордиться. Все-таки он знает путь к сердцу ребенка. Такого парня, как Нумакура, искусно направил на стезю добродетели. А ведь ошибись Каидзима хоть немного, и с ним невозможно было бы справиться. Все-таки изрядный опыт работы в школе чего-нибудь да стоит! При мысли об этом Каидзима улыбнулся.
На следующее же утро Каидзима убедился, что результаты беседы с Нумакурой превзошли все ожидания. Это удвоило его тайную гордость самим собой. Атмосфера в классе неузнаваемо изменилась: во время уроков все вели себя безукоризненно. В классе царила тишина, ребята боялись кашлянуть. Каидзима как бы невзначай поглядывал на Нумакуру и заметил, что тот, достав из-за пазухи маленькую записную книжку, обводит взглядом классную комнату. Заметив ученика, нарушающего порядок, он тут же записывает его фамилию.
“И в самом деле...” — думал Каидзима, не в силах сдержать улыбку.
Постепенно дисциплина стала железной. На лицах учеников был отчетливо написан страх перед малейшей оплошностью.
— Ребята! Хотел бы я знать, почему в последнее время вы стали так хорошо себя вести? Уж больно вы тихи. Я очень доволен вами. Мало сказать доволен, почти испуган, — нарочито округлив глаза, выражал свое удивление Каидзима.
Ученики, в глубине души с нетерпением ожидавшие похвалы, радостно рассмеялись.
— Если и дальше так будет, я, пожалуй, начну гордиться. В последнее время даже другие учителя хвалят наш пятый класс: вы, мол, самые примерные в школе! Сам директор не нарадуется вами, ставит вас в пример и удивляется: “Отчего это они такие хорошие?” Вы уж не подведите меня, не ударьте в грязь лицом!
Дети снова дружно расхохотались. Один Нумакура, встретившись глазами с Каидзимой, едва заметно усмехнулся.
* * *
После рождения седьмого ребенка жена Каидзимы внезапно сильно сдала и все время полеживала, летом этого года у нее обнаружили туберкулез легких. В первое время жизнь в городе М. казалась легче, чем в Токио. Но новорожденный все время хворал, у жены пропало молоко. Хроническая астма старушки матери обострилась, с годами мать стала очень раздражительной. Жить как-то незаметно становилось все тяжелее, а болезнь жены поставила семью Каидзимы и вовсе в безвыходное положение.
В конце каждого месяца Каидзима падал духом. Теперь ему казалось, что в Токио, когда они были бедны, но здоровы, жилось все-таки лучше, чем теперь. В семье прибавилось детей, а цены все росли. Ежемесячные расходы на жизнь сравнялись со столичными. А тут еще плата за лечение жены! Когда Каидзима был молод, он мог хотя бы надеяться, что со временем будет зарабатывать больше. Теперь впереди не было никакой надежды.
— Выходит, ты ошибся, выбрав этот городишко! Помнишь, гадальщик предупреждал, что здесь все мы будем болеть? Говорила я: давайте поедем в другое место! А ты только смеялся, мол, суеверие. Ну, что? Так оно и вышло! — хныкала старуха мать.
Не зная, что отвечать, Каидзима горестно вздыхал. Жена делала вид, что не слышит этих разговоров, и молчала. Глаза ее были полны слез.
* * *
...Это случилось в конце июня. В школе было собрание сотрудников. Вернувшись домой лишь к вечеру, Каидзима услышал детский плач у постели жены, уже несколько дней лежавшей с высокой температурой.
“Опять ему за что-то влетело...” — едва переступив порог, огорчился Каидзима.
В последнее время обстановка в семье стала нервозной. Мать и жена все время бранили детей. А дети, раздраженные тем, что им не дают ни сэны на мелкие расходы, без конца дерзили родителям.
— Бабушка говорит с тобой, а ты не слушаешь! Ты что, решил, что мама больше не встанет, и хочешь стать вором? —услышал он голос жены, прерываемый слабым кашлем.
Обомлев от ужаса, Каидзима поспешно раздвинул фусума, за которыми лежала больная. Бабушка и мать вдвоем осаждали вопросами его первенца Кэйтаро, а тот упорно молчал.
— Кэйтаро! За что тебя ругают? Ведь я же просил тебя не огорчать маму, когда она так больна. Ты старший в семье! Как же ты не понимаешь?
Кэйтаро продолжал молчать, опустив голову, и время от времени, словно спохватившись, опять принимался плакать.
— Вот уже полмесяца, как он ведет себя очень странно. Уж не стал ли он и впрямь мошенником? — со слезами на глазах сказала бабушка, взглянув на Каидзиму.
После расспросов выяснилось, что у бабушки были серьезные причины для гнева. С начала месяца Кэйтаро стал приносить откуда-то разные вещи и сладости. А ведь деньги ему давали только на покупку самых необходимых школьных принадлежностей. На днях он купил несколько цветных карандашей. Удивившись, мать обратилась к нему с расспросами. Он ответил, что карандаши ему дал кто-то в школе. Позавчера, вернувшись домой под вечер, он чем-то усердно набивал рот, спрятавшись в углу коридора. Тихонько подкравшись к внуку, бабушка увидела, что карманы у него полны сладостей. Тем не менее в последнее время Кэйтаро, как ни странно, не клянчил денег на мелкие расходы, как прежде. Вскоре обнаружилось еще много подозрительного. Поэтому бабушка и мать решили при первом удобном случае провести тщательное расследование.
И вот случай представился: только что Кэйтаро принес домой великолепный веер, ценой никак не меньше пятидесяти сэн. А в ответ на расспросы опять сказал, что веер дал ему товарищ, когда спросили, где живет этот товарищ, как его фамилия и когда именно он подарил Кэйтаро эту вещь, тот только молчал, опустив голову. Добиться ответа было нелегко. Наконец он признался, что пещи не подарены, а куплены. Но откуда у него деньги на эти покупки, ни за что не хотел сказать, как его ни ругали.
— Откуда у человека, если он не вор, лишние деньги? Отвечай! А будешь молчать... — С этими словами бабушка, забыв о своих болезнях, в пылу гнева уже готова была избить Кэйтаро.
Каидзима чувствовал себя так, как будто его окатили ушатом холодной воды.
— Кэйтаро, почему ты не скажешь правду? Если украл, так прямо и скажи. Мне бы очень хотелось, чтобы ты имел все, что тебе нравится. Но сам видишь, в последнее время у нас в семье много больных, и у меня не хватает времени позаботиться о тебе. Я понимаю, тебе тоже тяжело. Но надо потерпеть. Мне не хочется верить, что ты плохой мальчик, воришка. Бывают случаи, когда соблазны сильнее нас и мы, сами того не желая, совершаем дурные поступки. На сей раз я прощу тебя, только скажи, пожалуйста, правду! Ну же, попроси прощения у бабушки и обещай, что никогда больше не будешь так себя вести. Кэйтаро, почему ты молчишь?!
— Но, папа... Я... я не брал чужих денег! — Кэйтаро снова заплакал.
— В таком случае, на какие деньги ты купил карандаши, сладости и этот веер? Я жду объяснения. В конце концов всякому терпению есть предел! Смотри, если будешь упрямиться, накажу! Ну, я жду!
Кэйтаро вдруг зарыдал. Губы его шевелились, он что-то часто, невнятно бормотал, но Каидзима не мог разобрать ни слова.
Наконец он услышал:
— Да деньги, только не настоящие. Фальшивые! — сквозь плач твердил Кэйтаро. Вынув из кармана самодельную ассигнацию, он вытирал мокрые от слез щеки.
Отец расправил ассигнацию у себя на коленях. На маленьком клочке бумаги было отпечатано: “100 иен”. Это была всего-навсего детская игрушка. Выяснилось, что в кармане у Кэйтаро имеется еще несколько таких ассигнаций. Среди них были “деньги” достоинством в пятьдесят, тысячу и даже в десять тысяч иен. Чем больше была сумма, тем крупнее шрифт и размеры банкноты. А на обратной стороне бумажки, в углу, была оттиснута личная печать: “Нумакура”.
— Печать Нумакуры? Что же, это он изготовляет деньги?
Поняв в чем дело, Каидзима с облегчением вздохнул. Но все-таки кое-что оставалось неясным.
— Да, да! — утвердительно кивая, продолжал громко рыдать Кэйтаро.
Наконец, потратив весь вечер на то, чтобы успокоить и подробно расспросить Кэйтаро, Каидзиме удалось выяснить происхождение этих ассигнаций. Вот, оказывается, к чему привела бесконтрольная власть Нумакуры! Выходит, что метод, которым Каидзима, понадеявшись на свой богатый опыт, думал удержать в руках вожака сорванцов, имел не только благотворные результаты. После похвал учителя Нумакура весьма воодушевился. Он завел поименный список всех учеников и каждый день ставил ребятам отметки по поведению, оценивая их слова и поступки по своим собственным и очень суровым меркам. Пользуясь той же властью, что и учитель, он точно так же заносил в тетрадь сведения об отсутствующих, прогульщиках, опоздавших и прочих нарушителях дисциплины. Мало того, требуя докладывать о причинах отсутствия в классе, он проверял, правду ли сказал ученик, посылая своих “тайных агентов”. “Разведывательная служба” сразу же уличала тех, кто опаздывал, заигравшись по пути в школу, и тех, кто прогуливал под предлогом болезни. Обманывать не удавалось никому.
Слушая рассказ Кэйтаро, Каидзима вспомнил: в последнее время совсем не было ни отсутствующих, ни опоздавших. Даже болезненный Хасимото, сын владельца посудной лавки, худенький мальчик с нездоровым лицом, посещал школу удивительно аккуратно. Все, казалось, стали прилежными.
“Вот и отлично!” — радовался тогда Каидзима...
“Агентами” назначено около десятка ребят. Обычно они рыщут вокруг домов лентяев, ведут за ними слежку, бдительно контролируют. Учреждено строгое положение о наказаниях: каждый ослушник, будь то староста или даже сам Нумакура, подвергается штрафу. Постепенно наказаний становится все больше, способы наказаний усложняются и число “агентов” растет. Теперь, кроме тайных “агентов”, появились различные должностные лица. Должность старосты, назначенного учителем, упразднена. Вместо старосты один озорник, обладающий здоровенными кулаками, исполнял роль надзирателя. Появились ответственные за журнал посещений, за спортплощадку, за игры, а также советники президента, судья, его заместитель, назначены ординарцы, обслуживающие сановников.
Президентом, само собой разумеется, стал Нумакура.
Среди “чиновников” самый высокий рангу Нисимуры — он вице-президент. Первых учеников, Накамуру и Судзуки, вначале все презирали за слишком нежный нрав, но постепенно они заслужили уважение Нумакуры и были назначены советниками.
Далее Нумакура учредил ордена. По его приказу советники придумали правдоподобные названия игрушечным оловянным орденам и раздавали их заслуженным подчиненным. Возникла еще одна должность: “ответственный за награды”.
Однажды вице-президент предложил назначить кого-нибудь министром финансов и начать выпуск денег. Предложение было благосклонно принято президентом
Министром финансов был немедленно назначен сын владельца магазина европейских вин Найто. В последнее время он безвыходно сидел у себя дома на втором этаже и вместе с двумя личными секретарями печатал бумажные деньги достоинством от пятидесяти до ста тысяч иен. Готовые банкноты приносят президенту, и тот ставит на них свою печать, после чего они вступают в силу.
Все получают от президента жалованье соответственно занимаемой должности. Месячное жалованье Нумакуры — пять миллионов иен, вице-президента — два миллиона, министров — миллион, ординарцев — десять тысяч.
Обладатели капитала стали активно пользоваться им, началась купля-продажа. Богатые, такие, как Нумакура, скупали у подчиненных все, что желали. В последнее время Нумакура часто конфисковывал дорогие игрушки у их обладателей. Сын директора Гидроэлектрокомпании Накамура вынужден был продать Нумакуре игрушечное кото за двести тысяч иен. Арита, которому отец недавно привез из Токио духовое ружье, получил приказ продать его за пятьсот тысяч и не смел возражать.
Сначала торговля шла потихоньку на школьной спортплощадке. Но постепенно дело встало на широкую ногу; ежедневно, как только кончались уроки, все собирались на лужайке в парке, или в зарослях густой, высокой травы за городом, или же в доме Ариты.
В конце концов Нумакура издал закон: те, кто получает от родителей карманные деньги, должны купить на них разные товары и доставить на “рынок”. Дошло до запрещения пользоваться какими-либо деньгами, кроме выпускаемых президентом. На настоящие деньги разрешалось покупать только предметы первой необходимости. Сначала все просто считали это игрой, но теперь единодушно восхваляют “мудрое правление Нумакуры”...
Выслушав Кэйтаро, Каидзима предложил следующее: товары, поступающие на “рынок”, очень разнообразны. Кэйтаро перечислил двадцать с лишним предметов. А именно: писчую бумагу, записные книжки, альбомы, художественные открытки, фотопленку, батат, европейские сладости, молоко, лимонад, всевозможные фрукты, детские журналы, сказки, акварельные краски, цветные карандаши, игрушки, дзори, гэта, веера, медали, кошельки, ножики, авторучки. Таким образом, в оборот включался обширный ассортимент, на “рынке” можно было найти все что угодно.
Как сын учителя, Кэйтаро пользовался особым покровительством Нумакуры и поэтому не испытывал нужды в деньгах. Возможно, Нумакура, зная о тяжелом положении семьи Каидзимы, по-рыцарски хотел выручить его сына. В кармане у Кэйтаро всегда имелось около миллиона иен, то есть он обладал капиталом наравне с “министрами”. По его словам, кроме цветных карандашей и сладостей, по поводу которых его допрашивала бабушка, он приобрел много разных вещей.
И все-таки Нумакура, уверенный во всех своих начинаниях, боялся, как бы учитель не узнал об этих деньгах.
Все договорились не вынимать деньги из кармана • при учителе, следить, чтобы не проговориться. Нарушитель этого уговора будет сурово наказан согласно “закону”. Как учительский сын, Кэйтаро все время находился под подозрением и поэтому очень нервничал. И вот сегодня вечером он проговорился, не стерпев, что его обвинили в воровстве. Он долго молчал, а потом плакал, потому что боится Нумакуру...
— Не из-за чего плакать! Как не стыдно! Пусть только посмеет мучить тебя — он у меня получит! Вот уж поистине нелепая игра! Не возражай! Завтра получите нагоняй! Не бойся, я не скажу, что ты проговорился...
Кэйтаро разревелся что было мочи:
— Все и так подозревают меня! Наверное, шпионы и сейчас подслушивают возле дома!
Каидзима некоторое время ошеломленно молчал. Завтра, вызвав Нумакуру, он сделает ему выговор. Но с какой стороны взяться за это дело? Какие меры принять? Он был так удивлен и возмущен услышанным, что не мог спокойно собраться с мыслями.
В конце осени у жены Каидзимы открылось кровохарканье, и она окончательно слегла. Казалось, она больше не встанет. С наступлением холодов у матери участились тяжелые приступы астмы. Очевидно, сухой горный воздух города М. оказался губительным для обеих женщин. Лежа рядом в проходной комнатушке, они попеременно захлебывались кашлем.
Все хозяйство легло теперь на плечи старшей девочки, первый год учившейся в школе второй ступени. Она вставала затемно, разводила огонь в очаге, ставила у изголовья больных столик с едой, одевала братьев и, наконец, наскоро вытерев потрескавшиеся, все в цыпках руки, бежала в школу. В полдень, в большую перемену, она снова прибегала домой и наскоро готовила обед. А после обеда надо было стирать и менять пеленки младенцу.
Не в силах смотреть на это, отец как мог помогал дочери: черпал воду из колодца, убирал комнаты, стряпал на кухне.
Казалось, несчастьям, свалившимся на семью, не будет конца. “Чего доброго, я и сам заразился туберкулезом, — часто ловил себя на мысли Каидзима. — И дети тоже. Ну и ладно, умрем все вместе”. В последнее время его тревожило, что Кэйтаро иногда потел по ночам и часто покашливал.
Бесконечные несчастья сделали Каидзиму раздражительным, на уроках он часто отчитывал учеников. Малейший пустяк выводил его из себя, нервы были напряжены до предела, кровь внезапно приливала к голове. Во время урока он не раз готов был, не помня себя, выбежать из класса.
В одну из таких минут он заметил, как кто-то из учеников вынул из кармана злополучную ассигнацию.
— Я уже порицал вас за это, а вы опять за свое! — с криком набросился он на ученика и вдруг почувствовал, как бешено застучало сердце, закружилась голова. Он едва не упал.
Ребята во главе с Нумакурой теперь дружно изводили его.
С Кэйтаро никто не дружил — очевидно, из-за отца. В последнее время никто не хотел с ним играть, и, вернувшись из школы, он целыми днями слонялся без дела по тесному дому.
* * *
...Это случилось в конце ноября, в воскресный полдень. Ребенок, лежавший на руках у исхудавшей жены Каидзимы, которая не расставалась с ним, несмотря на то что уже несколько дней у нее был жар, начал хныкать и, наконец, раскричался как резаный.
— Не надо плакать! Ну, ну, хороший мой, не плачь! Бай-бай, бай-бай! — усталый, бесцветный голос жены, как бы в забытьи повторявшей эти слова, постепенно совсем умолк. Слышался только пронзительный крик ребенка.
Каидзиме, сидевшему за письменным столом в соседней комнатушке, казалось, что от этого крика дрожат сёдзи, звенит в ушах. Стены комнаты плыли у него перед глазами, голова кружилась. Но он решил терпеть и не вставать из-за стола.
“Ну что ж, плачь, плачь... Придется ждать, пока сам не перестанешь!” — как сговорившись, думали, казалось, и отец, и мать, и бабка, махнув на все рукой.
Сегодня утром выяснилось, что в доме не осталось ни капли молока, которого должно было хватить еще на несколько дней. Но троих взрослых тяготило не только это. Во всем доме не осталось ни сэны, чтобы дожить до послезавтра — до дня получки. Все трое молчали, щадя друг друга, боясь даже обмолвиться об этом.
Как всегда в этих случаях, старшая девочка приготовила подслащенную воду и, сварив рисовую кашицу, попыталась накормить ребенка. Но тот почему-то не хотел принимать эту пищу и только кричал еще пронзительнее. Слушая этот крик, Каидзима чувствовал, что тоска сменяется у пего острым желанием взять младенца и уйти с ним куда глаза глядят.
Голова все кружилась, ему казалось, что пол уплывает у него из-под ног. Незаметно для себя он поднялся из-за стола и стал нервно ходить из конца в конец комнаты.
“Конечно, я уже сильно задолжал в лавке — ну и что из того?.. Сын хозяина — мой ученик. Если я попрошу дать мне молоко в долг, он, конечно, скажет: “Пожалуйста, заплатите в любое удобное для вас время!” Ничего позорного в такой просьбе нет. Я слишком деликатничаю, это никуда не годится!” — Беспрестанно твердя про себя эту внезапно пришедшую ему в голову мысль, он все кружил и кружил по комнате.
К вечеру Каидзима вышел из дома и направился к лавке виноторговца Найто. Один из продавцов магазина, стоявший у дверей, любезно поздоровался, и Каидзима, задержав шаг, с улыбкой ответил на приветствие. Позади кассы, на полке среди консервов и винных бутылок, он заметил несколько банок с молоком, но с безразличным видом прошел мимо и направился к дому.
— Уа-уа! — уже издали слышался плач ребенка. Каидзима, вздрогнув, повернул обратно, на этот раз сам не зная куда.
Ветер с гор, предвестник близкой зимы, со свистом гнал вдоль шоссе холодные потоки воздуха. В парке, раскинувшемся вдоль реки, в укромном уголке под дамбой несколько ребят играли в какую-то игру.
— Нет, нет, Найто-кун! Зачем хитришь? Так дело не пойдет! Осталось всего три бутылки. Заплатишь по сто иен — забирай.
— Дорого!
— Разве это дорого? Скажи, Нумакура-сан!
— Верно! Найто хитрит. По дешевке хочет купить — ничего у него не выйдет! Нечего торговаться. Покупаешь, так не торгуйся! — слышались детские голоса.
Каидзима остановился:
— Что вы там делаете?
Ребята хотели было разбежаться, но Каидзима стоял слишком близко и скрыться было невозможно.
“Раз попались, делать нечего! Пусть влетит!” — явственно читалось на лице Нумакуры.
— Ну что, Нумакура? Примете меня в свою компанию? Что продается на вашем рынке? Может быть, поделитесь с учителем деньгами и поиграем вместе?
Каидзима улыбался, но глаза были зловеще налиты кровью. Никогда раньше дети не видели таким своего учителя.
— Ну что, давайте играть? Не бойтесь! С сегодняшнего дня я тоже становлюсь вассалом Нумакуры!
Нумакура испуганно, с растерянным видом отступил на несколько шагов, но, быстро придя в себя, подошел к Каидзиме. Выждав паузу, он с важностью школьного вожака, покровительственным тоном произнес:
— Вы это серьезно, сэнсэй? Ну что ж, дадим учителю деньги. Скажем, миллион иен... — С этими словами он вынул из кошелька ассигнацию и протянул ее Каидзиме.
— Вот здорово! Учитель заодно с нами! — сказал один из ребят. Остальные весело захлопали в ладоши.
— Сэнсэй! Вам что-нибудь нужно? Все, что хотите! Табак, спички, сакэ, лимонад... — кричал кто-то из мальчиков, подражая зазывале в пристанционной лавке.
— Мне нужно только молоко. На вашем рынке есть молоко?
— Молоко? Это у нас в магазине. Завтра я принесу. Для вас уступлю за тысячу иен, — сказал сын виноторговца Найто.
— Хорошо, хорошо. Тысяча иен — это дешево. Завтра я опять приду сюда играть с вами, так что смотри не забудь!
“Ну вот, — сказал сам себе Каидзима, — теперь я смогу достать для ребенка молоко. Нет, что ни говори, у меня есть опыт обращения с детьми”.
На обратном пути, проходя мимо магазина Найто, Каидзима вдруг решительно вошел внутрь и попросил молока.
—Гм, и впрямь цена тысяча иен. Вот деньги, прошу! — Он протянул продавцу ту самую ассигнацию. В ту же секунду, словно очнувшись от кошмарного сна, он часто-часто заморгал. Лицо, его заливала краска.
“Какой ужас! Какой позор! Я сошел с ума, меня примут за сумасшедшего! Хорошо, что вовремя спохватился, придется выкручиваться!” — пронеслось у него в голове.
— Ну какие же это деньги? Просто захотелось пошутить! — рассмеявшись, сказал он, обращаясь к продавцу. — Но все ж возьмите на всякий случай, — продолжал он, — тридцатого числа я обязательно заплачу наличными!
1918
КОММЕНТАРИИ
1 Цзилинъ — древний тотем, мифический единорог с туловищем оленя и хвостом буйвола, покрыт панцирем и чешуей, Символизирует “жэнь” (человеколюбие) — главную из пяти конфуцианских добродетелей и служит благим знамением рождения праведника.
Феникс — мифическая птица, в Древнем Китае считалась олицетворением благоденствия в стране и добродетели правителя. Считалось, будто эта пятицветная с разводами птица, похожая на петуха, водится на сказочной Горе Киноварной пещеры, изобилующей золотом и нефритом, откуда вытекает Киноварная река. Узор оперения на голове птицы напоминает иероглиф “дэ” (добродетель), на крыльях — “и” (справедливость), на спине — “ли” (благовоспитанность), на груди — “жэнь” (человеколюбие), на животе — “синь” (честность).
3 Эпиграф — песня блаженного Цзе-юя из страны Чу. В книге изречений древнекитайского мудреца и философа Конфуция (Кун-цзы, Кун-цю; VI—V вв. до н. э.) “Беседы и наставления” рассказано, как, услышав однажды эту песню у ворот своего дома, Конфуций хотел остановить Цзе-юя и поговорить с ним, но тот убежал,
4 Цзо Цзю-мин (V в. до н. э.) — ученый-конфуцианец из княжества Лу.
5 Мэн Кэ (390—305? гг. до н. э.) — древнекитайский философ Мэн-цзы, последователь Конфуция, уроженец княжества Лу.
6 Сыма Цянъ (145—86? гг. до н. э.) —выдающийся писатель и историограф ранней династии Хань (206—8 гг. до н. э.), автор знаменитых “Исторических записок”.
7 Цзяо — ритуальное жертвоприношение из фруктов, сладкого вина, мяса яков, быков, кабанов, баранов и т. д., подносимое на специальном алтаре правителем страны для Верховного Владыки Шанди, духа Великого Единого, для пяти небесных императоров (Синего на востоке, Красного на юге, Желтого в центре, Белого на западе и Черного на севере), для духов Неба и Земли.
8 “...достигли границ земли Лу, каждый с грустью обернулся на родную сторону...” — намек на луского сановника Цзи Хуань-цзы, на три дня забросившего государственные дела из-за развлечений, что и побудило Конфуция покинуть княжество Лу. Княжество Ци, опасаясь усиления соседа, специально прислало в подарок правителю Лу восемьдесят танцовщиц и сто двадцать четыре коня и тем отвлекло Цзи Хуань-цзы от политики. “Не имея власти (топора), невозможно повлиять на сановника”,— сокрушается Конфуций.
9 Ю (542—481 гг. до н. э.; полное имя — Чжун-ю; наст, имя. Цзы-лу, букв.: “Путь мудреца”) — ученик Конфуция.
10 Лао-цзы — прозвище древнекитайского философа Ли Даня (Лао Дань; VI—V вв. до н. э.), автора древнейшего даосского трактата “Дао дэ цзин”.
11 “Зовут его Кинь Лэй...” — Весь последующий отрывок является цитатой из знаменитого классического даосского трактата “Ле-цзы” (VI—IV вв. до н. э.).
12 Вэйский государь Лин-гун.— Время правления — 534—493 гг. до н. э.
13 Башня духов.— Башни как элемент дворцовой архитектуры первоначально выполняли оборонные и ритуальные функции, а впоследствии стали служить площадкой для астрологических наблюдений и любования пейзажем.
14 Радуга-дракон.— В дальневосточной мифологии радуга часто идентифицируется с небесным змеем или драконом, покровителем водной стихии.
15 Яо и Шунъ (III тыс. до н. э.) — мифические императоры, идеальные правители древности.
16 Гао Яо — придворный министр Яо и Шуня, мудрый судья.
17 Цзы Чань — современник Конфуция, первый министр княжества Чжэн, отличался справедливостью и человеколюбием.
18 Цунъ — мера длины в старом Китае; 3,2 см.
9 Юй (III тыс. до и. э.) — мифический император, в прошлом министр при дворе Яо и Шуня. Вырыв каналы, покончил с наводнениями, получил престол от Шуня и основал государство Ся.
20 Слова Ван Сунь-мая являются цитатой из “Родовых анналов Конфуция”, входящих в “Исторические записки” Сыма Цяня. Так описал Конфуция, разминувшегося с учениками в княжестве Чжэи, некий местный житель. Далее в описании следуют слова: “Однако он кажется усталым и отчаявшимся, как бродячий пес”.
21 “У этого человека губы полны, словно у буйвола...” — В описании внешности Конфуция использованы элементы традиционной портретной символики, сложившейся к I в. и. э. Когда-то это были признаки чудесного происхождения мифических персонажей и их родства с тотемными предками, но впоследствии они получили рационалистическое истолкование в метафорическом или физиогномическом смысле.
22 Чи — мера длины в старом Китае; 32 см.
23 Вэнъ-ван (XII в. до н. э.) — правитель страны Чжоу, олицетворение мудрости и милосердия.
24 Три правителя — Юй-ван, правитель страны Ся; Тан-ван, правитель страны Инь; У-ван, правитель страны Чжоу. Иногда вместе с У-ваном называют и другого правителя страны Чжоу, Вэнь-вана
25 Цзе и Чжоу — имена, ставшие нарицательными для правителей-тиранов, поплатившихся за свои пороки. Последний правитель страны Ся, жестокий властелин Цзе-ван (время правления — 1767—1718 гг. до п. э.) был в конце концов изгнан из страны иньским Тан-ваном. Чжоу-ван (время правления — 1154—1122 гг. до н. э.), последний правитель страны Инь, известный своим пристрастием к жестокой красавице Дань-цзи и бесчеловечным правлением, был убит чжоуским У-ваном.
26 Владыка мириад колесниц (букв.: “Десяти тысяч колесниц”) — правитель, имеющий в своем распоряжении огромную армию; в переносном значении — Сын Неба, император.
27 Шесть искусств.— В конфуцианстве — ритуал, музыка, стрельба из лука, управление колесницей, письмо и математика.
28 “...простерся ниц в направлении севера” — Дворец правителя располагался в северной части города, а трон — в северной части тронной залы.
29 Дань-цзи — любимая супруга иньского тирана Чжоу-вана, известная своим распутством и жестокостью. Впоследствии была убита У-ваном.
30 Бао-сы — любимая жена чжоуского Ю-вана. Для увеселения своей капризной супруги Ю-ван несколько раз зажигал сигнальные огни, заставляя свои войска собираться по тревоге, в минуту же настоящего нашествия никто не поверил огням, Ю-ван был убит, а Бао-сы взята в плен.
31 Три царя — В данном случае имеются в виду либо правители княжеств Ся, Инь и Чжоу, либо три мифических императора древности — Фу-си, Шэнь-пун и Хуан-ди.
32 Пять императоров — Шао-хао, Чжуань-сюй, Ку, Яо и Шунь. В различных источниках называются и другие имена.
33 “Греющая чаша”— В китайских старинных книгах упоминается “тонкая, словно древесный лист, чаша сапфирно-голубого цвета с узором спутанных нитей и надписью наверху: “Цзы нуань бэй” (букв.: “самогреющаяся чаша”). Вино, налитое в нее, якобы вскипало само собой.
34 “Я еще не видел человека...” — Это высказывание Конфуция встречается в “Беседах и наставлениях” дважды, что говорит об его значимости.
35 Кангакуся — ученый-китаевед в феодальной Японии.
36 Ниномия Сонтоку (1787—1856) — ученый-самоучка в области экономики сельского хозяйства, добившийся успеха в деле культивации непригодных или заброшенных земель и повышения урожайности сельскохозяйственной продукции. Его девизом были жестокая экономия и усердный труд.
КАВАБАТА ЯСУНАРИ
ЦИКАДА И СВЕРЧОК
Я прошел вдоль кирпичной ограды университета и уперся в здание школы. Ее двор был окружен забором из белого штакетника. Из пожухлой травы под темной кроной отцветшей сакуры слышалось стрекотание. Я чуть замедлил шаг, стал вслушиваться. Желая продлить себе пение цикад, я пошел вдоль забора, повернул направо, потом налево. За забором была насыпь, обсаженная апельсиновыми деревьями. Дошел до конца насыпи и тут уже заторопился, глаза заблестели: у прямоугольного основания насыпи переливались-танцевали разноцветные бумажные фонарики — настоящий праздник в какой-нибудь глухой деревне. Еще не дойдя до них, я понял, что дети ловят на насыпи цикад.
Фонариков было около двух десятков. Там были и красные, и зеленые, и желтые. Один был склеен из бумаги пяти цветов. Другой, маленький ярко-красный фонарик, был явно фабричной работы. Остальные же — простенькие, прямоугольные и прелестные — ребята явно смастерили сами. Для того, чтобы на этой никому не нужной насыпи собралось два десятка ребятишек с их чудесными фонариками, должно было случиться что-то чудесное.
Ну вот, например... Как-то вечером один мальчик услышал, как на насыпи поют цикады. Он купил в лавке красный фонарик и на следующий вечер стал искать их. На другой день к нему присоединился еще один. У него не было денег, чтобы купить фонарик. Поэтому он взял картонную коробочку, вырезал ножницами в стенках отверстия, вклеил тонкую бумагу. Потом укрепил на дне свечку, подвесил за веревку. Фонарик был готов.
И вот детей стало уже пятеро, потом — семеро. Теперь они догадались рисовать на бумаге цветные картинки. Потом наши художники сообразили, что в стенках коробки можно прорезать кружочки, треугольнички, листики и даже иероглифы своих имен, заклеивать оконца разноцветными бумажками, которые они окрашивали то в красный, то в зеленый, то еще в какой-нибудь цвет. Получалось красиво. И вот обладатели красных фабричных фонариков выкинули их на помойку, избавились от своих простецких самоделок и другие дети. Всем казалось, что вчерашний фонарик сегодня уже никуда не годится, и тогда коробка, бумага, кисточка, ножницы, ножичек и клей снова шли в дело — ведь нужно было соорудить ни на что не похожую вещь! Самый удивительный фонарик! Самый красивый! Вот с такими фонариками и собирались дети на свою охоту...
Так я представил себе историю этих детей на насыпи.
Я замер, наблюдая за детьми. Прямоугольные фонарики были изукрашены рисунками из старых книг. Но там были не только цветы, имена ребятишек тоже красовались на фонариках. Ёсихико, Аяко... Нет, это были особые фонарики, не то, что продаются в магазине. Поскольку их стенки были сделаны из картона, а отверстия — заклеены тонкой разрисованной бумагой, свечной свет пробивался только в эти окошки. Два десятка разноцветных пятен падали на землю. Дети сидели на корточках и прислушивались к цикадам, которые собрали их вместе.
“Вот цикада! Кому дать?” — вдруг закричал мальчик. Он стоял в отдалении от других детей и рыскал глазами в траве. “Дай, дай!” — сразу несколько ребятишек тут же бросились к мальчику и сгрудились вокруг него, напряженно вглядываясь в траву. Мальчик стал отпихивать протянутые к нему руки, обороняя тот участок травы, где сидела его цикада. Левой рукой он поднял фонарик над головой и снова закричал — тем ребятам, которые еще не услышали его: “Цикада, цикада! Кому дать?”
Подбежало еще несколько ребятишек. У них-то никакой цикады не было.
“Цикада, цикада! Кому дать?”
Детей стало еще больше.
“Дай мне! Дай мне!” — закричала девочка, приблизившаяся к счастливцу со спины. Мальчишка слегка повернул голову в ее сторону, переложил фонаре в левую руку и с готовностью полез правой в траву.
— Вот!
— Ну дай, дай, пожалуйста!
Тут мальчик поднялся во весь рост и с победоносным видом протянул сжатый кулак. Девочка накинула веревку от фонаря на левое запястье и обеими ладошками обхватила его кулак. Мальчик медленно разжал ладонь. Девочка ухватила насекомое большим и указательным пальцами.
— Ух ты!? Какая же это цикада! Это же настоящий сверчок! — Глаза девочки засверкали при виде этой коричневой малости.
“Сверчок, сверчок!” — с завистью и разом закричали дети. “Настоящий сверчок!”
Девочка бросила быстрый взгляд своих умненьких глазок на своего благодетеля, отцепила с пояса коробочку и положила туда сверчка. “Да, настоящий сверчок”, — пробурчал мальчик. Он осветил лицо девочки чудесным цветным фонариком — она с упоением разглядывала сверчка в коробочке, которую поднесла к самым глазам.
Мальчик пристально смотрел на девочку. Счастливая улыбка выдала его. Я же, наблюдавший всю сцену от начала до конца, только теперь понял его замысел и подивился собственной недогадливости. И тут мне пришлось удивиться еще раз. Вы только посмотрите! Ни мальчик, ни девочка, ни глазевшие на них ребята ничего не замечали. А ведь на груди у девочки бледно-зеленым светом было четко выведено — Фудзио. Фонарь, который поднес мальчик к самой коробочке, находился совсем близко от белого платья девочки, и тень от прорезанных в картоне иероглифов его имени — Фудзио — ясно зеленела на ее груди. Фонарь девочки болтался у нее на левом запястье. Красноватое пятно плясало у мальчика на животе, иероглифы подрагивали, но при желании можно было прочесть и имя девочки. Ее звали Киёко. Ни Фудзио, ни Киёко не видели этой зелено-красной игры света. Впрочем, была ли это игра?
Допустим даже, что эти дети навсегда запомнят, что Фудзио подарил Киёко сверчка. Но ни в каком сне Фудзио не увидит зеленые иероглифы своего имени на груди Киёко, а красные иероглифы “Киёко” — на своем животе; Киёко же не увидит на своей груди зеленых иероглифов “Фудзио”, красных иероглифов своего имени на одежде мальчика...
Заклинаю тебя, мальчик: когда возмужаешь, скажи: “А вот цикада!” и подари Киёко сверчка. И пусть девочка скажет: “Неужели!” И ты, Фудзио, увидишь ее радость, и вы улыбнетесь. И пусть ты снова скажешь: “А вот сверчок!” и подаришь ей цикаду. И Киёко разочарованно скажет: “Неужели?” и вы снова улыбнетесь.
И еще. Хотя ты, Фудзио, достаточно сообразителен, чтобы копаться в листве поодаль от других, сверчка тебе не найти. Но ты можешь найти себе девочку-цикаду и думать, что она — настоящий сверчок. Но только в конце концов сердце твое заволокут тучи и в один из дней тебе станет казаться, что даже настоящий сверчок — это всего лишь цикада. Я же с сожалением подумаю, что ты не знаешь о том чудном зеленоватом сиянии своего фонарика, о том спасительном пятнышке света, затаившемся на груди у Киёко.
1924
ИХ ВОЛОСЫ
Одна девушка решила пойти к парикмахерше. Дело было в глухой горной деревне.
Девушка вошла в дом парикмахерши. Ее удивлению не было конца — деревенские барышни уже собрались там все до единой.
Дело в том, что в тот вечер, когда все они решили подновить свои неказистые пучки, рота солдат остановилась в деревне на постой: в связи с учениями каждый дом стал ночным прибежищем для воинов. И получилось, что в каждой семье были гости. А о гостях в этой деревне никто и слыхом раньше не слыхивал. Вот все девушки в деревне и решили разом привести себя в порядок.
Однако между девушками и солдатами ничего интересного не произошло — ведь на следующее утро рота исчезла за перевалом. Что же до смертельно уставшей парикмахерши, то она решила, что имеет право на четырехдневный отпуск. Придя после такой работенки в превосходное расположение духа, в то же самое утро, когда рота покинула деревню, она уселась в тряскую телегу и отправилась к своему дружку по той же самой горной дороге, по которой ушли солдаты. Когда она добралась до своей знакомой парикмахерши в соседней деревне, что была чуть побольше ее собственной, первое, что она услышала, было: “Вот уж радость! Как ты вовремя! Поможешь?”
И здесь тоже деревенские красавицы все до единой осадили цирюльню. До самого вечера наша парикмахерша потела над незатейливыми пучками, а потом отправилась к своему дружку на небольшой серебряный рудник неподалеку. Оглядывая работавших там мужчин, она сказала: “Будь моя воля, я бы путешествовала вслед за солдатами. Вот уж разбогатела бы!” Ее дружок отвечал: “Да ты в своем уме? Вот так бы и пристала к ним? К этим молокососам в желтых мундирах? Да ты рехнулась!” И от души врезал ей. Усталая женщина поглядела на него. В ее взоре была злоба и затаенная нежность.
В деревенских сумерках зазвучал чистый и напоенный солдатской силой звук горна. Это рота спускалась с перевала.
1924
КАНАРЕЙКИ
“Дорогая! Я вынужден прервать обещанное молчание и написать тебе письмо. Всего лишь одно.
Дело в том, что я больше не в состоянии содержать канареек, которых ты подарила мне в прошлом году. Все это время за ними присматривала моя жена. Мне же оставалось только наблюдать, как она это делает. Я наблюдал и вспоминал тебя...
Помнишь, ты говорила: у тебя есть жена, а у меня муж — так что давай расстанемся. А вот если бы ты не был женат, вот тогда бы... Ну, и так далее. И подарила мне на память двух канареек. Мол, птички эти — супруги. Вот поймал птицелов одного самца и одну самку, да и посадил их в одну клетку. А птички эти никогда и не думали, что вместе окажутся. Говорила: смотри на них и меня вспоминай. Хоть это так странно — птичек дарить, но пусть в них живет память о нас с тобой. Конечно, они когда-нибудь умрут. Вот так же пускай и наша память умрет, когда тому придет срок. Вот как ты говорила...
А теперь я вижу, что канарейки скоро умрут. Потому что умер человек, который за ними ухаживал. Ты ведь знаешь — я нищий и безответственный художник. С прихотливыми птичками мне не справиться. Скажу еще яснее: умерла жена, и теперь канарейкам тоже суждено умереть. Вот и получается, дорогая моя, что память о тебе сберегала моя жена.
У меня была мысль отпустить канареек на волю. Но только после смерти жены они тоже как-то ослабели. К тому же они не знают, что такое небо. Да и в ближайшем лесу канареек не водится, прибиться не к кому. А если почему-то им придется разлучиться, они погибнут поодиночке. Хоть ты и говорила, что вот поймал птицелов одного самца и одну самку, да и посадил их в одну клетку...
В магазин их продать? Мне это не нравится. Ведь это твой подарок. Вернуть их тебе? Тоже нехорошо. Их кормила жена, а ты, может, про них и позабыла совсем. В тягость они тебе будут.
Повторю еще раз. Птички живы потому, что была жива жена. Хоть канарейки — это память о тебе. Поэтому, любимая, я и хочу, чтобы они последовали вслед за женой. Дело ведь не только в памяти. Почему мы имели возможность полюбить друг друга? Потому что у меня была жена. Именно она избавляла меня от каждодневных тягот быта, и я мог думать о себе. В противном случае при встрече с тобой мне пришлось бы отвести глаза.
Так что, любимая, обращаюсь к тебе с просьбой. Можно ли мне убить этих птичек и похоронить в одной могиле с женой?”
1924
ФОТОГРАФИЯ
Некий безобразный, извините уж за это слово, лицом мужчина (между прочим, именно уродливость сделала его поэтом) рассказывал мне.
“Фотографий я не люблю и сам стараюсь в кадр не попадать. Вот только лет пять назад пришлось согласиться — на собственной помолвке. Эта девушка дорога мне по-настоящему. Потому что второй такой у меня уже не будет до смерти. А сейчас — только фотографии от нее и остались. Приятно, конечно, вспомнить...
В прошлом году в одном журнале захотели поместить мой портрет. Я взял ту фотографию, где мы втроем — с невестой и ее сестрой, себя отрезал, вложил в конверт, отослал. А на днях газетчик пришел — дай, мол, твою фотографию. Я немного поколебался, но отрезал ему половинку той, где мы вдвоем с невестой стоим. Сказал ему, чтобы непременно вернул, но, похоже, не дождусь. Ну да ладно.
Ладно-то ладно, только смотреть на ту половинку, где она одна осталась, было мне странно. Она это или не она? Должен сказать, что красива она была очень. Как-никак семнадцать лет, влюблена. Но вот беру я ту половинку, где она одна осталась, смотрю и не могу поверить — что за чудище? А ведь именно на этой фотографии, где мы с ней вдвоем, она мне такой красавицей казалась. Фу... Будто из счастливого сна в кошмар провалился. Будто было сокровище — и вот нет его”.
Голос поэта дрогнул.
“И вот теперь думаю: увидит она меня в газете, то же самое скажет. Вот, мол, несчастная, какого урода я тогда полюбила. А раз скажет — это уже конец.
А вот если бы она увидала в газете ту самую фотографию, где мы с ней вдвоем, может, тогда она ко мне прилетела бы на крыльях любви. Ведь тогда она поняла бы...”
1924
ЛЕТНИЕ ТУФЕЛЬКИ
Пятеро бабок в экипаже дремали; одновременно они вели разговор о том, какой богатый урожай мандаринов выдался этой зимой. Кобыла весело бежала, подергивая хвостом — будто хотела догнать чайку в небе.
Возница Кандзо очень любил лошадей. Кроме того, во всем городке только он один владел восьмиместным экипажем. Кроме того, строй его души был таков, что экипаж его был всегда украшен лучше других. Когда дорога шла в гору, он проворно соскакивал на землю, чтобы лошади было полегче. Ему очень нравилось вот так проворно соскакивать и снова садиться на облучок. Кроме того, по тому, как тянула лошадь, он, даже сидя на своем облучке, мог мгновенно определить, что к экипажу прицепились детишки, и тогда он проворно спрыгивал на землю, и на их головы обрушивались его кулаки. А потому для детей экипаж Кандзо был самым желанным и самым страшным.
Но сегодня Кандзо отчего-то не удавалось никого поймать. Ему не удалось схватить ни одной из этих маленьких обезьянок на месте преступления. А ведь как хорошо у него всегда получалось: словно кошка соскакивает он с облучка, обегает экипаж и на головы ничего не подозревающих ребятишек обрушиваются его кулаки. Кандзо гордился своим проворством.
“Вот я тебе!”
Кандзо пришлось уже в третий раз спрыгнуть с облучка. Девочка лет двенадцати-тринадцати шла по дороге позади экипажа. Щеки ее горели от возбуждения. Плечи ходуном ходят, дышит тяжело, глаза горят. Одета не по-нашему, а в платье персикового цвета. Но носки спадают. И при этом — без туфель. Кандзо глядел на нее с подозрением. Она же шла, повернув голову в сторону моря, пока не поравнялась с экипажем.
“Ну и дела!” — Кандзо прищелкнул языком и взобрался на облучок. Кандзо сдерживал себя, поскольку прикинул, что эта шикарная и красивая девочка приехала отдыхать на приморскую виллу. Но он был вне себя, поскольку уже в третий раз ему не удалось поймать ее. Ведь девчонка проехала на задке его экипажа уже пару километров! И Кандзо от досады подхлестнул свою любимую кобылу, чтобы она бежала попроворнее.
Экипаж въехал в небольшую деревеньку. Кандзо громко затрубил в рожок и продолжал путь еще быстрее. Он оглянулся. Девочка бежала — выпятила грудь, волосы разметались по плечам. Один носок она теперь держала в руке. Через секунду она прицепилась к экипажу. Кандзо посмотрел через заднее стекло салона и прямо-таки ощутил, как съежилось там тело девчонки. Но когда он спустился на землю уже в четвертый раз, девочка преспокойненько шла вслед.
— Эй ты, куда тебе?
Девочка потупилась и промолчала.
— Ты что, прям до порта у меня ехать хочешь? Девочка молчала.
— До порта, спрашиваю? Девочка кивнула.
— Ты только на ноги свои погляди! На ноги! До крови уже сбила. Ну ты и отчаянная!
Кандзо нахмурился.
— Давай-ка садись. В салон садись. А не то лошади тяжело. Прошу тебя, залазь внутрь. Не то все меня за дурака держать станут.
Кандзо открыл дверцу. Залез на облучок и через какое-то время оглянулся — девочка понуро сидела в салоне, уставившись в пол, весь ее задор куда-то пропал, она даже не пыталась выдернуть подол платья, зажатого дверцей.
Однако уже после того, как они доехали до порта, на обратном пути Кандзо снова увидел, как она тащится за экипажем. Он снова открыл дверцу.
— Дяденька, мне в салоне не нравится. Я не хочу там ехать.
— Ты только на ноги свои погляди. На ноги. У тебя весь носок в крови. Ну ты и отчаянная!
Преодолев длинный подъем, экипаж приблизился к пункту отправки.
— Дяденька, можно я здесь сойду?
Кандзо посмотрел на обочину и на пожухлой траве увидел пару белых туфелек.
— Ты что, и зимой в белых ботинках ходишь?
— Да нет, просто я сюда летом попала.
Обула туфельки и ушла-улетела, словно белая цапля, в свой исправительный дом на горе.
1926
СЛУЧАЙ С МЕРТВЫМ ЛИЦОМ
“Проходите. Видите, что с ней сталось? А как она хотела еще раз увидеть вас!”
Теща торопливо провела его в комнату. Люди, находившиеся у постели его покойной жены, разом обернулись к нему.
“Посмотрите на нее”, — теща стала стаскивать белое покрывало с лица покойной.
Неожиданно для самого себя он произнес: “Подождите. Можно я попрощаюсь с ней один? Можно я останусь с ней наедине?”
Ее родители и братья с сестрами восприняли его просьбу с пониманием. Они тихонько покинули комнату и закрыли дверь.
Он снял покрывало.
Лицо покойной выражало предсмертную муку. Щеки запали, из полуоткрытого рта торчали зубы. Они были какого-то мертвенного цвета. Жизнь ушла из ее век, зрачки как бы прилипли к ним. На лбу застыло смертельное страдание.
Какое-то время он сидел неподвижно, глядя на это ужасное лицо сверху вниз. Потом вытянул дрожащие руки и попытался сомкнуть ее губы. Но как только он отнял руки, насильно закрытые челюсти снова развалились. Он снова попытался сомкнуть их. Никакого толку. Он проделывал эту операцию множество раз. Единственным результатом было то, что жесткие складки вокруг рта несколько разгладились. Он ощутил, как на кончиках пальцев собирается страсть. Он гладил ее лоб — пытался стереть с лица смертельное напряжение. Ладони стали теплыми.
Теперь он снова сидел без движения и смотрел на изменившееся лицо.
Вошли мать жены и ее младшая сестра. “Вы, должно быть, устали в поезде, поешьте чего-нибудь, а потом отдохните... Что это?”
Мать вдруг заплакала. “Человеческая душа — это такая страшная загадка. Моя дочь не могла умереть полностью — до тех пор, пока вы не вернетесь. Как странно! Вы только разок посмотрели на нее — и теперь ее лицо стало таким спокойным. Все стало хорошо. Теперь ей стало хорошо”.
Сестра жены посмотрела в его полубезумные зрачки своими чистыми глазами неземной красоты. И зарыдала.
1925
ЗВУКИ ШАГОВ
Он выписался из больницы, когда цвели павлонии.
Дверь на веранду второго этажа кофейни была открыта. Возле нее стоял бой в новехонькой белой униформе.
Левую руку, лежавшую на столике веранды, приятно холодил мрамор. Правой он подпер щеку. Локтем оперся о балюстраду. Его глаза жадно впитывали в себя прохожих. Те бодро шествовали по мостовой в энергичном свете уличных фонарей. Веранда была расположена низко. Казалось, возьми трость — и сможешь стукнуть прохожего по голове.
— В городе и в деревне все разное, даже лето по-другому чувствуется. Ты так не думаешь? Крестьянин вряд ли ощутит наступление лета только по тому, как изменилось уличное освещение. В деревне трава и деревья все время меняются. А вот здесь, в городе, только человек меняет цвет своей одежды. Посмотри, вон сколько людей идет — и все в летнем. Так вот они создают лето.
— Антропогенное лето. Неплохо.
Так он беседовал с женой и вспоминал запах павлонии, проникавший в палату. Он закрыл глаза и тут же погрузился в мир, где были одни ноги. Клетки его мозга превратились в каких-то странных насекомых в форме ног, насекомых, которые ползали по его миру.
Конфузливо смеющиеся женские ноги, переступающие через какой-то предмет. Предсмертные ноги, испуганные и как будто одеревеневшие. Ноги лошади, растущие из худой промежности. Напружиненные ноги, в которых затаилась страшная сила — тупые и толстые, сработанные словно из жира освежеванного кита. Вытянутые ночные ноги нищего калеки. Скрюченные ноги младенца, только что вступившие на путь, начинающийся между ног матери. Усталые, как сама жизнь, ноги служащего, бредущие домой после получки. Ноги, переходящие вброд реку и омытые от ступней до бедер чистой водой. Решительные, как отутюженная складка на тонких брюках, ноги, ищущие любви. Недоуменные ноги девочки: еще вчера они косолапили своими повернутыми друг к другу ступнями, а теперь они хотят, чтобы твое лицо улыбалось им с нежностью. Ноги, по ляжкам которых бьет тяжелый кошелек в кармане. Злобно смеются ноги бывалой женщины, а на лице — приветливая улыбка. Ноги дома — босые и покрытые застывшим потом. Соблазнительные ножки актриски — вчера они принадлежали преступнице, а сегодня — праведнице. Ноги певца на высоких каблуках поют о брошенной ими женщине. Ноги, полагающие, что грусть — тяжела, а радость — легка. Ноги спортсмена, ноги поэта, ноги ростовщика, ноги аристократки, ноги пловчихи, ноги студента. Ноги, ноги, ноги...
И вот, наконец, ноги его жены.
На переломе от зимы к весне его мучили боли в коленях. Правую ногу пришлось ампутировать. Вот почему и преследовали его на больничной койке эти видения. Вот почему и полюбил он эту кофейню, откуда он мог обозревать оживленную улицу. Веранда служила для него подобием подзорной трубы. С жадностью наблюдал он мостовую, по которой, сменяя друг друга, шествовали здоровые пары ног. Их мерная поступь завораживала его.
* * *
“Я впервые понял, что это значит — жить без ноги. Как хорошо в начале лета... Я так хочу выписаться из больницы и попасть в наше кафе именно в это время”, — говорил он жене, глядя на белые цветы магнолии. “Сама подумай: лучшее время для ног — это начало лета. Именно тогда поступь городского человека — самая уверенная и мягкая. Нужно бы мне выписаться до того, как отцветет магнолия”.
* * *
Сидя на веранде, он оглядывал всякого прохожего с любовной нежностью.
— И ветерок такой чудесный — будто первый раз в жизни его ощущаю.
— Сейчас как раз лето и начинается. Никто больше не надевает теплого белья, все вчерашнее — уже в кладовке.
— Это не так важно. Главное — это ноги, походка.
— Ну что ж, хочешь, я спущусь вниз и пройдусь перед тобой?
— Нет, это не то. Ты же сама сказала, когда мне отрезали ногу, что теперь из двух человек у нас получился один, но с тремя ногами.
— Ты говоришь, что начало лета — самое лучшее время. Теперь ты доволен?
— Помолчи лучше. А то не слышно шагов на улице.
Он напряг слуг — пытался втянуть в себя драгоценные звуки шагов ночного города. Закрыл глаза. И тут же звуки шагов проникли, пролились в него — словно капли дождя упали в озеро. Его уставшее лицо разгладилось, просветлело, обрадовалось.
Но вскоре радость исчезла. Потом его лицо как-то позеленело, и он открыл глаза больным человеком
— Ты не понимаешь. Все люди — калеки. По шагам слышно, что у каждого чего-то не хватает.
— Да, может быть. Может, и так. Наверное, оттого, что сердце у нас только с одной стороны.
— Звуки шагов такие болезненные не только из-за ног. Если прислушаться, поймешь — это тяжесть на душе. Тело клонится к земле и горюет, потому что обещает похороны души.
— Да, наверное, ты прав. Не только в ногах дело, здесь есть что-то еще. Как на это дело взглянуть... В общем, ты, как всегда, говоришь о нервах.
— Да послушай же! Все эти уличные шаги — медицинский диагноз. Все инвалиды — вроде меня. У меня отрезали ногу, я вернулся, чтобы насладиться звуками шагов здоровых ног, я ничуть не желал обнаружить у людей какие-то там болезни. Я совсем не хотел впасть в депрессию. Нужно во что бы то ни стало избавиться от нее. В деревню, что ли, поехать? Может, хоть там души и тела здоровы. Может, хоть там мне удастся услышать шаги пары здоровых ног.
— Ерунду какую-то говоришь. Иди лучше в зоопарк — там у каждого по две пары.
— Что ж, ты права. Лапы у зверей и крылья у птиц — это действительно здорово, звуки природы — прекрасны.
— Да я же пошутила!
— Как только человек встал на ноги, болезни души стали одолевать его. Вот поэтому-то и звук людских шагов так нехорош.
У него было лицо человека, душа которого лишилась ноги и подпоры. Жена помогла ему сесть в машину. Шуршание шин подхватило калеку, больная душа жены отозвалась в нем Придорожные фонари раскачивались, словно яркие цветы наступающего лета.
1925
СТЕКЛО
Пятнадцатилетняя Ёко вернулась домой. Лицо ее было белым.
— У меня болит голова. Я видела ужасную вещь. Паренек с завода, который делал бутыли для разлива сакэ, вдруг захаркал кровью, потерял сознание, упал. Ожоги были ужасны. И Ёко видела, как это было.
Жених Ёко тоже знал про стекольный завод. Работа там была горячая — год напролет окна открыты. Пара-тройка прохожих почти всегда глазела в них. За дорогой — стоячая моча вонючей реки с масляными разводами.
В самом страшном цеху, которому совсем не доставалось солнечного света, рабочие размахивали огненными шарами на длинных палках. Их майки и лица лоснились от пота и грязи. Огненные шары на палках вытягивались в бутылки. Их опускали в воду. Потом поднимали. Потом с хрустом отламывали. Спины мальчишек скрючены — как у чертей. Они хватали шары щипцами и бегом бежали к последней печи... Через десять минут от этих летающих огненных шаров и хруста стекла голова у зеваки шла кругом, глаза стекленели.