Гордон Диксон



Путь Пилигрима

  Дейву Уиксону, без которого не только эта книга, но и несколько других едва ли увидели бы Божий свет.
•••

Peregrinus expectavi Pedos meos, in cymbalis… Я, странник, стою в ожидании знака… Из музыки к фильму «Александр Невский» и кантаты «Александр Невский» Сергея Прокофьева.


•••



Глава первая



•••

Толпа на площади, в центре которой возвышалась бронзовая статуя Кимбрийского быка, хранила молчание. Весеннее небо над Аалборгом в Дании было высоким и голубым; а перед толпой на трех пиках, торчащих из потускневшей от времени стены красного кирпича, сообразно одному из законов пришельцев, умирал человек. Двое наблюдателей, судья и исполнитель этого закона, взирали на происходящее, сидя верхом на ездовых животных, всего в каких-нибудь двух шагах от того места, где в толпе людей стоял Шейн Эверт.

– Сын мой,- на тяжеловесном алаагском языке говорил молодому старший и более грузный из двоих, даже не подозревая, что поблизости находится понимающий его человек,- не устану повторять тебе: ни одно существо нельзя приручить за вечер. Тебя предупреждали, что, когда они путешествуют семьей, самец защищает самку, а самка и самец вместе защищают детенышей.

– Но, отец,- возражал молодой,- не было ни малейшего повода. Я лишь оттолкнул самку в сторону энергетическим копьем, чтобы ее не сшибла лошадь. Это было необходимое действие, а не наказание или нападение…

Их слова звенели в ушах Шейна и отпечатывались в его мозгу. Подобно гигантам в человеческом обличье, неуместные в своей средневековости, два массивных алаага возвышались рядом с ним. Яркий солнечный свет сверкал на зеленом и серебряном металле их доспехов и на рыжеватых, напоминающих верблюдов, тварях, служивших им ездовыми животными. Они были заняты собственной беседой, не забывая надзирать за толпой людей во время казни этого узаконенного представления. И только малая толика их внимания была обращена на человека, распятого ими на пиках.

К счастью для себя, а также и для людей, вынужденных быть свидетелями его смерти, подвергшийся казни датчанин был парализован энергетическим копьем, которое алааги называли «длинной рукой», еще до того, как его бросили на три длинные острые металлические пики, торчащие из стены на высоте двенадцати футов над землей. Пики пронзили его, пока он был без сознания, и он сразу же впал в шоковое состояние. Поэтому сейчас он не отдавал себе отчета в собственном умирании или в том, что его жена - женщина, из-за которой он подвергся смертной казни,- лежит мертвая у подножия стены прямо под ним. Теперь он сам был почти мертв. Но пока жизнь еще теплилась в нем, по алаагскому закону все находящиеся на площади обязаны были наблюдать.

– …Как бы то ни было,- отвечал пришелец-отец,- самец неправильно понял. А когда скоты ошибаются, отвечает хозяин. Смерть обоих была необходима - чтобы показать: мы никогда не ошибаемся и не потерпим нападения со стороны туземных тварей, которых завоевали. Но ответственность лежит на тебе.

Под ярким солнцем металл на пришельцах сиял тем же древним примитивным блеском, что и бронзовая статуя быка или торчащие из невзрачной кирпичной стены пики. Но люди на площади теперь надолго запомнят, что нельзя обманываться внешностью.

Традиции и нечто вроде суеверий нерелигиозных алаагов сохранили доспехи и оружие, существовавшие еще пятьдесят тысяч земных лет назад на той планете, которая породила этих девятифутовых покорителей человечества. Однако архаичным их платье и вооружение было лишь внешне.

Истинная сила двух надзирателей заключалась не в мечах или копьях «длинная рука», а в маленьких золотых с чернью жезлах у пояса, драгоценных камнях перстней на массивных указательных пальцах, а также крошечном, непрерывно перемещающемся глазке в передней луке каждого седла, пристально и неустанно наблюдающем за толпой.

– И вправду. Мой промах,- покорно произнес сын алаага.- Я загубил хороший скот.

– Верно, что загублен хороший скот,- ответил его отец,- невинный скот, у которого изначально не было намерения преступать наш закон. И за это мне отвечать сполна, потому что я твой отец и отвечаю за твой промах. Но ты отплатишь мне впятеро, ибо твоя ошибка серьезней, нежели просто порча хорошего скота.

– Серьезней, отец?

Шейн по-прежнему полностью скрывал голову под капюшоном своего страннического плаща. Те двое не подозревали даже, что один из скотов Лит Ахна, алаагского Правителя всей Земли, стоит от них на расстоянии, меньшем «длинной руки», понимая каждое их слово. Но благоразумнее не привлекать их внимания. Алаагские отцы обычно не выговаривают сыновьям на публике или в присутствии скота. Гремели мощные голоса, и в ушах Шейна пела кровь.

– Гораздо серьезней, сын…

Шейна мутило от вида фигуры на пиках, висевшей прямо перед ним. Он пытался оградиться от нее с помощью одной из своих фантазий - придуманного образа человека-изгоя, которого не в силах схватить или победить ни один алааг. Человека, подобно Шейну, анонимно путешествующего по свету в одежде пилигрима, но, в отличие от Шейна, мстящего пришельцам за каждое зло, причиненное мужчине, женщине или ребенку. Однако фантазия меркла перед лицом кровавой реальности на стене напротив. Внезапно уголком правого глаза он заметил нечто такое, что мгновенно вышибло эту реальность из его головы и заставило его затрепетать от безрассудного восторга.

На высоте около четырех метров над ним и всадниками изогнулась ветвь дуба, конец которой попадал в поле зрения Шейна. На конце ветви среди молодых зеленых листочков виднелся маленький кокон, уже разорванный.

Из него совсем недавно выбралась измятая пока бабочка, еще не имеющая представления, для чего ей крылья.

Непонятно было, как ей удалось пережить зиму. Теоретически алааги истребили всех насекомых в городах и селениях. Но вот оно - рождение земной бабочки в одно время с умиранием земного человека, маленькая жизнь вместо большой. Совершенно непомерное чувство восторга пело в груди у Шейна. Вот существо, избегнувшее смертного приговора чужаков и намеревающееся жить вопреки алаагам,- да, если эти двое надзирателей на огромных рыжих зверях не заметят, как она взмахнет крылышками, расправляя их для полета.

Они не должны заметить. Неприметный, затерявшийся в толпе в своем грубом плаще пилигрима и с посохом, неразличимый среди других бесцветных человеческих существ, Шейн переместился вправо, ближе к пришельцам, так что конец ветки с вылезшей бабочкой оказался прямо между ним и человеком на стене.

Это было похоже на суеверие, магию… называйте как угодно - только так он мог бы помочь бабочке. Шанс на сохранение крошечной жизни, зарождающейся сейчас на ветке, по законам космической справедливости должен быть гарантирован большой жизнью, угасающей у человека на стене. Одна должна уравновешивать другую. Шейн сфокусировал зрение на очертаниях бабочки, которые, приблизившись к нему, скрыли фигуру человека на пиках. Он заключал сделку с судьбой. «Не стану мигать,- говорил он себе,- и бабочка не будет видна алаагам. Они увидят лишь человека…»

Ни одна из громоздких, закованных в металл фигур не заметила его перемещения. Они все еще беседовали.

– …В битве,- говорил отец,- каждый из нас равен тысяче тысяч таких, как эти. Но хотя один превосходит многих, из этого не следует, что множество бессильно против одного. Поэтому не жди ничего и не будешь разочарован. И хотя они теперь принадлежат нам, среди них по-прежнему есть такие скоты, какими они были сразу после завоевания. Звери, еще не прирученные до состояния надлежащей любви к нам. Теперь ты понимаешь меня?

– Нет, отец.

В горле у Шейна жгло, и затуманивались глаза, поэтому он с трудом различал плотно прижавшуюся к ветке бабочку, которая наконец поддалась инстинктивному побуждению расправить смятые влажные крылышки и полностью раскрыла их. Оранжево-коричнево-черные крылышки - словно некий знак: это был вид субарктической бабочки под названием «пилигрим» - и сам Шейн мог называться пилигримом из-за плаща с капюшоном. В его памяти всплыл один из дней трехлетней давности в Канзасском университете. Он вспомнил, как стоял в студенческом клубе среди толпы студентов и преподавателей и, не дыша, слушал сообщение по радио о том, что на Землю высадились существа с далекой планеты и что Земля завоевана. Тогда он не почувствовал ничего, кроме возбуждения, смешанного, быть может, с не лишенными приятности предчувствиями.

– Кому-то придется переводить этим пришельцам,- бодро сообщил он друзьям.- Специалисты по языкам вроде меня будут нарасхват.

Но переводить пришлось для пришельцев, находясь в их подчинении, и Шейн говорил себе, что сделан не из того материала, что подпольные борцы Сопротивления.

Только… за последние два года…

Почти прямо над ним гремел голос старшего алаага:

– Завоевать - ничто. Завоевать может любой, у кого есть сила. Мы управляем, а это большее искусство. Мы управляем, потому что в конечном счете изменяем самую природу нашего скота.

– Изменяем? - эхом откликнулся молодой.

– Переделываем,- сказал старший.- Мы учим их любить нас невзирая на опыт предыдущих поколений. Мы делаем из них хорошую, послушную скотину. Оставаясь зверьем, они сломлены и находятся в нашем подчинении. Чтобы добиться этого, мы оставляем им их законы, религию, обычаи. Единственную вещь мы не приемлем - сопротивление нашей воле. И со временем они к этому привыкают.

– Но - всегда ли, отец?

– Всегда, говорю тебе! - Огромное ездовое животное отца задвигалось, оттеснив Шейна на несколько дюймов в сторону. Он подвинулся. Но не отрывал взгляда от бабочки.- Когда мы впервые прибыли сюда, некоторые боролись с нами - и погибли. Только мы знаем, что сломить надо прежде всего душу зверя. Поэтому сначала мы показываем им превосходство нашего оружия, потом - нашего тела и ума и, наконец, нашего закона. И когда у них не остается ничего своего, их звериное сердце дает трещину, и они бездумно следуют за нами, как новорожденные щенята за маткой, слепо доверяя нам и любя нас и больше не помышляя о сопротивлении нашей воле.

– И все у нас хорошо?

– Все хорошо для моего сына, его сына и сына его сына,- проговорил отец. - Но до того светлого мига, когда сердца скотов дадут трещину, каждый крошечный проблеск пламени восстания замедляет наступление их окончательной и абсолютной любви к нам. Сейчас неумышленно ты позволил этому пламени вспыхнуть снова.

– Я ошибся. В будущем постараюсь избегать таких ошибок.

– Меньшего и не ожидаю,- вымолвил отец.- А теперь скот мертв. Поехали.

Они пришпорили своих верховых животных и тронулись в путь. Людская толпа вокруг них вздохнула с облегчением. Вверху, на тройных пиках, висела теперь уже неподвижная и беззвучная жертва с остановившимся взглядом. Крылья бабочки медленно колыхались между мертвым лицом и лицом Шейна. Насекомое поднялось, подобно красочной тени, и вспорхнуло в сияющий солнечный свет над площадью, постепенно пропадая в вышине. Шейн ощутил торжество победителя. «Минус один человек,- подумал он в полубреду,- плюс одна бабочка, один крошечный пилигрим, бросающий вызов алаагам».

Толпа вокруг него рассеивалась. Бабочка исчезла. Лихорадочный восторг по поводу ее бегства остыл, и Шейн оглядел площадь. Алааги, отец и сын, проехали половину площади, направляясь к отходящей от нее улице. Одно из редких облачков закрыло тенью солнце, отчего свет потускнел. Шейн почувствовал на лице и руках прохладу легкого ветерка. Теперь площадь вокруг него почти опустела. Через несколько секунд он окажется один на один с мертвецом и пустым коконом, из которого вылупилась бабочка.

Он еще раз взглянул на мертвеца. Лицо было неподвижным, но легкий ветерок шевелил свисающие концы длинных белокурых волос.

Шейн ощутил резкую дрожь от ветерка и наступившей прохлады. Приподнятое настроение исчезало, уступая место сомнениям и страху. Теперь, когда все кончилось, его трясло и подташнивало…

За последние два года он повидал чересчур много казней по приказу пришельцев. И не решился бы вернуться в алаагский штаб в таком состоянии.

Ему, скорей всего, придется сообщить Лит Ахну о происшествии, которое задержало его при исполнении курьерских обязанностей; и ему ни в коем случае нельзя выдать свои истинные чувства в отношении увиденного. Алааги хотели, чтобы их персональный скот был похож на них самих - спартанский по духу, несгибаемый, не придающий значения своей или чужой боли. Любая человеческая особь, обнаруживающая свои эмоции, считалась «больной» по меркам алаагов. Репутация алаагского хозяина - будь это даже Правитель всей Земли - могла пострадать, если бы он содержал у себя нездоровый скот.

Сам Шейн мог бы окончить жизнь на пиках, несмотря на то что Лит Ахн вроде бы испытывал к нему симпатию. Ему придется подавить свои чувства, и поскорее. В лучшем случае он мог бы украсть еще полчаса из своего графика в добавление ко времени, потраченному на созерцание казни, и в эти полчаса ему необходимо взять себя в руки. Он повернул обратно и пошел по улице, отходящей от площади, вслед за остатками разбредающейся толпы.

На этой улице когда-то размещались небольшие лавки вперемежку с редкими более крупными магазинами или деловыми учреждениями. Внешне она не изменилась. Тротуары и мостовая не были разбиты или замусорены. Витрины магазинов, хотя и почти пустые, оставались в целости и сохранности. Алааги не терпели грязи или разрухи. Они с равным усердием и беспристрастием вычищали жилые районы больших городов и руины Парфенона в Афинах; но уровень жизни, который был установлен для большей части человеческого скота, едва позволял сводить концы с концами даже тем, кто был в состоянии работать дни напролет.

За полтора квартала от площади Шейн остановился у двери под неясным силуэтом когда-то неоновой вывески бара. Он вошел в большую мрачную комнату, почти не изменившуюся с прошлых времен, не считая того, что на полке за стойкой не было видно множества бутылок со спиртным. В теперешние времена разрешалось производить лишь небольшое количество дистиллированного алкоголя. Люди пили местное вино или пиво.

В этот час заведение было заполнено посетителями, в основном мужчинами. Все хранили молчание после эпизода на площади, и все поспешно, большими глотками пили бочковое пиво из высоких толстостенных стаканов. Шейн пробился к дальнему углу у стойки. Там стоял бармен, нагружая подносы полными стаканами для единственной официантки, относившей их на столики и в кабинки на улице.

– Один, - сказал Шейн.

Секунду спустя перед ним поставили полный стакан. Он заплатил и, облокотившись на стойку и зажав голову ладонями, уставился в глубь коричневатой жидкости.

И снова Шейну вспомнился мертвец на пиках с развевающимися под ветром волосами. Наверняка, думал он, эта бабочка, называемая пилигримом, - некое предзнаменование. Он попытался отгородиться образом бабочки от воспоминаний о мертвеце, но здесь, в стороне от голубого неба и солнечного света, крошечный силуэт не хотел обретать очертаний перед его мысленным взором. В отчаянии Шейн снова прибегнул к своему личному душевному утешителю - образу человека в одеянии с капюшоном, бросающему вызов всем алаагам и воздающему им за злодеяния. Ему почти удалось вызвать его. Но образ мстителя не удерживался в сознании. Его продолжало вытеснять воспоминание о человеке на пиках…

«Undskylde! - прозвучало прямо ему в ухо.- Herre… Herre!»

Какую-то долю секунды он воспринимал эти слова только как посторонний шум. Из-за переживаний, захвативших его, он незаметно для себя стал думать по-английски. Потом наконец осознал смысл слов. Он поднял глаза и посмотрел на бармена. Бар за его спиной был опять полупустым. Очень немногие теперь могли урвать хоть чуть-чуть времени от изнурительной работы, позволявшей не умереть от голода или, хуже того, быть выкинутыми с рабочих мест и сделаться бродягами, к которым закон был безжалостен.

– Прошу прощения,- снова сказал бармен; на этот раз Шейн сразу мысленно вернулся в Данию с ее языком.- Сэр. Вы ведь не пьете.

Так оно и было. Стакан перед Шейном оставался по-прежнему полным. Чуть в отдалении маячило худое любознательное лицо бармена, наблюдавшего за посетителем с беспардонным любопытством хорька.

– Я…- Шейн пришел в себя. Он чуть не начал объяснять, кто он такой, что было бы небезопасно. Очень немногие обыкновенные люди любили соплеменников, поступивших на службу к алаагам.

– Расстроены увиденным на площади, сэр? Понятно,- вымолвил бармен. Сощурив зеленые глаза, он наклонился ближе и прошептал: - Может, что покрепче пива? Когда вы в последний раз пили шнапс?

Шейна пронзило чувство опасности. Аалборг был некогда знаменит своей водкой, но еще до прихода алаагов.

Бармен, должно быть, разглядел в нем иностранца - возможно, при деньгах. Потом вдруг Шейну стало наплевать, что такое разглядел бармен или где раздобыл очищенный алкоголь. Именно это ему сейчас и было нужно - нечто взрывное, чтобы противостоять насилию, свидетелем которого он только что оказался.

– Это будет стоить вам десять,- пробормотал бармен.

Десять валютных единиц составляли дневной заработок квалифицированного плотника - и лишь небольшую часть жалованья Шейна за те же часы. Алааги хорошо платили своему скоту, находящемуся в услужении. Слишком хорошо, по мнению большинства остальных людей. То была одна из причин, почему Шейн ходил всюду по поручениям хозяина в дешевой и неприметной одежде странника.

– Да,- проронил он. Потом залез в сумку, висящую на шнуре у пояса, и достал из нее пачку денег. Бармен слегка присвистнул.

– Сэр,- сказал он,- вы ведь не собираетесь спустить все эти деньги здесь.

– Спасибо. Я…- Шейн опустил пачку, чтобы бармену не было видно, и вынул одну купюру,- Выпейте со мной стаканчик.

– Ну конечно же, сэр,- откликнулся бармен. Его глаза заблестели, как металлические глаза Кимбрийского быка на солнце.- Раз уж вы можете позволить себе…

Он протянул через стойку худую руку и схватил предложенную Шейном купюру. Потом нырнул под стойку и появился с двумя высокими стаканами, каждый из которых примерно на одну пятую был заполнен бесцветной жидкостью. Держа стаканы между собой и Шейном, чтобы не было видно другим посетителям, он передал один Шейну.

– Удачи,- сказал он, опрокидывая стакан и осушая его одним глотком. Шейн последовал его примеру, и резкая маслянистая жидкость обожгла ему горло, дыхание перехватило. Как он и ожидал, это оказался неразбавленный крепкий алкогольный напиток нелегальной перегонки, не имеющий ничего общего с прежней водкой, кроме названия. Даже проглотив его, Шейн продолжал ощущать жжение в глотке, как от огня.

Шейн автоматически потянулся за стаканом с пивом, чтобы потушить огонь внутри. Бармен уже забрал два стакана из-под водки и двинулся вдоль стойки, чтобы обслужить другого посетителя. Шейн с облегчением сделал глоток. Пенистое пиво было мягким, как вода после резкого самогона. По телу начало медленно разливаться тепло. Изломы сознания скруглились, и на гребне этой баюкающей волны возникли утешительные, знакомые грезы о мстителе. Мститель, говорил он себе, незамеченным присутствовал на площади во время казни, а теперь сидит в засаде в таком месте, откуда сможет напасть на алаагских отца с сыном и исчезнуть прежде, чем вызовут полицию. Держа в руке маленький золотой с чернью жезл, он стоит сбоку у открытого окна и глядит вниз на улицу, по которой навстречу ему едут верхом две фигуры в зеленых с серебром доспехах…

– Еще, сэр?

Это снова был бармен. Вздрогнув, Шейн бросил взгляд на свой стакан с пивом и увидел, что тот тоже пуст. Еще одна порция этой жидкой взрывчатки? Или даже еще один стакан пива? Он не мог позволить себе ни того ни другого. Как при встрече с Лит Ахном через час или около того ни в коем случае нельзя будет выказать ни намека на эмоции, сообщая о том, что пришлось увидеть на площади, в точности так не должен он обнаружить ни малейшего признака опьянения или растерянности. Эти слабости также были непозволительны для слуг пришельцев, поскольку пришельцы не допускали их у себя.

– Нет,- ответил он,- мне пора идти.

– Это у вас от одного стакана? - бармен наклонил голову.- Вы счастливчик, сэр. Некоторым из нас такого не забыть.

Насмешливые нотки в голосе бармена ударили по натянутым нервам Шейна. В нем вскипела неожиданная злость. Разве этот человек знает, каково жить с алаагами, когда с тобой постоянно обращаются с безразличной приязнью, стоящей ниже презрения,- такого рода приязнью, которой человек мог бы одарить умного домашнего питомца,- и притом быть свидетелем сцен вроде той, на площади, и не раз в год, а каждую неделю, если не каждый день?

– Послушайте…- взорвался он, но быстро справился с собой. И в этот раз он чуть не выдал себя.

– Да, сэр? - откликнулся бармен, с минуту понаблюдав за ним.- Слушаю вас.

В голосе бармена Шейну послышалась подозрительность. Это могло быть всего лишь отзвуком его внутреннего смятения, но он решил рискнуть.

– Послушайте,- повторил он, понизив голос,- почему, по-вашему, я ношу эту одежду?

Он указал на свою одежду пилигрима.

– Вы постриглись в монахи.- Теперь голос бармена был сухим, отстраненным.

– Нет, вы не понимаете…

Непривычное тепло от выпитого вдохновило его. Образ бабочки незаметно переходил - и растворился - в образе мстителя.

– Вы считаете, то, что произошло сейчас на площади,- случайность? Это не так. Не просто случайность, большего я не могу сказать.

– Не просто случайность? - бармен нахмурился; и когда заговорил снова, его голос, подобно голосу Шейна, понизился до максимально осторожного.

– Разумеется, человек, кончающий жизнь на пиках,- это не было запланировано,- пробормотал Шейн, наклоняясь к нему.- Пилигрим…- Шейн осекся.- Вы не слыхали про Пилигрима?

– Пилигрим? Какой Пилигрим? - Лицо бармена приблизилось.

Теперь оба они говорили почти шепотом.

– Если вы не знаете, мне нельзя говорить…

– Вы уже и так много сказали…

Шейн вытянул руку и, облокотившись на стойку бара, коснулся своего шестифутового посоха из полированного дуба.

– Это один из символов Пилигрима,- сказал он.- Есть и другие. На днях вы увидите его метку и поймете, что нападение на алаагов на площади не было просто случайностью. Это все, что я могу вам сказать.

С этим замечанием удобно было удалиться. Шейн поднял посох, быстро повернулся и вышел. Он почувствовал облегчение только после того, как дверь бара закрылась за ним. Какое-то время он стоял, вдыхая прохладный воздух и ожидая, пока прояснится голова. Он заметил, что руки его дрожат.

Когда в голове просветлело, к нему вернулось здравомыслие. Он почувствовал на лбу холодную испарину. Что на него нашло? Рисковать всем, только чтобы порисоваться перед незнакомым барменом? Сказки вроде той, на которую он только что намекал, могут достигнуть ушей алаагов - и в частности ушей Лит Ахна. Если пришельцы заподозрят, что ему известно что-то о движении Сопротивления, они захотят узнать у него гораздо больше, и в этом случае смерть на тройных пиках может оказаться чем-то желанным, а не устрашающим.

И все же он испытал потрясающее чувство за те несколько секунд, когда делился с барменом своей фантазией, почти поверив в нее. Чувство почти такое же сильное, как восторг при виде выжившей бабочки. За несколько мгновений он почти возродился к жизни, как часть мира, вмещающего в себя Пилигрима-мстителя, способного бросить вызов алаагам. Некий Пилигрим, оставляющий свой знак на месте каждой алаагской казни как обещание грядущего возмездия. Тот самый Пилигрим, который в конце концов поднимет мир на свержение тирании пришельцев-убийц.

Он повернулся кругом и поспешно зашагал обратно к площади и к улице, по которой можно добраться до аэропорта, где его подберет алаагский курьерский самолет. Он ощущал сосущую пустоту в животе при мысли о встрече с Лит Ахном, но в то же время мысли бурлили. Вот если бы он был рожден с более атлетическим телом и равнодушием к опасности, необходимыми для настоящего борца Сопротивления! Алааги полагали, что истребили в зародыше человеческое сопротивление два года тому назад. Пилигрим может стать реальностью. Его роль подходит любому человеку, хорошо осведомленному о чужаках,- при условии, что он совершенно лишен страха и воображения, которое заставило бы его видеть в ночных кошмарах то, что могут сделать с ним алааги, когда поймают и разоблачат - а это в конечном счете произойдет. К несчастью, Шейн не был таким человеком. Даже и теперь он просыпался в холодном поту от ночных кошмаров, в которых алааги ловили его за какие-то мелкие прегрешения и собирались наказать. Некоторые мужчины и женщины, и Шейн среди них, испытывали ужас перед намеренно причиненной болью… Он вздрогнул от мрачных мыслей, смесь страха и ярости вызвала спазмы в животе, заставив забыть о настоящем.

От кипения потаенных переживаний в нем вызрело безразличие к окружающим вещам, едва не стоившее ему жизни, как и то, что, уходя из бара, он бессознательно натянул капюшон плаща на голову, чтобы спрятать лицо от могущих позже опознать его как человека, виденного в том месте, где бармену рассказывали о ком-то по имени Пилигрим. Очнулся он от собственных мыслей, только услыхав слабое скрежетание окаменевшего от грязи тряпья по цементному тротуару где-то сзади.

Шейн остановился и быстро обернулся. Не больше чем в двух метрах позади себя он увидел подкрадывающегося к нему человека с деревянным ножом и деревянной дубинкой, утыканной осколками стекла; тощее тело нападавшего было плотно обмотано тряпьем в качестве доспехов.

Шейн повернулся, чтобы бежать. Но теперь, во внезапно наступившей могильной тишине и пустоте улицы, из-за домов с двух сторон ему наперерез вышли такие же люди, вооруженные дубинками и камнями. Он оказался в ловушке между одним позади и двумя впереди себя.

Сознание его внезапно сделалось четким и ясным. В один миг одолел он вспышку испуга, оказавшись за пределами страха, во власти острого ощущения натянутой струны, как от воздействия на нервы ударной дозы стимулирующего средства. Сами собой сказались два последних года тренировок. Откинув капюшон, чтобы тот не загораживал боковое зрение, Шейн ухватился за середину посоха расставленными на полтора фута руками, держа его перед собой и поворачивая так, чтобы все трое были у него в поле зрения.

Трое бродяг остановились.

Они явно почувствовали, что совершили ошибку. Увидев человека с надвинутым на глаза капюшоном и опущенной головой, они, должно быть, приняли его за так называемого «молящегося странника», одного из тех, кто носит рясу и посох как знак ненасильственного приятия греховного состояния мира, приведшего всех людей под ярмо пришельцев. Они заколебались.

– Ладно, пилигрим,- сказал высокий мужчина с рыжеватыми волосами, один из двух, вышедших ему навстречу.- Кидай кошелек и проваливай.

На мгновение Шейн ощутил во рту сильный металлический привкус. Сумка на поясе странника содержала в себе многие из возможных мирских благ; но трое окруживших его людей были «бродягами» - не рабами - теми, кто не мог или не хотел выполнять работу, порученную пришельцами. По алаагскому закону таким отверженным нечего было терять. При встрече с такой троицей почти любой странник, молящийся или нет, отдал бы свой кошелек. Но Шейн не мог этого сделать. В его сумке, помимо собственных вещей, были официальные бумаги алаагского правительства, которые он нес Лит Ахну; и Лит Ахн, воин с рождения и по традиции, не поймет этого и не проявит милосердия к слуге, не сумевшему защитить доверенную ему собственность. Лучше уж дубинки и камни сейчас, чем разочарование Лит Ахна.

– Иди и возьми,- откликнулся он. Собственный голос, показалось, прозвучал странно.

Посох в руках стал легким, как бамбуковый шест. Теперь бродяги надвигались на него. Необходимо было вырваться из сжимающегося вокруг него кольца, чтобы охватывать взглядом их всех… Слева виднелся фасад магазина, и оттуда на него надвигался низенький седой бродяга. Шейн сделал отвлекающий выпад в сторону высокого рыжеватого мужчины, потом отпрыгнул влево. Низенький бродяга при его приближении замахнулся дубинкой, но посох в руках Шейна отмел ее в сторону, и один конец посоха пришелся как раз в нижнюю часть тела бродяги. Тот свалился без звука и лежал, съежившись. Шейн перешагнул через него, достиг фасада магазина и повернулся, чтобы встретить лицом к лицу двоих оставшихся. Поворачиваясь, он заметил что-то в воздухе и инстинктивно пригнулся. Камень ударился о край кирпичной кладки у витрины магазина и соскользнул вниз. Шейн отступил в сторону, чтобы витрина оказалась у него за спиной. Двое других были теперь у края тротуара, напротив него, и продолжали загораживать ему путь к отступлению. Рыжеволосый слегка хмурился, сжимая в руке следующий камень. Его удерживало широкое бьющееся стекло позади Шейна. Мертвый или избитый человек ничего не значил, а вот разбитая витрина магазина означала немедленный вызов алаагской полиции через автоматическую сигнализацию, а пришельцы не проявляли великодушия при устранении бродяг.

– Последний шанс,- вымолвил рыжеволосый. - Отдавай сумку.

Пока он говорил, они с напарником одновременно набросились на Шейна. Шейн отскочил влево, чтобы сначала встретить нападавшего с этой стороны и достаточно далеко отодвинуться от витрины для свободного манипулирования палкой. Потом нанес удар верхним концом посоха сверху вниз, отражая удар дубинкой и свалив бродягу на землю, где тот остался сидеть, сжимая сломанную в предплечье руку.

Шейн крутанулся, чтобы встретить рыжеволосого бродягу, привставшего на цыпочки с занесенной над головой тяжелой дубинкой и готового нанести сокрушительный удар. Рефлекторно Шейн размахнулся посохом, и твердый, обожженный в огне наконечник молниеносно вонзился в шею бродяги прямо под нижнюю челюсть.

Бродяга свалился и остался лежать с неестественно повернутой головой. Шейн быстро повернулся кругом, тяжело дыша, с посохом наготове. Но человек со сломанной рукой уже убегал по улице в ту сторону, откуда только что пришел Шейн. Двое других все так же лежали на земле, не выказывая намерения подняться.

Улица была пустынна.

Шейн стоял, опираясь на посох, и судорожно хватал ртом воздух. Невероятно! Он смело встретил троих вооруженных людей - вооруженных по меньшей мере в той же степени, что и он сам,- и победил их всех. Он смотрел на поверженные тела и с трудом верил своим глазам. Все его упражнения с палкой… это ведь было для самозащиты, и он надеялся никогда не использовать ее даже против одного противника. И вот сейчас их было трое… и он победил.

По телу разливалось тепло; он ощущал себя удивительно большим и уверенным в себе. Возможно,- вдруг пришло ему на ум,- так чувствуют себя алааги. Когда осознаешь себя бойцом и завоевателем, расправляются плечи и распрямляется спина. Может быть, именно такое чувство надо было испытать, чтобы понять алаагов, - необходимо побеждать в исключительно неблагоприятных условиях, как это делают они…

Он был близок к тому, чтобы отбросить всю накопившуюся за последние два года горечь и ненависть. Вероятно, уверенность в своих силах дает право действовать. Он вышел вперед, чтобы осмотреть поверженных им людей.

Двое бродяг были мертвы. Шейн стоял и смотрел на них. Поначалу они, замотанные в тряпки, казались довольно худыми, но только теперь, стоя прямо над ними, увидел он, какими костлявыми и тощими были они в действительности. Скелеты с руками-клешнями.

Он стоял, уставившись на последнего, которого убил, и постепенно новые ощущения запальчивости и гордости начали тускнеть. Он видел небритые запавшие щеки, жилистую шею и выступающую челюсть мертвого лица, прижатого к бетону. Эти черты бросались в глаза. Человек, вероятно, голодал - в буквальном смысле слова. Шейн посмотрел на другого мертвеца и подумал о том бродяге, который убежал. Все они, должно быть, голодали несколько дней кряду.

Молниеносно пропало чувство победителя, и к горлу снова подступила тошнотворная горечь досады. Только что он считал себя воином. Великий герой - убийца двух вооруженных врагов. Правда, оружием этих врагов были палки и камни, да и сами враги оказались полумертвыми людьми, которым едва хватило сил, чтобы воспользоваться тем, что принесли с собой. Не алааги, не вооруженные до зубов завоеватели Вселенной, которым бросает вызов воображаемый Пилигрим, а люди вроде него самого, низведенные до состояния животных теми, кто считал их, как и Шейна, «скотом».

Нахлынула тошнота. Что-то в нем взорвалось наподобие бомбы замедленного действия. Он повернулся и побежал к площади.

Площадь была по-прежнему пустынна. Тяжело дыша, замедлил он шаги и пересек площадь, направляясь к неподвижному телу на пиках и другому телу у подножия стены. Гнев его прошел, как и приступ тошноты. Совершенно опустошенный, он не чувствовал даже страха. Странное это было состояние - не испытывать страха, покончить со всем этим: холодным потом и ночными кошмарами, длившимися уже на протяжении двух лет, дрожью, как на краю пропасти.

Даже теперь он не знал в точности, когда отошел от той пропасти. Но это не имеет значения. Зато знал наверняка, что страх не исчез навсегда. Он вернется. Но это тоже не имеет значения. Ничто не имеет значения, даже конец, к которому он почти наверняка придет. Единственная важная вещь - это то, что он наконец начал действовать, каким-то образом переделывать мир, неприемлемый в его теперешнем виде.

Совершенно спокойно подошел он к стене под пиками, держащими мертвое тело. И огляделся вокруг, чтобы удостовериться, что за ним не наблюдают, но на площади никого не было, и никто не смотрел из выходящих на нее окон.

Шейн достал из кармана единственный кусок металла, который ему разрешалось носить с собой. Это был ключ от его квартиры при штабе Лит Ахна, в Миннеаполисе, бывшем когда-то частью страны, известной под названием Соединенные Штаты Америки. Ключ был сделан из какого-то специального сплава, разработанного алаагами, и, как все подобные ключи, имел «защиту» - не включал сигнализацию при нарушении поля, наведенного алаагами над каждым городом и деревней для поиска запрещенного металлического оружия людей. Концом ключа Шейн нацарапал на стене под телом схематичное изображение пилигрима с посохом.

Твердый наконечник металлического ключа легко прорезал трухлявую поверхность кирпича, обнажая прежний светло-красный цвет. Шейн повернул прочь, засовывая ключ в сумку. Вечерние тени, падающие от зданий, постепенно закрывали то, что он сделал. А тела уберут только на восходе - по алаагскому закону. К тому времени, как нацарапанную на кирпиче фигуру увидит первый чужак, Шейн будет снова находиться среди домашнего «скота» Лит Ахна, неотличимый от них.

Неотличимый, но с этого момента другой - в чем именно, алаагам еще предстоит узнать. Он повернулся и быстро зашагал по улице, которая вела к ожидающему его курьерскому самолету чужаков. Краем глаза различил он трепетание цветных крылышек бабочки - или то был только проблеск отражения от какого-то высокого окна, на мгновение блеснувший разными цветами. Быть может, вдруг подумал он с теплотой, это та самая бабочка, которую он видел появляющейся из кокона. Приятно было вообразить, что это могло быть то самое крошечное свободное существо.

– Привет Пилигриму,- с ликованием прошептал он.- Лети, маленький брат. Лети!

•••



Глава вторая



•••

Высадившись холодным серым ноябрьским утром из переполненного автобуса, доставившего авиапассажиров из Болоньи - как это часто случалось в зимнее время, в Милане был туман, и курьерский корабль, как и коммерческие, вынужден был совершить посадку в Болонье,- Шейн Эверт краем глаза заметил неприметное изображение маленькой фигурки, нацарапанное на цоколе фонарного столба. Он не осмелился в открытую взглянуть на него, но взгляда искоса было достаточно. Остановив такси, он назвал водителю адрес алаагского городского штаба.

– Efreddo, Milano[1],- сказал водитель и погнал такси по почти что безлюдным утренним улицам.

Шейн, соглашаясь, односложно отвечал со швейцарским акцентом. Милан и впрямь холоден в ноябре. Холоден и неприветлив. К югу отсюда, во Флоренции с ее голубыми небесами и солнечным светом, должно быть, все еще тепло и приятно. Водитель, возможно, надеется завязать разговор и выведать, что привело его пассажира в штаб пришельцев, а это опасно. Обычные люди не любят тех, кто работает на алаагов. «Если я ничего не скажу,- подумал Шейн,- он может что-то заподозрить. Но, подумав хорошенько, решит по моему швейцарскому акценту, что я приехал сюда помогать попавшим в беду родственникам и не настроен разговаривать».

Водитель заговорил о минувшем лете, сожалея о прошедших днях, когда приезжало много туристов. Шейн отвечал очень кратко. Потом в такси стало тихо, если не считать шума мотора. Шейн прислонил посох к правой ноге и левому плечу под таким углом, чтобы уместиться в небольшом салоне такси. После чего разгладил на коленях серый плащ. Перед глазами стояла увиденная фигурка с посохом. Изображение было идентично тому, что он сам впервые сделал на стене под тремя пиками с распятым на них человеком, в Аалборге, в Дании, более полугода тому назад. Но не он оставил это изображение на фонарном столбе. Как ни одну из тех фигурок, которые замечал по всему свету за последние восемь месяцев. Одно мгновение эмоционального бунта подвигло его создать образ, который теперь тиражируется, наполняя часы его сна и пробуждения повторяющимися кошмарами. Нет смысла напоминать себе, что вряд ли кто-нибудь свяжет его с первым граффити. Нет смысла вспоминать, что все прошедшие с тех пор восемь месяцев он был безупречным слугой Лит Ахна.

Никакие факты не помогут, если по какой-то причине Лит Ахн или другой алааг найдет повод связать его с одной из нацарапанных фигур.

Какой безумный, эгоцентрический импульс подтолкнул его использовать свою обычную личину пилигрима в качестве символа Сопротивления? Подошло бы любое другое изображение. Но тогда у него в крови был алкоголь датских бутлегеров; и было - сильнее всего - воспоминание о громоздких алаагах на площади, отце и сыне, наблюдающих смерть приговоренного и казненного ими человека, и память об их разговоре, который понимал он единственный из всех людей, тоже жгла его, и на один краткий миг благоразумие его улетучилось.

И вот теперь символ подхвачен и становится символом уже существующего людского подполья - оппозиции алаагам,- о которой он совершенно не подозревал. Самый факт его существования предрекал кровавую трагедию для любого человека, имеющего глупость быть связанным с ним. По своим собственным меркам алааги были справедливы до беспощадности. Но они считали людей «скотом», а владелец скота не станет думать, что несправедлив к больному или потенциально опасному быку, представляющему проблему для фермы…

– Eccolo![2] - сказал водитель такси.

Шейн посмотрел в указанном направлении и увидел здание штаба пришельцев. Превосходный отражающий силовой экран защищал его наподобие ртутного слоя. Невозможно было предположить, что представляло из себя это строение изначально. Оно могло быть чем угодно, начиная от учреждения и кончая музеем. Лит Ахн, Первый Капитан Земли, из своего штаба, выходящего окнами на водопад Святого Антония, в самом сердце бывшего Миннеаполиса, с усмешкой взирал на столь неприкрытую демонстрацию оборонной мощи. Серые бетонные стены его сторожевой башни на острове Николлет не имели ничего для защиты, только портативное оружие, хотя и его одного было достаточно, чтобы за несколько часов сравнять с землей окружающую метрополию. Шейн заплатил водителю, высадился из такси и через главный вход вошел в миланский штаб.

Находящиеся за массивными двойными дверями охранники, как и служащие за конторкой, были людьми. По большей части молодые, как и сам Шейн, но значительно крупнее, поскольку самые большие из людей казались девятифутовым алаагам хрупкими и мелкими. Эти охранники были одеты в опрятную, но скучную черную униформу учрежденческой полиции. Кажущийся рядом с ними карликом, несмотря на свои пять футов одиннадцать дюймов роста, Шейн испытывал какое-то извращенное чувство комфорта от того, что находится в этих стенах в окружении именно этих парней. Как и он сам, они ели за столом пришельцев; им предписывалось защищать его от любого угрожающего ему человека, не находящегося на службе у чужаков. Под крышей ненавистных хозяев он был защищен и мог чувствовать себя в безопасности.

Остановившись у конторки дежурного, он вынул ключ из висящей на поясе кожаной сумки, оставив документы на месте. Человек - дежурный офицер - взял ключ и стал изучать чужеродный металл, который не имел права иметь или носить ни один обыкновенный житель Земли, а также нанесенную на него метку Лит Ахна.

– Сэр,- произнес офицер по-итальянски, прочитав метку. Он вдруг сделался услужливым.- Могу я чем-нибудь помочь?

– Я зарегистрируюсь временно,- ответил Шейн по-арабски, ибо в речи офицера ощущался отголосок гортанных согласных этого языка.- Я тот, кто доставляет сообщения для Первого Капитана Земли, Лит Ахна. У меня есть с собой несколько для командующего этого штаба.

– Ваш язык весьма совершенен,- произнес офицер по-арабски, переворачивая журнал дежурного и протягивая Шейну ручку.

– Да,- откликнулся Шейн, расписываясь.

– Командующий здесь,- сказал офицер,- Лаа Эхон, Капитан шестого ранга. Он примет ваши сообщения.

Он повернулся и сделал знак охраннику.

– Проводи его в дальний кабинет Лаа Эхона с сообщениями для командующего,- приказал он по-итальянски.

Охранник отсалютовал и вывел Шейна. Несколько лестничных пролетов рядом с лифтом, которым Шейн смог бы воспользоваться по своему усмотрению, не будь с ним охранника, привели их в коридор, в конце которого за двойными массивными резными дверями находилось то, что называлось удаленным кабинетом в частном офисе командующего алаагов в Милане.

Охранник снова отсалютовал и удалился. В комнате не было других людей, кроме Шейна. В дальнем углу большого открытого пространства за письменным столом сидел алааг двадцать второго ранга, читая какие-то похожие на отчеты пластиковые листы с многослойными оттисками. На большом экране в стене, слева от Шейна, транслировалось трехмерное изображение того, что находилось в соседнем офисе, со скамьями для людей. Офис был почти пуст, если не считать молодой темноволосой женщины в свободном голубом хитоне, доходящем до лодыжек и перетянутом вокруг тонкой талии.

В помещении, где находился Шейн, мест для сидения не было. Но, приученный сопровождать Лит Ахна и других алаагов низкого ранга, он привык ожидать на ногах часами.

Он все стоял и стоял. По прошествии около двадцати минут алааг у конторки заметил его.

– Подойди,- сказал он, поднимая большой палец размером с колышекдля палатки.- Докладывай.

Он говорил по-алаагски, поскольку большинство людей-прислужников имели некоторое понятие об основных командах на языке своих повелителей. Но выражение его лица слегка изменилось, когда Шейн стал отвечать, потому что мало было подобных Шейну людей - и Шейн работал и жил вместе с этими немногими,- способных бегло и почти без акцента говорить на языке пришельцев.

– Безупречный господин,- сказал Шейн, подходя к столу. - У меня есть послания от Лит Ахна непосредственно для командующего миланского штаба.

Он не пошевелился, чтобы достать свитки посланий из сумки, и массивная рука алаага, протянувшаяся было к нему ладонью вверх при слове «послания», отдернулась, когда Шейн произнес имя Лит Ахна.

– А ты ценный зверь,- вымолвил алааг.- Скоро твои послания примет Лаа Эхон.

«Скоро» могло означать все что угодно - от «нескольких минут» до «нескольких недель». Тем не менее, поскольку это были личные сообщения от Лит Ахна, речь, очевидно, шла о минутах. Шейн вернулся в свой угол.

Открылась дверь, и вошли еще два алаага. Оба были мужскими особями средних лет, один двенадцатого, другой шестого ранга. Лаа Эхоном мог быть только алааг шестого ранга. Капитан более низкого ранга имел фактически слишком высокую квалификацию для командования штабом вроде этого. Трудно было представить, что таких здесь окажется двое.

Казалось, вновь прибывшие проигнорировали Шейна. «Нет,- подумал Шейн, когда их взгляды скользнули по нему,- проигнорировали не совсем». С одного взгляда приметили, оценили и потеряли интерес. Вместе подошли они к смотровому экрану; тот, который был, вероятно, Лаа Эхоном, заговорил по-алаагски:

– Эта?

Они рассматривали девушку в голубой тунике, сидевшую в соседней комнате и не подозревавшую ни о чем.

– Да, непогрешимый господин. Дежурный офицер на площади увидел, как она отходит от стены, после чего заметил там какую-то насечку.- Капитан двенадцатого ранга указал большим пальцем на женщину.- Потом офицер изучил насечку, понял, что она сделана недавно, и повернулся, чтобы разыскать вот эту. На мгновение ему показалось, что она затерялась в стаде на площади, потом заметил ее со спины, спешащую прочь. Он оглушил ее и доставил сюда.

– Его ранг?

– Тридцать второй, непогрешимый господин.

– А зверя допросили?

– Нет, сэр, я дожидался, чтобы поговорить с вами о процедуре.

Лаа Эхон немного помолчал, пристально глядя на женщину.

– Ты говоришь, тридцать второй? Он знал именно этого зверя раньше, до встречи на площади?

– Нет, сэр. Но он вспомнил цвет ее одеяния. Поблизости не было никого в одежде такого цвета.

Лаа Эхон отвернулся от окна.

– Прежде всего, я бы хотел поговорить с ним. Пришлите его ко мне.

– Сэр, в настоящий момент он при исполнении.

– А-а.

Шейн понял мгновенное замешательство Лаа Эхона. Будучи командующим, он легко мог приказать освободить интересующего его офицера от дежурства, чтобы тот лично доложил ему. Но натура и обычаи алаагов были таковы, что только весьма серьезная причина позволила бы ему отдать подобный приказ. Алааг при исполнении, независимо от ранга, становился почти священным лицом.

– Где?- спросил Лаа Эхон.

– Местный аэропорт, непогрешимый господин.

– Поеду и поговорю с ним на его посту. Капитан Отах Он, вам приказано сопровождать меня.

– Слушаюсь, непогрешимый господин.

– Тогда отправимся, не теряя времени. Не похоже, чтобы это дело было таким уж важным, но надо убедиться в этом.

Он повернулся к двери, а Отах Он последовал за ним. И снова взгляд его скользнул по Шейну. Остановившись, он взглянул на алаага за письменным столом.

– Кто такой? - спросил он, указывая на Шейна большим пальцем.

– Сэр.- Сидевший за письменным столом алааг сразу вскочил.- Курьер с посланиями для вас от Лит Ахна.

Лаа Эхон снова взглянул на Шейна.

– Я приму твои сообщения не позже чем через час, когда вернусь. Ты понял, что я сказал?

– Понял, непогрешимый господин.

– До того момента остаешься при исполнении. Но можешь расслабиться.

Лаа Эхон проследовал из комнаты, сопровождаемый Отах Оном. Алааг, работавший за письменным столом, снова уселся и вернулся к своим листам.

Шейн опять взглянул на одинокую женскую фигурку за стеклом с односторонней видимостью. Девушка сидела, не зная о том, что принесет ей следующий час. Они, разумеется, будут допрашивать ее с применением химических веществ. Но потом перейдут к физическим методам. В характере алаагов не было садизма. Если кто-то из пришельцев проявил бы подобные наклонности, соплеменники посчитали бы это недопустимой слабостью и уничтожили бы его. Но считалось, что скот можно заставить сказать то, что он знает, подвергнув его достаточному дискомфорту. Разумеется, любой алааг был выше того, чтобы убеждать зверей. Смерть наступила бы много раньше, чем любая степень дискомфорта смогла бы изменить характер отдельно взятого пришельца до такой степени, чтобы заставить его или ее сказать то, что они не желали бы выдавать.

Шейн почувствовал, как прилипает к телу вымокшая от пота одежда. Женщина сидела к нему почти в профиль, с распущенными по плечам темно-каштановыми волосами; лицо с бледной кожей, гладкое и нежное. На вид - лет двадцать с небольшим. Он пытался заставить себя не смотреть на нее, чтобы перестать думать о том, что ожидает ее, но - как это случилось с ним в истории с человеком на пиках, когда он впервые создал свой символ,- Шейн не мог заставить себя отвернуться.

Теперь он знал, что это такое - его помешательство. Помешательство родилось из скрытого отвращения и ужаса пред этими громадными гуманоидами, спустившимися с неба, чтобы завладеть Землей. Они были хозяевами, которым он служил и которые давали ему теплое жилье и пищу, в то время как большинство остальных людей пребывали в холоде и голоде; которые похлопывали его со снисходительным одобрением - будто он и впрямь был животным, как считали они, умным домашним зверьком, готовым завилять хвостом в ответ на приветливое слово или взгляд. При мысли о них у Шейна внутри поселялся страх смерти, ощущаемый как слиток холодного металла; а страх долгой и мучительной смерти напоминал тот же слиток, но с острыми, как бритва, краями.

Но в то же время существовало это его безумие, которое, выйди оно из-под контроля, могло бы взорваться и заставить его швырнуть депеши в лицо какому-нибудь алаагу или однажды, как терьер на тифа, броситься на хозяина, Первого Капитана Земли, Лит Ахна, чтобы вцепиться тому в глотку. Это безумие было вполне реальным. И алааги знали о его существовании у завоеванных ими людей. В их языке было даже слово для его обозначения - «yowaragh». Полгода назад yowaragh заставил человека на пиках совершить безнадежную попытку защитить свою жену от того, что он считал жестокостью алаагов. Каждый день где-нибудь на свете yowaragh заставлял хотя бы одного человека швырнуть бесполезную палку или камень в защищенного, неуязвимого завоевателя в той ситуации, когда бегство невозможно и гибель предрешена. Yowaragh однажды, менее года тому назад, смутил рассудок Шейна, угрожая вырваться наружу. И вот это безумие снова на пороге.

Он не мог не смотреть на девушку и не в силах был смотреть, а единственное, что он мог сделать в этой ситуации,- не дать осуществиться возвращению Лаа Эхона, ее пыткам и его помешательству, которое приведет к его же собственной смерти.

Лаа Эхон сказал, что вернется через час. Ручейки пота щекотали бока Шейна под одеждой. Его мозг включился на высокую передачу, работая в ритме неконтролируемого сердцебиения. Какой найти выход? Он должен быть - только бы придумать. Что могут они сделать с девушкой? Обратная сторона медали - это то же отсутствие садизма. Алааги стали бы уничтожать собственность только ради какой-то цели. Если цели нет, им нет нужды пускать в расход полезное животное. Девушка слишком малозначительна; они слишком прагматичны.

Он лихорадочно соображал. И не верил в реальность осуществления своего замысла, но все его потаенное знание об алаагах, накопленное за те три года, что он жил с ними бок о бок, кипело и бурлило у него в голове. Он подошел к алаагу, сидящему за письменным столом.

– Да? - произнес алааг через некоторое время, поднимая на него глаза.

– Безупречный господин, Капитан командующий сказал, что вернется через час, чтобы принять мои сообщения, а до тех пор я при исполнении, но могу расслабиться.

Глаза с черно-серыми зрачками уставились на него вровень с его собственными.

– Ты хочешь отдохнуть, что ли?

– Безупречный господин, я был бы очень признателен, если мог бы сесть или лечь.

– Да. Хорошо. Командующий так приказал. Найди помещение для подобных занятий скота. И возвращайся через час.

– Благодарю безупречного господина. Черно-серые зрачки скрылись в тени черных насупленных бровей.

– Это всего лишь приказ. Я не из тех, кто разрешает своим животным подлизываться.

– Сэр, повинуюсь. Брови разгладились.

– Так-то лучше. Иди.

Он вышел вон. Теперь он двигался проворно. Как и раньше, в Дании, он был наконец-то поглощен тем, что делает. Не было больше сомнений, колебаний. Он быстро шел по внешнему пустынному коридору, обострив зрение и слух в поисках пришельцев.

Проходя мимо лифтов, остановился и осмотрелся по сторонам. Никто его не заметил; оказавшись в лифте, он смог бы спуститься незамеченным с этого этажа на уровень улицы или ниже. Кроме двери, через которую он вошел, должны быть другие; и он, возможно, отыщет их на других уровнях, ниже первого этажа. Должны быть двери, используемые только самими алаагами и их наивернейшими слугами.

Он нажал кнопку лифта. Через минуту лифт подошел и его двери широко распахнулись. Когда они открывались, Шейн отвернулся, приготовившись притвориться - в случае, если там алааг,- что всего лишь проходит мимо. Но лифт был пуст.

Он вошел внутрь и нажал на кнопку первого цокольного этажа. Оставалась еще опасность того, что какой-нибудь алааг на нижнем этаже вызовет тот же лифт. Если лифт остановится и откроется дверь, за которой будет стоять Шейн, то он окажется в ловушке: вдвойне виновный - в том, что находится там, где не положено, и в том, что не исполняет своих обязанностей, которые в данный момент заключаются в том или ином отдыхе. Только алаагам разрешалось пользоваться лифтами.

На мгновение ему показалось, что лифт притормаживает на первом этаже. В глубине сознания, подобно молнии в летний вечер, вспыхнул план действий. Если лифт все-таки остановится, откроется дверь и выйдет алааг, Шейн собирался вцепиться в горло чужаку. Хорошо, если тот инстинктивно убьет его и Шейн избежит допроса по поводу того, почему он оказался в лифте.

Но лифт не остановился. Он продолжал двигаться вниз, и сигнальные лампочки показывали приближение к этажу ниже уровня улицы. Шейн нажал кнопку остановки. Лифт остановился, дверь открылась, и Шейн вышел на небольшую квадратную площадку, ведущую прямо к стеклянной двери, за которой виднелся идущий наверх лестничный марш. Как Шейн и ожидал, он натолкнулся на один из путей выхода чужаков из здания.

Выйдя из лифта, он быстро пересек площадку и оказался у двери. Разумеется, она была заперта; но в кармане он носил ключ Лит Ахна или по крайней мере ключ, который разрешалось иметь при себе всем особым служащим Лит Ахна из породы людей. Этот ключ мог открыть любую обычную дверь в здании, принадлежащем пришельцам. Он вставил ключ в замок, и тот открылся. Дверь бесшумно распахнулась. Секундой позже он поднялся по ступеням и оказался наверху, на улице.

Он почти побежал по улице и свернул направо на первом перекрестке в поисках магазинов. В четырех кварталах впереди он нашел большую площадь с множеством магазинов. Возвышаясь над безразличной ему толпой, в углу площади, перед рядом колонн, поддерживающих пассаж над тротуаром, восседал одинокий алааг на ездовом животном. Невозможно было сказать, находится ли чужак при исполнении или просто ждет кого-то. Но Шейну теперь было бы неразумно пользоваться магазином на этой площади.

Он поспешил дальше. Пройдя немного вперед, он обнаружил торговый центр меньшего размера с магазинами по обеим сторонам тупикового переулка; в одном из магазинчиков продавалась та незатейливая одежда, которую алааги разрешали покупать людям.

Шейн вошел внутрь, при этом негромко зазвонил маленький колокольчик над дверью.

– Сеньор? - послышался голос.

Когда глаза Шейна привыкли к полумраку, он разглядел прилавок, заваленный высокими кипами сложенной одежды, а за прилавком - низенького смуглого мужчину. Удивительно, что в эти дни оккупации мужчина не был лишен небольшого брюшка, заметного под свободной желтой рубашкой.

– Мне нужна длинная туника,- сказал Шейн.- Двусторонняя.

– Сейчас- Владелец магазина стал пробираться из-за прилавка.- Какого типа?

– Сколько стоит самая дорогая?

– Семьдесят пять новых лир или эквивалент в валюте, сеньор.

Шейн порылся в кошельке, висящем на шнуре вокруг пояса, и бросил на прилавок перед собой металлические монеты, выпускаемые алаагами в качестве международной валюты,- золотые и серебряные прямоугольники, которыми он награждался как служащий Лит Ахна.

Владелец магазина наблюдал за ним. Он перевел взгляд на монеты, потом снова на лицо Шейна, но с другим выражением. Только влиятельные люди, находящиеся под покровительством пришельцев, или люди, связанные с незаконным черным рынком, оплачивали свои счета такими монетами; при том что едва ли зашли бы в маленький магазин вроде этого.

Он сделал движение в сторону монет. Шейн накрыл их ладонью.

– Я выберу одежду сам,- промолвил он.- Покажите мне склад.

– Да, да, конечно, сеньор.

Владелец вышел из-за прилавка. Открыв дверь в заднюю комнату, он пригласил Шейна войти. Там на столах были сложены кипы одежды и тканей. В одном углу, под керосиновой лампой, стоял рабочий стол портного с обрезками тканей, инструментами, нитками и несколькими кусочками голубого и белого мела.

– Вот туники, на этих двух столах,- сказал хозяин магазина.

– Хорошо,- хрипло произнес Шейн. - Идите туда и заверните за угол. Я найду то, что мне нужно.

Человек проворно удалился, слегка вжав голову в плечи. Если посетитель - делец черного рынка, неразумно спорить или раздражать его.

Шейн отыскал среди прочей одежды двусторонние туники и стал рыться в них, выбрав наконец самую большую, голубую с одной стороны, коричневую - с другой. Он надел ее поверх собственной рясы, голубой стороной наружу, туго затянув шнур на талии. Подойдя к портновскому столу, подобрал кусочек белого мела.

– Я оставлю на прилавке сотню лир,- сказал он в спину владельцу.- Не поворачивайтесь, выходите на улицу не раньше чем через пять минут после моего ухода. Понятно?

– Понятно.

Шейн повернулся и направился к выходу. Проходя мимо прилавка, бросил на него взгляд. Тогда, вначале, он вытащил монеты из кошелька наугад, и на прилавке было сейчас более ста пятидесяти лир золотом и серебром. Не годится придавать инциденту больше значения в глазах продавца, чем это необходимо. Шейн подхватил монет на пятьдесят лир и вышел за дверь, направляясь обратно к площади, где он видел верхового алаага.

Он вполне сознавал быстрый бег времени. И не мог позволить себе отсутствовать в штабе более часа, разрешенного дежурным офицером. Если тот алааг уехал с площади…

Но нет. Когда Шейн, весь в поту, еще раз вступил на площадь, массивная фигура сидела в седле все так же неподвижно, безразличная ко всему.

Шейну по роду его обязанностей было разрешено носить при себе вечные часы. Они и сейчас лежали в его сумке, но он не решался взглянуть на них и узнать, сколько остается времени. Заметь часы обычные люди, они бы признали в нем слугу чужаков, что вызвало бы неприязнь к нему, а их враждебность, здесь и сейчас, могла оказаться фатальной.

Он быстро прошел сквозь толпу на площади. Подойдя ближе к алаагу на верховом животном, понял, что почти утратил порожденную адреналином смелость. Но, вспомнив о пленнице в штабе, заставил себя действовать.

Умышленно он споткнулся прямо под тяжелой головой верхового животного, отчего оно резко подняло нос. Движение было незначительным - дюйм или два - но достаточным, чтобы привлечь внимание алаага. Его взгляд остановился на Шейне.

Шейн держал голову опущенной. Еще раньше он надвинул капюшон своего плаща низко на лоб, чтобы скрыть лицо от взоров чужака - но не для того в действительности, чтобы сохранить анонимность. Только некоторые алааги могли различать людей - даже по прошествии двух лет тесных контактов Лит Ахн отличал Шейна от других курьеров-переводчиков скорее по времени подачи его сообщений, чем по каким-то физическим особенностям.

Шейн быстро прошел мимо; и чужак, безразличный к такой обычной вещи, как один из скотов, снова устремил глаза в бесконечность, возвращаясь к своим мыслям. Сделав всего несколько шагов, Шейн остановился у ближайшего столба. Там, закрываясь корпусом от алаага, он вытащил из сумки белый портновский мелок и дрожащей рукой нарисовал на каменном столбе фигурку в плаще и с посохом.

Он отступил назад - и внезапный, едва различимый стон узнавания и замершее движение толпы привлекли к нему - как он и ожидал - внимание алаага. Мгновенно пришелец пришпорил своего «коня», хватаясь за то же оглушающее оружие, с помощью которого была захвачена женщина-пленница.

Но Шейн уже смешался с толпой и бросился на землю, чтобы окружающие люди защитили его от взоров алаага. Катаясь по земле, он стал лихорадочно стягивать с себя верхнюю, двустороннюю рясу.

Инстинктивно люди сомкнулись вокруг него, пряча от пришельца, который сейчас - с оружием в огромной руке - прочесывал их ряды, чтобы найти его. Двусторонняя туника запуталась у Шейна под мышками, но все-таки ему удалось скинуть ее. Оставив ее на земле позади, голубой стороной наружу, он заковылял на четвереньках дальше, пока наконец у края площади не рискнул подняться на ноги и быстро ретироваться, не привлекая к себе внимания.

Запыхавшийся, мокрый от пота, оставляя позади людей, старательно отводящих взгляды, и встречая на пути других, проявляющих к нему естественный интерес, Шейн почти бегом направился к штабу алаагов. По субъективным ощущениям ему казалось, что прошел по меньшей мере час с того момента, как он стоял под головой алаагского «коня»; но разум подсказывал ему, что на все дело не могло уйти больше нескольких минут. Он остановился у фонтана - благословенна Италия, подумал он, своими фонтанами,- чтобы ополоснуть лицо, шею и подмышки. Официально алааги были безразличны к тому, чем воняет их скот; но на практике предпочитали людей, чей запах был малозаметен - хотя им, похоже, никогда не приходило в голову, что они сами столь же зловонны для обоняния смертных, как люди для них. Но для Шейна вернуться с сильным запахом после предполагаемого отдыха означало привлечь внимание к отрезку времени, проведенному им вне офиса.

Он вошел в здание с помощью того же ключа и через ту же дверь, которая впустила его; и на этот раз поднялся по лестнице, а не на лифте на уровень входа в штаб. Никто не видел, как он попал на уровень входа. Он остановился, чтобы посмотреть на часы, и увидел, что до назначенного часа в запасе остается двенадцать минут.

•••



Глава третья



•••

В оставшиеся двенадцать минут он справился у охранника внутренних помещений, где находится зона отдыха для транзитного скота, пошел туда, после чего направил стопы из этой точки в тот кабинет, где ожидал командующего раньше. Не доходя до двери кабинета, он обнаружил, что у него в запасе еще четыре минуты; немного подождав, он вошел точно в тот момент, в который ему было приказано вернуться.

Алаагский офицер за письменным столом поднял глаза, взглянул на настенные часы над дверью и молча вернулся к своим бумагам. Тем не менее Шейн испытал триумф выигрыша, пусть и с небольшим счетом. Безусловное повиновение в глазах алаагов было очком в пользу любого человеческого существа. Он вернулся на место, где стоял прежде, и остался там стоять.

Почти через три четверти часа дверь открылась и вошли Лаа Эхон с Отах Оном. Шейн сразу узнал обоих офицеров со свойственной подчиненному существу наблюдательностью, усиленной опытом более чем двухгодичного тесного контакта с пришельцами. Офицеры сразу направились к экрану в стене и стали пристально вглядываться в пленницу за стеной. Сердце Шейна в ужасе упало.

Невозможно было предположить, что к этому времени пришельцам не доложили о его действиях на площади час назад. Но похоже было на то, что два старших офицера собираются как ни в чем не бывало заняться молодой женщиной. Тут заговорил Лаа Эхон.

– Одежда и вправду того же цвета,- сказал командующий штабом. - Должно быть, многие скоты одеты так же.

– Совершенно справедливо, непогрешимый господин,- отвечал Отах Он.

Лаа Эхон еще с минуту изучал молодую женщину.

– Сообщили ли ей о той особой причине, по которой доставили сюда? - спросил он.

– Ей ничего не говорили, непогрешимый господин.

– Понятно,- задумчиво произнес Лаа Эхон.- Ну что ж. Это здоровое молодое животное. Нет необходимости уничтожать ее. Выпустить.

– Будет исполнено.