– Я не помню, кто меня так назвал. Мое настоящее имя – Алиса Эрнестина Прен. Но оно у меня вызывает отвращение, и теперь для всех я – Кики, королева Монпарнаса. Если мне нравится мужчина и он способен развеселить меня, накормить, напоить – то я счастлива. Что в этом плохого? Нужно же как-то жить.

– А это правда, что ты не носишь трусики?

Она подходит ко мне, улыбается и сразу же отступает назад, оглядываясь по сторонам.

– Вы, мужчины, такие предсказуемые… Вы все ведете себя одинаково.

– Я кажусь тебе похожим на тех двоих, которые тебя лапали?

– Ты просто более воспитан, но в конечном счете – ты хочешь того же самого. Я работала в казарме. Знаешь, скольких мужчин я видела?

– И что ты делала в казарме?

– Наводила порядок, убиралась, ставила новые подметки на солдатские ботинки…

– Тяжелая работа.

– Мы с матерью жили в нищете. У меня не было туфель, поэтому я тоже носила тяжелые ботинки.

Я подхожу к ней и смотрю на ее ступни.

– Зато сейчас на тебе изящные туфли на каблуках.

Она снова ускользает от меня.

– Потом я работала в хлебопекарне с рассвета до заката. Рабочие распускали руки, хотя я была еще ребенком. Они вели себя непристойно.

– А как ты защищалась?

– Я решила брать деньги за возможность на меня посмотреть. Я усвоила, что интерес мужчин приносит выгоду, и мне это нравилось.

– Ах, тебе нравилось?

– Так я решила стать более красивой и ухоженной. Я начала красить глаза, красить губы красной помадой, расстегивать верхние пуговицы… Я поняла, что для меня есть идеальная работа: быть натурщицей.

– Прекрасный выбор.

Она лукаво смотрит на меня.

– Еще я работала в типографии, сшивала страницы подпольного издания «Камасутры». Ты знаешь, что такое «Камасутра»?

Я чувствую, что моя национальная гордость уязвлена.

– Я итальянец! Я не нуждаюсь в этих вещах.

– Работать натурщицей для художников не особенно сложно. Все, что требуется, – находиться неподвижно в заданной позе; если у меня жажда, мне дают попить, если я голодна, меня кормят. Понимаешь? Конечно, художники потом претендуют на что-то большее, и если я хочу, чтобы меня снова позвали, то должна кое-что сделать…

Я смеюсь. Кики не вульгарна. Наоборот, она легкая, солнечная, умная и хитрая. Ее веселый характер делает ее уникальной.

– Одна моя подруга сказала, что лучше всего лишиться девственности со стариком, потому что с ними менее больно.

Я немного краснею – но тут же понимаю, что напрасно: с этой девушкой в разговоре нет ограничений.

– Это правда? С ними менее больно?

– Правда. Ты не поверишь, но после работы в разных мужских коллективах мне удалось сохранить девственность.

– Ничего себе! Ты молодец.

– Однажды я сказала себе: зачем? Я напрасно берегла свой основной источник дохода. Я блокировала «капитал», который не только не приносил мне доход, но и мешал развлекаться. Мне было жутко страшно в первый раз. Я боялась, что мне будет больно, что я забеременею. Но я познакомилась с одним мужчиной, клоуном из цирка. Немолодой, но забавный и смешной, особенно когда надевал красный нос.

Я пытаюсь представить эту сцену. Клоун, лишающий Кики девственности, со своим красным носом.

– Он не сделал мне больно и проследил, чтобы я не забеременела. Настоящее сокровище. Один из самых благородных мужчин, которых я знала. Я какое-то время жила с ним, он заботился обо мне, готовил мне еду, и я засыпала под звук его гитары.

В ее голосе чувствуется сожаление.

– Через некоторое время он уехал; говорил, что вернется, но его и след простыл. Я познакомилась с художником, но тот был жестоким, бил меня и требовал, чтобы я спала с ним вместе с его проститутками. Я сбежала, и он не искал меня.

– Твоя жизнь полна приключений.

– Моисей Киплинг, польский художник, наконец пригласил меня быть его натурщицей; а потом меня много раз приглашал Фудзита.

Я подхожу к ней, кладу руку ей на бедро, ощущаю мягкость ее бархатного пальто, а под ним – округлость бедра и ягодицы. Наконец-то она позволяет мне это сделать…

– У твоего друга Фудзиты всегда есть деньги.

– Он мне не друг, я с ним только сегодня познакомился… Но он приятный.

– Он написал меня обнаженной: «Лежащая Кики», огромная картина. Она была выставлена на Осеннем салоне. Он потом ее продал за восемь тысяч франков, и я стала известной: королева Монпарнаса.

Я кладу другую руку ей на плечо и хочу ее поцеловать – но она опять выскальзывает и делает шаг в сторону. Она оглядывает комнату.

– Я очень много говорила, теперь я хочу пить. Ты предложишь мне выпить?

– Конечно…

Я оглядываюсь по сторонам в поисках бокалов; нахожу их и ставлю на стол.

– Вот увидишь… когда начнешь голодать, ты тоже займешься этим, кубизмом.

Я достаю две чайных ложки, два кусочка сахара и бутылку из прозрачного стекла. В бутылке напиток зеленого цвета – я уверен, что Кики его оценит.

– Вот, зеленая фея.

– Ах… абсент.

Она улыбается, ее глаза блестят. Да, я был в этом уверен.

– Итальянец пьет абсент? Странно.

– Мне его подарили. Представляешь, это подарок итальянки.

– Что за итальянка?

– Розалия Тобиа.

– Я ее обожаю! Когда мне грустно и у меня нет денег, я иду в трактир «У Розали». Она очень понимающая женщина и доверяет мне. Как только у меня появляются деньги, я все оплачиваю.

Кики меня решительно отталкивает и завладевает всем необходимым для приготовления абсента.

– Я сама приготовлю; ты итальянец, и максимум, что можешь сделать, – это спагетти.

Кики кладет ложки поперек бокалов и размещает в них кусочки сахара, затем льет абсент на сахар.

– Готово…

Я смотрю на содержимое бокалов – и позволяю себе уточнить, закончила ли она приготовление:

– А вода?

– Вот видишь? Я так и знала, ты итальянец. Никакой воды, маленький принц.

– Ты его так пьешь?

– Я да, а ты как? Как барышни?

Она поднимает бокал и говорит тост:

– За здоровье.

Не дожидаясь, пока я сделаю то же самое, она выпивает залпом содержимое бокала. Я смотрю на нее, прежде чем выпить. Она не подала никаких признаков дискомфорта и даже не поморщилась. Я тоже поднимаю бокал.

– За твои глаза… полные грез.

Я подношу бокал к губам и собираюсь сделать небольшой глоток.

– Нет! Нет! Нет!

– Что такое?

– Не так! Смелее, абсент нужно пить на одном дыхании, иначе он не дает эффекта. Выпиваешь залпом – и он растекается внутри. И у тебя проходит голод, тоска и страх. Давай! Одним махом.

Я – хоть и неуверенно – пью залпом. И тут же – от ощущений внутри – приглушенно кричу. Резкая боль распространяется по горлу, пищеводу и желудку. Мою грудь словно пронзает удар ножом. Я кашляю и не могу дышать, поскольку ощущаю вкус и запах абсента в гортани и в носу. Я даже не представлял, что его можно пить, не разбавляя водой. Кашляю. Мне нужно присесть.

Кики невозмутимо берет кусочек сахара и повторяет операцию.

– Давай выпьем еще.

Я издаю какое-то шипение. Кики протягивает мне бокал с готовым напитком.

– Вместе. Смелее.

– Я не могу…

– Давай: раз, два, три.

Она опрокидывает содержимое в глотку и побуждает меня повторить за ней. Я выпиваю – и сгибаюсь от жжения внутри; Кики удовлетворенно вздыхает.

– Ну вот, теперь можно и поговорить.

Я сдерживаю дыхание и стучу ногами по полу.

– Маленький принц, не драматизируй.

– Жжет!

– Да, жжет. Это и хорошо.

– Мне хватит.

– Хватит? Дорогой мой, если хочешь остаться в Париже, ты должен попробовать и многие другие вещи. Знаешь, что такое гашиш?

– Я его курил однажды в Венеции; мне жгло горло.

– У тебя всегда все жжет? Когда ты занимаешься любовью, что происходит?

– От гашиша я хочу спать. Я так и не понял, для чего он нужен.

– Ты поймешь; я помогу тебе испытать самое экстатическое ощущение в твоей жизни.

Кики достает из сумки удлиненную курительную трубку из дерева и слоновой кости.

– Я предпочитаю тосканские сигары.

– Что это такое?

– Итальянские сигары.

– В Италии есть что-то еще хорошее, кроме пасты? – Кики насмешливо поднимает бровь.

Я собираюсь с силами, приближаюсь к ней и улыбаюсь:

– Я.

Кики прикуривает трубку, делает затяжку и передает мне. Я затягиваюсь, вдыхаю в себя дым, хотя и хочу сейчас совсем другого. Естественно, я снова закашливаюсь; она бросает на меня скучающий взгляд.

– Ты слишком нежный.

Я все еще кашляю и не могу ответить.

– Ну что, маленький принц, что будем делать?

Неожиданно я произношу фразу, которая не совпадает с тем, чего я сейчас действительно хотел бы:

– Картину.

– Картину?.. Ты разве не скульптор?

– И художник тоже. Мне заказали картину… в стиле ню.

Довольная Кики улыбается:

– Правда?.. В стиле ню?.. Какие новости!

Я смотрю на нее, чтобы понять, согласится она или откажет.

– Хорошо. Теперь ты знаешь, что мне нравится, когда на меня смотрят.

Кики расстегивает пальто и скидывает его на пол. Она полностью обнажена. Я разглядываю ее кожу молочного оттенка, небольшую упругую грудь, торчащие соски и полное отсутствие лобковых волос. Фудзита был прав: передо мной – улыбающаяся богиня.

Богема

Я уже некоторое время живу с Кики. Я оплачиваю все: еду, жилье, вино, абсент и гашиш.

Она научила меня есть маленькие шарики гашиша, которые нужно глотать вместе с едой или вином. Они производят тот же эффект, что и при курении, при этом он длится дольше, и гашиш не раздражает горло и легкие.

Мы занимаемся любовью, увлеченно и страстно; у нее мягкое возбуждающее тело, она умеет делать такие вещи, которые ни одна женщина со мной не делала. Она самоотверженно включается в любую эротическую игру, она грациозна и полна фантазий. Она читает мои мысли, всегда знает о моих желаниях; если она сама чего-то хочет, то без ложной стыдливости просит и превращает это в удовольствие.

За эти недели между нами родилось глубокое чувство; мы нравимся друг другу, у нас возникла привязанность; это обоюдное чувство меня волнует, потому что до этого момента я никогда не влюблялся по-настоящему ни в одну женщину.

Кики мне безумно нравится – но и пугает меня. Я все еще слишком пропитан романтическими идеалами, чтобы любить такую свободную женщину, как она.

Не думаю, что она сама может в кого-то влюбиться. Дружба для нее – уже безграничное чувство. У нее очень сильное желание быть независимой. Кики предпочитает самостоятельно сражаться за выживание, в полной свободе и одиночестве, не слишком привязываясь к кому-то. Она ничего не просит – но берет все, что ей дают. Она не принимает никаких условий, не дает ничего «взамен». Сегодня она доступна – а завтра неизвестно; никаких планов, никаких обязательств. У Кики все просто: ничего не ожидать, ни от кого не зависеть, не давать обещаний. Нельзя ожидать, что она будет верной; и она сама не станет требовать верности. Она никогда не подчинится мужчине.

Ее цинизм всегда рационален, она ясно представляет себе человеческую натуру и видит вещи такими, какие они есть на самом деле. Обо мне она говорит, что я идеалист – и потому опасен. Она говорит, что идеалы дают тебе увидеть цель, но не позволяют ее достичь.

Кики легко приняла свободный дух богемы, потому что она сама такая же; она не гналась за этим, а просто оказалась в нужном месте и в нужное время – и идеально прижилась. Она любит Париж и всех его обитателей, она бы умерла без атмосферы этого города. И Париж должен быть у нее под ногами. Ей необходимы толпа в бистро, ее друзья, галдеж, комплименты мужчин, зависть женщин. Она обожает суматоху, табачный дым, шум. Я бы хотел поскорее найти мое место в Париже – и любить его так же, как она любит свое.



Пару дней назад я сидел с Кики в бистро, нас увидел Фудзита; он подошел ко мне, когда ее не было рядом, и учтиво сказал:

– Великая актриса, правда?

– В каком смысле?

– Когда я с ней познакомился, она вошла в мою студию молчаливая, робкая, как девочка. Она разыгрывала роль.

– Ах… в этом смысле.

– Кончики ее тонких пальцев касались красных губ. Она гордо виляла задом. А потом скинула пальто, под которым оказалась абсолютно обнаженной.

– Ничего себе!

Я не хотел ему говорить, что она проделала со мной примерно то же самое; казалось, что он очень дорожит этими воспоминаниями и иллюзией, что это был эксклюзивный поступок Кики.

Фудзита прав, она искушенная актриса. Когда она ест мороженое, то делает это практически непристойно, но не отдавая себе в этом отчета. Мужчины смотрят на нее – и представляют, как было бы великолепно оказаться в ее руках вместо рожка с мороженым.

Впрочем, иногда она мрачнеет и становится грустной, почти плачет. И никогда не говорит почему.



Она лежит на кровати. Обнаженная и с сердитым лицом. Она злится на меня, потому что, вдохновленный греческой архитектурой, я пытаюсь изобразить ее с поднятыми руками – наподобие кариатиды, статуи, заменяющей колонны в древних храмах.

Я курю гашиш – и потому очень спокоен и умиротворен.

Она пыхтит, чтобы подчеркнуть, что ей неудобно и холодно: хозяйка экономит на отоплении. Кики меня провоцирует:

– На Монпарнасе и Монмартре полно евреев, ты не единственный. Ты даже в этом не оригинален. Вы, евреи, всегда выглядите господами, даже если ходите в лохмотьях. Богатство у вас в крови.

– Это не комплимент, верно?

– Нет, не комплимент.

Я вдыхаю дым из трубки – и закашливаюсь.

– Хорошо, что раньше тебе не нравился гашиш. Ты теперь только и делаешь, что куришь. Ты же не переносишь это, и абсент тоже. Ты из-за всего кашляешь. Объясни почему?

Я не хочу об этом с ней говорить и просто молчу.

– Некоторые вещи нужно дозировать. А ты постоянно куришь и пьешь.

Я разглядываю холст – и думаю о выставке африканского искусства в музее Трокадеро, воспоминания о которой остались в моем сердце и которые сейчас я пытаюсь воспроизвести. Кики настаивает:

– Для тебя лучше гашиш в шариках – так ты хотя бы не кашляешь.

Я по-прежнему не отвечаю; это ее раздражает.

– Маленький принц, я с тобой разговариваю! Если ты будешь злоупотреблять опиумом или кокаином, у тебя не будет достаточно времени, чтобы стать известным художником. Знаешь, скольких я видела, кончивших таким образом?

Я не отвечаю.

– Ты меня слушаешь? Я устала и замерзла, я хочу гулять! Какая тоска! Я не твоя собственность. Все было хорошо, мы позанимались любовью, поразвлеклись, но я так больше не могу!

Я не отвечаю; только мое молчание может дать выход ее энергии.

– Чертов итальянец, ты глухой?

– К сожалению, нет.

– Пойдем куда-нибудь!

– Я тебе заплатил. Я оплатил абсент, вино, гашиш, тебе было где спать и что есть, – а теперь мне нужно закончить картину.

– Я хочу выйти, подышать и увидеть людей! Это же Париж.

– «Это же Париж!» Вы все так говорите. Ты говорила, что тебе нравится, когда смотрят на тебя обнаженную, – а я делаю больше: я смотрю внутрь тебя.

– Да уж, глубоко внутрь, я заметила… У меня все тело ломит от того, как ты смотрел внутрь меня.

Сексуальный подтекст собственной шутки так ее веселит, что она взрывается смехом.

– В том, что говорят об итальянцах, есть доля правды. Но ты слишком вошел во вкус! Когда я с тобой познакомилась, ты казался таким примерным… А теперь превратился в худшего представителя богемы.

– Богемы? Это слово мне кажется идиотизмом. Смешная мода; быть художником не означает быть бродячим голодранцем.

– Здесь художники как рабочие. Они трудятся целыми днями как проклятые, а по вечерам хотят отбросить все мысли, поразвлечься, завести знакомства, обменяться мнениями и взглядами… Ты никогда не устаешь? Не хочешь узнать о том, что происходит снаружи? Если ты будешь находиться тут взаперти, то ничего не поймешь.

– Я уже понял, что не хочу быть похожим на других.

– Да, все-таки быть представителем богемы – это мучение, которое терзает душу и которое не проходит, даже если у тебя есть деньги…

– А Пикассо? Он тоже испытывает мучения?

– Пикассо? Он и Матисс – другие, они продают свои работы.

– Кто такой Матисс?

– Ты не знаешь Матисса?..

Она округляет глаза и преувеличивает удивление.

– Ты – не знаешь – Матисса? Это безумие! Слушай, ты зачем приехал в Париж? В отпуск? Ты приехал навестить тетушку?

– Ну, я слышал о нем…

– Матисс – самый влиятельный представитель фовистов!

Из моего молчания Кики понимает, что я не знаю даже о фовистах.

– Ты не знаком с фовистами?.. Дикие звери, хищники?

Возможно, Кики права: я просто буржуа, оказавшийся не в том городе, и мне нужно много времени, чтобы все узнать. К сожалению, для меня время имеет иное значение, чем для других.

– Фовисты пишут картины в экспрессивных, странных, ярких цветах, они пренебрегают естественными оттенками. Ты что-то слышал о Дерене, Браке, Де Вламинке?

– Я знаю Сезанна, меня поразил его примитивный стиль.

– Сезанн – не фовист! Боже мой!

– Почему вы постоянно всё пытаетесь классифицировать?

– Да мне-то на это плевать – это делают твои коллеги-художники. Два года назад на Осеннем салоне фовисты представили свои работы – и имели большой успех. Но сейчас они в упадке. Все, кроме Матисса.

– А почему мои друзья мне о нем ничего не говорили?

– Потому что им такое не нравится. Твои друзья – не фовисты.

– А что такого особенного есть у Матисса?

– Его очень любят персоны, которые имеют авторитет.

– Кто, например?

– Знаешь, кто такая Гертруда Стайн?

– Нет.

– Ты вообще никого не знаешь!

– Ну так расскажи мне!

Я повысил голос – и, возможно, Кики поняла, что если будет продолжать заставлять меня ощущать несведущим, это ни к чему не приведет.

– Это американская писательница, которая живет в Париже. Лесбиянка, еврейка. Она проживает со своими братьями, Майклом и Лео, искусствоведом. Они богаты, живут на ренту. Знаешь, у евреев такое часто бывает.

– Не у меня.

– Лео и Гертруда Стайн собрали коллекцию картин различных художников, в том числе и Матисса. Пикассо, который вовсе не глуп, написал портрет Гертруды – и подарил ей. Ей и брату понравилась эта картина, и они объявили о зарождении кубизма.

– Они обладают таким влиянием?

– Это группа интеллигентов, которые диктуют правила: Гертруда, ее возлюбленная, некая Алиса Токлас, и еще один искусствовед, Анри-Пьер Роше.

– А почему этого Матисса не видно в обществе?

– Потому что он терпеть не может богему, ненавидит Монмартр, рестораны, людей… Обычно он живет на юге Франции. Он не парижанин, а буржуа, и ни к кому не привязан.

– Значит, богема – это обман. Судьбы решают продавцы картин, как это всегда и было. Если все будут повторять, что Пикассо – гений, он и будет оставаться гением и богатым.

– А ты, если будешь сидеть тут взаперти, так и останешься провинциалом.

Называть итальянца, тем более тосканца, провинциалом – просто недопустимо. Я откладываю кисти и, взбешенный, подхожу к ней.

– Провинциал? Это я провинциал?

Кики на мгновение испугалась.

– Ты даже не представляешь, что я видел. Бернини, Караваджо, Леонардо, Микеланджело, Рафаэля… Рим, Флоренцию, Венецию… Почему мне должно быть дело до твоих «диких» и до твоей богемы? Я родом из Италии, запомни это!

– Знаешь, что тут, в Париже, говорят об Италии? Что это лишь музей уже умерших персон.

– Без итальянского искусства музеи всего мира просто закрылись бы!

– Вот именно, музеи.

Кики в знак протеста встает с кровати, прикрывшись простыней. Я пытаюсь призвать ее к порядку и напомнить про обязанности натурщицы:

– Что ты делаешь? Мне нужно работать.

– За позирование без отопления ты должен платить в два раза больше, и потом – я хочу развлекаться, я хочу пойти в «Ротонду», хочу суп, хочу кофе, хочу слушать музыку и петь! Я – королева Монпарнаса! Что эти бедолаги будут делать без своей королевы?

– Потрогают за задницу кого-нибудь еще.

Я никогда не говорил с Кики грубо – и эта фраза ее поразила.

– Дай мне мои вещи! Я ухожу.

Я снисходительно улыбаюсь, беру ее одежду и делаю вид, что собираюсь отдать ей, – но вместо этого подхожу к окну и открываю его.

– Что ты делаешь?

– Угадай.

В комнату врывается прохладный ночной воздух.

– Нет, нет! Не делай этого…

Я высовываю руку с одеждой в окно, которое выходит во внутренний дворик.

– Нет! Прошу тебя.

Я лишь смеюсь.

– Итальянец… умоляю тебя.

– Умоляешь меня? Тогда встань на колени.

Я определенно наслаждаюсь моментом – у нее же случается порыв гордости.

– На колени – не встану.

– На колени!

– На колени – никогда!

– Ах да, ты же королева…

Я выбрасываю из окна ее вещи, в том числе и бархатное пальто.

– Проклятый итальянец! Думаешь, остановишь меня? Я все равно уйду.

Кики срывает простыню с кровати и оборачивает ее вокруг тела.

– Прощай.

Я, смеясь, преграждаю ей путь.

– Нет! Отдай мне мою простыню.

Я хватаю простыню и тяну ее, Кики сопротивляется. Начинается забавная игра по перетягиванию каната. Точнее: наша ссора похожа на игру. Я дергаю сильнее, Кики не выдерживает натяжения и падает на меня, я ее целую. Она изворачивается и выскальзывает, оставив простыню у меня в руках.

– Я сказала – я ухожу!

– Голая?

– Да, мне все равно!

– Тогда я пойду с тобой.

Я начинаю раздеваться.

– Что ты делаешь?

– Раздеваюсь. Если ты голая, я тоже хочу быть голым.

Кики открывает дверь и выходит.

– Подожди, я сейчас!

Я снимаю одежду и иду за ней. Я еще слышу ее шаги, она спускается по лестнице, – и только сейчас мне приходит в голову, что хозяйка может сидеть за стойкой у входа. Я не успеваю это обдумать, как слышу знакомый рычащий голос с упреками в адрес Кики:

– Куда вы собрались?

– Я ухожу.

– Голая?..

– Голая!

– Остановитесь! Это приличный пансионат. Вы не выйдете отсюда голая!

– И кто меня остановит? Вы?

В этот момент я подхожу к ним. Хозяйка смотрит на меня потрясенно.

– Синьора, в чем проблема?

Ее взгляд падает мне между ног.

– Боже мой!

Я ей спокойно улыбаюсь.

– Вы не можете выйти голыми из моего пансионата!

Я с наслаждением смеюсь и приближаюсь к ней, не прикрываясь.

– Почему?

– Синьор Модильяни, уберите эту… штуковину.

После этих слов шокированная женщина закрывает глаза руками. Кики пользуется моментом и выскальзывает за дверь. Я немедленно следую за ней.

– Подожди меня!

– Нет! Мне нужна моя одежда.

Мы стоим голые во внутреннем дворике, Кики ищет свои вещи возле изгороди. Я подхожу к ней и обнимаю ее сзади. Она нагибается, чтобы поднять пальто, но я ее держу, затем разворачиваю ее к себе, мне весело.

– Ты заметил, какое у нее было лицо?

– Она просто никогда не видела голого итальянца.

– Не хвастайся, в Париже она наверняка видела и получше.

– Ах вот как? – Мои руки становятся бесстыдными. – А ты? Ты видела получше?

– Естественно.

– Благодарю тебя. И ощущала получше?

Я наваливаюсь на нее, она напрасно пытается освободиться.

– Отпусти меня…

Я ее целую, поначалу она сопротивляется, но потом я чувствую ее язык у себя во рту. Предмет скандала с хозяйкой пансионата начинает изменять свою форму и размер. В мгновение я готов – и королева Монпарнаса тоже, судя по тому, что я скольжу внутри нее с предельной легкостью. Я двигаюсь, и она меня не отталкивает; она закрывает глаза, ее дыхание учащается. Я двигаюсь медленно, она шепчет мне на ухо: