Сергей Чекмаев
БОГИ ВОЙНЫ
Сборник фантастических рассказов
Игорь Николаев,
при поддержке и консультации Александра Поволоцкого
НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫЙ ЭПИЗОД
«Пятого июля, а также в ночь с пятого на шестое противники проводили перегруппировку, сосредотачивая силы для генерального столкновения, которое обе стороны теперь считали неизбежным. Масштабные перемещения соединений и отдельных частей, а также разведка боем сопровождались многочисленными схватками, зачастую возникающими спонтанно, без приказа и санкции вышестоящего начальства. В силу понятных и объективных причин эти контакты крайне плохо задокументированы, поэтому даже сейчас, по прошествии четверти века, сложно составить общую картину боевого взаимодействия авангардов Первой Танковой, Черных Братьев и „атомных солдат“ Зимникова непосредственно перед сражением на Смертном Поле. В современной исторической науке бытует стойкое убеждение, что эти стихийно возникавшие локальные бои являлись лишь цепью рядовых эпизодов, незначительных в контексте общего противостояния и не оказавших сколь-нибудь существенного влияния на общий ход баталии».
Д. Шаинов, А. Буланов, «Железная элефантерия XX века».
Хирург докурил сигарету до самого фильтра, до слегка обожженных пальцев, наслаждаясь каждым вдохом ароматного дыма. Как врач он прекрасно понимал, что никотин, смолы и вообще горячий дым организму категорически не полезны. Но он также полагал, что общее расслабляющее действие никотина снимает хотя бы часть ежедневного и ежечасного умственного напряжения и тем нивелирует вред от собственно курения.
Баловаться табачным зельем Поволоцкий стал месяцев пять назад, после того как сменил кабинет императорского выдвиженца на походную палатку ведущего хирурга военно-полевого госпиталя. Вредная привычка курение, чего уж там, но иногда ему казалось, что только скудный запас тонких, еще довоенных сигарет с фильтром и экстрактом глубоководных ароматических водорослей удерживает его на тонкой грани между здравым рассудком и безумием. Слишком тяжелым оказалось возвращение к «рядовой» службе, слишком уж концентрированным было человеческое страдание на небольшой территории его госпиталя.
Четвертьчасовой перерыв подходил к концу, за тонкой брезентовой стеной кто-то немузыкально, но с душой, негромко напевал «Марш танкиста»:
Теплое море к западу, к востоку — льдистый Тибет,
В небо алую вьюгу швыряет новый рассвет,
Рычат, просыпаясь, моторы, лязгают траки в пыли,
Вот звуки, прекрасней которых нет в пределах Земли!
Ведь наша любовь — это танки, танки, сто тысяч чертей!
Они черепа, как поганки, давят без лишних затей,
Они раздирают пустыни трех континентов подряд,
Они на чужой равнине чадящим огнем горят…
Гусеницы проложат дорогу через огонь,
Через ряды «колючки», хватающей — только тронь,
Прислуга при металлоломе — так наших зовут ребят,
Но если нет хода пехоте — вперед, Железный Солдат!
Новых «железнобоких» не остановит картечь,
И пулемет запнется, и оборвет свою речь,
Рухнут бетонные своды под злым прицельным огнем,
Кто не сдается — раздавим, что уцелело — сомнем.
Ведь наша любовь — это танки, танки, сто тысяч чертей!
Мы их проклинаем по пьянке и нянчим, как малых детей,
Мы с ними взорвали пустыни трех континентов подряд,
Мы в ад попадаем с ними, уж если они горят.
В. Мартыненко. «Первая ядерная»
Почему континентов было именно три, никто не знал, война шла только на одном, точнее, на его относительно небольшой части, но творческая условность прижилась, став неотъемлемой частью популярнейшего «марша». Песня напомнила хирургу об одной очень неприятной, но очень срочной надобности.
Танкисты…
Он снял трубку полевого телефона и набрал нужный код. Ответили почти сразу и именно тот, кто ему был нужен. Удача, однако.
— Здорово, — приветствовал собеседника Поволоцкий.
— И тебя тем же самым по тому же месту, — недружелюбно ответствовал человек на противоположном конце провода — коллега из соседнего госпиталя. Медики на дух не переносили друг друга и общались строго по необходимости в очень специфическом стиле.
— Нужна помощь, — также кратко продолжил Поволоцкий.
— Чего надо?
— Плазма, кровь, искусственная кожа, противошоковые жидкости, витадерм, карбоксиген. Все, в общем.
— Да ну! — то ли удивился, то ли восхитился собеседник. — А кожа пластырем или коллоид? Жидкость какая, Сельцовского, Попова, Асратяна? — заботливо уточнил он.
— Все, — сказал Поволоцкий.
— Борисыч, да ты, видать, совсем на государевой службе устал — заговариваться стал. Вот сейчас все брошу, да как начну тебе загружать грузовики товарами! У меня же изобилие.
Хирург тяжело вздохнул. Его собеседник до войны имел обширную практику и держал преуспевающую клинику. Гражданский медик, призванный на военную службу, с одной стороны, понимал необходимость и важность своей новой работы. Но с другой — никак не мог смириться с переходом от размеренной, зажиточной жизни цивильного медикуса к отвратной, грязной и неблагодарной службе «полкового лекаря» — с гнойно-полостными умирающими, тазами, полными ампутированных конечностей, чудовищной вонью гангренозных ран и прочим рядовым бытом медицины поля боя. Человеку свойственно искать персональных виновников своих несчастий, и призванный цивилист выбрал личным врагом Поволоцкого. В общем, не без оснований, поскольку Александр Борисович был непосредственно причастен к «единой доктрине лечения». Именно его знаменитый лозунг «много и дешево» в числе прочего способствовал превращению элиты медицинской науки в рядовые винтики огромного механизма военно-полевой хирургии.
— Виктор… У меня беда, — произнес Поволоцкий.
— У всех беда, — сварливо ответил оппонент, но уже с явной заинтересованностью.
— Очень скоро пойдет сшибка наших и «черных», — продолжил Поволоцкий, игнорируя укол. — Завтра утром — самое позднее. Может быть, уже сегодня. Моя «лечильня» ближе всего, значит, ко мне повезут танкистов. Много танкистов.
Виктор молчал. Долго, минуту, а может быть и две, мембрана доносила лишь шорох помех на линии. Затем послышался характерный стук — трубку положили на стол. Как сквозь вату Поволоцкий услышал отдаленный голос коллеги, отдающего кому-то резкие, четкие приказы.
— Кровь… новокаин… витадерм, пасту АД… перевязочных, сколько поместится…
Кто-то совсем тихо и неразборчиво возразил, дескать, самим не хватает. После короткой паузы невидимый Виктор рявкнул:
— Волу танкистов повезут, понял!? Грузи и радуйся, что к нему, а не к нам…
«За „Вола“ сочтемся, коллега, — беззлобно подумал Поволоцкий. — А за прочее — спасибо».
Много на свете способов умереть неприятно и мучительно, но мало что сравнится со страшным уделом танкистов…
Вечерело. На небе не было ни облачка, и склонившееся к закату солнце добавило бесконечной синеве легчайший золотистый оттенок, от которого даже тяжелые, серо-зеленые громады боевых машин словно засветились изнутри. Командир КВ-5 корнет Арсений Сергеевич Вахнин сидел на командирской башенке танка и размышлял о превратностях жизни.
Третья Отдельная Гвардейская Тяжелая Танковая Бригада формировалась уже по более-менее устоявшемуся штатному расписанию — трехбатальонный состав, пятьдесят машин. Но по факту после Львовского сражения от бригады осталось ровно пятнадцать танков и тянула она в аккурат на обычный батальон. Кроме того, хотя бригада именовалась «гвардейской», настоящий боевой опыт имелся хорошо если у четверти личного состава. У остальных — один-два настоящих боя за душой и все.
Впрочем, присвоение гвардейского статуса авансом, в счет будущих заслуг (читай — крови) было далеко не самым абсурдным в этой безумной войне… А гвардия — всегда гвардия, даже если от Отдельной Тяжелой останется три человека со снятым с последнего танка пулеметом — это будет ОГвТБр и никак иначе.
Бригада отправлялась на переформирование, говорили, в тылу ждут новенькие ИС-4 и целый месяц на обучение, но приказ остановил ее, что называется, «на пороге вагона», вновь вернув в строй, причем фактически на острие грядущих баталий. Соединению предписывалось выдвинуться на передовую и ждать подкрепления в виде взвода «шагоходов». Текущую задачу танкисты выполнили, позицию заняли, замаскировали машины, насколько это было возможно, и теперь с угрюмым фатализмом ждали бронепехоту.
— Еда — это хорошо! — провозгласил снизу наводчик Велимир Солоницын, тщательно выскребая ложкой котелок. Самого процесса командир экипажа не видел, но яростный скрежет металла по металлу наглядно иллюстрировал происходящее. Вахмистр Солоницын был рабом желудка и непреходящего голода. «Пушкарь» потреблял припасы в невероятных количествах, подъедая подчистую паек и все, что удавалось найти сверх того, но при этом оставался тощ, как рыба-игла.
— А доппаек — это просто сказка, — добавил вахмистр, когда уже казалось, что еще вот-вот — и в котелке появится дырка. — Хлеб, масло… — Наводчик даже тоскливо присвистнул, вспоминая недавнее пиршество. — Тунец!
— Дурень ты, — лениво пробормотал Имам.
Собственно говоря, подпоручик, он же мехвод тяжелого танка КВ именовался Имамгаяном Нурлыгаяновичем Галимзяновым, но выговорить все это без запинки способен был разве что каптенармус бригады Новиков (тот вообще мог все на свете), поэтому Имамгаян стал Имамом, а фамилию и отчество предали забвению.
— Не любишь масло, отдай мне, — откликнулся Солоницын.
— Я же говорю, дурень, — повторил Имам. — Хоть бы задумался своей пустой головой, с чего это паек дали, да еще первой категории, опечатанный.
— И подкалиберных отсыпали полной жменей, — вступил в познавательную беседу третий член экипажа, заряжающий-два ефрейтор Иван Сивов. — Не бронебойных, а самых что ни на есть настоящих «катушек».
Корнет с легким вздохом спустил ноги вниз, готовясь спрыгнуть с башни. Ему подали руку, помогли спуститься на землю, изрытую гусеницами и лопатами. Командир усмехнулся, вспомнив, как поначалу они попытались по старой привычке окопаться, безбожно матерясь и проклиная весь мир. К счастью, ремонтная рота сумела вернуть к жизни некстати забарахлившего «землекопа» — такой же КВ-5, подбитый и затем переоборудованный в инженерную машину. Его огромный отвал за четверть часа отрыл вполне приличный капонир, сделав то, чего экипаж не добился бы и за сутки.
Отказавшись от протянутого котелка, корнет орлиным оком обозрел свою команду — всех пятерых. Экипаж расположился вокруг танка в живописных позах, наслаждаясь минутой покоя, вещью на войне крайне дефицитной и оттого ценимой вдвойне. Но сейчас пятерка ощутимо подобралась, ожидая ценных указаний.
— Да вольно, вольно, — поморщился Вахнин, проводя ладонью по бритой голове. — Еще десять минут разрешаю бездельничать.
— Господин корнет, — как обычно робко обратился радист Гедеон Юсичев. Безусый юнец, вчерашний выпускник ускоренных курсов Мехакадемии испытывал перед своим боевым командиром суеверный пиетет и почти мистическое благоговение. Ветеран, участник второй битвы за Барнумбург, награжденный медалью Бийота — как не робеть перед таким? Да и знак «Стальная стена», он же в просторечии «Железная жопа», кому попало не дают — только тому, кто продолжал бой на тяжело поврежденном танке, не покинув его.
— Разрешаю, — ответил Вахнин.
— Господин корнет, — повторил радист. — А вот подкалиберные, действительно, что с ними не так?.. Я слышал, когда выдают — вроде плохо, а почему — не знаю…
Поддернув брюки, корнет присел прямо на гусеницу, благо на нем, как и на всех остальных, был рабочий комбез, теоретически несгораемый, штопанный и грязный. Усаживаясь поудобнее, Вахнин перехватил взгляд заряжающего-один Леона Вольфсона. Старый мудрый еврей немецкого происхождения, бывший работник одного знаменитого издательства уже не мог на равных с молодежью ворочать многокилограммовые болванки снарядов и пороховые «таблетки», но зато перемещался в тесном боевом отделении с ловкостью змеи, орудуя автоматом досыла.
Взгляд Вольфсона, как у всякого старого мудрого еврея, был исполнен грусти и умных мыслей. Между командиром и заряжающим словно произошел краткий диалог без единого слова.
«Рассказать?»
«Не стоит. Сломается заранее. Дитё ведь».
«Лучше так, чем потом его приложит сразу. Прозрение в разгар боя — скверная вещь».
«Как знаешь».
— Понимаешь, мой юный друг… — собрался с мыслями Вахнин. — Здесь фокус в чем. Нам в боекомплекте дали пятьдесят подкалиберных на машину, причем россыпью, без всяких отписок. А что такое подкалиберный снаряд?
Преданно глядя на командирский перст, указующе вздетый в небо, Гедеон зашевелил губами, добросовестно вспоминая плохо заученные определения.
— А подкалиберный снаряд — это четыре часа работы токаря и слесаря шестого разряда, все ручками, надфилем. И так над каждым, — продолжил командир, не дожидаясь ответа. — Наш комбриг помнит, как кропал объяснения по каждому израсходованному. «Три использовано, один по цели такого-то типа, два по цели такого-то, промах по такой-то причине». Поэтому, если эти «золотые» болванки просто сгружают, как конфеты, значит, командование строго верит, что бронебойные нам не помогут.
Ошарашенный и придавленный, радист со слегка сумасшедшим взглядом сделал пару шагов в сторону и присел на пригорке, осмысливая новое знание.
— Командир, вот ты все на свете знаешь, — подхватил беседу Сивов. Выходец из дальней глухой деревни, которую миновала индустриальная революция, он давно освоился и с городской жизнью, и с разнообразными механизмами и все равно сохранил инстинктивное для каждого деревенского человека уважение к знающему, «грамотейному» человеку.
— Нет, — с легкой грустью улыбнулся корнет. — Просто пообщался как-то за рюмкой чая с одним мужиком из конструкторского бюро, это еще когда нам только подвезли «Кавэшки» и собирали первые отзывы полевой работы.
Вахнин развернулся в полоборота и хлопнул ладонью по теплому, хорошо прогретому летним солнцем металлу борта. На серо-зеленом боку выделялись изрядно поблекшие белые цифры, складывающиеся в номер «125».
— Я его тогда спросил, почему КВ-5? Если он «пятый», то где предыдущие четыре? Или Т-28, «тридцатьчетверка». Или эти, новые, про которые уже год столько легенд ходит, а вживую пока никто не видел — ИС-7. Если есть «семь» и «четыре», должны же быть еще пять?
— И чего он ответил? — с жадным любопытством спросил Имам, остальные окружили командира тесным полукругом. Индексы и вообще названия бронетехники военной поры с самого начала были животрепещущей темой, а Вахнин ранее никогда ее не касался.
— Да ничего, в общем-то… — ответил корнет. — Обычная отговорка. Дескать, есть Первый Отдел Новых Разработок при Военно-Инженерной академии, оттуда и спускают проекты. Что-то отбраковывают по ходу, остальное уже идет в практическую работу.
— В общем, никто ничего не знает, а машины-таки откуда-то берутся, — подытожил Вольфсон.
Экипаж отозвался слитным гулом разочарования — байка про легендарный Первый Отдел была общеизвестна, и конечно, никто в нее не верил. Не верил и сам Вахнин, тем более что в ту встречу, уже глубокой ночью, основательно приняв на грудь хорошей довоенной водки из неприкосновенного запаса корнета, конструктор немного порассказал о том, как в действительности выглядит «спуск» новых образцов из Первого Отдела. Но вот эту историю корнет не стал бы рассказывать и родному брату, не то что экипажу, как бы он ни доверял своим бойцам. Военная контрразведка слышит и видит все, а длинные языки укорачивает вместе с головами, для гарантии.
— Все, хорош болтать, — скомандовал Вахнин. — Я к полковнику, на вас — техобслуживание, из того, что без ущерба боеготовности. Скорее бы «шагоходы» подошли, без пехоты как-то тоскливо…
— Иван, тащи канистру с маслом, Имам, ты там на педаль жаловался, западает вроде — Вольфсон быстро вошел в привычную роль неформального заместителя командира по техническим вопросам. — Гедеон, сын мой, стань гибким подобно ящерице, проникни в утробу нашего самобеглого Левиафана и достань бан. Надо бы ствол шурануть. Велимир, тирани-ка оптику тряпицей, что почище, тебе же в нее глядеть своим вострым взором.
В привычных заботах минуты бежали незаметно, солнце ощутимо клонилось к закату. Подогнали с полдюжины ремлетучек, закипела работа по переборке и замене масла. Длинная редкая цепь замаскированных машин отбрасывала густые тени, люди рядом с ними походили на муравьев, занятых какой-то организованной, но непонятной непосвященному работой. Гедеон, голый по пояс, тощий, с выступающими ребрами, неумело, но старательно ершил ствол истекающим густым маслом «ежиком». Для облегчения процесса он начал напевать себе под нос:
— А к нам «полтос» приедет, приедет в гости к нам!
— Молодой человек, — с необычной серьезностью оборвал его Вольфсон. — Где же вы таких срамных песенок набрались?
— Э-э-э… — Радист смешался, он только сейчас заметил, что все поблизости прекратили работать и молча смотрят на него, кто с недовольством, а кто и с плохо скрытой враждебностью. — Да попалась где-то, даже и не вспомню сейчас.
— Просвещаю, — все с той же серьезностью сообщил заряжающий-один. — «Полтос» — очень скверная и зловредная штука. Это Е-50.
— Не слышал… — протянул Гедеон, морща лоб в мучительных попытках вспомнить. — Не припоминаю…
— Разведсводки нужно читать, — зло буркнул Имам. — Их для глаз, а не для задницы пишут.
— «Полтос» недавно поставили на конвейер, это не привозная машина, а уже местная работа, на захваченных землях, — пояснил меж тем Вольфсон. — Хуже всего, что у него броня из гогенцоллерновской стали, нелюдь восстановила всю цепочку проката. У нас с металлами и керамикой гораздо лучше, чем у них, поэтому «семерки» смогли упаковать мощь тяжелого танка в габариты и вес среднего. Штучная работа, сборка под личным руководством конструктора и все такое. Машина легкая, резкая и страшная. Появляется очень редко, но те, кто ее видят, потом обычно уже ничего не рассказывают. Так что поминать «полтоса» всуе не стоит, могут побить по лицу, чтобы не накликал.
— Вчера, когда за маслом катались, у склада видел два трейлера с «тридцатьчетверками», — вставил Солоницын. — Отводили какую-то часть с передовой. У обоих башни развалены по сварным швам.
— Сто двадцать восемь мэмэ? — понимающе угадал Имам, высунув голову из люка мехвода. Через его лоб наискось шел широкий масляный мазок, из-за чего инженер-механик-мичман походил на одноглазого пирата, сдвинувшего повязку.
— Да, «тапок». А рядом крутился один мужик из тамошнего экипажа. Парня контузило, так что соображал он плохо и молол без передышки. Говорил, видели они «полтоса» три дня назад. Выскочил хрен пойми откуда, шустрый, как с петардой в заднице, по нему бьют — без толку. Сжег двоих наших, третьего «разул», причесал пехоту из пулемета да и ушел. Ему бронебойный в корму — срикошетило! А после шустрого поползли уже обычные «тапки» и «Финдеры»…
Тощий наводчик оборвал себя на полуслове, увидев бегущего к танку корнета. Вахнин мчался так, словно за ним гнались нелюди из утилизационной команды «семерок», корнет размахивал на ходу руками, как ветряк. Далеко впереди что-то коротко и звучно громыхнуло, затем еще раз. Со стороны командного пункта бригады в небо взмыла зеленая ракета, гавкнул ревун сирены.
— В машину! — неожиданно громко для своего тщедушного сложения крикнул Вольфсон. — Щас будет весело!..
КВ-5 стал первым более-менее удачным образцом тяжелой бронетехники — фактически противотанковая самоходка с башней, склепанная на базе агрегатов ВМФ, с флотским дизелем и флотской же пушкой. Недостатками машины можно было заполнить солидный фолиант — от чудовищно неудобной КПП до сверхнизкой скорости поворота башни, благодаря последней иногда оказывалось проще наводить пушку всем корпусом. Достоинств же было ровно два — орудие, способное пробивать броню вражеской тяжелой техники плюс собственная «шкура» толщиной от девяноста до ста восьмидесяти миллиметров. Благодаря им «пятый», хотя устарел и был снят с производства, все еще оставался весьма опасным противником. В руках умелого экипажа, разумеется.
В свое время его появление вызвало фурор — настоящий танк, который не был заведомо одноразовым — то есть до первого вражеского выстрела. «Бегемот», он же «толстожоп», стал настоящим кулачным бойцом. КВ не состязался с противником в заведомо проигрышном измерении скорости и тактического мастерства, он принимал удары, наносил ответные и делал это достаточно хорошо. Многие даже предрекали вражеским «панцерваффе» скорый и неизбежный закат — дескать, орды «кавэшек» перехлопают вражеские «Пфадфиндеры», на том война и закончится.
Увы, романтики ошиблись — враги также ответили новым поколением техники. Теперь в бой под черно-белыми флагами с трехлучевой свастикой шли усиленные «Финдеры», VK4502, они же «тапки», и редкие, но уже овеянные страшными легендами Е-50 — «полтосы». И все это не считая многочисленных самоходок, которые в бешеном темпе штамповали захваченные европейские заводы. До фронта доходили многочисленные слухи о новых машинах, которые вот-вот даст тыл, но слухи-слухами, а машин все не было и не было.
Поэтому, когда Вахнин ужом скользнул в люк, ожидания у него были самые мрачные. Насколько огромным КВ-5 казался снаружи, настолько тесным он был внутри, и не просто тесным, а заполненным торчащими со всех сторон приборами, рычагами и указателями. Корнет привычно занял свое место у командирской башенки, натягивая шлем левой рукой, одним взглядом окинул весь набор наблюдательных приборов. Рыкнул, заводясь, дизель. Экипаж слаженно исполнял привычный и многократно отработанный ритуал подготовки.
— Есть связь, — голос радиста срывался и дрожал.
Бедный парень, подумал корнет. Типичный городской мальчишка, только что с курсов и сразу в бой…
В шлемофоне щелкнуло и заскрипело.
— Меняю фугас на подкалибру. — Вольфсон всегда знал, что следует делать, даже раньше, чем прикажет командир. Лязг и металлический шум сзади свидетельствовали о том, что у заряжающих слова идут рука об руку с делом.
«Сто двадцать пятый» включался в боевой режим поэтапно и быстро, система за системой, от экипажа до последней шестеренки. И так же приходила в боевую готовность бригада, от комбрига до последней машины.
— Ждем! — голос полковника Буйновского прорвался сквозь скрип помех в шлемофоне. — Пехоты у нас нет, крутимся медленно, так что сидим как мыши и не светимся раньше времени.
— Принято — отозвались эхом голоса командиров экипажей, к которым присоединился и Вахнин.
— Не вижу, — произнес чуть дрожащим голосом Солоницын. Наводчик приник к блоку наведения так, словно сложный прибор был продолжением его глаз. — Ничего нет.
— Сбавь обороты, — приказал корнет мехводу.
Хотя на выхлопную трубу была надета длинная резиновая трубка, отводящая выхлоп в сторону, дымить не следовало. Не дай бог будет воздушный налет.
Рокот дизеля изменился, стал чуть ниже. Вахнин крутил головой от призмы к призме в наблюдательной башенке, стараясь разглядеть хоть что-нибудь. Бесполезно, его взору открывался все тот же унылый пейзаж — чахлые рощицы, натыканные как веники то здесь, то там, несколько полуразрушенных домов, когда-то белых, со вставками красного кирпича, теперь одинаково черных, закопченных пожарами. Лента поселковой дороги, проходящая параллельно их позиции. Когда-то по ней с легкостью мог пройти даже небольшой автопоезд, теперь же асфальтовая лента оказалась раздолбана в крошево тяжелыми колесами и гусеницами военной техники. Но даже эта убогая и разбитая дорога была невероятно ценна в преддверии большой Битвы. Оседлав трассу, противник сможет перебрасывать больше подкреплений к южному фасу обороны Первой Танковой.
Поэтому бригада будет защищать дорогу до победы. Или до смерти.
«Твою судьбу, ни черта не вижу!» — выругался про себя корнет. Наступающие сумерки смазали линию горизонта, между серым небом и серой землей колебалось марево неопределенного цвета и неясной границы. Там вроде бы ничего нет, но кто-то ведь уничтожил дальний дозор, причем так, что тот даже не успел подать сигнал.
— Дым! — в голос крикнул наводчик, но Вахнин уже и сам видел слабые отблески, сплошной цепью прошедшие вдали. Каждая вспышка немедленно вспухала клубами плотного серо-черного дыма.
— Н-негодяи! — культурно и неумело выругался радист Гедеон. Корнет был с ним вполне солидарен.
С одной стороны, прекрасно, что нет опасности с воздуха. Впрочем, это понятно, вся авиация «семерок» сейчас непрерывно штурмует позиции Первой Танковой. Воздушный щит генерала Кнорпеля, комбинированный из зенитных самоходов и дирижаблей ПВО, хрен прогрызешь. С другой, использование дымов — это не к добру. Парадоксально, но при всей невероятной оснащенности «семерок», им не хватало многих вроде бы обыденных вещей, например, гиропланов, зенитных автоматов, тех же средств задымления. И если в ход пошел такой дефицит — дело будет жарким.
«Ну, стану дважды „железножопым“» — утешил себя Вахнин. Больше у него никаких посторонних мыслей не оказалось, потому что в тусклом свете последних солнечных лучей, из глубин вражеского задымления выдвинулся силуэт характерных угловатых очертаний, безошибочно выдающих вражескую школу танкостроения. У Вахнина было прекрасное зрение, он никогда не путал технику «семерок» и не принимал рядового «Финдера» за «мамонта», чем постоянно грешили неопытные танкисты. Машина, крадущаяся среди плотных клубов дыма, очень походила на рабочую лошадку нелюдей, но была ощутимо тяжелее, тонн на десять самое меньшее. И компоновка традиционная, в отличие от вывернутого VK.
Во роту пересохло, по спине прошел нехороший холодок, глаза уже опознали рисунок из вчерашней разведсводки, но разум еще отказывался верить в неизбежное.
— Вот непруха, — выдохнул Солоницын. — Радист, я тебе нос сломаю, сукин сын. Накликал-таки…
Е-50 пока что не оправдывал репутацию машины резкой и скорой на рывок: «полтос» крался медленно, передвигаясь рывками по нескольку метров, с остановками секунд на пять-семь. Он выписывал причудливые зигзаги, но почти все время держался «ромбиком», под углом к линии обороны бригады. Несомненно, противник если и не знал точно, где находится танковая засада, то примерно представлял себе ее расположение.
Из дыма один за другим выступали все новые и новые силуэты. Старые знакомые — «тапки», прозванные так за необычную компоновку: моторное отделение впереди, башня сдвинута к корме, из-за чего в профиль машина похожа на башмак. Без малого семьдесят пять тонн веса, орудие сто двадцать восемь миллиметров, сто семьдесят миллиметров на морде и полностью непробиваемая в лоб башня. Но при этом «тапок» легко загорается.
Сколько их? Вахнин считал, шевеля пересохшими губами в такт подсчету. Два, три, пять… Семь четко видимых и, кажется, еще что-то на втором плане. Тактика врага была какой-то непонятной. Обычно танковая атака «семерок» шла «колоколом» — легкие и средние машины растягивались в виде полумесяца, обращенного вогнутой стороной к обороняющемуся, а вперед выдвигались тяжелые машины. Здесь же все было наоборот — тяжелые «тапки» шли вторым эшелоном, лидировал наступление «полтос» с предположительно слабенькой броней и пушкой «семь-пять». Хотя, у него броня немецкая, упрочненная, а пушка специальная, чисто противотанковая, с превосходной баллистикой, и внутренней, и внешней…
Но все равно это было неправильно и потому вдвойне страшно.
— Ждем, — проскрипел в наушниках приказ комбрига. — Все ждем!
Приказ был правильный: при ходовых качествах КВ крутиться противопоказано — не крутится такая махина. Значит — подпустить поближе и попытаться выбить первым же залпом побольше врагов, если бить — так, чтобы наверняка. Как арбалетчики в старину, при отражении рыцарской конницы — только один слаженный залп, от которого зависит исход всей схватки.
И все же ждать было слишком страшно. Вахнину вспомнились все жутковатые, почти мистические истории о редких, но всегда очень «эффектных» появлениях «пятидесятого».
По радиосвязи прокатилась серия коротких команд — комвзводов разбирали цели. Пятнадцать к восьми — соотношение скверное, но не безнадежное, если бы еще точно знать, чего ждать от Е-50…
У Солоницына зуб на зуб не попадал, но танкист действовал четко и быстро, вращая маховики наводки. Снаряд «катушка» уже был в стволе. Сивов, насколько позволяла теснота башни, приседал и крутил руками в локтях, разминая мышцы — когда начнется бой, ему придется метаться по тесному КВ с ловкостью акробата и скоростью фехтовальщика, так и мышцы потянуть недолго.
— Командир, — произнес Вольфсон. — Учти, первые пять-шесть зарядим в лучшем виде, как из пулемета, а дальше уже медленно.
Вахнин не ответил, лишь поднял вверх пятерню, не отрываясь от окуляров. Дескать, понял.
До «полтоса» оставалось метров сорок, если не меньше, он снова остановился. Цепь «тапков» продолжала движение, и в их неумолимом наступлении была тяжелая, злая целеустремленность. Словно в атаку шли не машины с живыми людьми в стальных утробах, а механические неуязвимые чудовища.
Целью «сто двадцать пятого» КВ был крайний VK по левому флангу врага, поэтому Вахнин запретил себе смотреть на Е-50, и резкий крик «Крестит, сука! Крестит!» неожиданно полоснул по ушам. И сразу же вслед за этим приказ комбрига «Огонь!» прокатился по связи, перекрывая все и всех.
Удар, короткий и страшный, отдающийся во всем теле — пушка выстрелила, казенник отошел назад с кажущейся медлительностью и легкостью, извергая густые белесые клубы дыма. Заряжающие метались вокруг него с ловкостью акробатов — неловкого танкиста откат пушки калечил на раз. Дизель завыл на полную мощность — мехвод изготовился к старту, одновременно врубились оба вентилятора, высасывая из танка пороховую гарь. КВ грохотал и гремел, как консервная банка с гайками, Вахнин не слышал даже своих танкистов, а о том, что происходило за броней, вне узких пределов видимости призм, мог только догадываться. Но всего этого сейчас не было, враги и друзья могли с тем же успехом находиться на Луне. Остались лишь «сто двадцать пятый» и его мишень — крайний справа «тапок» в грязно-желтых маскировочных разводах. Первый выстрел высек из вражеской брони длинный сноп искр — не пробил!
— Снаряд! — вопль Сивова перекрыл даже шум двигателя. — Подаю!
— Досыл! — отозвался резкий выкрик Вольфсона. — Есть!
Лязгнул автомат досыла.
— Запер!
Выстрел. Откат. Вой вентиляторов. Густая пелена плыла по башне, выедая глаза, выжигая ноздри и глотку.
Не пробил.
Что-то взорвалось справа по борту, совсем рядом. КВ ощутимо качнулся на амортизаторах, Сивов едва не уронил новый снаряд, но Вольфсон в ловком пируэте, невероятном для его возраста, помог и удержал.
— Досыл!
— Есть затвор!!
— Пли!!!
Не пробил…
Углы и разводы VK заняли все поле окуляра, казалось, Вахнин мог даже заглянуть вглубь ствола и сосчитать нарезы.
«Все, — промелькнуло в голове. — Конец».
Врага погубила спешка, противник слишком торопился, вместо того чтобы остановиться и принять бой. А заряжающие Вахнина, как и обещал Леон Вольфсон, работали со скоростью автоматов. Четвертым выстрелом «сто двадцать пятый» попал в стык башни и корпуса. Не было ни дыма, ни вспышки, но «тапок» вздрогнул, словно живое существо, получившее смертельную рану. Многотонная махина резко развернулась в четверть оборота и судорожно задергалась на месте, комья земли летели из-под бешено крутящихся гусеничных лент.
— Добавь! — кричал корнет. Солоницын все понял правильно: пятый выстрел пришелся точно по центру боковой проекции. «Тапок» находился под острым углом к линии огня, но боковая броня у штурмового танка была очень слабой, снаряд калибра сто семь миллиметров прошил ее, как картон. Сдетонировала боеукладка, враг разлетелся на куски в огненной вспышке, разметавшей вокруг клочья рваного металла.
Корнет не стал тратить время на слова, он резко ударил Имама по спине. В сработанных коллективах люди понимают друг друга с полуслова, а если надо — с одного жеста. Мехвод налег на рычаги всем телом, и туша «сто двадцать пятого» рывком сдвинулась с места. Этот рывок спас их: вражеский снаряд, прилетевший откуда-то сбоку, попал в башню по касательной. Жесткий удар болезненно отдался внутри, ударив по ногам сотрясением пола. Вахнина дернуло вперед, он разбил нос и верхнюю губу о корпус смотрового прибора, острая боль полоснула по лицу.
КВ мчался вперед, окружающее дикими рывками мелькало в прямоугольных щелях. Завывающие на пределе мощности вентиляторы все равно не справлялись, пять выстрелов в быстром темпе превратили атмосферу танка в густой и плотный студень. Воняющий горькой пороховой кислятиной воздух можно было свободно резать ножом. Глаза слезились, командир почти ничего не видел. По броне то и дело стучало и колотило, для снарядов мелковато, скорее всего, осколки от близких разрывов.
— Досыл! — гаркнул заряжающий-один. — Готово, командир!
Рыча от злости и боли, Вахнин рывком подтянул себя выше, отомкнул замок задраенного люка. Под его напором толстая пластина нехотя откинулась на мощных петлях, корнет высунул голову, чувствуя, как теплая жидкость стекает по разбитой губе, попадая на шею и в вырез воротника комбинезона.
Вечер превратился в ночь, с начала боя прошли считанные минуты, но чадящие костры на месте подбитых машин истекали густой черной пеленой. Дым от кострищ был везде, он мешался с остатками дымзавесы; длинные языки оранжевого пламени пронизывали серо-черную муть, отсвечивая адскими сполохами. Горели и имперские машины, и вражеские, но своих было больше, гораздо больше. В шлемофоне гудело, мембраны разрывались от мешанины криков, приказов, проклятий. Кто-то взывал о помощи, кто-то просто вопил от боли и страха.
Если бы КВ и VK сражались друг против друга, то с учетом численного превосходства бригады шансы были бы примерно равны. Но поганый «пятидесятый» сорвал все. Он оказался в точности таким, как рассказывали — быстрый, резкий, практически неуязвимый. Водитель «полтоса» был настоящим волшебником, по нему палили едва ли не из десятка стволов, но угловатая машина каждый раз оказывалась развернута к стреляющим «ромбом», и добрая немецкая броня откупалась рикошетами. На глазах у корнета Е-50 грациозно, с невероятной для многотонной машины легкостью «закрутил» ближайший КВ, обходя его по дуге. Имперский танк не успевал развернуть башню, «полтос» расстрелял его в упор. Взрыв взметнул вверх тяжелейшую башню КВ, как картонную коробку, а враг немедленно развернулся на девяносто градусов, выцеливая следующую жертву.
Их заметили. КВ, первым подбивший «тапок», обратил на себя внимание остальных врагов. По нему стреляли, но мазали: Имам вел машину резкой «змейкой», выжимая из двигателя все возможное, штрихи бронебойных снарядов прошивали дымный воздух вокруг «Сто двадцать пятого», словно кто-то вслепую колол огромной швейной иглой. Но когда по одному танку палят сразу из двух-трех стволов, попадание становится лишь вопросом времени.
Очередной снаряд врезался точно в «лоб» башни, толстая броня выдержала, но танк содрогнулся, будто великан взял его и хорошенько встряхнул. Вахнин свалился обратно, в тесную и дымную утробу КВ. Бледный как мел радист сидел неподвижно, намертво вцепившись в сиденье, наводчик ползал на коленях, с воем закрыв руками окровавленное лицо — от удара окуляры ударили его по глазам, ослепив.
— Прямо и влево! — заорал корнет, привалившись сзади к спинке сидения мехвода, истово надеясь, что тот его слышит и понимает. — Тарань падлу!
Имам все слышал и все понимал. Дизель сбоил и кашлял, силовая установка надрывалась, выжимая из себя обороты, как смертельно раненный человек. Молясь своим богам, Имамгаян Галимзянов бросил танк вперед и сразу же влево, целясь в борт Е-50 с небольшим скосом. Удар пришелся под углом, скорость и масса сделали свое дело — «полтос» развернуло и отбросило почти на метр, очередной залп врага ушел в пустоту.
Двигатель заглох, затарахтел пулемет — мехвод яростно палил из своей отдельной пулеметной башенки. Вахнин приник к полуразбитому прицелу вместо Солоницына. Солнце окончательно село, но горящие танки освещали поле боя лучше всякого прожектора. Корнет ловил в перекрестье ненавистный «пятидесятый», уже понимая, что не успевает.
И не успел.
Не было ни удара, ни взрыва. А может быть, было и то и другое, но командир КВ этого не почувствовал. Для него словно выключили свет — разом.
Сколько он был без сознания, Вахнин не знал, вряд ли дольше нескольких минут. Сознание возвращалось к нему рывками, как будто он сам был танком, который последовательно включал в работу невидимый экипаж. Сначала слух, оглушенный адским грохотом за броней. Затем зрение, милосердно защищенное полутьмой внутри машины. После пришло осязание, и корнет скорчился на твердом скользком полу — острая боль пронзила грудную клетку, впилась множеством игл в треснувшие ребра. Вахнин встал на четвереньки, опираясь на казенник, подтянул себя выше, кусая от боли губы, и так разорванные.
Из всего экипажа в живых остался только он. Радист сидел, как и прежде, привалившись к стенке башни, кровь стекала по разбитой голове. Заряжающие лежали бок о бок, без видимых ран, мирно, словно прилегли отдохнуть. Лишь свет аварийной лампочки мутно отражался в их открытых немигающих глазах. Имаму оторвало голову. Сквозь вскрытый, словно огромным консервным ножом, лобовой лист брони рвался отсвет близкого пожара.
— Н-не-е-ет… — прохрипел корнет. Он встал на ноги, опираясь на казенник, качая головой, словно силясь вытряхнуть из ушей воду. Звуки застревали в сухом горле, царапая его как наждаком, падали на пол бесплотными трупиками. — Вре-ешь…
Аккумулятор умер вместе с дизелем, электрика не работала. КВ мог стрелять, но не мог повернуть башню. В искаженном поле призм Вахнин видел стремительные броски Е-50, надвигающийся строй «тапков» — поредевший, изрядно поредевший! — но был бессилен.
Он схватился за один из двух маховичков ручного поворота башни, ладони скользили по гладкому металлу. Корнет нечленораздельно закричал от осознания собственного бессилия, от презрения к своей слабости, рвал и дергал зловредное колесо, но обессиленные пальцы не слушались. И неожиданно башенная коробка сдвинулась, словно сама собой, без участия корнета. Командир обернулся.
Радист Гедеон Юсичев оказался жив и пришел в себя. Обливаясь кровью из глубоких порезов на лице, юноша схватился за второй маховик и налегал на него всем телом, оскалив зубы в безумной и страшной гримасе. Мгновение Вахнин смотрел на него, а затем набросился с кулаками. Он бил радиста изо всех оставшихся сил, отталкивал от маховика, крича:
— Пошел, пошел отсюда, щенок!
Не было ни времени, ни сил объяснять мальчишке, что они все равно не успеют, не смогут убить хоть кого-нибудь на разбитой, обездвиженной машине, против таких врагов. Что ему, уже немолодому человеку, смерть не так уж страшна, а как гвардейцу — нельзя отступать. Просто нельзя. И если сегодня на картах судьбы выпала смерть, не стоит погибать обоим. Вахнин кричал и бил радиста, молясь, чтобы тот понял все, что корнет не мог, да и не умел сказать в эти секунды, мчащиеся со скоростью пули. Но Гедеон упрямо и молча крутил маховик, отворачиваясь от слабых ударов, прерываясь лишь для того, чтобы стереть, точнее, еще больше размазать по лицу кровь, смешанную со слезами. И корнет вновь взялся за маховик. Они вращали башню, нечленораздельно вопя от ярости, подбадривая друг друга, потом Вахнин наводил по стволу, а радист заряжал пушку, старательно повторяя манипуляции, подсмотренные у заряжающих. И, наверное, дух старого немецкого еврея еще не покинул танк, направляя Гедеона, потому что мальчишка действовал точно и безошибочно.
Подкалиберный врезался в моторный отсек Е-50, разбрызгивая осколки решетки и куски выхлопного блока. «Полтос» замер, визжа двигателем на предельных оборотах, выплеснул из кормы струи белого дыма, его граненая башня дернулась в сторону «сто двадцать пятого», устремляя орудие, как перст Смерти. Вахнин бросился к боеукладке, вместе с Гедеоном они в четыре руки ухватили «катушку», с натугой, с рычанием ненависти подняли ее.
«Кто успеет первым? — билось в гудящей голове командира танка. — Кто будет первым?» — Пушка уже нацелена, враг неподвижен, но орудие нужно снова зарядить… А противнику осталось довернуть башню, всего лишь довернуть очень быструю башню…
КВ — тесный танк, но для контуженных воинов, с трудом удерживающих тяжелый снаряд, он стал неимоверно свободным. Путь от стеллажа со снарядами до затвора растянулся на минуты, часы, года. Танкисты знали, что время вышло, что палец врага уже лег на кнопку, но все равно тащили подкалиберный к открытому зеву казенника, хрипя и крича, мешая нечленораздельные слова молитвы и страшной хулы. Потому что гвардия — всегда гвардия. И даже если в бригаде останется два увечных бойца в подбитом танке под вражеским прицелом — Отдельная Гвардейская Тяжелая Бригада жива и сражается.
— Боже мой… — потрясенно произнес Бахметьев.
Майор Таланов открыл шлем. Прозрачная пластина армостекла с легким шелестом ушла верх.
Хотя на вооружение давно уже пришло второе поколение бронескафандров, майор все так же пользовался самой первой моделью, допиленной вручную кудесниками из рембата. Он ценил ее именно за возможность открыть шлем и слушать окружающий мир собственными ушами, а не через скверные динамики внешних микрофонов. На следующих моделях от подвижного забрала отказались, как и от многого другого. А ведь совсем недавно сама мысль о том, что глубоководный автономный скафандр можно переоборудовать в самоходную боевую броню казалась ненаучной фантастикой.
Над полем стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь гудением сервоприводов «шагоходов» — для маскировки бронепехота отключила шумные двигатели, перейдя на аккумуляторы. В открытый шлем ворвался знакомый, привычный, и все равно каждый раз неожиданный запах — горелый металл, жженая резина. Паленое мясо. И еще странный, трудноуловимый аромат, даже не запах, а незримая, но вполне ощутимая аура. Аура поля боя, настоящего, страшного, на котором сходятся не для сравнения силушки богатырской, не просто в исполнение приказа, а для того, чтобы убивать, без надежды выжить, без дум о будущем. Убивать яростно, до конца.
— Боже мой… — повторил Бахметьев.
— Вахмистр, держите себя в руках, — резко ответил майор, хотя в целом был полностью согласен с подчиненным.
Шагоходы рассыпались цепью, держа оружие наготове, продвигаясь в полной готовности к схватке. Они шли вперед медленно, с осторожностью ступая меж воронок и глубоких гусеничных следов — упасть в самоходной броне легче легкого, а вот подняться — гораздо труднее. Железные стопы бронескафов то и дело с приглушенным лязгом втаптывали в землю осколки и куски танковой брони. Сражаться было не с кем, они опоздали. Узкие лучи фонарей на пулеметах ДШК выхватывали из темноты мертвые глыбы металла, в беспорядке замершие на равнине.
— Сколько же их?.. — пробормотал Бахметьев.
Все-таки у вахмистра не хватало выдержки. Таланов собрался было дать ему отповедь и наглядно разъяснить, как должен вести себя боец бронепехоты, но его отвлек подошедший сбоку Семеныч.
— Ну? — кратко вопросил офицер.
— Да все ясно, — ответил пожилой солдат. — По следам видно. Гвардия здесь окопалась, нелюдь поперла в лобовую, решили, что на дурачков попали. Наших было пятнадцать, тех восемь: семь «вэкашек» и один «полтос». Наши все здесь остались. Никто не отступил.
— А нелюдь?
— «Полтоса» расхреначили вмертвую — два «гостинца» точно в корму. И еще три «тапка» сгорели. Остальные отошли обратно.
— Ты смотри, кажется, новая тактика ПТО все-таки работает. Серьезных прорывов почти нет. А прорываются хоть и самые страшные танки, но без пехоты… Семеныч… — после паузы сказал майор. — А помнишь Саарлуи? Мост…
— Вот век не вспоминал бы, — сумрачно отозвался бывший сапер. — Хорошо, франки меня тогда выходили.
— Мы потом в Барнуме побывали, уже без тебя. Я там встретил одного человека, тот сказал… Сказал, что, когда противник перестает бриться — значит, проиграл, духом сломался. Я тогда не понял, а сейчас вот думаю… Ты представляешь, чтобы тогда потери были только четыре к одному? Всего лишь четыре к одному. И чтобы они еще отступили?
— Все меняется, командир, все меняется, — задумчиво промолвил Семеныч. — Ты бы отзвонил комбригу, «полтоса» прибрать надо. Хорошая машинка, пригодится.
— Обижаешь, — усмехнулся майор. — Давно уже. Сейчас еще доглядим и будем прикидывать, как оборону держать.
— Думаешь, придется? — Стальная двухметровая громада «шагохода», конечно, не передавала мелких движений оператора, но Таланов зримо представил, как собеседник пожимает плечами в характерном и привычном жесте.
— Думаешь, нелюдь просто так подарит нам свой новейший танк? — спросил офицер в ответ. — Наверняка уже сняли голову отступившему панцер-командиру и торопятся отбивать.
— И то верно, — буркнул Семеныч. — Плохо, бронебойного у нас, считай, и нет.
— Будем руками гусеницы рвать, — с мрачным юмором заметил майор, сжимая кулак, стальная перчатка отозвалась глухим металлическим лязгом. Таланов опустил стекло, отгораживаясь от мира; тихо загудел компрессор, нагнетая воздух в шлем. Офицер переключился с аккумулятора на движок, в «шагоходе» зашумело — расположенный за плечами дизель набирал обороты.
— Майор, — донеслось из наушников коротковолновой рации. — Сюда, скорее! И транспорт надо, здесь живые.
К утру раненых стало ощутимо больше, хирург почувствовал укол потаенного страха. Самое главное было впереди, но он уже чувствовал себя вымотанным и смертельно уставшим. Да и запас медикаментов убывал очень нехорошими темпами. Нужно было прилечь хотя бы на полчаса, чтобы не свалиться днем, когда госпиталь станет похож на приемную Ада. Но пока есть срочные — отдыхать нельзя. Очередного страдальца унесли со стола, обмотанного бинтами, как мумию, но живого. Пока живого… Санитар отбросил в сторону кровавые тряпки, недавно бывшие обмундированием.
— Мыть, быстро мыть и дезинфицировать! — скомандовал Поволоцкий, переходя к другому операционному столу. — Затем простыню и давайте следующего.
В главной палатке прозвучал выстрел. Закричала медсестра, слава богу, от страха, а не от боли.
— Ну, чтоб вас всех, — тоскливо пожаловался в никуда хирург и пошел смотреть, что случилось, с трудом переставляя затекшие ноги.
Раненых оказалось двое, оба в рваных черных комбинезонах. Один ходячий, достаточно молодой, а может быть, и не очень. Выяснить не представлялось возможным — все его лицо было покрыто засохшей коркой крови, на которой мутно краснели воспаленные глаза. Танкист размахивал пистолетом и нечленораздельно кричал, чего-то требуя. Второй раненый был плох, очень плох.
Поволоцкий неожиданно почувствовал, как он устал от всего этого. Мало ему врагов, раненых и прочей рутины, еще и ненормальный с оружием посреди госпиталя. Быстрым шагом он подошел к носилкам, сделал успокаивающий жест охране, взявшей на прицел безумца с пистолетом.
Молодой танкист вздрогнул, когда санитар, по знаку Поволоцкого, поднес к голове лежащего раненого кривой «садовый» нож. Шлемофон, разрезанный на куски, свалился на пол. Под шлемом был один огромный багровый синяк с сочащейся через треснувшую кожу кровью. Дыхание раненого соответствовало его виду — сиплое, неровное, рвущееся. На то, чтобы нащупать биение сонной артерии, ушло секунд двадцать. Пульс редкий, не чаще чем раз в две секунды, неровный, слабый — сердце вздрагивало, как будто невидимый связист отстукивал последнее «SOS».
— Скверно… — пробормотал хирург, его длинные чуткие пальцы легли на израненную голову. «Кости черепа подвижны под пальцами, как клавиши рояля», — так было написано в одном хорошем учебнике. Несведущему трудно понять, насколько сложно устроен человеческий череп — чудесное инженерное создание природы и эволюции, органичная комбинация множества костных пластин. Пальцы безошибочно подтвердили хирургу то, что уже сказали глаза и опыт. Человек на носилках, мужчина средних лет с нашивками корнета, был уже не жилец.
Поволоцкий встал, встряхнул кистями и молча качнул головой.
— Безнадежно. Часа два-три, даже Господь бессилен. Там уже ничего, кроме дыхательного центра, не функционирует.
— Н-не может б-быть! — Наконец-то первый танкист смог произнести что-то членораздельное, его голова мелко тряслась, рука тряслась еще сильнее, так что ствол пистолета ходил широкими кругами.
— Ложись, дурень, — устало посоветовал хирург. — А то сейчас загнешься от спазма.
— Лечи! — визгливо крикнул танкист, морщась от боли, засохшая кровь спадала с его лица черно-багровыми чешуйками.
— Он уже, считай, мертв, — терпеливо объяснил Поволоцкий. — Под черепом сплошная гематома. Сразу помогла бы срочная трепанация, при очень большом везении. Но уже поздно. Я могу удержать его на этом свете дополнительных часа четыре. Но в любом случае он умрет.
— За-стре-лю, — по складам проскрипел танкист. — Лечи, го-ворю!
Он был почти невменяем. «Почти» невменяем, а значит, оставалась кроха надежды, что все удастся решить без покойников. Хирург слишком устал, чтобы бояться, но ему очень не хотелось стрельбы в госпитале. А госпитальная охрана уже была готова положить обезумевшего солдата на месте.
— Хорошо, — сказал Поволоцкий. — Буду лечить. Только вот беда, я, может быть, смогу снять отек мозга и удержать его здесь на несколько часов дольше. Но… Трепанация, попробовать снять давление, катетер, гипертонический раствор соли в вену, противошоковое… Словом, час как минимум. Этот час мне придется отнять у другого больного. Пойдем, покажешь, у кого персонально стоит забрать лечение.
Раненый все так же стоял, раскачиваясь, как на палубе в хороший шторм, но пистолет рывками опускался все ниже и ниже, а на окровавленном лице все более явственно проступала обида. Настоящая детская обида и непонимание. Только теперь медик увидел, что его «собеседник» очень молод, наверное, ему и двадцати нет.
— А ты как хотел? — удивился Поволоцкий. — По-другому никак. Чтобы дать отсрочку ему, — хирург указал на носилки, — нужно у кого-то забрать. Я не буду решать, выбирай сам…
Корнет Арсений Вахнин умер через час с небольшим, он отошел тихо и безболезненно. Гедеон сидел рядом с телом, держал на руках его страшную, синюшно-багровую голову и не мог даже плакать. В душе была звенящая, мертвая пустота. У радиста проверили пульс, убедились, что не шоковый, выдали сантиграмм морфия подкожно. Далее его ждал пункт сбора легкораненых.
Наверное, следовало бы написать, что Александр Поволоцкий подошел, ободрил и утешил молодого бойца, так рано и так быстро ставшего настоящим ветераном… Но это было бы неправдой. Наступило раннее утро, и началась Битва. Страшное побоище, перед которым померкли все предшествующие сражения этой войны. Нелюдь использовала атомное оружие для прорыва фронта, имперские войска не остались в долгу, подрывая атомные фугасы на пути наступающей стальной армады. Рукотворные солнца изобильно всходили над горизонтом, как веселые праздничные фейерверки. Вместе с первыми залпами Битвы госпиталь захлестнула новая волна — раненых, обожженных, отравленных ядовитым дыханием радиации. И, конечно же, хирург очень быстро забыл о рядовом, в общем, случае в жизни его госпиталя.
«Однако мы ни в коей мере не можем согласиться с подобной трактовкой. Разумеется, общий перелом хода кампании и в целом всей войны совершенно справедливо ассоциируется с безмерно жестокой и кровопролитной схваткой на Смертном Поле, а также с самоотверженностью расчетов атомных мортир, прикрываемых бронепехотой полковника Зимникова. Однако следует понимать, что итог схватки был определен в том числе и „незначительными эпизодами“ предшествующих суток. Танкисты, пехота, артиллеристы — все, кто вступал в безнадежные, зачастую самоубийственные локальные бои, предшествующие генеральному сражению на Поле, вносили свой вклад в общее дело, подготавливали общий результат. Они погибали, погибали с разгромным счетом, неся огромные потери, кратно превосходящие потери Врага. Но каждый „незначительный эпизод“ распылял силы Черных Братьев, выводил из строя — пусть на краткое время — драгоценную технику, заменить которую было нечем. И, оценивая тотальное поражение танкового корпуса „Братьев“, завершившее активную экспансию нацистского анклава в Восточную Европу, следует помнить „неучтенных“ солдат, чей забытый подвиг незаметно подготовлял будущую победу».
Д. Шаинов, А. Буланов, «Железная элефантерия XX века»
Владимир Березин
ЧАСЫ СО СВЕТЯЩИМСЯ ЦИФЕРБЛАТОМ
Кто-то пнул меня в каблук, когда я лежал под трофейным «Опелем», разбираясь с его еще пока родной, а не разбавленной русским железом немецко-фашистской подвеской. Все давно ждали, что на Московском заводе малолитражных автомобилей пустят наш отечественный «Москвич» по его лекалам, но «Москвича» все не было, а вот «Опелей» навезли массу.
Когда меня стукнули по ботинку, я даже сперва не понял, что произошло. Никто из моих товарищей не позволил бы себе такого — у меня была репутация бешеного, которую я старательно поддерживал.
Прошло всего пять лет после войны, и психованных все еще боялись. Психованные были неподсудны — круче них были только инвалиды-самовары. Кстати, именно по образцу инвалидных каталок я придумал себе тележку на четырех колесах-подшипниках, на которой сейчас и лежал. Тележка так понравилась всем нашим, что я их потом наделал с десяток.
И теперь какое-то чмо пинало меня, на ней лежащего. Я выкатился из-под «Опеля» и снизу вверх уставился на человека, стоявшего против света.
Что-то в нем было знакомое, но что — я не понимал.
— Здравствуй, старлей. — Человек явно улыбался.
Точно, я его помнил. Смешная такая фамилия у него была. Фамилии я не помнил.
— Я сразу понял, что это ты, — сказал гость. — Видишь, как жизнь-то нас приподняла да бросила. Теперь ты мою машину чинишь.
Парня этого я помнил хорошо. В первый год войны я попал в батарею к самоходчикам. Артполк, отступавший сквозь маленький городок, обнаружил на местном заводе запас спирта.
Но спирт оказался метиловым. Это обстоятельство стало известно личному составу в тот момент, когда мы уже имели двенадцать трупов среднего командного состава и пять ослепших от отравления.
В трибунал вызывали и того парня, да по ходу дела стало понятно, что этот ефрейтор был мало в чем виноват. Скромный паренек из-под Пензы, он просто поднес канистры. Фамилия у него была еще такая смешная…
По моей линии там тоже ничего не было: никакие шпионы не подливали в кружки эту дрянь. Два десятка здоровых молодых мужчин сами чокались отравой. Ну, известно — за товарища Сталина, за маршала Тухачевского, за ракеты, без которых нам не жить.
Но ракеты и противотанковые гранатометы Курчевского нам не помогли, и мы драпали до Волги — пьяные и трезвые. Тогда этот парень здорово перетрусил, и я даже его успокаивал.
А потом я столкнулся с ним, уже ставшим танкистом, в Польше. Он уже надел погоны младшего лейтенанта, видимо, после краткосрочных курсов, и теперь командовал самоходкой.
Вторая встреча тоже была неприятной — линия фронта была рваной, как всегда во время наступления, и во время немецкой контратаки комполка со своим начальником штаба попали в плен. Как писали в официальных документах контрразведки, «гитлеровцы склонили его к предательству», по радио они дали приказ на отступление, и в этой сумятице немцы пожгли весь батальон в чистом поле.
Единственная уцелевшая самоходка была его, этого парня.
Он не получил приказа, потому что порвал шнур от наушников, и шесть часов маневрировал на своей машине, отстреливаясь, пока немцев не отбросили назад.
А он меня запомнил бравым старлеем, когда я допрашивал его в кабинете географии какой-то польской школы, что служила штабом. Какие-то хмурые лица путешественников смотрели на нас со стен. В глобусе была дырка от пули.
Я запомнил эти мелкие детали, но не смог узнать в этом младшем лейтенанте испуганного ефрейтора образца 1941 года. Он, впрочем, напомнил мне об этом сам.
— Как ты танкистом заделался? — спросил я. — Ты ведь вроде в пехоте был.
— А это мне в сорок третьем товарищ гвардии майор Сотников подсобил. Весь наш танковый десант к чертям повыкосило, так что осталось нас двое. Вот товарищ Сотников и поставил меня на самоходку.
Выходило, что командира надо награждать, а не мучить.
Когда я дописал рапорт, то младший лейтенант исчез из моей жизни так же, как и множество других людей, с которыми меня сталкивала война.
А теперь я валялся перед ним в промасленном комбинезоне, а он, как король, стоял надо мной в бостоновом костюмчике и новой шляпе в мелкую дырочку.
Ваня, его точно звали Ваня. Я, помню, так и говорил ему: «Не журись, Ваня, ничего».
Ваня оказался на высоте и, когда я вылез, извлек из портфеля бутылочку беленькой. Вслед за бутылочкой появились два бутерброда с краковской колбасой.
Да, Ваня выбился в люди — правда, я подозревал, что свой кожаный портфель он использует не для бумаг, а для именно такого стекла и закуски.
— Чем сейчас-то занимаешься? ИТР какой-нибудь?
— Бери выше.
— В смысле?
— В прямом. Мы выше всех.
Космос был теперь, как раньше «танкисты». Фильм «Танкисты», я имею в виду. Недавно сняли его продолжение, и артист Крючков в кителе, увешанный орденами как новогодняя елка, играл Главного Конструктора.
Товарищ Сталин на знаменитом банкете после Парада Победы поднял знаменитый тост за космос. Товарищ Сталин был большой ученый и много в чем познал толк. Выходило, что штурм космоса не сложнее штурма Берлина.
Мы с Ваней выпили, и я спросил, как ему все это удалось. Оказалось, что Ваня окончил вечерний техникум и до сих пор продолжал учиться. При этом жизнь его была наполовину там — на орбите. Сперва я даже подумал, что он числится в полку космонавтов, уж больно он смахивал на образцового советского человека. Фронтовик, орденоносец, ударник — на премию за рацпредложения он и купил свой «Опель-Кадет».
Неплохие в космосе премии, подумал я.
Мы употребили с бывшим танкистом бутылочку, и вдруг он предложил мне ехать с ним. Я быстро закончил с его машиной и переоделся.
Мы уселись в «Опель» и покатились по утренней Москве.
Я не любил пьяных за рулем, но перечить не стал. Видно было, что от водки Ваню не развезло, и никакой орудовец его не прихватит.
Да и к танкистам я относился с уважением. И не только к Ване — потому, что они горели как свечки.