– Трудно сказать, может быть, потому что она была недалеко от «Детских радостей»…

Я попробовал, как бы ненароком, в свой черед, испытать его, показав Аланову пуговку; но очевидно было, что он ничего похожего не видал и не слыхал. Больше того, он почему-то имел зуб против родичей и друзей Ардшила и, пока еще не упился до бесчувствия, прочел мне пасквиль, написанный им самим на одного из членов клана: элегические вирши, облеченные в превосходную латынь, но зело ядовитые по смыслу.

– Вам не показалось, что Протасов уже там останавливался?

Когда я обрисовал ему законоучителя с большой дороги, он покачал головой и сказал, что я счастливо отделался.

– Нет, он никогда раньше там не бывал. Всегда путался, куда идти – то ли в левое крыло, то ли в правое…

– Вы присутствовали на всех переговорах Протасова с представителями фирмы «Детские радости»?

— Это человек очень опасный, — объяснил он. — Зовут его Дункан Маккей; он бьет в цель на слух с большого расстояния и не однажды обвинялся в разбое, а случилось как-то, что и в убийстве.

– Да!

— И еще величает себя законоучителем! — заметил я.

– А вы находились рядом с Протасовым, когда он разговаривал с неким Самсоновым?

– Откуда вы знаете про Самсонова? – насторожился Евно Абрамович.

— А почему бы нет, — возразил Маклин, — когда он и есть законоучитель! Это его дюартский Маклин пожаловал таким званием, из снисхождения к его слепоте. Только впрок оно, пожалуй, не пошло, — прибавил мои трактирщик, — человек всегда в дороге, мотается с места на место, надо ж проверить, исправно ли молодежь учит молитвы — ну, а это, само собой, для него, убогого, искушение…

– Господин Новоароновский, давайте договоримся так: я задаю вопросы, вы на них отвечаете. Вас ничто не должно вводить в заблуждение, в особенности моя доброта…

– Если я расскажу вам про Самсонова, это не повредит мне?

Под конец, когда даже у трактирщика душа больше не принимала спиртного, он отвел меня к кровати, и я улегся спать в самом безоблачном настроении; ведь за каких-то четыре дня, без особой натуги, я одолел весь путь от Иррейда до Тороси: пятьдесят миль по прямой, а считая еще и мои напрасные скитания — что-то около ста, и, значит, пересек большую часть обширного и неласкового к путнику острова Малл. И в конце такого длинного и нелегкого перехода чувствовал себя к тому же куда лучше душою и телом, чем в начале.

– Каким образом это может вам повредить?

– Мало ли, меня могут уволить…

– За что? За то, что вы расскажете мне о встрече Протасова с Самсоновым?

ГЛАВА XVI

– Ну вы ведь будете спрашивать не столько о встрече, сколько о разговоре, который состоялся между ними?

ОТРОК С СЕРЕБРЯНОЙ ПУГОВКОЙ ПО МОРВЕНУ

– Вне всяких сомнений. Вы присутствовали при нем?

– Да!

В Тороси в Кинлохалин, на материк, ходит постоянный паром. Земли по обе стороны Саунда принадлежат сильному клану Маклинов, и почти все, кто погрузился со мною на паром, были из этого клана. Напротив, паромщика звали Нийл Рой Макроб; а так как Макробы входят в тот же клан, что и Алан Брек, да и на эту переправу меня направил не кто иной, как он, мне не терпелось потолковать с Нийлом Роем с глазу на глаз.

– Они ведь говорили по-русски, зачем вы там понадобились?

– Даже не знаю! – пожал плечами Новоароновский. Он первый раз говорил с полицейским, поэтому постоянно про себя удивлялся, разве могут человека интересовать такие пустяки, такие подробности?

На переполненном пароме это было, разумеется, немыслимо, а подвигались мы очень неспоро. Ветра не было, оснастка же на суденышке оказалась никудышная: на одном борту лишь пара весел, на другом и вовсе одно. Гребцы, однако, старались на совесть, к тому же их по очереди сменяли пассажиры, а все прочие, в лад взмахам, дружно подпевали по-гэльски. Славная это была переправа: матросские песни, соленый запах моря, дух бодрости и товарищества, охвативший всех, безоблачная погода — загляденье!

– Хорошо, оставим это, – точно прочитав мысли собеседника, бросил начальник сыскной. – Итак, вы присутствовали при беседе Протасова с Самсоновым. О чем они говорили, надеюсь, вы помните?

– Да, я все отлично помню. Они обсуждали, как можно усовершенствовать игрушку…

Впрочем, одно происшествие нам ее омрачило. В устье Лохалина мы увидели большой океанский корабль; он стоял на якоре, и поначалу я принял его за одно из королевских сторожевых судов, которые зимою и летом крейсируют вдоль побережья, чтобы помешать якобитам сообщаться с французами. Когда мы подошли чуть ближе, стало очевидно, что перед нами торговый корабль; меня поразило, что не только на его палубах, но и на берегу собралось видимо-невидимо народу и меж берегом и судном безостановочно снуют ялики. Еще немного, и до нашего слуха донесся скорбный хор голосов: люди на палубах и люди на берегу причитали, оплакивая друг друга, так что сердце сжималось.

– Что имелось в виду под словом «усовершенствовать»?

– Савва Афиногенович спрашивал, нельзя ли будет добавить пружин.

Тогда я понял, что это судно с переселенцами, отбывающими в американские колонии.

– И что ему на это ответил Самсонов?

– Он посмеялся, а потом сказал, что Савва Афиногенович неправильно представляет себе механизм игрушки, никаких пружин добавить нельзя, это исключено!

Мы подошли к нему борт о борт, и изгнанники, перегибаясь через фальшборт, с рыданьями протягивали руки к моим спутникам на пароме, среди которых у них нашлось немало близких друзей. Сколько еще это продолжалось бы, не знаю: по-видимому, все забыли о времени; но в конце концов к фальшборту пробрался капитан, который среди этих стенаний и неразберихи, казалось, уже не помнил себя (и не диво), и взмолился, чтобы мы проходили дальше.

– Я так понимаю, на этом разговор и закончился?

– Нет, вы ошибаетесь, это было только начало. Самсонов спросил, зачем Савве Афиногеновичу это нужно. Тот высказал опасения, что пружины через какое-то время могут растянуться и обезьяна перестанет ходить. После этих слов хозяина Самсонов снова рассмеялся…

Тут Нийл отошел от корабля; наш запевала затянул печальную песню, ее подхватили переселенцы, а там и их друзья на берегу, и она полилась со всех сторон, словно плач по умирающим. Я видел, как у мужчин и женщин на пароме и у гребцов, согнувшихся над веслами, по щекам струятся слезы, я и сам был глубоко взволнован и всем происходящим и мелодией песни (она называется «Прости навеки, Лохабер»).

– И что на этот раз вызвало смех? – спросил начальник сыскной.

На берегу в Кинлохалине я залучил Нийла Роя в сторонку и объявил, что распознал в нем уроженца Эпина.

– Он сказал, что пружин, которые могли бы растянуться, в механизме нет, есть пружины, которые могут лопнуть, но это не зависит от того, сильные они или слабые. Еще Самсонов сказал, что если господин Протасов хочет сделать игрушку более сильной, чем она есть, то пружины нужно не добавлять, а просто слабые заменить на более сильные…

— Ну и что? — спросил он.

– Он предложил Протасову заменить их?

– Нет, он, скорее, подсказал ему. Савва Афиногенович за это ухватился и стал предлагать Самсонову деньги, чтобы тот помог…

— Я тут кой-кого разыскиваю, — сказал я, — и сдается мне, что у вас об этом человеке могут быть вести. Его зовут Алан Брек Стюарт. — И вместо того, чтобы показать шкиперу свою пуговицу, попытался сдуру всучить ему шиллинг.

– И что Самсонов?

Он отступил.

– Он отказался. Правда, у него при этом было такое странное выражение лица… Я даже не могу вам передать словами…

– Вы вспомните, это была гримаса смущения или сомнения?

— Это оскорбление, и немалое, — сказал он. — Джентльмен с джентльменом так не поступает. Тот, кого вы назвали, находится во Франции, но если б он даже сидел у меня в кармане, я бы и волосу не дал упасть с его головы, будь вы хоть битком набиты шиллингами.

– Скорее, сомнения…

Я понял, что избрал неверный путь, и, не тратя времени на оправдания, показал ему на ладони заветную пуговку.

– Он хотел что-то сказать, но сомневался, а говорить ли ему это?

— То-то, — сказал Нийл. — Вот бы и начал сразу с этого конца! Ну, раз ты и есть отрок с серебряной пуговкой, тогда ничего — мне велено позаботиться, чтобы ты благополучно дошел до места. Только ты уж не обижайся, я тебе скажу прямо: одно имя ты никогда больше не называй — имя Алана Брека; и одну глупость никогда больше не делай — не вздумай в другой раз совать свои поганые деньги горскому джентльмену.

– Может быть, даже не сомневался, а побаивался… – вслух рассуждал Новоароновский.

– А вам не показалось, что причиной тому были вы?

Трудненько мне было извиняться: ведь не станешь говорить человеку, что пока он сам не сказал, тебе и не снилось, чтобы он мнил себя джентльменом (а именно так и обстояло дело). Нийл, со своей стороны, не выказывал охоты затягивать встречу со мною — лишь бы исполнить, что ему поручено, и с плеч долой; и он без промедления начал объяснять мне дорогу. Переночевать я должен был здесь же, в Кинлохалине, на заезжем дворе; назавтра пройти весь Морвен до Ардгура и попроситься на ночлег к некоему Джону из Клеймора, которого предупредили, что я могу прийти; на третий день переправиться через залив из Коррана и еще через один из Баллахулиша, а там спросить, как пройти к Охарну, имению Джемса Глена в эпинском Дюроре. Как видите, мне предстояла еще не одна переправа: в здешних местах море сплошь да рядом глубоко вдается в сушу, обнимая узкими заливами подножия гор. Такой край легко оборонять, но тяжко мерить шагами, а природа здесь грозная и дикая, один грандиозный вид сменяется другим.

– Я? – Евгений Абрамович задумался. – В ваших словах есть смысл. Может быть, он не хотел что-то говорить в моем присутствии, опасался огласки. Я ведь знаю немецкий, и мало ли что мне может прийти в голову, возьму и все расскажу его хозяину.

– И поэтому они с Протасовым ни о чем не договорились?

Получил я от Нийла и еще кое-какие советы: по пути ни с кем не заговаривать, сторониться вигов, Кемпбеллов и «красных мундиров»; а уж если завижу солдат, должен сойти с дороги и переждать в кустах, «а то с этим народом добра не жди»; одним словом, надо вести себя наподобие разбойника или якобитского лазутчика, каковым, по всей видимости, и счел меня Нийл.

– Да! Самсонов наотрез отказался менять пружины. Однако в его отказе было что-то наигранное…

– Протасов еще раз встречался с Самсоновым?

Заезжий двор в Кинлохалине оказался самой что ни на есть гнусной дырой, в каких разве только свиней держать, полной чада, и блох, и немногословных горцев. Я досадовал на скверную ночлежку, да и на себя, что так нескладно обошелся с Нийлом, и мне казалось — все так плохо, хуже некуда. Однако очень скоро Я уверился, что бывает и хуже: не пробыл я здесь и получаса (почти все это время простояв в дверях, где не так ел глаза торфяной дым), как невдалеке прошла гроза, на пригорке, где стоял заезжий двор, разлились ключи, и в одной половине дома под ногами забурлил ручей. В те времена и вообще-то во всей Шотландии не сыскать было порядочной гостиницы, но брести от очага к своей постели по щиколотку в воде — такое было мне в диковинку.

– Да!

– Вы были при этом?

На другой день, вскоре после того, как вышел на дорогу, я нагнал приземистого человечка, степенного и толстенького, он шествовал не спеша, косолапил и то и дело заглядывал в какую-то книжку, изредка отчеркивая ногтем отдельные места, а одет был прилично, но просто, словно бы на манер священника.

– Нет!

– Нет? Протасов не взял вас с собой?

Выяснилось, что это тоже законоучитель, но совсем иного толка, чем давешний слепец с Малла: не кто-нибудь, а один из посланцев эдинбургского общества «Распространение Христианских Познаний», коим вменялось в обязанность проповедовать Евангелие в самых диких углах северной Шотландии. Его звали Хендерленд, и говорил он на чистейшем южном наречии, по которому я уже начинал изрядно тосковать; а скоро обнаружилось, что, кроме родных мест, нас связывают еще и интересы более частного свойства. Дело в том, что добрый мой друг, эссендинский священник, в часы досуга перевел на гэльский язык некоторые духовные гимны и богословские трактаты, а Хендерленд пользовался ими и высоко их ценил. С одной из этих книг я и встретил его на дороге.

– Я сам не пошел, сказался больным.

– Вам разве не хотелось пойти?

Мы сразу же решили идти дальше вместе, тем более, что до Кингерлоха нам было по пути. С каждым встречным, будь то странник или работный человек, он останавливался и беседовал; и хоть я, конечно, не мог разобрать, о чем они толковали, но было похоже, что мистера Хендерленда в округе любят, во всяком случае, многие вытаскивали свои роговые табакерки и угощали его понюшкой табаку.

– Хотелось, но я понимал, что буду лишним.

– Как вы думаете, Самсонов на второй встрече с Протасовым согласился поменять пружины?

В свои дела я посвятил его насколько счел разумным, иными словами, поскольку они не касались Алана; целью своих скитаний назвал Баллахулиш, где якобы должен был встретиться с другом: Охарн или хотя бы Дюрор, подумал я, уж слишком красноречивые названия и могут навести его на след.

– Не знаю точно, однако могу судить по настроению Саввы Афиногеновича, когда он вернулся с этой встречи…

– И какой он пришел?

Хендерленд, в свою очередь, охотно рассказывал о своем деле и людях, среди которых он трудится, о тайных жрецах и беглых якобитах, об указе о разоружении и запретах на платье и множестве иных любопытных примет тех времен и мест. По-видимому, это был человек умеренных взглядов, он частенько бранил парламент, в особенности за то, что изданный им указ строже карает тех, кто ходит в горском костюме, а не тех, кто носит оружие.

– Веселый!

Эта-то трезвость его суждений и надоумила меня поспрошать нового знакомца о Рыжей Лисе и эпинских арендаторах; в устах человека пришлого, рассудил я, такие вопросы не покажутся странными.

– Но он ведь мог быть веселым и по другому поводу.

Он сказал, что это прискорбная история.

– Вы, наверное, плохо его знали, если так говорите. Господин Протасов мог развеселиться только в крайнем случае…

– А вы не спрашивали его, почему он веселый?

— Просто поразительно, — прибавил он, — откуда только у этих арендаторов берутся деньги, ведь сами живут впроголодь. У вас, кстати, мистер Бэлфур, не водится табачок? Ах, вот как. Ну, обойдусь, мне же на пользу… Да, так вот про арендаторов: отчасти, конечно, их заставляют. Джеме Стюарт из Дюрора — его еще называют Джемсом Гленом — доводится единокровным братом предводителю клана, Ардшилу: он тут почитается первым человеком и спуску никому не дает. Есть и еще один, некий Алан Брек…

– Нет, мы говорили о другом, за время отсутствия Саввы Афиногеновича кое-что произошло.

– Что именно?

— Да-да! — подхватил я. — Что вы о нем скажете?

Глава 19. Комната с призраком

— Что скажешь о ветре, который дует, куда восхочет? — сказал Хендерленд. — Сегодня он здесь, завтра там, то налетел, то поминай как звали: воистину, бродячая душа. Не удивлюсь, если в эту самую минуту он глядит на нас из-за тех вон дроковых кустов, с него станется!.. Вы с собой, между прочим, табачку случайно не прихватили?

– Пока Саввы Афиногеновича не было, я спустился в ресторанчик отеля и разговорился с официантом.

Я сказал, что нет и что он уже спрашивает не первый раз.

– И о чем вы разговаривали с ним, если это, конечно, не секрет?

– Да, собственно, ни о чем. Так, о пустяках. Мне было интересно узнать, как они живут, эти немцы, что для них важно, а что – нет… Я ведь первый раз был за границей. Решил, порасспрашиваю, пока есть возможность. Потом спросил, почему гостиницу назвали «Добрый Рюбецаль».

— Да, это очень может быть, — сказал он, вздохнув. — Странно как-то, почему б вам не прихватить… Так вот, я и говорю, что за птица этот Алан Брек: бесшабашный, отчаянный и к тому же, как всем известно, правая рука Джемса Глена. Смертный приговор этому человеку уже вынесен, терять ему нечего, так что, вздумай какой-нибудь сирый бедняк отлынивать, пожалуй, кинжалом пропорют.

– Официант поведал вам какую-то легенду?

— Вас послушать, мистер Хендерленд, так и правда картина безрадостная, — сказал я. — Коль тут с обеих сторон ничего нет, кроме страха, мне дальше и слушать не хочется.

– Он рассказал, что дух Рюбецаля живет именно в этой гостинице. Мол, у них есть одна комната, в которую никогда не селят постояльцев, и будто бы она принадлежит Рюбецалю.

– Вы поинтересовались, где эта комната?

— Э, нет, — сказал мистер Хендерленд. — Тут еще и любовь и самоотречение, да такие, что и мне и вам в укор. Есть в этом что-то истинно прекрасное — возможно, не по христианским понятиям, а по-человечески прекрасное. Вот и Алан Брек, по всему, что я слышал, малый, достойный уважения. Мало ли, мистер Бэлфур, скажем, и у нас на родине лицемеров и проныр, что и в церкви сидят на первых скамьях и у людей в почете, а сами зачастую в подметки не годятся тому заблудшему головорезу, хоть он и проливает человеческую кровь. Нет, нет, нам у этих горцев еще не грех бы поучиться… Вы, верно, сейчас думаете, что я слишком уж загостился в горах? — улыбаясь, прибавил он.

– Конечно, я с детства любопытен, а здесь такая история. Официант назвал мне номер комнаты. Я, правда, высказал сомнение по поводу проживания там духа, но мой новый знакомый уверял, что так оно и есть. Более того, сообщил по секрету, что дух в этой комнате не живет, а находится в заточении…

– Как Змей Горыныч?

Я возразил, что вовсе нет, что меня самого в горцах многое восхищает и, если на то пошло, мистер Кемпбелл тоже уроженец гор.

– Нет, Змей Горыныч был прикован цепями, и его нельзя было поить, а это дух другой – невидимый…

— Да, верно, — отозвался он. — И превосходного рода.

– Другой? – Начальник сыскной, скрипя стулом, подался вперед и подмигнул приказчику. – Этот официант, очевидно, сильно вас напугал?

— А что там затевает королевский управляющий? — спросил я.

– Признаться честно, да! Ведь комната, о которой он говорил, находилась рядом с моей, через стену. Я, конечно, до конца не верил во все это, но страх, он свое берет, особенно когда вы в номере остаетесь один. Вот я и рассказал обо всем Савве Афиногеновичу, попросил переселить меня в другую комнату.

– Савва Афиногенович, наверное, высмеял вас?

— Это Колин-то Кемпбелл? — сказал Хендерленд. — Да лезет прямо в осиное гнездо!

– Нет, напротив, он довольно серьезно отнесся к этому. Стал меня расспрашивать про духа, кто он и что он. А я ведь подробности не знаю, потому пришлось пригласить в номер этого официанта, напоить и расспросить подробнее…

— Я слыхал, собрался арендаторов выставлять силой?

– Я надеюсь, вы сделали это после того, как он закончил работу?

– Конечно!

— Да, — подтвердил Хендерленд, — только с этим, как в народе говорят, всяк тянет в свою сторону. Сперва Джеме Глен отъехал в Эдинбург, заполучил там какого-то стряпчего — тоже, понятно, из Стюартов; эти вечно все скопом держатся, ровно летучие мыши на колокольне, — и приостановил выселение. Тогда снова заворошился Колин Кемпбелл и выиграл дело в суде казначейства. И вот уже завтра, говорят, первым арендаторам велено сниматься с мест. Начинают с Дюрора, под самым носом у Джемса, что, на мой непосвященный взгляд, не слишком разумно.

– И что же официант рассказал вам о заточенном в комнате гостиницы духе?

— Думаете, будут сопротивляться? — спросил я.

– Он сказал, что эту комнату можно отпирать, входить в нее, можно там оставаться, и ничего этот дух не сделает. Поначалу может даже сложиться такое представление, что никакого духа в комнате нет.

– А чего делать нельзя со слов официанта?

— Видите, они разоружены, — сказал Хендерленд, — во всяком случае, так считается… на самом-то деле по укромным местам немало еще припрятано холодного оружия. И потом, Колин Кемпбелл вызвал солдат. При всем том, будь я на месте его почтенной супруги, у меня бы душа не была спокойна, покуда он не вернется домой. Они народец лихой, эти эпинские Стюарты.

– Нельзя в этом номере спать и еще… – Новоароновский замялся.

– Говорите, говорите! – подбодрил его фон Шпинне.

Я спросил, лучше ли другие соседи.

– И еще туда нельзя вносить мертвых.

– Это почему же?

— То-то и оно, что нет, — сказал Хендерленд. — В этом вся загвоздка. Потому что, если в Эпине Колин Кемпбелл и поставит на своем, ему все равно нужно будет заводить все сначала в ближайшей округе, которая зовется Мамор и входит в земли Камеронов. Он над обеими землями королевский управляющий, стало быть, ему из обеих и выживать арендаторов; и знаете, мистер Бэлфур, положа руку на сердце, у меня такое убеждение: если от одних он и унесет ноги, его все равно прикончат другие.

– Дух способен вселяться и в спящих, и в мертвых…

– Ну, в спящих – это понятно, а как же в мертвых?

Так-то, за разговорами, провели мы в дороге почти весь день; под конец мистер Хендерленд объявил, что был счастлив найти такого попутчика, а в особенности — познакомиться с другом мистера Кемпбелла («которого, — сказал он, — я возьму на себя смелость именовать сладкозвучным певцом нашего пресвитерианского Сиона»), и предложил мне сделать короткую передышку и остановиться на ночь у него — он жил неподалеку, за Кингерлохом. По совести говоря, я несказанно обрадовался; особой охоты проситься к Джону из Клеймора я не чувствовал, тем более, что после своей двойной незадачи — сперва с проводниками, а после с джентльменом-паромщиком — стал с некоторой опаской относиться к каждому новому горцу. На том мы с мистером Хендерлендом и поладили и к вечеру пришли к небольшому домику, одиноко стоявшему на берегу Лох-Линне. Пустынные горы Ардгура по эту сторону уже погрузились в сумрак, но левобережные, эпинские, еще оставались на солнце; залив лежал тихий, как озеро, только чайки кричали, кружа над ним; и какой-то зловещей торжественностью веяло от этих мест.

– Официант сказал, что мертвые там оживают. Это сильно заинтересовало Савву Афиногеновича. Он стал спрашивать, откуда это известно. Вносили ли туда покойника. Официант ответил, что в комнату мертвецов не вносили, это, мол, никому бы в голову не пришло. А просто случилась такая история. Эту комнату раньше сдавали постояльцам, и там умер какой-то человек. Кажется, лютеранский пастор, который приехал откуда-то из Верхней Силезии. После того как пастор там поселился, он постоянно жаловался, мол, в комнате что-то происходит, и он не может уснуть. Просил, чтобы его переселили, но свободных номеров не было, и святой отец остался там. Вскоре он сильно захворал, пришлось среди ночи посылать за доктором. Но когда доктор явился, пастор уже умер. Дело было зимой, труп из комнаты решили не выносить, просто открыли окно и погасили печь. А вот когда наутро пришли, чтобы увезти его в мертвецкую, то обнаружили, что пастор жив и, более того, весел, чего раньше не наблюдалось. Это, конечно, всех повергло в ужас. Но немцы – люди организованные, снова послали за доктором. Тот пришел и, как я понял из рассказа официанта, ничего вразумительного сказать не смог, только сильно удивлялся.

Едва мы дошли до порога, как, к немалому моему удивлению (я уже успел привыкнуть к обходительности горцев), мистер Хендерленд бесцеремонно протиснулся в дверь мимо меня, ринулся в комнату, схватил глиняную — банку, роговую ложечку и принялся чудовищными порциями набивать себе нос табаком. Потом всласть начихался и с глуповато-блаженной улыбкой обратил ко мне взор.

– Ну а пастор, куда он делся?

– Уехал к себе в Силезию, а может, еще куда. И вот с тех пор в комнату эту никого не селят.

— Это я такой обет дал, — пояснил он. — Я положил на — себя зарок не брать в дорогу табаку. Тяжкое лишение, слов нет, и все ж, как подумаешь про мучеников, не только наших, пресвитерианских, а вообще всех, кто пострадал за христианскую веру, — стыдно становится роптать.

– Странно, – в задумчивости проговорил начальник сыскной, – если следовать этой легенде, что дух может вселяться и в спящего, и в мертвого, зачем же тогда он убил пастора, а не вселился в него, когда тот спал?

– А вы знаете, я ведь об этом тоже спросил официанта! – радостно воскликнул еврей. – Он сказал, что не мог дух вселиться в пастора, потому что на нем был амулет, оберег по-нашему… – Новоароновский замолчал, глядя, как улыбается фон Шпинне, и в недоумении повел головой из стороны в сторону.

Сразу же, как мы перекусили (а самым роскошным блюдом у моего доброго хозяина была овсянка с творожной сывороткой), он принял серьезный вид и объявил, что его долг перед мистером Кемпбеллом проверить, обращены ли должным образом помыслы мои к господу. После происшествия с табаком я был склонен посмеиваться над ним; но он заговорил, и очень скоро у меня на глаза навернулись слезы. Есть два свойства, к которым неустанно влечется душа человека: сердечная доброта и смирение; не часто встречаешь их в нашем суровом мире, среди людей холодных и полных гордыни; однако именно доброта и смирение говорили устами мистера Хендерленда. И хотя я изрядно хорохорился после стольких приключений, из которых сумел, как говорится, выйти с честью, — все же очень скоро, внимая ему, я преклонил колена подле простого бедного старика, просветленный и гордый тем, что стою рядом с ним.

– Продолжайте, продолжайте, что вас смутило?

Прежде чем отойти ко сну, он вручил мне на дорогу шесть пенсов из тех жалких грошей, что хранились в торфяной стене его домика; а я при виде такой беспредельной доброты не знал, как и быть. Но он так горячо меня уговаривал, что отказаться было бы уж вовсе неучтиво, и я в конце концов уступил, хоть из нас двоих он после этого остался беднее.

– Вы смеетесь…

– Да, вы меня рассмешили, этим вашим «оберег по-нашему». По какому по-нашему?

ГЛАВА XVII

– Так принято говорить! – обиженно пробормотал Евгений Абрамович.

– Да, я понимаю, но от этого фраза не становится менее смешной. Продолжайте, я вас слушаю и обещаю больше не смеяться.

СМЕРТЬ РЫЖЕЙ ЛИСЫ

– Ну вот, на теле пастора был… – еврей запнулся, – амулет в виде ключа. Когда больного, вернее уже мертвого, осматривали в первый раз, то ключ мешал, и доктор его снял.

– Значит, дух, по словам официанта, вселился в тело пастора, потому что с него сняли амулет в виде ключа?

На другой день мистер Хендерленд отыскал для меня человека с собственной лодкой, который вечером собирался на ту сторону Лох-Линне в Эпин, рыбачить. Лодочник был из его паствы, и потому мистер Хендерденд уговорил его захватить меня с собою; таким образом, я выгадывал целый день пути и еще деньги, которые мне пришлось бы заплатить за переправу на двух паромах.

– Получается так! – кивнул Евгений Абрамович.

– Занятная история, очень занятная. А что в ней заинтересовало Протасова? Он задавал официанту какие-нибудь вопросы?

Когда мы отошли от берега, время уж близилось к полудню, день был хмурый, облачный, лишь в просветах там и сям проглядывало солнце. Глубина здесь была морская, но ни единой волны на тихой воде; я даже зачерпнул и попробовал на вкус: мне не верилось, что она и правда соленая. Горы по обоим берегам стояли высоченные, щербатые, голые, в тени облаков — совсем черные и угрюмые, на солнце же — сплошь оплетенные серебристым кружевом ручейков. Суровый край этот Эпин — и чем только он так берет за сердце, что вот Алан без него и жить не может…

– Савва Афиногенович спрашивал – через меня, конечно, – что будет, если в комнату внести, например, чучело какого-нибудь животного, оживет ли оно?

– Что ответил официант?

Почти ничего примечательного в пути не случилось. Только вскоре после того, как мы отчалили, с северной стороны, возле самой воды вспыхнуло на солнце алое движущееся пятнышко. По цвету оно было совсем как солдатские мундиры; и вдобавок на нем то и дело вспыхивали искорки и молнии, словно лучи высекали их, попадая на гладкую сталь.

– Сказал, оживет!

– К тому времени, я так понимаю, он находился в сильном подпитии.

Я спросил у своего лодочника, что бы это могло быть; и он сказал, что скорее всего это красные мундиры шагают в Эпин из Форта Вильям для устрашения обездоленных арендаторов. Да, тягостно мне показалось это зрелище; не знаю, оттого ли, что я думал об Алане, или некое предчувствие шевельнулось в моей груди, но я, хоть всего второй раз видел солдат короля Георга, смотрел на них недобрыми глазами.

– Он был, можно сказать, в стельку, еле языком ворочал, но пить продолжал. «Дармовщинка – штука сильная», – это Савва Афиногенович постоянно повторял. «Денежка, – говорил он еще, – как вода, всегда дорогу к сердцу отыщет. Человека нельзя заставить, завоевать, ничего с ним нельзя поделать, кроме одного – его можно купить. Просто один стоит дешево, а другой – дорого. Вот и вся разница в людях. А в остальном они похожи как братья-близнецы. Каждый хочет есть, спать, да и выпить не дурак, и чтобы рядом бабенка какая-нибудь притулилась…»

– Вы разделяете его мысли? – Начальник сыскной внимательно взглянул на Новоароновского.

Наконец мы подошли так близко к косе возле устья Лох-Линме, что я запросился на берег. Мой лодочник, малый добросовестный, памятуя о своем обещании законоучителю, порывался доставить меня в Баллахулиш; но так я очутился бы дальше от своей тайной цели, а потому уперся и в конце концов сошел все-таки в родимом краю Алана, Эпине, у подножия Леттерморской (или, иначе, Леттерворской, я слыхал и так и эдак) чащи.

– Я? Нет…

– Но вы так подробно их изложили, что мне показалось, вы помните эту историю слово в слово.

Лес был березовый и рос на крутом скалистом склоне горы, нависшей над заливом. Склон изобиловал проплешинами и лощинками, заросшими папоротником; а сквозь чащобу с севера на юг бежала вьючная тропа, и на краешке ее, где бил ключ, я примостился, чтобы перекусить овсяной лепешкой, гостинцем мистера Хендерленда, а заодно обдумать свое положение.

– Просто у меня хорошая память, вот и все.

Тучи комаров жалили меня напропалую, но куда сильней донимали меня тревоги. Что делать? Зачем мне связываться с Аланом, человеком вне закона, не сегодня-завтра убийцей; не разумней ли будет податься прямо к югу, восвояси, на собственный страх и риск, а то хорош я буду в глазах мистера Кемпбелла или того же мистера Хендерленда, случись им когда-нибудь узнать о моем своеволии, которое иначе как блажью не назовешь — такие-то сомнения осаждали меня больше, чем когда-либо.

– Ну, мы отвлеклись. Что же было дальше, что наш пьяный в стельку немецкий официант? Он успел еще что-то добавить, прежде чем свалиться замертво?

– Да, он предложил Савве Афиногеновичу купить ключ от этой комнаты!

– Он предложил, или Савва Афиногенович попросил достать ему этот ключ?

Пока я сидел и раздумывал, сквозь чащу стали доноситься людские голоса и конский топот, а вскорости из-за поворота показались четыре путника. Тропа в этом месте была до того сыпучая и узенькая, что они шли гуськом, ведя коней в поводу. Первым шел рыжекудрый великан с лицом властным и разгоряченным; шляпу он нес в руке и обмахивался ею, тяжело переводя дух от жары. За ним, как я безошибочно определил по черному строгому одеянию и белому парику, шествовал стряпчий. Третьим оказался слуга в ливрее с клетчатой выпушкой, а это означало, что господин его происходит из горской фамилии и либо не считается с законом, либо в большой чести у власть имущих, потому что носить шотландскую клетку воспрещалось указом. Будь я более сведущ в тонкостях подобного рода, я распознал бы на выпушке цвета Аргайлов, иначе говоря, Кемпбеллов. К седлу его коня была приторочена внушительных размеров переметная сума, а на седельной луке — так заведено было у местных любителей путешествовать с удобствами — болталась сетка с лимонами для приготовления пунша.

– Второе. – Новоароновский на мгновение задумался, вскинул глаза к потолку. – Да, именно так и было.

– И что официант?

Что до четвертого, который замыкал процессию, я таких, как он, уже видывал прежде и вмиг угадал в нем судебного исполнителя.

– Сказал, что достать не сможет, но сможет продать…

– Забавная логика! – бросил удивленный Фома Фомич и сделал знак продолжать остановившемуся Евно Абрамовичу.

Едва заметив, как приближаются эти люди, я решил (а почему и сам не знаю) не обрывать нить своих приключений; и когда первый поравнялся со мной, я встал из папоротника и спросил, как пройти в Охарн.

– Ключ у него оказался с собой…

– Это настоящее чудо! Вы видели этот ключ?

Он остановился и взглянул на меня с каким-то особенным, как мне почудилось, выражением; потом обернулся к стряпчему.

– Да, конечно! Я даже держал его в руках…

— Манго, — сказал он, — чем не дурное предвещание, почище двух встречных пиратов! Как вам понравится: я направляюсь в Дюрор по известному вам делу, а тут из папоротников, извольте видеть, является отрок в нежных годах и вопрошает, не держу ли я путь на Охарн.

– И как он выглядел? – спросил начальник сыскной, сам же подумал о том, что в деле об убийстве Протасова слишком много разных ключей. Ключи от игрушки, от комнат в доме фабриканта и вот еще ключ от номера в гостинице «Добрый Рюбецаль»…

– Обычный ключ, такой же, как от любой другой двери в гостинице… Я его еще сравнил с моим и нашел их похожими.

— Это неподходящий повод для шуток, Гленур, — отозвался его спутник. Оба уже подошли совсем близко и разглядывали меня; другие двое меж

Дэвид Бишоф

– А как вы поняли, что это тот самый ключ, от комнаты с духом, ведь пьяный официант мог вас обмануть?

тем остановились немного поодаль.

– Очень просто, пошли и проверили. Ключ подошел…



– Сколько запросил?

— И чего ж тебе надобно в Охарне? — спросил Колин Рой Кемпбелл из Гленура, по прозванию Рыжая Лиса, ибо его-то я и остановил на дороге.

Недетские игры

– Целую тысячу марок! Я даже зажмурился, когда узнал цену. Сижу и думаю, говорить Савве Афиногеновичу или не говорить, а он сидит и одно твердит: «Сколько, сколько?»

— Того, кто там живет, — ответил я.

– Вы решились сказать?

– Да! Думал, хозяин осерчает, но нет…

— Стало быть, Джемса Глена, — раздумчиво молвил Гленур и снова обратился к стряпчему: — Видно, людишек своих собирает?

Кэт Эннис, с особой нежностью
– Что, заплатил тысячу?

– Нет, торговаться стал. Мол, тысяча много. Вот если бы чуть поменьше, сто, например…

— Как бы то ни было, — заявил тот, — нам лучше переждать здесь, пока не подоспеют солдаты.



– На какой сумме сошлись?

— Может быть, вы из-за меня всполошились, — сказал я, — так я не из его людишек и не из ваших, а просто честный подданный короля Георга, никому ничем не обязан и никого, не страшусь.

– На полтыщи!

– Я смотрю, официант пьяный-то пьяный, а своего не упустил! – весело заметил начальник сыскной и добавил, как бы размышляя: – Думаю, он уже не один такой ключ продал…

ПРОЛОГ

— А что, неплохо сказано, — одобрил управляющий. — Только осмелюсь спросить, что поделывает честный подданный в такой дали от родных краев и для чего ему вздумалось разыскивать Ардшилова братца? Тут, было бы тебе известно, власть моя. Я на здешних землях королевский управляющий, а за спиной у меня два десятка солдат.

– Вы считаете, он был не таким пьяным, как казался?

– А вы как думаете? Это ведь коммерция, он, может, помимо основной работы еще и на этом деле неплохие деньги зарабатывает. А может, и это вернее всего, служит официантом только для того, чтобы продавать ключи…

— Наслышан! — запальчиво сказал я. — По всей округе слух идет, какой у вас крутой норов.

Снег.

– Кто их будет покупать? – с сомнением уставился на фон Шпинне еврей.

Он все глядел на меня, словно бы в нерешимости.

– Протасов же купил, и вы были тому свидетелем! А сколько на белом свете подобных людей, которые что-то покупают, а для чего, сами не знают. Это у официанта дело такое, и, думаю, хозяин гостиницы в доле. А бывает и так, что этот официант и есть хозяин гостиницы…

Хлопья валили густо, как помехи на телеэкране, приглушая рычание автобуса, везшего двух офицеров ВВС на ночное дежурство, которое не сулило им ничего, кроме смертельной скуки.

– Разве подобное может быть? – удивленно спросил Новоароновский.

— Что же, — промолвил он наконец, — на язык ты востер, да я не враг прямому слову. Кабы ты у меня в любой другой день спросил дорогу к дому Джемса Стюарта, я б тебе показал без обмана, еще и доброго пути пожелал бы. Но сегодня… Что скажете, Манго? — И он вновь оглянулся на стряпчего.

— Заступать в такой денек на защиту отечества — не подарок, а? — сказал лейтенант Олмер. Руки его крутили руль с небрежной уверенностью опытного водителя, привыкшего одолевать снежные заносы, но глаза напряженно следили за обледенелой дорогой, петлявшей по склонам Северной Дакоты. Мириады снежинок мельтешили в лучах фар, снижая видимость почти до нуля.

– А почему нет? – вопросом на вопрос ответил фон Шпинне.

Но в тот самый миг, как он повернул голову, сверху со склона грянул ружейный выстрел — и едва он прогремел, Гленур упал на тропу.

– Ну, если он хозяин гостиницы, зачем ему работать официантом? У нас никто бы не работал!

— Н-да, небо свалилось в долину Красной реки, — буркнул спутник Олмера. — Правда, когда я служил на Аляске, там бывало и похуже.

– Верно, но это у нас. А вот у немцев голова немного иначе устроена, они работы не гнушаются! – с нажимом проговорил начальник сыскной, тем самым больше причисляя себя к русским, чем к немцам.

— Убили! — вскрикнул он. — Меня убили!

– Да, я это у них заметил. Хорошее качество! И работают они исправно, не то что наши: то пьют, то дерутся, то праздники у них, то похмелье!

Капитан Джерри Халлорхен поплотнее запахнул парку и покосился на испорченную печку. «Какие мерзавцы заказывали для авиации эти фургоны? — подумал он. — Электронной начинки в них хватает, чтобы вести по курсу эскадрилью „Голубых ангелов“, но обогреть кабину они не в состоянии».

Стряпчий успел его подхватить и теперь придерживал, слуга, ломая руки, застыл над ними. Раненый перевел испуганный взгляд с одного на другого и изменившимся, хватающим за душу голосом выговорил:

— Доберемся до места, получим медаль, — предположил Олмер, переключая перед легким подъемом рычаг на вторую скорость.

– Совершенно справедливо замечено, то праздники, то похмелье! – кивнул фон Шпинне. – А вы, Евгений Абрамович, не злоупотребляете зеленым змием?

— Спасайтесь. Я убит.

– Нет, далек от этого!

— Упаси боже, лейтенант, заработать медаль за дежурство на кнопке, — отозвался Халлорхен, зябко вдавливаясь в сиденье. — После этого может не остаться живой души, чтобы прицепить герою награду на облученную грудь!

– Отчего же?

Он попробовал расстегнуть на — себе кафтан, наверно, чтобы нащупать рану, но пальцы его бессильно скользнули по пуговицам. Он глубоко вздохнул, уронил голову на плечо и испустил дух.

Халлорхен издал хриплый смешок и трубно высморкался в платок.

– Как-то раз попробовал, не понравилось, вернее, сначала нравилось, а на следующий день – беда… Вот и решил – больше в рот не возьму!

Стряпчий не проронил ни слова, только лицо его побелело и черты заострились, словно он сам был покойником; слуга разрыдался, как дитя, шумно всхлипывая и причитая; а я, остолбенев от ужаса, стоял и смотрел на них.

– Нужно было просто пить умеренно, и не какую-то сивуху, а хорошее вино. Вы же небось водки хватили, да еще и неочищенной…

Так и есть. Начинался насморк. У него явная аллергия на снег. Как только дождется выслуги, непременно попросит перевод куда-нибудь в теплые края вроде Аризоны. Глэдис понравится там. Ребятишкам тоже. А его нос просто оживет.

– Да я и не знаю, что пил! Может, это была и водка, а может, и еще что-то.

Но вот стряпчий опустил убитого в лужу его же крови на тропе и тяжело поднялся на ноги.

Халлорхен высморкался и вздохнул. Изо рта вырвалось облачко пара.

– Цветом-то ваше питие каким было?

Наверно, это его движение привело меня в чувство, потому что стоило ему шелохнуться, как я кинулся вверх по склону и завопил: «Убийца! Держи убийцу!»

– Да не помню, потому как подавали в глиняных кружках…

— Вы начали рассказывать о хипповой подружке, которая была у вас. Ее звали Шила? — спросил Стив Олмер, возвращая рычаг на третью скорость. — Интересная особа.

– А где это у нас так подают? – спросил фон Шпинне.

Все произошло мгновенно, так что, когда я вскарабкался на первый уступ и мне открылась часть голой скалы, убийца не успел еще уйти далеко. Это был рослый детина в черном кафтане с металлическими пуговицами, вооруженный длинным охотничьим ружьем.

– Это было не в Татаяре, это было в другом городе! – ответил поспешно еврей, чтобы начальник сыскной даже не напрягал память.

— О да, — улыбнулся воспоминаниям Халлорхен. — Мы познакомились, когда я служил на авиабазе «Эндрюс». Горячие были денечки, точно. Марши протеста, тяжелый рок и свободная любовь. Шила была в самой гуще, настоящая радикалка. Боже, узнай она, чем я занимаюсь сейчас, ее бы удар хватил! Когда она не ходила дышать слезоточивым газом на демонстрациях в Мэрилендском университете, то таскала меня смотреть годаровские фильмы, «Хиросима, любовь моя». «Доктора Стрейнджлава» мы смотрели раза три, не меньше!

— Ко мне! — крикнул я. — Вот он!

– Если не у нас, то я не смогу вам подсказать, чем вас напоили…

— Антиядерная особа, — мрачно уточнил Олмер.

Убийца тотчас воровато глянул через плечо и пустился бежать. Миг — и он исчез в березовой рощице; потом снова показался уже на верхней ее опушке, и видно было, как он с обезьяньей ловкостью взбирается на новую кручу; а там он скользнул за выступ скалы, и больше я его не видел.

Глава 20. Размышления после беседы с приказчиком

— Да. Но ей можно было простить все, — почти оправдываясь, сказал Халлорхен. — Девушка — полный восторг! Даже в восточной мистике разбиралась, — по-настоящему, понимаешь?

Все это время я тоже не стоял на месте и уже забрался довольно высоко, но тут мне крикнули, чтобы я остановился.

Вернувшись в сыскную после разговора с Новоароновским, Фома Фомич впал в задумчивость. Рассказ приказчика наводил на мысль, что ситцепромышленник искал подобную игрушку вовсе не для подарка внуку. День рождения Миши явился лишь поводом, позволившим Протасову притащить в дом этого механического монстра. Неужели он действительно замышлял с помощью игрушки убить жену? Тогда непонятно, почему жертвой стал он, а не Арина Игнатьевна? Произошел какой-то сбой или…

Олмер склонился к стеклу, вглядываясь в темень впереди.

Я как раз добежал до опушки верхнего березняка, так что, когда обернулся, вся прогалина подо мною оказалась на виду.

Мысли начальника сыскной метнулись к рассказу о странной комнате в гостинице «Добрый Рюбецаль». Зачем Протасову понадобился ключ от этого номера, что он там хотел увидеть? Почему спрашивал официанта, сможет ли ожить чучело? Единственное, что приходило в голову фон Шпинне, фабрикант решил внести в номер с духом механическую обезьяну и оставить там на ночь. Если купил ключ, то, очевидно, и внес, но кто ему в этом помогал? Фома Фомич вспомнил, что Протасов во время визита в сыскную рассказывал, как сам дома относил игрушку в чулан. Следовательно, в «Добром Рюбецале» он смог бы сделать все без помощников. Новоароновский утверждает, что ничего не видел и ничего не знает. Так ли это? А может, вообще ничего подобного и не было: Протасов не платил за ключ, не интересовался легендами маленькой берлинской гостиницы. Тогда, выходит, Новоароновский говорит неправду. Но зачем? Вроде и незачем, но это всего лишь кажущееся допущение – незачем…

— Подъезжаем к центру, — сообщил он.

Полковник понял: сейчас трудно будет установить истину, по крайней мере, сидя здесь, в Татаяре. Возможно, что и нет никакой комнаты с духом, возможно, гостей с востока просто обманули ловкие немцы, продав обычный кем-то потерянный ключ за пятьсот марок. Если это все же не был корыстный вымысел Новоароновского. Фон Шпинне снова придется ехать в Берлин и попытаться найти там того самого официанта. Если он существует, сделать это будет нетрудно.

Стряпчий с судебным исполнителем стояли над самой тропой, кричали и махали руками, чтобы я возвращался, а слева от них, с мушкетами наперевес, уже начали по одному выбираться из нижней рощи солдаты.

— В самый раз! — Халлорхен тряхнул планшет, пристегнутый стальным браслетом к запястью левой руки. — Мама подвязывала мне варежки таким способом. Начальство явно консультировалось с ней, прежде чем прицепить меня к этой штуковине.

Однако, еще раз все обдумав, фон Шпинне пришел к выводу, что поездка в Берлин будет, пожалуй, лишней. Лучше и дешевле установить за Новоароновским наблюдение да поводить его с недельку по городу. Кто знает, что это может дать, не исключено, откроется какой-нибудь секрет.

— Для чего мне-то возвращаться? — крикнул я. — Вы сами лезьте сюда!

Еще начальнику сыскной показалось странным то, что приказчик говорил о Самсонове, русском механике в «Детских радостях». Со слов Самсонова выходило, что Протасов к нему обратился с просьбой увеличить силу пружин, но получил отказ. Более Самсонов с фабрикантом не встречались. Отказ подтверждает и приказчик, однако упоминает, что была еще одна встреча промышленника с Самсоновым, на которую сам Новоароновский, хоть его и приглашали, не пошел, исключительно из деликатности. Но то, что вторая встреча состоялась, известно только со слов Новоароновского. Значит, ее могло и не быть!

— Не иначе, — рассмеялся Олмер, подруливая к стоянке возле железных ворот.

Итак, Самсонов против Новоароновского! Кто же говорит правду? Русский механик из «Детских радостей», конечно, лицо заинтересованное, он мог встретиться с Протасовым. Фабрикант, следуя привычке, катил впереди себя золотую монету, Самсонов не смог устоять и согласился заменить пружины. Все очевидно! Но что-то смущало фон Шпинне, что-то бередило душу. Может быть, просто не нравился ему хитромордый приказчик? А Самсонов, напротив, был симпатичен.