Роберт Льюис Стивенсон

История одной лжи

ГЛАВА I. Мы знакомимся с Адмиралом

Во время пребывания Ричарда Нэсби в Париже он завязал несколько странных знакомств, так как был одним из имеющих уши, чтобы слышать, и умеющих давать пищу своему зрению точно так же, как и своему уму. Это был охотник за типами. Он презирал мелкую дичь и незначительных людишек, не удостаивая их ни малейшим вниманием, даже если они являлись ему в виде герцогов или денежных тузов, но утонченное или выражающее силу характера лицо, волнующий или проникновенный голос, живой взгляд, смелый жест, многозначительная или двусмысленная улыбка, — все это будило его ум и заставляло лихорадочно работать его мысль.

Одним из таких, был мистер Петер ван Тромп, говорящее по-английски двуногое животное непонятной национальности и весьма неопределенного рода занятий. Несколько лет назад он был художником, завоевавшим себе некоторое положение в колониях благодаря своим портретам с подписью

«Ван Тромп», в которых он прославлял величие колониальных правителей Он был женат тогда и разъезжал со своей женой и крошкой дочерью в экипаже, запряженном пони. Как он докатился до теперешнего положения, точно никому не известно. В течение последних лет он был жалким прихлебателем подле иностранцев в Париже. Было бы смелостью пытаться определить его занятия. Грубо выражаясь, он заслуживал имени, которое резало бы наш слух.

Молчаливо наблюдая за ним на фоне общественной жизни, благовоспитанные люди все же находили возможность считать его художником-профессионалом. Его убежищем были «Гранд-отель» и кафе, где можно было хорошо поесть. Там каждый мог наблюдать, как он с вдохновенным видом делал набросок. Он был всегда приветлив и словоохотлив. И странным казалось ничтожное вознаграждение, которое получал ван Тромп за свою откровенность в течение тридцати шести часов. Он представлял собой нечто среднее между другом и курьером, что создавало неловкость в смысле оплаты его услуг. Но те, кого он обязывал, могли всегда купить у него одну из его плохоньких картин; если же расположение простиралось дальше, то они могли заказать и оплатить большую картину, зная заранее, что они никогда ее не увидят. В кругу художников он слыл бездарностью. Он промотал большие деньги, не меньше чем три состояния; поговаривали, что ни один из его коллег не мог даже надеяться заработать такую сумму. Помимо своего пребывания в колониях, на легком суденышке, вооруженном четырьмя пушками, он посетил Грецию. В экипаже, запряженном цугом, он путешествовал по Европе, заезжая во дворцы немецких принцев. Премированные певицы и танцовщицы бегали за ним по пятам и платили по счетам его портных. Теперь же он с жалкой угодливостью вымаливал взаймы ничтожные суммы, завтракая за счет юных учеников художественных школ. Низверженный Дон-Жуан, не успевший умереть в часы своего благополучия, был окутан романтической дымкой в глазах молодежи. Его имя и его блестящее прошлое, преломляющееся сквозь призму шушукающих сплетниц, дало ему кличку Адмирал.

Однажды Дик застал его за выполнением заказа, он торопливо рисовал акварелью на этюднике пару кур и петуха, поминутно поглядывая в потолок, как бы прося вдохновения у своей музы. Истасканность его внешности маскировалась костюмом, который молодил его. Его седые волосы, глубокие морщины и красный нос говорили о бурно проведенной жизни; но его одежда И жесты были претенциозны. Дик приблизился к столу И спросил, что он рисует. Адмирал пришел в неописуемый восторг.

— Так, пустячок, — сказал он. — Я только что сделал набросок — вот так! — И он пояснил это жестом.

— Та-ак, — протянул Дик, смущенный бледностью рисунка.

— Поймите меня, — продолжал ван Тромп. — Я крупная величина. Но художник всегда остается художником. Вдруг на улице меня осеняет вдохновение и всецело овладевает мной. Оно подобно прекрасной женщине, и борьба бесполезна — я должен рисовать и я рисую.

— Да, — сказал Дик.

— Конечно, — продолжал художник, — я делаю это без труда, совсем легко. Это не работа для меня, а одно удовольствие. Жизнь — моя работа. Жизнь — это большой город Париж, — Париж во мраке, Париж, залитый огнями, его сады, его причудливые закоулки. Ах! — воскликнул он. — Быть снова юным! Сердце молодо, но ноги налиты свинцом. Скверное дело старость. Ничего не остается, кроме зрительных впечатлений, мистер… — И он выдержал паузу, чтобы его собеседник назвал себя.

— Нэсби, — вставил Дик.

Новый знакомый подействовал на ван Тромпа подобно возбуждающему напитку, и он стал распространяться об испытываемом им удовольствии при встрече с земляком на чужбине. Слушая его, можно было бы вообразить, что они встретились в Центральной Африке. Никто никогда не очаровывался Диком так скоро и не выражал этого так деликатно и непринужденно. Казалось, он был приятен ван Тромпу, как может быть приятен старому земляку милый и остроумный малый. Он говорил, что он не педант и тем не менее даже в самый бурный период своей жизни никогда не был таким кутилой, каким представлял его себе Дик. Дик протестовал, но напрасно. Этот способ напрашиваться на откровенность был коньком ван Тромпа. В отношении людей старше его он вкрадывался в доверие, молодежь же его надувала, считая его одновременно жертвой, и находила, что она должна работать на него или потерять уважение этого старого, порочного учителя.

Приближалось время обеда:

— Вы знаете Париж? — спросил ван Тромп.

— Не так хорошо, как вы, я в этом убежден, — сказал Дик.

— Я также! — весело добавил ван Тромп. — Париж, мой молодой друг… вы разрешите? Если вы узнаете Париж так же, как я, то увидите много странного. Больше я не стану распространяться, вы увидите много странного. Мы — люди света — вы и я — и мы в Париже, в сердце цивилизации. Нам повезло, мистер Нэсби. Идемте обедать. Разрешите мне указать вам, где пообедать.

В ресторане ван Тромп посоветовал ему, что заказать; в результате получился весьма солидный счет. На все Дик соглашался с улыбкой, прекрасно отдавая себе отчет в том, что происходит, но в погоне за новым типом он не считался с затратами, подобно охотнику, жертвующему своими собаками. Что касается странных вещей, то любопытство читателя может быть удовлетворено: они оказались менее странными, чем можно было ожидать, и Дик мог бы отыскать их сам, не тратясь на гида вроде ван Тромпа.

— Таков, — произнес он, икая, — таков Париж!

— Уфф! — протянул Дик, который устал от всего виденного.

Адмирал насторожил уши и искоса взглянул на него с оттенком подозрительности.

— Спокойной ночи, — сказал Дик, — я устал.

— Это совсем по-английски! — воскликнул ван Тромп, пожимая его руку. — Это совсем по-английски! Уже пресыщены! Вы такой очаровательный приятель. Разрешите мне навестить вас.

— Слушайте, — сказал Дик, — я пожелал вам спокойной ночи и ухожу. Вы забавный старикашка! В некотором отношении вы мне даже нравитесь, но на сегодняшний вечер хватит, больше от меня вы не получите ни сигар, ни грога и ни пенса денег.

— Прошу прощения! — воскликнул Адмирал с достоинством.

— Бросьте, — сказал Дик, — вы не обижены. Я считаю вас человеком бывалым. Я изучил вас — и довольно. Разве я не уплатил за урок? Аu revoir! 1

Ван Тромп весело засмеялся и, горячо пожимая его руку, выразил надежду, что впредь они будут часто встречаться, но вслед уходящему Дику он смотрел с дрожью негодования. После этого они все-таки сталкивались, правда изредка, и Дик приглашал старика на скромный завтрак в рестораны по своему выбору. Между тем Дик всесторонне изучил своего нового знакомого. Он слышал о его яхте, о его экипаже, запряженном цугом, о его кратковременной славе, о его дочери, о которой он изредка с грустью вспоминал за бокалом, и о его беспутном, паразитическом образе жизни. И с каждой новой деталью что-то, чего нельзя было назвать ни привязанностью, ни интересом, росло в душе Дика по отношению к этому обесславленному пасынку искусства. Перед его отъездом из Парижа ван Тромп был среди приглашенных на прощальный ужин. Старик произнес речь, а затем, плача и смеясь, упал на стол.

ГЛАВА II. Письмо в редакцию

У старого мистера Нэсби была сильная необузданная натура типичного представителя среднего класса. Вселенная казалась ему простой. «Это

хорошо» или «это плохо», изрекал он без дальнейших рассуждений. В его суждениях, даже о самых незначительных вещах, чувствовалась сдержанная, пророческая энергия; он постигал сущность самых запутанных проблем, а если вы их не понимали, то он объяснял это духом противоречия и искренне возмущался.

Он глубоко уважал Дика как способного малого. Дик в свою очередь уважал отца как лучшего из людей, но уважение к нему умалялось пылом юности, защищающей свою независимость. В спорах они приходили к полному разрыву. Каждый из них приводил многочисленные аргументы, так как они были людьми положительными и любили умственные упражнения. Приятно было слушать, как мистер Нэсби красноречиво защищал англиканскую церковь или превозносил аскетическую мораль с энтузиазмом, вызванным отчасти портвейном. Дик начинал возмущаться, но не слишком, так как он знал, что в лице отца он имеет искусного противника, и он часто попадал впросак. В таких случаях с удвоенной энергией он называл черное белым, а голубое желтым, но наутро нелепость собственного поведения начинала его угнетать, и он отправлялся на террасу, где его отец прогуливался перед завтраком, любуясь долинами Тайма.

— Я должен просить прощения, сэр, за вчерашний вечер, — начинал он.

— Конечно, ты должен! — живо прерывал его отец. — Ты плел чепуху, но не будем вспоминать об этом.

Таково было положение вещей до знаменательного случая, когда мистер Нэсби, заинтересованный в поддержании кандидата сильной партии на выборах в парламент, написал в газету грозное письмо. Письмо отличалось всеми недостатками партийных писем вообще: оно было убедительно, но носило личный характер — наполовину оно было бесчестно и на четверть вымышлено. Старик не знал, что было в нем неправдоподобного, он легкомысленно изложил все сплетни, слышанные им и, опрометчиво санкционируя своим именем, вынес их на общественный суд.

«Либеральный кандидат, — заканчивал он свое письмо, — является, таким образом, общественным отступником. Он может дать ложное показание и проглотить обиду. Разве такие люди нам нужны? Нет! Со всей силой моего убеждения я говорю: нет! » Затем он подписал письмо и поставил дату с гордостью любителя, надеясь наутро стать знаменитостью.

Дик, ничего не знавший об этом, проснулся первым в этот злополучный день и, взяв газету, отправился в садовую беседку. В одном столбце его поразило письмо отца, в другом — передовица. «Мы имеем сведения, — гласила статья, — что никто не согласился с мнением мистера Нэсби, и, если бы даже он взывал от имени всех избирателей, его нападки на мистера Далтона были бы по меньшей мере несправедливы. Мы не хотим упрекнуть мистера Нэсби во лжи, потому что нам хорошо известны последствия этого, но мы попытаемся осветить оба эти факта в следующем номере нашей газеты. Мистер Нэсби один из самых крупных собственников в нашей местности, но верное изложение фактов, порядочность и грамотность важнее для нас, чем владение поместьем. Мистер… несомненно великий человек в своих обширных садах и тянущихся на полмили оранжереях, но либералы, — заключал анонимный журналист, — слишком свободны и сильны, чтобы им можно было приказывать».

Ричард Нэсби прочел все с начала до конца, и гнетущий стыд овладел им — его отец свалял дурака. Он выехал с треском на войну и вернулся с позором: в тот момент, когда прозвучали трубы, он был постыдно выбит из седла. Что касается фактов, сомнения быть не могло: они все были против автора письма. Ричард отдал бы многое, чтобы приостановить выпуск газеты, но, так как этого уже нельзя было сделать, он оседлал свою лошадь, захватил палку и помчался в Таймбери.

Он застал редактора за завтраком в большой мрачной комнате. Отсутствие сервировки, исключительная скудость блюд, его блуждающий, болезненный, как у подсудимого, взгляд обескуражили нашего героя, но, опершись на свою палку, Дик стоял с решительным и воинственным видом.

— Это вы написали статью в утренней газете? — спросил он.

— Вы — молодой мистер Нэсби? Да, это я поместил ее, — ответил редактор, поднимаясь.

— Мой отец стар, — сказал Ричард и, вспыхнув, добавил: — Но он лучше вас и Далтона, вместе взятых! — Он остановился и передохнул, решив, что все пойдет своим чередом. — Я должен задать вам один вопрос, мистер, — добавил он. — Допустим, что мой отец был плохо осведомлен, не лучше ли было бы подождать с напечатанием этого письма и объясниться частным образом?

— Поверьте мне, — ответил редактор, — что я не был в курсе дела. Мистер Нэсби сообщил мне запиской, что послал свое письмо в три редакции, и еще пригрозил скандалом, если я его не приму. Я очень огорчен всем случившимся, сочувствую вам и понимаю ваше волнение, молодой человек, но нападки на мистера Далтона были так резки, что у меня не оставалось другого выхода, как предоставить ему возможность напечатать ответ на страницах моей газеты. Партия имеет свои обязанности, сэр, — любезно добавил журналист, как бы произнося изречение, — а нападки были слишком резки.

В течение полуминуты Ричард обдумывал свой ответ, затем, смягчившись, буркнул «прощайте» и выбежал на улицу.

На обратном пути он ехал не спеша и опоздал к завтраку. Сквайр стоял спиной к камину и был близок к удару, его пальцы нервно теребили полы сюртука. Когда Ричард вошел, его рот беззвучно открылся и глаза выкатились из орбит.

— Ты это видел? — вскричал он, указывая на газету.

— Да, — ответил Ричард.

— И ты прочел это? Правда?

— Да, прочел, — ответил Ричард, потупив взор.

— И как ты на это реагируешь? — спросил старик.

— Вы были, вероятно, плохо осведомлены, — сказал Дик.

— Ах так! Ты ничего не можешь придумать? У тебя нет ни слова объяснений, ни предложений?

— Я боюсь, сэр, что вам придется извиниться перед мистером Далтоном. Это было бы красивее, это было бы только справедливо, и откровенное признание способствовало бы… — Здесь Ричард сделал паузу, как бы не находя соответствующих слов.

— Эта мысль должна была бы исходить от меня! — прорычал отец. — В твоих же устах она неуместна. Так не должен мыслить преданный сын. Если бы мой отец попал в подобное положение, то я преследовал бы редактора до конца его жизни, я избил бы его до смерти. Это было бы глупо, но я доказал бы этим, что родственные чувства во мне сильны. Сын? Ты мне не сын!

— Отец… — сказал Дик.

— Я отрекаюсь от тебя! Твоя мать умерла бы со стыда, я рад, что она в могиле. Дик Нэсби! Плохо осведомлен! У тебя нет ни чести, ни сыновних чувств, ни привязанности. Ты бездушен! Вон! Тут тебе нет места! Вон! Прочь отсюда! — сказал он, указывая на дверь.

С взбудораженными нервами, с бурно клокочущей кровью в его жилах, Дик ретировался. Он находился в состоянии такого оцепенения, что потерял способность слушать и говорить. Но среди всех этих волнений чувство непростительной несправедливости навеки запечатлелось в его памяти.

ГЛАВА III. Именем Адмирала

Возврата к прежнему быть не могло. Отныне между Диком и его отцом установились холодные отношения. Надменный старик становился еще более надменным при встречах с сыном. Обуреваемый вечным гневом, с подчеркнутой вежливостью он осведомлялся о здоровье Дика и обсуждал с ним погоду. Его голос звучал сухо и отчетливо. По временам в нем проскальзывали дрожащие нотки едва сдерживаемого негодования.

Что касается Дика, то ему казалось, что его жизнь внезапно оборвалась. Все прежнее потеряло для него интерес, его ранняя наблюдательность, которой он так гордился в своих путешествиях, отступила, как что-то постыдное, перед настоящим горем. Сожаление и уважение по целым дням боролись в сердце Дика. Теперь он был близок к тому, чтобы помириться со своим отцом или ускользнуть ночью, чтобы уже больше не возвращаться в отцовский дом.

Однажды случилось так, что, гуляя, он дошел до незнакомой гористой местности. Пробравшись через густой кустарник, он вышел на плоскогорье. Несколько величавых ирландских сосен возвышались на бугорке, прозрачный ключ у подножья холма извивался небольшим ручейком среди кустарников. Только что пронеслась гроза, но солнце ярко светило, и воздух был напоен ароматом сосен и травы. На камне, под деревом, сидела молодая девушка. Мы привыкли представлять себе женщину в виде символического превращения, основанного на ее одежде, и нам легче всего представить себе нашу владычицу, как неотъемлемую часть платья. Но человеческое восторжествовало над одеждой: взгляд, прикосновение — платье оживает, и женщина, задрапированная в эту оболочку из материи, освобождается от ее оков. Черное платье привлекло внимание Дика Нэсби и всецело овладело им. Он подошел ближе, и девушка полуобернулась. При виде ее лица Дик вздрогнул. Это было лицо, о котором он мечтал, и он впитывал его в себя, как животворящий воздух.

— Извините, — проговорил он, снимая шляпу, — вы рисуете?

— О, — воскликнула она, — только для себя! Я ненавижу живопись.

— Бьюсь об заклад, что вы не правы, — вставил Дик. — Я рисую сам, и знаете, что это означает?

— А именно?

— Две вещи, — ответил он, — во-первых, что я не строгий критик, а во-вторых, что я имею право видеть вашу картину.

Она прикрыла мольберт обеими руками и сказала:

— Ах нет, мне стыдно.

— Я должен вам сказать, что хоть я и не художник, но знал многих художников в Париже. Многие из них были моими друзьями, и я часто бывал в их ателье.

— В Париже! — воскликнула она с внезапно заблестевшими глазами. — Вы встречали когда-нибудь мистера ван Тромпа?

— Я? Да. Скажите, не дочь ли вы Адмирала?

— Адмирала? Его так называют? — крикнула она. — Ах, как хорошо, как мило с их стороны! Не правда ли, его называет так молодежь?

— Да, — с некоторой натяжкой ответил Дик.

— Теперь вы можете понять, — сказала она с непередаваемым оттенком сдерживаемой благородной гордости, — почему я предпочла не показать вам свой набросок. Дочь ван Тромпа! Дочь Адмирала! Меня чарует это название. Адмирал! Итак, вы знаете моего отца?

— Да, — сказал Дик, — я часто встречался с ним, мы были даже друзьями. Возможно, что он упоминал обо мне, — меня зовут Нэсби.

— К сожалению, он пишет так мало. Он занят, он всецело отдался своему искусству! Я бы предпочла, — добавила она, — чтобы мой отец был более обыкновенным человеком. Потому что большой художник… Вы видели его работы?

— Я видел некоторые из них, — ответил Дик, — они очень милы.

Она громко засмеялась.

— «Милы»?! — повторила она. — Я вижу, что вы не слишком интересуетесь искусством.

— Не слишком, — согласился он, — но я знаю, что многие охотно покупают картины мистера ван Тромпа.

— Называйте его Адмиралом, — сказала она, — это звучит мило и просто, мне приятно, что его оценили и полюбили молодые художники, — его не всегда признавали. У него была тяжелая жизнь в течение долгих лет, и когда я думаю… — Слезы блеснули в ее глазах. — Когда я думаю об этом, я чувствую, что глупею. А теперь я пойду домой. Вы доставили мне радость. Подумайте только, мистер Нэсби, с шести лет я не видела своего отца, но я всегда думаю о нем. Вы должны навестить меня, моя тетя будет очень польщена этим, я уверена. И тогда вы мне расскажете подробно о моем отце, не правда ли?

Дик помог ей сложить мольберт, и, когда все было готово, она протянула ему руку и сердечно пожала ее.

— Вы друг моего отца? Мы тоже будем друзьями. Вы должны прийти ко мне поскорее. — И она вприпрыжку сбежала с холмика.

Дик стоял в замешательстве. Ему было больно. Во всем происшедшем было много комичного, но черное платье, лицо и рука, которую он держал в своей, настраивали его на серьезный лад. Как он должен был поступить теперь? Быть может, забыть девушку? Он об этом поразмыслит. Он подумает также о том, продолжать ли это знакомство.

Он много думал об этом и на следующий день решил отправиться к ней с визитом.

Между тем легкой походкой, трепеща от радости, девушка шла домой, в свой маленький коттедж, где она жила со своей теткой, старой девой. И этой женщине, угрюмой, согбенной, шестидесятилетней шотландке сообщила она о своей встрече и приглашении.

— Его друг! — вскричала тетка. — Как он выглядит? Как он назвал себя?

Девушка хранила гробовое молчание и угрюмо глядела на старуху, затем очень тихо произнесла:

— Я уже говорила вам, он друг моего отца. Я его пригласила к нам, и он должен прийти. — После этого она ушла в свою комнату, где просидела неподвижно весь вечер.

Мисс Мак-Глехен — так звали тетку — читала в кухне объемистую Библию.

Около половины третьего Дик, тщательно одетый, появился на пороге коттеджа. Он постучал, и его попросили войти. В кухне, дверь которой открывалась в сад, было темно от нависшей листвы. Еще издали он заметил приближение девушки. Увидев ее во второй раз, он был еще больше поражен. Ее густые черные брови говорили о том, что она легко раздражается и с трудом успокаивается. Ее маленький, нервный рот был капризен. В ней было что-то опасное и надменное. В общем же, во всей ее внешности чувствовались прямодушие, отзывчивость и даже порода.

— Имя моего отца делает вас желанным гостем! — И она вежливо протянула ему руку.

Это было милое, хотя несколько чопорное приветствие. Дик почувствовал себя на седьмом небе. Она провела его через кухню в гостиную и представила мисс Мак-Глехен.

— Эстер, — сказала тетка, предложи мистеру Нэсби чашку чая.

Как только девушка вышла, старуха, как бы с угрозой, подошла к Дику.

— Вы знаете этого человека? — спросила она повелительным шепотом.

— Мистера ван Тромпа? Да, я знаю его.

— Прекрасно. Но что вас привело сюда? — спросила она. — Я не могла спасти мать — она умерла, но дитя… — И в ее голосе было нечто, что заставило вздрогнуть бедного Дика. — Скажите, — продолжала она, — в чем теперь дело? Деньги?

— Сударыня, — сказал Дик. — Вы дурно истолковываете мое присутствие здесь. Я — молодой Нэсби. По правде сказать, мое знакомство о мистером ван Тромпом весьма поверхностно. Я боюсь, что мисс ван Тромп несколько преувеличила нашу дружбу. Я решительно ничего не знаю о его личной жизни, и не хочу знать. Я встретил его случайно в Париже, и это все…

Мисс Мак-Глехен облегченно вздохнула.

— В Париже? — спросила она. — Хорошо, и что вы о нем думаете?

— Я считаю его приятным собеседником.

— Воображаю! — насмешливо сказала она и, прежде чем Дик мог что-либо добавить, покинула комнату.

Эстер вернулась с чаем и уселась.

— Теперь, — мило обратилась она к нему, — расскажите мне подробно о моем отце.

— Он, — заикаясь, проговорил Дик, — он очень приятный собеседник.

— Я начинаю думать, мистер Нэсби, что более приятный, чем вы, — продолжала она, улыбаясь. — Не забывайте, что я его дочь, рассказывайте с самого начала, расскажите все, что вы знаете, что он вам говорил и что вы ему отвечали. Вы встречались где-нибудь с ним — начните с этого.

С этого он и начал. Он рассказывал о том, как встретил Адмирала, когда последний рисовал в кафе, и как вдохновение настолько овладело им, что он не мог дождаться прихода домой, чтобы перенести свою идею на полотно; как его идея нашла свое отражение в поющем петухе и двух курицах, клюющих зерно; как они (Дик и ван Тромп) познакомились однажды и в тот же вечер обедали вместе; как он (Адмирал) подал милостыню нищему; с каким чувством он говорил о своей крошке дочери; как он занял денег, чтобы послать ей куклу (поступок, достойный Ньютона, так как ей было тогда 19 лет); о том, что у него — нет, не прекрасная — исключительная — да, Дик мог смело это сказать — совершенно исключительная внешность; что он носил башмаки на шнуровках и черную блузу свободного покроя и т. д. и т. п. И он сам удивлялся тому, как мало нужно было привирать. В конце концов, люди преувеличивают трудности жизни. Немного умения управлять рулем, легкий поворот вправо, влево, при наличии доброго желания слушателя — и нет предела его разыгравшейся фантазии. По временам появление мисс Мак-Глехен в гостиной охлаждало его пыл, и тогда взятая на себя миссия казалась ему чрезвычайно трудной. Но при виде Эстер, которая вся превратилась в слух и внимание, он изощрялся все больше и больше, и поток его красноречия не иссякал.

— Ах, — сказала она, — как приятно слышать все это. Вы не представляете себе, как моя тетка ограничена и религиозна. Она не может понять жизнь художника, но это меня не пугает. Я ведь дочь художника, — с достоинством добавила она.

Эти слова вознаградили его за ложь. Ведь, в конце концов, он не так уж грубо ее обманул, ведь ложь бывает иногда необходимой. И не должно ли поддержать в сердце дочери доверие к ее отцу, что, быть может, осчастливит ее. Возможно, что им руководили и другие мотивы — малодушие, эгоистическое желание понравиться, — но бедный Дик был ведь только человеком.

ГЛАВА IV. Эстер в роли дочери

Месяц спустя Дик и Эстер встретились.

Вокруг щебетали птички и жужжали насекомые; новая встреча не походила на прежние. Дик схватил ее в свои объятия, и губы их слились в продолжительном поцелуе. Затем он отстранил ее, и они стали пристально смотреть друг другу в глаза.

— Эстер, — произнес он (и каким голосом! ).

— Дик!

— Дорогая!

Тесно прижавшись друг к другу, они пошли гулять. Солнце, птицы, легкий ветерок, пробегающий по деревьям, прикосновения, взгляды — все это лишало их рассудка, наполняя ликованием их сердца. Тропинка, по которой они шли, завела их в сосновый лес, усеянный кустарником и черникой. Дик, усадив ее на этот прекрасный ковер, не без серьезности начал:

— Эстер, я должен тебе сообщить что-то важное. Ты знаешь, что мой отец богат, и, вероятно, считает, что теперь, когда мы любим друг друга, мы должны пожениться. Но я боюсь, дорогая, что нам долго придется ждать и мы должны запастись терпением.

— У меня хватит терпения, — сказала она. — У меня есть все, что я хочу. С тобой и с твоими рассказами об отце мне так хорошо, а ожидание так приятно, что я могу ждать всю жизнь.

При упоминании об Адмирале сердце Дика сжалось.

— Выслушай меня, — продолжал он, — я должен был бы тебе рассказать прежде, но содрогался при одной мысли об этом, и если бы была хоть малейшая возможность, я бы и сейчас тебе об этом не говорил. Мы с отцом почти не разговариваем.

— «С отцом»? — повторила она, бледнея.

— Тебе это может показаться странным, но я не считаю себя виноватым, я расскажу тебе, как это случилось. Милая, ты не понимаешь, ты не знаешь, как тяжело, когда тебя упрекают ежедневно в отсутствии сообразительности, как тяжелы ежедневные мелкие несправедливости в детстве, в юности и даже сейчас. Ведь это отравляет существование, оно преследует, как кошмар, пока не начнешь ненавидеть сам вид человека, которого ты любишь и который все-таки является твоим отцом. Короче говоря, Эстер, ты не знаешь, что значит иметь отца, и поэтому ты ослеплена.

— Да, — протянула она задумчиво, — ты думаешь, что мне легко с моим отцом? Я не так уж счастлива, в конце концов, ты забываешь, что я его не знаю. Это ты его знаешь, он скорее твой отец, чем мой. — При этом она взяла его за руку.

Сердце Дика похолодело.

— Но я так страдаю за тебя, — продолжала она, — это все должно быть так грустно и тяжело.

— Ты меня плохо понимаешь, — с негодованием сказал Дик, — мой отец

— лучший из людей, он достойнее меня во сто раз, но он не понимает меня и не может понять.

На минуту наступило молчание.

— Дик, — начала она снова, — я хочу просить тебя о маленьком одолжении, это первое с того момента, как ты мне сказал о своей любви. Можно ли мне видеть твоего отца? Посмотреть на него, хоть издали, чтобы он не заметил меня.

— К чему? — спросил Дик.

— Это моя фантазия, ты забываешь, что, когда речь идет об отцах, я становлюсь романтичной.

Этого было вполне достаточно для Дика. Он поспешно согласился, повел ее по боковой дорожке и усадил в кустарник, откуда она могла наблюдать, как сквайр возвращается к обеду. Они просидели молча, держась за руки, в течение приблизительно получаса. Наконец в отдалении послышался топот копыт, ворота парка с шумом открылись, и показался мистер Нэсби, сгорбленный, с мрачным желчным лицом, утомленный от верховой езды. Эстер тотчас же узнала его: она часто встречала его прежде, хотя, безразличная ко всему тому, что не относилось к ее любви, никогда не интересовалась тем, кто он такой. Теперь она узнала его и нашла, что он постарел на десять лет, обрюзг, и что лицо его выражает безысходное горе.

— О Дик, Дик, — проговорила она.

Слезы потекли по ее лицу, и она упала в его объятия. В тот вечер они возвращались домой, преисполненные любви и добрых намерений.

Дик всеми силами старался вернуть расположение своего отца, убедить его в своем уважении к нему и привязанности, уничтожить брешь, разделяющую их сердца. Но, увы, сквайр был нездоров и брюзжал, его удручала отчужденность Дика, которую он сам вызвал, и теперь своим ворчаньем и холодностью он отстранял все попытки Дика к примирению, а его негодование все росло.

ГЛАВА V. Блудный отец возвращается домой

Это случилось во вторник. В следующий же четверг, когда Дик вышел на свидание раньше обыкновенного и шел по направлению к коттеджу, он испугался, встретив на тропинке даму из Таймбери, которая имела облик мисс Мак-Глехен. Старуха сделала вид, что не замечает его. Ее глаза были полны слез, на лице была написана забота об узлах, которые она несла. Он остановился и подумал, что бы это могло предвещать. День был так прекрасен, что он даже не мог предположить что-нибудь недоброе. Все-таки что-то случилось в коттедже, и, по-видимому, значительное, потому-то мисс Мак-Глехен и пустилась в путь со своим небольшим имуществом, которое заключалось в нескольких коричневых свертках. Вид старой девы говорил о том, что она выдержала жаркую битву и потерпела поражение. Неужели дом был закрыт и для него? Неужели Эстер одна, покинута? Или, быть может, появился новый покровитель из европейских миллионеров? Любовь часто порождает ненависть к близким родственникам любимых. В таком состоянии он продолжал идти. Его беспокойство возрастало с каждым шагом. Войдя в сад, он услышал голос и вновь остановился, уже не сомневаясь, что стряслось какое-то несчастье.

Гром грянул — Адмирал был здесь.

Дик хотел было ускользнуть, охваченный ужасом этого момента, но Эстер, видя его нерешительность, ободряюще взглянула на него. В одно мгновение она очутилась подле него, довольная, сгорая от нетерпения сообщить ему новости, радуясь его смущению, находясь в состоянии упоения, которое не поддается описанию. Она дотронулась до него кончиками пальцев (стараясь выиграть время), притянула его к себе, затем, втолкнув его в комнату, поставила его лицом к лицу с мистером ван Тромпом, одетым в костюм из французского вельвета, с огромным прыщом на носу. Затем, так как это был предел возможной радости, Эстер выбежала из комнаты.

Мужчины в замешательстве смотрели Друг на друга. К ван Тромпу первому вернулось самообладание, и он любезно протянул руку Дику.

— Вы знаете мою девочку, мою Эстер, — сказал он, — это приятно. Мне сообщили об этом, как только я пришел. Это звучит странно в устах старого бродяги, но мы все любим наш дом и по мере сил и возможности скрываем это. Это и привело меня сюда, — заключил он таким тоном, как будто ставил на карту все, — так просто, грустно и благородно, как подобает светскому человеку и философу. — Вы видите перед собой человека, который доволен.

— Да, это чувствуется.

— Прошу вас, садитесь, — продолжал бездельник, подавая пример. — Фортуна все время поворачивалась ко мне спиной… Кстати, я только что хлебнул немножко виски после прогулки…. Я совсем опустился, мистер Нэсби, между нами говоря, я был без гроша, и, одолжив пятьдесят франков, незаметно пронес свой чемодан мимо швейцара, а ведь для этого нужна ловкость! И вот я здесь!

— Да, — сказал Дик, — вы здесь. — Он совсем опешил.

Эстер в этот момент вошла в комнату.

— Ты рад видеть его? — прошептала она Дику на ухо — радость, переполнявшая ее голос, перешла в ликование.

— О да, — сказал Дик, — очень!

— Я была уверена в этом, — сказала она, — я рассказала ему, как ты любишь его.

— Воздержитесь, — сказал Адмирал, — воздержитесь от излияний и давайте выпьем за новую жизнь.

— За новую жизнь, — как эхо повторил Дик и поднес бокал к губам, затем поставил его, не отведав: в течение одного дня было слишком много новостей.

Эстер села на скамеечку у ног своего отца, обняла его своими руками, и ее взгляд с гордостью перебегал с одного собеседника на другого. Ее глаза так блестели, что нельзя было определить, стоят ли в них слезы или нет; мелкая сладострастная дрожь пробегала по ее телу. По временам она опускала свой подбородок на грудь, иногда же в экстазе запрокидывала голову назад, — короче говоря, она была в таком состоянии, когда говорят о людях, что они захлебываются от счастья. Мучения Ричарда не поддавались описанию.

Между тем болтовне ван Тромпа, казалось, не будет конца.

— Я никогда не забываю друзей, — сказал он, — точно так же, как и врагов, хотя среди последних у меня их только двое — я и публика! — И он рассмеялся мелким смешком. — Но эти дни миновали, ван Тромпа уже больше нет. Это был человек, которому везло. Я думаю, вы слышали о моем успехе! Но не будем об этом говорить, — сказал он, усмехаясь и одергивая свой галстук. — Этот человек больше не существует. Одним усилием воли я прикончил его. Во всем этом есть нечто от поэтов. Сначала блестящая карьера — на меня были устремлены все взоры, а затем баста: спокойный, старый деревенский житель, культивирующий розы. В Париже, мистер Нэсби, было иначе…

— Отец, зови его Ричардом.

— Ричардом? Если он мне разрешит… Действительно, мы близкие друзья, а теперь близкие соседи.

Рубашка Дика была влажна; неловко пробормотав извинение, он удалился. Эстер объяснила его уход боязнью показаться нескромным, и эта щепетильность была поставлена ему в заслугу. Она пыталась удержать его.

— Вы хотите уйти перед нашей прогулкой? Ни за что! Должна же я погулять.

— Идемте вместе, — сказал Адмирал, поднимаясь.

— Ты сам не знаешь, чего ты хочешь! — вскрикнула Эстер, ласкаясь к нему. — Я должна поговорить с моим старым другом о моем новом отце. Ты пойдешь еще сегодня. Ты будешь делать все что захочешь. Я склонна баловать тебя.

— Тогда выпью еще глоток, — сказал Адмирал, останавливаясь, чтобы налить себе виски. — Удивительно, как этот день меня утомил. Да, я состарился, состарился и — с грустью должен сознаться — облысел.

Он кокетливо одел набекрень свою войлочную шляпу с широкими полями

— привычки старого сердцееда сказывались. Эстер мигом надела свою шляпу, в то время как он продолжал вертеться перед зеркалом. Злополучный прыщ приковывал его внимание.

— Мы теперь папа, нас должны уважать, — как бы объясняя свое франтовство, проговорил он и, подойдя к вешалке, выбрал себе палку. — Куда девались изящные парижские палки? Эта будет служить опорой старости. Она предназначена для деревенской жизни.

Дик наблюдал за ним, оценивая его в его новой роли и определяя, насколько она ему удается. Для своей прогулки с дочерью он приобрел новую походку, которая была восхитительна. Он устало шагал, опираясь на палку, грустно улыбался, смотря на все окружающее. Он спрашивал даже названия растений и оживился при виде серенькой птички неизвестной породы.

— Эта деревенская жизнь возвращает меня к молодости, — со вздохом сказал он.

В течение часа они достигли вершины холма. Солнце медленно заходило.

Вдруг Адмирал заметил в стороне домик с зазывающей вывеской.

— Это гостиница? — спросил он, указывая палкой.

Дик ответил утвердительно.

— Вы бывали там? — спросил Адмирал.

— Я проходил мимо нее сотни раз, и это все, — ответил Дик.

— А, — сказал ван Тромп, тряхнув головой, — вы не прежний товарищ, вы ведь должны изучать жизнь. Теперь я нашел гостиницу подле моего дома, и моей первой мыслью будет мысль о соседях. Я пойду вперед и познакомлюсь с ними. Не сопровождайте меня — я пробуду там всего минутку. — И он торопливо зашагал к гостинице, оставив Дика и Эстер на дороге.

— Дик, — воскликнула она, — я так счастлива, что могу перекинуться словом с тобой, я так счастлива! Я должна тебе сказать так много и хочу просить тебя об одолжении. Вообрази, он приехал без палитры и без мольберта, а я хочу, чтобы он имел все, что ему нужно. Я хочу, чтобы ты купил их для него в Таймбери. Ты видел, как его потянуло к кисти? Они не могут жить без этого, — добавила она, подразумевая ван Тромпа и Микеланджело.

В своем приподнятом настроении она не заметила ничего подозрительного в поведении Дика. Она была слишком счастлива, чтобы быть любопытной. Его молчание в присутствии этого большого и доброго существа, которого она называла своим отцом, казалось ей естественным и достойным похвалы, но теперь, когда они остались одни, она почувствовала отчужденность между ней и ее милым, и тревога закралась в ее душу.

— Дик, — воскликнула она, — ты меня не любишь!

— Я люблю тебя, — сердечно произнес он.

— Но ты несчастен, ты какой-то странный, ты не рад видеть моего отца, — заключила она надломленным голосом.

— Эстер, — сказал он, — я говорю, что люблю тебя. Если ты любишь меня, то поймешь, что это значит. Моя единственная мечта — видеть тебя счастливой. Ты думаешь, что я не радуюсь твоей радости? Эстер, я радуюсь, и если я неспокоен, и если я встревожен, и если… О, поверь, постарайся поверить мне! — воскликнул он с напряжением, стараясь отыскать соответствующее объяснение.

Но подозрения девушки были разбужены, и хотя она поспешила прекратить разговор (и вовремя, так как ее отец уже возвращался), но мысль об этом уже не покидала ее. Она тотчас же отметила эгоизм человека, который своими мрачными взглядами и страстной речью нарушил ее радость, а ведь женщины не прощают этого точно так же, как и пылкую речь, если они ее не разделяют. Другими словами, она заподозрила его в ревности к отцу и за это, — хотя она и искала оправдания для него — уже его ненавидела. Она чувствовала, что кошка пробежала между ними; она не могла, как случалось прежде, читать его мысли; она не могла больше думать о нем, как о солнце, излучающем счастье на ее жизнь, потому что однажды она потянулась к нему, но от него повеяло мраком и холодом. Короче говоря, хотя и незаметно, ее чувство начало угасать.

ГЛАВА VI. Расточительный отец приспосабливается

Мы не будем следовать за каждым шагом Адмирала, за тем, как он вернулся и устроился, а поторопимся и понаблюдаем за надвигающейся катастрофой, отмечая попутно некоторые выдающиеся события. Нам придется всецело положиться на слова Ричарда, потому что Эстер упорно молчала, а Адмирал вообще не способен был пролить ни малейшего света на все происходящее.

В течение этого мрачного периода драма развертывалась. Незаметно для посторонних Эстер глубоко переживала ее. Если бы судьба этой нежной, честной, грустной девушки была иной, если бы события шли иным чередом, пожалуй, все сложилось бы иначе и Эстер никогда не бежала бы, но события последних четырех дней грубо разрушили ее мечты.

Первое разочарование наступило тогда, когда Дик принес все атрибуты художника. Сидя у камина, Адмирал потягивал виски, а Эстер работала у стола. Они оба вышли навстречу вошедшему, и девушка, освободив Дика от его ноши, стала раскладывать перед отцом свои подарки. На лице ван Тромпа отражались самые разные чувства, затем оно приняло сварливое выражение.

— Боже милостивый! Я вынужден буду просить тебя не вмешиваться в мои дела! — сказал он достаточно враждебным тоном.

— Отец, — проговорила она, — прости меня! Я знала, что ты забросил искусство…

— О да! — воскликнул он. — Я порвал с ним навсегда.

— Прости меня, — повторила она, — я не думаю… я не могу допустить, чтобы это было так. Предположим, что свет к тебе несправедлив; предположим, что никто тебя не понимает, но у тебя есть обязанности по отношению к самому себе. О, не нарушай радости твоего пребывания у меня, докажи, что ты можешь быть моим отцом и не пренебрегать своим призванием. Я не похожа на некоторых дочерей, я не ревную тебя к твоему искусству, я попытаюсь понять тебя.

Положение было чрезвычайно забавным. Ричард не мог выдержать, он порывался разоблачить эту ложь и самого лгуна. Последнему, вы думаете, было легко? Я уверен, что нет, — он был очень несчастен и выдавал свои переживания грубыми выходками: на куски изломал свою трубку, вылил виски в камин и произнес несколько плоских фраз, смысл которых был неясен. Все это длилось недолго. Три минуты спустя ван Тромп овладел собой и пришел в хорошее настроение.

— Я старый дурак, — откровенно сказал он, — я избалован с детства. Что касается тебя, Эстер, ты пошла в свою мать, у тебя болезненное чувство долга, особенно по отношению к другим. Борись с этим, дорогая, борись! Краски же я на днях использую и докажу, что я настроен серьезно. Я попрошу Дика, чтобы он приготовил мне холст.

Дика немедленно усадили за работу. Адмирал даже не наблюдал за ее выполнением. Он был всецело занят приготовлением грога и приятной болтовней.

Немного спустя Эстер поднялась и под каким-то предлогом ушла. Дик с грехом пополам готовил холст и находился в распоряжении ван Тромпа целый час.

На следующий день произошла небольшая беседа между Эстер и отцом. После обеда Дик встретил последнего, возвращавшегося из гостиницы, где он уже завел дружбу с хозяином.. Ван Тромп был навеселе и шел, напевая под нос песенку.

— Милый Дик, — сказал он, хватая его за руку. — Это по-соседски с вашей стороны. Это говорит о внутреннем такте. Вы попадаетесь мне навстречу именно тогда, когда я хочу вас видеть. Сейчас я в хорошем настроении, и в такие моменты я хочу иметь друга.

— Я рад слышать, что вы счастливы, — с горечью сказал Дик. — Как будто вам нет особых причин тревожиться.

— Да, — подтвердил старик, — вы правы. Я вовремя от них избавился, а здесь мне все нравится. Все соответствует моим вкусам. Кстати, вы никогда не спрашивали меня, насколько мне нравится моя дочь.

— Да, — спокойно сказал Дик, — я этим не интересовался.

— Видно, что нет. А почему, Дик? Конечно, она моя дочь, но я человек бывалый, не без вкуса и способен высказать беспристрастное мнение. Да, Дик, беспристрастное! Откровенно говоря, я ею доволен. У нее положительные взгляды. Это у нее от матери. Я одобряю ее взгляды. Она мне предана, всецело предана…

— Она лучшая из девушек! — вырвалось у Дика.

— Дик, — воскликнул Адмирал, — я этого ожидал! Вернемся в гостиницу «Треванион армс» и поговорим об этом за бутылочкой.

— Этого не будет, — возразил Дик, — вы и так уже слишком много знаете.

Бездельник уже готов был обидеться на Дика, но воспоминание о времени, проведенном с ним в Париже, отрезвило его, и Адмирал сдержался.

— Впрочем, как вам будет угодно, — сказал он, — хотя я не вижу оснований для отказа и, собственно, не интересуюсь ими. Может быть, вы предпочтете прогулку? Все-таки вы молоды, но когда вы будете в моем возрасте… Давайте продолжать. Вы мне нравитесь, Дик. Вы мне понравились с первого же взгляда. Откровенно говоря, Эстер немного взбалмошна, но после замужества она исправится. У нее есть свои средства, вы, вероятно, знаете об этом. Они перешли к ней, как и взгляды, от милого, доброго, бедного существа, которым была ее мать. Бог благословил ее хорошей матерью, и я хочу верить, что ей так же повезет и с мужем. И вы, Дик, подходящий человек, — вы и никто больше. Сегодня же вечером я узнаю о ее чувствах к вам.

Дик остолбенел.

— Мистер ван Тромп, — сказал он, — вы можете делать что хотите, но, ради Бога, оставьте в покое вашу дочь.

— Это мой долг, — возразил Адмирал. — Вы разбиваете мои лучшие намерения, я вовсе не плохой сват. Я считаю, что будет удобнее, если вы не придете сегодня вечером. Прощайте. Вы оставляете ваше дело в надежных руках: я умею подходить к сердечным делам, мне это не впервой.

Все доводы были напрасны: старый бродяга стоял на своем. Не отдавая себе отчета в том, как это может повредить его планам, Ричард все еще сильно сопротивлялся. На мгновение блеснул луч надежды.

Адмирал снова предложил прогулку на «Треванион армс», и когда Дик вторично отказался, то можно было рассчитывать, что он отправится туда один. Если бы он так поступил, то Дик помчался бы к Эстер и рассказал бы ей о случившемся, но после минутного размышления Адмирал высказался за бренди дома и пошел по направлению к коттеджу. Подробности разговора между дочерью и отцом неизвестны.

На следующий день тщательно одетый Адмирал отправился в приходскую церковь. Он отыскал место и присоединился к хору, подтягивая псалмы, как будто бы это было привычным для него делом. Его вид, как он предполагал, привлек внимание молящихся — его заметил старый Нэсби.

— Ты не обратил внимания на пьяницу, который стоял в церкви напротив нас? — спросил он своего сына по возвращении домой. — Ты не знаешь, кто он такой?

— Если я не ошибаюсь, его зовут ван Тромпом.

— Он иностранец? — спросил мистер Нэсби.

Дик подумал о предстоящих ему неприятностях. Что было бы, если бы Адмирал встретил его с отцом? И надолго ли отдалялась возможность этой встречи? Казалось, что гроза нависла, но она была значительно ближе, чем он мог предположить.

Сдерживаемый стыдом и страхом, Дик до обеда не пошел к Эстер, но по окончании обеда, когда сквайр ушел вздремнуть, он выскользнул из комнаты и пошел кратчайшим путем, желая, с одной стороны, выиграть время, а с другой — боясь, что его мужество рассеется по дороге. Одна только мысль о коттедже и Адмирале вызывала в нем ненависть, об Эстер же он и думать боялся. Он не знал еще, как она на все посмотрит, но он не мог скрывать от себя, что он должен был пасть в ее глазах, и ее заблуждение оскорбляло его.

Он постучал, и его попросили войти. Комната выглядела точно так же, как и в последний раз. Эстер сидела за столом, ван Тромп — у камина. Выражение их лиц было различно. Девушка была бледнее обыкновенного, ее глаза потускнели, казалось, что краски в ее лице поблекли. В ее глазах застыло изумление, лицо же Адмирала, наоборот, было розово и лоснилось. Его голова свисала на грудь, на его губах блуждала растерянная улыбка — воздержимся от критики, но Адмирал был не трезв. Когда Ричард вошел, он не сделал даже попытки встать, а помахал своей трубкой в воздухе и приветливо посмотрел на него. Эстер же почти не обратила на него внимания.

— А, Дик! — закричал художник. — Я был в церкви, честное слово был, и я видел вас, хотя вы меня не заметили. Я приметил также дьявольски прекрасную женщину. Клянусь, если бы не эта лысина и не этот пьяный вид, — я не стану скрывать, если бы не это и не то — я… я… я забыл, что хотел сказать. Я вам должен рассказать многое, я общителен сейчас и чувствую себя, как на сцене. Для полноты счастья мне недостает только слушателя, хотя бы даже глухого, — и я был бы счастлив.

Бахвальство ван Тромпа возрастало по мере того, как он пил. Он болтал не переставая и, казалось, старался завоевать аудиторию своей откровенностью.

— Дик, — проговорил он, — вы наблюдательны, вы раскусили меня с первой встречи и сказали мне об этом прямо. Я это помню, но я не злопамятен. Дик, вы правы, я старый бездельник.

Трудно представить себе мучения Эстер при новом обороте, который принял разговор между ее кумирами.

— Между прочим, это было тогда, когда я должен был рисовать свою дрянную картинку.

И немного спустя, в виде шутки, но вместе с тем искренне, он добавил:

— Я никогда не смущался, когда мне приходилось жить за чужой счет.

При этих словах Дик вскочил.

— Я полагаю, что самым лучшим для вас будет отправиться спать, — проговорил он, умоляюще глядя на него и пытаясь улыбнуться.

— И не подумаю! — вскричал Адмирал. — Я вам расскажу такое, что превзойдет все предыдущее. Кошечка, — указал он на свою дочь, — пойдет спать, а мы посидим до рассвета.

При этих словах Эстер поднялась с достоинством, еле сдерживая злобу. Она провела два убийственных часа, в течение которых ее кумир предстал пред ней в его настоящем свете — и, увы, кумира не стало.

— Нет, — сказала она, — мистер Нэсби будет любезен уйти домой, а ты пойдешь спать.

Адмирал уронил обломки трубки, лицо его красноречиво выражало презрение к окружающей обстановке. Он сидел, как громом пораженный, с открытым ртом.

Дика она резко толкнула по направлению к двери, и ему оставалось только повиноваться. На крыльце, убедившись, что дверь закрыта, и выдержав паузу, он прошептал:

— Ты поступила правильно.

— Я поступила так, как мне заблагорассудилось. Скажи мне, он рисует?

— Многие любят его картины, — сказал Дик сдавленным голосом, — но мне лично они никогда не нравились. И я не говорил, что они мне нравятся, — добавил он, горячо защищаясь, прежде чем его стали обвинять.

— Я спрашиваю тебя — рисует ли он? Я не успокоюсь, не увиливай. Умеет ли он рисовать? — повторила она.

— Нет, — сказал Дик.

— Любит ли он по крайней мере рисовать?

— Во всяком случае, не теперь.

— Он пьян, — с брезгливостью подчеркнула она эти слова.

— Он немножко выпил.

— Иди, — сказала она, повернувшись к двери, но вдруг какая-то мысль осенила ее. — Жди меня завтра у изгороди, — проговорила она.

— Хорошо, — ответил Дик.

Затем дверь за ним захлопнулась, и он остался, в темноте. Лишь через щелочку двери и занавешенные окна пробивался слабый свет. Крыша коттеджа, орешник и некоторые скамьи вырисовывались на темном, беззвездном небе, все остальное было бесформенно, бездыханно и погружено в гробовое молчание. Дик стоял в том же положении, в котором она его оставила, прислушиваясь к тому, что творилось в его душе. При шуме резко отодвинутого стула сердце замерло у него в груди, но внезапно нарушенная тишина снова воцарилась вокруг коттеджа. Что произошло за этот промежуток, является тайной. Но спустя некоторое время послышался голос Эстер: она говорила спокойно в течение полуминуты, и, как только она замолчала, тяжелые, неуверенные шаги прозвучали в гостиной и перешли на лестницу. Дочь приручила своего отца. Ван Тромп послушно ушел спать. Это было ясно теперь для насторожившегося Дика.

Он слышал, как часы коттеджа мерно отщелкивали секунды, и потерял представление о времени. Суеверный страх овладел им, он не мог больше выдержать и, в два прыжка очутившись у окна, прильнул к нему. Не до конца опущенная штора пропускала узенькую полоску света в дюйм шириной, и вся гостиная представлялась его взорам. Эстер сидела у стола, подперев голову рукой, ее глаза были устремлены на огонь, брови слегка нахмурены, рот полуоткрыт. Вся ее поза была так спокойна, что Дику показалось, что она не дышит. Когда Дик подошел к окну, она не пошевельнулась. Вскоре, прорезав глубокую тишину ночи, подобно куропатке, прошипели часы и пробили одиннадцать ударов. Эстер по-прежнему сидела неподвижно, уставившись на подсвечник. Настала полночь, а она не двигалась, и Ричард Нэсби не решался отойти от окна. Около половины второго свеча, на которую она так долго смотрела, вспыхнув в последний раз, осветила бумагу и с треском упала к ее ногам.

Она глянула на свечу еще раз, погасила ее, повернулась, и он услышал, как в темноте она поспешно поднялась по лестнице. Оставшись один в темноте, Дик медленно направился к изгороди. Из-за пелены облаков, рассеявшихся на востоке, заалела полоска зари, утренний ветерок пробежал по листве, сметая капли росы.

«Увы, — подумал Дик Нэсби, — может ли наступить еще такой ужасный для меня день?»

Но он все же жаждал его наступления.

ГЛАВА VII. Побег

Было около десяти. Дик дремал на скамейке, когда Эстер приблизилась с узлом в руках. Инстинкт, а может быть, отдаленные легкие шаги разбудили его, когда она была еще на расстоянии. Он приподнялся и стал озираться вокруг. События прошлой ночи, как живые, всплывали в его памяти во всех подробностях. Он встал и с печальной решимостью пошел навстречу своей милой.

Она приближалась к нему уверенно и быстро. Лицо ее было бледно, но, в общем, внешне она была совершенно спокойна. Эстер не выразила ни удивления, ни удовольствия, найдя своего милого на условном месте, и даже не протянула ему руку.

— Как видишь, я здесь.

— Да, — ответила она и затем без паузы и без изменения в голосе добавила: — Я хочу, чтобы ты меня забрал отсюда.

— Надолго ли? Я не совсем понимаю, — прошептал Дик.

— Я никогда больше не вернусь сюда, — ответила она.

Чудовищные слова, произнесенные так спокойно, произвели потрясающее впечатление на Дика. Он смутился, потом его изумление сменилось тревогой. Он смотрел на ее застывшую позу, такую обескураживающую для любящего сердца, и содрогался от мысли, пришедшей в голову.

— Ко мне? — спросил он. — Ты ко мне идешь, Эстер?

— Я хочу, чтобы ты увез меня отсюда, — устало проговорила она.

Положение было не совсем ясно. Дик спрашивал себя с беспокойством: в своем ли она уме? Взять ее отсюда, жениться на ней, работать для нее

— Дик готов был на все, но все-таки он требовал некоторой любви с ее стороны. А поведение Эстер выражало скорее отчаяние, чем любовь. Это обстоятельство ужасало его и заставляло быть благоразумным.

— Дорогая, скажи мне, чего ты хочешь, и ты это получишь. Но уйти отсюда без плана, так опрометчиво, под влиянием момента — это больше чем безумие и ни к чему не приведет.

Она медленно посмотрела на него мрачным, полным злобы взглядом.

— Итак, ты не хочешь увезти меня отсюда, — сказала она. — Хорошо, я ухожу одна. — И она зашагала по дороге.

Но он бросился за ней.

— Эстер, Эстер! — кричал он.

— Пусти меня, не тронь. Какое право ты имеешь вмешиваться? Кто ты такой, чтобы прикасаться ко мне? — злобно бросила она.

Тогда, осмелев от ее запальчивости, он твердо, почти грубо взял ее за руку и удерживал все время, пока отвечал ей.

— Ты прекрасно знаешь, кто я, и что я люблю тебя. Ты говоришь, что я не хочу тебе помочь, но твое сердце подсказывает тебе обратное. Это ты не хочешь мне помочь, потому что ты мне не говоришь, чего ты хочешь. Но, если твое решение бесповоротно, пусть будет так: я не буду больше просить — я буду приказывать и не позволю тебе, не позволю уйти отсюда одной!

Мгновение Эстер смотрела на него холодным, недружелюбным, испытующим взглядом.

— Тогда уведи меня отсюда, — со вздохом сказала она.

— Хорошо, — сказал Дик. — Идем со мной в конюшню, там я возьму лошадей и отвезу тебя на станцию. Сегодня вечером ты будешь в Лондоне. Я весь в твоем распоряжении, и никакие слова не могут увеличить моей привязанности к тебе.

Итак, без дальнейших рассуждений они двинулись в путь и прошли значительное расстояние, прежде чем Дик заметил, что она все еще продолжает держать в руках свой узелок. Она машинально отдала его, но когда он предложил ей руку, то едва качнула головой и поджала губы. Солнце светило ярко, свежий ветерок обвевал их лица, и они вдыхали полной грудью аромат леса и лугов. Когда они спустились в долину Тайма, то услышали веселое журчание ручейка; по склонам холмов в отдалении проносились солнечные тени, перепрыгивая с вершины на вершину. Все вокруг казалось свежее, чем всегда, и дышало полной жизнью.