Роберт Луис Стивенсон

Воспоминания и портреты

Моей маме — в память о радостном прошлом и печальном настоящем я посвящаю эти «Воспоминания и портреты»
Вступление

Данный том очерков, хоть они тематически разрознены, лучше читать подряд с начала до конца, чем раскрывать наобум. Их связывает между собой определенная смысловая нить. Воспоминания детства и юности, портреты тех, кто пал до нас в жизненной борьбе, — собранные воедино, они воссоздают лицо, которое «я долго любил и недавно утратил», лицо человека, которым некогда был я. Произошло это случайно, вначале у меня не было намерения придавать очеркам автобиографический характер, меня просто увлекало обаяние дорогих сердцу воспоминаний, печаль о безвозвратно ушедших, и когда мое юное лицо (тоже безвозвратно ушедшее) начало появляться в этом колодце, словно по волшебству, я первый поразился случившемуся.

Дедушкой меня сегодняшнего является набожный ребенок, отцом — праздный, пылкий, сентиментальный юноша, я показал это неосознанно. Их потомка, нынешнего себя, хочу сохранить в тени: не потому, что люблю его больше, но с ним я все еще нахожусь в деловом партнерстве и не хочу вступать в конфликт.

Р. Л. С.

ЧУЖЕСТРАНЕЦ ДОМА

«Это не мой дом; не так построен»

Две недавно вышедшие книги, мистера Гранта Уайта об Англии и дьявольски умного мистера Хиллебранда о Франции, вполне могут заставить задуматься о различиях между племенами и народами. В особенности такие мысли могут возникнуть у жителей Объединенного Королевства, население которого составилось из множества разных племен, говорит на множестве разных диалектов и представляет на своей территории разительные контрасты от густейшей перенаселенности до суровейшей пустыни, от Черной Страны до поросшего вереском Ранноха. Мы попадаем за границу, не только когда уплываем за море; в Англии тоже существуют чужие края; и народ, создавший столь огромную империю, до сих пор не сумел ассимилировать те острова, на которых возник. Ирландия, Уэльс и Шотландские горы все еще держатся кое-где за свой древний гэльский язык. В Корнуолле Англия восторжествовала лишь недавно, и в Маусхоуле, на берегу залива святого Михаила, до сих пор показывают дом последней говорившей по-корнийски женщины. Сам же английский язык, на котором путешественник сможет объясниться почти во всей Северной Америке, на подавляющем большинстве островов Южных морей, в Индии, на значительной части африканского побережья, в портах Китая и Японии, до сих пор звучит на родине примерно в полусотне разных переходных стадий. Вы можете объехать все Соединенные Штаты и — не принимая во внимание наплыва и влияния иностранцев, негров, французов или китайцев — вряд ли обнаружите столь резкие различия акцентов, как на протяжении сорока миль между Эдинбургом и Глазго, или диалектов, как на сотне миль между Эдинбургом и Абердином. Книжный английский распространился по всему миру, однако на родине мы все еще сохраняем исконные идиомы наших предков, и в каждом графстве, кое-где в каждой долине существуют свои особенности речи, лексические и фонетические. Точно так же продолжают сохраняться в самом конце девятнадцатого века местные обычаи и предрассудки, даже местные верования и законы — imperia in imperio[1] — чужеземные явления на родине. Несмотря на эти побуждения к размышлению, незнание своих соседей — характерная черта типичного Джона Буля. Он, властная натура, храбр в сражении, высокомерен в господстве, но нелюбопытен и непонятлив в том, что касается жизни других. Как я читал, во французских, еще более в голландских колониях существует такой тесный, живой контакт между властвующим и подвластным народами, что возникло взаимопонимание или по крайней мере смешение предрассудков, облегчающее жизнь обоим. Но англичанин держится особняком, раздуваясь от гордости и невежества. Он ведет себя среди вассалов с той же надменностью, которая вела его к победе. Преходящее увлечение чужим искусством или модой способно обмануть мир, но не проведет его друзей. Джон Буль может заинтересоваться иностранцем, как обезьяной, однако ни за что не снизойдет до терпеливого его изучения. Мисс Берд, писательница, в которую, признаюсь, влюблен, объявляет все японские блюда несъедобными — ошеломляющая претенциозность. Поэтому когда свадьба принца Уэльского праздновалась в Ментоне и ментонцев пригласили на обед, предложено было подать им плотную английскую еду — ростбиф, сливовый пудинг, и никаких глупых выдумок. Это другой полюс британской глупости. Мы не будем есть пищу никаких иностранцев; и, когда у нас есть такая возможность, не позволим есть ее им самим. Тот же дух воодушевляет американских миссионеров мисс Берд, они едут за тысячи миль, чтобы изменить веру японцев, и открыто выказывают незнание религий, которые пытаются вытеснить.

В этой связи я безо всяких стеснений ссылаюсь на американца. Дядя Сэм лучше Джона Буля, но мазан с ним одним миром. Для мистера Гранта Уайта Штаты — это Новая Англия и ничего больше. Он удивляется количеству пьяниц в Лондоне, пусть заглянет в Сан-Франциско. Остроумно высмеивает незнание англичанами положения женщин в Америке, но разве он сам не забыл Вайоминг? Слово «янки», к которому он так привержен, употребляется в большей части огромного Союза как бранное. Новоанглийские Штаты, верным подданным которых он является, лишь капля в ведре. И мы находим в его книге полнейшее, дремучее незнание жизни и перспектив Америки; каждый взгляд пристрастный, узкий, не обращенный к горизонту; моральные суждения в подавляющем большинстве присущи только группе Штатов; и весь охват, вся атмосфера не американские, а лишь новоанглийские. Я пойду гораздо дальше в осуждении высокомерия и неучтивости моих соотечественников к своим родственникам за океаном; у меня кровь кипит от дурацкой грубости наших газетных статей; и я не знаю, куда глаза девать, когда оказываюсь в обществе американца и вижу, что мои соотечественники бесцеремонны с ним, как с дрессированной собакой. Но в случае мистера Гранта Уайта личный пример был бы лучше наставления. В конце концов Вайоминг ближе к мистеру Уайту, чем Бостон к англичанину, и новоанглийское самодовольство ничуть не лучше британского.

Возможно, дело обстоит так во всех странах; возможно, люди повсюду знать ничего не знают о чужестранцах дома. Джон Буль мало знает о Штатах; возможно, и об Индии, но при этом он гораздо меньше знает о странах, находящихся рядом. Вот, к примеру, одна страна — граница ее проходит не так уж далеко от Лондона, народ ее состоит с ним в близком родстве, язык ее в основных чертах не отличается от английского, — о которой он, держу пари, не знает ничего. Это незнание братского королевства неописуемо; его можно лишь проиллюстрировать одной историей. Однажды я путешествовал вместе с джентльменом, обладавшим приятными манерами и светлой головой, за плечами у него, как говорится, был университет, кроме того, он обладал немалым жизненным опытом и знал кое-что о нашем веке. Мы с головой ушли в разговор, вертевшийся между Песербургом и Лондоном; среди прочих вещей он стал описывать одну юридическую несправедливость, с которой недавно столкнулся, и я по простоте душевной заметил, что дела в Шотландии обстоят не так. «Прошу прощения, — сказал он, — это вопрос права». Этот человек ничего не знал о шотландском праве, да и знать не хотел. Для всей страны право одно, строго заявил он мне; это известно каждому ребенку. В конце концов, чтобы покончить с недоразумениями, я объяснил, что являюсь членом Шотландской ассоциации юристов и сдавал экзамены по тому самому праву, о котором идет речь. Тут собеседник в упор глянул на меня и прекратил разговор. Это вопиющий, если угодно, пример, но на практике шотландцев не единственный. На самом деле у Англии и Шотландии разные право, религия, образование, пейзажи и лица людей, различия эти не всегда широкие, но неизменно резкие. Многие частности, поражающие мистера Гранта Уайта, янки, поражают и меня, шотландца, не менее сильно; мы оба чувствовали себя чужестранцами во многих общих случаях. Шотландец может обойти пешком большую часть Европы и Соединенных Штатов и нигде не получить столь яркого впечатления о пребывании за границей, как при первом приезде в Англию. Переход от холмистой земли к плоской вызывает у него восторженное удивление. Вдоль пологого горизонта часто высятся древние церковные шпили. Он видит в конце открытых ландшафтов вращение крыльев ветряных мельниц. В будущем этот шотландец может поехать куда угодно: может увидеть Альпы, пирамиды и львов, но этим впечатлениям трудно будет превысить удовольствие той минуты. И в самом деле, существует мало более радостных зрелищ, чем ветряные мельницы, вертящиеся на свежем ветру над лесистой местностью; их порывистая живость движения, их приятное дело, превращение зерна в муку в течение всего дня, с неуклюжей жестикуляцией, их вид, очень приветливый, словно бы наполовину живых существ, привносит дух романтики в однообразный пейзаж. Шотландский ребенок, завидя их, тут же влюбляется, и с тех пор ветряные мельницы все вертят крыльями в его снах. То же самое в разной степени происходит с каждой чертой жизни и ландшафта. Уютные, обжитые постройки, зеленеющий, безмятежный старинный вид сельской местности; густые живые изгороди, приступки возле них и укромные тропинки в полях; медленные, полноводные реки; меловые скалы, перезвон колоколов и быстрая, бодро звучащая английская речь — все это внове пытливому ребенку, все это создает английскую атмосферу в сказке, которую он рассказывает себе по ночам. Острота новизны с годами притупляется, впечатление слабеет, но сомневаюсь, чтобы оно когда-либо изглаживалось. Скорее оно непрестанно возвращается, все реже и реже, отчужденнее, внезапно пробуждается даже в давно привычных видах и либо смягчает, либо обостряет чувство одиночества.

Что особенно остается непривычным глазу шотландца — это местная архитектура, вид улиц и зданий, причудливый, старинный облик многих, тонкие стены и теплые цвета сверху донизу. У нас в Шотландии древних зданий гораздо меньше, особенно в сельской местности, а те, что есть, сложены из обтесанного или дикого камня. Дерево в их постройке используется скупо; оконные рамы утоплены в стене, а не установлены заподлицо, как в Англии, крыши круче, даже у фермы в холмах окажется массивный, прямоугольный, холодный и прочный вид. Английские дома в сравнении с шотландскими выглядят картонными игрушками, которые может рассеять порыв ветра. И к этому шотландцу никогда не привыкнуть. Взгляд его не может спокойно отдыхать на одном из этих кирпичных домов — штабелях кирпича, как он может назвать их, — или на одной из вытянутых в струнку улиц, он мгновенно вспоминает, где находится, и тут же мысленно переносится домой. «Это не мой дом, не так построен». И вместе с тем, возможно, дом принадлежит ему, куплен за его деньги, и ключ от двери давно отшлифован до блеска в его кармане, но шотландец никогда полностью не примет его своим воображением и не перестанет вспоминать, что в его родной стране нигде нет ни единого дома, хотя бы отдаленно напоминающего этот.

Но Англию мы считаем чужой не только из-за пейзажа или архитектуры. Состав общества, сами столпы империи удивляют нас и даже причиняют нам боль. Тупой, необразованный крестьянин, погруженный в хозяйственные заботы, грубый, дерзкий и раболепный, разительно отличается от нашего длинноногого, длинноголового, задумчивого пахаря, цитирующего Библию. Проведя неделю-другую в таком месте, как Суффолк, шотландец не может от изумления закрыть рот. Кажется невероятным, что в пределах его родного острова какой-то класс может быть так оставлен без внимания. Даже умные и образованные, которые держатся наших взглядов и разговаривают нашим языком, все же как будто держатся их как-то иначе или по другой причине, говорят обо всем с меньшим интересом и убежденностью. Первое потрясение от английского общества похоже на погружение в холодную воду. Возможно, шотландец, приезжая, ожидает слишком многого и наверняка обращает первый взгляд не туда, куда следует. Однако недовольство его определенно обосновано; определенно речи англичан зачастую недостает благородной пылкости, зачастую лучшие стороны человека в общении утаиваются, и душевной близости они избегают чуть ли не с ужасом. Шотландский крестьянин свободнее говорит о своих переживаниях. Он не станет отделываться от вас словесными увертками и шуточками; он раскроет вам свои лучшие черты как человек, интересующийся жизнью и своим главным назначением. Шотландец тщеславен, он интересуется собой и другими, стремится завоевать симпатию, представляет свои мысли и жизненный опыт в наилучшем свете. Эгоизм англичанина сдержанный. Англичанин не ищет сторонников. Он не интересуется ни Шотландией, ни шотландцами и, что является самой неприятной чертой, не пытается оправдать своего равнодушия. Дайте ему возможность и впредь быть англичанином, больше он ничего не хочет; и пока вы общаетесь с ним, он предпочитает обходиться без напоминаний о вашем более низком происхождении. По сравнению с огромным укоренившимся самодовольством его поведения тщеславие и любопытство шотландца кажутся неприятными, вульгарными и нескромными. То, что вы будете постоянно пытаться установить добрые и серьезные отношения, что будете испытывать неподдельный интерес к Джону Булю и ждать от него ответного интереса, может свидетельствовать о чем-то более ясном и живом в вашем разуме, но тем не менее это ставит вас в положение просителя и бедного родственника. Таким образом, даже низший класс образованных англичан высится над шотландцами больше, чем на голову.

Шотландская и английская молодежь в совершенно разной атмосфере начинают оглядываться вокруг, сознавать себя в жизни и набираться первых понятий, которые служат материалом будущих мыслей и в значительной степени нормой будущего поведения. Я учился в школе в обеих странах и обнаружил в ребятах Севера нечто более грубое и вместе с тем более нежное, большую сдержанность и вместе с тем большую открытость, большую отдаленность, перемежаемую минутами более тесной близости. Мальчик на Юге кажется более цельным, но менее думающим; он предается играм, словно серьезному делу, стремится в них выделиться, но дает мало воли воображению; в моем представлении этот тип остается как более чистый душой и телом, более деятельный, любитель поесть, наделенный менее романтическим восприятием жизни и будущего, более погруженным в нынешние обстоятельства. И разумеется, английские ребята прежде всего недостаточно зрелы. Соблюдение воскресенья создает ряд мрачных, возможно, полезных пауз в развитии шотландских ребят — дни полного покоя и одиночества для беспокойного разума, когда в недостатке игр и книг, в периоды зубрежки краткого катехизиса рассудок и чувства угнетают и испытывают друг друга. Типично английское воскресенье с чрезмерно обильным обедом и тяжелым желудком во второй половине дня ведет, пожалуй, к иным результатам. Шотландец чуть ли не с колыбели слышит язык метафизического богословия; и суть обеих различных систем содержится не просто формально, в первых же вопросах соперничающих катехизисов английский банально спрашивает: «Как тебя зовут?», шотландский метит в самые основы жизни, вопрошая: «Какова главная цель человека?» — и отвечает благородно, пусть и неясно: «Славить Бога и вечно любить Его». Я не хочу идеализировать краткий катехизис: но сам факт такого вопроса открывает нам, шотландцам, громадный простор для размышлений, и то, что этот вопрос адресован всем, от пэра до деревенского парня, сплачивает нас крепче. Ни у одного англичанина байроновского возраста, характера и прошлого не нашлось бы терпения для долгих теологических дискуссий, отправляясь сражаться за Грецию; но кровь безрассудного Гордона и школьные дни в Абердине сохраняют свое влияние до конца. Мы говорили о материальных условиях; нет нужды еще говорить о них: о земле, повсюду более подверженной воздействию стихий, о ветре, неизменно более шумном и холодном, о темных метельных зимах, о мрачности высоко расположенных старых каменных городов вблизи от ветреного взморья, сравнивать их с ровными улицами, теплым цветом кирпичей, причудливостью архитектуры, в окружении которой английские дети растут и осознают себя в жизни.

Когда наступает время студенчества, контраст становится еще более резким. Английский парень поступает в Оксфорд или Кембридж. Там, в идеальном мире садов, он ведет полутеатральную жизнь, его костюмируют, дисциплинируют и натаскивают прокторы. Это рассматривается не только как период образования, это плюс к тому еще и привилегия, шаг, еще больше отдаляющий его от большинства соотечественников. Шотландец в более раннем возрасте оказывается в совершенно иных условиях переполненных классов, мрачного четырехугольного двора, звона колокола, ежечасно раздающегося сквозь городской шум, чтобы вернуть его из пивной, где он обедал, или с улиц, по которым беззаботно бродил. В его студенческой жизни мало стеснений и вовсе нет навязанных аристократических замашек. Он не найдет ни спокойной группки привилегированных, усердных и культурных, ни «гнилых местечек» богемы. Все классы сидят бок о бок на истертых скамьях. Беспутный юный джентльмен в перчатках вынужден сравнивать свою образованность со знаниями простого, неотесанного парня из приходской школы. После конца семестра они расстаются, один курит сигары на курорте, другой работает в поле бок о бок с членами своей крестьянской семьи. Первый сбор студенческой группы в Шотландии — сцена любопытная и тягостная: парни только что с вересковой пустоши грудятся в неловком смущении возле печи, обеспокоенные присутствием более лощеных товарищей и боящиеся звука своих деревенских голосов. Думаю, в такие вот первые дни профессор Блэки завоевывал привязанность студентов, ободряя этих неотесанных, обидчивых ребят. Таким образом, у нас все-таки существует на занятиях здоровая демократическая атмосфера; даже когда нет дружеских чувств, постоянно существует непосредственное соседство различных классов, и когда они соперничают в учебе, умственные способности каждого ясно видны другому. После конца занятий мы, северяне, выходим свободными людьми в шумный, залитый светом уличных фонарей город. В пять часов можно видеть, как последние из нас выходят из университетских ворот в сияние магазинных витрин под бледным зеленым сиянием зимнего заката. Наша кровь горит от мороза; никакой проктор не таится в засаде, чтобы перехватить нас; покуда колокол не ударит снова, мы владыки мира; и какая-то часть нашей жизни всегда выходной, la treve de Dieu[2].

Нельзя упускать из виду и то, как чувство природы родной страны и ее истории постоянно крепнет в душе ребенка благодаря преданиям и наблюдениям. Шотландский ребенок немало слышит о кораблекрушениях, далеких суровых скалах, беспощадных бурунах и высящихся маяках; о горах, поросших вереском, буйных кланах и преследуемых ковенантерах. В ветрах для него звучат песня далеких гор Чевиот-хилс и звяканье подков во время набегов. Он гордится своими могучими предками, которые, надев кольчугу и взяв с собой горсть овсяной муки, так молниеносно совершали набеги и так скудно жили на привезенную добычу. Бедность, неудачи, предприимчивость и неизменная решительность — нити, из которых соткана легенда о прошлом его страны. Судьба героев и королей Шотландии была трагичной; самые достопамятные события в шотландской истории — Флодден, Дариен, Сорок пятый год — были неудачами или полным крахом; а мученическая смерть Уоллеса и упорство Брюса, несмотря на поражения в борьбе за независимость, в сочетании с крохотными размерами страны воспитывают прежде всего нравственный подход к жизни. Британия вообще мала, всего-навсего стержневой корень своей огромной империи; Шотландия же, лишь которую мальчик и считает родиной, представляет собой меньшую ее часть и, по всеобщему признанию, холодна, неплодородна и малолюдна. Такой взгляд не случаен. Как-то мне показалось, что я обнаружил у одного американского мальчика склонность симпатизировать большим, богатым, крепнущим странам, таким как его родина. Оказалось, что дело обстоит совсем наоборот: я не сумел понять мальчишечьей романтичности. Однако эта ошибка служит цели моих доводов; я все-таки убежден, что в сердце юного шотландца всегда будет острее сочувствие малому народу, его спартанской бедности жизни.

Хоть я и привел ряд доводов, разница пока что не объяснена. Краткий катехизис, который я назвал весьма характерным для Шотландии, тем не менее составлен в Вестминстере. Различие между племенами резче заметно внутри границ самой Шотландии, чем между странами. Галлоуэй и Бьюкен, Лотиан и Лохабер кажутся чужими друг другу краями; однако выберите человека из любого графства, и, десять против одного, он окажется прежде всего шотландцем. Полтора века назад шотландский горец носил иной костюм, говорил на ином языке, молился в иной церкви, придерживался иной морали и повиновался иным законам, чем его соотечественники на севере и на юге. Известно, что даже англичане не относились с такой неприязнью к горцу и его костюму, как другие шотландцы. Тем не менее горец чувствовал себя шотландцем. Он охотно совершал набеги на шотландские низины; однако на границе мужество изменяло ему, и он считал Англию опасной, непривлекательной страной. Когда Королевский хайлендский полк после нескольких лет службы за границей вернулся в Шотландию, ветераны в Патрик-Порте спрыгивали с корабля и целовали землю. Они служили в Ирландии, находились среди людей своего племени и языка, к ним там относились с приязнью; однако они целовали землю Галлоуэя, на самом краю враждебных равнин, среди людей, которые не понимали их речи, ненавидели, вешали их и разоряли испокон веков. Последнее и, пожалуй, самое странное. Сыновья племенных вождей часто получали образование в континентальной Европе. Уезжая, они говорили по-гэльски; возвращались говорящими не по-английски, а на общешотландском диалекте. Так что же за идея была у них, когда они вот так мысленно отождествляли себя с наследственными врагами? Что это был за дух, в котором они были шотландцами, а не англичанами и не ирландцами? Способно ли одно наименование так воздействовать на разум и чувство людей, а политическое единение делать их слепыми к природе фактов? Ответом может показаться история Австрийской империи. Нет, история более близкой Ирландии вынуждает с этим не согласиться. Что же сплачивает людей в нации — общая культура, общие нравы, общий язык, общая вера? В случае, который мы рассматриваем, ничего этого нет.

Однако факт остается фактом: несмотря на разницу в крови и языке, житель низин ощущает себя соотечественником горца. Встречаясь за границей, они тянутся друг к другу; даже на родине в их разговорах существует какая-то клановая близость. Но от соотечественника на юге житель низин сознательно отстраняется. У него иное воспитание, он повинуется иным законам, составляет завещание в иных терминах, по-иному женится и разводится, его глазам чужды английские дома и английские пейзажи, его ухо продолжает отмечать английскую речь, и хотя его язык приобретает южное произношение, он по-прежнему сохраняет сильный шотландский акцент мысли.

НЕСКОЛЬКО СТУДЕНЧЕСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ

Меня просят написать что-нибудь (что именно определенно, не указывается) для блага и славы Alma Mater[3]; и кажется, я нахожусь почти в одном положении с теми, кто ко мне обратился, так как, решив написать что-нибудь, не знаю что именно. Мне только ясно, что если все-таки возьмусь писать, то об университете и своих днях под его сенью, о том, что осталось прежним и что переменилось, словом, поведу разговор, какой бы естественным образом происходил между нынешним студентом и вчерашним, если б они встретились и стали откровенничать.

Поколения сменяются довольно быстро в бурном жизненном море, но еще быстрее в маленькой, бьющей ключом заводи четырехугольного двора, поэтому мы видим там в разительно уменьшенном масштабе бег времени и преемственность людей. Недавно я искал свою фамилию в изданном год назад списке членов Общества Мыслящих. Вполне естественно, почти в конце; ее не оказалось ни там, ни в следующей колонке, поэтому я стал думать, что ее пропустили наборщики в типографии; и когда в конце концов обнаружил ее, за ней следовал такой перечень преемников, что, казалось, она принадлежит девяностолетнему старцу, и я осознал некое достоинство возраста. При долгой жизни оно, видимо, становится привычным, возможно, менее приятным, но тогда я остро ощущал его, остро ощущаю и теперь, и это придает мне смелости разговаривать с моими преемниками в отеческом тоне ревнителя старого.

Потому что учатся они, собственно говоря, в опустившемся университете; конечно же в нем сохранилось кое-что хорошее, поскольку гуманитарные ценности приходят в упадок постепенно; но университет приходит в упадок, несмотря на все приметы нового, и, что, пожалуй, особенно странно, с ним это начало происходить, когда я перестал быть студентом. Таким образом, благодаря счастливой случайности я застал в Alma Mater самое последнее из самого лучшего; то же самое, я слышал (отчего это кажется еще более странным), произошло ранее с моим отцом; и со временем нечто подобное произойдет с моими нынешними преемниками. О конкретных чертах перемен, достоинствах прошлого и недостатках настоящего должен сказать, что они выглядят на удивление туманно. Главная и наиболее прискорбная перемена — отсутствие некоего тощего, некрасивого, ленивого студента, присутствие которого было для меня самым главным; его перемены настроения, редкие прекрасные, добрые намерения, неохотное принятие зла, дрожь под дождем и холодным восточным ветром по пути в университет, бесконечное зевание на лекциях и неутолимая любовь к прогулам занятий составляли свет и тень моей студенческой жизни. Вы представить не можете, чего мы лишились, лишившись его; добродетели этого студента непостижимы для его преемников, как, очевидно, были сокрыты и от современников, так как я, в сущности, один находил удовольствие в его обществе. Бедняга, я помню, каким он подчас бывал унылым, как жизнь (еще не начавшаяся), казалось, уже близилась к концу, и несбывшиеся надежды, беды и позор следовали по пятам за ним, словно живые существа. И может быть, стоит добавить, что эти тучи в свое время уносились, что тревоги юности недолговечны. Таким образом, студент, о котором я веду речь, вкусил полной мерой этих испытаний, главным образом, по своей вине, но все равно не сходил с избранного пути и, невзирая на многочисленные неудачи, упорно учился работать, потом наконец, к собственному удивлению, завершил учебу довольно успешно, но после того как он покинул студенческую скамью, Эдинбургский университет в значительной мере потерял для меня интерес.

И хотя он (не только в одном смысле) первое лицо, то все же отнюдь не единственный, о ком я сожалею и о ком нынешние студенты, знай они, чего оказались лишены, сожалели бы тоже. У них все еще есть Тейт — пусть он остается с ними подольше! — есть его аудитория с куполом и всем прочим; но представьте, насколько она была иной, когда этот юноша (по крайней мере, в дни проверок) сидел на скамье у самого края помоста. Линдсей-старший[4] демонстрировал, как хорошо сохранился, несмотря на преклонный возраст. Возможно, мои преемники даже не слышали о старике Линдсее; но когда он ушел, разорвалась некая связь с прошлым веком. Он был несколько похожим на крестьянина, сильным, бодрым, простым; говорил с сильным восточным акцентом, которым я восхищался; во всех его воспоминаниях речь шла о путешествиях пешком или по дорогам, запруженным дилижансами, — о Шотландии до появления железных дорог; он видел угольный маяк на острове Мэй и потчевал меня рассказами о моем дедушке. Таким образом, для меня он был неким зеркалом того, что ушло в прошлое; только по его рассказам я мог вообразить себе столб пламени на мэйском маяке, кренящийся в подветренную сторону, и зрителей, бросающих в огонь топливо, лежавшее у прутьев топки с наветренной стороны; только так я мог представить себе своего дедушку, быстро едущего по приморской дороге из Питтенвима в Крейл и, несмотря на срочное дело, останавливающегося добродушно поговорить со встречными. И теперь, в свой черед, Линдсея тоже не стало, он живет лишь в памяти других людей, покуда они не последовали за ним, и фигурирует в моих воспоминаниях, как мой дедушка фигурировал в его. Кроме того, у студентов есть профессор Батчер, говорят, он превосходно знает греческий, есть профессор Крайстл, с головой ушедший в математику. Они, вне всякого сомнения, являются украшением университета. Но не могут изменить того факта, что профессор Блэки вышел на пенсию, а профессор Келланд умер. Если человек не знал Келланда, его образование нельзя назвать полным или поистине широким. Были неописуемые уроки в одном только виде этого старого хрупкого священника, живого, как мальчишка, доброго, как сказочный крестный отец, и поддерживающего на занятиях полный порядок обаянием своей доброты. Я слышал, как он пускался в воспоминания в учебное время, правда, ненадолго, и давал нам представление о старинной жизни в отдаленных английских приходах, когда он был молодым, играл, таким образом, ту же роль, что и Линдсей, — роль живой памяти, доносящей из темной бездны прошлого образы исчезнувших вещей. Но она плохо подходила Келланду; у него недоставало данных: несмотря на серебряную седину и морщинистое лицо, стариком он в сущности не был; у него было очень много порывистости и нетерпеливого пламени юности, слишком много непреходящей душевной простоты, чтобы хорошо играть ветерана. По-настоящему оценить Келланда, познать (выражаясь по-старинному) его добрую натуру можно было, когда он принимал студентов дома. Какую замечательную простоту тогда он выказывал, стараясь развлечь нас, словно детей, игрушками, и какую обаятельную нервозность манер, когда боялся, что его усилия пропадут даром! Поистине, он вынуждал нас чувствовать себя детьми, по-детски смущенными, но вместе с тем преисполненными симпатии к добросовестному, беспокойному юноше-старцу, изо всех сил старавшемуся развлечь нас. Один теоретик считал, что самой характерной чертой этого человека являются очки; что губы его могут быть сжаты, лоб притворно разглажен, но блеск очков симптоматичен. И должно быть, с Келландом дело обстояло именно так, я до сих пор представляю себе, что вижу его быстро расхаживающим с указкой в руке по помосту и отчетливее всего вижу, как сверкают любовью его очки. Кроме Келланда я видел лишь одного человека с такими (если можно так выразиться) добрыми очками; это доктор Эпплтон. Но свет в его случае был сдержанным, пассивным; у Келланда он плясал, менялся, весело вспыхивал среди студентов вечным призывом к доброжелательности.

О профессоре Блэки я не могу говорить так много по уважительной причине. Занятия Келланда я посещал, однажды даже получил свидетельство об успехах, единственную награду за все время учебы. Но хотя я получил свидетельство о посещаемости из рук самого профессора, не могу припомнить, чтобы бывал на занятиях по-греческому более дюжины раз. Профессор Блэки по своей доброте говорил (притом неоднократно), заполняя вышеупомянутый документ, что мое лицо ему незнакомо. И в самом деле, я лишал себя многих возможностей, действуя по обширной, весьма рациональной системе прогулов, разработать которую стоило громадных трудов — возможно, не меньших, чем ушло бы на изучение греческого, — я вышел в мир и взялся за литературную работу лишь с призрачной тенью образования. Но говорят, что всякий труд полезен, и успех, какова бы ни была его природа, сам по себе является наградой, так что, может быть, у меня есть основания гордиться тем, что никто не совершал прогулов с более продуманной осторожностью и никто не получал больше похвальных свидетельств за меньший уровень образованности. Однако одним из результатов моей системы является то, что о профессоре Блэки я могу сказать гораздо меньше, чем о Келланде, а поскольку он еще жив и, надеюсь, проживет долго, вас не особенно удивит, что я не имею намерения говорить даже того, что мог бы.

А между тем, сколько других уже умерли — Дженкин, Ходгсон, и не знаю, кто еще; и сколько из того наплыва студентов, которые заполняли арку и зачерняли двор, легли рядом с отцами на вечный покой! И кроме того, сколько из них безвременно скончались из-за тягот учения! По крайней мере от этого прогулы уберегли меня. Плохо, конечно, что я не знаю греческого, но было б хуже, сойди я в могилу; и я не знаю такой отрасли знаний, которые стоило бы приобретать ценой воспаления мозга. В жизни студента много низменных трагедий, особенно если он бедный, или пьющий, или и то и другое; однако ничто не вызывает у мудрого человека такой жалости, как участь парня, который чересчур спешит стать ученым. Поэтому ради морали в конце припомню еще одного человека и на этом остановлюсь. Некий студент, страстно добиваясь успеха напряженным, неумеренным сидением над книгами, ставшим теперь столь распространенным, днями и ночами читал, готовясь к экзамену. Со временем эта задача облегчилась, стало легче обходиться без сна, разум стал деятельным, ясным и более емким, необходимые знания с каждым днем становились более полными и упорядоченными. Наступил канун испытания, и студент корпел всю ночь в своей высоко расположенной спальне, повторяя то, что уже знал, и не сомневаясь в успехе. Окно его выходило на восток, располагалось, как я уже сказал, высоко, дом стоял на холме, оттуда открывался вид на удалявшиеся пригороды и пустынный горизонт за ними. Наконец мой студент раздернул шторы и все еще в веселом настроении выглянул наружу. Начинало светать, восток окрашивался странными огнями, тучи расходились перед восходом солнца, и при этом виде его охватил невыразимый ужас. Он был в здравом уме, рассудок его не повредился, он ясно видел, знал, что видит, и знал, что это нормально; однако не мог вынести этого вида, не находил в себе сил отвернуться и в панике выбежал из дома на улицу. В прохладной тишине среди спящих домов силы стали возвращаться к нему. Его ничто не тревожило, кроме памяти о том, что случилось, и малодушного страха, что это повторится.

«Gallo canente, spes redit, Aegris salus refunditur, Lapsis fides revertitur», [5] — как пели раньше в Португалии на утреннем богослужении. Но этот прекрасный час пения петухов, меняющихся красок зари вызывал у него панику, непреходящее сомнение и воспоминание об ужасе, до сих пор приводившем его в дрожь. Он не смел вернуться в свое жилище, не мог есть, садился, вставал, бродил; вокруг с веселой суетой просыпался город, а студент все больше погружался в мучительные воспоминания и страх перед своим страхом. В назначенное время он подошел к двери нужной аудитории, но когда у него спросили фамилию, забыл ее. Видя его столь смятенным, экзаменаторы сжалились и не отправили студента восвояси, дали ему бумагу и впустили все еще безымянного в аудиторию. Тщетная любезность, тщетные усилия. Студент сидел во все нараставшем ужасе, ничего не писал, ничего не знал, разум его был заполнен лишь памятью о рассвете и своем невыносимом страхе. Вечером он метался в постели с воспалением мозга.

Люди страшатся войны, ран, зубных врачей по весьма основательной причине, но эти страхи несравнимы с теми хаотичными страхами, какие выпали на долю этого человека, вынудили его закрыть глаза от безобидного утра. У всех нас есть возле кровати сундук Купца Абуды, слава богу, надежно закрытый; но когда молодой человек жертвует сном ради труда, пусть будет осторожен, так как играет с замком.

СТАРЫЙ ШОТЛАНДСКИЙ САДОВНИК

Думаю, я, пожалуй, мог бы сказать вот что: где-то в самых отдаленных долинах Ламмермурских гор или среди юго-западных холмов, может, еще сохранился старый образец этого былого доброго содружества, но, что касается подлинных впечатлений, я всего лишь раз повстречал человека, которого можно сравнить с Эндрю Фэрсервисом, — правда, лишенного недостатков последнего. Это был человек, одно присутствие которого могло придать дух причудливой древности самым пустым и современным витиеватым сюжетам. В его высокой сутулой фигуре было некое достоинство, в морщинистом лице — серьезность, напоминающая Дон Кихота, но такого, который прошел школу ковенантеров и духовной пищей которого в юности служили «Жизнь Уокера» и «Освобожденный работник».

Теперь, поскольку я не мог не написать очерка о таком человеке с его устарелыми добродетелями, надеюсь, читатель воспримет это как предисловие к данному труду и станет по возможности мягко судить недостатки моего описания. Мне, находящему очень трудным рассказать то немногое, что знаю, он представляется по существу неким genius loci[6]. Невозможно отделить его худощавую фигуру и старую соломенную шляпу от сада в лощине с камнями в зарослях ломоноса, темными дорожками и величественным простором, открывающимся из северо-западного угла. Сад и садовник казались неразрывными друг с другом. Когда я вывожу его из естественного окружения и пытаюсь воссоздать на бумаге, он выглядит призрачным: все мои старания могут дать какое-то представление о нем тем, кто его ни разу не видел, но для меня навсегда останутся тщетными.

Кажется, когда я впервые увидел Роберта, он был уже довольно старым: определенно начал пользоваться своим возрастом, как заслонной лошадью. В последнее время он стал недосягаем для всех бесцеремонностей логики, считал обращение к приходской метрической книге убедительнее всех доводов на свете. «Я уже старый, лет мне много», — имел он обыкновение говорить, и никто не осмеливался это оспаривать. Помимо преимущества над всеми, кому еще не перевалило за восемьдесят, он обладал кое-какими недостатками как садовник. Место, где он работал, словно бы уменьшалось в размерах. Достоинство и налет аристократизма в его внешности заставляли садик выглядеть жалким. Он без конца рассказывал о замечательных имениях, где служил прежде. Говорил о замках и парках с уничижительной фамильярностью. Вспоминал места, где младшие садовники трепетали от его взгляда, где под его попечением находились пруды и садки для лебедей, лабиринты дорожек и мрачные, обсаженные кустами аллеи, и в конце концов вам казалось, что ухаживание за вашим скромным садом — одолжение с его стороны. Вы сразу же оказывались в незавидном положении. У вас возникало сознание, что пользуетесь стесненными обстоятельствами достойного человека и что его бедность, а не воля соглашается повиноваться вашей вульгарной власти. Вы невольно сравнивали себя со свинопасом, заставившим короля Альфреда следить за своими пирожными, или неким надменным горожанином, снисходительно отдающим своих сыновей под присмотр падшему Дионису. Неприятности были не просто воображаемыми или метафизическими, так как воздействия, которые Роберт оказывал на ваши чувства, распространял и на сад, а через него на вашу диету. Подрезая живую изгородь, он уничтожал ваше любимое растение или сажал в самой привлекательной и плодородной части сада овощи, которые никто из нас не мог есть, с полнейшим презрением к нашему мнению. Если вы просили его принести один из ваших артишоков, он отвечал: «С удовольствием, мэм, потому что давать приятнее, чем получать». Увы, даже когда с особой настойчивостью мы вынуждали его предпочитать наши распоряжения своим склонностям и он уходил с величественным и печальным видом, заявляя, что «охотно выполнит нашу волю», но все же напоминая нам, что сделает это «с чувством», — даже тогда торжествующий хозяин чувствовал себя униженным в своем торжестве, чувствовал, что ему повинуются только из милости, что он бессовестно злоупотребляет более низким положением другого и что вся эта сцена была одним из «оскорблений, чинимых безропотной заслуге».

Что касается цветов, вкус его был старомодным и разносторонним, он любил подсолнухи и георгины, желтофиоли и розы и терпеть не мог все причудливое, новомодное и дикое. Из этого огульного неприятия существовало одно исключение. Наперстянки, вне всякого сомнения, виновные по последнему пункту, Роберт не только жалел, но и любил, прореживая кустарник, останавливал руку и ловко манипулировал ножницами, чтобы сберечь каждый величавый стебель. В детстве, как однажды рассказывал мне, говоря таким тоном, который теперь можно услышать только у актеров и старомодных простолюдинов, его сердце наполнялось «гордостью», когда он выходил к ручью в холмах Манора, пурпурному от изящных цветов, и время ученичества и занятия педантичным садоводством не изгнали из его сердца этих детских воспоминаний. Роберт очень остро воспринимал красоту всего сущего. Он любил сказки и предания, сохранил трепетный интерес к прошлым увлечениям, а когда в отпуск посещал места, где служил раньше, то возвращался с обилием кратких прерафаэлитских воспоминаний, в которых сквозила подлинная страсть к прошлому, какая могла быть у Хэзлитта или Жан-Жака.

Но хотя его верность прошлому могла породить любовь к наперстянкам, истина заключалась в том, что цветы он вообще презирал. Они представляли собой всего-навсего прикрасы, детские игрушки, украшения для каминных полок. Душа его лежала к цветной и кочанной капусте, к горошку. Предпочтение Роберта к более полезным растениям доходило до того, что капуста вторглась на клумбы, и савойская была как-то обнаружена посреди газона. Он говорил о каком-нибудь цветущем растении с замечательным воодушевлением, громоздил воспоминания на воспоминания о былых, пожалуй, еще лучших образцах. Однако даже тогда не забывал о своей заслуге. Он действительно выращивал «лучшие из них», казалось, подобный успех не давался больше никому. В сущности, все другие садовники были всего-навсего фоном его выдающихся достижений, и он вспоминал с совершенно спокойным лицом, как один изумлялся, а другой едва верил своим глазам. Похвалу и порицание он делил не только с соперниками. Если вы замечали, как хорошо выглядит какое-то растение, он степенно касался своей шляпы и благодарил со сдержанным удовольствием, в этом случае вся заслуга принадлежала ему. Если вы, наоборот, обращали его внимание на какую-то чахлую зелень, он цитировал Библию: «Павел насадил, Аполлос поливал»[7], вся вина ложилась на Провидение, засуху или ранние заморозки.

В саду была одна вещь, к которой он питал любовь наравне с капустой и ревенем, — улей. Жужжание пчел, их трудолюбие, возможно, их сладкий продукт владели его воображением и сердцем, не знаю, благодаря воспоминаниям или нет, хотя, возможно, и пчелы были связаны с его памятью о холмах Манора и сельском детстве. Тем не менее он очень беспокоился о своей личной безопасности или (скорее, на мой взгляд) личном достоинстве и не принимал участия в заботе о них. Но мог стоять невдалеке от улья, покуда один из презренных соперников делал за него эту работу, и утверждать, что это безопасное занятие, несмотря на свою отдаленность и болезненные вскрики помощника. В отношении к пчелам он был человеком слова, а не дела, и в некоторых его самых замечательных высказываниях фигурировали эти крылатые труженицы. «Они чудесные создания, мэм, — сказал он однажды. — Они напоминают мне то, что сказала Соломону Царица Савская — думаю, она говорила это со вздохом: „Мне и в половину не сказано“[8].

Что касается Библии, Роберт был весьма начитан. Как старые ковенантеры, достойным представителем которых являлся, он то и дело цитировал Писание, книгу эту много раз штудировал и глубоко над ней размышлял. Для многих людей его общественного положения Библия и, возможно, Берне — единственные прочитанные книги, обладающие высокими литературными достоинствами, прочей духовной пищей для них служили дрянные провинциальные газетенки и поучительные, но не особенно приятные дешевые просветительские книжки. Таково было духовное состояние Роберта. Весь день напролет он грезил о древнееврейских преданиях, голова его была заполнена древнееврейской поэзией и евангельской моралью, в конце концов они глубоко укоренились в его душе, и сами выражения становились присущими ему, поэтому он часто употреблял в разговоре старинные идиомы и библейскую манеру, придающие яркий колорит всяким пустякам. Однако влияние Библии на этом не заканчивалось. Роберт проникся духом мира и любви: он вмешивался в ссоры между мужем и женой, вставал между гневными противниками, касаясь при этом своей шляпы со всей церемонностью швейцара, защищал птиц от всех, кроме себя, полагаю, видя огромную разницу между официальной казнью и пустым развлечением. Хозяйка однажды велела ему посадить папоротник в любимом уголке хозяина и добавила: «Только, Роберт, он этого не достоин, потому что не захотел пойти со мной за папоротником». — «Э, мэм, — ответил Роберт, — я бы не сказал этого, по-моему, он как раз в высшей степени достойный джентльмен». В другой раз двое наших друзей, близких приятелей, привыкших употреблять непарламентские выражения в разговоре друг с другом, разошлись во мнениях по поводу местонахождения скамьи в саду. Спор, как обычно бывало между ними, вскоре дошел до более-менее сдержанных оскорблений с обеих сторон. Все привыкшие к таким ссорам по нескольку раз на день молча наслаждались этим поединком в несколько обидном остроумии — все, кроме Роберта, которому ожесточенность этой перебранки казалась несомненной, он, выждав столько, сколько позволяла ему совесть, и решив, что спорщики вот-вот перейдут к драке, внезапно вмешался тоном чуть ли не слезной мольбы: «Джентльмены, будет вам!» В вере Роберта было примечательно одно: она не была ни догматичной, ни сектантской. Он никогда не распространялся (во всяком случае я этого не слышал) о доктринах своего вероисповедания и никогда не осуждал другие веры. Не сомневаюсь, что он считал католиков, мусульман и атеистов не имеющими к ней отношения, не думаю, что у него существовала какая-то симпатия к высшим сановникам церкви, и естественные человеческие чувства вызывали у него легкое сочувствие к нонконформистской церкви, но во всяком случае он никогда не говорил об этих взглядах, никогда не вступал в спор и никогда открыто не поносил другие обычаи и веры. Все это. не особенно характерно для шотландской благочестивости, , шотландские секты являются воинствующими церквями, признающими возмездие, и шотландские верующие являются вечными крестоносцами друг против друга и миссионерами друг к другу. Возможно, причина тут в изначально добром сердце Роберта, или его приятная работа среди плодов и цветов научила его более светлой вере, чем у тех, кто трудится среди плевелов падшего человечества, и мягкое влияние сада глубоко вошло в его душу. Но я мог бы бесконечно перечислять его замечательные высказывания и вести речь о его бесхитростной, неугасимой набожности. Я хотел рассказать о его коттедже с немецкой дудкой, благоговейно повешенной над камином, о ящике для раковин, который он смастерил для сына, о котором трогательно говорил: «Поначалу мальчик очень радовался этому ящику, но кажется, он ему уже наскучил», — сыну тогда было около сорока. Но оставлю все это. — «Вот что более важно: он мертв».

Землю, которой он столько перекопал при жизни, теперь рыл для него другой; и цветы, которые он растил, по-прежнему черпали от него жизнь, но уже в ином, более прямом смысле. Над его открытой могилой летала птичка, словно тоже хотела почтить погребение того, кто так часто цитировал Писание в защиту ее собратьев: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю»[9].

Да, он мертв. Но цари не поднялись в месте смерти, чтобы встретить его «язвительными пословицами», как надменного вавилонянина, потому что при жизни он был скромным миротворцем и слугой Господа.

ПАСТОРАЛЬ

Когда покидаешь дом в раннем возрасте, тебя ошеломляет и возбуждает новизна, но когда пройдут годы, отъезд лишь отбрасывает на прошлое привлекательный свет. Как на фотомонтажах мистера Гэлтона образ каждого нового позирующего лишь более ясно выявляет основные черты народа, когда юноша уплывает, каждое новое впечатление лишь укрепляет чувство национальности и любовь к родным местам. Так юнкер Королевского Шотландского или Олбенского полка, когда стоял на часах возле французских крепостей, или офицер, ведший свою роту Шотландско-голландского среди польдеров, ощущали на лбу теплые капли дождя Гебридских островов или вздрагивали, вспоминая запах торфяного дыма. А родные реки особенно дороги всем людям. Это такое же древнее чувство, как возвеличивание Нееманом Аваны и Фарфара, оно не ограничивается ни одной нацией, ни одной страной, потому что я знаю шотландца, родившегося в Суффолке, воображению которого все еще рисуются усеянные лилиями воды этого графства. Но реки Шотландии несравнимы ни с какими другими — или я просто в большей степени шотландец и потому считаю так — и шум и цвет их вечно живут в моей памяти. Как часто и охотно я рисовал в воображении Таммел, или шумный Эйрдл, или вьющуюся по Линну Ди, а также светлый ручей Киннайрд, струящийся, бормоча, в лощине позади Кингусси! Думаю, нехорошо пропускать хоть один из этих очаровательных потоков, но если б я упомянул все, перечень получился бы слишком длинным, только я не могу забыть ни Аллан-Уотер, ни струящуюся среди берез Роджи, ни Олмонд, ни, невзирая на всю ее грязь, речку Лейт со многими прекрасно названными мельницами — Беллз Миллз, Кэнон Миллз, Силвер Миллз, ни ручей Редфорд, с которым у меня связаны прекрасные воспоминания, ни, невзирая на ее крохотные размеры, ту безымянную струйку воды, что выбивается в зеленой впадине Аллермура, получает крохотное подкрепление из Холкерсайда, прокладывает путь через мох под холмом Ширера и образует там заводь под скалой, на которой я любил сидеть, слагая скверные стихи, а потом ее похищают в младенчестве подземные трубы для служения приморскому городу на равнине. Со многих мест мшанника можно увидеть одним взглядом весь ее путь и путь ее притоков, географ этой Лиллипутии может обойти все ее уголки, не присаживаясь и без передышки; холм Ширера и Холкерсайд — просто названия соседних кантонов на одном склоне холма, поскольку названия рассыпаны щедро (неопытному человеку может показаться, что чересчур) на этих горных овечьих загонах, одним ведром эту крохотную речушку можно осушить до дна, потребовалось бы значительное время, чтобы наполнить из нее утреннюю ванну, вода речушки большей частью незаметно впитывается в мох; и однако же в память о прошлых временах и фигуре некоего genius loci, я обречен еще оставаться мысленно на ее берегах; и если нимфа (ростом не больше пяди) все-таки вдохновит мое перо, я охотно поведу с собой читателя.

Джон Тодд, когда я познакомился с ним, уже стал «самым старым пастухом» в Пентланде и все свои дни был верен рутине распугивания кроншнепов и собирания овец. Он помнил, как гоняли скот на продажу по заброшенным ныне дорогам в зарослях вереска, представлявшим тогда собой оживленные пути. И сам часто гонял отары овец в Англию, спал на склонах холмов со своей живностью, по его рассказам, делом это было нелегким и небезопасным. Дороги проходят по безлюдным местам, гуртовщики встречались в дикой местности, как теперь рыбаки в просторах Атлантики, и в обоих случаях законом служили наглость и кулачное право. Совершались преступления, овец крали, гуртовщиков избивали и грабили, большинство подобных дел так и не доходило до суда. На Джона в те дни нападали по крайней мере один раз — двое, когда он улегся спать, — и по крайней мере раз, когда его подвел вспыльчивый характер, он попал под суд и оказался в сельской тюрьме, высадил ночью ее двери и больше не появлялся в той округе. Когда я с ним познакомился, он уже вел более спокойную жизнь и не знал иных забот, кроме глупости своих собак и вторжений пешеходов из города. Однако для человека с его вспыльчивостью этого было немало, он отдыхал и спал лишь урывками, летом на рассвете, находясь высоко на холме, он будил город своими криками, а когда овцы ягнились, крики его не умолкали и поздней ночью. Гневный голос невидимого человека, можно сказать, тревожил эту часть Пентланда, будто слышимое привидение, и, несомненно, привносил в страх, который люди испытывали перед Джоном, какой-то суеверный оттенок. Что до меня, поначалу Джон был моим врагом, а я в своем образе смеющегося мальчишки вызывал у него естественную неприязнь. Прошло много времени, прежде чем я увидел его вблизи, узнав по громкому крику с высоты, велящему «отойти от овец». Этот сказочный великан-людоед жил в самых укромных впадинах холма, я прятался в своих любимых зарослях, будто камеронец во время гонений, Джон Тодд был моим Клейверхаузом, а его собаки — рыщущими драгунами. Мало-помалу наши отношения становились добрыми, его возглас при виде меня начал меньше напоминать боевой призыв, вскоре, хотя мы не подходили друг к другу, он стал доставать табакерку, словно индейскую трубку мира, в конце концов мы подружились, и когда я жил там один зимой, Джон, выходя на вечерний обход, звал меня через забор, чтобы я составил ему компанию.

Его жуткий голос, сотрясавший холм, когда он бывал в гневе, в обычном разговоре звучал весьма приятно, с каким-то льстивым, дружелюбным, похожим на пение подвыванием, что является чисто шотландской чертой. Смеялся он довольно редко, издавал внезапные громкие раскаты смеха, искренне, но как-то безрадостно, похоже на эхо от скалы. Лицо его всегда бывало застывшим, румяным, обветренным, походило больше на портрет, чем на живое, однако в его выражении виднелись некая напряженность и готовность вспылить, как у человека, немало хлебнувшего на своем веку и изнуренного постоянной настороженностью. Говорил он на самом красочном шотландском диалекте, какой я только слышал, слова доставляли мне удовольствие, зачастую смешанное с приятным удивлением, и я нередко возвращался из наших обходов с обогащенным словарным запасом. Лексиконом своим Джон владел мастерски, он шагал чуть впереди, «с бородой на плече», держа под мышкой желтый посох, в свободно облегавшем его пледе, и вел меня вверх по склону холма той легкой, упругой походкой, которая, кажется, присуща всем людям его профессии. Я мог бы считать его одним из лучших рассказчиков, разговоры с ним по-шотландски и по-английски кажутся несравнимыми. Он ни о чем не говорил вскользь, всегда только образно, когда вел рассказ, место действия так и вставало у меня перед глазами, если говорил (как бывало большей частью) о своем старинном занятии, оно выглядело удивительно интересным и романтичным. Отары овец, каждая со своей территорией на холме, из-за чего каждую приходилось ежегодно сокращать или увеличивать путем забоев и покупок, ночные хищники, приметы погоды, зимние хлопоты, поразительная глупость овец, поразительная хитрость собак: все он описывал так человечно, с таким знанием и удовольствием, что это не могло надоесть. Посреди рассказа он внезапно распрямлял согнутую спину, указующе взмахивал посохом и громовым голосом объяснял собакам, куда бежать, чтобы я наконец понял смысл наименования каждого бугорка и каждой впадины на холме, а собаки, выслушав его с опущенными хвостами и задранными мордами, вновь поднимали хвосты, бежали и рассыпались в указанном месте. Меня поражало всякий раз, как они могут запомнить такую длинную команду. Но Джон отказывал этим существам даже в малейшем разуме, они были постоянным предметом его любви и презрения. «С такими, как они, возможно кое-как работать, — сказал он, — кое-как, не более того». А потом долго распространялся на тему о действительно хороших собаках, каких видел, и одной действительно хорошей, которая была у него. Ему предлагали за нее сорок фунтов, но хорошая колли стоила больше, была неоценимой для отары, пасла отару за него. «Не то, что эти!» — выкрикнул он и с презрением указал на мелькавшие хвосты своих помощников.

Однажды — я перевожу рассказ Джона, так как не могу воспроизвести его во всей красе, поскольку родился Britannis in montibus, но увы! inerudito saeculo[10] — однажды, когда у него была хорошая собака, он купил в Эдинбурге овец, и по пути обратно на людной дороге две потерялись. Это являлось позором для Джона и унижением для собаки, оба они болезненно воспринимали свою оплошность. Через несколько дней стало известно, что некий фермер возле Брейда нашел овец, Джон с собакой отправились к нему требовать их возврата. Но фермер оказался неуступчивым и не хотел отказываться от своих прав. «Как помечены овцы?» — спросил он; а Джон покупал у многих продавцов и не обращал внимания на метки. «Ну что ж, — сказал фермер, — тогда будет справедливо, если я оставлю их у себя». — «Ладно, — сказал Джон, — овец я опознать не могу, но если опознает моя собака, вы отдадите их?» Фермер был не только неуступчивым, но и честным, кроме того, думаю, побаивался Божьего суда; поэтому собрал всех своих овец на большой выгон и пустил собаку Джона в их гущу. Колли хорошо знала свою задачу, знала, что они с Джоном купили овец и (к своему позору) потеряли двух возле Бороумурхеда, знала, кроме того (бог весть откуда, разве что слышала), что они пришли в Брейд отыскать их, и, не теряя времени, выбрала сперва одну, потом другую, обе были приблудными. Вот тогда-то Джон получил предложение о сорока фунтах и ответил отказом. И пастух со своей собакой — что я говорю? подлинный пастух и его владелец — пустились в обратный путь в веселом расположении духа и «улыбались друг другу» до самого дома, гоня перед собой возвращенных овец. Пока что все прекрасно, но разум можно употреблять и во зло. Собака немного уступает человеку в уме и лишь чуть-чуть превосходит его в нравственности, и я слышал от Джона рассказ совсем иного свойства о другой колли. У края торфяного болота за Керк-Йеттоном (умные люди называют его Каэр-Кеттоном) находятся заросли чахлого кустарника и пруд с плотиной для мытья овец. Джон однажды лежал там под кустом и увидел колли, спускающуюся к другой стороне пруда сквозь высокий вереск, она явно от кого-то пряталась. Он знал эту собаку, знал, что это умное животное с одной далекой фермы, возможно, хотел приобрести ее, увидев, как мастерски управляет она отарой по пути на рынок.

Но что она делает так далеко от дома? И зачем так виновато, тайком крадется к пруду? Потому что она направлялась к воде. Джон притаился под кустом и вскоре увидел, как собака подошла к краю пруда, посмотрела по сторонам, не наблюдает ли кто за ней, прыгнула в воду, потерла лапами голову и уши, а затем (но уже в открытую, подняв хвост) побежала домой через холмы. Вечером об этом сообщили ее хозяину, и умное животное, совершенно невинно лежавшее перед камином, отвели к сточной канаве и застрелили. Увы! Собака была отвратительной преступницей, нарушавшей свой долг, овцеедкой; и отправилась в такую даль, чтобы смыть с себя овечью кровь в пруду. Ремесло, которое соприкасается с природой, лежит в основании жизни, ремесло, которым занимались наши далекие предки, и потому при малейшем упоминании о нем у нас оживают наследственные воспоминания, вполне пригодные для литературного использования, устного или письменного. Успех повествования заключается не только в мастерстве автора, но, пожалуй, и в наследственном опыте читателя; и когда я читаю с особенным восторгом о том, чего никогда не делал и не видел, это одна из многочисленных армий моих предков радуется былым деяниям. Поэтому романы начинают волновать не утонченных дилетантов, а грубую массу человечества, если автор перестает говорить о гостиных, оттенках манер, мертворожденных тонкостях мотивов и имеет дело с войнами, мореплава-ниями, приключениями, смертью, рождением детей, и потому древние, близкие к природе ремесла и занятия, раз уж мистер Гарди берет в руки пастушеский посох, а граф Толстой косит траву, ставят романтику почти вровень с эпосом. На этих древних вещах лежит роса утра человечества; они близки не столько нам, полуискусственным цветочкам, сколько стволу и стержневому корню народа. С течением веков возникает тысяча интересов и столько же исчезает, то, что некогда было стилем империи, теперь для нас эксцентрика или утраченное искусство, неувядаемо лишь то, что воодушевляет нас сегодня, а это воодушевленные люди всех эпох прошлого. Есть некий критик, только не литературного мастерства, а содержания, которого я отважусь поставить выше самых лучших: низколобый, покрытый шерстью джентльмен, вначале живший на ветвях дерева, потом (как утверждают) в пещере, я представляю его себе сидящим у входа в пещеру погожим днем и поедающим, чавкая, ягоды, сидящую рядом его супругу, благовоспитанную особу, имени его я ни разу не слышал, но он часто именуется Предположительно Древесным, что может служить его обозначением. У всех свое фамильное древо, но на вершине каждого сидит Предположительно Древесный, в жилах у нас струится толика его древней, дикой, лесной крови, наши цивилизованные нервы до сих пор возбуждают его примитивные ужасы и удовольствия, и то, что тронуло бы нашего общего пращура, непременно пронимает всех нас.

Нам не требуется взбираться так высоко, чтобы подняться к пастухам; возможно, пастухом был один из моих предков, от которого я многое унаследовал. Однако думаю, что своим пристрастием к той атмосфере на склоне холма обязан скорее влиянию Джона Тодда. Он оживил ее для меня так, как может оживить все художник. Благодаря ему простая стратегия собирания овец буранным вечером в круг с помощью быстро носящегося, ревностного, лохматого адъютанта было делом, на которое я никогда не уставал смотреть и которое никогда не устану вспоминать: на холмах сгущаются сумерки, непроглядные черные кляксы снега сеются там и сям, и кажется, что ночь уже наступила, кучи желтых овец и стремительное беганье собак по снегу, хватающий за горло морозный воздух, неземное пение ветра над болотами, и посреди всего этого поднимающийся по склону Джон, глядящий властным взглядом по сторонам, то и дело издающий зычный рев, от которого вечер кажется еще холоднее. Вот таким я до сих пор вижу его мысленным взором на холме неподалеку от Холкерсайда, грациозно размахивающим посохом, его громкий голос оглашает холмы и наводит ужас на низины, а я стою чуть позади, пока он не утихнет, и мой друг, сунув понюшку табаку в ноздри, перейдет к негромкому, непринужденному разговору.

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОСТРОВКЕ

Те, кто старается писать хорошо, время от времени забираются в кладовую памяти, перестраивают небольшие, красочные воспоминания о местах и людях так и эдак, рядя (возможно) какого-нибудь близкого друга в одежды пирата, приказывают армиям начать маневры или произойти убийству на площадке для игр своего детства. Но воспоминания — волшебный дар, не скудеющий от пользования. Яркие картинки прошлого, сослужив службу в десятке различных сюжетов, по-прежнему сияют перед мысленным взором, ни единая черта их не стерта, ни единый оттенок не потускнел. Gluck und ungliick wird gesang[11], если угодно Гете, однако после бесчисленных перевоплощений оригинал вновь становится самим собой. И со временем писатель начинает удивляться неизгладимости этих впечатлений, возможно, начинает предполагать, что искажает их, вплетая в вымышленные сюжеты, и, оглядываясь на них со все возрастающей нежностью, возвращает в конце концов эти стойкие драгоценные камни в их собственную оправу.

Кажется, я изгнал несколько этих приятных видений. Совсем недавно я использовал одно: крохотный островок из плотного речного песка, где некогда пробирался в зарослях белокопытника, с радостью слыша пение реки по обе стороны и убеждая себя, что в самом деле наконец очутился на острове. Двое моих персонажей лежат там летним днем, прислушиваясь к стригалям за работой в приречных полях и к барабанам в старом, сером гарнизоне на ближнем холме. И думаю, сделано это было должным образом: данное место было должным образом заселено и принадлежит теперь не мне, а моим персонажам, во всяком случае на какое-то время. Возможно, со временем персонажи потускнеют; как всегда, мгновенно всплывет исконное воспоминание; и я вновь буду, лежа в постели, видеть песчаный островок в реке Аллан-Уотер таким, какой он на самом деле, а ребенка (которым был некогда я) — идущим там сквозь заросли белокопытника; и удивляться мгновенности и девственной свежести этого воспоминаниями снова, к месту и не к месту, у меня будет возникать желание вплести его в сюжет.

В моей кладовой есть еще один островок, память о котором не дает мне покоя. В одном из своих сюжетов я поместил туда целую семью, а потом героя другого сюжета, выброшенного на берег и обреченного мокнуть под дождем на беспорядочно разбросанных валунах и питаться моллюсками. Чернила еще не успели поблекнуть, я еще мысленно слышу звучание фраз, и меня не оставляет желание еще раз написать об этом острове.

Островок Иррейд лежит неподалеку от юго-западного угла Росс-оф-Мулла: по одну сторону пролив, за которым виден остров Иона с церковью Колумба, по другую — открытое море, где в ясный прибойный день видны белопенные буруны на множестве подводных скал. Я впервые увидел его (или впервые сохранил память об этом) в круглом иллюминаторе каюты, море у его берегов было гладким, словно воды озера, в бесцветном, ясном свете раннего утра были хорошо видны его поросшие вереском и усеянные валунами холмы. В те дни там стоял единственный, грубо сложенный из камней без раствора дом, к нему подходил пирс из обломков разбившихся судов. Видимо, было еще очень рано, а летом на той широте почти не темнеет, но даже в этот час из трубы над домом поднимался приятный торфяной дым, долетавший до нас через бухту, и босоногие дочери хозяина шлепали по воде у пирса. В тот день мы отправились к острову на шлюпках, вошли в Фиддлерз-Хоул, подавая на ходу сигналы, и со всеми возможными удобствами расположились лагерем на берегу северного залива. Пароход маячной службы не случайно встал на якорь в бухте Иррейда. В пятнадцати милях от островка в открытом море торчала черная, окруженная бурунами скала, аванпост Торренских рифов. Там нужно было возводить маяк. Но поскольку скала была маленькой, с трудным подходом, далекой от земли, работа растянулась бы на годы, и мой отец искал место на острове, где можно было бы добывать и обделывать камень, люди могли бы жить, а судно в относительной безопасности стоять на якоре.

В следующий раз я увидел Иррейд с кормовой банки ионского люгера, мы с Сэмом Боу сидели там бок о бок, поставив ноги на свои вещи, в начале прекрасного северного лета. И вот на тебе! Теперь там был каменный пирс, ряды сараев, рельсовые пути, передвижные подъемные краны, улица коттеджей, железный дом для прораба, деревянные домики для рабочих, площадка, где стояли экспериментальные макеты башни, а за поселком — громадный разрез в склоне холма, где добывали гранит. Пароход стоял в бухте на двух якорях. Весь день напролет это место оглашалось звенящей музыкой рабочих инструментов; и даже глубокой ночью сторож ходил с фонарем туда-сюда по поселку и мог дать прикурить любому полуночнику.

Особенно странно было видеть Иррейд в воскресенье, когда звон инструментов прекращался и воцарялась хрупкая тишина. Вокруг зеленого лагеря люди в лучшей, воскресной одежде неторопливо прогуливались расслабленной походкой отдыхающих тружеников, задумчиво курили, разговаривали негромко, словно чтя тишину, или прислушивались к стенанию чаек. И странно было видеть воскресные службы, проходившие в одном из домов, мистер Бребнер читал, сидя за столом, а прихожане сидели на двухъярусных койках; слышать пение псалмов, «глав», неизменную проповедь Сперджена и старую выразительную маячную молитву.

В хорошую погоду, когда из подзорной трубы со склона холма было видно, что волнения у рифов нет, еще затемно слышался шум приготовлений, и еще до того как солнце выходило из-за Бен-Мора, пароход выходил из бухты. И плыл по громадным голубым атлантическим волнам пятнадцать морских миль, таща за собой качающиеся на волнах лихтеры с камнями. С обоих бортов простирался открытый океан, а материковые холмы начинали уменьшаться на горизонте еще до того, как пароход подходил к своему непривлекательному месту назначения и наконец ложился в дрейф там, где скала вздымала над зыбью черную голову с высоким железным бараком на паучьих ножках, башней без вершины, работающими кранами, и дым топки поднимался из трубы посреди моря. Этот опасный риф называется Дху Хартак, там нет приятных уступов, заводей, ручьев, где ребенку не надоело бы играть все лето, как на Белл-Роке или Скерриворе, а лишь овальный черный холм, скупо обрызганный неприметным фукусом, в каждой его расселине кишели какие-то серые насекомые, похожие и на мокриц, и на жуков. Никакой другой жизни там не было, кроме морских птиц и самого моря, течение несется, как в мельничном лотке, и ревет извечно вокруг дальних рифов даже в самую тихую погоду, с грохотом хлещет о саму скалу. Совсем иначе бывало на Дху Хартаке, когда дул сильный ветер, наступала темная ночь, огни соседних маяков на Скерриворе и Рхувале тонули в тумане, и люди безвылазно сидели в своем железном барабане, гудевшем от хлещущих брызг. Вместе с ними в осажденном морем убежище сидел страх; и цвет обеспокоенных лиц менялся, когда особенно большая волна ударяла в барак, и от удара дрожали его опоры. Тогда десятник, мистер Гудвилл, которого я до сих пор вижу мысленным взором в неописуемо рваной рабочей одежде, брал скрипку и начинал исполнять человеческую музыку среди музыки шторма. Но я видел Дху Хартак только при солнечном свете, и при солнечном свете, на еще более прекрасном летнем закате, пароход возвращался к Иррейду, бороздя волшебное море, послушные лихтеры, освобожденные от груза, плыли в кильватерной струе; и когда пароход поднимался на длинной волне, рулевой на каждом виднелся темным силуэтом на фоне сияющего запада.

Но больше всего радости мне доставлял сам Иррейд. Поселок строителей маяка понемногу выходил за пределы ограды, повыше первого холма земля была совершенно нетронутой, мир полностью отрезанным, лик вещей не измененным человеческими руками. Ничего живого там не было, кроме моллюсков-блюдечек на скалах, старого, серого, исхлестанного дождями барана, которого я выгонял из поросшего папоротником укрытия между двух валунов, да летающих с криками чаек. Остров старше человека, его находили таким приплывающие кельты, норвежцы-мореплаватели и священники Колумба. Земляной запах болотных растений, грубый беспорядок валунов, несравненная морская чистота воздуха, соль и йод, плеск волн о поросшие водорослями рифы, внезапный прибой вдоль береговой полосы, — все, что я видел и ощущал, мои предшественники, должно быть, видели ( и ощущали почти таким же. Я погружался в вольный воздух и в прошлые века.

«Радостно мне бывать на Учд АйлиунеНа вершине скалы,Потому что оттуда я часто вижуЛик Океана;Потому что слышу пение чудесных птиц,Источник счастья;Потому что слышу грохот набегающих волнО скалы;Временами работаю без принуждения —Это великолепно;Временами рву красные водоросли со скал;Временами рыбачу».

Так пел о соседнем острове Иона сам Колумб тысячу двести лет назад. И так я мог бы запеть об Иррейде.

И все это время я сознавал, что эта жизнь с купанием и загоранием у меня просто-напросто каникулы. В том году пушки целыми днями грохотали на полях битвы во Франции; а я сидел на своем островке (называю его своим на манер любовников), думал о войне, громе тех далеких сражений, страданиях раненых и утомительности маршей. Думал и о другой войне, древней, как человечество, — о человеческой жизни: беспощадная война, мучительное рабство соперничества, тяжелый труд в течение семидесяти лет, дорого дающийся хлеб, сомнительная честь, опасности, западни и скудные воздаяния. Это был взгляд далеко вперед, будущее призывало меня словно бы трубными звуками, предостерегало заранее словно бы плачущим, умоляющим голосом; я радовался и трепетал на пороге жизни, как пришедший на пляж ребенок.

В те дни на Иррейде был один мой сверстник, мы проводили вместе много времени, купались, влезали на валуны, пытались плавать под парусом и вместо этого кружились на месте в плавных водоворотах сильного течения. Но большей частью разговаривали о громадной, неведомой пустыне нашего будущего, задавались вопросом, что приключится там с нами, слушали с удивлением звук собственных голосов в пустом вестибюле юности. Как далеко и как трудно казалось нам тогда глядеть в будущее, к могиле, так же трудно с точностью припоминать то неохотное смирение, точно у жертвенного быка, с которым мы подставляли шеи под ярмо судьбы. Я недавно встретил своего старого товарища, разумеется, не знаю, что он думал, но сам удивлялся, что вижу нас обоих такими устроенными, такими спокойными и беззаботными в этом мире, и как много мы приобрели, и как много утратили, добиваясь этой беззаботности. И какое положение было у нас лучшим; когда сидели, умно пустословя, как люди с немалым жизненным опытом, или когда вели с робостью и надеждой свои совещания на маленьком западном островке?

ТОМАС СТИВЕНСОН, ГРАЖДАНСКИЙ ИНЖЕНЕР

Смерть Томаса Стивенсона не произведет особого впечатления на широкую массу читателей. Его служение человечеству приняло такие формы, которые мало известны публике и еще менее понятны. Он редко ездил в Лондон и только по делам, всегда оставаясь там чужаком и убежденным провинциалом, в течение многих лет останавливался неизменно в том же отеле, где жил, бывая в Лондоне, его отец, долгое время ходил в один и тот же ресторан, одну и ту же церковь, один и тот же театр, выбранные просто из-за того, что находились поблизости, наотрез отказывался обедать не дома. В родном городе у него был свой круг общения, мало кого больше любили в Эдинбурге, где он жил в приятной ему атмосфере, и где бы он ни был, в железнодорожном вагоне или курительной комнате отеля, его своеобразная, шутливая манера разговаривать и бросающееся в глаза прямодушие создавали ему друзей и поклонников. Но широкой публике и лондонскому обществу, если не считать парламентских комитетов, он оставался неизвестен. При этом его маяки стояли во всех частях света, служа ориентирами для мореходов, его фирма консультировала Индийское, Новозеландское и Японское управления маяками, поэтому Эдинбург являлся всемирным центром этой отрасли прикладной науки; в Германии его называли «Нестором маячных огней»; даже во Франции, где от его заявок долгое время отказывались, на последней выставке он был признан и удостоен медали. Приведу один пример, чтобы показать странную природу его репутации, незначительной на родине, но громкой во всем мире. Один мой друг этой зимой был в Испании, и там некий перуанец спросил его, знает ли он мистера Стивенсона, писателя, чьи книги высоко ценятся в Перу? Мой друг решил, что речь идет об авторе художественных произведений, но перуанец даже не слышал о «Докторе Джекиле», в Перу высоко ценились книги инженера.

Томас Стивенсон родился в 1818 году в Эдинбурге, он был внуком Томаса Смита, первого инженера в Управлении северными маяками, братом Алана и Дэвида; таким образом, его племянник Дэвид Алан Стивенсон, ставший инженером после его смерти, является шестым в семье, занявшим эту должность. Белл-Рок, замечательное создание его отца, был выстроен еще до его рождения; но он служил под началом своего брата Алана на строительстве Скерривора, самого величественного из существующих маяков в открытом море, и совместно с братом Дэвидом добавил еще два — Чикенз и Дху Харток — к горсточке крайних аванпостов человека в океане. Братья построили не меньше двадцати семи береговых маяков, около двадцати пяти навигационных знаков. Многие гавани были должным образом оборудованы; одна, Уикская, стала главной неудачей в жизни моего отца, человеческое искусство оказалось неспособно противостоять могуществу моря, и после немыслимых усилий огромное строительство пришлось прекратить, и теперь о нем напоминают развалины в холодной, Богом забытой бухте в десяти милях от Джон-о-Гротса. Братья также много занимались регулированием рек в Англии и Шотландии, британские инженеры им и в подметки не годились.

Вокруг этого ядра профессиональной деятельности сосредоточены все научные исследования и изобретения моего отца, он ежедневно занимался ими и применял в работе. Как портовый инженер, он заинтересовался теорией волн, это нелегкий предмет, относительно которого он оставил множество гипотез и несколько ценных приблизительных результатов. Штормы являлись его заклятыми врагами, изучая их, он пришел к изучению метеорологии в целом. Многие незнакомые люди знали — возможно, устанавливали у себя в садах — его щит с навесом для приборов. Но главное его достижение конечно же относилось к оптике в приложении к свету маяков. Фреснель сделал многое — установил неподвижный фонарь на принципе, который до сих пор кажется безупречным; а когда на сцену выступил Томас Стивенсон и довел до сравнительного совершенства вращающийся фонарь, во Франции возникла понятная зависть и началась полемика. Труд его получил признание и, как я уже сказал, был удостоен награды даже во Франции. Если б его не признали, это не имело бы особого значения, так как мой отец всю жизнь оправдывал свои заявки новыми успехами. Он постоянно изобретал новые фонари для новых условий с неустанным стремлением к совершенству и мастерством; и хотя вращающийся маячный фонарь, возможно, остается его лучшим изобретением, трудно отдать пальму первенства ему, а не созданной гораздо позже системе конденсации с тысячей возможных модификаций. Количество и ценность этих усовершенствований дают их автору право на звание одного из благодетелей человечества. Во всех частях света моряка ждет более безопасный подход к берегу. Необходимо сделать два замечания: первое — Томас Стивенсон не был математиком. Прирожденная проницательность, чувство оптических законов и огромная глубина размышлений вели его к правильным выводам; однако рассчитать необходимые формулы для своих изобретений ему зачастую бывало не по силам, и он обращался за помощью к другим, особенно к своему двоюродному брату и близкому другу на протяжении всей жизни профессору Сент-Адрусского университета Свону и более позднему другу профессору П.Г. Тейту. Это довольно любопытное обстоятельство и замечательное ободрение для других — столь мало вооруженный необходимыми знаниями человек преуспел в одной из наиболее сложных и отвлеченных отраслей прикладной науки. Второе замечание относится ко всей семье и лишь частично к Томасу Стивенсону из-за многочисленности и значительности его изобретений: Стивенсоны находились на государственной службе, считали, что все их изобретения принадлежат государству, и никто из них не взял ни единого патента. Это еще одна причина неизвестности фамилии: патент не только приносит деньги, он непременно создает широкую известность, а приборы моего отца анонимно вошли в сотню фонарных отделений и анонимно упоминаются в сотнях докладов, а самый незначительный патент сделал бы автора знаменитым.

Но дело всей жизни Томаса Стивенсона сохраняется, а товарища и друга мы утратили и теперь стараемся воссоздать его образ. Он был человеком несколько старинного склада: в его характере сочетались суровость и нежность, это чисто шотландская черта, поначалу слегка приводящая в недоумение, с глубоко меланхолическим нравом и (что часто сопровождает эту черту) в высшей степени веселым добродушием в обществе, проницательным и наивным, со страстными привязанностями и страстными предубеждениями, человеком крайностей, недостатков характера и не очень стойким в жизненных неурядицах. Тем не менее советчиком он был замечательным. Многие люди, притом значительные, часто совещались с ним. «Я смотрел на него снизу вверх, — пишет один из них, — когда спросил его совета и когда его широкий лоб наморщился, а жесткий рот высказал мнение, я сразу же понял, что лучшего не смог дать бы никто». Он обладал превосходным вкусом, правда, причудливым и предубежденным, коллекционировал старинную мебель и очень любил подсолнухи задолго до мистера Уайльда; долго увлекался гравюрами и картинами; был истинным любителем Томсона из Даддингстона, когда мало кто разделял его вкусы, и, хотя читал редко, был верен любимым книгам. Греческого языка не знал, латынь, к счастью, выучил самостоятельно после окончания школы, где был неисправимым бездельником, говорю «к счастью», потому что Лактанций, Воссиус и кардинал Бона были его любимыми авторами. Первого он читал постоянно в течение двадцати лет, держал книгу под рукой в кабинете и брал с собой в поездки. Часто держал в руках книгу другого старого богослова, Брауна из Уомфрея. Когда был настроен на иной лад, читал две книги, «Гай Маннеринг» и «Воспитатель», они никогда не надоедали ему. Был убежденным консерватором или, как предпочитал называть себя, тори; правда, иногда его взгляды менялись под воздействием пылкого, рыцарственного отношения к женщинам. Он считал, что нужно такое брачное право, по которому женщина могла бы получить развод просто по ходатайству, а мужчина ни в коем случае, это самое чувство выразилось также в миссии святой Магдалины в Эдинбурге, которую он основал и содержал главным образом сам. Это был лишь один из многих каналов его щедрости на общественные нужды, щедрость на частные нужды была столь же широкой. Шотландская церковь, учения которой он придерживался (хотя и в собственном понимании) и которой хранил рыцарскую верность, часто пользовалась его временем и деньгами, и хотя он не соглашался стать должностным лицом, считая себя недостойным, к нему часто обращались за советами, и он служил Церкви во многих комитетах. Пожалуй, он больше всего ценил в своей работе статьи в защиту христианства, одна из них удостоилась похвалы Хатчинсона Стирлинга и бьиа перепечатана по просьбе профессора Кроуфорда.

Его чувство собственной недостойности я назвал бы нездоровым, нездоровыми были также его чувство скоротечности жизни и мысли о смерти. Он никак не принимал условий человеческой жизни и своего положения, и самые его сокровенные думы всегда были слегка омрачены кельтской меланхолией. Моральные проблемы для него бывали иногда мучительны, и тактичное использование научного свидетельства стоило ему многих беспокойств. Но он находил отдых от этих тягостных настроений в работе, в постоянном занятии естественными науками, в обществе дорогах ему людей и в ежедневных прогулках, во время которых то уходил далеко за город с каким-нибудь близким другом, то ходил от одного старого книжного магазина к другому и завязывал романтическое знакомство с каждой встречной собакой. Его разговор, в котором сочетались безукоризненный здравый смысл и причудливый юмор, эмоциональный, забавный, выразительный язык радовали всех, кто его знал, пока его умственные способности не ослабли. Речь его бывала точной и живописной, и когда в начале болезни он почувствовал, что прежнее умение говорить ему изменяет, было странно и мучительно слышать, как он отвергает одно слово за другим, считая их неподходящими, в конце концов отказывается от поисков и оставляет фразу незаконченной, чтобы не завершать ее оплошно. Видимо, кельтской чертой было и то, что его привязанности и чувства, страстные и подверженные страстным взлетам и падениям, находили самые красноречивые выражения в словах и жестах. Любовь, гнев, негодование читались на его лице и образно изливались, как у южных народов. Несмотря на эти эмоциональные крайности и меланхолическую основу характера, он в целом прожил счастливую жизнь и был не менее удачлив в смерти, пришедшей в конце концов к нему внезапно.

БЕСЕДА И СОБЕСЕДНИКИ

«Сэр, мы всласть поговорили». Джонсон
«Мы должны нести ответственность как за всякое бессмысленное слово, так и за всякое бессмысленное молчание». Франклин
Не может быть более прекрасного устремления, чем блистать в разговорах, быть любезным, веселым, находчивым, понятным и приятным собеседником, располагать фактом, мыслью или примером к любой теме, и не только весело проводить время в кругу друзей, но еще и принимать участие, неизменно сидя, в том громадном международном конгрессе, где прежде всего обличается общественное зло, исправляются общественные заблуждения и общественное мнение формируется изо дня в день по направлению к идеалу. До решения парламента не принимаются никакие меры, но они давно подготовлены большим жюри собеседников; все написанные книги созданы в значительной мере с их помощью. Литература в многообразии ее жанров представляет собой не что иное, как тень хорошего разговора, но подражание весьма уступает оригиналу в жизненности, свободе и яркости. В разговоре всегда двое, они обмениваются мнениями, сравнивают переживания, согласуют выводы. Разговор текуч, гипотетичен, постоянно находится «в поиске и движении», а написанные слова остаются застывшими, становятся идолами даже для автора, обретают тупой догматизм и сохраняют мух явных ошибок в янтаре истины. Последнее и самое важное: в то время как литература, сдерживаемая дерюжным кляпом, способна иметь дело лишь с частицей человеческой жизни, разговор идет свободно, и в нем можно называть вещи своими именами. В разговоре нет леденящих ограничений кафедры проповедника. Разговор никак не может стать только эстетическим или классическим в отличие от литературы. В него вмешивается жест, напыщенный вздор тонет в смехе, и речь выходит из современной колеи на просторы природы, веселой и веселящей, как школьники после уроков. И только в разговоре мы можем познать свое время и себя. Словом, говорить — первый долг человека, главное его занятие в этом мире, и разговор, представляющий собой гармоничную речь двух или более людей, приносит гораздо больше удовольствия. Он ничего не стоит в денежном выражении, представляет собой сплошной доход: он завершает наше образование, основывает и питает нашу дружбу и может доставлять радость в любом возрасте и почти в любом состоянии здоровья.

Острота жизни представляет собой битву, самые дружественные отношения тоже своего рода соперничество, и если мы не отказываемся от всего ценного в нашей жизни, то должны смотреть кому-то в лицо, в глаза и противиться поражению хоть во вражде, хоть в любви. Достойных удовольствий мы достигаем силой мышц, характера или ума. Мужчины и женщины соперничают друг с другом в количестве любовных побед, будто противостоящие друг другу гипнотизеры; резвые и ловкие самоутверждаются в спорте; малоподвижные усаживаются за шахматы или за разговор. Все вялые, тихие удовольствия одинаково обособлены и эгоистичны; и всякая прочная связь между людьми основывается на элементе соперничества или укрепляется им. А отношения, в которых нет деловой основы, несомненно, являются бескорыстной дружбой; и поэтому я полагаю, что хороший разговор чаще всего возникает среди друзей. Только в разговоре друзья могут померяться силами, порадоваться дружелюбным аргументам, что является показателем отношений и украшением жизни.

Просьбой хорошего разговора не добьешься. Настроения сперва должны согласоваться в своего рода увертюре или прологе; время, общество и обстоятельства должны быть подходящими; а затем в подходящем месте тема, добыча двух разгоряченных умов, выскакивает, словно олень из леса. Охотничьей гордости у собеседника нет, однако пыла больше, чем у охотника. Подлинный художник следует по течению разговора, словно рыболов по извивам ручья, не теряя времени там, где у него «срывается рыба». Он всецело полагается на случай и бывает вознагражден постоянным разнообразием, постоянным удовольствием и теми меняющимися обличьями истины, которые служат наилучшим образованием. В избранной теме нет ничего такого, чтобы видеть в ней идола или не отклоняться от нее вопреки голосу желания. В сущности, тем немного; и если они заслуживают разговора, больше половины их можно свести к трем: что я это я, что вы это вы, и что существуют другие люди, не совсем такие, как мы. О чем бы ни шел разговор, половину его занимают эти вечные направления. Когда тема определена, каждый играет на себе, как на инструменте, самоутверждается и самовыражается, ломает голову в поисках примеров и мнений и приводит их обновленными к собственному удивлению и восхищению оппонента. Всякий непринужденный разговор является праздником хвастовства, и по правилам игры каждый принимает и разжигает тщеславие другого. Вот потому мы отваживаемся так широко раскрываться, потому решаемся быть так пылко красноречивыми, потому так возвышаемся в глазах собеседника. Собеседники, пустившись в разговор, начинают выходить за свои обычные рамки, вырастают до высот своих тайных притязаний, представляют себя полубогами, такими смелыми, благочестивыми, музыкально одаренными и умными, какими в самые радостные свои мгновенья стремятся быть. Таким образом они создают для себя на время из слов дворец наслаждений, представляющий собой храм и театр, где сидят с самыми выдающимися людьми, пируют с богами, купаются в славе. А когда разговор кончается, каждый идет своим путем, все еще опьяненный тщеславием и восторгом, все еще следующий путем славы, каждый спускается с высот своего идеала не мгновенно, а медленно, потихоньку. Помню, как во время антракта на дневном спектакле я вышел на солнечный свет в прекрасный зеленый уголок некоего воображаемого города, и, пока курил, сидя там, в крови у меня звучала музыка, я словно бы исходил «Летучим голландцем» (так как слушал эту оперу) с чудесным ощущением жизни, тепла, блаженства и гордости, а звуки города, голоса, звон колоколов, топот ног сливались и звучали у меня в ушах симфоническим оркестром. Точно так же вызванное хорошим разговором возбуждение еще надолго остается в крови, сердце радостно бьется, разум бурлит, и земля вращается в красках заката.

Непринужденный разговор, подобно плугу, должен поднимать большой пласт жизни, а не рыть шахты в геологических слоях. Множество впечатлений, слухов, происшествий, точек зрения, цитат, исторических примеров, всего содержимого двух умов входит в содержание разговора со всех направлений и со всех уровней душевного возвышения или унижения — они материал, которым поддерживается разговор, пища, от которой собеседники крепнут. Подходящий для словопрения довод должен быть кратким и понятным. Разговор должен сопровождаться примерами, впечатляющими, а не объясняющими. Должен не отдаляться от жизни, от людских душ и дел, вестись на том уровне, где история, литература и жизненный опыт пересекаются и отбрасывают свет друг на друга. Я это я, вы это вы, все верно; но представьте себе, как эти голые утверждения изменяются и озаряются, когда вы и я сидим бок о бок, и сам дух разговора, сама словесная оболочка говорят то же самое. Не менее разительна бывает перемена, когда мы перестаем говорить на общие темы — о плохом, хорошем, жалком, о всех характерах Теофраста — и вспоминаем, прибегая к примерам или слухам, других людей во всем их своеобразии, или прибегаем к общеизвестному, перебрасываемся знаменитыми именами, сияющими красками жизни. Общение протекает уже посредством не речи, а ссылок на биографии, эпопеи, философские системы и исторические эпохи в целом. То, что вполне понятно, что красноречиво говорит само за себя, образные, персонифицированные идеи, можно сказать, переходит из рук в руки, словно монеты, и собеседники без труда косвенно выражают самые темные и сложные мысли. Поэтому незнакомцы, круг чтения у которых во многом совпадает, скорее поймут друг друга. Если им известны Отелло и Наполеон, Консуэло и Кларисса Гарлоу, Вотрен и Стини Стинсон, они могут, не прибегая к общим словам, начать сразу общаться с помощью образов.

Поведение и искусство — две темы, которые возникают в разговорах чаще всего и охватывают наибольшее количество фактов. Обсуждать можно только самые насущные или самые общечеловеческие вопросы; и даже их обсуждают только те, кто живо интересуется ими. Специальные проблемы неизменно приятны знатокам, о чем бы ни шла речь — о спорте, искусстве или праве. Я слышал наилучшие разговоры подобного рода тех редких счастливцев, которые любят и знают свое дело. О пейзажах никто не говорит больше двух минут подряд, и я подозреваю, что мы слишком много читаем о них в книгах. Погода считается самой низкой и бессмысленной из разговорных тем. Но она, представляющая собой драматический элемент в пейзаже, гораздо лучше поддается описанию и гораздо более важна для людей, чем неизменные черты ландшафта. Матросы и пастухи, вообще люди с гор и побережья, говорят о ней хорошо; и она зачастую увлекательно представлена в литературе. Но направление любого разговора неизменно клонится к тому, что является общим для всего человечества. Разговор, порождение улицы и рынка, питается сплетнями, и последним его прибежищем до сих пор служит обсуждение нравов. Это героическая форма сплетни, героическая по высоте своих требований, но все же сплетня, потому что затрагивает личности. Людей, особенно шотландцев, невозможно долго удерживать от словопрений на моральные или богословские темы. Для всего мира они то же самое, что право для юристов, это специальные проблемы каждого, очки, через которые все рассматривают жизнь, и жаргон, на котором выносят свои суждения. Я знал трех молодых людей, которые в течение двух месяцев ежедневно отправлялись в темный красивый лес при ясной летней погоде, ежедневно разговаривали с неослабевающим пылом и почти не отклонялись от двух тем — богословия и любви. И возможно, ни суд по делам любви, нисобрание богословов не приняли бы их предпосылок и не одобрили бы выводов.

Собственно говоря, к выводам в разговоре приходят нечасто, как и в раздумьях наедине с собой. Польза не в этом. Польза в работе мысли и, главным образом, в переживаниях, потому что, рассуждая в общем смысле на любую тему, мы вспоминаем свое положение и историю жизни. Но время от времени, особенно когда речь идет об искусстве, разговор становится полезным, покоряющим, словно война, расширяющим границы знания, будто научное исследование. Возникает вопрос; он принимает проблематичный, обескураживающий, однако привлекательный характер; собеседники начинают ощущать будоражащее предчувствие близкого вывода; стремятся к нему с ревнивым пылом, каждый своим путем, стараются первыми его высказать; потом один с криком вскакивает на вершину, к которой они стремились, почти в тот же миг другой оказывается рядом; и вот они в полном согласии. Успех этот скорее всего иллюзорный, просто-напросто плетение словес. Но сознание совместного открытия тем не менее головокружительное и вдохновляющее. И в жизни любителя бесед подобные триумфы, пусть и воображаемые, нередки; они достигаются быстро и с удовольствием в часы веселья и по природе самого процесса заслуженно разделяются.

Существует определенная позиция, воинственная и вместе с тем уважительная, — готовность сражаться при полнейшем нежелании ссориться, по которой сразу можно узнать разговорчивого человека. Я люблю находить в своих дружелюбных противниках не красноречие, не честность, не настойчивость, а соединение в некоторой пропорции всех этих качеств. Противники должны быть не держащимися доктрины архиепископами, а охотниками, ищущими элементы истины. Должны быть не школьниками, которых нужно наставлять, а собратьями-учителями, с кем я могу спорить и соглашаться на равных. Мы должны достигать решения проблемы, тени согласия, без этого пылкий разговор превращается в пытку. Но мы не хотим достигать его легко, быстро или без борьбы и усилий, в которых и заключается удовольствие.

Любимого своего собеседника я стану называть Джек-Попрыгунчик. Я не встречал никого, кто так щедро смешивал бы всевозможные ингредиенты разговора. В испанской поговорке четвертый человек, необходимый, чтобы составить салат, окажется безумцем, если станет его перемешивать. Джек и есть этот безумец. Не знаю, что в нем самое замечательное: умопомрачительная ясность выводов, забавное красноречие или действенность метода, сводящего все стороны жизни в центр разбираемой темы, перемешивающего разговорный салат, будто пьяный языческий бог. Он изгибается, словно змей, меняется и сверкает, как узоры в калейдоскопе, переходит полностью на точку зрения других и таким образом, с подмигиванием и бурным восторгом, выворачивает вопросы наизнанку и швыряет их перед вами пустыми на землю, словно торжествующий фокусник. Обычно когда в присутствии Джека чье-то поведение озадачивает меня, я напускаюсь на этого человека с такой грубостью, пристрастностью и с такими утомительными повторами, что Джек в конце концов не выдерживает и встает на его защиту. Он моментально преображается, входит в нужный образ и с упорством безумца оправдывает данный поступок. Я не могу представить ничего сравнимого с энергией этих преображений, с причудливым разнообразием языка, переходящего от Шекспира к Канту, а от Канта к майору Дингуэллу.

«Быстро, как музыкант сыплет звуками Из своего инструмента…»

Он сверкает неожиданными широкими обобщениями, нелепыми, неуместными деталями, остроумием, мудростью, глупостями, юмором, красноречием и ложным пафосом, все это по отдельности ошеломляюще и, однако, блестяще в восхитительном беспорядке своего сочетания. Собеседником другого калибра, хотя принадлежащим к той же школе, является Здоровяк. Это человек замечательной внешности; он создает вокруг себя более ощутимую атмосферу, производит впечатление более грубой и сильной личности, чем большинство людей. О нем сказано, что его присутствие можно ощутить, войдя с закрытыми глазами в комнату, и то же самое, по-моему, говорили о других людях крепкого сложения, обреченных на почти полное физическое бездействие. В манере Здоровяка разговаривать есть что-то буйное, пиратское, вполне гармонирующее с этим впечатлением. Он может криком заставить вас замолчать, может уткнуться лицом в ладони, может вспылить; и при этом характер у него миролюбивый, чуткий; а после того как Пистоль окажется перепистолен и небосвод прозвенит несколько часов, вы начинаете улавливать какое-то успокоение в этих бурных потоках, согласие по некоторым пунктам и заканчиваете разговор в тесном содружестве, в пылу взаимного восхищения. Протест служит лишь тому, чтобы сделать ваш окончательный союз более неожиданным и драгоценным. С начала до конца в разговоре были полная искренность, полное взаимопонимание, желание слушать, хотя не всегда прислушиваться, и непритворное стремление встретить поддержку. Со Здоровяком вам не грозят опасности, которые присутствуют в споре с Джеком-Попрыгунчиком; тот может в любую минуту обратить свою способность менять точку зрения на собеседника, приписать вам взгляды, которых вы никогда не придерживались, а потом яростно обрушиться на вас за то, что держитесь их. Во всяком случае они оба мои любимые собеседники, оба громогласные, многословные, нетерпимые к чужому мнению собеседники. Это свидетельствует, что я сам принадлежу к той же категории; если уж мы любим разговаривать, то подавай нам умного, сильного противника, который будет решительно проводить свою линию шаг за шагом в нашей манере, дорого продавать свое внимание и выдавать нам в полной мере суматоху и накал сражения. Обоих можно выбить с их позиции, только на это потребуется шесть часов, это серьезный и опасный риск, пойти на который стоит. С обоими можно проводить целые дни в волшебной стране разума со своей обстановкой, населением и нравами, вести особую жизнь, более напряженную, деятельную, захватывающую, чем любое реальное существование, после окончания разговора выходить из нее, как из театра или сновидения, обнаруживать, что холодный восточный ветер все еще дует и тебя по-прежнему окружают обшарпанные стены старого города. У Джека гораздо более тонкий ум, Здоровяк гораздо более искренний; Джек изъясняется вдохновенной поэзией, Здоровяк — романтической прозой на подобные темы; один сверкает высоко, как метеор, светя во тьме, другой со многими изменчивыми оттенками пламени горит на уровне моря, словно пожар; но у обоих одни и те же юмор и художественные интересы, одна и та же неутолимая страсть поиска, одни и те же вихри разговора и громы возражений.

Мишень[12] совсем другая статья, но человек весьма забавный и доставлял мне огромное удовольствие в течение многих долгих вечеров. Говорит он сухо, быстро, настойчиво, лексикон у него скудный. Привлекательны в нем необычайная находчивость и решительность. Что бы вы ни предложили на обсуждение, у него либо уже есть об этом какая-то шаблонная теория, либо он тут же выдумает ее и начнет развивать в вашем присутствии. «Дайте минутку подумать, — скажет он. — У меня должна быть какая-то теория на этот счет». Более приятное зрелище, чем решимость, с которой он принимается за эту задачу, трудно вообразить. Он бывает одержим какой-то демонической энергией, изо всех сил смешивает различные элементы и сгибает идеи, будто силач подкову, с явным, демонстративным усилием. В теоретизировании у него есть некий компас, некое мастерство, то, что я назвал бы напускным пылом, нечто от Герберта Спенсера, которому не мешало бы видеть смешную сторону явлений. Вы, как и он, не обязаны верить в эти новоиспеченные мнения. Но кое-какие из них довольно здравые, даже способные выдержать испытание жизнью, а самые слабые служат мишенью — как бутылка, которую после пикника бездельники бросают в пруд и целый час развлекаются тем, что наблюдают, утонет она или нет. Какими бы ни были его мнения, хоть серьезными, хоть минутными причудами, он всякий раз отстаивает их с неизменными острословием и решительностью, получает в ответ жестокие удары, но мужественно переносит это наказание. Он знает и всегда помнит, что люди разговаривают прежде всего затем, чтобы поговорить; ведет себя на этом ринге, по старому сленговому выражению, как росомаха, и искренне радуется, отличая зрителя от своего противника. Мишень вечно возбужден, он заклятый враг сна. В три часа ночи он выглядит жертвой. Разговор его становится более сухим, чем самое сухое шампанское. Хитрость и несравненная находчивость представляют собой те достоинства, которыми он живет.

Этелред, напротив, искренний и несколько вялый человек, думающий вслух. Самый ненаходчивый из всех, кого я знал, неспособный блистать в разговоре. Иногда он обдумывает шутку минуту, а то и дольше, и, возможно, в конце концов так ее и не отпустит. И есть что-то необычайно обаятельное, зачастую поучительное в простоте, с которой он демонстрирует как процесс, так и результат, как механизм, так и циферблат часов. К тому же у него бывают минуты вдохновения. Нужные слова приходят на язык будто сами собой и, возникая из глубины сознания, несут в себе более личный оттенок, в них больше прекрасной, старой, укоренившейся человечности, сущности характера и темперамента. В некоторых высказываниях он утвердился как мастер образной речи, может показаться, что он оттачивает ее даже во сне. Однако Этелреда считают не столько автором превосходных фраз, сколько могучим лесорубом мысли. Я часто бывал уже с вязанкой дров, когда он все еще махал топором, и между нами из-за этого неравенства возникало много забавных недоразумений. Помню, как он несколько лет подряд из вечера в вечер упорствовал в одном и том же вопросе, постоянно вел о нем речь, прилагал его к жизни и так, и эдак, то всерьез, то в шутку, и никогда не спешил, не сникал, не подтасовывал факты. Джек в подобном случае может быть более великодушным к тем, с кем не согласен, но, с другой стороны, ход его мыслей всегда злобный, а Этелред более медлительный в оправданиях, еще более медлит с осуждениями и сидит над мировым хаосом колеблющийся, но рассудительный, и добросовестно сражается со своими сомнениями.

Оба последних собеседника много занимаются вопросами поведения и религии, разбираемыми в «сухом свете» прозы. Косвенно и словно бы вопреки его воле эти самые элементы время от времени появляются в беспокойном, поэтическом разговоре Опалстейна. Его многообразные экзотические знания, явные, хотя и нерешительные симпатии, утонченный, обильный, своеобразный поток речи дают ему возможность считаться лучшим из ораторов; для кого-то он, возможно, и лучший, для меня не совсем — я бы сказал, proxime accessit[13]. Он поет похвалы земле и искусствам, цветам и самоцветам, вину и музыке на лунный, серенадный манер, словно под гитару, даже мудрость исходит из его уст будто пение, поистине нет никого более мелодичного в верхних нотах. Но он, даже когда поет песню Сирен, прислушивается к лаю Сфинкса. Резкие байронические ноты нарушают течение его горацианского юмора. В его веселье есть нечто от оплакивания мира за его вечное несовершенство; и он наслаждается, как Дон Жуан, двумя оркестрами, один тихо играет танцевальную музыку, другой в отдалении громко исполняет Бетховена. Он не соотносит оба ни с жизнью, ни с собой, и эта настоятельная война в ушах иногда рассредотачивает внимание этого человека. Он не всегда, может быть, и не часто, бывает искренним. Привносит в разговор не те мысли, которые выражает; вам ясно, что он думает о чем-то другом, что не отрицает мира, не совсем забывает себя. Отсюда иногда возникают разочарования, даже несправедливость к собеседникам, сегодня они считают себя открывающими слишком много, а завтра, когда не в меру недоверчивы, слишком мало.

Переел принадлежит к другому классу, о котором я не упоминал. Он не спорщик, но при случае появляется в разговоре в двух отчетливых образах, один из них вызывает у меня восхищение и страх, другой я люблю. В первом он блестяще корректен и довольно молчалив, восседает на высоком, величественном холме и с этой выгодной позиции роняет реплики, словно делая одолжения. Он будто бы не принимает участия в наших приземленных спорах, ничем не выказывает интереса, и вдруг блещет кристаллом остроумия, до того отшлифованным, что тупому его не заметить, но таким изящным, что впечатлительные умолкают. Настоящему разговору требуется больше плоти и крови, он должен быть более громким, тщеславным, больше выражать сущность человека, настоящий собеседник не должен постоянно демонстрировать превосходство над теми, с кем разговаривает, и это одна причина из двадцати, по которой я предпочитаю Переела во втором образе, когда он расслабляется и переходит на тон любезной болтовни, начинает петь, будто чайник на огне. В этом настроении он обладает приятной непритязательностью, отдающей временами королевы Анны. Я знаю другого человека, который в минуты вдохновения достигает бесцеремонности комедии эпохи Реставрации, говорит так, как писал Конгрив, но это оригинальничанье и не подходит под данную рубрику, так как ответить ему тем же — увы! — некому.

И последнее замечание. Признаком настоящего разговора является то, что высказывания невозможно цитировать так, чтобы они производили свое полное впечатление за пределами круга общих друзей. Чтобы не утрачивать ничего, они должны появляться в биографии, с портретом автора. Хороший разговор драматургичен, он напоминает сценическую импровизацию, где каждый представляет себя в лучшем виде, а самый лучший тот, где каждый участник раскрывается откровенно и полностью и где, если один будет начинать речь, а другой продолжать, возникнут наибольшие потери в смысле и ясности. Потому-то разговор так сильно зависит от нашего общества. Нам бы хотелось познакомить Фальстафа с Меркуцио или сэром Тоби, но в разговоре с Корделией Фальстаф будет в высшей степени неприятным. Большинство из нас, благодаря присущему человеку протеизму, могут как-то беседовать с кем угодно, однако подлинный разговор, раскрывающий то лучшее, что в нас дремлет, получается только с близкими по духу людьми, способность к нему гнездится в той же глубине нашего существа, что и любовь, ею нужно наслаждаться в полной мере и быть вечно за нее признательными.

ХАРАКТЕР СОБАК

Воспоминание, манеры и нравы собак почти всецело находятся в зависимости от цивилизации, манер и нравов их наследственного повелителя — человека. Это во многих отношениях превосходное животное приняло зависимое положение, делит с тираном его домашнюю жизнь и потакает его капризам. Однако властелин, подобно британцу в Индии, обращает мало внимания на характер своего добровольного подвластного, оценивает его скучающим взглядом и трафаретными словами выносит приговор. Скучающими были взгляды тех, кто восторгался им, кто осыпал его всевозможными необоснованными похвалами и похоронил несчастного под гиперболами. Но еще более необоснованным и, если это возможно, еще более глупым является отношение его завзятых хулителей, тех, кто очень любит собак, «но на их надлежащем месте», кто приговаривает «бедняжка, бедняжка», но сам еще больше достоин сочувствия, кто точит нож вивисекциониста или греет его термостат, кто не стыдится восхищаться «инстинктом этого животного» и, хватив далеко через край, посмел оживить теорию «животных-машин». «Собачий инстинкт» и «автомат-собака» в наш век науки и психологии звучат диким анахронизмом. Собака, разумеется, автомат, машина, работающая независимо от своего оператора, сердце, приводящее, подобно мельничному колесу, все в движение, сознание, которое подобно человеку, запертому на чердаке мельницы, наслаждается видом из окна и содрогается от грохота жерновов, автомат, в одном из углов которого заключен живой дух, такой же автомат, как человек. И инстинктом собака, разумеется, обладает. У нее есть врожденные способности, врожденные недостатки. Некоторые вещи она, увидев, сразу же понимает, словно пробудясь ото сна, словно явилась в мир, «влача за собой шлейф славы». Но у нее, как и у человека, сфера инстинкта ограничена, его проявления невразумительны и случайны, и почти всю жизнь собака и ее повелитель должны руководствоваться наблюдениями и умозаключениями.

Главным различием между человеком и собакой является то, что один способен говорить, а другая нет. Отсутствие дара речи ограничивает собаку в развитии разума. Закрывает путь ко многим размышлениям, так как слова являются началом философии. Вместе с тем избавляет от множества предрассудков, и ее бессловесность создает ей более положительную репутацию, чем заслуживает ее поведение. Недостатков у собаки много. Она тщеславнее человека, необычайно жаждет внимания, необычайно обижается на насмешки, подозрительна, словно глухой, ревнива до безумия и насквозь лжива. День умной собаки проходит в выдумывании и старательном выражении обманов: она лжет хвостом, лжет глазами, лжет требовательными жестами лапой, и когда стучит своей плошкой или скребется в дверь, цели у нее не те, что кажется. Но в этом пороке кое-что оправдывает ее. Многие из знаков, составляющих ее язык, появились для выражения смысла, ясно понятного и ей, и хозяину. Однако когда возникает новое желание, собаке нужно либо изобрести новое средство передачи смысла, либо придать новое значение старому; и эта часто возникающая необходимость неизбежно должна снижать представление собаки о святости символов. При этом собака не идет против совести и с точностью человека проводит различие между правдой по форме и по сути. Своим законным вольным обращением с символами собака даже гордится, и когда ее уличают во лжи, всем своим видом раскаивается. Для собаки с джентльменскими понятиями обман и кража являются постыдными пороками. Джентльмен — как среди людей, так и среди собак — требует к своим проступкам монтеневского «Je ne sais quoi de genereux»[14]. Он почти не стыдится того, что кого-то облаял или покусал, и за те проступки, которые совершил, дабы блеснуть перед леди своего племени, даже при физическом наказании, сохраняет какую-то гордость. Но если понимает, что пойман на лжи, тут же сникает.

Недалекие наблюдатели считают собаку не только правдивой, но и скромной. Поразительно, как пользование языком притупляет способности человека — раз тщеславие не находит выхода в словах, зрячие существа не могут обнаружить столь явного, вопиющего недостатка. Если б избалованная собачка неожиданно обрела дар речи, она бы болтала без умолку и только о себе, принимая друзей, мы были бы вынуждены отправлять ее на чердак и запирать там и через год из-за ревнивого скулежа и склонности ко лжи разлюбили бы напрочь. Я хотел сравнить ее с сэром Уиллоуби Паттерном, но у Паттернов более сдержанное сознание собственных достоинств, а кроме того, на ум приходит более уместная параллель. Ганс Христиан Андерсен, каким мы его видим в собственных потрясающих мемуарах, трепещущий с головы до ног от мучительнрго тщеславия, ищущий даже на улице хотя бы тень обиды, — вот вам говорящая собака.

Эта самая страсть к значительности и соблазнила собаку принять зависимое положение в роли друга человека. Кошка, животное с более откровенными склонностями, сохраняет независимость. Но собака, живущая с постоянной оглядкой на зрителей, напросилась в рабство, похвалами и ласками ее заставили отречься от своей природы. Когда она отказалась охотиться и стала блюдолизом у человека, Рубикон был перейден. С тех пор пес повел жизнь праздного джентльмена, и за исключением немногих, кого мы заставляем работать, весь вид становился все более самодовольным, манерным и вычурным. В поведении маленькой собаки нет почти ничего естественного. Она пребывает в лучшем состоянии духа, не гнется под бременем материальных забот и держится гораздо наиграннее среднего человека. Вся ее жизнь, если у собаки есть претензии на галантность, проходит в тщеславном спектакле, в страстном домогательстве восхищения. Выведите на прогулку щенка, и вы увидите этот пушистый комок неуклюжим, глупым, озадаченным, но естественным. Пусть пройдет несколько месяцев, и когда снова поведете его на прогулку, вы обнаружите, что естественность скрылась под условностями. Щенок ничего не будет делать без рисовки; все самые простые дела будут совершаться с церемониями замысловатого, непонятного этикета. Инстинкт пробудился, говорит недалекий человек. Ничего подобного. Некоторые собаки — по крайней мере некоторые — если их держать отдельно от других, остаются совершенно естественными, а когда познакомятся с опытным собратом и поймут суть игры, будут отличаться неукоснительным соблюдением ее правил. Мне хотелось бы рассказать историю, которая ярко бы высветила этот вопрос, но у людей, как и у собак, существует замысловатый, непонятный этикет. И те и другие рабы условностей, что создает между ними узы дружбы.

Особь, человек или собака, у которой есть совесть, вечно обречена на притворство; чувство этого закона в костях непременно толкает того и другого к сдержанному, вычурному поведению. И наоборот, в замысловатых, осознанных манерах собаки видны моральные взгляды и любовь к идеалу. Следовать в течение десяти минут по улице за чванным породистым псом — значит получить урок актерского мастерства и искусного владения телом, пес в каждом движении соблюдает верность какому-то утонченному представлению, и самая тупая дворняжка, завидя его, поднимает уши и начинает имитировать и пародировать эту очаровательную непринужденность. Быть лощеным и гордым джентльменом, беззаботным, любезным, веселым — врожденная претензия собак. Крупная собака, гораздо более ленивая, грузная, весьма величественная в покое, весьма красивая в беге, рождается со всеми артистическими данными для безупречного исполнения этой роли. Более жалкое и, возможно, поучительное зрелище представляет собой маленькая собачка в добросовестных и несовершенных усилиях превзойти сэра Филипа Сидни. Дело в том, что идеал собак феодальный и религиозный; с одной стороны, ими вечно правит властный Олимп людей; с другой — их необычайная разница между друг другом в величине и силе никоим образом не допускает появления демократических взглядов. Более удачным, пожалуй, будет сравнить их общество с любопытным спектаклем, который представляет собой школа — младшие учителя, старосты, большие и маленькие ребята — при появлении противоположного пола. В каждом случае мы заметим несколько сходную скованность поведения и несколько сходное старание выказать себя в лучшем свете. В каждом случае большое животное сохраняет презрительное добродушие, в каждом маленькое раздражает его надоедливой бесцеремонностью, будучи уверенным в своей неприкосновенности, в каждом мы обнаружим двуличное поведение, создающее двуличные характеры, бестолковый и шумный героизм, сочетающийся с немалой долей робости в поступках. Я знал собак и знал школьных героев, которых, если бы не шерсть, трудно было бы отличить друг от друга; и если мы хотим понять древнее рыцарство, то должны обратить взгляд на школьные площадки для игр или навозные кучи, где собираются собаки.

Самка у собак давно получила свободу. Постоянное истребление щенков-самочек нарушило пропорции полов и извратило их отношения. Таким образом, когда рассматриваем поведение собаки, мы видим романтическое, моногамное животное, возможно, некогда нежное, как кошка, в борьбе с невыносимыми условиями. Человек должен ответить за многое; и роль, которую он играет, еще более отвратительная и вредная, чем роль Корина в глазах Оселка. Но его вмешательство по крайней мере поставило во властное положение немногих уцелевших леди. В этом обществе они правят безраздельно: признанные королевы, и в единственном случае нападения на самку, какой мне известен, преступника несколько оправдывали обстоятельства. Это маленький, очень живой, породистый, умный скайтерьер, черный, как шляпа, с влажным носом-пуговкой и напоминающими дымчатый кварц глазами. На взгляд человека, он определенно красив, но леди своего племени кажется отвратительным. Утонченный джентльмен с плюмажем и темляком, он появился на свет с высоким чувством учтивости к леди. И получал от них в высшей степени жестокое обращение. Я слышал, как он блеял овцой, видел его истекающим кровью, ухо его было изорвано в клочья, как полковое знамя, и все же он не унижался до того, чтобы давать сдачи. Мало того, когда хозяйка оскорбительно подняла хлыст на ту самую леди, что так жестоко обходилась с ним, мой маленький джентльмен, издав хриплый вопль, зубами и когтями атаковал мучительницу. Это история душевной трагедии. После трех лет тщетного рыцарства он внезапно, в единый час, сбросил с себя ярмо обязательств. Будь он Шекспиром, то написал бы «Троила и Крессиду», чтобы заклеймить представительниц немилосердного пола, но, будучи лишь маленькой собачкой, стал кусать их. Изумление тех леди, на которых он нападал, говорило о чудовищности его преступления, но он оттолкнул от себя своего доброго ангела, совершил моральное самоубийство, почти в тот же час, отбросив остатки пристойности, стал нападать и на престарелых. Этот факт следует отметить, он показывает, что этические законы у людей и собак общие и что единственное умышленное их нарушение уничтожает все сдерживающие начала «Но пока горит лампа, — гласит пословица, — величайший грешник может исправиться». Я с радостью увидел симптомы искреннего раскаяния в моем прелестном негоднике; и после трепки, которую он принял без жалоб на другой день от негодующей красавицы, я стал надеяться, что период «Sturm und Drang» кончился.

Все эти маленькие джентльмены тонкие казуисты. Моральное обязательство перед самкой очевидно, но когда возникают противоположные обязательства, они усаживаются и разбираются в них, словно иезуиты-исповедники. Я знал еще одного маленького скайтерьера с простоватыми манерами и внешностью, но очень умного и дружелюбного. Семья уезжала на зиму за границу, и на это время его принял дядя в том же городе. Зима прошла, семья вернулась, его дом (которым он очень гордился) был снова открыт, и скайтерьер оказался перед необходимостью выбора между долгом верности и долгом благодарности. Он не забыл старых друзей, но казалось неприличным покидать новых. И вот как он разрешил эту проблему. Каждое утро, едва открывалась дверь, Кулин мчался к дяде, навещал малышей в детской, приветствовал всю семью и возвращался домой к завтраку и своему куску рыбы. Делалось это не без ощутимой жертвы с его стороны, ему приходилось отказываться от особой чести и радости — утренней прогулки с моим отцом. Возможно, по этой причине он постепенно отходил от своего ритуала и в конце концов окончательно вернулся к прежнему образу жизни. Но то же самое решение помогло ему в другом, более мучительном случае раздвоения долга. Он отнюдь не был кухонной собачкой, но кухарка с необычайной добротой холила его в то время, когда он утратил душевное равновесие; и хотя не обожал ее так, как моего отца — Кулин (прирожденный сноб) видел в ней «просто-напросто служанку», — тем не менее питал к ней особую благодарность. Так вот, кухарка уволилась и стала жить в своей квартире на одной из соседних улиц; и Кулин оказался в положении юного джентльмена, лишившегося неоценимого блага — верной няни. Успокоить собачью совесть фунтом чая к Рождеству невозможно. Кулин, уже не довольствуясь мимолетными визитами, проводил всю первую половину дня у своей одинокой приятельницы. И так изо дня в день скрашивал ее одиночество, пока (по какой-то причине, чего я так и не смог понять и не могу одобрить) его не стали держать взаперти, чтобы отучить от этой любезной манеры. Здесь имеет смысл отметить не сходство, а разницу; четко определенные меры благодарности и пропорциональную им продолжительность его визитов. Что-нибудь более далекое от инстинкта трудно вообразить; и человека трогает, даже слегка раздражает характер, настолько лишенный стихийности, настолько бесстрастный в справедливости и настолько педантично повинующийся голосу разума.

Таких собак, как этот добрый Кулин, немного, людей тоже. Но этот тип ясно различим как в человеческом, так и в собачьем семействе. Целью его была не галантность, а здоровая, несколько обременительная респектабельность. Кулин был заклятым врагом всего исключительного, бросающегося в глаза, приверженцем золотой середины. И будучи педантичным и добросовестным во всех шагах своего безупречного пути, ждал той же педантичности и еще большей серьезности в поведении своего божества, моего отца. Быть идолом Кулина представляло собой нелегкую задачу: он был требовательным, будто строгий родитель, и при каждом признаке легкомыслия у почитаемого человека громко провозглашал гибель нравственности и скорое крушение основ жизни.

Я назвал его снобом; но все собаки снобы, правда, в разной степени. Нам нелегко разобраться в их снобизме, думаю, мы способны видеть различия в их положении, но понять критерия не можем. Так, в Эдинбурге, в приличной части города, существовало несколько собачьих обществ или клубов, которые собирались по утрам, чтобы — эта фраза условная — «обменяться новостями». Один мой друг, владелец трех собак, однажды с удивлением обнаружил, что они перешли из одного клуба в другой; но было то возвышением или падением, результатом приглашения или изгнания, он не представлял. И это четко иллюстрирует наше непонимание подлинной жизни собак, их общественных устремлений и общественной иерархии. Во всяком случае в отношениях с людьми они осознают не только их пол, но и разницу в положении. Притом в самой снобистской манере; собака бедняка не оскорбляется окриком богатого и приберегает все свои недобрые чувства для тех, кто беднее или оборваннее ее хозяина. И для каждой общественной ступени у них есть свой идеал поведения, которому под страхом потери уважения нужно соответствовать. Как часто холодный взгляд говорил мне, что моя собака разочарована; и насколько охотнее она получила бы трепку, лишь бы не быть так уязвленной в самое сердце!

Я знал одну не заслуживающую уважения собаку. Она гораздо больше походила на кошку; почти не обращала внимания на людей, с которыми просто сосуществовала, как мы с домашней скотиной, и была всецело предана искусству воровства. Сельский дом не являлся для нее помехой, а жить в городе она отказывалась. Думаю, эта собака жила с беспокойным, но подлинным удовольствием и наверняка погибла в какой-нибудь западне. Но она являлась исключением, явным атавизмом, как волосатый человеческий младенец. Подлинная собака девятнадцатого века, судя по остальным моим многочисленным знакомым, влюблена в респектабельность. Однажды некая дама взяла в дом уличного пса. Пока был бродягой, он вел себя, как бродяга, резвился в грязи, забирался в лавки мясников, гонялся за кошками, вечно попрошайничал; однако с улучшением общественного положения отказался от этих неподобающих удовольствий. Перестал воровать, бросил преследовать кошек и, чувствуя на себе ошейник, не замечал прежних товарищей. Однако принадлежащие к высшему классу собаки не признают выскочек, и с того часа, если не считать человеческого внимания, пес был одинок. Лишенный друзей, прежних развлечений и привычек, он все-таки жил в ореоле счастья, довольный обретенной респектабельностью и заботившийся лишь о том, чтобы всеми силами ее поддерживать. Осуждать нам или хвалить этого выбившегося из низов пса? Его человеческого собрата мы хвалим. А такой отказ от порочных привычек столь же редок у собак, как у людей. Большей частью, несмотря на все их угрызения совести и нравственные помыслы, врожденные пороки навсегда остаются неискоренимыми, и они живут всю жизнь, гордясь своими добродетелями, но оставаясь рабами собственных недостатков. Так, мудрый Кулин оставался вором до самого конца, среди тысячи грешков на его совести лежали целый гусь и целая баранья нога; но Уоггс[15], о душевном крушении которого в вопросе галантности я рассказывал выше, был замечен в кражах лишь дважды и зачастую благородно подавлял это искушение. Восьмая заповедь у него любимая. Есть нечто мучительно-человеческое в этих неравноценных добродетелях и смертных грехах у самых лучших. Еще более мучительно поведение этих «заикающихся профессоров» в болезни и под страхом смерти. Я нисколько не сомневаюсь, что собака каким-то образом связывает или смешивает муки болезни и сознание вины. К телесным страданиям она зачастую добавляет терзание совести, и в такие времена ее измученное сознание представляет собой жуткую пародию или параллель с человеческим смертным одром.

Я как-то решил, что обнаружил внутреннюю связь между двойным этикетом, которого придерживаются собаки, и что наиболее приверженные к показной жизни на улице среди других собак меньше заботятся о соблюдении домашних добродетелей ради тирана-человека. Но собака женского пола, эта подлиза-жеманница, одинаково блещет в обеих сферах; правит своими многочисленными грубыми ухажерами с неизменными вкусом и тактом; с хозяином и хозяйкой доводит искусство подольщаться до вершины. Внимание человека и расположение других собак льстят (по всей видимости) одному и тому же чувству, но, возможно, если б мы умели читать в сердце собаки, оказалось бы, что льстят в совершенно разной степени. Собаки живут с человеком, как придворные вокруг монарха, лестью привлекают к себе внимание и добиваются синекур. Втираться в расположение в этом мире объедков и ласк, возможно, дело их жизни, а радости их, возможно, лежат за пределами этого мира. Наше непреходящее невежество приводит меня в отчаяние. Я нахожу в жизни наших друзей те же мыслительные процессы, те же древние роковые конфликты добра и зла, разнузданной природы и слишком строгих обычаев, вижу наши слабости, тщеславные, лживые, непостоянные в борьбе со страстями, наш стержень добродетели, преданность мечте об идеале; и все же, когда они пробегают мимо меня по улице, задрав хвосты, или подходят в одиночку, домогаясь внимания, я признаюсь, что тайный смысл их жизни все еще непостижим для человека. Является для них человек другом или покровителем? Они в самом деле забыли голос природы? Или эти минуты они урывают от любовных игр, когда соприкасаются носами с дворняжкой жестянщика, — краткой компенсации и удовольствия их неестественной жизни? Вне всякого сомнения, когда человек разделяет с собакой труды профессии и радости искусства, как пастух или браконьер, преданность растет и крепнет, пока целиком не заполняет душу. Но так же не вызывает сомнений, что зачастую хозяева являются объектом корыстного поклонения восседающим на небесах, как Людовик XIV, раздающим благодеяния и принимающим лесть. И собаки, подобно большинству людей, отказались от естественной жизни и стали жертвами своих устремлений.

«ПЕННИ — ПРОСТАЯ, ДВА ПЕННИ — РАСКРАШЕННАЯ»

Эти слова окажутся знакомы всем любителям «Детских пьес» Скелта. Этот национальный памятник, переходивший в руки Парка, Уэбба, Редингтона и, наконец, Поллока, стал теперь в основном воспоминанием. Некоторые столпы его, наподобие Стоунхенджа, еще существуют, другие исчезли напрочь. Полное собрание этих пьес может быть музейным экспонатом, и мистер Ионидес или же ее милостивое величество могут гордиться своими замечательными собраниями, но для простого человека они, подобно картинам Рафаэля, недоступны. У меня в разное время были «Аладдин», «Пират в красном», «Слепой мальчик», «Старый дубовый сундук», «Лесной демон», «Пастух Джек», «Мельник и его работники», «Волшебный стрелок», «Контрабандист», «Лес Бонди», «Робин Гуд», «Лодочник», «Ричард Львиное Сердце», «Мой друг и партнер Джо», «Колокольчик» (без конца) и «Трехпалый Джек, гроза Ямайки»; кроме того, я помогал другим раскрашивать «Служанку в гостинице» и «Битву при Ватерлоо». В этом перечне волнующих заглавий вы видите свидетельства счастливого детства; и хотя больше половины их можно все еще найти в любом книжном магазине, сохранившемся с тех времен, в памяти их некогда счастливого обладателя они, калейдоскопы меняющихся картинок, отзвуки прошлого, уцелели все.

Полагаю, все еще существует (но уже почти разорившийся!) книжный магазин на углу широкой улицы, соединяющей город моего детства с морем. По субботам, идя гурьбой смотреть на корабли, мы проходили мимо этого угла; и поскольку тогда я любил суда, как любят бургундское вино или рассвет, уже этого хватало для радости. Но это было еще не все. В витрине Лейта Уока круглый год красовался театр с «лесной шайкой», «битвой» и «пирушкой разбойников» в рамках, а вокруг и под ними (более драгоценные для меня в десять раз!) сами пьесы, эти образцы романтики, лежали целыми стопками. Я часто и подолгу простаивал там без гроша в кармане. Один портрет, скажем так, был виден на первой вклейке с изображениями персонажей: бородатый, с пистолетом в руке, или натягивающий лук с длинной стрелой; я старался разобрать его имя: был то Макэйр, Длинный Том Коффин или переодетый Грайндофф? О, как мне хотелось увидеть остальных! Если имя оказывалось закрытым, я размышлял, из какой он пьесы, какая бессмертная легенда объясняет его присутствие и странное одеяние! Как хотелось потом войти, представиться возможным покупателем и быть допущенным разбирать под пристальным наблюдением эти стопки, поглощать, затаив дыхание, эти страницы с жестикулирующими злодеями, эпилептическими сражениями, темными лесами, дворцами и военными кораблями, суровыми крепостями и тюремными сводами — это была какая-то пьянящая радость. Тот магазин, темный, пропахший Библиями, притягивал всех мальчишек, словно магнит. Они не могли пройти мимо него, а войдя туда, выйти. Там вечно толпилась детвора; у продавцов, как у восстанавливающих Салим евреев, была двойная задача. Они держали нас на расстоянии, заставляли суровыми взглядами слушаться, забирали каждую пьесу, прежде чем позволить взять другую, и, предельно недоверчивые, спрашивали на входе, словно бандиты из пьес, пришли мы с деньгами или с пустыми руками. Однажды сам старый мистер Смит, которому надоели мои вечные колебания, забрал лежавшую передо мной стопку этих сокровищ с окриком: «Не верю я, малыш, что ты возможный покупатель!» Они были драконами, охраняющими свой сад, но ради таких райских радостей мы бы не устрашились и самого Грозы Ямайки. Каждая перевернутая страница являлась дальнейшим проникновением в таинственную, чарующую историю; мы словно бы рылись в необработанном материале сборников сказок. Я не знаю, с чем это можно сравнить, разве что с теми редкими сновидениями, в которых мне выпадало счастье прочесть какие-то ненаписанные приключенческие истории, после которых, проснувшись, находил весь мир суетой сует. Колебания буриданова осла не шли ни в какое сравнение с нерешительностью мальчишки, когда он перебирал, листал, сравнивал эти собрания наслаждений, было какое-то физическое блаженство во взгляде на них, в прикосновении к ним, которое он старательно продлял, и когда в конце концов дело бывало сделано, пьеса выбрана, раздраженный продавец убирал остальные в серую папку, и мальчишка, слегка опаздывающий к ужину, выходил наружу, в синих сумерках зимнего вечера зажигались фонари, а «Мельник», или «Пират», или другая драма подобного рода была прижата к его боку — как радостно он бежал и как ликующе смеялся! Этот смех до сих пор звучит у меня в ушах. Я могу сравнить с этими годами лишь одно возвращение домой, в тот вечер я принес «Арабские сказки» в толстом старом томе с напечатанным в две колонки текстом и рисунками. Помню, едва погрузился с головой в сказку о горбуне, дедушка-священник (которого мы считали чрезмерно строгим) подошел ко мне сзади. У меня от страха потемнело в глазах. Но он не велел отложить книгу, а сказал, что завидует мне. И было чему!

Вершиной блаженства были покупка пьесы и первые полчаса дома. Потом интерес мало-помалу уменьшался. Фабула, излагавшаяся в пьесе, оказывалась недостойной сцен и персонажей, да и как могло быть иначе? Такие места, как: «Сцена 6. Уединенная обитель. На сцене ночь. Обстановка та же, что в сцене № 1, 2, в глубине сцены и обители, из декорации убрана фиг. 2, свет падает косо», — вполне целесообразны, но их вряд ли можно назвать интересными. Конечно, эти драмы не особенно нравились мне как литература. Я забыл даже их сюжетные линии. Из «Слепого мальчика» помню лишь, что он был принцем, как будто некогда похищенным. А «Старый дубовый сундук», о чем там шла речь? Изгнанник (из первого действия), множество бандитов, старуха с метлой и великолепная кухня в третьем действии (в третьем ли?) — все они превратились в какую-то галлюцинацию, слегка покружились у меня в мозгу, перемешались и исчезли.

Не могу отрицать той радости, какую доставляло раскрашивание, и не могу полностью простить того мальчишку, который, добровольно лишаясь ее, снисходит до «двухпенсовой раскрашенной». Смешиванием кармазина (вслушайтесь, как это звучит — кармазин! — трубные рога волшебной страны не могут быть приятней для уха) — кармазина с берлинской лазурью — достигался такой фиолетовый цвет, особенно для плащей, какого нет у Тициана. В соединении с гуммигутом, это превосходный краситель, хотя название у него противное, он создавал такую красивую зелень, что я до сих пор вспоминаю о ней с тоской. Не могу припомнить без умиления и как выглядела вода, в которую опускал кисточку. Да, удовольствие в раскрашивании было. Но ни к чему отрицать, что после раскрашивания все бывало испорчено. Конечно, можно было б разыграть с фигурками сцену-другую, но вырезать их из книжки казалось святотатством, и никто из ребят не мог дважды соблазняться скукой, кропотливостью, длительным разочарованием этого занятия. Через два дня после покупки книжки очарование пропадало. Родители бывали недовольны, думали, что пьеса мне надоела. Ничего подобного, нельзя сказать, что человеку надоел обед, когда он отставляет тарелку с костями; я насытился и произнес благодарственную молитву.

Затем наступало время взглянуть на заднюю сторону обложки, изучать чарующие два столбца заглавий, где для истинного почитателя Скелта поэзия царила, как ее величество королева, счастливо и со славой. Хотя я много путешествовал в этих прекрасных царствах, однако видел на этой карте-обзоре названия манящих Эльдорадо, которые до сих пор волнующе звучат в памяти и до сих пор остаются лишь названиями. «Плавучий маяк» — почему его у меня не было? Или «Потерпевших кораблекрушение»? «Шестнадцатижильный Джек», разбойник, о чем я даже не догадывался, не давал мне покоя днем и являлся в сновидениях ночью; и в этом чарующем перечне есть три названия, которые я до сих пор иногда вспоминаю, словно любимые стихи: «Лодойска», «Серебряный дворец» и «Эхо Вестминстерского моста». Заглавия, одни только заглавия, несомненно, больше значат для детей, чем мы, жалкие, взрослые, забывчивые глупцы помним.

Само имя Скелт всегда казалось неотъемлемой частью очарования его книжек. Возможно, причина здесь кроется в возрасте, но привлекательность пьес в бумажных обложках заметно снизилась, когда их стал издавать Уэбб: жалкая кукушка, забравшаяся в гнездо Скелта. А теперь мы дошли до Поллока, постигаем более глубокие бездны. Право же, имя Скелт кажется до того театральным и пиратским, что я смело буду пользоваться им для обозначения этих качеств. Таким образом, мир Скелта представляет собой создание высокого искусства. Присущие ему черты, говорю это с благоговением, можно обнаружить даже в творениях природы. «Театральный» его родовое название; но это старая, островная, доморощенная театральность; не французская — типично британская; несовременная, отдающая О. Смитом, Фицболлом и великим веком мелодрамы, ей присущ своеобразный аромат; в тоне ее пустопорожних диалогов есть обаяние подлинной древности. Не стану утверждать, что Скелт блистал мастерством в создании характеров. Те замечательные персонажи, что некогда так волновали наши души вызывающими позами, множеством смертоносных орудий и несравненными костюмами, сейчас выглядят бледно; в высшей степени суровая привлекательность героини поражает меня чуть ли не до боли; грозный взгляд негодяя уже не приводит в трепет, словно трубный звук; и бесподобные ландшафты кажутся созданием неумелой руки. Вот сколько мы нашли недостатков, но, с другой стороны, беспристрастный критик рад отметить замечательное единство вкуса, тех прямых, эффектных обращений, не ответить на которые нельзя, сценического обаяния, откровенно шаблонной, мелодраматичной колоритности, не имеющей ничего общего с холодной действительностью, но насколько более милой сердцу!

Пейзаж у Скелта — или, может, в царстве Мелодрамы? — имеет очень важное значение. Находится ли он в Польше, как в «Слепом мальчике», или в Богемии «Мельника и его работников», или в Италии «Старого дубового сундука», все равно это царство Мелодрамы. Ботаник мог бы определить это по растениям. Алтей растет всюду, даже в пустыне; щавель везде одинаков, гибкий тростник тоже; а на них бросают тень тополя, пальмы, кипарисы и Quercus Skeltica[16] — прекрасные деревья. Все пещеры находятся в суррейских горных породах; земля везде истоптана бальными туфлями Т.П. Кука. У Скелта, разумеется, есть и другая, восточная серия: красочный Восток он изображал, как взбредет в голову, и в новом районе экзотических земель, к примеру в саду отеля «Золотой остров», вы можете увидеть реализованными все эти блестящие фантазии. Но останавливаться на них я не стану; это не столь важно, полностью собой Скелт был в западном ландшафте. Ландшафт этот сильно отдает Англией, должен сказать, что какая-то беспорядочность Англии и заключительные сцены очаровательны. Как петляют дороги, как замок высится на холме, как солнце выходит из-за туч и как расходятся собранные воедино тучи, жесткие, словно диванные валики! Вот интерьер коттеджа, обычное жилье, плащ на гвозде, связки лука, ружье, пороховница и шкаф в углу; вот гостиница (эта драма, должно быть, морская, предвижу капитана Лаффа и Смелого Боба Бушприта) с красными занавесками, курительными трубками, плевательницами и стенными часами; а вот опять та впечатляющая темница с цепями, которую было так скучно раскрашивать. Англия. Живая изгородь из вязов, кирпичные дома с тонкими стенами, ветряные мельницы, виды судоходной Темзы — Англия, когда наконец я приехал туда, была лишь воплотившимися иллюстрациями Скелта: для шотландца пересечь границу означало приехать в гости к Скелту; там были вывески на гостиницах и конские кормушки, уже показанные правдивым Скелтом. Если я в зрелом четырнадцатилетнем возрасте купил дубинку, попросил друга утяжелить ее и потом ходил по унылым дорогам земли своего идеала, лучась чистейшей романтикой, то все равно был просто марионеткой в руках Скелта; оригинал этой злосчастной дубинки и определенно прототип всех подобных дубинок, значительно улучшенный Крукшенком, украшал руку Джонатана Уайлда. «Это покоряет меня», как восклицает Уитмен по менее серьезному поводу. Что такое я? Что такое жизнь, искусство, литература, мир, если не то, чем их сделал Скелт? Он оставил свой отпечаток на моем детстве. До того как я узнал Скелта, мир для меня был простым, жалким, не стоящим внимания; но потом окрасился в романтические тона. Если я иду в театр посмотреть добрую старую мелодраму, для меня это просто Скелт. Слегка поблекший. Если вижу впечатляющий природный ландшафт, Скелт был бы более впечатляющим; на этой горе определенно был бы замок, и дерева с дуплом — этой декорации — мне как будто бы недостает на переднем плане. Право, из этого шаблонного, бестолкового, чванливого, назойливого, инфантильного искусства я, кажется, почерпнул сам дух радости жизни; встретился с призраками персонажей, о которых предстояло читать и любить их в отдаленном будущем; я проникся романтикой «Вольного стрелка» задолго до того, как узнал о Вебере и могучем Формсе; получил целую галерею сцен и персонажей, с которыми в безмолвном театре воображения мог разыгрывать все прочитанные романы, и получал от этих грубых силуэтов долгое, захватывающее удовольствие. Я был и читателем, и героем книги.

Несколько напутственных слов: кажется, Б. Поллок, Хокстон-стрит, 73, не только издает двадцать три эти старые любимые пьесы, но имеет в своем распоряжении матрицы еще тридцати трех и выказывает умеренную готовность издать их. Если вы любите искусство, преувеличения и горящие глаза детей, спешите к Поллоку или к Кларку на Гаррик-стрит. В плане изданий Поллока я обнаружил две пьесы, о которых когда-то мечтал: «Потерпевших кораблекрушение» и «Шестнадцатижильного Джека», и тешу себя надеждой, что, когда они снова увидят свет, Б. Поллок вспомнит их апологета. Но, право, у меня иногда бывает сон, который не совсем сон. Мне кажется, что я бреду по какой-то призрачной улице — как будто бы в почтовом районе E.W. — неподалеку от шутовского колпака собора Святого Павла, однако легко слышу шум на Вестминстерском мосту. Там, в темном магазине с низким потолком, пропахшем клеем и кулисами, я вступаю в трепетное общение с самим великим Скелтом, подлинным издателем, покрытым могильным прахом. Покупаю с колотящимся сердцем — покупаю все, кроме пантомим, расплачиваюсь мысленными деньгами, выхожу, и — на тебе! связки книг превращаются в прах.

ОБ ОДНОМ ИЗ РОМАНОВ ДЮМА

Книги, которые мы перечитываем чаще всего, не всегда те, которыми больше всего восхищаемся; мы выбираем их и возвращаемся к ним по многим и весьма разнообразным причинам, как к людям. Тесный круг моих близких друзей образуют один-другой роман Скотта, Шекспир, Мольер, Монтень, «Эгоист» и «Виконт де Бражелон». За ними следует отряд добрых знакомых, в первом его ряду «Путь паломника», чуть позади «Библия в Испании». Кроме того, на полках немало таких, что смотрят на меня с упреком, когда я прохожу мимо: книг, которые я некогда листал и штудировал, — домов, бывших для меня почти родными, но теперь редко посещаемых. В таких оставляющих желать лучшего отношениях (краснею, признаваясь в этом) я с Вордсвортом, Горацием, Бернсом и Хэзлиттом. И наконец, существует категория книг, которые сияют, поют, чаруют в свой час, затем предаются забвению до тех пор, пока не вернется прежнее расположение духа. Основными из тех, что таким образом то улыбаются мне, то хмурятся, я должен назвать Вергилия и Геррика, не будь они «Вечно одними и теми же», то стояли б в одной компании с шестью именами моих неизменных близких литературных друзей. Этим шести, хоть они и кажутся несовместимыми, я давно верен и надеюсь оставаться верным до конца. Всего Монтеня я ни разу не читал, но не люблю долго без него обходиться, и мое удовольствие от чтения никогда не уменьшается. У Шекспира прочел все, кроме «Ричарда Третьего», «Генриха Шестого», «Тита Андроника» и «Все хорошо, что хорошо кончается»; и, поскольку приложил уже достаточно усилий, знаю, что никогда не прочту — дабы возместить эту неверность, я готов бесконечно перечитывать большую часть остального. О Мольере — определенно величайшем после Шекспира имени в христианском мире — я мог бы сказать почти то же самое; однако в малой части маленького очерка этим титанам совсем не место, поэтому, засвидетельствовав верность им, пойду дальше. Сколько раз я перечитывал «Гая Маннеринга», «Роб Роя» и «Редгантлет», не представляю, так как принялся за них еще в детстве. Но «Эгоиста» перечел четыре или пять раз, а «Виконта де Бражелона» пять или шесть.

Людей, согласных с тем, что стоит перечитывать другие книги, может удивить, что я отдал так много времени нашей краткой жизни, столь мало прославленной, как последняя. Право, я и сам удивляюсь; не своей любви к этой книге, а холодности мира. Мое знакомство с «Виконтом» началось косвенным образом в лето Господне 1863-го, когда мне представилась счастливая возможность рассматривать расписные десертные тарелки в одном из отелей Ниццы. Имя д\'Артаньян в надписях я приветствовал как старого знакомого, так как встречал его годом раньше в одной из работ мисс Йондж. «Виконта» прочел я впервые в одном из пиратских изданий, шедших тогда из Брюсселя потоком аккуратных маленьких томиков. Многие из достоинств книги оказались мне недоступны; самое сильное впечатление на меня произвела казнь д\'Эмери и Лиодо, что является своеобразным свидетельством тупости мальчишки, который способен наслаждаться свалкой на Гревской площади и забывать о визитах д\'Артаньяна к обоим финансистам. Второй раз я читал «Виконта» в Пентланде. К концу дня я возвращался из обхода с пастухом, в дверях меня встречало дружелюбное лицо, дружелюбная собака бежала наверх за моими шлепанцами; и я усаживался у огня с «Виконтом» на долгий, тихий, затворнический вечер. Хотя почему я называю его тихим, если он оживлялся таким стуком копыт, такой мушкетной пальбой, таким шумом разговоров; и почему называю затворническими такие вечера, когда обретал так много друзей? Я откладывал книгу, вставал, раздергивал шторы и видел снег, блестящие кусты остролиста, разнообразящие шотландский сад, и залитые лунным светом белые холмы. Потом снова возвращался к тому многолюдному, солнечному полю жизни, где так легко забыть о себе, своем окружении, своих заботах, к оживленному, как большой город, месту, светлому, как театр, заполненному незабываемыми лицами и оглашаемому восхитительными речами. Я уносил нить событий этой эпопеи в свои сны, и когда просыпался, она оставалась непрерванной, я с радостью вновь погружался в эту книгу за завтраком, мне причиняло страдание то, что приходилось ее откладывать и приниматься за свои труды, ничто в мире никогда не казалось мне столь очаровательным, как эти страницы, и даже друзья не были для меня такими реальными, может быть, и дорогими, как д\'Артаньян.

Потом я с очень краткими перерывами перечитывал отдельные места своей любимой книги, и только что прочел ее от корки до корки в последний (пусть будет пятый) раз, она понравилась мне больше и восхитила меня серьезнее, чем когда бы то ни было. Возможно, поскольку я так хорошо знаю эти шесть томов, у меня появилось чувство собственничества. Возможно, мне представляется, что д\'Артаньян радуется тому, что я читаю о нем, Людовик XIV доволен, Фуке бросает на меня взгляд, а Арамис, хоть и знает, что я его недолюбливаю, все же держится со мной в высшей степени любезно, как со старым читателем. Возможно, если не буду начеку, со мной приключится нечто вроде того, что приключилось с Георгом IV в связи с битвой при Ватерлоо, и я начну считать «Виконта» одной из первых и, видит Бог, лучших своих книг. По крайней мере я признаю себя ее фанатиком, и когда сравниваю популярность «Виконта» с популярностью «Графа Монте-Кристо» или его старшего брата, «Трех мушкетеров», признаюсь, испытываю недоумение и страдание.

Тех, кто уже познакомился с заглавным героем на страницах «Двадцати лет спустя», это имя, пожалуй, может отпугивать. Человек столь воспитанный и красноречивый, к тому же отчаянно скучный кавалер, как Бражелон, вполне может держаться в тени, если полагает, что за ним будут следить на протяжении шести томов. Но этот страх напрасен. Я, можно сказать, провел в этих шести томах лучшие годы жизни, и мое знакомство с Раулем никогда не заходило дальше поклона; и когда он, столь долго притворявшийся живым, в конце концов получает возможность притворяться мертвым, я иной раз вспоминаю высказывание в одном из предыдущих томов: «Наконец-то он сделал хоть что-нибудь, — сказала мисс Стюарт. — И то хорошо». Речь шла о Бражелоне. Я вспоминаю эту фразу; а в следующий миг, когда умирает Атос и д\'Артаньян разражается бурей рыданий, могу лишь жалеть о своем легкомыслии.

А может быть, читатель «Двадцати лет спустя» склонен избегать Лавальер. Ну что ж, он прав в этом случае, хотя не совсем. Луиза — неудачница. Ее создатель не пожалел трудов, она действует из добрых, а не злых побуждений, слова ее иногда искренни, иногда, пусть всего на миг, она может даже вызвать у нас сочувствие. Но я никогда не завидовал успеху короля. И отнюдь не сочувствую крушению надежд Бражелона, я не мог бы пожелать ему ничего худшего (что объясняется недостатком воображения, а не злобности), чем женитьба на этой особе. Мадам приводит меня в восторг, я могу простить этой великолепной кокетке самые серьезные обиды, могу трепетать и успокаиваться вместе с королем в том достопамятном случае, когда он приходит укорять и остается ухаживать; и когда дело доходит до «Действительно, я люблю», это мое сердце тает в груди де Гиша. С Луизой не то. Читатели наверняка заметили, что сказанное автором о красоте и прелести его созданий ни к чему не приводит, что мы сразу же понимаем их, что стоит героине открыть рот, как все приготовленные изящные фразы деваются невесть куда, будто платье Золушки, и она стоит перед нами, словно жалкая, вздорная, неопрятная деревенская девка или, может, рослая рыночная торговка. Во всяком случае писатели отлично это знают. Героиня будет слишком часто пускать в ход прием «становиться вздорной», более трудноизлечимой болезни не существует. Я сказал «писатели»; но я знаю одного, с книгами которого хорошо знаком, хотя читать их не могу, он проводил немало времени подле своих больных марионеток и (подобно фокуснику) пускал в ход все свое искусство, чтобы вернуть им молодость и красоту. Есть и такие героини, которых эти беды не могут коснуться. Кто сомневается в красоте Розалинды? Сам Арденнский лес был не более красив. Кто хоть раз усомнился в вечном обаянии Розы Джослин, Люси Десборо и Клары Миддлтон? Прекрасных женщин с прекрасными именами, дочерей Джорджа Мередита. Элизабет Беннет стоит лишь заговорить, и я у ее колен. Да! Это создатели восхитительных женщин. Они никогда не ударили бы в грязь лицом вместе с Дюма и бедняжкой Лавальер. Утешает меня только то, что ни одна из них, кроме первой, не могла бы дергать д\'Артаньяна за усы.

А с другой стороны, возможно, кое-кто из читателей спотыкается на этом пороге. В столь громадном особняке наверняка есть черные лестницы и кухни, где никто не захочет подолгу задерживаться, но очень жаль, что вестибюль так скверно освещен; и покуда в семнадцатой главе д\'Артаньян не отправляется на поиски друзей, книга, должен признаться, читается нелегко. Зато какой потом начинается праздник! Монк похищен; д\'Артаньян разбогател; Мазарини умирает; неизменно восхитительная авантюра на Бель-Иле, где Арамису удается перехитрить д\'Артаньяна, с ее эпилогом (том 5, гл. 28), где д\'Артаньян получает моральное превосходство; любовные приключения в Фонтенбло с историей Сент-Эньяна о дриадах и делами де Гиша, де Барда и Маникана; Арамис, ставший генералом ордена иезуитов; Арамис возле крепости; ночной разговор в Сенарском лесу; опять Бель-Иль со смертью Портоса; и последнее, но отнюдь не менее значительное, покорение непокорного д\'Артаньяна юным королем. В каком еще романе найдется такое эпическое разнообразие и величие эпизодов? Зачастую, с вашего позволения, невозможных; зачастую в духе арабской сказки; и тем не менее все они основаны на человеческой природе. Если уж затронули эту тему, в каком романе больше человеческой природы? Не изучаемой под микроскопом, а видимой широко в ясном дневном свете невооруженным глазом? В каком романе больше здравого смысла, веселья, остроумия и неизменного восхитительного литературного мастерства? Добрые души, полагаю, вынуждены были читать его в представляющем низкую пародию переводе. Но столь непереводимого стиля не существует; он легок, как взбитые сливки, крепок, как шелк, многословен, как деревенская сплетня, точен, как генеральское донесение, со всевозможными недостатками, однако никогда не утомителен, без особых достоинств, однако неподражаемо уместен. И вновь, чтобы положить конец похвалам, какой роман дышит более естественной и более здоровой моралью?

Да, несмотря на мисс Йондж, которая рассказала мне о д\'Артаньяне лишь затем, чтобы отговорить от более близкого знакомства с этим человеком, я должен повести разговор о морали. Хороших книг без хорошей морали не существует, но мир разнообразен, и нравы тоже. Из двух человек, пролиставших «Тысяча и одну ночь» в переводе сэра Ричарда Бертона, один будет возмущен чувственными подробностями, другой, который сочтет их безобидными и, может быть, даже приятными, возмутится нечестностью и жестокостью всех персонажей. Точно так же один из двух читателей будет огорчен моралью каких-нибудь религиозных мемуаров, другой — «Виконта де Бражелона». И суть в том, что не обязательно кто-то должен быть неправ. Мы всегда будем возмущать друг друга в жизни и в искусстве; мы не можем ввести ни солнце в наши картины, ни абстрактное добро (если такое существует) в наши книги; достаточно, если на одной брезжит какой-то намек о великом свете, слепящем нас с неба; достаточно, если в другой светит сияние великодушия, даже на неприглядные подробности. Я вряд ли порекомендую «Виконта» читателю, ищущему того, что можно назвать пуританской моралью. Тучный мулат, обжора, труженик, добытчик и мот, человек щедрого и острого юмора, человек большой души и — увы! — сомнительной честности представляет собой еще не совсем понятную миру личность; он еще ждет объективного и вместе с тем доброжелательного портрета; но при любом мастерстве, при любой снисходительности это будет не портрет пуританина. Дюма определенно думал не о себе, а о Планше, когда вложил в уста старого слуги д\'Артаньяна это превосходное заявление: «Сударь, я из тех людей, которые созданы, чтобы радоваться всему, что они встречают на своем земном пути». Думал он, как я говорю, о Планше, которому эти слова вполне подходят; но подходят они и создателю Планше; возможно, это поразило его, когда он писал, потому что смотрите, что следует дальше: «Д\'Артаньян уселся на подоконник и стал размышлять по поводу философии Планше». От человека, который находит все хорошим, вряд ли стоит ожидать особого пристрастия к пассивным добродетелям; его привлекают только активные; воздержанность, как бы она ни была хороша и благоразумна, такому судье непременно будет казаться совершенно презренной и отчасти нечестивой. То же самое с Дюма. Сдержанность ему не по сердцу; скромность, представляющая собой броню художника, тоже. В «Виконте» он уделил много страниц соперничеству Фуке и Кольбера. Историческая правота должна быть целиком на стороне последнего, его должностной порядочности, фискальных способностей. И Дюма прекрасно это знал, и знание свое он обнаруживает по крайней мере трижды; однажды оно преподносится нам в смехе самого Фуке во время шутливого препирательства в садах Сен-Манде; потом о нем говорит Арамис в Сенарском лесу; наконец оно излагается в одной возвышенной речи торжествующего Кольбера. Однако в Фуке, расточителе, любителе веселья, остроумия, искусства, ловком и крупном дельце, «l\'homme de bruit, l\'homme de plaisir…»[17], Дюма находил нечто свое и выписал этот образ с любовью. Мне даже трогательно видеть, как он настаивает на чести Фуке; можно подумать, не видя, что безупречной чести у расточителей не может быть; скорее в свете собственной жизни он прекрасно это видит и тем крепче держится за то, что от нее остается. Честь может перенести рану, может жить и процветать изувеченной. Человек оправляется от своего позора, возводит новые основы жизни на месте старых и, когда его шпага ломается, храбро действует кинжалом. Так обстоит дело с Фуке в этой книге; так обстояло дело с Дюма на жизненном поле битвы.

Держаться за то, что осталось от любого униженного достоинства, является для человека добродетелью; но, пожалуй, воспевание ей хвалы вряд ли можно назвать у писателя моралью. И эта добродетель есть повсюду, этот моральный дух нужно искать в характере д\'Артаньяна, который является одним из главных достоинств книги, доставляет одно из главных удовольствий при ее чтении и поднимает высоко над более популярными конкурентами. Атос с течением времени слишком уж превратился в проповедника, притом каких-то банальных взглядов; но д\'Артаньян стал таким остроумным, порывистым, добрым и прямым, что берет сердце штурмом. В его добродетелях нет ничего от прописей, в утонченной природной вежливости нет ничего от гостиной; он будет ходить по краю пропасти; он не прихожанин, навещающий больных и нуждающихся, не Узсли и не Робеспьер; его совесть, к добру или к худу, лишена всяческих совершенств, но в целом он вызывает восхищение. Читатели, которые пришли к «Виконту», не срезав угол, а по надлежащей пятитомной улице «Мушкетеров» и «Двадцати лет спустя», не забудут неблагородную и совершенно неправдоподобную хитрость д\'Артаньяна с миледи. И какое потом удовлетворение, какая награда и какой приятный урок видеть, как старый капитан унижается перед сыном человека, за которого выдавал себя! Говорю здесь и могу сказать где угодно: если мне придется выбирать добродетели для себя или друзей, позвольте выбрать добродетели д\'Артаньяна. Я не говорю, что у Шекспира нет столь же хорошо выписанных персонажей; я говорю, что нет ни единого, которого люблю так безраздельно. Кажется, что за нашими поступками следит множество духовных глаз — глаз умерших и отсутствующих, которые словно бы наблюдают за нами в наши самые личные минуты и которых мы боимся и стыдимся оскорбить: наших свидетелей и судей. И среди них, даже если вы сочтете это ребячеством, я должен назвать своего д\'Артаньяна — не д\'Артаньяна мемуаров, которого якобы предпочитает Теккерей, — в этом предпочтении, позволю себе сказать, он стоит особняком, д\'Артаньяна не из плоти и крови, а из чернил и бумаги, создания не Природы, а Дюма. И это особый венец и триумф художника — быть не просто правдивым, но любимым; не просто убеждать, но очаровывать.

В «Виконте» есть еще одна черта, которую я нахожу бесподобной. Я не могу припомнить ни единого создания фантазии, где конец жизни представлен с таким тонким тактом. Меня недавно спросили, смеюсь я или плачу над страницами Дюма. Так вот, перечитывая в пятый раз «Виконта», я рассмеялся один раз над Кокленом де Вольером, чему, пожалуй, сам немного удивился, и, чтобы наказать себя за это, улыбался все время. Но что касается слез, не знаю. Если приставить мне к горлу пистолет, я вынужден буду признать, что это повествование ведется очень вольно, приближаясь к нереальности, а тем, кто любит, чтобы стрельба из больших пушек и великие страсти выглядели достоверно, оно может даже показаться несовершенным с начала до конца. Мне нет, я не могу считать обед или книгу плохими, если там встретился с теми, кого люблю, а в последнем томе «Виконта» я нахожу особое обаяние. Он дышит приятной, возвышающей печалью, всегда мужественной, никогда истеричной. На многолюдную, шумную жизнь долгого повествования постепенно опускается вечер, огни гаснут, и герои уходят со сцены один за другим. И ни единое сожаление не омрачает их ухода, их места занимают молодые, Людовик XIV разрастается все больше и сияет все ярче, на горизонте брезжут новые поколения и новая Франция, но для нас и для тех стариков, которых мы так долго любили, близится неизбежный конец, и он желанен. Внимательно читать об этом — значит учиться на примере. Если б только, когда эти часы длинных теней придут к нам в реальности, а не в вымысле, мы могли бы надеяться встретить их с такой же спокойной душой!

Но мой очерк подходит к концу; на голландской границе стреляют осадные орудия; и я должен в пятый раз сказать adieu[18] старому товарищу, павшему на поле славы. Adieu — нет, лучше au revoir[19]! Мы еще в шестой раз, дорогой д\'Артаньян, похитим Монка и поскачем вместе на Бель-Иль!

О РОМАНТИКЕ

Чтение, если оно заслуживает этого названия, должно быть захватывающим, упоительным. Мы должны радоваться, увлекаться книгой до самозабвения и отрываться от нее с оживленной, калейдоскопической пляской образов в сознании, не способными ни спать, ни сосредоточиться на какой-то мысли. Если книга написана образно, выразительно, слова ее должны звучать у нас в ушах, как шум бурунов, а события, если в книге изложена какая-то история, повторяться перед мысленным взором тысячей красочных картин. Ради этого последнего удовольствия мы и читали так жадно, так горячо любили свои книги в ярком и беспокойном детстве. Красочность языка и мысль, характер и диалог представляли собой лишь препятствия, которые мы сметали, блаженно ища определенного рода событий, как свинья трюфели. Лично я любил, чтобы действие начиналось в старой придорожной гостинице, где «в конце 17.. года» несколько джентльменов в треугольных шляпах играли в кегли. Один мой друг предпочитал малабарское побережье в бурю, идущий против ветра корабль и хмурого человека геркулесовского сложения, расхаживающего по пляжу широкими шагами; вне всякого сомнения, он был пиратом. Мое воображение так далеко не простиралось и не рисовало таких широких полотен. Если я встречал на страницах книги разбойника, то бывал рад сверх всякой меры, против якобита тоже ничего не имел, но разбойник был моим любимым лакомством. Мне до сих пор чудится веселый перестук копыт по залитой лунным светом дороге, ночь и наступление утра по-прежнему связываются у меня с делами Джона Рэнна или Джерри Эбершоу; а слова «дилижанс», «большая северная дорога», «конюх» и «верховая лошадь» по сей день звучат у меня в ушах поэзией. В общем, все мы, каждый со своими особыми вкусами, читали в детстве не ради красот языка, персонажей или мыслей, а ради привлекательности жутких событий. Привлекали нас не просто кровопролития или неожиданности. Хотя и то и другое было приятно на своем месте, очарование заключалось совсем в другом. Мои родители читали романы вслух; и я до сих пор вспоминаю четыре отрывка, которые слышал, когда мне не было еще и десяти лет, с пылким, непреходящим удовольствием. Одним из них, как я узнал много лет спустя, было восхитительное начало «Что он с этим сделает», поэтому неудивительно, что я им восхитился. Остальные три до сих пор остаются неопознанными. Один был несколько туманным; речь там шла о темном, высоком доме среди ночи и о людях, стоящих на лестнице в свете, льющемся из открытой двери комнаты больного. В другом влюбленный ушел с бала и стал гулять в прохладном, росистом парке, откуда ему были видны освещенные окна и силуэты танцующих. Пожалуй, это впечатление было наиболее сентиментальным из всех, полученных мною в то время, потому что ребенок подчас бывает глух к сентиментальному. В последнем поэт после ожесточенного спора с женой пошел в бурную ночь к морскому берегу и стал свидетелем ужасов кораблекрушения. Как ни различны эти любимые с детства отрывки, у них есть общая черта — налет романтики.

Драма — это поэзия поведения, романтика — поэзия обстоятельств. Наслаждение жизнью бывает двух родов — активным и пассивным. То мы ощущаем себя владыками своей судьбы, то нас подхватывают обстоятельства, словно прибойная волна, и несут к невесть какому будущему. То мы довольны своим поведением, то лишь своим окружением. Трудно сказать, какой из этих родов удовольствия более впечатляющий, но последний определенно более постоянный. Говорят, поведение является основой жизни, но, по-моему, это преувеличение. И в жизни, и в литературе очень много не безнравственного, а находящегося вне границ нравственного, такого, что либо совершенно не имеет отношения к человеческой воле, либо находится с нею в простых, здоровых отношениях, где интерес обращен не на то, что человек решает сделать, а как он ухитряется это сделать, не на страстные метания и колебания совести, а на проблемы тела и практичного разума в откровенной авантюре, битве или дипломатии жизни. Создать пьесу на таком материале невозможно, поскольку серьезный театр существует исключительно на моральных проблемах и является вечным сеятелем нравственных начал. Но вполне возможно создать превосходные стихи или яркую, великолепную, жизнерадостную прозу.

В жизни явления связаны между собой; между местами и событиями существует определенное соответствие. Вид приятной беседки вызывает желание посидеть там. Одно место предполагает работу, другое — праздность, третье — долгие прогулки ранним утром по росе. Ночь, струящаяся вода, освещенный город, рассвет, корабли, открытый океан вызывают в душе множество невнятных желаний и радостей. Что-то, мы чувствуем, должно произойти, и хотя не знаем, что именно, с нетерпением ждем. И многие счастливые часы жизни упускаем в этом тщетном служении духу данного места и времени. Вот таким образом молодые елочки и невысокие, уходящие в морскую глубь скалы особенно тревожат и восхищают меня. Что-то должно было происходить в таких местах, может быть, столетия назад с членами моего племени, будучи ребенком, я тщетно пытался выдумать для них подходящие игры и до сих пор пытаюсь, столь же тщетно, создать с ними подходящий сюжет. Некоторые места говорят внятно. Густые сады громко взывают об убийстве; старые дома требуют привидений; морские берега ждут кораблекрушений. Другие места как будто бы мирятся со своей судьбой, непостижимой и наводящей на размышления, «miching mallecho»[20]. Гостиница в Берфорд-бридже, с беседками, зеленым садом и тихой речкой с водоворотами, хотя она уже известна как место, где Китc написал некоторые строфы «Эндимиона», а Нельсон прощался со своей Эммой, кажется, все еще ждет возникновения подходящей легенды. В этих заросших плющом стенах, за старыми зелеными ставнями дожидается своего часа еще какая-то история. Старая «Хоуз Инн» в Куинз Ферри точно так же взывает к моему воображению. Стоит она в отдалении от города, возле причала, в своей особой атмосфере, полудеревенской-полуморской, перед ней болтается на волнах паром, и покачивается стоящий на якоре сторожевой корабль, позади — старый сад с высокими деревьями. Американцы уже разыскивают ее из-за Ловела и Олдбока, которые обедали здесь в начале «Антиквария». Но можете не говорить мне — это еще не все, существует какая-то история, еще не написанная или не завершенная, которая должна выразить значение этой гостиницы более полно. То же самое с именами и лицами; то же самое с событиями, которые сами по себе пусты, незначительны и однако же кажутся завязкой необычайно романтической истории, которую легкомысленный писатель оставляет нерассказанной. Сколько таких историй мы считали завершенными при их зарождении; скольких людей с выразительным взглядом встречали и ограничивались тривиальным знакомством; к скольким местам с ясным намеком «здесь тебя ждет твоя судьба» подходили — и лишь обедали там, потом покидали их! И в «Хоуз», и в Берфорде я жил в постоянном волнении, казалось, вот-вот произойдет что-то достойное этого места; но, хотя это чувство сопровождало меня вечером в постель, а наутро снова звало в нескончаемый поток удовольствия и напряженного ожидания, ни в том, ни в другом ничего достойного упоминания на мою долю не выпало. Либо час не настал, либо человек не пришел; но, думаю, когда-нибудь от Куинз Ферри отплывет судно с драгоценным грузом, а одной морозной ночью прискакавший с трагической вестью всадник постучит хлыстом в зеленые ставни берфордской гостиницы[21]. Таким образом, это одно из естественных стремлений, с которым любая развлекательная литература должна считаться. Тяга к знаниям, я чуть было не добавил «тяга к еде», коренится в человеке не глубже, чем эта потребность в увлекательных и захватывающих происшествиях. Самый скучный из шутов рассказывает себе или пытается рассказать другому историю, самый хилый ребенок прибегает в игре к выдумкам; и точно так же, как обладающий богатым воображением взрослый, вступая в игру, сразу же обогащает ее множеством восхитительных подробностей, одаренный писатель являет нам осуществление и прославление грез обычных людей. Истории его могут быть насыщены реалиями жизни, однако их подлинная цель — удовлетворять невнятные запросы читателя и следовать идеальным законам воображения. Надлежащее событие должно произойти в надлежащем месте; надлежащее событие должно последовать за ним; и в повествовании не только персонажи уместно говорят и естественно мыслят, но и все подробности гармонируют друг с другом, как ноты в музыке. Нити повествования время от времени переплетаются и создают в этой ткани картину; персонажи время от времени вступают в какие-то отношения друг с другом или с природой, что запечатлевает в памяти рассказ, словно иллюстрацию. Робинзон Крузо, отшатывающийся от следа ноги, Ахилл, отпугивающий криком троянцев, Одиссей, натягивающий тугой лук, Кристиан, бегущий, заткнув пальцами уши, — все это кульминационные моменты легенды, и каждый из них навсегда сохраняется в мысленном взоре. Другие подробности мы можем забыть; можем забыть слова, хоть они и прекрасны; комментарий автора, хотя, возможно, он оригинален и правдив; но эти эпохальные сцены, кладущие на повествование последний штрих достоверности, сразу же переполняют нас сочувственным удовольствием, мы принимаем их в сокровенные глубины души, и время не способно изгладить или ослабить эти впечатления. Таким образом, это и есть изобразительная сторона литературы; воплотить характер, мысль или чувство в действие или отношение, которое будет в высшей степени поразительным для мысленного взора. Это высшая и труднейшая задача писателя; и когда он справляется с ней, написанное восхищает в равной степени школьника и мудреца, по праву обретая достоинство эпоса. В сравнении с нею другие цели литературы, исключая чисто лирические и чисто философские, противны природе, легко достижимы и ничтожны по результатам. Одно дело писать о гостинице в Берфорде или описывать пейзаж; другое — схватить суть впечатления и прославить это место легендой. Одно дело показывать и подвергать тшательному анализу сложности жизни и человеческого духа; совсем другое — придать им плоть и кровь в рассказе об Аяксе или Гамлете. Первое — это литература, но второе — еще кое-что сверх этого, тоже являющееся искусством.

Нынешние англичане[22], не знаю почему, склонны взирать на происшествие несколько свысока и приберегать восхищение для позвякивания чайных ложечек и акцента викариев. Считается искусным писать роман совсем без сюжета или с очень скучным. Даже при самом слабом сюжете определенный интерес может быть вызван мастерством повествования; может пробудиться чувство человеческой близости; и среди самых незначительных событий сохраняется некая монотонная увлекательность, сравнимая с сюжетом и духом «Табакерки Сэнди». Кое у кого эта манера проявляется еще резче. В этой связи, естественно, вспоминается несравненный священник мистера Троллопа. Но даже мистер Троллоп не ограничивается всякими пустяками. Столкновения мистера Кроули с супругой священника, дурачество мистера Мелнетта в пустом банкетном зале являются типическими происшествиями, эпически замысленными, увлекательно воплощающими кризис. Если б Родон Кроули не нанес удара, «Ярмарка тщеславия» не была бы произведением искусства. Эта сцена является нервным центром повествования; и сила родонова кулака служит для читателя утешением и вознаграждением. Конец «Эсмонда» представляет собой еще большее отступление от обычных сфер автора; сцена в Каслвуде это чистый Дюма; крупный и хитрый английский вор совершает кражу у крупного, наглого французского вора; как всегда, крадет с восхитительным мастерством, и сломанная шпага завершает эту лучшую из его книг боевой, мужественной нотой. Но, пожалуй, ничто не способно ярче продемонстрировать необходимость происшествий, чем сравнение неувядаемой славы «Робинзона Крузо» с дискредитацией «Клариссы Гарлоу». «Кларисса» — книга гораздо более потрясающего смысла, созданная на широком полотне с несравненной смелостью и высоким мастерством. В ней есть ум, характер, сюжет, полные живости и проницательности диалоги, письма блистают подлинной человечностью; и если смерть героини несколько холодна и театральна, последние дни героя отзываются единственной нотой того, что мы называем байронизмом, в промежутке между елизаветинским веком и самим Байроном. И однако же незначительная история о потерпевшем кораблекрушение моряке, где нет и десятой доли тех достоинств стиля, тысячной доли той мудрости, где не исследуются тайны человеческой души, нет непреходящего интереса любовной истории, выдерживает одно издание за другим и читается с неослабевающим интересом, а «Кларисса» лежит непрочитанной на полках. Одному моему знакомому, кузнецу-валлийцу, не умевшему ни читать, ни писать, было двадцать пять лет, когда он услышал на кухне фермы прочитанную вслух главу из «Робинзона». До того времени он сидел довольным, погруженным в свое невежество, но покинул ферму другим человеком. Оказалось, существуют грезы, великолепные грезы, написанные, отпечатанные и переплетенные, их можно купить и читать в свое удовольствие. В тот день кузнец засел за стол, с трудом выучился читать по-валлийски и вернулся, чтобы одолжить книгу. Она куда-то задевалась, и кузнец смог найти издание лишь на английском языке. Он снова засел, научился читать на нем и в конце концов с полным восторгом прочитал «Робинзона». Прямо-таки история подвига во имя любви. Воспламенился бы он тем же рыцарским пылом, если б услышал письмо из «Клариссы»? Не уверен. Однако «Кларисса» обладает всеми достоинствами, какие можно найти в прозе, за единственным исключением — картинной или рисующей картины романтики. А интерес к «Робинзону» у подавляющего большинства читателей обусловлен обаянием подробностей. В лучших произведениях литературы драматический и изобразительный, моральный и романтический интерес повышается и понижается по некоторому общему естественному закону. Ситуация оживляется страстью, страсть воплощается в ситуации. Ничто не существует само по себе, все неразрывно связано. Это высокое искусство; высшее из возможных не только в литературе, но и во всех прочих его видах, так как объединяет громадное множество и разнообразие элементов правды и удовольствия. Таковы эпосы и те немногие произведения прозы, что обладают эпической ценностью. Но поскольку из подражательных литературных школ происшествия и романтика безжалостно изгнаны, она может обходиться без характеров и драмы или подчинять их себе. Например, есть книга, более любимая большинством читателей, чем Шекспир, она чарует в детстве и восхищает в старости — я имею в виду «Тысячу и одну ночь», — где тщетно искать интеллектуальный или моральный интерес. Ни единое человеческое лицо, ни единый голос не приветствуют нас в этой безжизненной толпе царей и джиннов, волшебников и нищих. Нас увлекает приключение в чистом виде, и этого достаточно вполне. Дюма в некоторых романах, пожалуй, из современных писателей ближе всех к этим арабским авторам. Первые страницы «Монте-Кристо» вплоть до обнаружения сокровищ представляют собой безупречное повествование; читать об этих волнующих происшествиях без трепета невозможно; и однако же Фариа безликая фигура, а Эдмон Дантес едва ли не просто имя. Дальнейшее представляет собой затянутую оплошность, мрачную, кровавую, неестественную и бестолковую, но, что касается первых глав, вряд ли существует другая книга, где можно дышать столь же чистым воздухом романтики. Разумеется, он разрежен, как на высокой горе, но свеж, прозрачен и в меру пронизан солнцем. Недавно я смотрел с завистью, как пожилая и очень умная дама взялась за чтение «Монте-Кристо» во второй или третий раз. Вот книги, которые сильно воздействуют на читателя, которые можно перечитывать в любом возрасте и где персонажи не больше чем марионетки. Видно, как их подталкивает крепкий кулак кукловода, что они приводятся в действие пружинами, ни для кого не секрет, лица у них деревянные, животы набиты отрубями; и все-таки мы с восторгом принимаем участие в их приключениях. Примеры можно продолжить. Последний разговор между Люси и Ричардом Феверилом — чистая драма; более того, это сильнейшая после Шекспира сцена в английской литературе. А вот их первая встреча у реки — чистая романтика; с характерами она никак не связана; она могла бы произойти между любыми парнем и девушкой и быть не менее очаровательной. Однако, думаю, вряд ли кто предпочтет первый отрывок второму. Таким образом, в книге могут быть две главные, каждая в своем роде, сцены: в одной человеческая страсть, бездна, взывающая к бездне, будет говорить своим подлинным языком; в другой — согласованные, подобно музыкальным инструментам, обстоятельства создадут незначительное, но желанное происшествие, в котором нам приятно вообразить себя; и мы, невзирая на критиков, можем заколебаться, какой отдать предпочтение. Одна может требовать больше души — я не говорю, что требует, но другая во всяком случае столь же отчетливо сохраняется в памяти.

К тому же подлинное романтическое искусство творит романтику изо всего. Оно воспаряет к высшим представлениям об идеале; оно не отказывается и от самого приземленного реализма. «Робинзон Крузо» и романтичен, и реалистичен; оба свойства присущи роману в полной мере, и ни одно не страдает. Для романтики не важно, с кем случаются происшествия. Выбирать темы, связанные с борьбой и опасностью, бандитами, пиратами, войной и убийством, — значит затрагивать громкие имена и в случае неудачи удвоить позор. Приезд Гайдна и Консуэло на виллу Кэнона — происшествие совершенно незначительное; однако можно прочесть с начала до конца дюжину бурных историй и не получить столь свежего и волнующего впечатления приключения. Если память не изменяет мне, того валлийского кузнеца очаровал эпизод с Робинзоном на разбившемся корабле. Тут нет ничего удивительного. Каждая вещь, которую находит потерпевший кораблекрушение, представляет собой «вечную радость» для читателя. Без них герою не обойтись, и одно лишь перечисление этих вещей волнует кровь. Недавно я обнаружил проблеск этого интереса в одной новой книге, «Возлюбленной моряка» мистера Кларка Рассела. Вся история брига «Утренняя звезда» глубоко прочувствована и живо написана, но одежда, книги и деньги проливают бальзам на душу читателя. Мы здесь имеем дело со старым, традиционным поиском сокровищ. Правда, и о нем можно написать бесцветно. Мало кто не стонал от избытка вещей, доставшихся «Швейцарской семье Робинзонов», этой скучной семейке. Они находили предмет за предметом, животное за животным, от дойной коровы до пушек, целую уйму всякой всячины, но подбор произведен без должного вкуса, и этот перечень богатств оставляет воображение холодным. То же самое можно сказать относительно ящика с вещами в «Таинственном острове» Жюля Верна: в нем не было ни вкуса, ни очарования, он словно бы появился из магазина. Но двести семьдесят восемь австралийских соверенов на борту «Утренней звезды» свалились на меня, будто долгожданный сюрприз; это открытие озарило все перспективы и главной, и побочных сюжетных линий, словно поразительный жизненный случай, и я так радовался, как только может радоваться читатель.

Рассматривая эту особенность романтики, нужно помнить о своеобразии нашего отношения к любому искусству. Ни одно искусство не создает иллюзии; в театре мы ни на миг не забываем, что мы в театре, читая книгу, мы колеблемся между двумя состояниями, то лишь аплодируем мастерству писателя, то снисходим до активного участия в вымышленном действии вместе с персонажами. Последнее является наивысшим достижением романтического повествования: сцена, где читатель отождествляет себя с героем, превосходна. И удовольствие, которое мы черпаем от знакомства с персонажами, сомнительное; мы следим, одобряем, улыбаемся несуразностям, проникаемся внезапной приязнью к смелости, страданию или добродетели. Однако персонажи остаются самими собой, они не мы; чем ярче они выписаны, тем дальше от нас отстоят, тем более властно отталкивают нас назад, на свое читательское место. Я не могу отождествлять себя с Родоном Кроули или Эженом де Растиньяком, поскольку у меня с ними нет ни общих страхов, ни общих надежд. Из безучастия нас выводит происшествие, а не персонаж. Происходит нечто, чего мы желали себе; какое-то положение дел, с которым мы долго носились в фантазиях, осуществляется в книге с надлежащими и увлекательными подробностями. Тогда мы забываем о персонажах, отстраняем героя, тогда мы погружаемся в повествование собственной персоной и купаемся в небывалых впечатлениях, тогда и только тогда мы говорим, что читали романтическую книгу. В своих грезах мы воображаем не только приятное; существуют положения, в которых мы склонны размышлять даже о собственной смерти, состояния, когда нам кажется, что было бы приятно оказаться обманутыми, ранеными или оклеветанными. Поэтому и возможно написать книгу даже трагического содержания, где каждое происшествие, подробность или превратность судьбы будут приятны читателю. Литература для взрослого — то же, что игра для ребенка, в ней он меняет атмосферу и образ своей жизни; и когда эта игра настолько совпадает с его фантазией, что он может войти в нее всей душой, когда она доставляет ему удовольствие каждым своим поворотом, когда он любит вспоминать ее и живет этими воспоминаниями, литература называется романтической.

Вальтер Скотт определенно является самым выдающимся романтиком. «Дева озера» не имеет бесспорных оснований называться поэмой, кроме присущих ей увлекательности и приятности повествования. Подобную историю человек в превосходном здравии и расположении духа мог бы выдумать для себя, гуляя в таких местах, как те, в которых происходит ее действие. Потому в этих небрежных стихах таится некое загадочное очарование, подобное невидимой кукушке, оглашающей кукованием горы; потому даже после того, как мы отложим книгу, пейзаж и приключения остаются в памяти новым, свежим обретением, вполне достойным этого прекрасного названия, «Дева озера», или внятного романтического начала — одного из самых живых и поэтических в литературе — «Олень под вечер жажду утолил». Те же достоинства и недостатки украшают и портят его романы. В «Пирате» — дурно написанной, нескладной книге — Кливленд выброшен морем на оглашаемый прибоем берег Данросснесса, он бродит среди простодушных островитян, у него ладони в крови, он пытается говорить с туземцами по-испански, поет серенады под окном своей шотландской возлюбленной. Эта книга создана в лучшей манере романтического вымысла. Слова его песни «По пальмовым рощам», исполняемой в такой обстановке таким любовником, заключают в себе, как в скорлупе ореха, тот выразительный контраст, на котором основано повествование. В «Гае Мэннеринге» точно так же каждое происшествие радует воображение, и сцена, когда Гарри Бертрам высаживается на берег в Элленгауэне, представляет собой образцовый пример романтического метода.

«Я забыл слова, — говорит Бертрам, — но мотив хорошо помню и теперь, хоть не могу понять, почему он именно здесь так отчетливо вспоминается мне». Достает из кармана флажолет и начинает наигрывать простенькую мелодию. Видимо, мелодия вызывает соответствующую ассоциацию у девушки… Она сразу же запела:

«По хребту ль, где темен Уорохский бор,По долине ль, где вьется Ди,По волне ль морской у подножья горТак тоскует сердце в груди?[23]— Ей-богу же, это та самая баллада! — вскричал Бертрам».

По поводу этой цитаты нужно сделать два замечания. Во-первых, как образец современного отношения к романтике эта превосходная деталь с флажолетом и старой песней избрана мисс Бреддон по ошибке. Ее представления о повествовании, как и миссис Тоджерс о деревянной ноге, слишком странны, чтобы их комментировать. Что до моего личного впечатления, появление Мег на дороге перед старым мистером Бертрамом, развалины Дернклю, сцена с флажолетом и та, где Домини узнает Гарри, представляют собой четыре громкие ноты, продолжающие звучать в памяти после того, как книга закрыта. Второе замечание более любопытное. Читатель заметит пропуск в приведенной мною цитате. Вот как она звучит в оригинале: «У девушки, которая полоскала белье у источника, расположенного на половине спуска и некогда питавшего замок водой». Человека, сдавшего подобную рукопись, уволили б из штата ежедневной газеты. Скотт забыл подготовить читателя к присутствию «девушки», забыл упомянуть об источнике и его отношении к развалинам, и теперь лицом к лицу с этой оплошностью, вместо того чтобы исправить ее, втискивает все это задом наперед в одну неуклюжую фразу. Это не только плохой язык или стиль, это еще и отвратительное повествование.

Контраст, разумеется, удивительный, и он бросает яркий свет на тему данного очерка. Перед нами человек с блестящими творческими способностями, касающийся с безупречной уверенностью и очарованием романтических коллизий своей книги; и мы находим его совершенно беспечным, чуть ли не бездарным в технических вопросах стиля, и не только зачастую слабым, но и невразумительным в диалогах. В создании характеров второстепенных персонажей, особенно шотландцев, он тонок, глубок и правдив; однако банальные стертые черты его многочисленных героев утомили уже два поколения читателей. Временами его персонажи говорят нечто совершенно неуместное в подлинно героическом тоне; однако на следующей странице устало мелют корявым языком невразумительный вздор. Человек, способный постичь и воссоздать характер Элспет из Крэгбернфута так, как Скотт, обладал блестящим талантом не только романтика, но и трагика. Как же в таком случае он мог так часто обманывать нас скучным косноязычным пустословием?

Мне кажется, объяснение нужно искать в самой сути его изумительных достоинств. Как его книги являются игрой для читателей, так были игрой и для самого Скотта. Он с восторгом создавал в воображении эту романтику, но вряд ли обладал необходимым терпением, чтобы ее описывать. Был великим фантазером, зрителем увлекательных, прекрасных и веселых видений, но вряд ли великим художником; вряд ли, в строгом смысле, художником вообще. Он доставлял себе удовольствие и потому доставляет его нам. Удовольствия своего искусства Скотт вкусил полной мерой, но его трудов, бессонных ночей, огорчений никто меньше его не испытывал. Великий романтик — и ленивый ребенок.

СМИРЕННОЕ ВОЗРАЖЕНИЕ

Недавно[24] мы испытали совершенно необычное удовольствие: узнали в некоторых подробностях мнение о своем искусстве мистера Уолтера Безанта и мистера Генри Джеймса; разумеется, это писатели совершенно разного характера. Мистер Джеймс весьма четок в композиции, весьма искусен в полемике, весьма безупречен в отделке, а мистер Безант весьма мягок, весьма дружелюбен, с убедительной и забавной жилкой причудливости, мистер Джеймс — это подлинный тип серьезного художника, мистер Безант — олицетворение добродушия. Что такие мужи расходятся во взглядах, особого удивления не вызывает, но один пункт, в котором они как будто сходятся, признаюсь, наполняет меня недоумением. Оба говорят об «искусстве вымысла», и мистер Безант, чрезмерно осмелев, начинает противопоставлять это так называемое искусство искусству поэзии. Под искусством поэзии может иметься в виду только искусство стихосложения, искусство выделки, вполне сравнимое с искусством прозы. Тот накал и возвышенность здравых чувств, которые мы по общему согласию именуем поэзией, просто-напросто вольное, непостоянное свойство, иногда оно присутствует в любом искусстве, чаще отсутствует во всех, весьма редко присутствует в прозаическом романе, слишком часто отсутствует в оде и эпической поэме. С вымыслом то же самое, он не самостоятельное искусство, а элемент, обильно входящий во все виды искусства, кроме архитектуры. Гомер, Вордстворт, Фидий, Хогарт и Сальвини прибегают к вымыслу; однако не думаю, что Сальвини и Хогарт, ограничимся ими двумя, как-то входят в сферу интересной лекции мистера Безанта или очаровательного эссе мистера Джеймса. В таком случае определение «искусство вымысла» слишком широкое и вместе с тем совершенно недостаточное. Позвольте мне предложить другое, позвольте предположить, что мистер Джеймс и мистер Безант имели в виду ни больше ни меньше как искусство повествования.

Однако мистер Безант горит желанием говорить исключительно о «современном английском романе», коньке и источнике существования мистера Мади; для автора наиболее забавного в этом перечне романа «Люди всех положений и классов» это желание вполне естественно. В таком случае я могу полагать, что он поспешит сделать два добавления, и получится вот что: искусство вымышленного повествования в прозе.

Факт существования современного английского романа отрицать невозможно; материально своими тремя томами, крупным шрифтом и золотым тиснением он легко отличим от других жанров литературы, но, чтобы вести сколько-нибудь плодотворный разговор о любом виде искусства, требуется строить определения на более существенном основании, чем переплеты. Зачем в таком случае добавлять «в прозе»? «Одиссея» мне кажется лучшим из романов; «Дева озера» стоящей высоко во втором ряду; а рассказы и прологи Чосера вмещающими больше содержания и искусства современного английского романа, чем вся сокровищница мистера Мади. Будет ли повествование написано белым стихом, спенсеровой строфой, длинными периодами мистера Гиббона или рублеными фразами Чарлза Рида, принципы искусства повествования должны соблюдаться в любом случае. Выбор изящного, высокопарного стиля в прозе влияет на проблему повествования тем же образом, если не в той же степени, что и выбор стиха; и то и другое подразумевает более сжатый синтез событий, более высокий настрой диалога, более яркую и образную словесную ткань. Если вы отвергаете «Дон Жуана», трудно понять, почему включаете в этот перечень «Занони» или (если ставить в один ряд произведения совершенно разного достоинства) «Алую букву», и по какому пристрастию открываете двери «Пути паломника» и закрываете их перед «Королевой фей». Для пущей вразумительности предложу мистеру Безанту головоломку. Повествование «Потеряный рай» Джон Мильтон написал английским стихом, чем оно было тогда? Потом Шатобриан перевел его французской прозой, чем оно было тогда? Наконец некий вдохновенный соотечественник Джорджа Джилфиллена (и мой) превратил французский перевод в английский роман, и во имя ясности, чем оно было тогда?

И опять-таки зачем добавлять слово «вымышленного»? Причина «зачем» ясна. Причина «зачем нет», хоть и несколько менее очевидная, не нуждается в рассмотрении. Искусство повествования в сущности одно и то же, независимо от того, прилагается оно к описанию подлинных или вымышленных событий. «Жизнь Джонсона» Босуэлла (произведение высокого, несравненного искусства) обязана своим успехом тем же техническим приемам, что (возьмем в качестве примера) и «Том Джонс»: ясное представление об определенных человеческих типах, отбор определенных происшествий из великого множества, придумывание (да, придумывание) и сохранение определенного настроя в диалоге. В какой из книг эти приемы выполнены с большим мастерством, в какой с большей жизненностью — читатели будут судить по-разному. Правда, книга Босуэлла — совершенно особый случай, почти особый жанр; однако не только у него, в любой биографии, где есть какая-то жизненная увлеченность, в любом историческом труде, где представлены события и люди, а не идеи — у Тацита, Карлейля, Маколея, — романист обнаружит множество собственных приемов, в высшей степени искусно выполненных. Кроме того, увидит, что он, свободный, имеющий право выдумывать или заимствовать нужные происшествия, имеющий еще более драгоценное право умолчания, зачастую терпит поражение и при всех своих преимуществах оставляет менее сильное впечатление жизненности и страстности. Мистер Джеймс с подобающей горячностью говорит о святости правды для романиста; при более тщательном рассмотрении правда окажется словом весьма сомнительной уместности для трудов не только романиста, но и историка. Никакое искусство — воспользуемся вызывающей фразой мистера Джеймса — не может успешно «соперничать с жизнью»; и то искусство, которое стремится к этому, обречено исчезнуть montibus aviis[25]. Жизнь проходит перед нами бесконечной в своей сложности; в нее вторгаются самые разнообразные и поразительные метеоры; она взывает одновременно к зрению, слуху, разуму — для них она средоточие чудес, к осязанию — для него она восхитительно нежная, и к желудку — для него она весьма деспотична, когда мы голодны. Она сочетает и использует в своих проявлениях методы и материалы не какого-нибудь одного искусства, а всех искусств. Музыка представляет собой лишь прихотливую игру с несколькими величавыми аккордами жизни; живопись — всего лишь тень великолепия ее света и красок; литература лишь сухо указывает на то богатство событий, моральных обязанностей, добродетелей, пороков, поступков, радостей и страданий, которыми она изобилует. «Соперничать с жизнью», на солнце которой мы не можем глядеть, страсти и болезни которой изнуряют и губят нас — соперничать с букетом вина, красотой зари, жжением огня, горечью смерти и разлуки — это поистине строительство лестницы в небо, поистине труды Геркулеса, одетого во фрак, вооруженного ручкой и словарем для изображения страстей, тюбиком превосходных свинцовых белил для написания портрета невыносимого солнца. В этом смысле неправдивы все искусства: ни одно не способно «соперничать с жизнью». Даже история, хоть она и основана на бесспорных фактах, эти факты лишены своей радости и муки, поэтому даже когда мы читаем о разграблении города или крушении империи, то поражаемся и справедливо хвалим автора, если у нас учащается пульс. И отметьте, наконец, что это учащение пульса почти в каждом случае приятно; что эти призрачные воспроизведения событий, даже самых острых, доставляют бесспорное удовольствие; а само событие на арене жизни может нести страдание и смерть.

В таком случае что представляют собой предмет и метод искусства, в чем источник его силы? Весь секрет заключается в том, что ни одно искусство не «соперничает с жизнью». Единственный метод человека, размышляет он или создает, заключается в желании уберечь глаз от слепящего света и многосложности действительности. Искусства, подобно арифметике и геометрии, отводят взгляд от грубой, многоцветной и переменчивой природы, рассматривают вместо нее определенную воображаемую абстракцию. Геометрия говорит нам о круге, которого в природе никто не видел, при вопросе о зеленом или железном круге она кладет руку на уста. То же самое с искусствами. Живопись, убого сравнивая белила с солнцем, отказывается от правды о цвете, так как уже отказалась от разнообразия и движения, и, вместо того чтобы соперничать с природой, составляет структуру гармонирующих цветов. Литература, прежде всего в своей наиболее типичной, повествовательной тональности, точно так же избегает прямого вызова, преследует вместо этого некую независимую творческую цель. Если она и имитирует, то не жизнь, а речь; не факты человеческой участи, а подчеркивания и умалчивания, с которыми актер говорит о них. Подлинным искусством, непосредственно связанным с жизнью, было искусство первых людей, рассказывающих истории у костра. Наше искусство занимается и должно заниматься тем, что делает истории не столько правдивыми, сколько типичными; не столько схватыванием характерных черт каждого факта, сколько направлением их всех к общей цели. Стихию впечатлений, принудительных, но ненавязчивых, которую представляет собой жизнь, литература заменяет определенной искусственной серией впечатлений, очень слабо представленных, однако направленных к одной и той же цели, выражающих одну и ту же идею, гармонирующих, как созвучные ноты в музыке или градация тонов в хорошей картине. Хорошо написанный роман всеми главами, страницами, фразами твердит свою единственную мысль, ей должны соответствовать все события и персонажи; стиль должен быть настроен в унисон с нею; и если где-то есть слово, глядящее в другую сторону, книга без него будет более сильной, ясной и (чуть не сказал) полной. Жизнь безобразна, бесконечна, нелогична, груба и мучительна; произведение искусства по сравнению с ней стройно, завершено, замкнуто, рационально, плавно и выхолощено. Жизнь впечатляет грубой энергией, как нечленораздельный гром; искусство привлекает слух среди гораздо более громких звуков бытия, словно мотив, мастерски созданный сдержанным музыкантом. Геометрическая теорема не соперничает с жизнью, и она представляет собой четкую, обоснованную параллель с произведением искусства. Оба они логичны, оба не соответствуют грубым фактам; оба связаны с природой, оба не олицетворяют ее. Роман, представляющий собой произведение искусства, существует благодаря не сходствам с жизнью, неизбежным и вещественным, подобно тому, как обувь неизбежно должна шиться из кожи, а неизмеримому отличию от жизни, предумышленному, знаменательному, являющемуся методом и смыслом работы.

Жизнь человека не тема романов, а неистощимый склад, из которого берутся темы; имя им легион; и с каждой новой темой — здесь я опять вынужден вступить в противоречие с мистером Джеймсом — подлинный художник будет менять свой метод и выбирать новую цель. То, что в одном случае является достоинством, в другом будет недостатком; то, что обеспечивает одной книге успех, в другой будет неуместным или скучным. И каждый роман, и каждый класс романов существуют сами по себе и ради себя. Возьму для примера три основных класса, совершенно различных: во-первых, приключенческий роман, взывающий к неким почти чувственным и совершенно нелогичным стремлениям человека; во-вторых, роман характеров, взывающий к нашим интеллектуальным оценкам человеческих слабостей, разноречивых и непостоянных мотивов; и в-третьих, драматический роман, который имеет дело с тем же материалом, что и серьезный театр и взывает к нашим эмоциям и моральным суждениям.

Сперва о приключенческом романе. Мистер Джеймс упоминает с необычайно щедрой похвалой одну книжку о поиске сокровищ, но при этом роняет несколько поразительных слов. В этой книжке ему недостает того, что он именует «замечательным наслаждением» спорить с автором. Для большинства из нас наслаждением является, по нашему мнению, погрузиться в сюжет, будто в море, а когда книга прочитана до конца и отложена, начать разбираться в ней, выискивать недостатки. Еще более удивительна логика мистера Джеймса. Он не может критиковать автора, «потому что, — как пишет он, сравнивая эту книжку с другой, — я был ребенком, но никогда не искал зарытых сокровищ». Здесь определенно умышленный парадокс; если он никогда их не искал, может, он хочет этим показать, что никогда не был ребенком?! Никогда не существовало ребенка (кроме разве что мистера Джеймса), который не искал бы золота, не был пиратом, военачальником, бандитом в горах; который не сражался бы, не терпел кораблекрушения, не оказывался в темнице, не обагрял ручонки в крови, не спасал бы доблестно почти проигранную битву и не защищал бы ликующе невинность и красоту. В другом месте своего эссе мистер Джеймс с превосходной логикой протестует против слишком узкого понимания опыта; для прирожденного художника, утверждает он, «малейшие движения жизни» превращаются в откровения; и полагаю, в большинстве случаев окажется правдой, что художник пишет с большим пылом и яркостью о том, что только хотел совершить, чем о том, что совершил. Желание — это чудесный телескоп, а Фасги — лучшая обсерватория. Итак, поскольку в самом деле ни мистер Джеймс, ни автор данного очерка не отправлялись в буквальном смысле на поиски золота, возможно, что оба они в детских мечтах жаждали такой жизни и увлеченно представляли себе ее подробности; и автор, рассчитывая на это и прекрасно зная (хитрый и пошлый человек!), что такого рода приключения, поскольку часто описывались, легко находят торный путь к симпатиям читателя, с головой ушел в воссоздание и детализацию этой детской мечты. Характер для мальчишки — книга за семью печатями; пират для него — борода, широкие штаны и целый арсенал пистолетов. Автор — для детализации и, поскольку был более-менее взрослым, допустил в свой сюжет характеры, но лишь в определенных пределах. Если б эти марионетки оказались в сюжете другого рода, то совсем с иной целью; в этом простом приключенческом романе персонажей нужно было представить лишь с одной чертой — воинственной и грозной. Раз они являются коварными в обмане и смертоносными в бою, они служат своему назначению. Содержанием романов такого рода является опасность, страх — той страстью, которая в них небрежно затрагивается; и персонажи обрисованы лишь в той мере, чтобы пробуждать сознание опасности и вызывать смешанное со страхом сочувствие. Добавлять персонажам еще какие-то черты, быть слишком умным, выпускать зайца морального или интеллектуального интереса, когда мы преследуем лисицу материального, значит, не обогащать свой сюжет, а портить его. Глупый читатель будет лишь оскорблен, а умный сбит с толку.

Роман характеров отличается от всех остальных вот чем: он не требует последовательности сюжета и потому, как в случае с «Жилем Блазом», подчас именуется приключенческим. Он нацелен на душевные качества персонажей; проявляются они, естественно, в событиях, но события играют вспомогательную роль и потому не должны происходить последовательно; а персонажи могут быть представлены статично. В конце они могут быть такими же, как в начале; они должны быть последовательными, но им не обязательно духовно расти. Здесь мистер Джеймс узнает характерную черту многих своих произведений: он большей частью дает статический портрет персонажа, изучает его в покое или только слегка расшевеливает; и со своим тонким и верным художественным чутьем избегает сильных страстей, способных нарушить те положения, которые он любит рассматривать, и превратить его домоседов из шутников в обыденной жизни в грубые и обнаженные типы более эмоциональных положений. В его недавнем «Писателе из Бельтраффио», весьма четком по замыслу, стройном и гибком в изложении, сильная страсть присутствует, но заметьте, она не показана. Даже у героини проявления страсти подавлены; и великая борьба, подлинная трагедия, scene-a-faire[26] происходит невидимо, за панелями запертой двери. Восхитительное появление юного гостя введено, сознательно или нет, вот с какой целью: чтобы верный своему методу мистер Джеймс мог избежать страстной сцены. Надеюсь, никто из читателей не обвинит меня в том, что я недооценил этот маленький шедевр. Я лишь хотел указать, что он относится к одному из упомянутых классов романа и что будь иначе замыслен и изложен, относился бы к другому из этих классов, о котором я теперь поведу речь.

Я с удовольствием называю драматический роман таким именем, это дает мне возможность, между прочим, указать на одно странное, чисто английское недоразумение. Иногда считается, что драма состоит из происшествий. Она состоит из страстей, что дает актеру возможность играть; и страсть эта должна постоянно усиливаться, иначе актер по ходу действия окажется неспособен вести зрителя к высокому накалу интереса и волнения. Поэтому хорошая серьезная пьеса должна быть основана на одном из страстных конфликтов жизни, где чувство и долг благородно вступают в схватку, то же самое относится и к тому, что я называю драматическим романом. В качестве примера приведу несколько достойных образцов, принадлежащих перу современных английских авторов: «Рода Флеминг» Мередита, замечательный и тягостный роман, он давно вышел из печати, и его разыскивают по книжным киоскам, словно аль-дину; «Голубые глаза» Гарди, и два романа Чарлза Рида — «Гриффит Гонт» и «Двойной брак», изначально озаглавленный «Ложь во спасение», основанный (по весьма благоприятной, на мой взгляд, случайности) на пьесе Маке, партнера великого Дюма. В романе такого рода запертая дверь «Писателя из Бельтраффио» должна быть взломана; страсть должна появиться на сцене и произнести свои заключительные слова; страсть должна быть началом и концом всего, сюжетом и развязкой, главным действующим лицом и deux ex machina[27]. Персонажи могут появляться на сцене какими угодно, нам все равно; суть в том, чтобы до ухода с нее они преобразились и возвысились страстью. Их можно выписывать подробно, изображать полномасштабный характер, а потом наблюдать, как он плавится и меняется в горниле чувств. Но это не обязательно; тщательные портреты не требуются; и мы готовы принять просто отвлеченные типы, лишь бы у них были сильные, искренние чувства. Роман этого класса может быть даже великим и, однако, не содержать ярких образов; он может быть великим, потому что показывает движения беспокойного сердца и безличные выражения страсти; у художника второго класса он даже скорее будет великим, когда тема сужена и все душевные силы писателя обращены только на страсть. Ум, занимающий подобающее место в романе характеров, ни под каким видом не должен допускаться в этот более внушительный театр. Натянутый мотив, ловкое уклонение от вопроса, шутливый, а не страстный тон оскорбляют нас, словно лицемерие. Все должно быть ясным, открытым до самого конца. Оттого-то миссис Ловел в «Роде Флеминг» вызывает такое возмущение у читателя; мотивы ее слишком неубедительны, манеры слишком двусмысленны для значительности и напряженности происходящих вокруг событий. Оттого-то читатель пылко негодует, когда Бальзак, начав «Герцогиню де Ланже» с сильной, даже несколько преувеличенной страстью, разрубает узел с помощью неточных часов героя. Подобные персонажи и происшествия принадлежат роману характеров; им не место в высшем обществе страстей; когда страсти вводятся в искусство в их полном разгаре, мы хотим видеть их не подавленными и бессильно борющимися, как в жизни, а возвышающимися над обстоятельствами, играющими роль судьбы.

И тут я представляю себе, как вмешивается мистер Джеймс с его ясным умом. Против многого, сказанного здесь, он явно возразит, со многим не без раздражения согласится. Может быть, и так, но это не то, что он хотел сказать или услышать. Он говорил о завершенной картине и ее достоинствах; я — о кистях, палитре и северном освещении. Он выражал свои взгляды в тоне, принятом в хорошем обществе; я с резкостью и выражениями бесцеремонного студента. На это могу ответить, что моей целью было не позабавить публику, а дать полезный совет молодому писателю. Ему поможет не столько гениальная картина того, до каких высот может воспарять искусство, сколько верное представление о том, что должно быть на более низких уровнях. И вот что лучше всего ему сказать: пусть изберет мотив характера или страсти, старательно выстроит сюжет, чтобы каждое событие служило иллюстрацией этого мотива, а все детали создавали впечатление контраста или гармонии, пусть избегает побочных сюжетных линий, разве что, как иногда у Шекспира, они представляют собой возвращение или дополнение к основной интриге, не допускает, чтобы его стиль опускался ниже уровня темы, выбирает тон разговора, думая не о том, как разговаривают в гостиных, а только о степени страсти, которую хочет выразить, и не позволяет ни себе в повествовании, ни персонажам в диалоге произносить хоть одну фразу, которая не является неотъемлемой частью сюжета или данного разговора. Пусть не сожалеет, если книга от этого станет короче; она от этого выиграет; добавлять несущественные подробности — значит гробить, а не удлинять. Пусть не думает о том, что пожертвовал тысячью достоинств, неуклонно добиваясь главного. Пусть особенно не волнуется, если ему не удались тон разговора, какая-то пикантная подробность современных нравов, воссоздание атмосферы и окружения. Эти элементы несущественны, роман может быть превосходным и без них, страсть или характер удаются гораздо лучше, если возникают из существенных обстоятельств. В наш век конкретного пусть вспоминает о временах отвлеченного, замечательных книгах прошлого, превосходных людях, живших до Шекспира и Бальзака. И главное, пусть не забывает, что его роман не воспроизведение жизни, о котором будут судить по точности описания, а упрощение какой-то стороны или цели жизни, успех или неудача которого зависит от его знаменательной простоты. Потому что, хотя у великих писателей, разрабатывающих великие мотивы, мы зачастую находим сложность и восхищаемся ею, под этой видимостью сохраняется неизменная истина: их метод — упрощение, и совершенство их — это простота.

После того как была написана первая часть очерка, в полемику неоднократно вступал еще один романист: вполне заслуживающий упоминания У.Д. Хоуэллз; и никто еще со столь ограниченными взглядами не брал наперевес копья. Мысли его заняты только книгами своих учителей, своих учеников и собственными; он раб и фанатичный приверженец своей школы; он мечтает о таком же прогрессе в искусстве, какой наблюдается в науке; считает прошлое совершенно не интересным; полагает, что форма в искусстве может устареть: странное погружение в собственную историю, странная забывчивость истории народа! Однако при взгляде на его книги (если б он мог видеть их глазами пылких читателей) эта иллюзия развеется почти полностью. При том, что он держится всех этих жалких, мелких сегодняшних доктрин, — не более жалких и мелких, чем вчерашние или завтрашние, в сущности, они жалкие и мелкие только в меру своей исключительности — живые достоинства его книг обладают противоположным, чуть ли не еретическим духом. Насколько я понимаю его, он человек с сильной от природы романтической склонностью — какой-то романтический пыл все-таки присутствует во многих его книгах и придает им оригинальность. Он словно бы нечаянно переходит к исключительному и упивается им; и вот тут его читатель радуется — как я считаю, имея на то все основания. Не склонен ли он в своем неумеренном стремлении быть человечным зачастую пренебрегать одной главной человеческой составляющей, я имею в виду его собственную личность? Поэт, сложившийся художник, человек, влюбленный в явления жизни, проницательный психолог, он обладает не теми страстями и стремлениями, какие любит изображать. Зачем ему обуздывать себя и так склоняться перед Лемюэлом Баркерсом? Очевидное не всегда нормальное, мода ограничивает и портит; большинство послушно подделывается под современную манеру и тем самым, на взгляд беспристрастного наблюдателя, достигает лишь незначительности, и опасность заключается в том, что человек в поисках верного пути может ошибиться и взяться за роман об обществе, а не о романтике человека.

ФИЛОСОФИЯ ЗОНТИКОВ

Приятно думать о том, какой склад ума придало всему нашему обществу то, что мы живем под знаком Водолея и что климат у нас весьма влажный. Символом предусмотрительности и респектабельности мог бы остаться какой-то случайный отличительный признак вроде постоянно носимых в прошлом шпаг, если б промозглые туманы и проливные дожди нашего острова не обратили внимание нашего общества к другому свидетельству этих достоинств. Ленточка ордена Почетного Легиона или ряд медалей могут удостоверять смелость человека; титул может удостоверять его происхождение; профессорская кафедра — ученость; но постоянное ношение зонтика — вот что служит признаком Респектабельности. Зонтик стал признанным показателем общественного положения.

Робинзон Крузо представляет нам трогательный пример стремления к зонтикам, присущего разуму образованного, цивилизованного человека. Для поверхностного разума жаркие солнца Хуана Фернандеса вполне могут послужить объяснением этого странного выбора предмета роскоши; но тот, кто много лет выносил тяжкий труд моряка в тропиках, наверняка мог бы выдержать охоту на коз или мирную прогулку рука об руку с голым Пятницей. Нет, тут дело в другом: память об утраченной респектабельности требовала какого-то внешнего проявления, и результатом явился зонтик. Набожный моряк, очутившийся на необитаемом острове, мог бы наскоро выстроить колокольню и окрашивать воскресные утра подражанием церковному звону; но Крузо был скорее добродетельным, чем набожным, и его зонтик из листьев является не менее ярким образом стремления цивилизованного человека к самовыражению в неблагоприятных обстоятельствах, чем все прочие.

И не случайно зонтик стал главным символом современной цивилизации — альфой и омегой респектабельности. Его многозначительный символизм возник самым естественным образом. Представьте себе на миг, какие люди носили зонтики, когда они только появились в нашей стране, и какой класс мог привязаться к этим никуда не годным, но красивым тростям. Первыми, несомненно, были ипохондрики, озабоченные своим здоровьем, и бережливые, озабоченные состоянием одежды; в число вторых, столь же несомненно, входили щеголь, глупец и Бобадил. Всякий, кто знаком с развитием общества и знает, как мелкие семена порождают великие революции и совершенно новые отношения, понимает из этой простой мысли, как ношение зонтика стало обозначать бережливость, благоразумную заботу о телесном здравии и презрение к только внешним украшениям, и все эти скромные, основательные достоинства объединились словом РЕСПЕКТАБЕЛЬНОСТЬ. Нельзя сказать, что дороговизна зонтика не была никак связана с его огромным влиянием. Мало того, что владение им символизирует (как мы уже указывали) переход от дикого Исава к простому, живущему в шатрах Иакову, оно еще подразумевает и некую милость судьбы. Не каждый может подвергать вещь ценой в двадцать шесть шиллингов стольким опасностям быть потерянной или украденной. Мы так в этом убеждены, что чуть ли не склонны считать всех обладателей зонтиков достойными привилегий. У них в вестибюле стоят своего рода достижения; они носят под мышкой значительную долю общественного благосостояния. Тот, кто ходит с зонтиком — таким сложным сооружением из китового уса, шелка и палки, что оно становится настоящим микрокосмом современной промышленности, — наверняка миролюбивый человек. Стоящую полкроны трость можно обрушить на голову обидчика по весьма незначительному поводу; но шелк ценой в двадцать шесть шиллингов — слишком драгоценная вещь, чтобы подвергать ее риску в превратностях войны.

Это всего лишь несколько беглых взглядов на то, как зонтики (в общем) достигли своего нынешнего высокого положения. Однако истинный Зонтичный Философ сталкивается, ходя по улицам, с гораздо более странными их использованием.

Зонтики, подобно лицам, кое-что говорят нам о своих обладателях, собственно, они могут сказать гораздо больше; лицо мы пока что получаем в готовом виде, и наша власть над ним ограничивается хмуростью, смехом и гримасничаньем в первые три-четыре десятилетия жизни, но каждый зонтик выбран из широкого ассортимента как наиболее соответствующий характеру покупателя. Опытный Зонтичный Философ обладает несомненной способностью к диагнозу. О, вы, кто шепелявит, семенит, меняется в лице, — вы, кто утаивает все это, неужели не сознаете, что оставили свидетельство своей слабости в нашей подставке для зонтиков, — что даже сейчас, когда раскрываете зонт под усиливающимся снегопадом, мы видим в его ручке из слоновой кости красноречивый признак вашего снобизма или по его дешевой пестрой ткани прозреваем под пальто и жилетом сокрытое лицемерие манишки! Но увы! Даже зонтик не является надежным критерием. Вероломство и безрассудство рода человеческого низвели этот элегантный символ до степени бесчестности; и если одни зонтики из-за небрежности выбора не очень характеристеричны (поскольку человек проявляет свою истинную суть только в том, что любит), то другие по определенным расчетливым мотивам выбирают совершенно противоположные своему характеру. «Лживый» зонтик является признаком громадной нравственной деградации. Лицемерие, естественно, прячется под шелком, а беспутный молодой человек, идущий навестить религиозного друга, вооружается пристойным, скромным зонтиком из дешевой ткани. Разве нельзя сказать, что они ходят по улицам «с ложью в правой руке»?

Как нам доводилось читать, сиамский король не только ввел зонтики определенного размера для определенных сословий (что похвально), но и запретил большей части подданных иметь их, что отнюдь не похвально. Мы не допустили мысли, что этот восточный законодатель — глупец, — идея аристократии зонтиков слишком мудра, чтобы возникнуть у ничтожества, — и поэтому приложили немало сил, дабы выяснить причину столь сурового ограничения. Нам кажется, что мы преуспели, но, восхищаясь принципом, которым он руководствовался, и охотно признавая в сиамском властителе единственного, кто раньше нас понял истинную сущность зонтиков, берем на себя смелость указать, как легкомысленно поступил этот великий человек в одной частности. Он явно задался целью не допустить, чтобы недостойные люди носили этот священный символ скромных достоинств. Мы не можем оправдать того, что он признавал эти достоинства только у круга своих придворных. Нужно только помнить, что такими были взгляды того века, в котором он жил. Либерализм еще не выдвигал лозунга трудящихся классов. Но ошибка короля заключалась вот в чем: это ограничение было ненужным. За исключением весьма редких случаев лицемерия в сочетании с могучим умом, не носящие зонты много раз пытались стать ими искусственно и всякий раз терпели крах — они тратили свое наследство на покупку одного зонтика за другим, всякий раз их теряли, наконец с сокрушенным духом и отощавшим кошельком прекращали тщетную борьбу и до конца жизни крали или одалживали их. Это наиболее яркий факт, какой мы получили возможность отметить, и, однако, призываем беспристрастного читателя отнестись к нему с сомнением. Поскольку у неодушевленного предмета не может быть никакого нравственного выбора — ведь нельзя предположить, что у зонтика может существовать какая-то симпатия к конкретным людям, равная той, какую люди определенно испытывают к конкретным зонтикам, — мы взяли на себя труд проконсультироваться у одного ученого друга относительно какого-то возможного физического объяснения этого феномена. Выдвинуть правдоподобную теорию или хотя бы гипотезу он не смог, но мы извлекли из его письма нижеследующий любопытный отрывок, касающийся физических странностей зонтиков: «Не менее важным и определенно самым любопытным свойством зонтика является энергия, которую он обнаруживает влиянием на атмосферные слои. В метеорологии нет более твердо установленного факта — в сущности, он единственный, относительно которого согласны все метеорологи, — чем тот, что ношение зонтика производит рассечение воздуха; вместе с тем, если он оставлен дома, образуются обильные водяные пары, осаждающиеся вскоре в виде дождя. Никакая теория, — продолжает мой друг, — способная объяснить этот гидрометрический закон еще не была выдвинута (насколько мне известно) Гершелем, Доувом, Глейшером, Тейтом, Бьюкеном или еще кем-то; и я не буду делать вид, что способен восполнить этот недостаток. Рискну тем не менее высказать догадку, что этот закон окажется из той же категории законов природы, по которым бутерброд непременно падает маслом вниз».

Но пора заканчивать. Можно было б еще долго распространяться на эту тему, однако недостаток места вынуждает нас оставить незавершенными эти несколько отрывочных замечаний — скромный вклад в тему, к сожалению, заброшенную и которую, нужно с прискорбием сказать, сиамский король лучше понимал в 1686 году, чем все нынешние философы. Однако же, если мы пробудили в каком-нибудь рассудительном уме интерес к символизму зонтиков, а в каком-нибудь благородном сердце более полную симпатию к своему немому спутнику в ежедневных прогулках или в какой-нибудь алчной душе чистое представление о респектабельности, достаточно сильное, чтобы двадцать шесть шиллингов оказались истрачены, то будем с благодарностью замечены, особенно перед множеством трудолюбивых людей, занятых производством зонтиков.