Нил Стивенсон
Миссис Генриетта Брейтвейт, фрейлина Каролины, была по совместительству официальной любовницей Каролининого супруга. Вообще-то Каролину нисколько не огорчало, что её «красивый и отважный принц» спит с женой англичанина, к слову, довольно-таки скользкого типа. Спать с кронпринцем Георгом-Августом было чаще умеренно приятно, чем откровенно больно. Тем не менее, подобно стрижке ногтей, эта гигиеническая надобность от частого повторения совершенно утратила свою прелесть. К сегодняшнему дню они произвели на свет четырёх детей, трёх принцесс и одного принца, и вполне могли произвести ещё, при условии, что Георг-Август не изольёт всё своё семя в Генриетту Брейтвейт. Появление англичанки два года назад и её скорое возвышение до maitress en titre[1] юного ганноверского храбреца (как именовали Каролининого мужа британские виги) избавило Каролину от одной из наименее увлекательных обязанностей принцессы и супруги, освободив ей больше времени для сна в ночные и для чтения в дневные часы. Поэтому она ничуть не злилась на Генриетту.
Однако отношения принцессы и непринцессы определяются не тем, что принцесса на самом деле думает и чувствует, а неким ритуалом, призванным обеспечить устойчивое существование двора и, шире, всего человеческого рода. В этом смысле Каролина, венчанная супруга Георга-Августа, получившая от матери редчайшую способность производить новых принцев и принцесс, была Гёрой, а миссис Брейтвейт — пастушкой, катавшейся по траве с Зевсом. Предполагалось, что Каролина будет время от времени указывать миссис Брейтвейт на её место, а та — кротко сносить унижение. А как же иначе, если внукам Каролины предстоит править Британской империей, а Брейтвейтам — губить себя джином и проигрываться в затхлых лондонских гостиных.
— Я с величайшим удовольствием прочту следующие главы сказки, когда ваше высочество их напишет, — продолжала миссис Брейтвейт. — Здесь часто рассказывают, как через два года после бракосочетания ваше высочество заболели оспой, и его высочество Георг-Август, невзирая на уговоры врачей, сидел у постели молодой супруги и держал её за руки.
— Верно. Георг не отходил от меня до самого моего выздоровления.
— Для меня — как и для всякой женщины, не смеющей мечтать о такой высокой и чистой любви, — это сказка, которую хотелось бы читать и перечитывать, пока страницы не рассыплются в прах, — заметила миссис Брейтвейт.
— Я могу её записать, — отвечала принцесса Каролина, — а могу оставить при себе как сокровенную тайну и не делиться ею с недостойными.
Двумя годами раньше, на придворном рауте, принцесса Каролина услышала, как другая принцесса нехорошо отзывается о Софии. Что именно было сказано, все давно забыли. Помнили только, что Каролина двинула другую принцессу в челюсть, и ту унесли в притворном обмороке.
На самом деле жестокости, которые положено совершать принцессе, были не в характере Каролины. Однако она прекрасно помнила, что не стала малолетней шлюхой в лагере саксонских рудокопов лишь благодаря своему титулу, и не собиралась делать вид, будто древний кодекс поведения принцесс ей не указ.
На колокольне старой церкви через площадь от дома Лейбница опускались гири и разворачивались пружины. Большой кусок металла немилосердно ударял по колоколу; колокол содрогался и стенал. Это значило, что Каролине пора заканчивать ритуальную порку миссис Брейтвейт и ехать в Герренхаузен. Короткая дуэль на реверансах — и принцесса избавилась от общества англичанки без всякого нарушения этикета.
Через несколько минут — заглянув по дороге в несколько детских и классных комнат, чтобы поцеловать на прощание маленьких принцесс и принца, — Каролина уже говорила конюхам, что те всё сделали неправильно. Герр Шварц, старший конюший, возомнил, будто в силу возраста может предсказывать погоду по боли в суставах. Сегодня локоть и поясница хором пообещали дождь, и герр Шварц приказал заложить карету четвернёй. Собственные же чувства убеждали Каролину, что погода отличная и слишком жаркая, чтобы печься в деревянном ящике. Она шутливо попеняла герру Шварцу и велела седлать любимую кобылу. Лошадь вывели, осёдланную раньше, чем принцесса закончила фразу — герр Шварц прекрасно знал вкусы и привычки госпожи. Каролина, подобрав юбки, по барочной приставной лесенке забралась в седло. Через минуту она ехала по улице, даже не удосужившись оглянуться. Она и так знала, что за ней на приличествующем расстоянии следует небольшой эскорт; в противном случае людей, ответственных за снаряжение её эскорта, прогнали бы с позором и взяли на их место других.
Да и не таков был Лейнский дворец, чтобы утончённой особе стоило на него оборачиваться. Сотня шагов, отделяющая его от дома Лейбница, знаменовала архитектурную пропасть. Поскольку доктор делил кров с библиотекой, дом Лейбница был куда большее, чем нужно холостяку. Он представлял собой типичный габсбургский свадебный торт с толстой сахарной глазурью горельефов, изображавших жуткие сцены из Библии. Рядом с ним Лейнский дворец мог не страшиться обвинений в вычурности. На континенте, усеянном более или менее неприличными копиями Версаля, Лейнский дворец берёг своё право на старомодную простоту. Он был зажат между медлительною Лейне, с одной стороны, и обычной ганноверской улицей — с другой, что исключало не только сад, но и мало-мальски приличный двор. Справедливости ради надо отметить, что внутри дворца прятался один неимоверно вычурный зал, называемый «Рыцарским»; его выстроил муж Софии тридцать лет назад, когда Лейбниц вернулся из Италии с вестью, что его род ничуть не ниже Софииного. Однако простой обыватель, проходящий по улице или проплывающий по реке в лодке, никогда бы не вообразил, что за этими стенами скрывается нечто столь пышное и богато изукрашенное. Лейнский дворец состоял из четырёхэтажных флигелей с множеством одинаковых прямоугольных окон, расположенных рядами и столбиками. Каждое утро, когда принцесса Каролина открывала глаза, раздвигала балдахин и смотрела на улицу — как там погода, — ей представали две плоскости окон, убывающих в бесконечной логарифмической прогрессии.
От одного их вида Лейбница бросало в дрожь. То, что на Каролину всего лишь нагоняло скуку, пробуждало в нём жгучий стыд, ибо здесь была и его вина. Доктор вырос после Тридцатилетней войны, когда во многих городах зданий не осталось вовсе — только руины и кое-как собранные из обломков лачуги. Уцелевшие фахверковые дома с их покатыми очертаниями были одинаковые и в то же время разные, как яблоки в корзине. Нынешние здания заключали в себе геометрию — те конкретные представления о геометрии, которые архитекторам вбили в школе. Сто лет назад это были бы параболы, эллипсы, поверхности вращения, эволюты, эвольвенты и параллельные кривые. Сегодня их сменили декартовы координаты, жёсткая прямоугольная сетка, к которой усердные алгебраисты привязали устремлённые ввысь дуги. Заячья игрушка, попавшая к черепахам. Не беспомощное меньшинство христианского мира (думалось Лейбницу), те, кто умеет читать, могут путешествовать и не голодают, имело довольно смутное представление о том, что произошло в натурфилософии; вместо того, чтобы взять на себя труд основательно в ней разобраться, эти люди уцепились за координатную сетку, как за мощи или фетиш Просвещения. Итог — строки и столбцы окон. Лейбниц не мог на них смотреть, потому что более других нёс ответственность за торжество декартовой системы. Он, начавший путь в науку с видения в розовом саду! Потому-то они с Каролиной встречались не в вафельнице Лейнского дворца, а за городской стеной у плавно изгибающейся Лейне или у Софии в саду.
Лейбница в городе не было. Почему, Каролина не знала. Слухи гласили, что флот русского царя собирается в Санкт-Петербурге, готовясь вычистить из Балтийского моря неуёмных скандинавов. Каролина и все значительные люди в Ганновере знали, что у Лейбница какие-то делишки с Петром. Может, из-за них-то он и отсутствовал, а может, просто заглянул в Вольфенбюттель разобрать книги или отправился в Берлин улаживать какую-нибудь свару в Академии.
Ганновер, как всякий город, в первую очередь представлял собой организм для отражения неприятеля. Лейне, огибающая его с юга и с востока, всегда играла главную роль в защите Ганновера от огня и разграбления. Вот почему дворец стоял на самом берегу реки. Однако военное значение Лейне менялось от столетия к столетию по мере того, как пушки становились лучше, а канониры учили математику.
Сразу за домом Лейбница Каролина свернула налево к реке; отсюда ей предстояло своего рода путешествие во времени. Оно началось от кривой ганноверской улочки, по виду вполне средневековой, и закончилось четвертью часа позже на краю городских оборонительных укреплений — скульптуры из утрамбованного грунта, по степени следования моде и тщательности поддержания не уступающей причёске версальской дамы. Лейне текла здесь так, как сочли нужным фортификаторы. Местами она была зажата в жёлоб, как фарш в колбасную шкурку, местами разливалась, затапливая участки, считавшиеся уязвимыми.
Строители и разрушители крепостей играли в своего рода шахматы с геометрией. Свет, несущий сведения о противнике, движется по прямой, пули, несущие смерть, в первом приближении тоже. Пушечные ядра, крушащие стены, летят по низким параболам, мортирные бомбы, уничтожающие города, — по высоким. Укрепления строили из земли, которая дёшева, везде есть и останавливает снаряды. Землю ссыпали в кучи и утрамбовывали в призмы — объёмы, ограниченные пересекающимися плоскостями. Каждая плоскость в теории господствовала над своими краями: линии зрения и траектории ружейных пуль проходили вдоль них, отыскивая и убивая то, что затаилось в ложбинках. Предполагалось, что ядра будут ударять в стены под прямым углом и сами выкапывать себе могилы, а не отскакивать рикошетом, круша всё на своём пути, как расходившийся трёхлетний ребёнок. Кавалерийские конюшни, пехотные казармы, пороховые погреба и переходные мостки были приткнуты там, куда ядрам труднее всего попасть. Всё человеческое целиком подчинялось геометрии. В итоге возникала пустыня различно ориентированных плоскостей.
Всё перечисленное и впрямь занимало принцессу, учившую геометрию на коленях у Готфрида Вильгельма фон Лейбница. Но артиллерия совершенствовалась медленно, артиллеристы выучили всю математику, какую могли, и фортификационные сооружения почти не изменились за десять лет, в которые Каролина проезжала мимо них практически каждый день. Поездка через городские валы стала временем погружённости в себя. Чувства Каролины не отзывались на сигналы внешнего мира, пока она не миновала вторую из двух дамб, идущих через затопленную пустыню, призванную удерживать пушки Людовика XIV на почтительном расстоянии. Укрепления заканчивались деревянными воротами в том месте, где дощатый настил дамбы сменялся гравием.
Отсюда Каролина видела дорогу к оранжереям Софии в углу Герренхаузенского сада, в полутора милях от конца дамбы. Аллея была обсажена четырьмя рядами лип, одетых в бледно-зелёные моховые куртки. Ряды деревьев отмечали три дороги, идущие к королевскому дворцу. Средняя — для карет — просматривалась целиком: здесь ничего нельзя было утаить. По обеим её сторонам тянулись дорожки поуже, такие, по которым как раз можно было идти рука об руку. Кроны деревьев смыкались над ними сплошным пологом. Каролина видела все полторы мили, сжатые перспективой и нарушаемые там и сям цепочками придворных либо садовниками.
София разбивала сады с тем же захватническим пылом, с каким Людовик XIV возводил крепости. Если бы ничто их не сдерживало, её зелёные изгороди рано или поздно упёрлись бы в его barriere de fer[2] где-нибудь под Оснабрюком.
Первый раз Каролина попала в Герренхаузенские сады десять лет назад, когда София-Шарлотта привезла её из Берлина, чтобы свести с будущим женихом. Принцесса была знакома с курфюрстиной Софией уже несколько лет, но ещё ни разу не удостоилась приглашения на прогулку.
Тогда их сопровождал Лейбниц, которого с Софией-Шарлоттой связывал платонический роман. Софию вполне устраивало, что доктор всюду таскается за ними: она частенько прибегала к нему как к ходячему вместилищу знаний.
План был восхитительно прост и, как казалось, неуязвим. Сад — прямоугольник пятьсот на тысячу ярдов — окаймляла дорожка для верховой езды, которую опоясывал канал. София, София-Шарлотта и Каролина должны были выступить из дворца и совершить почти полный обход сада. Лейбницу предстояло поспевать за ними. От ходьбы щёки Каролины, обычно бледные, как будто вылепленные из папье-маше, раскраснелись бы. Как раз перед концом прогулки дамы углубились бы в лабиринт, где случайно встретили бы юного Георга-Августа. Они с Каролиной «отстали» бы и «заблудились», хотя, разумеется, София и София- Шарлотта постоянно вились бы, как осы, по другую сторону тонкой зелёной изгороди, быстро перебегая открытые места. Так или иначе, благодаря хладнокровию Георга и уму Каролины, молодая пара отыскала бы дорогу и рассталась на романтической ноте.
Курфюрстина, королева, принцесса и учёный вышли из дворца точно по расписанию, и София приступила к исполнению плана с той же суровой решимостью, с какой герцог Мальборо врубился во французские ряды под Тирлемоном. По крайней мере так казалось, пока они не прошли три четверти пути и не вступили на уединённую дорожку для верховой езды, укрытую ветвями больших деревьев. Здесь-то их и поджидала засада: сын и наследник Софии, Георг-Людвиг, в сопровождении лихих охотников.
Это произошло рядом с полуразрушенной гондолой.
Покойный супруг Софии, Эрнст-Август, в память о юных распутных днях вывез из Венеции гондолу и гондольера, чтобы кататься по окаймляющей сад полоске воды, которую София называла каналом, а Георг-Людвиг — рвом. Как выяснилось, гондолы плохо переносят северогерманский климат, а гондольеры — ещё хуже.
Ко времени первой прогулки Каролины в Софиином саду Эрнста-Августа не было в живых уже семь лет. София не разделяла любви супруга к плотским радостям Венеции и не чувствовала связи с его вымышленными гвельфскими корнями; при её попустительстве гондола осталась на глинистой отмели добычей ливней и уховёрток. Случайно или по коварному умыслу Георга-Людвига мать со своей свитой и сын со своей встретились как раз возле гондолы, которая стояла криво, изредка роняя перхоть позолоты в канал, почти как если бы её установили здесь в качестве memento mori — напоминать принцам о тщете юношеских страстей. Коли так, Георг-Людвиг намёка не уловил.
— Здравствуйте, матушка, здравствуй, сестрёнка, — обратился он к курфюрстине Ганноверской и королеве Прусской соответственно и после короткого обмена любезностями добавил: — Разве не грустно видеть обломки папиной гондолы среди всех этих цветов?
— Цветы — красота, которая живёт и умирает, — сказала София. — Когда лепестки начнут опадать, должна ли я буду распорядиться, чтобы сад выкорчевали?
Последовала неловкая пауза.
Будь это Версаль и окажись на месте Георга-Людвига кто-нибудь менее толстокожий, слова Софии квалифицировались бы как «предупредительный выстрел в плечо» — несмертельный, но выводящий противника из строя. Однако это была вотчина Георга- Людвига, а он плевать хотел на всякие тонкости — если вообще что-либо заметил. София провела сравнение между увяданием цветов и рушащейся гондолой. Георг-Людвиг не понимал таких словесных конструкций, как некоторые люди не видят зелёного цвета. Более того, к добру или к худу, он обладал инерцией телеги с боеприпасами. В тех редких случаях, когда он трогался с места, его было не остановить предупредительными выстрелами. Уж кто- кто, а София это знала. Зачем же она тратила слова? Ибо, проводя аналогию с цветами, она говорила на тайном языке, непонятном для её сына. Возможно, курфюрстина думала вслух; возможно, слова её адресовались кому-то другому.
Много позже Каролина поняла, что они адресовались ей. София учила юную принцессу, как быть королевой. Или, по крайней мере, как быть матерью.
Один из спутников Георга-Людвига что-то понял и выступил вперёд. О его мотивах можно только гадать. Возможно, он хотел грудью заслонить Георга-Людвига от следующего выстрела, чтобы продемонстрировать свою верность, или повернуть разговор в другую сторону, или просто красовался перед Каролиной, формально ещё не помолвленной. Так или иначе, он отвесил церемонный поклон, обдав всех своим плюмажем.
— С дозволения вашей княжеской светлости, — проговорил он на странно исковерканном французском, — можно поручить садовникам ощипывать увядшие цветы, чтобы сад выглядел красивее.
То был Гарольд Брейтвейт, недавно прибывший из Лондона, чтобы искать милостей при ганноверском дворе, а заодно избегнуть судебного преследования на родине. В битве при Бленхейме он совершил что-то отчаянное и остался жив, так что был теперь графом или кем-то вроде того.
— Я не так хорошо знаю английский, чтобы понять ваш французский, — ответила София, — хотя могу заключить, что вы учите меня, как мне следить за моим садом. Извольте запомнить, что я люблю мой сад таким, каков он есть: не только цветущим, но и увядающим. Он не должен создавать иллюзию вечного лета, где ничто не стареет и не умирает. Такой сад некогда существовал, как учит нас Библия, но его погубил притаившийся на дереве змей.
При этих словах она смерила Брейтвейта взглядом — тот сделался пунцовым и отступил на прежнее место.
Георгу-Людвигу стало немного не по себе — не от слов матери (их он всё равно не понял), а от её тона: она говорила как королева-воительница, отвергающая предложенный мир. Другой на его месте почувствовал бы опасность и сдал назад, но только не Георг-Людвиг с его инерцией.
— Цветы мне безразличны, — сказал он, — зато если убрать изо рва гондолу, здесь во время карнавала могли бы пройти галеры.
По старой семейной традиции каждую весну в Ганновере устраивали карнавал на венецианский манер.
— Галеры, — рассеянно повторила София. — Это такие военные корабли, на которых гребут жалкие вонючие рабы?
— Они для нашего рва слишком велики, матушка, — просветил её Георг-Людвиг. — Я имел в виду маленькие.
— Маленькие? С меньшим количеством рабов?
— Нет, нет, матушка. Людовик XIV в Версале устраивает потешные морские бои для забавы знатных господ. Мы могли бы придать нашему карнавалу больший размах…
— Если следующий будет с ещё большим размахом, чем предыдущий, я его не переживу!
— Ну да, матушка, наши карнавалы всегда проходят с размахом, как и пристало такого рода…
— Чему?
— Оригинальной семейной традиции. Может быть, не оцененной по достоинству иностранцами… — Быстрый взгляд в сторону Брейтвейта.
— Может быть, я не хочу, чтобы иностранцы оценивали мои достоинства!
Война за Испанское наследство была в самом разгаре. Мальборо во главе протестантских легионов свободно маршировал по Европе. Виги, заправлявшие в Англии, хотели, чтобы София переехала в Лондон, не дожидаясь, пока Анна испустит последний вздох. Так что, возможно, для чрезмерной озабоченности Георга- Людвига своим местом в мире имелись смягчающие обстоятельства. Коли так, его мать не собиралась принимать их во внимание. Тем не менее он нёсся, не разбирая дороги, как телега с боеприпасами под откос.
— Этот дворец, эти сады скоро будут британским Версалем. Наша семья, матушка, приобретёт огромное влияние. Там, где сейчас прогуливаются дамы, будут вестись важные государственные разговоры.
— Они и без того ведутся, мой маленький принц, — отвечала София. — Точнее, велись, покуда ты не перебил нас и не заговорил сам.
Принцесса Каролина улыбнулась, потому что до встречи с Георгом-Людвигом они обсуждали склонность одной из кузин толстеть, когда её супруг на войне. Однако улыбка быстро сошла с Каролининого лица. Все вдруг поняли, что София разгневана не на шутку. Перегретую тишину пронзили её слова:
— В этих жилах течёт кровь Плантагенетов, — она отогнула перчатку с молочно-белого запястья, — и в твоих тоже. Маленьких принцев убили в Тауэре, Йорки и Ланкастеры соединились, и шесть безупречных дам принесли себя в жертву на ложе нашего предка Генриха VIII, чтобы появились на свет мы. Католическую церковь изгнали из Англии, потому что она мешала продолжению нашего рода. Ради нас Зимняя королева скиталась, как нищенка, во время Тридцатилетней войны. Всё для того, чтобы родилась я, а потом и ты. Теперь моя дочь правит Пруссией и Бранденбургом, ты скоро получишь Британию. Как так получилось? Почему богатейшими землями христианского мира правят мои дети, а не его?
Она указала на садовника, толкавшего тачку с навозом. Тот затряс головой и закатил глаза.
— П-потому что в ваших жилах течёт божественный ихор, матушка? — отвечал принц, опасливо косясь на бледное запястье.
— Догадка смелая, но неверная. Что бы ни внушали тебе льстецы, в наших жилах нет ничего ихороподобного и уж тем более ничего божественного. Наш дом стоит не из-за диковинной примеси в крови и не из-за какого-либо иного врождённого свойства. Он стоит потому, что я каждый день гуляю и беседую в саду с твоей сестрой и с твоей будущей невесткой, как моя мать, Зимняя королева, гуляла и беседовала со мной. Он стоит, потому что даже сейчас, на пятнадцатом году войны, я ежедневно обмениваюсь письмами с моей племянницей Лизелоттой в Версале. Можешь, если тебе угодно, тешиться обольщением, будто гонять по округе дичь — занятие, достойное королей, и поможет тебе в будущем править страной, раскинувшейся от Шахджаханабада до Бостона. Не стану тебя разубеждать. Однако я не позволю тебе покушаться на то, что хранило наш род во времена войн, моровых поветрий и революций. Вон из моего сада! И никогда больше не мешай мне работать!
Любой человек в Европе, за исключением Людовика XIV, от этих слов превратился бы в кучу дымящейся золы. Георг-Людвиг только сморгнул.
— Всего доброго, матушка, всего доброго, сестрёнка, — сказал он и рысью поскакал прочь. Придворные, включая Брейтвейта, с пылающими щеками следовали за ним, делая вид, будто ничего не произошло. Каролина и София-Шарлотта весело переглянулись у Софии за спиной, с трудом сдерживаясь, чтобы не прыснуть.
Лейбниц плюхнулся на скамью, как сброшенный с телеги мешок репы, и закрыл лицо руками. Парик он сдвинул назад, подставив ветру блестящую от пота лысину. Каролину ещё сильнее разобрал смех — так сильно её учитель походил на комического влюбленного.
Позже она поняла, что привело его в такой ужас. София когда-нибудь умрёт. Георг-Людвиг станет курфюрстом Ганновера, королём Англии и государем Лейбница. София-Шарлотта будет по-прежнему королевой Пруссии, Каролина, возможно, сделается принцессой Уэльской, а вот Лейбниц останется мудрёным человеком, имевшим слишком большое влияние на дам, которые всю жизнь третировали и унижали Георга-Людвига.
Тревога Лейбница многократно усилилась после скоропостижной кончины Софии-Шарлотты. Он всё больше времени проводил с русскими — вероятно, готовил себе местечко на случай будущей опалы.
Однако Каролина не собиралась этого допускать.
Герренхаузенская аллея проходила по живописной местности, которой позволили несколько одичать. Никто не тратил сил и средств на её поддержание, — отчасти потому, что в половодье её заливала Лейне, отчасти из-за угрозы захвата со стороны постоянно растущих Софииных садов. Таким образом, здесь сам собой возник своего рода парк. Он имел форму сложенного веера: уже со стороны города, шире к Герренхаузенскому дворцу. В начале пути Каролина чувствовала себя зажатой между большой дорогой и Лейне. Здесь было не продохнуть от людей, мух и экскрементов. Пока принцесса ехала по аллее, река и дорога отступали от неё всё дальше и дальше. К тому времени, как впереди показались архипелаги зелёных плодов в Софииной оранжерее, Каролина уже была в конусе тишины и не обоняла ничего, кроме растительной свежести.
Иностранная принцесса, явившаяся с визитом, свернула бы перед оранжереей и оказалась на улице, вдоль которой стояли летние дворцы знатных семейств. Герренхаузен тоже строился как летняя резиденция, потом разросся. Из его окон открывался вид на старый, маленький сад, окружавший семейную усыпальницу. Дальше заезжую принцессу подвергли бы различным церемониям — часа на два, не меньше, прежде чем допустили бы к Софии. Каролина же юркнула в ворота и подъехала к дворцу со стороны сада. Кобыла хорошо знала, куда идти, где остановиться и у кого из конюхов припрятано в кармане зелёное яблоко. Каролина спешилась в северо-восточной части сада, так ни разу и не отвлекшись от своих мыслей на разговоры с посторонними.
Обмен светскими любезностями для принцессы — занятие отнюдь не бездумное. Каролина не могла поздороваться с произвольно взятой графиней в Герренхаузене, не спланировав это так же тщательно, как Георг-Август планировал кавалерийскую атаку. Если произнести приветствие не тем тоном или уделить графине больше либо меньше внимания, чем та заслуживает, новость к заходу солнца облетит весь Ганновер. Через две недели можно было ждать писем из Версаля и Лондона: Лизелотта спрашивала бы, правда ли у Каролины роман с графом таким-то, а Элиза — оправилась ли принцесса после недавнего выкидыша. Лучше уж проскользнуть незамеченной.
Часть сада, прилегающая к дворцу, делилась на прямоугольные партеры размером с теннисный корт. Однако внимание привлекала не планировка, а статуи: вездесущие гераклы, атланты и тому подобное. Римские боги и герои вставали из скрупулёзно поддерживаемой тундры: живых изгородей высотой в ладонь, составленных карликовыми деревцами самшита, и орнаментальных цветников, над которыми постоянно гудели осы. Боязливые придворные — те, кто, по выражению Софии, принимает каждый пук за раскат грома, — выскакивали туда на минутку, чтобы, вернувшись во дворец, хвастать приключениями средь дикой природы. На самом деле это было продолжение дворца под открытым небом. За партерами вставал умеренно величественный Герренхаузен, сбоку их охватывали его одноэтажные крылья. На трехэтажном фасаде дворца было всего двенадцать окон; внутри не поместился бы садовый инвентарь Людовика XIV. Однако Софию её дворец вполне устраивал. Герренхаузен, мозговой центр, мог не тягаться в размерах с Версалем — местом лишения свободы для всех значительных особ Франции.
Каролина знала, что её скорее всего заметили из окон, поэтому двинулась прочь от дворца по гравийной дорожке между партерами. Вскоре она подступила к высокой каменной стене, обсаженной живой изгородью, и через прямоугольный проём вышла на другую сторону. Если сад являл собой дворец, выстроенный из растений, то партеры были его парадной гостиной, а здесь начинались личные покои. По одну руку расположился театр под открытым небом, обрамлённый живыми изгородями и охраняемый мраморными купидонами, по другую — лабиринт, где состоялась их первая с Георгом-Августом романтическая прогулка. Каролина, впрочем, двинулась дальше. Ближнюю и дальнюю части сада разделяла цепочка прудов. Каждый был окружён цветником чуть менее строгим, чем партеры. Пройдя между двумя такими прудами, Каролина обернулась посмотреть на дворец. Покуда она оставалась между партерами, её было видно из окон. Теперь, прежде чем затеряться в саду, она хотела знать наверняка, что её заметили. И впрямь, к лестнице, ведущей из дворца в сад, толпою бежали конюхи и лакеи. Они готовили сцену для ритуального представления, которым сопровождался каждый выход Софии. Каролина некоторое время смотрела на них, затем поймала себя на том, что улыбается, и зашагала прочь.
Она пересекла второй барьер, более высокий и тёмный: стену из подстриженных деревьев высотою с дом. Тут, в самой дальней части сада, легко было вообразить себя на расстоянии дня езды от ближайшего человеческого жилья. Место это любили не только она и София, но и Георг-Людвиг, который в свои пятьдесят четыре года по-прежнему разъезжал по окаймляющей сад дорожке, представляя, будто патрулирует рубежи какого-нибудь приграничного герцогства. Линии зрения и векторы движения принудительно направлялись здесь в просветы между купами деревьев. Звуки распространялись прихотливо, если распространялись вообще. Эта часть сада на вид была раз в десять больше парадной.
Что-то зарокотало в глубине леса. В первый миг могло показаться, что налетевший ветер зашумел в кронах. Однако звук неумолимо нарастал, переходя в захлебывающееся рычание, затем в протяжный вой. Где-то далеко за границей сада слуга вращал огромное колесо, гоня лейнскую воду по закопанным под землей трубам. Каролина подобрала юбки и заторопилась к ближайшему пересечению диагональных дорожек, а оттуда — к большому круглому водоёму в центре более тёмной и дикой части сада. Он уже бурлил. Вертикальная струя вытолкнулась из каменного отверстия посередине и начала пробиваться вверх, словно парусная игла через сложенный в несколько слоёв холст, стремительно обрастая шлейфом водяной пыли — словно дымясь от трения о воздух. Струя росла и росла, пока как будто не отразилась от белого неба (день был пасмурный) и не рассыпалась облаком белых брызг. Теперь весь сад наполнился рёвом искусственной грозы, усиливающим иллюзию дикого и недоступного места. Клочья водяного тумана разлетались по аллеям, делая нечётким близкое и скрывая далёкое, так быстро в этом искрящемся облаке вещи теряли очертания и сливались с темнотою между деревьями.
Земля здесь была плоская, без холмов, с которых открывался бы обзор. Колокольня с чёрной прямоугольной крышей мрачно взирала на сад, словно инквизитор в капюшоне — на языческие игрища. Если кто-нибудь оттуда смотрел, то, обойдя водоём, Каролина скрылась от наблюдателя за опрокинутым водопадом фонтана. Посредством той же несложной хитрости с её глаз исчезла мрачная колокольня, и принцесса осталась совершенно одна.
Ветер дул с юга, растягивая водяную пыль в зыбкий искристый занавес, который пробегал по водоёму и устремлялся вдоль широкой аллеи, ведущей прямиком ко дворцу. Тот виделся расплывчато, словно в запотевшем зеркале. Каролина вроде бы различала на лестнице белое платье, седую причёску и белую руку, отгоняющую поданные на выбор карету и портшез.
София всегда советовала Каролине стоять под водяной пылью, поскольку это полезно для цвета лица. Каролина ухитрилась выйти замуж и родить четырёх детей, несмотря на свою якобы нездоровую бледность. Тем не менее она старалась при всяком удобном случае постоять под водяной пылью, зная, что это будет приятно Софии. Вода холодила щёки и пахла рыбой. Пласты тумана рушились сверху, словно страницы призрачной книги; над водоёмом они были такие белые и плотные, что Каролина почти могла их прочесть, а чуть дальше почти сразу таяли в воздухе.
Рядом с фонтаном, совсем близко от неё, кто-то стоял. Как его вообще пустили в сад! Однако Каролина не вскрикнула, потому что незнакомец был очень стар. Он смотрел не на неё, а на фонтан. Одетый как дворянин, но без парика на лысой голове и без шпаги, он кутался в длинный дорожный плащ — явно не из романтического щегольства, потому что платье его было забрызгано грязью, а башмаков уже много недель не касалась щётка.
Почувствовав на себе её взгляд, неизвестный вытащил из кармана тяжёлый кошель, скупыми движениями старческих пальцев растянул завязки, вытащил большую золотую монету и подбросил над фонтаном. Она на миг блеснула жёлтым, и тут же серебристая струя сбила её в воду.
— Не уделит ли мне ваше высочество на полпенни внимания? — сказал старик по-английски.
— По мне так это скорее гинея, — отвечала Каролина. Её бесило, что в саду оказался посторонний, но воспитание требовало сохранять ровный тон. Скорее Георг-Август свалился бы с лошади, инспектируя лейб-гвардию, чем Каролина дала бы волю своему гневу.
Старик пожал плечами, раскрыл кошель до конца и обрушил в водоём град золотых гиней.
— На эти деньги может год жить целая деревня, — заметила Каролина. — Когда вы удалитесь, я прикажу их достать и положить в церковную кружку.
— Тогда приготовьтесь к тому, что ваш лютеранский викарий пришлёт их назад с короткой запиской, — отвечал старик.
— О чём?
— Он может написать: «Ваше высочество, заберите эти блестящие кружочки обратно и раздайте нищим в Англии, где они имеют хоть какую-то ценность, потому что так утверждает монарх».
— Какой странный разговор… — начала Каролина.
— Простите. Я воспитан в неуважении к монархам. Мои единомышленники не устают повторять, что все люди равны перед Богом. Когда принцесса навязывает мне странный и неожиданный разговор, я не успокаиваюсь, доколе не отыщу её и не отплачу тем же.
— Когда и где я поступила с вами так дурно?
— Дурно? О нет, это было скорее благодеяние. Когда? В прошлом октябре, хотя вы запустили цепочку событий намного раньше. Где? В Бостоне.
— Вы — Даниель Уотерхауз!
— Ваш смиренный и покорный слуга. О, слышал бы мой отец, как его сын говорит такое принцессе!
— Вы заслужили все возможные почести и уважение, доктор. Почему вы дожидались меня здесь, как бродяга? И почему начали со странных слов о гинеях?
— Королева Анна написала Софии очередное письмо.
— О Боже!
— Вернее, написал Болингброк и положил перед бедной женщиной, чтобы она поставила внизу своё имя. Письмо отправили сюда с делегацией англичан: несколькими тори, для пущей оскорбительности, и несколькими вигами, чтобы полюбоваться их унижением. Тори всё сплошь важные птицы: многие из тех, кто ищет милостей Болингброка, состязались за считанные места. А вот на вакансии мальчиков для битья охотников сыскали не враз: пришлось отлавливать на пристани каких-то неудачников и палкой загонять на корабль, как чёрных невольников в Африке. Я воспользовался случаем отправиться сюда и вернуть вашему высочеству долг.
— Как, гинеями?
— Нет, не денежный долг. Я вновь о странном и неожиданном разговоре в Бостоне, следствием которого стало долгое плавание и множество приключений.
— Разговор с вами мне приятен, — ответила Каролина, — я была бы счастлива, если бы вы могли отправить меня в долгое плавание со множеством приключений. Увы, принцессам такое выпадает только в авантюрных романах.
— Плавание вам вскорости предстоит, пусть только через Ла-Манш. Едва вы вступите на английскую землю, начнутся и приключения — какие, не смею даже гадать.
— Об этом я знаю и без вас, — сказала Каролина. — Так зачем вы здесь? Чтобы повидаться с Лейбницем?
— Его, к сожалению, нет в городе.
— Ваш приезд связан с гинеями?
— Да.
— В таком случае гинеи как-то указывают на того, кто их чеканит, сэра Исаака Ньютона.
— Лейбниц писал мне, что вашему высочеству ничего не надобно разъяснять — вы до всего доходите сами. Теперь я вижу, что в нём говорила не только гордость наставника.
— В таком случае должна с прискорбием сообщить, что исчерпала свои дедуктивные способности. Я попросила вас отправиться в Лондон и очень рада, что вы это сделали. Вы отыскали сэра Исаака и возобновили знакомство, что воистину достойно восхищения.
— Лишь в той мере, в какой восхищаются ярмарочным фигляром, глотающим шпагу.
— Пфуй! Пересечь Атлантику зимой и войти в логово льва — подвиг Геркулеса. Я очень довольна тем, что вы пока сумели для меня сделать.
— Не забывайте, что ваше удовольствие либо неудовольствие мне безразличны. Я ничего не предпринимал из желания вам угодить. Я взялся за это дело потому, что наши цели до определённой степени близки, и вы обеспечили меня некоторыми средствами для их достижения.
Теперь Каролине пришлось подставить лицо брызгам, чтобы остудить жар — так клинок закаляют в воде, чтобы он не разлетелся вдребезги от первого же удара.
— Я слышала, в Англии ещё есть такие, как вы, — сказала она наконец, — и рада, что мы поговорили наедине и загодя, чтобы не омрачать свои первые недели в вашей стране возгласами: «Отрубить ему голову!» по нескольку раз каждый день до завтрака.
— Сейчас вопрос в том, будете ли вы, София либо Георг-Людвиг вообще править Англией, — сказал Даниель Уотерхауз, — или толпа якобитов потребует отрубить голову вам!
Мысль была скорее интересная, чем пугающая. Принцесса Каролина совершенно позабыла свой гнев.
— Разумеется, я знаю, что в Англии много якобитов, — сказала она. — Однако закон о престолонаследии действует с 1701 года. Наше право на престол неоспоримо, ведь так?
— Мы отрубили голову Софииному дяде. Я собственными глазами видел его казнь. Для неё имелись веские основания. Однако казнь монарха имела непредвиденные последствия. Головы принцесс и принцев стали мячами, которые пинают по полю более сильные или более ловкие игроки. Верите ли вы слуху, будто Софию-Шарлотту отравили?
— Об этом мы говорить не будем! — воскликнула Каролина. Сейчас она и впрямь приказала бы отрубить ему голову, будь рядом стража, или даже отрубила бы сама, случись у неё в руках острый предмет. Видимо, гнев ясно отразился на её лице, потому что Даниель Уотерхауз поднял седые брови и заговорил голосом таким тихим и вкрадчивым, что его слова, как сахар, растворялись в плеске волн у края водоёма.
— Вы забыли, что я дружен с Лейбницем. Он передал мне любовь к этой замечательной женщине. Я разделяю его скорбь. Скорбь и гнев.
— Он считает, что её отравили?
Это была одна из немногих тем, которые Лейбниц отказывался обсуждать с Каролиной.
— Важна не столько причина её смерти, сколько последствия. Если хотя бы половина того, что о ней говорят, правда, она превратила Берлин в протестантский Парнас. Литераторы, музыканты, учёные съезжались в Шарлоттенбург со всех концов Европы. Однако она умерла. Недавно за ней последовал её супруг. Прежний король Пруссии посещал оперу, нынешний играет в оловянных солдатиков… Вижу улыбку на лице вашего королевского высочества. Родственная слабость к кузену, любителю парадов и шагистики, полагаю. Однако тем из нас, кто чужд семейному умилению, не до смеха. Ибо война окончена, большая часть великих споров разрешена, в области разума победила натурфилософия и — сейчас, в эту самую минуту — в некой великой книге пишется новая система мира.
— Система мира — это ведь название следующей книги сэра Исаака Ньютона, которую мы ждём столько лет, третьего тома «Математических начал», если не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь. Однако я говорю о другом неоконченном труде — моём и вашем. Мы потеряли Софию-Шарлотту, а с ней и Пруссию. Я не хочу потерять вас и Британию. Вот что на кону.
— Так для того я и вызвала вас из Массачусетса! — воскликнула Каролина. — Я не могу управлять домом, разделившимся в себе между сторонниками Ньютона и Лейбница. Как немецкие и британские владения объединятся под одной державой, так должны объединиться немецкая и британская философия. И вы, доктор Уотерхауз, тот человек…
Однако Каролина обращалась к облаку брызг. Даниель Уотерхауз исчез. Она взглянула на аллею и увидела стремительно приближающуюся старуху. Та размахивала письмом. София, как всегда, двигалась драгунским шагом. Однако сад был велик, у Каролины оставалось ещё несколько мгновений, чтобы привести в порядок свои чувства. Она отвернулась к фонтану: если на её лице написано смятение, лучше Софии его не видеть. И всё же недавний разговор стал для неё куда меньшей неожиданностью, чем для среднестатистической европейской принцессы. Странные люди с загадочными посланиями и необычными просьбами приезжали к ней из Англии уже довольно давно. По большей части она плохо их понимала, потому что никогда не бывала по ту сторону Ла-Манша. Их с Георгом-Августом приглашали туда какие-то виги — трудно произносимое для немки слово; другие англичане, которых называли «тори», были категорически против. Впрочем, вопрос оставался чисто умозрительным, поскольку Георг-Людвиг не отпускал сына и невестку в Англию.
Высоко над головой, там, где напор фонтана уступал силе тяготения, Каролина видела сгустки воды, сохранявшие цельность даже после того, как остальная струя рассыпалась в пыль. Тёмные на фоне более светлых брызг, они рушились быстрее и с большей силой и в падении разбивались на сгустки поменьше, оставлявшие за собой длинные кометные хвосты. Эскадроны комет неслись к воде — гонцы с неведомыми вестями свыше.
Она прошла вдоль водоёма к тому месту, куда падала большая часть струи. Воздух полнился шипением и гулом, платье отяжелело от впитанной влаги. Каролина старалась проследить взглядом кометы. Ударяясь о пену, они издавали едва различимый звук, словно единичный возглас в толпе. Однако всё, что имели сообщить кометы, тонуло в водоёме. Когда пузырьки лопались и пена таяла, оставалась лишь наморщенная ветром гладь. Каролине подумалось, что вести по-прежнему там, и можно их прочесть, если достаточно долго смотреть на воду. Однако видела она лишь созвездие жёлтых крапинок на каменном дне.
— Нет, это точно подстроено!
— Доброе утро, бабушка.
София смотрела на монеты. В свои восемьдесят три она превосходно видела без очков, могла отличить орёл от решки и узнала профиль королевы Анны.
— Всюду эта мерзавка!
Принцесса Каролина промолчала.
— Символ, знак, — продолжала курфюрстина Ганноверская, — оставленный здесь кем-то из гадких заезжих англичан!
— Что, по-вашему, он означает?
— Всё зависит от того, что ты думаешь об английских деньгах, — отвечала София. — С тем же успехом можно спросить, стоят ли они хоть что-нибудь?
Слова Софии так странно перекликались с намёками упомянутого гадкого англичанина, что Каролина оторвала глаза от монет и заглянула курфюрстине в лицо. Смотреть ей пришлось немного сверху вниз, потому что София от старости усохла на несколько дюймов. Однако даже дряблость кожи, естественная в таком возрасте, лишь подчёркивала удивительную ясность её глаз. По стенам Герренхаузена и Лейнского дворца висели фамильные портреты Софии, её сестёр и матери. Все они глядели из-под изогнутых бровей огромными зоркими глазами, не разжимая маленьких губ, явно не те барышни, к которым на светском рауте неуверенный молодой человек направится с желанием завести разговор. Каролина не хуже других знала, что портреты царствующих особ лгут. Однако лицо перед ней было удивительно схоже с лицами на портретах: те же большие глаза и маленький немногословный рот. А главное, то же выражение самодостаточности, словно говорящее: «Я не жду, когда ко мне подойдут, и не изнываю от желания, чтобы со мной заговорили». Отличалась только одежда. София, к щегольству обычно равнодушная, тем не менее носила фонтанж — высокую наколку из нескольких слоёв крахмального кружева, которая прибавляла ей несколько дюймов роста, прятала редеющие седые волосы, а заодно не давала им падать на её дивные глаза.
У Каролины мелькнула забавная мысль, что София и Даниель Уотерхауз — достойная пара. У него такие же большие пристальные глаза, да и нрав не мягче, чем у Софии. Вот бы их свести — пусть грозятся друг другу плахой хоть до скончания восемнадцатого века.
— Ты говорила с кем-то из англичан? Я о приехавших, не о таких, как Брейтвейт.
— Мельком.
— Идем, я хочу быть подальше и от них, и от этой женщины.
София наклонилась к Каролине, зная, что та подставит ей локоть. Сцепившись, как половинки медальона, женщины двинулись прочь от фонтана. София твёрдо направляла Каролину, но пока ничего не говорила.
Эта часть сада делилась на четыре сектора. Внутри каждого располагался фонтан, куда меньше центрального. От фонтанов расходились дорожки, нарезавшие сектора на ломтики. Каждый ломтик — общим числом тридцать два — представлял собой отдельный участок, и все они были разные: одни чистенькие и аккуратные, как гостиные, другие тёмные и заросшие, как Тюрингский лес. София тянула Каролину в один из таких ломтиков, скрытый за высокой стеной подстриженных деревьев. Вскоре они оказались в приятном зелёном кабинете с водоёмом посередине и каменными скамьями вокруг. София дала понять, что хочет сесть, что было необычно, поскольку для неё прогулка по саду всегда означала именно моцион.
— Вчера один из англичан употребил занятное слово — «currency». Ты его знаешь?
— Это «течение». Так говорят о Темзе, которая на большем своём протяжении спокойна, но становится бурной под Лондонским мостом.
— Вот и я так думала. Англичанин употреблял его весьма многозначительно, а я воображала, будто разговор идёт о реке или о сточной канаве, пока не поняла, что речь о деньгах.
— О деньгах?
— Никогда я не чувствовала себя такой дурой! По счастью, при разговоре присутствовал барон фон Хакльгебер. Он знал слово — или быстрее его расшифровал. Позже я поговорила с ним наедине, и он объяснил, что англичанин имел в виду денежное обращение.
— У англичан все разговоры обращаются вокруг денег.
— Это потому, что у них нет ничего, кроме овец, — объяснила София. — Ты должна это понять, раз тебе предстоит ими править. Они вынуждены сражаться с Испанией, у которой всё золото и серебро мира, и с Францией, у которой все прочие мыслимые земные блага. Как бедная страна побеждает богатые?
— Полагаю, мне следует ответить «милостью Божьей» или чем-нибудь в таком…
— Хорошо. И как проявляет себя милость Божья? Материализуются ли груды золота на берегах Темзы чудесным образом?
— Конечно, нет.
— Превращает ли сэр Исаак корнуолльское олово в золото посредством алхимии?
— На сей счёт есть разные мнения. Лейбниц считает, что нет.
— Я согласна с бароном фон Лейбницем. Тем не менее всё золото в Англии! Его добывают в испанских и португальских рудниках, однако оно стекается, как по волшебству, в Лондонский Тауэр.
— Стекается, — повторила Каролина. — Движется, как вода.
София кивнула.
— И англичане так к этому привыкли, что слова «движение» и «деньги» стали для них синонимами.
Каролина сказала:
— Это и есть ответ на ваш вопрос — как бедная страна побеждает богатые?
— Да. Не накапливая богатство в том смысле, в каком богата Франция…
— Виноградники, поля, крестьян и коров…
— А придавая новый смысл самому слову «богатство».
— «Движение»!
— Да. Барон фон Хакльгебер сказал, что мысль на самом деле не так уж и нова. Генуэзцам, флорентийцам, аугсбургцам, лионцам она известна уже не одно поколение. Голландцы построили на ней небольшую империю. Однако англичане, не имея иного выбора, довели её до совершенства.
— Вы дали мне новую пищу для размышлений.
— Вот как? И что же ты теперь думаешь о наших перспективах?
Для Софииного поколения монархов вопрос был бы возмутительным, абсурдным. Наследнику трона не пристало думать о собственных перспективах. Он вступает в свои права, как луна вступает в новую фазу, в соответствии с законами естества. Теперь всё переменилось, и София, надо отдать ей должное, сумела приспособиться к новому положению вещей, в то время как многие её сверстники перешли от неведения к негодованию, а от негодования к старческому маразму, так и не поняв, что произошло.
Каролина ответила:
— Мне нравится ловкий трюк, посредством которого англичане обставили сильные державы, изменив само понятие богатства. Благодаря этому мне не надо, как бедной Элизе, выходить замуж за какого-нибудь Бурбона и влачить дни в Версале или Эскориале. Однако меня пугает неустойчивость. Говоря словами одного моего мудрого знакомого, создаётся новая система мира. Причем создаём её не мы, а какой-то чудной натурфилософ в дымной лондонской лаборатории. Теперь мы должны жить по законам этой новой системы, которые не вполне ясны. И я боюсь, что покуда англичане проделывают фокус с деньгами, чтобы получить временное преимущество, им самим готовят сходный кунштюк.
— Вот именно! И ты как раз подвела к сути того, что пишет мне Анна! — София несколько раз сердито хлопнула веером по ненавистному посланию.
В тот же миг стена деревьев у них за спиной вздохнула под ударом холодного ветра. Суставы герра Шварца не обманули: погода портилась. Деревья накренились, словно желая укрыть женщин своими кронами, град бурых листьев и веточек зашуршал по траве. София, менее кого бы то ни было склонная принимать каждый пук за раскат грома, словно ничего не заметила. Может быть, её полностью захватил разговор. А может, ей было здесь так покойно, что она не нашла в себе сил тревожиться.
Раз София не пожелала говорить о погоде, грубо да и бесполезно было заводить об этом речь. Каролина ограничилась тем, что пригнулась от холодного ветра, обняла руками колено и взглянула на небо. Потом спросила:
— Королева пишет о деньгах?
— Не глупи. Она слова такого не знает. А если бы и знала, не стала бы писать о столь вульгарных материях. Письмо о семейных делах. Некоторые абзацы посвящены твоему супругу.
— От этих слов у меня мороз по телу хуже, чем от холодного ветра.
— Она называет его английскими титулами: герцог Кембриджский, граф Милфорд-Хейвенский, виконт Норталлертонский, барон Тьюксбери. — София с яростным удовольствием читала непривычные имена.
— Вы меня дразните, не рассказывая, что в письме.
— Не дразню, а оберегаю.
— Всё так плохо?
— Хуже, чем в прошлых письмах.
— Мой свёкор его уже читал?
— Нет.
— Мы с мужем могли бы сейчас быть в Англии, — посетовала Каролина, — и он заседал бы в палате лордов, если бы Георгу-Людвигу хватило духу нас отпустить. Новое письмо только напугает его ещё больше и задержит наш отъезд на месяц.
София сочувственно улыбнулась.
— Георг-Людвиг не сможет прочесть письмо, если мы попадём под дождь и чернила расплывутся.
Холодная капля упала Каролине в рукав. Принцесса рассмеялась. Ещё одна капля шлёпнулась на письмо.
— И всё же, — продолжала София, — не обманывайся. Мой сын не отпускает вас в Англию не только из-за возражений Анны. У Георга-Людвига достаточно недостатков — кому знать, как не его матери, — однако малодушия среди них нет! Он держит вас в Ганновере, потому что завидует своему сыну — его умению держаться, его воинской славе — и не доверяет его женщинам.
— Вы о миссис Брейтвейт?
София поморщилась.
— Она пустое место, как знают все, кроме тебя. Ты, Элиза, покойная София-Шарлотта и я — женщины, гуляющие в моём саду, — для Георга-Людвига всё равно что шабаш ведьм. Ему не по вкусу, что его сыну и наследнику с нами легко. Вот почему он никогда не отпустит тебя и Георга-Августа в Англию. Это может стать для него предлогом… — София подняла письмо, чтобы дождевые капли, чёрные от растворённой злобы, скатились на подпись королевы Анны, — но не обольщайся, причина в ином.
От налетевшего ветра где-то с треском переломился сухой сук. Вся дождевая вода, скопившая в кронах, разом пролилась на двух женщин. София подняла голову, только сейчас поняв, что дело может не ограничиться заурядным июньским ливнем. Её крахмальный фонтанж поник.
Но теперь уже Каролина не замечала дождя.
— Когда мы садились, вы сказали, что в письме было что-то важное касательно денег?
— Не в содержании письма, а в его тоне, — отвечала София, повысив голос, чтобы перекричать ветер. — Как ты помнишь, её прежние письма, написанные после того, как виги пригласили вас в Англию, были исполнены обиды. Это дышит — вернее, дышало — торжеством.
— Что-то произошло за последние месяц-два.
— Боюсь, что так она полагает.
— Она решила оставить трон Претенденту.
София молчала.
— Она не властна сама распоряжаться троном. Нужно решение парламента. Какое событие последних недель придавало якобитам уверенности?
— По английской денежной системе нанесён удар. Движение остановилось.
— Это как раз то, о чём я говорила минуту назад.
— Может, ты и впрямь ведьма, милая, а вдобавок ясновидящая.
— Может, меня иногда навещают «гадкие англичане».
— А! — София взглянула в сторону большого фонтана.
— Что-то неладно на Монетном дворе.
— Однако им заведует сэр Исаак Ньютон! Я изучила этот вопрос, — гордо сказала София. — Когда я стану королевой Англии, мы все пойдём в Тауэр и посмотрим Монетный двор!
Она хлопнула себя по колену, показывая, что хочет встать. Дождь уже зарядил не на шутку, за ними наверняка выслали слуг. Каролина встала и повернула к Софии локоть, чтобы та оперлась.
Курфюрстина между тем продолжала:
— Сэр Исаак реформировал английскую денежную систему, которая была худшей в мире, а стала лучшей.
— К чему я и клоню. Ваши слова означают только, что у английской монеты отличная репутация. Идёмте отсюда.
Каролина тянула Софию на одну из расходящихся дорожек. Внезапно она остановилась. Даже хорошо зная сад, сложно было сообразить, в какую сторону идти. София почувствовала её нерешительность.
— Давай переждём дождь в павильоне, — сказала она, кивая размокшим фонтанжем на диагональную дорожку, ведущую к каменой беседке на самом краю сада.
Каролине не хотелось углубляться так далеко за деревья, тёмные и шумливые под дождём.
— Может быть, лучше вернуться к большому фонтану? Наверняка нас будут искать там.
— Если нас найдут, нам придётся оборвать разговор! — вознегодовала София.
Спорить было бесполезно. Они повернулись спиной к фонтану и вступили в просвет между деревьями.
— Это всего лишь вода, — философски заметила Каролина. Софии, впрочем, надоело мокнуть, и она тащила Каролину вперед, заставляя прибавить шаг.
— Я тебя поняла, — сказала София. — Денежная система, основанная на золоте и серебре, имеет абсолютную ценность.
— Как абсолютные пространство и время сэра Исаака, — задумчиво проговорила принцесса. — Её можно проверить в пробирной купели.
— Однако если ценность основана на реноме, как у акций на Амстердамской бирже, или на ещё более абстрактной концепции движения…
— Как в динамике Лейбница, в которой пространство и время суть порядок вещей…
— Она становится непознаваемой, изменчивой, уязвимой. Движение денег может порождать какую-то реальную ценность…
— Разумеется! Люди постоянно извлекают из него реальные деньги!
— Но она не выдержит проверки огнём при испытании ковчега.
— Что за ковчег? — спросила Каролина.
Вместо ответа София резко дёрнула принцессу за локоть и стала на неё заваливаться. Каролине пришлось согнуть колени и обхватить Софию свободной рукой, иначе бы они рухнули вместе.
— Бабушка? Вы хотите туда? — Каролина взглянула на тёмную полосу деревьев слева от дороги. — Вы хотите к Тойфельсбауму?
Может быть, София передумала идти в беседку и решила укрыться под деревьями.
С губ Софии сорвалось что-то невнятное, а за шумом дождя трудно было бы разобрать даже отчётливую речь. Однако слова Софии не были отчётливыми; Каролина вообще сомневалась, что это слова. Повиснув на Каролине, старуха запрыгала на одной ноге, волоча другую. Так они добрались до калитки. Тойфельсбаум, «чёртово дерево», окружала кованая ограда, как будто его надо держать в клетке.
София кивнула на калитку, потом подняла взгляд на Каролину: половина её лица молила, половина обмякла и не выражала ничего. Каролина взялась за щеколду и, только ощутив под рукой холод мокрого железа, вдруг поняла: у Софии удар. Она не впервые видела эти симптомы, просто на таком знакомом и любимом лице их труднее было узнать. Мгновение принцесса стояла неподвижно, держась за калитку, словно некие чары обратили её в хладный металл. Надо было бежать за помощью, звать врачей.
И тут София глянула на садовую дорожку. Глянула украдкой. Она, ничего в своей жизни не делавшая исподтишка!..
София не могла говорить, еле стояла на ногах, — но понимала, что происходит. Она боялась, что их увидят. Боялась, что её потащат во дворец, будут отворять кровь. Боялась притворной жалости в лицо и глумливых перешёптываний за спиной. Инстинкт гнал её забиться в самый дальний уголок сада и умереть там.
Каролина распахнула калитку, и они шагнули в темноту.
Тойфельсбаум София вывезла как диковинку из родового имения в Гарце. Это растение стелется по земле, вползая на всё, что попадается на пути; мощное, как настоящее дерево, но вьющееся, как лоза, оно беспорядочно ветвится, оплетая камни и другие стволы. Изгибы ветвей иногда походят на локти или колени, а сами ветви, жилистые и гладкокожие, кажутся переплетением множества диковинных чудищ. Гарцские лесорубы ненавидят его и уничтожают, где только встретят, но здесь София дала ему разрастаться свободно. И Тойфельсбаум отплатил ей за доброту, приняв курфюрстину и принцессу в свои мощные объятия. Каролина усадила Софию в изгибе ветвей, подальше от холодной земли, а сама села рядом и положила голову умирающей себе на колени.
Дождь то ли перестал, то ли от него частично защищала листва. Время замедлило ход, покуда две женщины слушали стук капель. Каролина гладила седые волосы Софии, держа её за ту руку, которая ещё отзывалась на прикосновения. По всему саду разлились тишина и покой. И наконец Каролина почувствовала, что жизнь ушла из руки, которую она сжимала в своей ладони, и из самой Софии.
У неё оставалось множество вопросов о том, как быть королевой. Она могла бы задать их под Тойфельсбаумом, но это было бы неуместно, а София всё равно не сумела бы ответить.
Вернее, не сумела бы ответить словами. Последний ответ, единственно важный, был приготовлен заранее: время и место. Своей смертью курфюрстина передала ей то последнее, что хотела.
— Я принцесса Уэльская, — сказала Каролина. Сказала это себе.
Вестминстерский дворец. 11 июня 1714
Палата единогласно одобрила внесенное комитетом предложение, что Парламенту следует объявить награду лицу либо лицам, каковые предложат метод определения долготы, более надёжный и практичный, нежели используемые в настоящее время, и что размер вышеупомянутой награды должен зависеть от степени точности предложенного метода.
Вестминстер-холл чернел на берегу Темзы, как будто некое небрежное божество, торопливо возводя небесный свод, опрокинуло сюда лохань сумерек. Неоднократно делались попытки слегка его оживить или хотя бы спрятать за позднейшими добавлениями. Болота, на которых он стоял, засыпали и сровняли, чтобы дать место болезненным разрастаниям основного дворца. Некоторые из них возводились как аббатства, другие — как форты, третьи — как жилые дома, и все потом использовались как-то иначе. Человек, вступивший в этот пёстрый лабиринт, если у него были компас и твёрдая голова, чтобы не затеряться среди множества зданий, мог проникнуть в Вестминстер-холл.
Он был пуст. О да, в южных углах за дощатыми баррикадами разместились два судебных присутствия, а по боковым стенам, как плинтусы, тянулись прилавки, чтобы господа, проходящие через гулкую пустоту, могли купить книги, перчатки, нюхательный табак и шляпы. Однако это лишь подчёркивало загадочную огромность Вестминстера: для чего возводить здание столь большое, что в нём приходится выгораживать здания поменьше? Резные ангелы на концах выступающих консольных балок смотрели на корыто серого пространства. Голые стены и потемневшие от времени стропила высоко над головой выдавали в нём непомерно увеличенный пиршественный чертог викингов. Беовульф мог бы войти сюда и потребовать рог с мёдом: он бы чувствовал себя здесь гораздо вольготнее, чем люди в париках, стремительно пробегавшие по каменному полу, словно горностаи через темнеющую поляну в страхе перед совой. Здания поменьше, которые лепились рядом с Вестминстер-холлом, нарушая архитектурное единство его арочных контрфорсов, куда больше подходили для заговоров, махинаций, разврата и таинственных ритуалов — извечных занятий рода человеческого. Потому-то все и спешили забиться в боковые от- норки, оставляя центральное пространство суровым ангелам.
Если мрачная пустота в сердце Вестминстера и имела какое- то назначение, то она выполняла ту же функцию, что полое пространство, составляющее большую часть виолончели. Струны, дека, смычок и сам музыкант — всё снаружи. Ничего не происходит в тёмной глубине, однако ничто не работало бы, не будь центральной полости, удерживающей части в правильном соотношении друг с другом, невзирая на постоянное напряжение струн, и резонирующей в лад с малейшим их колебанием.
Лишь один человек в тот день не ускорил шаги, проходя через здание — пожилой рыцарь, который подъехал к северному входу в чёрном портшезе и велел носильщикам высадить его здесь. Он вылез возле позорного столба, у которого пороли толстяка — тот дёргался всякий раз, как спину рассекала новая кровавая полоса, но упорно отказывался кричать. Старик, прибывший в портшезе, подальше обошёл столб, чтобы не забрызгаться кровью, и ступил в просвет между двумя кофейнями, прилепившимися к древнему фасаду дворца. Он не нуждался в парике, потому что волосы его, хоть и редкие, по-прежнему доходили до плеч, а оспа почти не оставила на нём следов. Не нуждался он и в пудре, ибо уже полстолетия был сед, как иней. Старик шагал медленно, устремляя взгляд на одних всеведущих ангелов и не замечая других. Время от времени он озирался, словно различал эхо и чувствовал резонансы, неслышные для других. Наконец он достиг южной стороны, где проход суживали два выгороженных судебных зала. Заметно посуровев лицом, старик заставил себя вступить в гудение неразличимых голосов. Возможно, пройдя через Вестминстер-холл, он как-то изменил пустоту под сводами, оставив некую слабую ноту, которая продолжала эхом отдаваться после его ухода и звучит по сей день.
Народы, племена, кланы, секты, сословия и династии на протяжении шести веков поднимали свои знамёна и видели их падение в крыльях Вестминстер-холла. Он был для власти тем же, чем Ковент-гарден для растений. Невозможно постичь его извивы и хитросплетения, пока не войдёшь внутрь. В то время, как и в предшествующие столетия, существовал орган, называемый парламентом, состоящий из двух своих параллельных подобий или палат, в каждой из которых шла беспрестанная война между тори и вигами, сыновьями и наследниками кавалеров и круглоголовых, англикан и пуритан, и так далее, и так далее. За их спинами бряцали оружием и деньгами отпрыски воинственных феодалов, именуемые теперь якобитами и ганноверианцами. Сама битва велась изо дня в день словами, бесчисленными, как зёрнышки пороха на поле сражения.
Седовласого рыцаря призвали в готическую капеллу, которую некоторое время назад захватило и теперь яростно обороняло учреждение, называющее себя палатой общин. Сейчас в палате общин верховодили тори. Призвал его комитет, состоящий преимущественно из вигов. Почему тори позволили шайке вигов создать комитет, смеющий призывать рыцарей в это священное место, словно в свой клуб? Только потому, что тема, рассматриваемая комитетом, была настолько заумна, настолько труднопостижима, другими словами, настолько скучна, что тори с радостью уступили её вигам.
— Мне представили четыре проекта по определению долготы, — сказал сэр Исаак Ньютон.
— Только четыре? — переспросил Роджер Комсток, маркиз Равенскар, виг, пригласивший сюда Ньютона. Он принадлежал к палате лордов, а не к палате общин, и сам был здесь гостем. — Мне казалось, в Королевское общество представляют по четыре в неделю.
Казалось бы, раз Роджер не принадлежит к данному учреждению, у него нет права приглашать сюда чужих и задавать им вопросы. Однако в комитете у него было много друзей, готовых закрыть глаза на эти и другие вольности.
— Мне известны только четыре, правильные в теории, милорд. Остальные я не рассматриваю.
— Относится ли проект господ Диттона и Уистона к счастливой четвёрке или к химерическому большинству? — спросил Равенскар.
Все в зале затявкали как собаки, за исключением Ньютона и господ Диттона (который побагровел, как гранат, и начал двигать губами) и Уистона (чьи веки затрепетали, словно колибри, от пота, струями бегущего из-под парика).